Shalit1

    ...Да, много струн моя сменила скрипка;
     играл на них то ласково, то хрипко,
     и гимн, и джаз; играл у алтарей
     и по дворам - и просто так, без толка:
     но струны все мне свил Господь из шелка
     твоих каштановых кудрей.
     "Стихи - другим", вы мне сказали раз, -
     "а для меня и вдохновенье немо".
     Но, может быть, вся жизнь моя - поэма.
     и каждый лист в ней говорит о вас.
     Когда-нибудь, за час до той зари,
     когда Господь пришлет за мной коляску,
     и я на лбу почую божью ласку
     и зов в ушах: "Я жду тебя, умри" -
     я допишу - за час до переправы -
     поэмы той последние октавы.
     В ней будет много глав...

     "Будь я царем, я бы перестроил царство... " - литовский профессор произнес эту фразу с веселой торжественностью и, подняв рюмку, добавил: "Жаль, жа-а-ль, что евреи покидают нас, евреи это фермент, их миссия - будить всюду интерес к идее и культуре". И слова помню, ибо в тот же вечер записала в дневнике, и странную усмешку. Четверть века прошло, а я так и не знаю, говорил он это из уважения к моему народу или только заботясь о своем. Через много-много лет, читая Жаботинского, я вздрогнула: так вот кого цитировал профессор (да и можно ли было забыть это определение "фермент"?!) Профессор был того поколения интеллигенции, которому ведомы были имена, изъятые впоследствии из обихода. Он не удосужился назвать источник, но принял идею. А мысль-то у Жаботинского, оказывается, совсем противоположная. Он не собирался быть ферментом для кого бы то ни было: "Я совершенно не способен проникнуться этим взглядом на еврея, как на соль земли", - говорит он и продолжает: "Конечно, раз мы тут по Европе околачиваемся столько веков, мы естественно принесли ей много пользы, обогатили ее жизнь; иначе и быть не могло - ведь и мы же не лыком шиты, и если занимаем среди исторических наций не первое место, то и не последнее. Но смешно пересаливать. Не будь евреев, культурный мир тоже бы теперь не в лаптях ходил".

В. Жаботинский. 20-е годы

     Какое, однако, удовольствие читать и перечитывать Жаботинского. Он не может дать нам ответы на все вопросы, будоражащие наше общество сегодня. Мир не стал лучше, но он другой, обстоятельства изменились. Однако мечи все еще не перекованы на орала¹ и внуки волков не стали ягнятами,² скорее, наоборот, поэтому Жаботинский современен и своевременен. "Политическая наивность еврея баснословна и невероятна: он не понимает того простого правила, что никогда нельзя "идти навстречу" тому, кто не хочет идти навстречу тебе". Это опубликовано в журнале "Рассвет" за 1924 год! А так ли устарели тема ассимиляции, ухода в другую религию, в другую литературу? Когда известного публициста убедили стать во главе органа, занятого еврейскими интересами, он через месяц ушел, сказав, что у него было чувство, точно он из громадного зала попал в чулан. Жаботинский пишет: "Человеческая мысль очень лукава и умеет раскрасить в багрец и золото какой угодно поступок; и в этих случаях она подсказывает уходящим из чулана красивые речи о том, что широкое лучше узкого, общечеловеческое (русское называется общечеловеческим) важнее национального... но все это пустые словеса перед тем фактом, что наш народ остается без интеллигенции и некому направлять его жизнь". Он оценивает подобное иной мерой. И в его голосе слышен звук пощечины: "В грош я это оцениваю, эти раззолоченные узоры на халате дезертира..."

