Reznik1
"Заметки" "Старина" Архивы Авторы Темы Отзывы Форумы Ссылки Начало
©Альманах "Еврейская Старина"
Апрель 2006

Семен Резник


Из книги «Вместе или врозь?
Судьба евреев в России»
Заметки на полях дилогии Солженицына

Книга вторая. "Между двух жерновов"

(продолжение. Начало в №3 (39))

 

 

Российская смута: «Отщепенец» Ильич»

 

Из первого тома дилогии мы помним, что Гришкой Распутиным верховодили евреи. Коли так, то следовало полагать, что как сковырнули распутинщину – так евреям и крышка. Но из Февральских глав второго тома узнаем, что после устранения распутинского режима они только и стали прибирать все к своим загребущим рукам. Стало быть, как только накрылся Февраль сокрушительным Октябрем, тут уж точно им должен был быть конец – ведь в бесхребетном либерализме вождей Октября не заподозришь! Но, по Солженицыну, именно Октябрь обеспечил доминирующее положение евреев. Такая диалектика. С древних времен она разъясняет: нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Но в солженицынском Повествовании евреям все моря по колено!

«Это слишком не новая тема: евреи в большевиках, – читаем во втором томе. – О ней – уж сколько было написано. Кому надо доказать, что революция была нерусской или “чужеродной”, и – указывают на еврейские имена и псевдонимы, силясь снять с русских вину за революцию семнадцатого года. А из еврейских авторов – и те, кто раньше отрицал усиленное участие евреев в большевицкой власти, и кто его никогда не отрицал, – все единодушно согласны, что это не были евреи по духу. Это были отщепенцы. Согласимся с этим и мы. О людях – судить по их духу. Да, это были отщепенцы. Однако и русские ведущие большевики также не были русскими по духу, часто именно антирусскими, и уж точно антиправославными, в них широкая русская культура исказительно преломилась через линзы политической доктрины и расчетов. Поставить бы вопрос иначе: сколько должно набраться случайных отщепенцев, чтобы составить уже не случайное течение? Какая доля своей нации? О русских отщепенцах мы знаем: их было в большевиках удручающе, непростительно много. А насколько широко и активно участвовали в укреплении большевицкой власти и отщепенцы-евреи? И еще вопрос: отношение народа к своим отщепенцам. Реакция народа на отщепенцев может быть разной – от проклятия до похвалы, от сторонения до соучастия. И проявляется это суждение, это отношение – действиями народной массы, и – русской ли, еврейской, латышской, – самой жизнью, и только в малой, отраженной степени – изложениями историков. И что ж – могут ли народы от своих отщепенцев отречься? И – есть ли в таком отречении смысл? Помнить ли народу или не помнить своих отщепенцев, – вспоминать то ли исчадье, которое от него произошло? На этот вопрос – сомнения быть не должно: помнить. И помнить каждому народу, помнить их как своих, некуда деться. Да и нет, пожалуй, более яркого отщепенца, чем Ленин. Тем не менее: нельзя не признать Ленина русским» (т. II, стр. 75-76).

Если читатель запутался в этих зигзагах лавирующей мысли, я его не попрекну. Тезис многократно побит антитезисом, «за здравие» переходит в «за упокой» и обратно. Автор говорит о том, что большевистские главари – это безродные отщепенцы, то есть не русские, не евреи, не грузины, не поляки. Все корни обрублены, тела и души выварены в плавильном котле интернационализма, ничего общего ни с одним народом Земли у них нет, как у инопланетян. На том и поставить бы точку. Тем более что сказанное близко к истине. Хорошо известно, как Лев Троцкий отбрил раввина Якова Мазе, обратившегося к нему, «как к еврею», с просьбой о помощи или снисхождении к еврейской общине: «Я революционер и большевик, а не еврей». (Мазе не смог найти понимания у Троцкого, как несколькими годами раньше – у протопресвитера Шавельского). И ведь ничего специфически «троцкого» в этом ответе не было. Можно не сомневаться, что аналогичным образом ответил бы, например, Дзержинский, если бы к нему обратились с просьбой о заступничестве за поляков. А Серго Орджоникидзе учинил мордобой грузинским товарищам, что вызвало взрыв гнева у Ильича, тут же давшего «теоретическое» объяснение этому попранию принципов «пролетарского интернационализма»: дорвавшиеся до власти нацмены склонны пересаливать по части великодержавного шовинизма.

И ведь прав был каналья! Выходцы из меньшинств, обрубившие свои национальные корни, частенько с особой ретивостью доказывают себе и другим, что ничего общего с породившим их племенем не имеют и иметь не хотят. Не потому ли так часто евреи-выкресты становятся ярыми антисемитами – независимо от того, «выкрестились» ли они в православие, лютеранство или большевистское функционерство. 

Итак, Александр Исаевич прав: большевики-отщепенцы – это отрезанный ломоть, плюнуть и растереть. Но стоит нам с ним согласиться, как он дает задний ход. Если число «случайных отщепенцев» перевалит некий критический уровень (какой именно, не уточняется), то это - «широкая и активная поддержка» народом «своих» отщепенцев, и народ должен держать за них ответ. Евреи – за своего Троцкого, грузины – за своего Сталина, поляки – за Дзержинского, а Солженицын, как русский человек, готов взять на себя Ленина.

К добру ли это растаскивание «отщепенцев» по национальным квартирам? Большевики-то приучили нас к коммуналкам. И вот неприятность: как я ни стараюсь, а никакого сродства с Троцким или Зиновьевым, которое бы делало их для меня более своими, чем Ленин, Сталин, или Ежов, или Дзержинский, или Клим Ворошилов, я не испытываю. Скорее наоборот. Я сызмальства приучен, что «один сокол Ленин, другой сокол Сталин». И что железный Феликс – тоже гордая птица. И что первый маршал в бой нас поведет. А Троцкий – это чудовище. Почти такое же, как Фанни Каплан, как убийцы в белых халатах, как… да разве перечесть всех, на кого советская власть науськивала, растлевая неопытные наши души. А Солженицын хочет большевистскую рать пересортировать по пятому пункту, чтобы выявить, кого из них мне следует принять на свой баланс, а кого позволяется перебросить через забор соседу.

Странная мысль, да и не солженицынским языком выражена. При его-то пристрастии к старине, к архаичным словам и выражениям, выуживаемым из стародавних словарей или им самим изобретаемым под старину, вдруг вылезает агитпроповский отщепенец.

Кто только не попадал в отщепенцы у советской власти! Не самого ли Солженицына клеймили этим клеймом? Не диссидентов ли? Не безродных ли космополитов? Не художников ли авангардистов? Не кулаков ли с подкулачниками, меньшевиков с эсерами, троцкистов – действительных и мнимых, не всяких ли уклонистов и оппортунистов?  Не отщепенцами ли Ильич назвал своих подручных Каменева и Зиновьева, когда они, в канун Октябрьского переворота, убоявшись последствий, выдали планы большевистского ЦК в меньшевистской газете?  Не поручусь, что именно это словцо он употребил по отношению к бывшим друзьям (скоро, впрочем, прощенным), но если и другое, то вполне синонимическое.

И вот теперь сам Ильич отщепенец, да еще наиболее яркий, и, как следует из контекста, русский.

Не слишком ли это просто?

Хотя советская власть в России давно ликвидирована, Ленин продолжает лежать в мавзолее, партия Ленина-Сталина остается самой крупной и самой хорошо организованной политической партией в стране, и голосует за нее – стабильно – около трети избирателей. Только на выборах декабря 2003 года – через 12 лет после падения советского режима – половина коммунистического электората мутировала: от красных национал-патриотов к коричневым; народной свободы от этого не прибавилось, а еще больше убыло.

Можно сильно не любить компартию и ее основателя, но чтобы записать его в отщепенцы, надо не слышать «музыку революции», о которой по горячим следам событий писал Александр Блок:  «Мы на горе всем буржуям/ Мировой пожар раздуем/ Мировой пожар в крови - / Господи, благослови!.. Революционный держите шаг!/ Неугомонный не дремлет враг!../ В белом венчике из роз -/ Впереди Исус Христос». 

Потому и сработали большевистские лозунги – «Мир народам», «Хлеб голодным», «Грабь награбленное», – что значительная часть народа (заранее вооруженного царем; в том числе и те двенадцать) их хотела услышать.

«Одним из наиболее громких и горячо принятых к сердцу лозунгов нашей самобытной революции явился лозунг “Грабь награбленное!” Грабят изумительно, артистически; нет сомнения в том, что об этом процессе самоограбления Руси история будет рассказывать с величайшим пафосом, - грабят дворцы бывших великих князей, расхищается все, что можно расхитить, продается все, что можно продать, в Феодосии солдаты даже людьми торгуют: привезли с Кавказа турчанок, армянок, курдок и продают по 25 руб. за штуку. Это очень “самобытно” и мы можем гордиться – ничего подобного не было даже в эпоху Великой Французской революцию», - мрачно иронизировал Максим Горький.[1]

«Горячо принятый к сердцу» лозунг «Грабь награбленное!» воодушевлял и двенадцать блоковских апостолов, шагавших «державным шагом» по завьюженному Петрограду в поисках, чем бы еще поживиться. А «за плечами – ружьеца», аргумент нешуточный.

