Elina1.htm

Нина Елина. 13.12.05.Вечер памяти
В. Гроссмана. Фото Шуламит Шалит

    После третьего раздела Польши в 1795 г., когда её восточную часть присоединили к России, относительно большое количество евреев оказалось в Белоруссии и Украине, а в 1812 г. в Бессарабии, которая тоже была захвачена Россией. Вскоре на эту необычную народность обратили внимание русские литераторы. Представление о ней было у них очень поверхностным и, как правило, отрицательным. Этого представления не избежали классики XIX века, начиная с Пушкина. Достаточно вспомнить трагедию "Скупой рыцарь", где появляются фигуры евреев: ростовщика и отравителя и романс "Чёрная шаль", где действует доносчик, презренный еврей. Фигуры, навеянные французской литературой и молдавской. Заметим, что в поэзии Пушкина есть два стихотворения, написанные совершенно в другом духе: отрывок на мотив истории Юдифи "Когда владыка, ассирийский…" и отрывок из начатого замысла времён средневековья "В еврейской хижине лампада…".

     Страшную сцену издевательского убийства евреев казаками бесстрастно изображает Гоголь в "Тарасе Бульбе" скорее не под влиянием литературы, а как отголосок Хмельничины и других погромов. Затем уже в середине XIX века Тургенев выводит еврея-шпиона в рассказе "Жид", Он нарисовал стереотипные образы злодея еврея и его красавицы дочери, нарушив этот стереотип отдельными реалистическими штрихами и изобразив дочь тоже в отрицательном свете. Позднее евреи-капиталисты кровососы, обирающие и спаивающие русский народ, возникает в столь разных стихах; как стихи Некрасова и Алексея Константиновича Толстого. С едкой ненавистью пишет о евреях в своей публицистике Достоевский, с брезгливостью - Чехов в рассказах "Степь" и "Тина".
     Так, в общем, горько звучала еврейская тема в русской классической литературе. Не говоря уже о юдофобии второстепенных русских писателей, с отвращением и страхом рисующих евреев-ростовщиков.

     Двойственно относился к евреям Лесков: с одной стороны в брошюре "Евреи в России, несколько заметок по еврейскому вопросу" он ратует за предоставление евреям равноправия, а с другой - в его рассказах - сочувствие на стороне выкрестов, которые, приняв "истинную веру", приобщились к русскому народу и таким образом это равноправие приобрели. Настоящее сострадание слышится в "Былом и Думах" в эпизоде встречи Герцена с кантонистом.
     В противовес русским литераторам в середине XIX века евреи сами стали писать о себе. В конце этого века появилась литература на трёх языках: на идише, русском и иврите. На идише - для массового еврейского читателя, захотевшего услышать о своей современной жизни. На иврите - для высокообразованного еврейского читателя, близкого к сионизму, и на русском языке - для евреев, знавших русский язык, кончивших русские учебные заведения и для русских читателей с целью познакомить их с еврейским народом.

     Среди русско-еврейских писателей конца XIX начала XX назовём Фруга, Ан-ского, Бен-Ами, Пружанского, Айзмана, Юшкевича.¹ Они писали стихи, драмы прозу. Особое место занимает проза: очерки и рассказы.
     Все эти писатели родились в черте оседлости и с трудом на время устраивались в русских городах, находившихся за чертой. О чём они писали? Главные темы: страдания бедняков, которых притесняют и русские мелкие начальники, и собственные еврейские дельцы, попытка мимикрии и ассимиляции, - стремление войти в русский народ, в русскую культуру, и распад еврейской патриархальной семьи.
     Николай Осипович Пружанский (псевдоним, настоящее имя Н.О. Линовский) 1844-1919 гг. - сын деревенского кузнеца, получивший традиционное еврейское образование. До 20 лет он не знал русского языка, рвался в литературу, начал писать на иврите, но это его не удовлетворяло, и он… крестился. Стал писать по-русски, выпустил 20 сборников рассказов и несколько романов. От еврейской тематики он отошёл, а русским не стал. Автобиографический рассказ "Начистоту" - это трагедия еврея-писателя, который тщетно старается приспособиться к русскому кругу литераторов, куда он, испытывая унижение, никак не может войти, и оставаясь обрусевшим жидом.

     В Подольском местечке Верховка родился Бен-Ами (Мордехай Рабинович) 1854-1932. Учился он в Одесской гимназии, по поддельному документу, позднее на медицинском и историко-филологическом факультете в Киеве и в Одессе. Но при этом духовно он не вышел из хасидской среды.
     Был он страстным националистом, и волновал его только еврейский вопрос. Он тоже показывает унизительную попытку евреев быть в дружеских отношениях с русскими, ("Письмо на ветер"), но главная его тема - страдания еврейских бедняков, - которая развита в рассказе "Маленькая драма". Тема бедности звучит и в хасидских легендах, которые он живо излагает.
     Широкую известность получило имя Семёна Григорьевича Фруга. Он родился в 1860 г. в Земледельческой колонии, в Южной России, куда насильно пересилили его предков при Александре I. Крепостными их не сделали, но гражданских прав им не дали, и они бились на чужой земле за кусок хлеба. Вместо польских общин возникали жалкие украинские местечки, где начальство по своему настроению решало, где проходит черта оседлости, и часть улиц выселяло ("История одного местечка"). Самому Фругу одно время удалось жить вне черты оседлости, в Петербурге, где он сошёлся с русской женщиной, родившей ему дочь. Но остаться до конца жизни в столице он не смог, вынужден был с женой переехать в Одессу, где и умер в 1916 г. Прославился Фруг своими лирическими стихами, но для истории еврейства интерес представляет его проза.

     Наряду с темой произвола в его рассказах и очерках слышится та же тема приспособления. Главное действующее лицо очерка "Итоги" зажиточная еврейка Ревека Абрамовна. Она дружит с полковницей, с поручиком, старается, чтобы они не видели в ней еврейку. Кончаются её старания тем, что она становится жертвой погрома, а её дочь, опозорив мать, бежит с русским офицером.
     Особое место в группе пишущих по-русски писателей занимает Семён Акимович Ан-ский (Раппопорт) 1863-1923 - публицист, этнограф, общественный деятель. Родился он в Витебске, центре хасидизма и одновременно центре народничества, в ортодоксальной семье. В 17 лет стал заниматься самообразованием, изучил русский язык и уехал из родного города. Увлёкся идеями Писарева и Чернышевского. Интеллигенция, считал он, должна служить народу (какому - не существенно), в трёх направлениях: культурно-воспитательном, просветительски-народном и практически - толстовском. В 80-ые годы Ан-ский "идёт в народ", живёт среди крестьян и горняков, учит деревенских детей, работает на шахтах и соляных копях. Пишет очерки из русского народного быта, собирает фольклор.

     Но процесс Дрейфуса и погромы 1903-05 гг. вернули его к национальным проблемам, и он стал писать на идише. В его творчестве затрагиваются традиционность и консервативность местечкового религиозного мира, которому практическое направление наносит болезненный удар - (рассказ "Бумаги"). Сочувствие к этому миру не мешает писателю понимать неизбежности новых веяний.
     Прославился Ан-ский пьесой "Дибук", где хасидская легенда в поэтической форме раскрывает неподвижность глубоких традиционных устоев и показывает трагедию, настигающую молодое поколение.
     Пьесу впервые поставил в 1922 г. в театре Габима в Москве режиссер Вахтангов и она обошла мировые сцены.
     Несколько позднее в литературу вошёл Давид Яковлевич Айзман (1869-1922). Он родился в русском городе Николаеве, в интеллигентной семье, учился в реальном училище, читал запрещённую литературу. После окончания училища он поехал во Францию учиться живописи, но право жительства за пределами черты оседлости это ему не дало.
     В начале 900-х гг. он начал публиковать на русском языке рассказы, (сборник "Чёрные дни"), Они понравились Горькому и привлекли внимание читателей. В рассказах звучит тема отчуждения русских и евреев ("Земляки") и угнетение евреев вплоть до издевательства над еврейскими бедняками ("Враги").