     А у нас? А мы? А сегодня? Вы, думается, приведете мне больше примеров, чем известны мне, как используют права репатрианта в Израиле, а затем оставляют старую мать одну и подаются в Канаду? А литераторы, нашедшие золотую нишу: с какой готовностью примут тебя на бывшей родине, если удачно высмеять свою, еврейскую. Нет, они хотят, чтобы страна была сильной, но как говорит Жаботинский, "ждут, чтобы другие за них воевали" и утешает нас словами Герцля: "мы теряем тех, в лице которых мы ничего не теряем". А вот что он пишет о других, тех, кто пришел к своему народу: "Мы переродились, потому что прежде мы терпели свое еврейство поневоле, а теперь мы им горды, мы ему радуемся, как радуется женщина своей красоте... основой нашего народного воспитания должно быть отныне самопознание. Так воспитывается на земле всякий здоровый народ, всякая нормальная личность". И это тоже о нас, сегодняшних, а писано сто лет назад: "Никто на свете не поддержит твою борьбу за твою свободу. Верь только в себя".

     Когда Жаботинский писал, что "каждый мужчина - царь, и каждая женщина - царица", он имел в виду идею равенства, а не царский престол. Его передергивало от слова "вождь". Прочла об этом в его письме жене Иоанне (он называет ее Аней, она его до конца дней - Володей). Когда он все чаще слышит это слово "манhиг",³ его охватывает отчаяние. Это страшит, потому что от "вождизма" вред общему делу. Что бы он сказал сегодня, когда мы называем его и великим провидцем и великим мыслителем? Многие из его размышлений ничуть не устарели, они поражают ясностью и четкостью определений, пробуждают мысль, укрепляют дух. Потому что есть от чего пасть духу. Одна репатриантка, рассказывая об успехах дочери в школе, пожаловалась: "Все бы ничего, если бы не эти религиозные уроки. Зачем это нашим детям, она еще к ортодоксам перебежит". – "Простите, но разве не должен нормальный ребенок знать свою Книгу Книг, свою историю, свои традиции, - осторожно возразила я. - Чужие (тут-то я и вспомнила литовского профессора, читавшего Жаботинского, когда я не знала этого имени), чужие знают, а мы вольны не знать?" – "Я хочу, - говорит дама, - чтобы моя дочь стала интеллигентным человеком". Опускаю детали ее запальчивой речи. Вы скажете, казус, почти анекдот. Можно согласиться, если не видеть, как живучи подобные настроения, в частности, в письмах читателей русскоязычной прессы. Тем же вечером, читая Жаботинского, я снова вспомнила о ней: "... в горячке спора твой противник слышит не твой голос..., а внимает лишь своему голосу и понимает только то, что желает понять. Нашим паролем... были слова "две пятых", то есть две пятых программы еврейской школы следует отвести на изучение еврейских предметов" (Повесть моих дней. Иерусалим: Библиотека-Алия, 1989. С. 93).

     И время и географическое пространство изменились, а Жаботинский все так же не прочитан, для иных крамолен и многими не понят. Тоска! А ведь как доступно великолепен, когда вслушаешься: "Тот господин, который в эту минуту проходит за моим окном по улице, имеет право на жизнь лишь потому и лишь постольку, поскольку он признает мое право на жизнь; если же он хочет убить меня, то никакого права на жизнь я за ним не признаю. Это относится и к народам..." Отношение к Жаботинскому всегда было полярным: его или любили или ненавидели. Всякий ли готов выслушать такое, к примеру, обличение: "лидеры проповедуют, а масса, как быдло, лишенное смысла и гордости, переизбирают их лидерами".

     Герцль Розенблюм, ученик и последователь Жаботинского, сказал про учителя, что тот родился национальным вождем: в нем жил дух Гарибальди, но он должен был родиться на 50-100 лет позже: он пришел слишком рано, еврейский народ не созрел в ту пору, чтобы видеть в нем вождя целого народа. Может, он прав, но более поздние времена не взращивали, не давали вождей подобного могучего духа, интеллекта и многогранных достоинств. А мы, как народ, созрели, чтобы видеть в нем вождя для всех?