«Поголовное истребление несогласномыслящих – старый, испытанный прием внутренней политики российских правительств. От Ивана Грозного до Николая II-го этим простым и удобным приемом борьбы с крамолой свободно и широко пользовались все наши политические вожди – почему же Владимиру Ленину отказаться от такого упрощенного приема? Он и не отказывается, откровенно заявляя, что не побрезгует ничем для искоренения врагов».[2] В другом месте М. Горький выводит ленинский экстремизм из «нечаевско-бакунинского анархизма»,[3] считая, что крайности сходятся; необузданный деспотизм власти и разгул бунтующей толпы – это две стороны одной медали – беззакония. Крайности сходятся, а в осадок, по М. Горькому, выпадает то, что «в большевизме выражается особенность русского духа, его самобытность».[4]

Ну, а кто противостоял большевикам в те роковые дни и недели?

Ильич, как известно, приурочил захват власти к открытию Второго съезда Советов: «вчера было рано, а завтра будет поздно». Подавляющее большинство на съезде принадлежало большевикам и левым эсерам, но было и меньшинство. Против «всей власти Советам» выступило 15 депутатов. 14 из них были евреи, в их числе лидеры меньшевиков Дан, Мартов, Либер, глава партии эсеров Абрам Гоц, представители Бунда. Единственный великоросс в числе этих пятнадцати – известный нам Гиммер-Суханов. Бунд объявил захват власти Советами «величайшим несчастьем»; вместе с меньшевиками и эсерами бундовцы покинули съезд. Но масса хотела слышать то, что ей говорили Ленин и Троцкий, а не Корнилов, и не Керенский, и не Мартов, и не Суханов. (Даже мысли Максима Горького были несвоевременными).

Ну а потом?

Первая после Съезда Советов серьезная проба сил между большевиками и их противниками произошла в Учредительном Собрании, которое советское правительство имело неосторожность созвать, хотя большевики получили в нем меньше четверти мест. У Солженицына читаем:

«Учредительное собрание 5 января 1918 года открывает старейший депутат земец С.П. Шевцов – а Свердлов нахально вырывает у него колокольчик, сталкивает с трибуны и переоткрывает Собрание. Надо почувствовать, с какими пылкими многолетними надеждами жадно ждала вся российская общественность давно загаданного Учредительного Собрания – как святого солнца, которое польет счастье на Россию. А удушили его – в несколько часов, между Свердловым и матросом Железняком» (т. II, стр. 84).

Уместно спросить – почему бы российской общественности с вожделением ждать «революцией мобилизованного и призванного» Учредительного Собрания, если ее устраивала «традиционная власть»? Но к таким зигзагам Повествования мы уже привыкли. Зададимся другим вопросом: а что происходило в Собрании между Свердловым и матросом Железняком?

Г. Аронсон, на чьи работы Солженицын охотно ссылается в других случаях, перечисляет имена евреев, прошедших в Учредилку по небольшевистским партийным спискам. В их числе Д.В. Львович, член небольшой еврейской социалистической партии ферейнигте, избранный от Херсонской губернии по списку партии эсеров. С трибуны Собрания он обрушился на ленинский декрет о мире, демагогически вынесенный на его утверждение. Показав антинародный и антидемократический характер декрета, он сказал: «Еврейский пролетариат стремится к миру, который провозгласила на своем знамени российская революционная демократия, - к демократическому миру без территориальных захватов и без контрибуций, к миру, при котором каждый народ получит возможность сам определять свою судьбу. Если бы мы верили, что мир, который предлагают нам большевики и левые эсеры, приведет нас к указанным целям, мы бы, конечно, его радостно приняли. Вы сами знаете, - обратился он к большевикам, - что своим миром вы передаете в лапы немецкого милитаризма население оккупированных областей и вместе с ним часть еврейского пролетариата, который столь героически боролся в рядах российской революционной демократии за идеалы социализма, в том числе за настоящее Учредительное Собрание. (Возгласы: “Ура”)».[5] 

В противовес ленинскому «Декрету о мире» (цель – скорейшее заключение сепаратного мира с Германией) Львович поддержал фракцию эсеров, предложивших обратиться ко всем народам воюющих стран с призывом «заключить всеобщий демократический мир».

Митинговый пафос речи Львовича не должен удивлять: им был наэлектризован воздух эпохи. Соскоблив же пафос и учтя, что эсеры доминировали в Учредительном Собрании, мы поймем, насколько опасно было его выступление для большевиков. Вот почему так быстро «устал» большевистский караул Ленина-Свердлова-Железняка.

Караул устал, а народ, только что проголосовавший за эсеров и другие демократические партии, безмолвствовал. Ведь лозунг «Вся власть Учредительному Собранию!» – это «большой лоскут», годный только на портянки. Да и разговоры о германском милитаризме народу осточертели. Он хотел синицу в руке, а не журавля в небе, то есть мира любой ценой и как можно скорее, а не «всеобщего демократического мира» в очень еще не близком будущем. Ильич это знал, на это и делал ставку.

Способны ли отщепенцы так угадать настроения миллионов? Предлагая народу «похабный» мир, помещичью землю и «грабь награбленное», большевики прекрасно знали, в какую почву сеяли ядовитые семена. А почву для них вспахала черная сотня, десятилетиями внушавшая массам, что грабить награбленное (евреями) очень даже хорошо и богоугодно! Красносотенцы отшелушили одно слово от черносотенного лозунга, сделав его еще проще и понятнее.

«В грабеже большевиков и погроме жидоедов уничтожается не только имущество людей, уничтожаются общественные связи, тот строй, благодаря которому держится культура. Национальная вражда, так же как и классовая, ведет к одичанию, к рабству», писал Родичев.[6] Многолетняя политика «исторической власти», плюс черносотенная погромная агитация, плюс бессмысленная война, плюс распутинщина – вот что довело «человека с ружьем» до нравственного одичания, которым так великолепно воспользовались большевики. Не о том ли задолго предупреждал Владимир Соловьев, что, однако, не помешало его благодарному ученику Александру Блоку не только мощно, но и сочувственно отразить это одичание в своей поэме.

«Большевики – это власть жидов, говорят нам. Откуда это? Большевиков вознесла к власти разлагающаяся армия, а не евреи. Не евреи убивали в Петрограде защищавших временное правительство юнкеров. Не евреи бомбардировали Москву. Матросы убийцы, плававшие не по морю, а по крови офицеров – не евреи. Убийцы, большевизма ради, во всех уездных городах и особенно весях земли русской – не евреи. Те, кто по призыву Ленина бросились на грабеж усадеб и убивали по системе и с наслаждением, иногда людей, иногда лошадей и коров – не евреи, а подлинные русские обыватели» (курсив мой. – С.Р.).[7]

Нет, вопреки стараниям Солженицына, в отщепенцы Ленин никак не попадает. 

Ну, а попадает ли в русские?

 Для художественной завершенности картины его, конечно, следовало бы записать в инородцы, но Александр Исаевич твердит как заклинание: «Нельзя не признать Ленина русским»; «это мы, русские, создали ту среду, в которой Ленин вырос, вырос с ненавистью»; «тем не менее, он русский, и мы, русские, ответственны за него» (т. II, стр. 76).

Приходится вспомнить о заявленной духовной близости Солженицына к  группе писателей «деревенщиков», которых он предлагает называть «нравственниками». К их числу он относит и покойного Владимира Солоухина.[8] Доживи этот «нравственник» до наших дней и прочти в солженицынской дилогии сентенции о русскости Ленина, он, вероятно, сильно бы возмутился. Он ведь в свое время целую поэму в прозе сочинил, не без опоры на «еврейские» источники, чтобы убедить читателей, что Ленин ничего общего с Россией не имел, а был четверть-еврей, еще наполовину – калмык, еще на четверть – разный прочий швед. Русских кровей в нем Солоухин не отыскал; а если бы отыскал, то это ничего бы не значило: еврейская кровь такую порчу в себе несет, что остальные три четверти полностью отравляет.[9] Однако возмущение Солоухина длилось бы недолго, ибо он тотчас бы приметил, что тезис у Солженицына побивается антитезисом, заимствованным как раз у него, Солоухина, хотя и без ссылки и не совсем точно (недоглядела Наталья Дмитриевна, но к такой мелочи Владимир Алексеевич вряд ли стал бы придираться):

«Дед его по отцу, Николай Васильевич, был крови калмыцкой и чувашской, бабка – Анна Алексеевна Смирнова, калмычка; другой дед – Израиль (в крещении Александр) Давидович Бланк, еврей, другая бабка – Анна Иоганновна (Ивановна) Гросшопф, дочь немца и шведки Анны Беатры Эстедт» (т. II, стр. 76).[10]

После этого следуют новые заклинания, но уже несколько иные, себя же и опрокидывающие, несмотря на курсивные выделения: «Мы должны принять его как порождение не только вполне российское, – ибо все народности, давшие ему жизнь, вплелись в историю Российской империи, – но и как порождение русское, той страны, которую выстроили мы, русские, и ее общественной атмосферы, хотя по духу своему, не только отчужденному от России, но временами и резко анти-русскому, он действительно для нас порождение чуждое. И все же отречься от него – мы никак не можем» (т. II, стр. 76).