     Последним, о ком упоминают в еврейско-русской предреволюционной и эмигрантской литературе, был Семён Соломонович Юшкевич (1869-1927), прозаик и драматург. Родился он в Одессе в ассимилированной семье. Учился во 2-ой Одесской гимназии. В 1902 г. кончил медицинский факультет в Париже. Живя в Париже, он посылал рассказы в русские журналы "Мир божий", "Журнал для всех". Среди крупных вещей Юшкевича назовём: повесть "Человек воздуха" и сатирический роман "Леон Дрей", где выведен еврейский Дон Жуан и одновременно мошенник. После революции Юшкевич эмигрировал и в эмиграции продолжал писать.
     Наиболее острыми были рассказы о красном терроре ("Арест Фишера") и др. Но прежнего успеха Юшкевич не имел. Умер он в Париже.
     После февральской революции положение евреев в России изменилось, дискриминация была отменена, а Октябрьская революция и последующая гражданская война сломала весь уклад жизни и русский, и еврейский. Как неоднократно подчёркивается, евреи сыграли важную роль в Октябрьской революции. В русской литературе появилось много еврейских публицистов и поэтов, но, отметим, гораздо меньше прозаиков. И совсем немного у русских писателей в 20-е годы еврейских персонажей.

     Фактически фигурирует лишь один герой - Левинсон, стоящий во главе дальневосточного партизанского отряда, изображённый Александром Фадеевым в "Разгроме" (1927 г.). Впервые в русской прозе действует не традиционный еврей, а отважный боец. Но у Левинсона нет никаких специфических еврейских черт. С тем же успехом его можно было бы назвать - Листовым.
     Настоящий новый еврейский писатель, написавший рассказы о евреях, был Исаак Эммануилович Бабель (1894-1941) - прозаик и драматург. Бабель выступил ещё до революции. На него обратил внимание Горький, сначала одобрил его прозу, а затем раскритиковал и посоветовал "идти в люди", чтобы набраться жизненного опыта.
     В фигуре Бабеля всё было необычно. Он был сыном торговца, жившего на Молдаванке, где селилась еврейская беднота, становившаяся жертвой погромов, и еврейские воры и налётчики. Заметим, что бандиты среди евреев появились сравнительно поздно и если воры были повсюду, то у налётчиков - были избранные места, среди них Одесса, район Молдаванки. В Одессе действовала шайка Мишки Япончика, во время революции мальчишки, входившие в неё, гнали в порт белых офицеров.

     У самого Бабеля, несомненно, была авантюрная жилка. Кончив Николаевское коммерческое училище, он не пошёл по коммерческой части, а стал разъезжать за пределами черты оседлости, жил в Киеве, Петербурге, где постоянно подвергался опасности быть высланным. Бегал по редакциям - безуспешно, пока не помог Горький, пытался печатать свои рассказы. Революция и гражданская война раскрыли его авантюрные склонности.
     Был он солдатом на румынском фронте, служил в Чека, в Наркомпроссе, позднее в одесском губкоме и в других советских учреждениях. В 1918 г. Бабель участвовал в продовольственных экспедициях, а зимой 1919 г. в обороне красного Петрограда от наступавшего Юденича, В 1920 г. в качестве репортёра он сопровождал Первую Конармию. Как репортёра его видели в Петрограде и Тифлисе, а в конце 20-х - начале 30-х годов он был свидетелем раскулачивания. После чего съездил во Францию, где поселилась его первая жена с ребёнком, а, вернувшись в Москву, увлёкся женой наркома НКВД Ежова и бывал у него дома. Оборвалась его жизнь расстрелом в советских застенках.

     Вся эта бурная жизнь так непохожа на типичную, достаточно трудную, но не столь авантюрную биографию его предшественников, как не похож его стиль на их относительно спокойное нейтральное письмо. Прославили имя Бабеля "Одесские рассказы". В них действовали совсем другие евреи, чем в сочинениях дореволюционных писателей. Написанные в начале 20-х годов (1921-1924) после окончания гражданской войны, эти персонажи, хотя действуют до революции, имеют своих прототипов - молдаванских бандитов более позднего времени - Мишку Япончика и его шайку.
     Персонажи Бабеля Беня Крик, Эфраим Грач, Любка Козак, отличаются необычайной энергией, живостью и еврейским юмором. Эти экзотические, бурлескные фигуры наделены своеобразным благородством, и в то же время с их типично одесским жаргоном - достоверны. Удивительное сочетание достоверности и бурлеска характеризует неповторимый стиль Бабеля, а его цветистая метафоричность усиливает юмористическое начало.
     Рассказы о евреях выходят за рамки "Одесских рассказов", они встречаются и в "Конармии", где их тональность совсем другая. В рассказе "Гедали" - герой - старый лавочник - ведёт философские беседы с газетчиком Лютовым и, рассуждая о революции, подчёркивает её жестокость.

     Эта жестокость не только оставляет на земле окровавленные тела, но и лишает жизни человеческие души. Та же мысль звучит и в другом рассказе "Конармии" - "Сыне рабби", где мальчик ради революции пожертвовал матерью. Эти персонажи типично еврейские. Гедали - домашний мудрец, а образ умирающего мальчика - красноармейца Браславского, - странное смешение хасида и коммуниста. В его сумке - пишет Бабель - лежали рядом портреты Ленина и Маймонида.
     Наряду с фигурами налётчиков и фанатичных конармейцев в Советской литературе, в конце 20-х годов возникает образ авантюриста - героя дилогии "12 стульев" (1928 г.) и "Золотой телёнок" (1931 г.) Ильфа и Петрова. Только в неопубликованном варианте сказано, что герой - еврей, но, читая и опубликованное произведение, тоже в этом не сомневаешься. Образованный, начитанный (по крайней мере в пределах гимназии), остроумный, находчивый Остап Бендер, который терпит неудачу в советской, полумещанской обстановке НЭПа - типичный одесский еврей.

     И, наконец, евреи появляются в своём спокойном, более обычном виде у писателя Василия Семёновича Гроссмана.

Василий Семёнович Гроссман

     Жизнь Гроссмана, длившаяся всего 59 лет (1905-1964) заметно отличается и от жизненного пути еврейских писателей, писавших по-русски до Октябрьской революции, и от стремительного сорокасемилетнего бега Исаака Бабеля, приведшего его в пропасть.
     Начать с того, что имя отчество писателя было полностью изменено: Иосиф Соломонович превратился в Василия Семёновича. Это был первый признак ассимиляции, характеризующий с самого начала жизнь Гроссмана. Его родители - выходцы из состоятельных семей, хоть и жили в Бердичеве, а не в Одессе, были гораздо интеллигентней родителей Бабеля. Отец Гроссмана - химик, мать ездила учиться во Францию, в Италию, где даже вышла замуж, впрочем, ненадолго. Но социальное положение родителей не принесло им счастья, они разошлись. Мальчик рос в тихом зажиточном доме своего дяди - врача Штереншиса. Перед Первой мировой войной он ездил с матерью в Швейцарию, учился там в лицее, но чувствовал себя чужим и рад был вернуться в родной Бердичев. Мать, однако, хотела вывести его за пределы провинциальной узости и определила в реальное училище в Киеве, где, по-видимому, ему было лучше, чем в Швейцарии.

     Но разгорелась гражданская война, и когда мальчику минуло 14 лет, ездить из Киева в Бердичев стало небезопасно. Он остался в Бердичеве, ходил в библиотеку и запоем читал. Вернулся он к учебным занятиям, когда открылась советская трудовая школа, которую он закончил в 1921 г. После окончания школы он снова поехал в Киев и поступил в Институт народного образования. В Киеве он познакомился с интеллигентными высоколобыми мальчиками, увлекавшимися физикой и математикой. В Институте, однако, учиться было неинтересно, и он в 1923 г. перевёлся в Московский Университет на физико-химический факультет, который закончил в 1929 г.
     До этого в его жизни произошло важное событие: в 1928 г. он женился на своей бывшей соученице из обрусевшей казацкой семьи Анне Петровне Мацук, которая родила дочь Катю.

     После окончания университета его направили на Донбасс, на шахты. Там он начал заниматься исследовательской работой, но заболел туберкулёзом, и из-за болезни в 1933 г. вернулся в Москву. Ещё в бытность студентом он стал писать очерки. Из них наиболее интересный "Бердичев в шутку и всерьёз". На Донбассе он написал несколько научных статей и повесть "Глюкауф". Рукопись повести он послал на отзыв Горькому, но тот забраковал её за сухость. 1934 г. оказался переломным для молодого Гроссмана. Распался его брак с Анной Петровной. И в том же году его оценили как писателя. "Литературная газета" напечатала его рассказ "В городе Бердичеве" из эпохи гражданской войны. Прочитав рассказ, Горький пригласил его к себе и долго беседовал о рассказе и о литературе вообще. С этого момента Гроссман становится профессиональным писателем.