     Жаботинский - ярчайшая фигура в еврейском национальном возрождении. Литератор - публицист, фельетонист, поэт, драматург, переводчик; один из лидеров сионистского движения, идеолог и основатель ревизионистского течения в сионизме; создатель, вместе с Иосифом Трумпельдором, Еврейского легиона,⁴ в котором сам служил поначалу рядовым; незаурядный оратор и полиглот, человек, сделавший так много по возрождению языка иврит и стоявший у истоков национального театра "Габима".⁵
     Все эти разносторонние дарования, интересы, занятия определили его особое место в истории нашего народа. О нем писали при жизни, еще больше после смерти, но сколько бы и кто бы ни пытался рассказать о нем, получаются эскизы к портрету - почти невозможно объять такое явление как Жаботинский. Не льщу себя надеждой, что мне удастся нечто более, чем скромный эскиз, но хочу поделиться чудом собственного прочтения и, может быть, приблизить читателя к его незаурядной личности мыслителя и человека.

     Беллетристику и публицистику он почти всю жизнь писал на русском языке. Назову несколько книг, из тех, что изданы в Израиле: романы "Пятеро" и "Самсон Назорей", "Избранное", включающее отдельные работы из выходивших при жизни автора - из сборника "Фельетоны", из "Хроники еврейской жизни", из журнала "Рассвет", из уже названной художественной прозы, его переводы из поэм Х.-Н.Бялика. Во 2-м томе сборника "Евреи в культуре русского зарубежья" (Иерусалим, 1993; составитель и издатель М. Пархомовский) можно ознакомиться с перепиской В.Е. Жаботинского с А.М. Горьким. Все знают, что Бялику помог выехать из советской России Горький. Оказывается, благодарными мы должны быть прежде всего Жаботинскому. "Многоуважаемый Алексей Максимович, очень прошу Вас за Бялика... нам... он нужен как поэт и как лучший из работников в области еврейского школьно-издательского дела... Мне хотелось бы просить и за Черниховского и за многих других..." Всего тогда выехало двенадцать еврейских писателей. В сборнике "Русские евреи в Великобритании" (Иерусалим, 2000; редакторы-составители М. Пархомовский и А. Рогачевский) о двух лондонских периодах жизни Жаботинского рассказывают Эра Мазовецкая и Татьяна Груз.

На русском языке опубликовано, к сожалению, совсем немного писем Жаботинского, и авторы в какой-то мере восполняют этот пробел. Я читала их в огромном количестве в переводах на иврит - с русского, итальянского, английского, идиш, французского, немецкого - пять томов обширной переписки Жаботинского. Только по письмам можно изучать историю нашего народа первой половины двадцатого века. Но они помогают и ближе узнать характер Владимира Евгеньевича, снова и снова дивиться его таланту излагать сложное просто, его целеустремленности, мужеству. Письма помогают также ясно осознать, какое большое значение имела для него душевная и духовная связь с близкими - женой Анной (в девичестве Гальперина) и сыном Эри. Они были преданны его делу и, хотя видели его редко, связь между ними была живой и прочной. "Ты для меня все, все и все, - писал Жаботинский жене, - ...я твою забинтованную руку ощущаю, как будто у меня... минутами в глазу торчит пылинка или в сапоге гвоздь. Выздоравливай, Аннели... Крепко тебя целую, голубка. Эх! Дал мне Бог такую подругу и такого сына, а я сам шмаровоз. Не сердись, что вслух грущу. Надо же как-нибудь помолиться..." В 1963 году на иврите, под редакцией Йосефа Недавы, вышла любопытная и какая-то необыкновенно уютная и сердечная книжка "Женщина глазами Жаботинского". Сегодня она стала библиографической редкостью. (30 лет спустя, в 1993 году, она была переиздана на русском языке в иерусалимском издательстве "Гешарим" под названием "Шелк и сталь"). В ней рассказано и об его отношении к женскому вопросу (любое движение, считал он, хромает, становится окаменелым, если нет в нем участия женщины), и о трех замечательных женщинах в жизни самого Владимира Евгеньевича: удивительной теплотой и беспредельной преданностью друг другу отличались его отношения не только с женой, но и с матерью и сестрой.

В. Жаботинский с семьей. 1912 г.