Тезис уже намертво слит с антитезисом, что, однако, не приводит к синтезу.

При социализме, победившем в одной отдельно взятой стране, все было ясно: Ленин – это «величайший пролетарский революционер, гений человечества, выдвинутый русским народом и являющийся его национальной гордостью», (курсив мой. – С.Р.). [11] И горе сомневавшимся! Бумаги о не вполне русском происхождении Ильича томились в самых секретных спецхранах, оберегаемых самыми крутыми церберами в штатском и не только в штатском. Когда М. Шагинян, полжизни копавшаяся в родословной Ленина, попыталась намекнуть на что-то калмыцкое в его крови (не еврейское, упаси Боже!), то получила такую острастку, что помнила об этом всю вторую половину жизни.[12] А как сковырнули победивший социализм, так национальная гордость русского народа переродилась в дегенеративного жидо-шведо-калмыка, о чем и протрубил Солоухин.

Солженицын тоньше: у него средняя линия. Он словно сам себе подмигивает, сам себе кукиш тычет, и сам от себя отворачивается, чтобы кукиша того не видеть. Попробуйте-ка понять из его баллады о Ленине – чуждое это порождение или не чуждое, русское или анти-русское? Если русское, то к чему анализ крови – до третьего и четвертого колена по всем линиям? [13] А если анти-русское, то почему русским от него нельзя отречься? И если все это приложимо к не имеющему ни капли русской крови Ленину, то почему не приложимо к Каменеву или Троцкому?

 

Русская смута: Фанни Каплан

 

Выстрелы, раздавшиеся после митинга на заводе Михельсона в Москве 30 августа 1918 года, были немаловажным событием для истории России, судеб революции и русско-еврейских отношений. Пройди пуля на пару вершков правее, и история пошла бы другим путем! То ведь было не убийство Столыпина, не имевшее политических последствий, но занимающее столь огромное место в историософии Солженицына. Выстрелы в Ленина многое могли изменить: без него главари большевизма неминуемо бы перессорились и не удержали власти. Но об этом покушении он едва упоминает, правда, дважды, зато настолько по-разному, что не поймешь – чья же это пуля достала большевистского главаря. То покушение Фанни Каплан – это «эсеровские счеты» (т. II, стр. 112), а то – «есть весьма убедительные соображения, что Фанни Каплан вовсе не стреляла в Ленина, а схвачена была для “закрытия следствия”, удобная случайная жертва» (т. II, стр. 113).

Тут впору либо взмолиться, либо устроить демонстрацию протеста: «Братцы, помилосердствуйте! Руки прочь от Фанни Каплан! Оставьте бедному еврею хотя бы ее! Он ведь семьдесят лет жил под этим проклятьем. “Злодейское покушение на вождя революции!” “Яд кураре”. “Отравленные пули эсерки [позднее и сионистки] Каплан”».

Эти отравленные пули жалили еврея куда сильнее, чем отравленные колодцы во времена Средневековья. И все это, выходит, зря! Чуть потянуло другим ветерком, начались перерождения: и вождь трудового народа стал четверть-еврей, и Каплан в него не стреляла – по весьма убедительным соображениям.

За десять лет до выстрелов в Ленина анархистка Каплан, в Киеве, готовила покушение на царского сановника, но бомба взорвалась преждевременно, и она потеряла зрение. (Именно поэтому ее не повесили, а приговорили к вечной каторге). Освободила ее (из Акатуйской каторжной тюрьмы) Февральская революция, после чего она жила в Крыму, в санатории для вечных политкаторжан. Там она познакомилась с Дмитрием Ильичом Ульяновым (братом Ленина) – врачом Юго-Западного фронта.[14] Она ему нравилась, и он дал ей рекомендательное письмо в Харьков, к знаменитому окулисту, который сумел вернуть ей частичное (силуэтное) зрение. Но она оставалась почти слепой. Этот дефект исключал возможность ее участия в заговоре эсеров: в такой крупной организации с многолетним опытом террористической борьбы нашлись бы зрячие исполнители.

Но партия эсеров принципиально отказалась от террористической борьбы против большевиков, считая их хоть и заблудшими, но «братьями по классу». Каплан действовала в одиночку, что и стало ясно ЧК сразу же после ее ареста. В покушении она призналась немедленно, без всякого давления. И мотивы свои объяснила четко: решила убить Ленина, так как считала его предателем дела революции. Все это записано в протоколах ее допросов, как и то, что до каторги она была анархисткой, а после каторги ни к какой партии не примкнула.  ЦК партии эсеров официально отверг свою причастность к этой акции, но большевики объявили террористку эсеркой, чтобы обрушить красный террор на наиболее сильную из конкурирующих партий.

Когда пришла пора окончательно расправиться с эсерами (1922), был устроен грандиозный процесс над эсеровским ЦК во главе с Абрамом Гоцем, а рядом с всем известными ветеранами революционных и политических битв на скамье подсудимых оказалась группа эсеровских «боевиков», вступивших в сговор с ГПУ. Возглавлял этих мнимых террористов некий Г. Семенов (Васильев), ближайшей его сподвижницей была Лидия Коноплева. Они и «признались» в организации убийств Володарского и Урицкого,[15] в покушении на Ленина, в подготовке покушений на Троцкого и Зиновьева. По их показаниям, они действовали по заданию эсеровского ЦК, то есть Гоца, Ткача и других подсудимых, что те категорически отрицали. При перекрестных допросах Семенов тот час же запутывался в трех соснах: он утверждал, что, как глава боевой организации, выполнял их задания, но не мог объяснить – где, когда и при каких обстоятельствах получал от них устные инструкции (письменных в деле, конечно, не было). Ложный характер показаний Семенова был настолько очевиден, что в обвинительной речи «прокурор республики» Крыленко должен был долго распространяться о «несовершенствах» человеческой памяти, которая может упускать «детали», но это не значит, что ей не следует доверять в «главном».[16]

По провокаторской версии ГПУ, Ленина планировалось застрелить после его выступления на одном из заводов Москвы, но поскольку не было известно, на каком именно заводе он выступит, то боевики разъехались по разным заводам. На один из них отправилась Коноплева, на другой – Усов, на третий (завод Михельсона) – Каплан. Общее руководство операцией осуществлял Семенов. Поскольку Ленин явился на завод Михельсона, то выполнение замысла выпало на долю Каплан. Появился бы он на другом заводе, стрелял бы кто-то другой.

Так что, даже фантасты из ГПУ не могли обойтись без Фанни Каплан: не было бы и тени правдоподобия. С годами, однако, эту мифическую версию продолжали «улучшать». Пока Ленин был национальной гордостью великороссов, «эсерка Каплан» (позднее «сионистка») великолепно подходила для отведенной ей роли. Но когда вождь и учитель был разжалован в палача русского народа и четверть-еврея, потребовалась мстительница иных кровей. Тогда вспомнили про Лидию Коноплеву, которую задним числом передислоцировали на завод Михельсона.[17] Вот и все убедительные соображения о «дисквалификации» Фанни Каплан, которые стоят за скупой солженицынской строкой. Личность террористки, стрелявшей в Ленина, для него менее важна, чем состав крови Анны Беатры Эстедт и других его бабушек-дедушек. Поразителен контраст между столь пристальным интересом к составу крови в жилах большевистского вождя и отсутствием интереса к тому – кто, почему и зачем пустил кровь из его жил. 

 

Русская смута: цареубийство

        

«Ваш спор с большевизмом – глубочайшая ошибка, вы боретесь против духа нации, стремящегося к возрождению. В большевизме выражается особенность русского духа, его самобытность… Именно наш дух освободит мир из цепей истории», - возражал на «Несвоевременные мысли» М. Горького некий пр. Роман Петкевич – то ли прапорщик, то ли профессор, по ироничному замечанию адресата.[18] Впрочем, Горький и сам считал, что большевизм в значительной степени выражает дух нации, только у него это не вызывало восторга.[19]   

У Солженицына другая система отсчета. «Жестокие последствия» красной диктатуры он выводит из «повсеместного присутствия евреев в большевиках». И прямо шагает к - «убийству царской семьи, которое теперь у всех на виду, на языке, – и  где участие евреев русские уже и преувеличивают с самомучительным злорадством» (т. II, стр. 90).

Обширную литературу об убийстве царской семьи мне приходилось изучать подробно, потому могу с уверенностью сказать, что не вообще русские (и не только русские) преувеличивают участие евреев в этом преступлении, а несколько демагогов черносотенного толка. Делают они это действительно со злорадством, но без всякого самомучительства, ибо не участь царя и его близких им важна, а именно участие евреев.

Из этих писаний можно узнать о кабалистических знаках на стене в подвале Дома Особого Назначения, где произошло убийство; и о надписях на идиш на той же стене; и о том, что убийство царя было ритуальным иудейским жертвоприношением; и о том, что вокруг заспиртованный головы царя, доставленной в Кремль, большевистские вожди танцевали ритуальный иудейский танец, вознося молитвы иудейскому Богу Иегове и торжествуя победу мирового еврейства; и о том, что Советской Россией заправлял «красный кайзер» Янкель Свердлов, а Ленин был только ширмой. (Эх! знать бы им изначала, что Ленин четверть-еврей, вот было бы отрады!) Шахразаде сказок хватило бы на вторую тысячу ночей! 