     Второй рассказ "Четыре дня" (1935 г.) тоже посвящён гражданской войне, которая настигла Гроссмана мальчиком: В обоих рассказах фигурируют евреи, но совершенно разного характера. В первом "Это было в Бердичеве" действует типичный бедный многодетный еврей Магазаник - рабочий, посадчик. В лачугу Магазаника вселяют женщину - комиссара Вавилову, и она у него рожает ребёнка. О Магазанике автор говорит нам: он любил "свою жену, детей, старуху - мать, он любил свой дом". Без излишней сентиментальности он жалеет Вавилову, бросившую свой дом и пошедшую воевать неизвестно за что: "Дай ей чаю, чтобы её холера задушила"". В грязном домишке Магазаника Вавилова вернулась к обычному человеческому житию, где нет никакой романтики, где изъясняются на домашней разговорной русско-еврейской речи, где без всякой позы рискуют своей жизнью и жизнью детей, пряча её - комиссара от поляков. Вернулась Вавилова к человеческому бытию, однако, ненадолго. Революция, как некий рок увлекает её, она бросает ребёнка, которого успела полюбить и уходит за воинским отрядом. И простые евреи Магазаники далёкие от революции оставляют ребёнка у себя.² Противоположный образ еврея встаёт в рассказе "Четыре дня" (1935). Три комиссара скрываются от поляков в доме местного доктора. Среди них молодой "слабый тщедушный" еврей Фактарович, который не изжил мальчишества и совершает необдуманные поступки. Его раздражает вынужденное заточение, в которое они попали, раздражает докторский дом "сытый ласковый", напоминающий ему детство и семью, откуда он ушёл в совершенно другой мир. Он стал следователем ЧК - арестовывал мужа тётки киевского присяжного и он помнит, как сказал тётке о смерти мужа. Автор показывает жестокость и распад естественных человеческих чувств особенно болезненный в еврейской среде.

     Но Фактарович об этом не думает. Не выдержав бездействия, он первым уходит из докторского дома попадает в польскую комендатуру, откуда бежит в деревню, там достаёт лошадей и документы и вызывает своих товарищей. Энергия бьёт из него ключом.
     В других рассказах другой опыт автора. Гроссман, ставший в Москве инженером, пишет о фабричных людях. В 30-е годы появилась мода на производственную повесть. Шло большое строительство и одновременно раздавалось обвинение спецов во вредительстве. Гроссман этой второй темы избежал и предпочёл ей прославление труда. В рассказе "Цейлонский графит" действует инженер - еврей Кругляк. Завязка сюжета очень проста: на карандашной фабрике кончается цейлонский графит, Кругляк предлагает заменить его уральским. Ему удаётся так обработать заменитель, что фабрика продолжает работать. Перед нами облик частично знакомый, голова героя полна динамита, он увлечён работой. Так же как персонажи Бабеля, - бандитством и комиссары из "Четырёх дней" - революцией. Энергию дополняет остроумие, самоирония, выразительная русско-еврейская речь. Из других свойств Кругляка заметны отсутствие чинопочитания, доброжелательность, юмор, характерные черты национального характера. В общем, получился живой портрет, а не икона аскета-энтузиаста.

     Личная жизнь писателей начала века и Бабеля общественного звучания не имела. У Гроссмана - имела. В середине 30-х годов он сблизился с литературной группой "Перевал" и влюбился в жену Бориса Андреевича Губера. Ольга Михайловна ответила ему взаимностью и ушла к нему, оставив мужу двоих маленьких сыновей. А дальше произошло несчастье: в 1937 г. Губера арестовали, а вслед за ним, как это тогда было принято, - Ольгу Михайловну. Гроссман забрал к себе детей, а затем написал Ежову письмо, где объяснил, что Ольга Михайловна - жена не Губера, а его. Письмо подействовало, и Ольгу Михайловну отпустили. Жили все вместе в одной комнате, но были счастливы. Это длилось до июня 1941 г.

     В 1936-1940 гг. Гроссман написал роман "Степан Кольчугин" о революционном движении рабочих на Донбассе, к движению примкнула либеральная интеллигенция. Еврейская тема в романе развита слабо, но время от времени она в повествование пробивается. На городских улицах - мелкое антисемитское хулиганство, герой Степан, будучи мальчишкой, вступается за старую еврейку, уличную торговку. Упоминается дело Бейлиса, говорится о погроме на Горловском заводе. Раскрываются обстоятельства и причины, толкавшие евреев к революции: 1) национальные и социальные; 2) определённый склад характера; 3) увлечение интернационализмом.
     В третьей части романа появляется новый персонаж - большевик Бахмутский. Гроссман его идеализирует и вместе с тем сдержанно, устами других персонажей, критикует. Так отец Бахмутского говорит, что сын от свободного скептицизма деда и отца вернулся к ограниченности и фанатизму веры. Из этого замечания явствует, что Гроссман неодобрительно относился ко всякому фанатизму, в первую очередь религиозному.

     Друг Гроссмана Семён Липкин, неоднократно подчёркивая ассимилированность Гроссмана, указывает на его незнание еврейской истории и соответственно религии. При этом, однако, он не замечает, что с одной стороны это незнание ограничивало понимание пути еврейских общин Европы и афро-азиатских стран и противостояния гонениям, которым они подвергались, а с другой стороны, что сквозь стену ассимиляции пробивалось интуитивное восприятие тяжелейшей еврейской судьбы. Это восприятие особенно усилилось в военные годы.
     5 августа 1941 г. Гроссман надел шинель и стал военным корреспондентом воинской газеты "Красная звезда".
     Вскоре он своими глазами увидел отступление Советской армии и в его записных книжках появились, казалось бы, давно забытые слова:
     "Исход. Библия…" Значит, где-то в глубине сердца они были спрятаны.

     Осенью 1942 г. он был направлен в Сталинград и пережил Сталинградскую битву вплоть до её победного окончания. В эти месяцы он проявил истинное мужество и написал прекрасные военные очерки. Но главное испытание его ждало в 1943 г., когда его часть вошла в пределы Украины. Три с половиной года он ничего не знал о матери, последнее её письмо помечено 01.07.41 г. Через несколько дней после того, как оно было отправлено, немцы вошли в Бердичев, а через два с половиной месяца она вместе с другими жителями гетто была расстреляна. Василий Семёнович побывал в Бердичеве и узнал подробности о последних днях её жизни и о смерти. С той поры началась для него другая жизнь, та старая оборвалась. Никого он так сильно не любил как мать, и эту любовь он сохранил до конца своих дней. Но он скорбел не только о матери, его потрясла гибель евреев Украины.
     В сентябре 1943 г. он написал очерк "Убийство народа", впоследствии названный "Украина без евреев" - это реквием по погибшим: "молчат на Украине евреи. На Украине нет их. Молчание, тишина. Народ убит <…> Убиты все многие сотни тысяч, миллион человек на Украине".

     После этого вступления тема развивается: … Это убийство души и тела народа <…> Здесь жили наши деды, здесь родили нас наши матери, здесь родились матери наших сыновей. Здесь столько пролито пота и слёз, что кажется, мало, кому придёт в голову назвать еврея пришельцем, а землю эту чужой ему". Другой очерк посвящён Бердичевским евреям "Убийство евреев в Бердичеве". Немцы не просто убивали жителей - евреев, они издевались над ними, заставляли резника перерезать детей, подожгли синагогу с молящимися, заставили женщин переплыть реку, а тех, кто не утонул, убили. Отбирали нужных им евреев и разрешали взять семью. Люди выкрикивали имена своих жён и детей, а сотни обречённых протягивали к ним своих детей. Но главное преступление нацистов ещё предстояло раскрыть. Гроссман побывал в Треблинском лагере смерти и написал большой очерк "Треблинский ад". Почти Одновременно Симонов написал очерк о люблинском лагере и назвал его: "Лагерь уничтожения", как официально именовали эти лагеря. Разные названия соответствуют и разному звучанию очерков. Симонов увидел остов лагеря, пустые бараки, столбы с проволокой. Собрал всевозможные статистические сведения и описал техническое устройство газовых камер. Тени погибших слились в одну бесплотную разноплеменную массу.