     Поскольку биографию Жаботинского можно прочесть в любой энциклопедии, перечислим только основные ее вехи.

     Владимир Евгеньевич (Зеев) Жаботинский родился 18 (по метрике – 9) октября 1880 года в Одессе. Учился в прогимназии, потом в Ришельевской гимназии. Аня Гальперина была сестрой его соученика. Они поженились в 1907 году и тут же разъехались. Она - продолжать образование во Франции, он - в Швейцарию, в Берн, оттуда поехал в Рим. Италия на целых четырех года стала его второй родиной. Впоследствии он напишет:

     И будет там вся быль моих шатаний:
     все родины, все восемь языков,
     и шум знамен, и шорох женских тканей,
     и гром с трибун, и гам от кабаков:
     мой псевдоним и жизнь моя - Качели...

Аня Гальперина. 1936 г.

Впервые его сочинения появились в печати, когда ему едва исполнилось семнадцать лет. Он регулярно начинает сотрудничать в одесских и петербургских газетах в качестве корреспондента из Рима. Он подписывает их псевдонимом Альталена, что означает качели: "мой псевдоним и жизнь моя - Качели". Он возвращается в Одессу в 1901. К этому времени относятся воспоминания К. Чуковского: "От всей личности Владимира Евгеньевича шла какая-то духовная радиация, в нем было что-то от пушкинского Моцарта да, пожалуй, и от самого Пушкина... меня восхищало в нем все: и его голос, и его смех, и его густые черные-черные волосы, свисавшие чубом над высоким лбом, и его пушистые брови, и африканские губы, и подбородок, выдающийся вперед, что придавало ему вид задиры, бойца, драчуна... Писал он... фельетоны с величайшей легкостью... Присядет к столу, взъерошит свои пышные волосы и ровным почерком, без остановки пишет строку за строкой". Это из письма 1965 года к Рахели Марголиной в Израиль. А вот что Чуковский записывает в том же 1965 году в дневнике: "Марголина прислала мне портрет пожилого Жаботинского, в котором уже нет ни одной черты того Альталены, которого я любил... одно упрямство и тупость фанатика". И добавляет: "Но, конечно, в историю вошел только этот Ж[аботинск]-ий". Прочтя книгу Й. Шехтмана о Жаботинском на английском языке, Чуковский называет биографию Жаботинского "поразительной": "Книга бешено взволновала меня".

Сын Эри (Теодор, в честь Герцля) родился в 1910-м, учился в Париже, в Иерусалиме защитил докторат по математике, преподавал в Хайфском Технионе. Жаботинский писал жене, что сын его "большая гордость и опора". Отец прожил 60 лет, сын - 59. Иоанна умерла в 1949 году, 65 лет, пережив мужа на 9 лет. Эри пережил ее на 20 лет. Он умер в 1969 году. В журнале "hа-Ума", в номере 141 за 2000 год, есть фотографии и Иоанны и Эри, пожалуй, сын взял от каждого понемножку, он похож сразу и на отца и на мать.

В.Жаботинский с сыном и женой. 1920-е гг.

Уход Жаботинского из русской литературы, из русской культуры вообще огорчил многих. Произошло это, как известно, после Кишиневского погрома⁶ – в 1903 году. Писатель Михаил Осоргин в честь 50-летия со дня рождения Жаботинского напишет: "Я поздравляю евреев, что у них есть такой деятель и такой писатель. Но это не мешает мне искреннейшим образом злиться, что национальные еврейские дела украли Жаботинского у русской литературы". Он готов обменять большой процент евреев, "пламенно живущих" только российскими интересами на "одного холодно-любезного к нам Жаботинского".

Создание Еврейского легиона, участие в боевых действиях по освобождению Эрец-Исраэль от турок в 1915 - 1918 гг. (об этом Жаботинский рассказал в "Слове о полку"). Во время арабских беспорядков в Иерусалиме, на пасху 1920 г., Жаботинский участвовал в организации групп самообороны для защиты еврейского населения в Старом городе, за что был арестован и приговорен к 15 годам каторжных работ.