Для Александра Исаевича это всего лишь преувеличения. Пусть так. Во всяком случае, он о них осведомлен. А потому должен бы быть особенно аккуратен в обращении с фактами. Увы, мифам определенного толка (конечно, не таким ярко-красочным) он и здесь отдает предпочтение.  

Заходит он, надо сказать, издалека: увертюра возникает еще в Февральской главе. Царь, только что отрекшийся от престола, воссоединившись со своим семейством, содержится под домашним арестом в Царскосельском дворце. До страшной Екатеринбургской ночи еще целая геологическая эпоха: ведь впереди напластования множества событий – удавшихся переворотов и подавленных бунтов, вознесенных и поверженных лидеров, актов высокого героизма и низкого предательства, фантастически быстро меняющихся декораций на политической сцене. Революционный ералаш только зачинается, ни одна душа на свете еще не предвидит, каким сумасшедшим вихрем закрутится этот смерч. Даже Ленин еще не прибыл в запломбированном вагоне. А евреи, по Солженицыну, уже точат клювы и вострят когти на Помазанника и на всю династию: «В марте [1917-го] Гендельман и Стеклов на Совещании Советов требовали более сурового заключения императорской семьи и дополнительного ареста всех великих князей – так уверенно чувствовали себя у власти» (т. II, стр. 60, курсив мой. – С.Р.).

Это еще только март, а эсер Гендельман и большевик Нахамкис-Стеклов – уверенно у власти??

По свидетельству П.Н. Милюкова, в марте 1917 года, на том самом Совещании Советов, Стеклов говорил о неучастии его партии во власти, Гендельман выразился еще категоричнее: «Нельзя брать на себя власть ни целиком, ни частично».[20]

Почему нельзя? А потому, что социалисты разных мастей, зашоренные теоретическими абстракциями, считали, что в полуфеодальной России могла произойти только буржуазно-демократическая революция, открывавшая путь для развития капитализма. Соответственно и власть в ней должна принадлежать буржуазии. Вот через сотню-полсотни лет, когда капитализм достигнет зрелости, вырастит своего могильщика, - вот тогда возникнут условия для социализма! А до тех пор социалистам участвовать во власти – это таскать каштаны из огня для буржуазии. (Ох, как изощрялся Керенский, то ли трудовик, то ли эсер, уламывая Совдеп позволить ему войти в «буржуазное» Временное правительство и не быть отлученным от социализма!)

Когда Ленин, прибыв в Россию (в апреле), провозгласил курс на захват власти Советами, с ним не согласилась даже большевистская «Правда»: «Схема т. Ленина представляется нам  неприемлемой, поскольку она исходит из признания буржуазно-демократической революции законченной и рассчитана на немедленное перерождение этой революции в социалистическую».[21]  Ленина такая реакция «товарищей» не обескуражила. От лозунга «Вся власть Советам!» он временно отказался, но по иным соображениям: в Советах доминировали «не те» социалисты – эсеры, меньшевики и прочие соглашатели. Их он считал более опасными врагами, чем буржуазные партии: с теми все было ясно, а эти маскировались, их надо было – разоблачать. Таскать каштаны из огня для социал-предателей он не собирался. По его мнению, «рабочие и крестьяне [были] во сто раз революционнее нашей партии», как потом формулировал его позицию Троцкий,[22] на них он и решил опереться, понимая, что его партия пойдет за ним – никуда не денется.

«Буржуазное» Временное Правительство хотело вести войну до победного конца; решение коренных вопросов государственного устройства, прав собственности откладывалось до созыва Учредительного Собрания, с чем в основном соглашались и соглашатели. А бурлившие массы рабочих и солдат хотели мира и земли, и немедленно. Этого они требовали от своих представителей в Советах, но соглашатели (ох как ненавидел их Ленин) стремились успокоить, утихомирить стихию, объяснить горячим головам, что надо подождать, еще не время. Всего через два месяца после переворота Милюков был свидетелем сцены, которую описал скупо, но выразительно: лидера партии эсеров Чернова «застигли на крыльце, и какой-то рослый рабочий исступленно кричал ему, поднося кулак к лицу: “Принимай, сукин сын, власть, коли дают”.».[23] Чернов понюхал кулак, но выстоял. Власти не принял.

Присутствие рядом царской семьи усугубляло общую нестабильность. Ненависть улицы к августейшему узнику кипела, а на охрану дворца нельзя было положиться. Угроза «революционной расправы» была нешуточной. Требования «более строгого» заключения царской семьи звучали со всех сторон. 

Временное Правительство торопилось сплавить августейшее семейство в Англию, но британские власти медлили, а потом и вовсе отказались приютить несчастных родственников короля - дабы не осложнять отношений с союзником, столь люто ненавидевшим своего недавнего повелителя.

Тогда Керенский приложил немало изощренных усилий, чтобы отправить семейство подальше от бурлящей столицы. На пути следования в Тобольск и в самом Тобольске августейших узников стерег сильный отряд из трехсот бойцов под руководством эсера, бывшего каторжанина, Панкратова, которому Керенский доверял. И тот с честью исполнял трудную миссию. Пало Временное Правительство (и прекратилась выдача жалования ему и его бойцам); советская власть, совершив «победное шествие», утвердилась на Урале и в Сибири; отряды красногвардейцев – самостийные и присылаемые из «столицы красного Урала» Екатеринбурга – пытались захватить Николая и расправиться с ним; но триста поблескивавших штыков Панкратова охлаждали их пыл. 

Только через полгода после Октябрьского переворота проверенный большевик В. В. Яковлев (Мячин) (впоследствии изменивший «делу революции» и кончивший дни на Соловках), с мандатом Ленина и Свердлова, прибыл в Тобольск, чтобы снять эсеровскую охрану и перевезти царскую семью в Центральную Россию. Труднейшая миссия была предпринята из опасения, что царь сбежит и станет «знаменем контрреволюции» или будет убит местными товарищами.

Ленину царь был нужен живым. Не из гуманных (упаси Боже!) соображений, а из далеко идущих революционных планов. Троцкий подал идею проведения показательного суда над тираном, и Ленин ухватился за нее. В январе 1918 года СНК принял постановление – начать следствие над бывшим царем.

Затея была столь же дерзкой, сколь и преступной, но таковы были все «революционные» начинания дорвавшихся до власти фанатиков. Не существовало закона, по которому можно было бы судить свергнутого самодержца. Но не правосудие интересовало большевистских вождей, а грандиозный пропагандистский спектакль – ведь к процессу было бы приковано внимание всего мира.

Следствие о преступлениях царского режима, как помнит читатель, было начато сразу же после Февраля, для чего Временное правительство создало Чрезвычайную следственную комиссию (ее материалы мы не раз цитировали). Комиссия привлекла к ответу наиболее одиозных чинов высшей царской администрации, распутинскую клику, но не самого царя. Царская Россия (типичная восточная деспотия) имела формальный статус монархии, а монарх, по определению, людскому суду не подлежит.[24]

Ленин был юристом по образованию, да и Троцкий был достаточно образован, чтобы это понимать. Но юридические нормы их так же мало волновали, как и прочие «буржуазные предрассудки»; они признавали только «суд революционной совести». Потому они и прекратили следствие над высшими чинами царской администрации: зачем разбираться в тонкостях, когда арестованных можно прикончить без следствия и суда, «именем революции»? И прикончили многих, кто оказался в их власти – отнюдь не только царских министров и агентов охранки; среди убитых без следствия и суда – видные публицисты, политические деятели, в том числе, оппозиционные: от черносотенцев типа Меньшикова до ведущих деятелей партии кадетов Шингарева и Кокошкина. 

Судилище над Николаем – другое дело. Оно было нужно для революционной пропаганды. Перед лицом потрясенного мира ему бы все припомнили: от Ходынки до Распутина, от Кровавого Воскресенья до Ленского расстрела, от «столыпинских галстуков» до еврейских погромов, от японской войны до германской, и многое другое, – что было и чего не было. Такую потрясающую возможность обличения «старого мира» Ильич не хотел упустить.

Если бы «революционный суд» состоялся, то в смертном приговоре не приходится сомневаться, так что Николай в любом случае был обречен. Возможно, и Александра Федоровна. Но дети их получили бы шанс на спасение: при публичности процесса и внимании к нему всего мира даже ленинская клика вряд ли решилась бы убить невинных детей.  

Однако Красный Урал после Брестского мира не доверял Кремлю и не хотел выпускать царскую семью из своих рук. Пытаясь обмануть уральских ультра-революционеров, «болевших левизной в коммунизме», В. В. Яковлев повез августейших узников обходным путем, но, узнав об этом, председатель Уральского Совдепа А.Г. Белобородов разослал по железным дорогам телеграмму: «Всем, всем, всем!» Яковлев объявлялся изменником, подлежащим аресту и расстрелу на месте. (Его чуть было и не расстреляли в Омске). Напряженные переговоры по прямому проводу Свердлова с Белобородовым и Яковлевым привели к компромиссу. Изменив первоначальный план, Кремль приказал Яковлеву доставить царскую семью в Екатеринбург; Белобородов в ответ обязался обеспечить надежную охрану, безопасность и относительно приличное содержание семьи, а Яковлева – отпустить подобру-поздорову.