     Гроссман увидел Треблинку двойным зрением: физическим, своим собственным и другим мысленным, увидел глазами тех, кого туда привозили. Унылый безнадёжный немецкий ад, лишенный величия Дантовского "Ада".
     Треблинский ад делился на верхний и нижний ярусы. Нижний был еврейский. С востока и с запада шли эшелоны. С востока - товарные выгоны, с запада - спальные. Их пассажиры и не подозревали, куда их везут. Ждала их одинаковая судьба. Мысленным взором писатель видит, как они выходят, настороженность сменяется тревогой. Тревога, ужас и отчаяние. Перед ними красивое каменное здание с газовыми камерами, их загоняют туда обнажёнными ногайками, прикладами, собаками. Детей бросают в огонь на глазах родителей. Гроссман показывает не только жестокое убиение, но и сопротивление духа. "Потрясают до глубины души <…> рассказы о том, как живые, треблинские мертвецы до последней минуты сохраняли не образ и подобие человека, а душу человеческую". Мы видим женщин, пытавшихся спасти своих сыновей и ради этого совершавшие безнадёжные подвиги, матерей, прятавших грудных детей, прикрывавших их своим телом, и, наконец, мужество детей - десятилетних девочек, утешавших своих родителей. Гроссман особо собирает свидетельства об отчаянном безнадёжном сопротивлении обречённых людей, боровшихся с эсэсовцами: юноша из варшавского гетто бросает привезённую с собой чудом спрятанную гранату, девушка вырывает у эсэсовца карабин и убивает двух конвоиров. И заключает рассказом о смертниках, у которых оказался маленький запас времени, использованных мастерах и могильщиках, сжигавших трупы, которые сумели поднять восстание и сжечь Треблинку.

     О палачестве немцев писали много. Понять и объяснить это противоестественное явление было трудно. Гроссман усматривает в нём некую страшную карикатуру на отдельные черты немецкого национального характера: "И порядок в лагере, и документация убийств, и любовь к чудовищной шутке <…> и хоровое пение сентиментальных песен среди луж крови, и речи, которые беспрерывно произносили перед обречёнными, и поучения", и благочестивые изречения, аккуратно отпечатанные на специальных бумажках…"
     Всё это были чудовищные драконы и рептилии, развившиеся из традиционного германского шовинизма, спеси, себялюбия, самовлюблённой самоуверенности, педантичной, слюнявой заботы о собственном гнёздышке и железного холодного равнодушия к судьбе всего живого, из корыстной тупой веры, что немецкая наука, музыка, стихи, речь, газоны, унитазы, небо, пиво, дома - выше и прекраснее всей вселенной. "Это рассуждение, хотя далеко не является исчерпывающим - немецким нацистам помогали и многие представители других народностей, чьи страны были оккупированы (украинцы, прибалты, словаки), всё же намечает один из путей исследования.

     Очерк имеет две концовки. Одну общую ("объективную"), публицистическую, она призывает помнить, что "расизм, фашизм вынесет из этой войны не только горечь поражения, но и сладостные воспоминания о лёгкости массового убийства, иными словами, что нельзя забывать о "драконовых зубах". И вторую - лирическую, "субъективную", она завершает хождение по треблинской земле его самого, Василия Гроссмана: "А стручки люпика звенят, звенят, стучат горошины, точно, в самом деле, из-под земли доносится погребальный звон бесчисленных маленьких колоколен. И кажется, сердце сейчас остановится, сжатое такой печалью, таким горем, такой тоской, каких не дано перенести человеку…". Доказывать после этих и других строк, что Гроссман сострадал евреям, как гуманный русский интеллигент, наделённый писательским талантом, т.е. как бы со стороны, значит не вслушиваться в его речь, проникнутую мукой Иеремии.
     Вместе с Эренбургом в конце войны Гроссман стал составлять и редактировать Чёрную книгу о массовом истреблении евреев, уже была готова вёрстка, но в 1948 г. книгу рассыпали. К счастью рукопись уцелела. Чёрная книга была опубликована в Европе.

     В 1943 г. Гроссман начал писать роман о войне, сначала он его назвал "Сталинград", а затем "За правое дело", используя слова из речи Молотова. В первом варианте роман был закончен в 1948 г. Построен он был по образцу "Войны и мира". Народ сражается за свою Землю, в более широком метафорическом смысле за Добро против Зла и за свободу. Так же как в публицистике Гроссман в своём романе не выводит воинов-евреев, за исключением действующего в заметке, напечатанной 13.01.1944 г. в красноармейской газете, - "За честь Родины" рядового Исаака Шнеера уроженца Бердичева, совершившего в своём родном городе героический подвиг и павшего там же. Думается, что здесь действовало давление советской идеологии, которому писатель не смог противостоять. Единственный персонаж еврей в этом романе физик Виктор Штрум. С темой войны и Сталинградской битвы его сюжетная линия не связана. Учёный физик во время войны находится в эвакуации в Казани с русской женой из семьи Шапошниковых. Важность этой фигуры определяется тем, что он автору наиболее близок биографически и духовно. Детство у Штрума - полусиротское, он сын интеллигентной женщины-врача, мальчик живой, любознательный. Он увлекается природой (бабочками, рыбками и т.д.) и электроникой. Закончив школу, он поступает на физико-математический факультет Московского университета и становится учёным. В послевоенные годы в русской публицистике, литературе, кинематографии стал возникать миф-образ идеального, истинно советского (русского) учёного, преданного науке и родине. По происхождению он или талантливый выходец из низов, или продолжатель славных традиций дворянства или разночинной русской интеллигенции XIX века. Герой Гроссмана от этого мифа далёк. Прежде всего, потому что он еврей. А евреи по установившимся в эти годы представлениям общественного сознания (под влиянием дискриминации, насаждавшейся "сверху" и пробудившегося "внизу" антисемитизма) должны оставаться в тени, в лучшем случае появляться на ролях статистов. Штрум не статист, но его фигуру никак нельзя назвать идеальной. Автор наделил его мыслями, чувствами, слабостями, не свойственными идеалу.

     В студенческие годы он принимает помощь от матери. Захаживает в пивные, нескромен, не прочь прихвастнуть своими академическими успехами В его семейной жизни есть трещины: жена Людмила равнодушна к матери Штрума, а он к пасынку, любит только свою родную дочь. Приехав из эвакуации в командировку в Москву, увлекается красивой женщиной. Кульминационная точка поездки в Москву и сюжетной линии, связанной с фигурой Штрума, - получение материнского письма сразу же после любовного эпизода. (Писатель такого письма не получал ему его продиктовал внутренний голос). Штрум прочёл письмо и произнёс: "Вот и всё". Перечитывает его несколько раз, и оно становится ключевым в его истории. Предварительная цензура исключила это письмо из текста, оставив только переживания Штрума, которые переданы психологически очень точно.

     Но эти чувства, равно как и недостатки Штрума не характеризуют его как еврея. Правда Штрум единственный из главных персонажей пытается осмыслить происхождение нацизма и ищет его истоки, как и автор в очерке "Треблинский ад" в старом немецком национальном духе, но принимает полуфантастическую теорию Чепыжина о перемещении в немецкой жизненной квашне: дурное поднялось на поверхность, а хорошее ушло вглубь.
     Рукопись "За правое дело", законченную в 1948 г., Гроссман отдал в журнал "Новый мир", возглавляемый тогда Симоновым. Симонов, как истинный цензор сделал предварительное замечание, а обсуждение в редакции устроил 20.09.49 г. Члены редакции Агапов, Кривицкий, и редактор Симонов высказались отрицательно. Суть их критики выражена в выступлении Агапова: Гроссман не любит нашу страну, наш народ, придаёт слишком большое значение Гитлеру, как воплощению антисемитизма. Окончательный вывод: роман надо переделать.