Зеев Жаботинский - капитан 38-го батальона королевских стрелков -
в период Первой мировой войны

Незадолго до ареста приехала из Одессы мама - они не виделись пять лет. Один из видных сионистов, но противник идей Жаботинского, встретив ее на одесской улице, сказал, что ее сына повесить мало. Сколько горестей выпало на ее долю. И вот, наконец, радостная встреча. Как она перенесет новый удар? Подытоживая этапы своей жизни, он писал: "Иной главы / вам пасмурны покажутся страницы: / немая ночь, без звезд..." Накануне ареста он собрал друзей на вечеринку, отмечая себе проводы. Матери сказал, что должен отправляться из Иерусалима в Яффу по сионистским делам. Святое дело! Весь вечер шутил, чтобы не вызвать подозрений матери. Иоанна тихонько подала ему маленький саквояж с самым необходимым, и так, с улыбкой, он прямо с вечеринки отправился в тюрьму. Но имя Жаботинского уже гремело во всем мире, и вскоре его амнистировали.

В тюрьме

Маму звали Ева (Хава). Она прожила в Иерусалиме шесть лет и скончалась в 1926 году. За два месяца до этого он навестил ее в последний раз. Сообщение о кончине матери застало его в Гамбурге, где он создавал очередную молодежную сионистскую группу. "Я пошел в синагогу, зажег свечи и произнес "Кадиш". Мама соблюдала еврейские традиции, и по ее просьбе Жаботинский - полнейший атеист, боровшийся с клерикализмом ортодоксии и мало помнивший отца (тот умер, когда мальчику было шесть лет) - всю жизнь в день его смерти читал заупокойную молитву.

Мать Жаботинского. 1926 г.

     Он вошел в сионистское руководство и вышел из него, недовольный примиренческой политикой в отношении британской администрации. Последние 11 лет жизни он провел в изгнании. Выехав с циклом лекций в Европу в 1929 году, он был лишен британскими мандатными властями права въезда в Эрец-Исраэль. Но ни на одну минуту Жаботинский не терял надежды и веры в создание Национального очага для евреев.

     С началом Второй мировой войны он агитировал за создание Еврейской армии, чтобы вместе с союзниками бороться с нацизмом. Летом 1940 года он приехал в США, а 4 августа, во время посещения лагеря бейтаристов⁷ под Нью-Йорком, боль пронзила сердце: он умер от инфаркта. Иоанна находилась в Лондоне, боясь выйти из дому. "Вовочка, дорогой мой - не писала тебе всю неделю, потому что ждала... я все время жду - сижу дома и боюсь уйти - вдруг письмо". Больше писем не будет. Сын Эри за участие в помощи нелегальным иммигрантам отсиживал срок в тюрьме, в Акко, где когда-то сидел отец. Со временем Иоанну похоронят рядом с мужем, а в 1964 году их останки будут торжественно перезахоронены в Иерусалиме.

     Кроме сотен статей, научных работ, воспоминаний и книг, на иврите известны две фундаментальные биографии Жаботинского, одна - упомянутого Йосефа Шехтмана (1957 - 59), знавшего своего героя лично еще со времен Одессы, вторая - Шмуэля Каца, вышедшая спустя 35 лет, в 1993 году.
     "Невозможно найти человека, подобного Жаботинскому, - писал французский писатель и политик Анатоль де Монзи, - жизнь его была еще более необычна, чем созданные о нем легенды. Понятие "Жаботинский" - неповторимое и единственное в своем роде в истории еврейского народа".
     Я стала сионисткой за одну ночь. А наутро впервые опоздала на службу, в редакцию журнала "Кино". Знакомая, перебравшаяся из Новосибирска в Шяуляй, откуда легче было уехать в Израиль, на прощанье подарила мне папку, в которой было то, чему я еще не знала названия: самиздат! Письма Федора Раскольникова и Михаила Булгакова Сталину, стихи Маргариты Алигер ("мать моя сказала: "Мы евреи. / Как ты смела это позабыть?"), множество других писем и стихов неведомых авторов и среди них два стихотворения Жаботинского "Город мира" и "Памяти Герцля". Утром, по дороге в редакцию, я повторяла (из "Памяти Герцля"): "не сорок лет, а сорок юбилеев / блуждаем мы в пустыне без конца...". Только в Израиле я узнала, что слово "юбилей" и ивритское "йовель" одного корня и означает - по Торе - пятьдесят лет, посему "сорок юбилеев" - это две тысячи лет...
     Из далекого-далека перечитываю эти стихи об одном вожде в мысленной проекции на другого, на самого Жаботинского:

     ...и не раба, вскормленного бичами,
     зарыли мы в сухой чужой земле:
     то был титан с гранитными плечами,
     то был орел с орлиными очами,
     с орлиною печалью на челе.

     Орел "...был небольшого роста, - вспоминает Жаботинского Нина Берберова в книге "Курсив мой", - с некрасивым, умным лицом, энергичным и оригинальным, лицом, "обожженным" не европейским солнцем. Выправка была военная. Он был одним из умнейших людей, каких я знала, если умным человеком называть такого, который, во-первых, с полуслова понимает собеседника и, во-вторых, сам, в течение любого разговора, живет, меняется, творит, меняет других и "говорит глазами". У него был юмор, внимание, даже жадность к собеседнику, и я часто буквально пила его речь, живую, острую, яркую, своеобразную, как и его мысль".

     И был он горд и мощен и высок...
     и зов его гремел, как звон металла,
     и прогремел: во что бы то ни стало! -
     И нас повел вперед и на восток,
     и дивно пел о жизни полной света
     в ином краю, свободном и своем...

     Прошло сто лет (Герцль умер в 1904-м и тогда же написано это стихотворение), наши соседи еще грозятся отнять у нас и свободу и свет, посему нелишне вспомнить Жаботинского.

     Мы прогрызем утесы на дороге,
     Мы проползем, где нам изменят ноги,
     но, chaj ha Schem!⁸⁾ - мы песню допоем.
     "Мы победим во что бы то ни стало!"

     В той папке были и стихи Бялика. На тонкой папиросной бумаге - пожелтевшие машинописные копии, а кое-что переписано от руки. Чтение - сквозь ночь - запретных текстов и особенное потрясение от поэмы Бялика "Сказание о погроме" в переводе Жаботинского были первым призывом к Исходу.
     Почти все вечера и торжества памяти Жаботинского начинаются его стихотворением "Мадригал". Оно хорошо звучит на иврите, поэтому многие уверены, что и написано Жаботинским на иврите. Одна строфа на русском языке была выписана мною давно то ли из газеты, то ли из журнала и рядом - перевод на иврит Хананьи Рейхмана.

     Ли па-ам сахт: ширеха ла-зулат,
     У-бишвили бат-шир шелха илемет?
     Ах шема коль хаяй махзор поэмот
     вэ-холь тахно эйнэну эла ат.

     "Стихи - другим", вы мне сказали раз, -
     "а для меня и вдохновенье немо".
     Но, может быть, вся жизнь моя - поэма.
     и каждый лист в ней говорит о вас.

     История "Мадригала", адресованного Иоанне, такова. Владимир Евгеньевич написал его в 1932 г., в день их серебряной свадьбы. Он - в США. Она - в Англии. Как обычно, на разных материках. Днем они с женой обменялись телеграммами. И был одинокий вечер. Когда же они встретятся, то подсчитают, что за четверть века вместе прожили от силы пять лет. В одном из томов писем Жаботинского я обнаружила копию с оригинала-автографа. Убористый почерк, ровные строчки, старинное русское правописание, с еры и ятями. Написано на листке гостиничной почтовой бумаги. В верхнем левом углу - снимок улицы. По обе стороны - дома, один повыше, другой пониже. В одном из них - отель "Статлер". Буффало...