Вскоре после того, как семья поселилась в Екатеринбурге в Доме Особого Назначения (доме Ипатьева), группа заговорщиков-монархистов стала готовить ее побег. Царю тайно доставлялись письма на французском языке,  с планом побега и инструкциями, как к нему подготовиться. Царя эти письма глубоко волновали, он на них отвечал по тем же каналам. И они прямехонько доставлялись в местную ЧК, где готовилась эта провокация.

Зачем она понадобилась Белобородову и его подручным? Историки сходятся во мнении, что глава Красного Урала не оставил мысли о «революционной расправе», но хотел заручиться алиби. Фиктивный побег готовился для того, чтобы прикончить семью, а затем доложить Кремлю, что это пришлось сделать «при попытке к бегству».

Приближение армии Колчака к Екатеринбургу и мятеж левых эсеров в Москве сделали эти предосторожности ненужными. После убийства чекистами-левоэсерами германского посла Мирбаха (при весьма подозрительной роли левого коммуниста Дзержинского) Германия потребовала пропустить в столицу батальон своих войск для защиты посольства.[25] Принять ультиматум было невозможно – это значило капитулировать перед «германским милитаризмом», в чем Ленина и его сторонников и без того упрекали левые эсеры и левые коммунисты (а ведь на это еще накладывались недавние обвинения в его личном сотрудничестве с германским генштабом). Отклонение же ультиматума вело к возобновлению военных действий на почти оголенном Германском фронте, а Ленин ничего так не боялся, как «бронированного кулака Вильгельма». О том, что Германия находится при последнем издыхании и на возобновление войны не пойдет, в Москве не знали. В этих условиях перевозить царскую семью с Урала ближе к Москве стало столь же опасно, как оставить ее в Екатеринбурге колчаковцам. Этим и воспользовался Белобородов, потребовав санкцию на ликвидацию царя, или же «я ни что не отвечаю». Санкция была дана – Лениным через Свердлова. Остальное было делом техники…

Когда передовые части армии Колчака вошли в оставленный большевиками Екатеринбург, они сразу же бросились к Ипатьевскому дому, где и обнаружили следы недавнего побоища. Тут же среди офицеров, обрабатывавшихся черносотенной пропагандой, пошли разговоры, что царя порешили евреи. Бестолковые попытки найти трупы привели только к тому, что многие следы преступления были уничтожены. Следователь Наметкин – первый, кому было поручено официальное расследование, прежде всего, попытался поставить его на профессиональную ногу и удалить сильно возбужденных, но не знающих дела офицеров. Это вызвало такое негодование с их стороны, что уже через неделю Наметкин был отстранен – якобы из-за недостаточного рвения. Затем полгода расследование вел И.С. Сергеев. Он и добыл львиную долю наиболее ценных вещественных доказательств и свидетельских показаний. Но так как он искал преступников, а не евреев, то был тоже отстранен, как тайный еврей и чуть ли не большевистский агент (позднее был схвачен большевиками и расстрелян). Главную роль в этой перемене декораций сыграл генерал М.К. Дитерихс, которому И. С. Сергеев передал все материалы неоконченного следствия. Вскоре М. К. Дитерихс нашел «правильного» следователя, Н.А. Соколова, «настоящего русского патриота», который и направил следствие по «патриотическому» руслу. 

«Патриотам» ведущая роль Белобородова мешала тогда и продолжает мешать до сих пор. Крайние из них пытались его объевреить, перелицевав фамилию в Вайсбарт (на идиш – Белая борода). Но это приобретение относительно недавнего времени. [26] Первопроходцы до этого не додумались.

Первопроходцами я называю авторов трех первых книг о гибели царской семьи, располагавших материалами незавершенного следствия. Это британский журналист Роберт Уилтон,[27] генерал М.К. Дитерихс[28] и следователь Н.А. Соколов[29] (англичанин, чех и русский – полный черносотенный интернационал!) Пришлось им задвинуть Белобородова в тень Ф. И. Голощекина, о чьем еврейском происхождении у них имелись очень шаткие сведения. При поспешном бегстве с развалившейся армией Колчака, каждый из них вывез по экземпляру следственных материалов (к тому моменту уже изрядно подтасованных).[30] Один из трех экземпляров хранится в архиве Гарвардского университета – я его там просматривал. В нем имеются показания свидетеля, который в течение двадцати минут ехал с Голощекиным в поезде. Этот свидетель показал, что у Голощекина волнистые волосы с рыжеватым оттенком, из чего он вынес впечатление, что тот похож на еврея. Имея такую зацепку, три мифотворца и попытались передать Голощекину первую скрипку, а заодно наградили его еврейским именем. Но сговориться между собой они не смогли: у одного из них он – Исаак, у второго – Исай Исаакович, у третьего – Шая.[31]

Солженицын знает, что «Шая-Филипп Голощекин славы не искал, всю ее перехватил долдон Белобородов»; и что «в 20-е годы так все и знали, что это он – главный убийца царя; даже в 1936 гастролируя в Ростове-на-Дону на какой-то партконференции он еще похвалялся этим с трибуны. (Всего за год перед тем, как расстреляли его самого)». (т. II, стр. 92). Тем не менее, автор дилогии ролью закоперщика цареубийства наделяет Голощекина, восклицая по этому поводу: «О, как должен думать каждый человек, освещает ли он свою нацию лучиком добра или зашлепывает чернью зла» (т. II, стр. 92).

Полагаю, что каждый человек должен, прежде всего, думать, освещает ли он добром или зашлепывает злом самого себя. Если он об этом не думает, то о нации и подавно не озаботится. Да и не так все однозначно в многоцветном нашем мире. Сплошь и рядом творящий зло считает, что делает добро. Белобородов гордился тем, что избавил народ от тирана! А между членами расстрельной команды даже разгорелась борьба – кому из них считаться прямым убийцей царя. Яков Юровский утверждал, что это он первым выстрелил в Николая, а Павел Медведев требовал эту честь себе. И у обоих ее оспаривал Петр Ермаков. Вероятно, никто из них не считал екатеринбургское побоище грязным пятном на своей совести; напротив, считали его делом добрым и доблестным. До такой степени одичания дошло тогда российское общество.

Но и в другие времена, при иных нравах – не добрыми ли намерениями часто выстилается дорога в ад?

 

Русская смута: «Нерусская» революция

 

Солженицын уверяет: он не пытается «доказать, что революция была нерусской или “чужеродной”». Однако, вчитываясь в его книгу, убеждаешься снова и снова, что именно это он и доказывает. Обильно ссылаясь на «еврейские» источники, он верен своему селективному методу: из моря разливанного литературы отбираются не те источники, что первичны и более достоверны, а те, что его устраивают. А если устраивают не вполне, то из них вычленяются отдельные фразы. А если не устраивают целые фразы, то из этих фраз вычленяются лишь нужные кусочки. 

«В “Книге о русском еврействе”, - пишет Солженицын, - читаем: “Нельзя не упомянуть о деятельности многочисленных евреев-большевиков, работавших на местах в качестве второстепенных агентов диктатуры и причинивших неисчислимые несчастья населению страны”, с добавлением: “в том числе и еврейскому”». Следует ссылка на статью Г. Аронсона «Еврейская общественность в России 1917-1918 годов»,[32] а затем и авторский вывод: «Из такого повсеместного присутствия евреев в большевиках в те страшные дни и месяцы – не могли не вытекать и самые жестокие последствия» (т. II, стр. 90). Однако в статье Г. Аронсона показано прямо противоположное, ибо, хотя к большевикам примкнуло заметное число евреев (в основном денационализированных, утративших связь с еврейством, подлинных отщепенцев), «еврейская общественность», отличавшаяся огромной пестротой группировок, партий, объединений, оказалась по другую сторону баррикад.  «Большевистский переворот – это безумие», «солдатский заговор», «не имеет под собой никакой нравственной основы», «висевшая на крою пропасти Россия свалилась в бездну».[33] Такова, по Г. Аронсону, была типичная реакция еврейской печати на октябрьский переворот. Автор подчеркивает, что даже самая левая из еврейских социалистических партий, Бунд, была в жесткой оппозиции к большевикам. Позднее, под сокрушительными ударами красного террора, в ней произошел кризис; партия распалась, часть бывших бундовцев влилась в РКП(б). Но даже к 1926 году, то есть после девяти лет жестоких преследований, лидер переметнувшейся группы М. Рафес смог насчитать в большевиках 2463 бывших бундовца, тогда как всего их в 1917 году было около 30 тысяч. 27 с половиной тысяч «остались верными своим демократическим убеждениям, а впоследствии заплатили за них тяжелыми страданиями и кровавыми жертвами».[34]

Солженицын работу Аронсона знает. Но вывод делает противоположный, призывая на помощь И. Бикермана – одного из шести авторов столь выделяемого им сборника «Россия и евреи»: «Бунд, разыгрывавший роль представителя “еврейских рабочих масс”, присоединился большей и более активной своей частью к большевикам» (т. II, стр. 109).[35]

Этот мираж привиделся Бикерману в 1923 году – в экстазе национального самобичевания, а теперь он оприходован Солженицыным, хотя никаких конкретных данных и цифр Бикерман не знал. Цифры и факты есть у Аронсона, но Солженицына они не устраивают и в его книгу не попадают.