     В начале 1950 г. редакция сменилась. Твардовский, его заместитель Тарасенков сначала пришли в восторг от романа. Затем посыпались возражения против философских рассуждений, и было предложено сократить главы романа о мире, в частности убрать эпизод, где речь идёт о репрессиях 1937-1938 гг. Федин и Катаев вначале отнеслись к роману положительно. Отрицательно - Батенков: он увидел в нём одни ошибки. Твардовский хотел напечатать роман, но без фигуры Штрума. Поддержал публикацию романа Фадеев и осенью 1952 г. "Новый мир" начал печатать рукопись. Когда он вышел, его восторженно похвалила секция прозы Союза писателей, собравшаяся 13.10.52, а также в письмах к Гроссману такие разные писатели как Вера Кетлинская, Юрий Герман, Виктор Некрасов. Но вскоре судьба романа опять изменилась. 16.01.1953 г. было обсуждение на редакционном совете издательства. "Советский писатель". На нём устами третьестепенного очеркиста Арамилева прозвучало прямое обвинение: Гроссман, вслед за Фейхтвангером, раскрывает фашизм "с сионистских позиций буржуазного национализма". Это обвинение угрожало не только писательской деятельности Гроссмана, но и его свободе. Гроссман на этом заседании не присутствовал. Зато на обсуждении романа 02.02.53. в редакции "Нового мира" он был и пытался защитить своё произведение от нападок высших военных чинов, обиженных на его "штабоедство" После своего довольно сбивчивого ответа Гроссман ушёл, и в его отсутствии Твардовский его предал. Сказал, что он не удовлетворён заключительным словом Гроссмана, его пренебрежительным, отчасти барственным тоном, с которым товарищ Гроссман отозвался на замечания. Это предательство Гроссман ему долго не прощал.

     13.02. в "Правде" вышла статья писателя Бубеннова "О романе В. Гроссмана "За правое дело, Бубенков подчёркивает отсутствие ярких образов коммунистов в романе, изобличает глубоко ошибочные гнилые философские взгляды Гроссмана, и осуждает выдвижение на первый план фигуры Штрума, проповедующего эти взгляды.
     Но ещё более мучительным оказался для Гроссмана его участие в постыдном совещании, созванном в том же месяце в редакции "Правды" академиком Минцем. Минц пригласил туда еврейских писателей, художников, артистов, чтобы обсудить судьбу еврейского народа. Он предложил им подписать письмо Сталину, что врачи - подлые убийцы, но есть хорошие евреи, они честные труженики, патриоты и что они не виноваты и они просят его не карать их. Письмо было задумано не "наверху", а высокопоставленными евреями, оно не было отослано, но подавляющее большинство его подписало, в том числе и Гроссман. На него, по словам Липкина, нашло затмение.

     Но это воспоминание мучило его всю жизнь. Он думал спасти народ ценой гибели немногих. В феврале писатель сидел на даче у Липкина и ждал, что в любой день его арестуют. Спасла его смерть Сталина, после которой наступила оттепель.
     Прошло больше года и 29 июля 1954 г. Гроссман получил телеграмму от Фадеева, что роман "За правое дело!" сдаётся в печать. Но Гроссман на этом не остановился. Он вернулся к теме войны и мира, борьбе насилия и свободы, написал второй роман "Жизнь и судьба", где эта тема зазвучала иначе, чем в первом.

     С самого начала перед читателем предстаёт немецкий лагерь для военнопленных и впервые советский строй рассматривается не как воплощение Добра. В беседе со старым большевиком Мостовским гестаповец Лисс проводит параллель между гитлеризмом и сталинизмом. Эта параллель между двумя системами получает в романе дальнейшее развитие. Наряду с немецким лагерем автор показывает лагерь советский и оказывается, что в них много общего. Но особенно страшным кошмаром предстаёт Зло в массовом убиении евреев. Гроссман изображает и гетто и немецкие лагеря уничтожения. Описание гетто даётся в вымышленном письме матери. Ужас в том, что гетто легко становится данностью для большинства нееврейских жителей Городка. Они сразу же принимают немецкий порядок. Соседка, не задумываясь, выселяет Анну Семёновну в каморку за кухней и забирает её диван (всё равно не поместится). Когда Анна Семёновна уходит в гетто, соседки спорят, кто возьмёт её стулья. Потом обе плачут. Другие соседи злорадствуют. Когда уволенная Анна Семёновна просит выдать ей зарплату, она слышит ответ бухгалтера: "Пусть Сталин платит за то, что вы при нём заработали". Старый учитель, который когда-то гордился Виктором Штрумом, теперь заявляет, что воздух очистился, не пахнет чесноком. Кое-кто её жалеет. Санитарка причитает над ней, один из врачей сострадает ей, но жалеют её, как подыхающую кошку. Толпа реагирует на гонимых евреев так же как отдельные люди, прохожие на улицах смотрят на идущих обречённых евреев с любопытством, глаза безжалостные, лишь изредка заплаканные. Помогает Анне Семёновне только старый угрюмый человек типографщик, именно он успевает взять у неё письмо сыну. Евреи тоже люди разные: есть жадные - жена и младшая дочь доктора Шперлинга, с семьёй которого живёт в гетто Анна Семёновна, есть предатели - еврейский полицай, но таких немного. Старшая дочь Шперлинга - добрая, милая девушка, готовая поделиться последней горстью фасоли, а младший мальчик упорно занимается французским языком. Пожилой рабочий суёт 2-3 картофелины за его лечение, инженер мечтает вооружить гетто гранатами. Вообще все продолжают жить, дети ходят в школу, женщины готовят, стирают бельё, как будто их всех не ждёт смерть. Но именно эта неминуемая смерть роднит их, превращает в единый народ, с единой душой. Перед нами не отдельные фигуры, а библейское племя, люди одной трагической судьбы. Анна Семёновна ощущает очень остро свою связь с соплеменниками. Впервые она чувствует себя еврейкой, испытывает материнскую нежность к своему народу, становится его частицей. Гроссман не создаёт героическую фигуру: она испытывает страхи, тоску по сыну, но рада, что он не с ней и избежит гибель.

     "Живи, живи, живи вечно… Мама" Так кончает она своё письмо и эти слова, выражающие такую силу материнской любви, что тонут в небытии все её слабости и недостатки. Материнская любовь имела у гонимых евреев особое значение, и писатель как истинный еврей её запечатлел. Но он не остановился на изображении гетто. Он вернулся к своему очерку о Треблинке и на его основе построил один из лучших эпизодов романа. В нём действует знакомый персонаж Софья Осиповна Левинтон, и появляется новый - маленький мальчик Давид, которого мать отправила летом к бабушке в украинский городок. Женщина и ребёнок встречаются в товарном вагоне. В нём темно, но слышны голоса невидимого хора.
     "Здесь смеются сумасшедшие? <…> Нет. Здесь рассказывают анекдоты. <…> Садитесь возле меня, тут масса места". <…> "Современные немцы - дикари, они даже не слыхали о Генрихе Гейне. <…> В итоге нас везут как скотину. Чем уж нам помог этот Гейне? <…> Посмотри, докторша, на ту гранд-даму, она сидит у щёлки, как будто только её ребёнку нужно дышать кислородом".

     Едут в лагерь смерти люди разного социального уровня, разной степени образованности, разного характера, разной степени человечности. Полусумасшедшая Ревека Бухман, удушившая собственного ребёнка, чтобы он не выдал её своим плачем и кроткая библиотекарша Муся Борисовна, готовая, чем она может, всем помочь. Сквозь многоголосый хор прорывается голос "внешний" всем слышный Софьи Осиповны: "Бридер иден, вот что я вам скажу". Она вернулась в мир своего детства, своего народа. Но до читателей доносится и голос внутренний, голос её души, которой больно, страшно, когда она слышит речь не только немецкой, но и русской охраны и рассказ о Ревеке Бухман, голос её разума, который подсказывает ей, что главное изменение в людях в том, что у них "ослабело чувство своей особой натуры, личности" и усилилось "чувство судьбы", судьбы, исключающее бессмысленный оптимизм.
     Судьба свела её с мальчиком Давидом. Он жил вдвоём с мамой в большой коммунальной квартире, но у него был свой сказочный мир, где страшный волк, загрыз козлёнка, и реальный, где он жалел кошку и поил её молоком на чёрной лестнице. А потом появился новый мир, где был фруктовый сад возле бабушкиного дома, в саду паслась коза и перекликались птицы, был базар с его страшным мясным рядом, зарезанная курица, пробудившая в нём ощущение смерти. Новый мир, где он узнал историю собственной семьи, узнал, что его отец бросил их с матерью ради другой женщины, а мать отказалась брать алименты.