     Перенесемся в тот вечер. Увеличим снимок. Войдем в гостиницу. Здесь, в одиночном номере отеля сидит за столиком Владимир Жаботинский и, как всегда в ночную пору, пишет письма. Иоанна! Аня, Анечка... Сегодня 25 лет со дня их свадьбы. Он собирался написать ей письмо, но получилось стихотворение.

Рукопись "Мадригала", 1932 г.

     Он обращается к ней то на Вы, то на ты:

     И будет там страница - вся в сирени,
     вся в шелесте предутренней травы,
     в игре лучей с росой; но свет, и тени,
     и каждая росинка - это Вы...

    ...Мой псевдоним и жизнь моя - Качели...
     Но не забудь: куда б ни залетели,
     качелям путь - вокруг одной черты:
     и ось моих метаний - это ты...

    ..."Стихи - другим", вы мне сказали раз, -
     "а для меня и вдохновенье немо".
     Но, может быть, вся жизнь моя - поэма.
     И каждый лист в ней говорит о вас.

     Когда-нибудь, за час до той зари,
     когда Господь пришлет за мной коляску,
     и я на лбу почую божью ласку
     и зов в ушах: "Я жду тебя, умри" -
     я допишу - за час до переправы -
     поэмы той последние октавы.

     В ней будет много глав. Иной главы
     вам пасмурны покажутся страницы:
     немая ночь, без звезд, одни зарницы;
     но каждая зарница - это вы.

     И будет там страница - вся в сирени,
     вся в трепете предутренней травы,
     в игре лучей с росой: но свет, и тени,
     и каждая росинка - это вы...

     "Мадригал" Жаботинского не только признание в возвышенной и светлой любви, но и сгусток собственной жизни, автобиография души, подведение итогов.

Жаботинский в гробу. Нью-Йорк, 1940 г.

     Свои письма он часто заканчивал словами "Всегда Ваш. В. Жаботинский". Моему народу выпала высокая честь называть его "наш" Жаботинский!

     Примечания

     1. "...и перекуют мечи свои на орала, и копья свои - на серпы..." (Исайя, 2, 4). ^{назад к тексту >>>}
     2. Намёк на библ. выражение: "Тогда волк будет лежать с ягнёнком..." (Исайя, 11, 6). ^{назад к тексту >>>}
     3. Манhиг (ивр.) - вождь, лидер. ^{назад к тексту >>>}
     4. Еврейский легион, воинское подразделение евреев-добровольцев в британской армии в годы 1-й мир. войны, созданное по инициативе И.Трумпельдора и В.Жаботинского. Сионский отряд погонщиков мулов, позднее преобразованный в Евр. легион, имевший свою эмблему (семисвечник-менора) и бело-голубое знамя. ^{назад к тексту >>>}
     5. театр "Габима" ("ха-бима" букв.сцена, подмостки - ивр.), национальный театр Израиля. Был создан в 1917 г. в Москве как 1-й проф. театр на иврите. С 1928 г. театр "Габима" в Израиле. Был в авангарде создания нового ивритского искусства в Эрец-Исраэль. ^{назад к тексту >>>}
     6. Кишинёвский погром разразился в дни христ. Пасхи в апреле 1903 г. после подстрекательских антисем. статей шовиниста П. Крушевана и "кровавого навета ", когда были убиты 49 человек, 586 ранено и разрушено более 1500 евр. домов. Ужасы погрома взволновали мировое обществ. мнение и вызвали гневные отклики в Европе и Америке. В России, кроме поэмы Х.Н.Бялика ("Сказание о погроме"), широкий общественный резонанс вызвали выступления В.Г. Короленко и Л.Н. Толстого. ^{назад к тексту >>>}
     7. Бейтар (аббр. от Брит Иосеф Трумпельдор - Союз им. И. Трумпельдора), молодёжная сионистская организация, основанная в 1925 г. в Риге, во главе к-й стоял В. Жаботинский, определивший её общ.-идеологическую программу сионистов-ревизионистов. ^{назад к тексту >>>}
        8. Господь жив (ивр.) назад к тексту >>>