Ничего специфически еврейского в послереволюционном расколе Бунда не было: такая же участь постигла все социалистические партии России. К большевикам примкнула часть эсеров – сперва левых во главе с Марией Спиридоновой, а потом и вполне ортодоксальных. О провокаторской роли группы эсеров, якобы террористов, во главе с Г. Семеновым (Васильевым) на процессе-спектакле 1922 года мы говорили. Всем подсудимым был вынесен смертный приговор, но «террористы-убийцы» были тут же помилованы и – отправлены на партийную большевистскую работу. Членам ЦК во главе с Абрамом Гоцем была уготована иная участь.[36]

Будущий генеральный прокурор РСФСР Андрей Вышинский – бывший меньшевик. Будущий нарком иностранных дел Чичерин – бывший меньшевик. Заместитель Дзержинского, а после его смерти глава ОГПУ-НКВД Менжинский – бывший меньшевик. Это наиболее известные примеры перебежчиков из стана побежденных в стан победителей; безвестных было много больше. В их числе были и евреи, большинство евреями не были.   

С другой стороны, десятки тысяч бывших меньшевиков, эсеров, бундовцев, анархистов – евреев и не евреев – к большевикам примыкать не хотели (или их не хотели – вспомним Суханова-Гиммера). Многие сумели «лечь на дно», участь остальных была горькой (вспомним того же Суханова).  Факт в том, что разлом проходил не по пятому пункту. И не только по социалистическим партиям.

В кривом солженицынском зеркале все это выглядит иначе.

«Большинство российских социалистов [не большевиков], а среди них было множество евреев, в Гражданской войне были, конечно, за Ленина, а не за Колчака, и многие из них прямо воевали за большевиков» (т. II стр. 135).

Ирония состоит в том, что как раз у Колчака, в его коалиционном правительстве, министром юстиции был эсер Старынкевич. Поскольку фамилия звучит сходно с такими, как Рабинович и Пуришкевич, я затрудняюсь сказать, был ли он евреем или нет, но он заведомо не принадлежал к тем, для кого жестокость большевиков объяснялась засильем евреев. Именно ему следователь И.С. Сергеев еженедельно докладывал о ходе следствия по делу об убийстве царской семьи, и к нему в Омск (колчаковскую столицу) прибыла из Великобритании еврейская делегация, обеспокоенная многочисленными публикациями о том, что убийство царя – дело рук евреев. Старынкевич заверил делегацию, что эти слухи ложны, и объяснил, что исходят они из офицерских кругов крайне правого толка, но к следствию эти круги непричастны. (Вот после этого опровержения давление на Колчака со стороны право-монархических кругов многократно возросло, Сергеев был удален, Старынкевич – тоже, а царским делом занялась тройка генерала Дитерихса).

Прямо за большевиков воевали шестьдесят тысяч царских офицеров (сорок тысяч на стороне белых). Восемьдесят процентов высших офицеров генерального штаба воевало в Гражданскую войну на стороне Ленина и Троцкого, а не на стороне Колчака и Деникина. Впрочем, эти цифры условны, ибо не учитывают большого числа перебежчиков из одного лагеря в другой, что происходило многократно на разных уровнях, порой целыми полками и дивизиями. Не говорю о «батьках», таких как Махно или Григорьев, которые воевали то за белых, то за красных, то против тех и других.

 

Русская смута: Гражданская война

 

Если «Декретом о мире» Ленин начал гражданскую войну, то «Декретом о земле» он ее выиграл. Большевистские лозунги совпадали с чаяниями основной массы народа – крестьянства. Это признавали не только «гнилые интеллигенты» вроде умеренного Родичева и весьма левого Максима Горького. Адмирал Колчак назвал «наиболее сильным фактором русской революции – крестьянское малоземелье».[37] С Колчаком был солидарен генерал Деникин. Относительно одного из проектов землеустройства, рассматривавшихся при его правлении, Деникин замечает:

«Проект Билимовича-Челищева, при всех его спорных сторонах, представлял попытку проведения грандиозной социальной реформы и, если бы был осуществлен до войны и революции в порядке эволюционном, законным актом монарха, стал бы началом новой эры, без сомнения предотвратил бы революцию, обеспечил бы победу и мир и избавил бы страну от небывалого разорения».[38]

Предусматривалось ограничение максимальных размеров помещичьих хозяйств – от 150 до 400 десятин в разных районах. Владения сверх этого лимита должны были быть проданы по взаимному соглашению «лицам, занимающимся земледельческим трудов, преимущественно местным», то есть крестьянам. Для покупателей был тоже установлен лимит – от девяти до 45 десятин (видимо, для того, чтобы крепкие крестьянине не могли скупить слишком много – в ущерб другим). Устанавливался двухгодичный срок для полюбовных сделок, после чего избыточные земли помещиков должны были отчуждаться и продаваться крестьянам.

Подобные проекты, как мы помним, готовили еще при Витте, предлагали кадеты в Первой и Второй Государственной Думе. Был бы тогда принят и осуществлен такой закон о земле, то – прав Деникин! – не было бы в России революции или она была бы не столь радикальной и кровавой. Но Столыпин разогнал две Думы, устроил государственный переворот, покрыл страну виселицами, чтобы не допустить ущемления «священного права собственности» латифундистов. Массы малоземельных крестьян так и остались без земли. Получили они ее – от Ленина. Хотя и не в собственность, но в вечное пользование. Зато безвозмездно. После этого умеренные реформы работать не могли: на практике они означали бы не наделение крестьян землей, а изъятие части уже захваченной ими земли и требование платы за не изъятую часть. Но и такая реформа при Деникине не прошла: он не смог одолеть сопротивление «национальных» сил, для которых спасение Великой и Неделимой сводилось к спасению их собственных (уже разоренных и потерянных!) поместий.

Белое движение объединяло широкий спектр политических и идеологических сил – от черной сотни на одном фланге, до социалистов разных мастей на другом, с консерваторами, либералами, умеренными реформаторами между этими полюсами. Лебедь, рак да щука. Никакой согласованной программы они выработать не могли.

Будущее устройство Российского государства – даже в самых общих чертах – не могло быть определено. Монархия или республика? Централизм или федерализм? Права меньшинств? Права рабочих? Права собственности вообще, и на землю в частности? Решения откладывались на потом. Называлось это непредрешенчеством.

Когда на территории, контролируемой красными, продотряды выгребали из крестьянских амбаров все до последнего зернышка, да еще пристреливали без следствия и суда «укрывателей» хлеба, и всяких там «буржуев», и «контриков», и «саботажников», и «спекулянтов», то реакция населения была вполне понятной. Белых ждали как спасителей, встречали хлебом-солью. Но когда приходили белые, то выяснялось, что им тоже нужен хлеб, и скот, и фураж, и солдаты. Снова шли реквизиции и мобилизации, тот же «грабеж награбленного». И расстрелы без следствия и суда по первому подозрению в сочувствии большевикам, да и без всякого подозрения. А земля, которую крестьяне уже поделили, засеяли, полили своим потом, - с ней, в лучшем случае, все становилось неясно: непредрешенчество! В худшем являлись бывшие хозяева – требовать землю назад, грозя расправой, а нередко и учиняя ее.

Солженицын правильно указывает на Тамбовское восстание и другие выступления крестьян против советской власти как на признак ее враждебности народу, ибо крестьянство и составляло основную его массу. Но под властью белых крестьянское недовольство было не меньшим, выступления против власти носили гораздо больший размах.

Участник и летописец движения «зеленых» в Причерноморье Н.В. Воронович рисует типичную картину, рассказывая о том, как население Сочинского района, натерпевшись лиха от большевиков, встретило приход Добровольческой армии как избавление; но не прошло нескольких недель, и новая власть «возбудила к себе жгучую ненависть крестьян».[39]

«Ненависть эта была вызвана, во-первых, назначением на административные посты старых полицейских взяточников, во-вторых, начавшимися реквизициями кукурузы, фуража, лошадей и повозок и, в-третьих, безобразным поведением новых властей и преследованием крестьян за пользование частновладельческими участками, хотя большинство этих участков было передано в пользование крестьянам учрежденным при Временном правительстве [до большевиков!] земельным комитетом… Результатом всего этого явилось то, что через месяц после занятия добровольцами Сочинского округа население вспоминало с сожалением ушедших большевиков, а через полтора месяца крестьяне с оружием в руках восстали против новой власти». И дальше: «Толчком к восстанию послужил приказ о всеобщей мобилизации населения до сорокалетнего возраста. Крестьяне заявили, что проливать свою кровь за такую власть они не желают, так как мобилизованных  солдат “кадеты” пошлют усмирять таких же крестьян или драться с большевиками, которые оказываются ничуть не хуже добровольцев».[40]

Движение из Сочинского округа перекинулось в Туапсинский, Новороссийский «и распространилось затем по всему юго-востоку России». Воронович подчеркивает, что «подлинное “зеленое движение” ничего общего не имеет с бандитизмом, с скрывающимися в горах и лесах шайками грабителей и с бело-зелеными партизанами. Подлинные “зеленые” являлись и являются местными крестьянами, восстававшими и против добровольческих, и против большевистских властей». [41]  