     Всё это до того, как в тайник, где он прятался с семейством Бухман, ворвались немцы, и втолкнули его в вагон.
     Перед тем как изобразить казнь, Гроссман сталкивает два разных, хотя и близких понятия: экзистенциальный выбор в экстремальной ситуации и свободу воли, нравственный выбор, проблему, возникшую в иудаизме, и заимствованную христианством.
     Софья Осиповна делает такой выбор дважды, бросает вызов судьбе, проявляет свободу воли. Пожилая женщина хотела ударить стражника и не смогла это сделать лишь из-за неловкости, и что гораздо важнее не отозвалась, когда немецкий офицер выкликнул врачей-хирургов, отказалась отодвинуть казнь. Отказалась из-за мальчика, к которому испытала материнское чувство. Мальчик тоже сделал выбор, у него была коробочка с куколкой бабочки, перед входом в камеру он бросил её, пусть живёт. Умер он на коленях Софьи Осиповны, и последняя её мысль была: "Я стала матерью", о чём она тайно мечтала всю жизнь.

     Оба эпизода, посвящённые гибели евреев, кончаются внутренним торжеством материнской любви. В этом их катарсис. Далее Гроссман набрасывает портреты Гитлера и Сталина, а затем вводит небольшую главу об антисемитизме. Прежде всего он даёт классификацию антисемитизма от идейного до физиологического, устанавливает его формы - индивидуальный, общественный, государственный, указывает его проявления - от насмешки до погрома и пытается вскрыть его сущность. Антисемитизм, считает Гроссман, - мерило безвыходных противоречий. Это зеркало собственных недостатков, мерило религиозных предрассудков, выражение неспособности победить в жизненной борьбе, в несознательности народных масс, не понимающих причину своих бедствий. Антисемитизм - явление особое в ряду национальных преследований меньшинств, потому что историческая судьба евреев - особая. Она оплелась со многими вопросами мировой политики и религии, т.к. евреи разбросаны по разным странам; соответственно и антисемитизм тоже слился с этими вопросами. Способствует антисемитизму и то, что евреи, в общем, народ способный, активно проявляет себя в разных сферах общественной, культурной, научной жизни. Не спасает от антисемитизма, ни ассимиляция, якобы скрывающая тайные замыслы евреев подчинить мир, ни сохранение национальных основ жизни. Во все времена антисемитизм - знамя реакции, силы Зла и предвещает картину гибели старого мира. В XX веке к нему прибегли реакционные и неудачливые государства, которые, становясь тоталитарными, учредили государственный антисемитизм. На первой стадии дискриминационный, на второй истребительный.

     Объяснения Гроссмана частично справедливы, но они не объясняют причину явления, насчитывающего свыше 2 тыс. лет. Исчерпывающего объяснения по сей день нет. Но к рассуждениям Гроссмана можно было бы добавить некоторые соображения историко-психологического свойства. Изначально юдофобия (то, что он называет антисемитизмом) проявилась как реакция держащихся язычества народностей на монотеизм небольшого пастушеского племени - колоссальный скачок в области человеческого сознания и на идею богоизбранности. В дальнейшем, когда иудейскую землю захватывали более могущественные государства - Вавилон, эллинистическая Греция, Рим и пытались навязать иудеям своё видение мира, свою религию, свой образ жизни, а большинство иудеев сопротивлялось этому, это привело к религиозным войнам и к тому, что юдофобия усилилась ещё больше. Ещё больше она усилилась, когда иудеи оказались в изгнании и им пришлось жить среди чуждых им по духу народностей. В ряде случаев их замкнутый образ жизни вызывал подозрения, а их поведение пробуждало психологическую несовместимость. По мере объединения у разных народностей возникало национальное самосознание и как оборотная сторона медали - ксенофобия. Особенно она была направлена против иудеев, чему способствовало укрепление христианства, вначале связанное с иудаизмом, а затем враждебное ему.

     Во второй половине XIX в. сформировалась расовая теория, и юдофобия превратилась в антисемитизм, утвердившийся в Германии и во Франции. В России он был силён "наверху" и "внизу" без расовой основы. В ХХ веке он фактически проявился в той или иной степени во всех Европейских странах, оккупированных Германией, независимо от их первоначальной политической системы и конфессии и в немногих государствах, как Швеция и Швейцария, избежавших оккупации. После Второй мировой войны какое-то время западноевропейские нации испытывали чувство вины перед еврейским народом, что помогло созданию еврейского государства. Но когда это государство утвердилось и в результате оборонительных войн расширилось, оно подверглось такому же остракизму, как еврейские общины в диаспоре. По-видимому, устоявшиеся психологические штампы и мифы оказались достаточно сильны. Им противостоять может только сила нравственного сознания отдельных личностей и целых народов.

     Изобразив гетто и лагерь уничтожения, Гроссман показал трагическую судьбу народа, попавшего в руки страшных нелюдей - немецких нацистов. Но, следуя жизненной правде, он показал и судьбу отдельных евреев в советском государстве.
     В этой части дилогии развивается пять сюжетных линий. Важнейшая из них - линия Штрума. В этой части его фигура очерчена гораздо отчётливее, чем в первой, начиная с его внешнего портрета. Он сутулый, узкоплечий, горбоносый, курчавый, у него маленькие несильные пальцы, живая выразительная мимика и звонкий, чуть дрожащий голос. Типичная внешность учёного еврея. Его образ жизни тоже типичен, От домашних дел он отстраняется, точь-в-точь как его предки-талмудисты, кроме общих типических черт Автор наделяет его и индивидуальными чертами характера, он резок, вспыльчив, насмешлив и в то же время раним. Работает Штрум в области изучения атомного ядра, Этой областью занимаются и другие учёные, но он идёт своим путём, подходит он к ней с эмоциональной нравственной стороны. Иногда он впадает в полное уныние, иногда делает открытие - мысль приходит сразу, вдруг, мысль "поднялась, <…> как белый водяной цветок из спокойной тьмы озера". Она порождена не опытом, не жизненной практикой, а мозгом учёного, т.е. первична по отношению к бытию и ложится в основу новой теории. Вначале коллеги оценили её по достоинству, и поставили наряду с мыслью Планка, Бора Ферми. Но вдруг вмешивается государственный антисемитизм и отношение к Штруму и его теории меняется.

     О том, что он еврей Штрум вспомнил после гибели матери, но он был твёрдо убеждён, что антисемитизм присущ только фашизму, а советское государство этим не грешит. Поэтому, когда его сотрудница жалуется ему, что её не включили в список людей, подлежащих реэвакуации и добавила, что из списка вычеркнули только евреев, он расхохотался "Мы, ведь, слава Богу, живём не в царской России…" Но скоро он убедился, что она права. Случайно на станции по дороге в Москву он услышал о себе: "Абрам из эвакуации возвращается". Его коллега Постоев в разговоре о новых работах в физике произносит, обращаясь к Соколову, странную фразу: "А всё же самое главное, что мы с вами русские люди".
     Замечает он, что директор института не пригласил его и другого сотрудника Гуревича в гости в числе ведущих работников Института. До него доносится отзыв о его работе, что она выполнена в духе иудаизма. Но особенно выразительная сцена разыгрывается у заместителя директора по административной части Касьяна Терентьевича Ковченко. Штрум приходит к нему "воевать" за зачисление в лабораторию молодого физика Ландесмана и за возвращение из эвакуации Анны Наумовны Вайспапир. Ковченко сидит в чёрном пиджаке и вышитой украинской рубашке. Говорит приветливо, неопределённо, ласково. Ландесман может быть и сможет работать успешно, но есть ещё обстоятельства, с которыми нужно считаться. Какие именно обстоятельства - он не говорит. Штрум резко спрашивает, почему Ковченко тормозит возвращение Вайспапир. Ковченко говорит, что отвечает за кадры. Штрум не понимает. "Так работать дальше я не могу. Наука существует не для Дубенкова (заведующего отделом кадров - Н.Е.) и не для вас. Я тоже существую здесь ради работы, а не для неясных мне интересов отдела кадров".

     Ковченко успокаивает его, что руководство и он сам высоко ценит Штрума, Штрум резко отвечает: "А мне плевать, цените вы или нет меня!". И тогда Ковченко неожиданно раскрывает карты: Неужели некем в России заменить вас, если вы не можете заниматься наукой без Ландесмана и Вайспапир? И Штрум, наконец, понял. Ассимилированного, образованного, уже забывшего о процентной норме и черте оседлости еврея толкают обратно, и он перестаёт быть тем, чем был. "Штрум опустил голову, и уже не было профессора, доктора наук, знаменитого учёного, совершившего замечательное открытие. Он сидел, сощурившись, точно ожидал удара по щеке, смотрел на человека в вышитой украинской рубашке" Директору Шишакову он всё же говорит, что если тот откажется принять нужных ему сотрудников, он уйдёт из института. "Так работать я не могу".
     Сила героя в том, что он не отступается от людей, которые ждут от него помощи, слабость - в горькой обиженности.
     В разговоре с Чепыжиным он признаётся: "Где мне взять веру, силы, стойкость?" - быстро проговорил он. У него в голосе появляется еврейский акцент. "Вы знаете горе, которое меня постигло, а сегодня меня травят только за то, что я…". Он не договаривает, ему больно произнести слово "еврей".

     Но слабость не только в обиженности и не только в возникшем комплексе неполноценности. Герой, как и автор, уповает на благородство русской интеллигенции, а она в своём отношении к евреям была и в лучшие времена отнюдь не однородна, а к моменту действия выродилась. Не только герой, но и автор не дошли до той степени самосознания, когда надо надеяться только на себя, иными словами, до национального самосознания. Недаром в романе ни разу не упоминается сионизм. Но не будем упрекать автора за то, чего у него нет. Он единственный писатель советского периода, показавший драму ассимилированного интеллигентного еврея. С этой драмой переплелась другая - талантливого учёного, отстаивающего науку от идеологии.

     Штрум не хочет приспосабливать математику к взглядам Ленина и физику к философии Энгельса. И тогда после этих опасных высказываний появляется стенгазета, где обличаются люди, оторванные от советской семьи, которые объективистски относятся к реакционным взглядам иностранных учёных, принижающих национальную гордость русских гениев. Сотрудники уговаривают Штрума покаяться в несуществующих ошибках. Его охватывает страх перед Лубянкой. Он мучается, то пишет текст покаяния, то рвёт его. В какой-то момент под влиянием страха заканчивает текст и собирается ехать в институт, надевает новый пиджак, новые полуботинки, повязывает галстук и вдруг в последнюю минуту снимает пиджак, развязывает галстук, расшнуровывает туфли. Он не верил в Б-га, но почему-то в эти минуты ему показалось, что Б-г смотрит на него, и как будто рядом Бог и мать. Он не пошёл в институт. Сюжетная линия дошла до кульминации. Герой выдержал испытание, его душа поднялась ввысь. Его увольняют, он временами впадает в отчаяние, но продолжает работать над своей теорией.

     И вдруг поворот сюжета: звонит Сталин, его интересует работа Штрума, и он желает Штруму успеха. Всё меняется, Штрума восстанавливают в Институте, но победа лишает его душевной чистоты. Он подписывает письмо заграничным учёным, где оправдываются расстрелы многих советских учёных. Подписывает не из страха, а из покорности всесильной руке. Так рождается Конформизм. Муками совести, стыда и раскаяния платит он за этот выбор.
     На этом нравственная история Штрума интеллигентного еврея заканчивается.
     Кроме Штрума в "Жизни и Судьбе" мелькают ещё две фигуры евреев. Их встречает коммунист Крымов на Лубянке. Один из них Дреминг "Костяной". Он сидит уже 20 лет за агитацию против Советской власти. Следователи с ним ничего не могут сделать. Он бывший меньшевик, человек поразительной стойкости и достоинства, презирает сокамерников-коммунистов и равнодушен к тому, что делается на воле.

     Второй - Кацеленбоген - тоже фанатик идеи, но идеи всеобщего принуждения. Остряк, балагур, он работал в центральном аппарате Госбезопасности. Возглавлял лагерное строительство. Его восхищает красота строительства железной дороги вдоль Ледовитого океана, он бесстрастно вспоминает подготовку процессов 1937 г., восторгается гениальным проектом Френкеля. Этот человек всё понимает, но ничего не чувствует. Он отрицает презумпцию невиновности и идею Толстого: нет в мире виноватых. По его мнению, нет невинных, неподсудных. Он утверждает, что принцип личной свободы на воле тоже будет побеждён принципом высшего разума. Он обожествляет Органы и Сталина. В его рассуждениях смешивается советская реальность, где действительно царил принцип всеобщей виноватости и утопические идеи, зародившиеся задолго до Октябрьской революции". Этой идеологии противостоит выдвинутая автором проблема нравственного выбора, который встаёт перед всеми главными героями романа, выбор, предполагающий свободу воли и преодоление Зла.

     Автор тоже сделал выбор, выбрал свободу слова. Кончил он роман в 60 г. и отдал в журнал "Знамя", где главным редактором был В.М. Кожевников. А Кожевников устроил широкое обсуждение романа, в котором участвовали члены редколлегии "Знамени" и приглашённые руководители Союза писателей Оно состоялось 19.12.1960 г. Почему Гроссман отдал свой крамольный роман в печать? Почему именно Кожевникову? Почему не переслал заграницу? На эти вопросы ответил Липкин. На первый - Гроссману надоело бояться и держать рукопись в столе; на второй - он не простил Твардовскому предательства, совершенного им после выхода первого романа и вообще, разочаровался в либералах; на третий - он не был знаком с иностранцами и они им не интересовались. Была этому ещё одна причина, на которую Липкин не указывает: у Гроссмана сохранилась психология советского человека, он не был совершенно чужд советской идеологии.
     Все члены редакции "Знамени" (от Кожевникова и секретаря Союза писателей Г.М. Маркова до Б.Е. Галанова) в тех или иных выражениях говорили ему, что его сочинение - катастрофа, антисоветский роман и советовали спрятать роман, чтобы он не ходил по рукам.
     Отчасти Гроссман этому совету последовал.

     Экземпляр рукописи хранился у него в доме, другой в сейфе "Нового мира" (прочитавший его Твардовский назвал его гениальным) третий - у машинистки. Все три экземпляра забрали гэбисты по указанию Гроссмана. Но два сохранились. Один экземпляр Липкин спрятал у надёжного человека, другой Гроссман отдал на хранение своему другу, учителю математики В.И. Лободе, жившему в Малоярославце. Через год писатель обратился с просьбой к Хрущёву освободить арестованную рукопись. Снова проявив "наивность" человека всё ещё не порвавшего внутренне с советским строем. Вместо Хрущёва ответил Суслов: рукопись, быть может, будет издана через 200-300 лет. Горькие чувства излил Гроссман во втором письме к покойной матери. Но книга, посвящённая матери, была издана через 16 лет после смерти её автора. Свой экземпляр Липкин отдал Владимиру Войновичу, тот её сфотографировал с помощью А.Д. Сахарова и Е.Г. Боннэр, и переслал заграницу. Её получил Шимон Маркиш. Он и Ефим Эткинд, два образованных филолога, работали над ней. Напечатали её в Лозанне в 1980 г., Через какое-то время её перевели на французский язык, а затем на английский и немецкий. Второй экземпляр, оставшийся в России у Лободы, был напечатан в России в журнале "Октябрь" в 1988 г., где главным редактором был А.А. Ананьев. В том же году книгу выпустила книжная палата. Так через 28 лет после окончания роман увидел свет. Он имела огромный успех и в России и за границей.

     В более поздних сочинениях Гроссман лишь касается еврейской темы.
     В повести "Всё течёт", опубликованной в 1989 г., он говорит о преследовании евреев, о том, как выгодно это было не злодеям, не подлецам, а многим русским людям рядовой нравственности, конформистам, занявшим их места. Показана не драма отдельных людей, а массовость этого общественного явления.