Деникинские карательные отряды, брошенные против «зеленых», пощады не знали, но  вооруженный противник прятался или оказывал сопротивление, проводить операции против него было трудно и опасно. Отыгрывались на мирном населении: пороли всех шомполами, «не делая никакой разницы между мужчинами и женщинами, между взрослыми и детьми». Реквизировали все, что можно увести или увезти. Мужчин «призывного возраста» уводили, а часть из них расстреливали на месте – в назидание другим. Полковник Петров, в селении «Третья рота», оцепив его со своим отрядом, объявил, что намерен расстрелять всех мужчин, но готов смягчить приговор – за «контрибуцию» в пять тысяч рублей плюс «угощение». Деньги были собраны, угощение – выставлено. Вволю попировав, полковник велел расстрелять не всех мужчин, а каждого десятого. Один из обреченных, 16-летний подросток, подбежал к офицеру, нацелившему на него винтовку, но еще не успевшему выстрелить, влепил ему пощечину и с разбега бросился в пропасть. Позднее, в феврале 1920 года полковник Петров был взят в плен крестьянским ополчением и узнан вдовой одного из казненных крестьян. Она дала знать другим женщинам (мужчин в селе уже не осталось).  Вооружившись палками, топорами, бабы отбили полковника у конвоя и «буквально растерзали на куски».[42] (Замечу в скобках, что немногих карателей ждала такая же участь; большинство потом доживало свой век официантами или вышибалами в кабаках Праги, Парижа, Белграда, скрежеща зубами на «жидов-комиссаров», которые обрекли их на жалкое эмигрантское существование; это не мешало им при случае вербоваться в сексоты к тем же комиссарам, чтобы выслужить «прощение родины»). 

После краха Деникина и эвакуации остатков его армии в Крым вопрос о земле остро встал перед новым главнокомандующим, генералом Врангелем. Он образовал комиссию, поручив ей в трехдневный срок разработать земельную реформу. Князь В. Оболенский, бывший председатель Таврической земской управы, предложил законодательно закрепить статус-кво, чтобы крестьяне, по крайней мере, не боялись, что, в случае прихода белых, землю у них отберут, и будут карать за захваты.

«Я настаивал на немедленном принудительном отчуждении от землевладельцев арендных земель и закреплении их за арендаторами там, где, как в Крыму, не было захватов, а там, где захваты произошли, - на санкционирование их, с закреплением земель за фактическими владельцами».[43]

Но – из всех членов комиссии за проект реформы проголосовал только сам Оболенский. Как он пишет в своих мемуарах, после созыва и разгона нескольких таких комиссий, генерал Врангель, своей властью главнокомандующего и диктатора, подписал закон, «еще более левый», чем тот, что предлагал Оболенский. «Я глубоко убежден и сейчас, - писал позднее Оболенский, - что если бы земельный закон, хотя бы в том виде, в каком он был издан генералом Врангелем 25 мая 1920 года, был бы издан генералом Деникиным 25 мая 1918 года, - результаты гражданской войны были бы совсем другие. Если без земельного закона, в атмосфере ненависти всей крестьянской массы, Добровольческая армия при помощи английских пушек и танков докатилась до Орла и Брянска, то с земельным законом, который привлек бы крестьянские массы на ее сторону, она наверное дошла бы до Москвы».[44]

Прав ли Оболенский в этом суждении или нет, проверить невозможно. Но очевидно, что «правильное» решение, то есть такое, которое могло бы обеспечить белым поддержку широких масс народа, а не вызывать их ненависть, было принято слишком поздно, когда уже не было сил его осуществить.

Аналогичная картина наблюдалась на других театрах военных действий.

Адмирал Колчак был побежден не столько Красной Армией, с ее Чапаевыми а Анками-пулеметчицами, сколько крестьянскими восстаниями в тылу, по всей Сибири.   

На северо-западе «политический террор, экономическая политика и специальные репрессии против крестьянства, пассивно сопротивлявшегося большевистским опытам, - вот главные причины, заставившие крестьянскую массу с энтузиазмом встречать белых, - отмечал бывший министр земледелия в правительстве этой области П.А. Богданов. – Но страх перед ответственностью за революционные выступления, боязнь за землю, что перешла или должна была перейти в руки крестьянства, всплыли на другой день появления белых».[45]

Гражданские власти пытались использовать антибольшевистские настроения крестьян для налаживания отношений с ними; но подлинными хозяевами положения были военные, и они не признавали «дипломатических» ухищрений. «Вешали людей во все время правления белых псковским краем», констатирует белый (не красный!) летописец северо-западного фронта Василий Горн. В Пскове «атаман крестьянских и партизанских отрядов» подполковник Булак-Булахович лично проводил публичные казни – для устрашения. В центре Пскова, регулярно, среди бела дня, вешали людей на трехгранных фонарях, сразу по трое, так что «трупы висели на фонаре гирляндами, иногда в течение всего дня». А по деревням в это время созывали волостные сходы и втолковывали крестьянам, что они «могут распоряжаться только своей землей, прочие земли могут попасть в руки мужика только при условии аренды или покупки ее. В итоге ропот всего схода: “Опять помещика на шею нам посадите”. “Мы будем работать, а баре хлеб есть… Не бывать этому!”».[46]

Куда ни кинь, все тот же клин. Хотя массы народа восставали против бесчинств военного коммунизма, диктатура большевиков все-таки была для них меньшим злом, чем военная диктатура белых. Что и оказалось основным фактором, приносившим победу большевикам. Причем, не только военную, но в значительной мере и моральную. 

Горячий поборник белого движения, колчаковец, считавший себя большим патриотом России, Николай Устрялов, оказавшись в эмиграции, очень скоро пришел к заключению, что «пульс России бился все эти годы в Москве и только в Москве, - а не в Омсках, Екатеринодарах и Севастополях.[47] Теперь это уже бесспорно. Разве лишь безнадежно слепым это остается недоступным…. Фундамент новой России закладывается Революцией, сжегшей старую Россию…. Это воссоздание [подорванных сил государства] идет ныне под знаком советской власти».[48]

У Устрялова в эмиграции оказалось большое число единомышленников. Они развернули движение «смены вех», за возвращение «в Каноссу» (как называлась одна из центральных статьей сборника «Смена вех»), то есть в большевистскую Россию, которую  они объявили подлинным «выразителем национальных и государственных интересов России на данном этапе». В доказательство правоты этой точки зрения Устрялов приводил слова Ленина: «В народной массе мы [большевики] все же капля в море, и мы можем управлять только тогда, когда правильно выражаем то, что народ сознает» (курсив мой. – С.Р.).[49]

Вкусив горький хлеб чужбины, недавние белые офицеры, монархисты, правые кадеты, октябристы, – те, кто еще недавно спасал Единую и Неделимую от большевистско-еврейской скверны, вдруг «прозрели» и стали доказывать, что большевики-то Единую и Неделимую как раз и олицетворяют.

«Революционная утопия побеждала, покуда на нее ополчались элементы, русской историей обреченные на слом», - писал Н. Устрялов в ноябре 1921 года.[50] «Не инородцы революционеры правят русской революцией, а русская революция правит инородцами революционерами, внешне или внутренне приобщившимися “русского духу” в его нынешнем состоянии» (Н. Устрялов).[51]

«Мы идем к вам в “Каноссу” не столько потому, что считаем вас властью “рабоче-крестьянской”, сколько потому, что расцениваем вас как российскую государственную власть текущего периода», - объяснял большевикам другой ведущий сменовеховец, профессор Чахотин.[52]

«Правда» с победным ликованием откликнулась на выход в Праге сборника «Смена вех», а Устрялов откликнулся на этот отклик: «Ни один из ее [“Смены вех”] авторов – не социалист. “Смена вех” руководствуется прежде всего патриотической идеей».[53] Писалось это в то самое время, когда большевики, цинично, на глазах всего мира, доламывали хребет своим ближайшим политическим противникам – эсерам, устроив судебный фарс, о котором мы уже упоминали.

В книге Солженицына движение сменовеховцев отсутствует, как и многое другое, что не укладывается в его схему. Зато можно найти такую сентенцию: «Назвать еврейскую эмиграцию пробольшевицкой – нельзя. Но большевицкий строй не был для нее главным врагом, а у многих сохранилась к нему и благосклонность» (т. II, стр. 179). Селективный метод в умелых руках снова творит чудеса. Так и получается, что в большевиках доминируют евреи; а из числа их противников – из тех, кто остался в стране, и из тех, кто эмигрировал, – к ним в «Каноссу» пошли тоже преимущественно евреи. В царстве кривых зеркал реальность преобразуется до полной неузнаваемости: показано не то, что адекватно действительности, а то, что автор хочет показать.

(продолжение следует)

 

 

Примечания

[1] М. Горький. Несвоевременные мысли. «Новая жизнь, № 43 (258), 16 марта 1918 г. Цит. по: И. Бунин. Окаянные дни.—М. Горький. Несвоевременные мысли, М. «Айрис-Пресс», 2004, стр. 297.

[2] М. Горький. Ук. соч., там же, стр. 290.

[3] М. Горький. Ук. соч., там же, 247.

[4] Там же.