     В рассказе "Фосфор", изданного в 1987 г. писатель оживляет своего старого персонажа Давида Кругляка, героя рассказа "Цейлонский графит" (1935 г.) На сей раз Гроссман подчёркивает, что Кругляк из простой еврейской семьи и наделяет его типичными еврейскими чертами, но не энергичного способного работника, а чуткого верного друга. Маленький живой человек, вращался среди талантливых друзей, весёлых горячих голов, хотя сам он без искры Божьей, без фосфора и соли, всем помогал, как мог. Войну он прошёл простым солдатом. После войны за чужие хищения он попал в лагерь. Его старший брат обратился к друзьям за помощью, все повздыхали, но никто не помог. Среди друзей был и автор, который даже сказал старшему брату Давида, что он Давиду напишет. Но старший брат воскликнул, что Давид предупредил, чтобы писатель не писал ему, т.к. это может другу повредить. Писатель был тронут и… обрадовался. Но, когда для писателя настало тяжёлое время, и телефон его замолчал, Давид сам написал ему из лагеря записку, где было несколько утешительных слов. Это растрогало писателя до глубины души. Но когда одно трудное время (1953) прошло, а другое не пришло, он стал реже вспоминать Давида. Талантливые друзья оказались равнодушными и себялюбивыми людьми, и писатель недалеко от них ушёл. А в маленьком человеке, в котором не было фосфора и соли, было истинно человеческое. И опять возник правдивый портрет главного героя, но теперь фоном становится горькая авторская исповедь.

     Последний раз останавливается Гроссман на еврейской теме в очерке об Армении "Добро вам". Очерк автобиографический, он завершается эпизодом деревенской свадьбы, где присутствовал Гроссман. Там беседовали о добре, о зле, о честном труде, о землях турецкой Армении, залитых кровью армянского народа, вспоминали и об еврейском народе.

     Особенно сильно прозвучала речь плотника о евреях, обращённая к Гроссману. Плотник был в немецком плену, он видел, как убивали евреев-военнопленных, и выразил своё сочувствие и любовь к еврейским женщинам и детям, погибшим в Освенциме. Он сказал, что читал статьи Гроссмана, где описаны армяне и хотел бы, чтобы о евреях написал армянин. Крестьяне хлопали ему. Старики и молодые. Все они говорили о том, что кровь сблизила евреев и армян; в их словах звучало уважение к евреям, восхищение их трудолюбием и умом. Старики называли еврейский народ - великим народом". Писатель вспоминает, что он слышал сочувственные слова от русских людей интеллигентных и простых сострадавших мукам евреев во время немецкой оккупации. Но сталкивался он и с черносотенной ненавистью и глубоко её переживал. Ему больно, что работники идеологического фронта не выступают против антисемитизма. Поэтому он испытывает сердечную благодарность к армянским крестьянам, и до конца дней будет помнить их речи. "Никогда, никому не кланялся я до земли. До земли кланяюсь я армянским крестьянам, что в горной деревушке во время свадебного веселья всенародно заговорили о муках еврейского народа в период фашистского гитлеровского разгула, о лагерях смерти, где немецкие фашисты убивали еврейских женщин и детей, низко кланяюсь всем, кто торжественно печально в молчании слушал эти речи. Их лица, их глаза о многом сказали мне. Кланяюсь за горестное слово о погибших в глиняных рвах, газовых и земляных ямах, за тех живых, в чьи глаза бросают сегодняшние охотнорядцы слова презрения и ненависти "Жалко, что Гитлер вас всех не прикончил". До конца жизни я буду помнить речи крестьян, услышанные мной в сельском клубе". Помирившись с Твардовским, Гроссман отдал в "Новый мир" свои путевые заметки", но цензор не пропустил этот абзац. А без него, хотя его исключение не нарушало общую ткань очерка, Гроссман наотрез отказался его печать. Даже такие честные, не просоветские писатели, дружившие с Гроссманом, как Ямпольский и Липкин, считали это ошибкой, хотя на самом деле Гроссман отстоял свою честь, как писатель и как еврей. В результате очерк был напечатан полностью только в 1988 г. в журнале "Октябрь".

     Гроссман не был еврейско-русским писателем, русская тема играла ведущую роль в его творчестве. Он не знал иудейской истории, был далёк от национального движения своего народа, но ощущал свою причастность к еврейству и болел его болью.
     Очень немногие его современники, русские евреи выразили в прозе эту причастность в своём творчестве. Среди этих немногих старший современник Гроссмана Владимир (Зеев) Жаботинский (1880-1940). По своим познаниям и способностям он казался европейцем, но после Кишинёвского погрома он отошёл от русской и европейской культуры и целиком отдался еврейской культуре и завоеванию еврейской независимости. Жаботинский был талантливым журналистом, политическим деятелем и оригинальным писателем. Впрочем, художественная проза представлена лишь двумя романами: историческим - "Самсон Назорей" и романом из Одесской жизни начала XX века "Пятеро", опубликованном в 1936 г. В этом романе он проявляет себя действительно, как русско-еврейский писатель, пишет по-русски, но русские персонажи и проблемы его не интересуют. Его основная проблема еврейская: ассимиляция и национальное самосознание. "Пятеро" - это история богатой интеллигентной еврейской семьи, где действуют две сестры и три брата. Они идут по пути ассимиляции, разной и несчастливой. Старшая сестра, самая обаятельная "цветок декаданса", как её называют, мечется между любовным увлечением, русским моряком и положительным устойчивым еврейским браком и, в конце концов, уже зажив семейной жизнью с дальним родственником, погибает от несчастного случая, похожего на самоубийство.

     Старший брат тоже мечется, но между разными науками и разными философскими учениями и остаётся недоучкой. В Петербурге он сближается с русской женщиной лёгкого поведения и погибает нелепой смертью. Вторая сестра становится революционеркой-подпольщицей, а после революции кончает свою жизнь на Лубянке. Второй брат делается шулером, а самый младший - самый положительный и старательный, благополучно кончающий гимназию, ради карьеры принимает крещение. Так разные формы ассимиляции рассыпают семью. Можно было бы упрекнуть автора в схематизме, если бы не выразительные психологические портреты, соответствующие жизненной правде.
     Мелькает еврейский мотив в автобиографической повести советского писателя Израиля Меттера "Конец детства".(1936г) В ней выведены дедушка и бабушка героя-автора. Они достаточно правдоподобны, но воплощают лишь узость и косность патриархальной еврейской среды. Ничего другого в этой среде автор не увидел.

     Еврейская семья оказывается в центре большой автобиографической трилогии Александры Бруштейн (1884-1968) "Дорога уходит в даль" (1956 г.), "В рассветный час" (1958 г.), "Весна", законченной в 1959 г. и опубликованной в 1961 г. Но о том, что семья Александры Яковлевны Яновской - еврейская, мы узнаём, читая первую часть, только из упоминания о том, что отец героини был расстрелян немцами, и из последней главы, где она сдаёт экзамен в элитное учебное заведение. В дальнейшем это подтверждается, и появляются новые еврейские персонажи. Но семья Яновских, живущая в Вильно - литовском Иерусалиме, настолько ассимилирована, настолько перемешана с русскими друзьями и знакомыми, отношениями с которыми самые идиллические, что увидеть в её кругу евреев - трудно. Люди различаются только по их социальному положению, иногда по психологии и нравственности, которая большей частью тоже зависит от этого положения (богатые капиталисты, как правило, люди плохие, бедняки, интеллигенты им помогающие и революционеры - хорошие) Вся эта картина, написанная, надо сказать, очень живо и талантливо совершенно неправдоподобна для времени и места, когда и где происходит действие. Зато трилогия Бруштейн, которую она писала в те же годы, что Гроссман "Жизнь и судьбу" была сразу же напечатана.
     Последний роман из еврейской жизни "Тяжёлый песок" в 1982 г. опубликовал Анатолий Рыбаков. И сюжет, и персонажи начертаны под знаком интернационализма, которого в действительности не было. Рыбаков еврейской жизни совсем не знал. Его роман - чистейший вымысел, создающий ощущение фальши.

     В заключение можно сказать, что у Гроссмана, хотя он и прошел мимо важнейших моментов еврейской жизни, её изображение шире, чем у других писателей ХХ века, обращавшихся к еврейской теме, его персонажи разнообразнее, равно как и ситуации, в которых они действуют. Их портреты с одной стороны даны без идеализации, а с другой - без гротеска. Правдивое сдержанное искреннее повествование проникнуто глубоким сердечным состраданием, к горестной судьбе народа, от которого он себя не отделял.
     И пока наш народ жив, имя повествователя останется в его памяти.

     Примечания

     1. Сведения о русскоязычных писателях конца XIX - начала XX века заимствованы из книг Нелли Портновой "Быть евреем в России". ^{назад к
тексту >>>}
     2. По рассказу Гроссмана кинематографист Аскольдов сделал сценарий фильма "Комиссар", вышедшего на экраны через 20 лет после его создания и закрывшего молодому Аскольдову дальнейший путь в кинематографию. ^{назад к тексту >>>}