[5] Г. Аронсон. Еврейская общественность в России в 1917-1918 гг. Книга о русском еврействе. 1917-1967, Нью-Йорк, «Союз русских евреев», 1968, стр. 18-19.

[6] Ф. И. Родичев. УК. соч., стр. 20.

[7] Там же, стр. 5.

[8] А.И. Солженицын. Слово при вручении премии Солженицына Валентину Распутину 4 мая 2000. «Новый мир», 2000, №5. Цит. по компьютерной распечатке, стр. 1.

[9] В. Солоухин. При свете дня. Москва, 1992, стр. 28-35.

[10] Согласно Солоухину (и источникам, которыми он пользовался), Израиль Бланк при крещении взял имя Александр Дмитриевич, а не Давидович, ну да не велика важность.

[11] См., напр., Ефим Меламед. «Отректись иудейской веры (Новонайденные документы о еврейских предках Ленина)»; С. Резник. «Ты завещал нам, великий Ленин…» «Вестник»,  № 21(332) 15 октября 2003 г. 

[12] «Отечественные архивы». — М., 1992, № 4. стр. 69-72; см. также цитированную выше статью Е. Меламеда, а также книгу А. Ваксберга. Из ада в рай и обратно: Еврейский вопрос по Ленину, Сталину и Солженицыну. М., «Олимп», 2003. Автор приводит письмо Анны Ильиничны Ульяновой-Елизаровой Сталину (стр. 109-110); она жаловалась на руководство института Маркса-Энгельса-Ленина, скрывавшего правду о еврейских корнях Ильича и тем препятствовавшего борьбе с антисемитизмом. По разумению сестры Ленина, народ так обожал вождя, что, узнав о его еврейском дедушке, полюбил бы и евреев. Сталину, из которого холуи делали Ленина сегодня, только этого не хватало. Дурехе вождь не ответил.

[13] О родословной В. И. Ленина см.: Штейн М.Г. Ульяновы и Ленины. Тайны родословной и псевдонима. Спб., 1997 и ряд других работ.

[14] И с Виктором Еремеевичем Баранченко, который мне об этом рассказывал. См.: С. Резник. Тайна покушения Фанни Каплан. «Литературные записки». Фонд “Культурная инициатива”, “Апрель”, М., 1991, № 1, стр. 101-106.

[15] Убийца Урицкого Леонид Каннегиссер, еврей, был членом маленькой партии народных социалистов, не связанных организационно с эсерами; он действовал в одиночку. Убийца Володарского рабочий Сергеев разыскан не был; скорее всего, он тоже действовал в одиночку. 

[16] Подробнее о процессе эсеров: Семен Резник. Большевики и эсеры: борьба за власть. «Форум». Общественно-политический журнал, «Сучаснiсть», 1984, № 9, стр. 192-204.

[17] С. Резник. «Тайна покушения…». В работе, в частности, использованы допросы Ф. Каплан, опубликованные в 1923 г. в журнале «Пролетарская революция». Публикация этих протоколов была призвана подтвердить показания Г. Семенова и Л. Коноплевой на эсеровской процессе, но фактически их опровергла. Я с удивлением прочел в интернете, а затем в «Комсомольской правде» (29.03.2002) о том, что Фанни Каплан и Дмитрий Ульянов были в интимных отношениях, причем авторы ссылались на мою статью. Однако я писал только о том, что Дмитрий Ильич ухаживал за Каплан, а сколь далеко зашли их отношения, мне неизвестно.

[18] Максим Горький. Ук. соч., стр. 290.

[19] Сменит «вехи» он несколько позже.

[20] Цит. по: П.Н. Милюков, Воспоминания, т. II, М., «Современник», 1990, стр. 322.

[21] «Правда», 8 апреля 1917 г. Цит. по: Милюков. Ук. соч., т. II, стр. 308.

[22] Л. Троцкий. История русской революции. N.-Y., Monad Press, стр. [Репринт берлинского издания 1933г.], стр. 82.

[23] П.Н. Милюков, Ук. соч., т. 2, стр. 334.

[24] Подробнее см.: С. Резник. Цареубийство в русской истории. «Вестник», 1999, №№ 5(212)- 9(216).

[25] Ю. Фельштинский. Большевики и левые эсеры. Октябрь 1917 –июль 1918. На пути к однопартийной диктатуре. Париж, YMCA-Press, 1985.

[26] См.: П. Пагануцци. Правда об убийстве Царской Семьи. Историко-критический очерк. Св.-Троицкий Монастырь, Джорданвилль, Нью-Йорк, 1981, стр. 62; И. Шафаревич. Русофобия. Сочинения в трех томах. Москва, «Феникс», 1994, стр. 145; С. Резник. Растление ненавистью: Кровавый навет в России. Даат/Знание, Москва-Иерусалим, 2001, стр. 104.

[27] Robert Wilton. The Last Days of the Romanovs, London, Thornton Butterworth Limited, 1920.

[28] М.К. Дитерихс. Убийство царской семьи и членов дома Романовых на Урале, тт. 1-2, Владивосток, 1922.

[29] Н.А. Соколов. Убийство царской семьи, «Слово», 1925.

[30] Н.А. Соколов пользовался услугами Роберта Уилтона, помогавшего изготовлять фотографии вещественных доказательств – в обмен на информацию о еврейских кознях, которая через газету «Таймс» «потрясала мир». Подробнее см.: С. Резник. Растление ненавистью, стр. 92-106.

[31] Поскольку ни в одном заслуживающем доверия независимом источнике я не нашел подтверждения еврейского происхождения Голощекина, а в БСЭ, где расшифровываются все партийные клички и псевдонимы, он значился как Филипп Исаевич, я поначалу предположил, что еврейское имя Голощекина – это вообще фикция. Однако белорусский кинодокументалист В. Л. Нехамкин (Мохов) сообщил мне, что в конце 1970-х годов, делая фильм о Пражской конференции большевиков 1912 года, он знакомился с жандармской перепиской в Центральном Государственном Архиве Октябрьской Революции в Москве (ЦГАОР), где фигурировал Голощекин, Шая Ицкович. У меня нет оснований доверять БСЭ больше, чем царской охранке. Таким образом, в шайку екатеринбургских головорезов, учинивших расправу над царском семьей, входило два несомненных еврея (Юровский и Голощекин), а не один, как я предполагал. [32] КРЕ-2, Нью-Йорк, 1968, стр. 16.

[34] Г. Аронсон. Еврейская общественность в России в 1917-19188 гг. КРЕ-2, стр. 17.

[35] «Россия и евреи», YMCA-PRESS, Paris, 1978, стр. 44.

[36] См. С. Резник. Большевики и эсеры: борьба за власть. «Форум», № 9, 1984, стр. 192-204.

[37] См. Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев. Деникин. Юденич. Врангель. Составил С.А. Алексеев, М. 1991., стр. 37.

[38] Там же, стр. 37.

[39] Н.В. Воронович. «“Зеленые” повстанцы на черноморском побережье». В кн.: Революция и гражданская война в описании белогвардейцев. Деникин. Юденич. Врангель. М., «Отечество», 1991, стр. 166. Работа впервые опубликована в 1922 году в Берлине в серии «Архив русской революции» (т. VII).

[40] Там же.

[41] Там же, стр. 167. Следует добавить, что эти «зеленые» также не имели ничего общего с бандой атамана Зеленого на Украине.

[42] Воронович. Ук. соч., стр. 168-169.

[43] В. Оболенский. «Крым при Врангеле». Цит. по: Революция и гражданская война в описаниях белогвардейцев, стр. 369.

[44] Там же, стр. 371.

[45] Цит. по: Василий Горн. «Гражданская война на северо-западе России». В кн.: Гражданская война в описании белогвардейцев, стр. 268.

[46] Василий Горн. Ук. соч., стр. 268-269.

[47] Омск - столица Колчака, Екатеринодар – Деникина, Севастополь – Врангеля.

[48] Н. Устрялов. Под знаком революции. Харбин, 1927, стр. 69. (Первоначально статья была опубликована в сборнике «Смена вех», Прага, июль 1921 г.)

[49] Н. Устрялов. Под знаком революции, стр. 125.

[50] Н. Устрялов. Сумерки революции. «Новая жизнь», Ноябрь, 1921. Цит. по: Н. Устрялов. Под знаком революции, стр. 67.

[51] Н. Устрялов. Patriotica. «Смена вех», Прага, июнь 1921, стр. 54.

[52] Чахотин. «В Каноссу». Там же, стр. 72.

[53] Н. Устрялов. Под знаком революции, Харбин, 1927, стр. 125


    
   
заквасочник озу бу

***

А теперь несколько слов о новостях экономики и архитектуры.

Сейчас уже всем ясно, что элитное жилье - это не только шикарный дом, богатая обстановка, люстры, мебель... Элитное жилье предполагает комплексное решение всех сопутствующих элементов, включая ландшафтный дизайн. Даже водные объекты - пруды, фонтаны, каскады, водопады, ручьи прочие водные чудеса - все должно быть в гармонии с домом, отражать вкус хозяина, быть стильным и современным, сохраняя при этом аромат старины и традиции. Вот такие фонтаны украсят участок самого требовательного эстета:

элитный ландшафтный дизайн и озеленение


   


    
         
___Реклама___