Эрнст Левин

И посох ваш в руке вашей

Документальный мемуар 2002 года

(К тридцатилетию исхода из СССР)   

(продолжение. Начало в №№ 3(39) и сл.)

 

Часть вторая

"Дело № 97"

29 ноября 1972 г. – 29 мая 1973

 

 

Глава 4

„Не разноси ложного слуха“

(Исход 23:1)

И тут вдруг позвонил мне из Лондона Майкл Шербурн, с которым, ещё сидя в отказе, я поддерживал телефонную связь. Он передал мне удивительную новость: недавно в разговоре с ним Тамара Полетика прямо по телефону из Минска, открытым текстом сообщила: "Левин, прибывший недавно в Израиль, – агент КГБ"!

– Я же знаю, – добавил Майк, – что они подслушивают все разговоры с заграницей! Я сразу понял, что она выполняет их задание.

Я усомнился: неужели она такая дура, что верит им, будто я шпион? Разве они выдают своих шпионов?! Да они бы ей голову оторвали за такое сообщение! Может быть, наоборот, она очень умная: сделала вид, что верит им и не догадывается, дурочка, о подслушивании. А сама знала, что Майкл всё поймёт, и таким образом она обманет ГБ? Мол, не верь мне, Майк, это вам хотят дезинформацию подбросить!

Есть ещё вариант: никакого задания КГБ ей не давал, но слух о шпионстве пустил, желая меня дискредитировать. Намекнули ей на допросе, инсценировали "случайную утечку информации" или пустили "парашу" через своего истинного агента, который среди евреев наверняка имеется, а Полетика так искренне поверила, что отважно сообщила по телефону, плюнув на подслушивание.

Или, может быть, она решила: раз они сами его выдают, то это шпион бывший, больше они в нём не нуждаются и мстить за него не будут? Как будто гэбэшники бывают бывшие!

Однако и версия Майка Шербурна (звонок по заданию ГБ) не лишена смысла. Если она верна, то это было второе задание, а первое Полетика уже выполнила отлично – и выполнила отлично как прилежная школьница. Дочери она не говорила, что я агент, но добилась в точности того, что было нужно чекистам – чтобы я перестал звонить в Минск!

Ведь они не только наши разговоры подслушивают и записывают! Они и газеты наши читают: и мои отчёты по делу №97, и обращения к Западу, и "Белую книгу исхода", и брошюру "Террор в Минске"... И меня самого они знают как человека дотошного, не слишком глупого и владеющего пером. Пусть бы звонил полковникам не Левин, а кто-нибудь менее активный, менее опытный, а заодно и поглупее? Не давать связи? Но и самим ведь хочется послушать, что там евреи планируют, да и протесты с Запада начнутся... Значит, нужно этого Левина изолировать – пусть сами же евреи его и отстранят. Хитро придумано и чётко выполнено!

В общем, в мае-июне 1973 г. у меня было много и тем для размышлений, и дел для улаживания. Последними в ульпане мы заказали квартиру. Директор Абельсон, которому надоели наши беспокойные и не в меру разборчивые соплеменники, сказал:

 – Вам я найду самую лучшую! – и нашёл. Сначала в Ерушалаиме, где нам очень хотелось жить и где уже получили квартиры асины родители и сестра с мужем и трехмесячной Наткой (Анат) – их первым ребёнком и первой саброй[1] в нашей семье. Но там я не нашёл работу по специальности, и нам тут же выделили другую квартиру – в Холоне (чуть южнее Телль-Авива), 3½ комнаты, 83м², куда нас вскорости и перевезли. Пошло обустройство, как говорят сейчас в России: получение сохнутовских (для уплаты долгов) и американских(обещанных двумя раввинами) денег, покупка холодильника, газовой плиты, стиральной машины и некоторой мебели.

Автомашину, мечту моей жизни (белый Рено-12 с красной обивкой внутри), я купил ещё в ульпане. Новые олим имели 50% скидки (освобождение от пошлины). Ещё 25% я взял в кредит в банке, а за последнюю четверть выложил всё, что у нас было: как раз те самые $2000, дарованных раввинами через духовную семинарию в Иерусалиме. К этой покупке довольно неодобрительно отнеслись наши новые друзья из старожилов Израиля.

Мы подружились в Натании с двумя такими семьями и часто бывали у них в гостях. Одна из них – наши соседи через два дома (улица была застроена односемейными домами-виллами) – Ида и Сёма Шерри из Польши. Совсем недавно погиб их старший сын, военный лётчик. Сёма во время войны был в армии Андерса и, когда она шла из России в Европу, вместе со многими евреями "отсеялся" в Палестине. Он очень любил говорить по-русски, хотя мы могли с ним общаться и по-польски, и на иврите...

Вторая семья – весьма практичная бывшая москвичка Сара, лет пятидесяти, вдова известного советского физика Хургина, и её второй муж – престарелый американский миллионер Лео Чековер. Они жили в роскошной собственной вилле с бассейном и ездили на машине, которая едва умещалась во дворе. Именно Лео страшно расстроился, когда мы – "голые и бóсые" – потратили все свои капиталы на машину вместо того, чтобы их выгодно поместить! 

В первые же дни после отлучения от связи с Минском я огляделся и обнаружил, что ульпан наш почти пуст. Многие уже переехали на постоянные квартиры, остальные почти все где-то устроились на работу. Супруга моя, при всей своей сдержанности, тоже слегка роптала по поводу неопределённости и безденежья. И я, поддавшись общему порыву, с помощью новых друзей – Сёмы и Сары – стал искать себе временную работу.

Сара тут же устроила меня электромонтажником к своему знакомому – владельцу маленькой частной фирмы (по советской привычке употребляю слово частная, хотя других маленьких фирм на Западе не бывает)! Работа эта была моим первым знакомством с Израилем, с сабрами, их образом жизни и ментальностью.

Наша бригада из четырёх человек (бригадир лет 30-ти, двое молодых парней, только что после армии, и я) является на работу в воскресенье рано утром. Берём микроавтобус, инструменты, материалы и едем... километров 220 – до пограничного с Сирией городка Кирьят-Шмона. Там уже снят номер в гостинице, где мы будем ночевать всю неделю, а в пятницу уедем на выходной день в Тель Авив (меня по дороге завезут в Натанию).

Каждый день, просыпаясь в гостинице, мы завтракаем в кафе, покупаем с собой бутерброды, залезаем в свой "бусик" и едем... ещё километров тридцать на восток, через плато Голан, до самого его края, нависающего над пустующими развалинами сирийского городка Кунейтра. Здесь кончается территория Рамат а-Голан – Голанских высот, занятых нами в 1967 году, и начинается "зона размежевания сил" с Сирией. Здесь дуют тугие холодные ветры; километрах в тридцати – тридцати пяти к северу, ещё с пятнами снега, виднеется вершина горы Хермон (2814 м), а на северо-восток убегает шоссе к Дамаску. До сирийской столицы около 60 километров – ближе, чем до Хайфы!

Над обрывом сейчас сооружаются железобетонные бункеры: наблюдательный пункт, блиндажи, радиолокационная станция, и огневые точки... В этих бункерах мы и прокладываем электросеть.

Пятым к нам присоединяется электросварщик, молодой друз, нанятый прямо в близлежащей деревне. Вместе мы сверлим в бетоне отверстия, забиваем дюбели, устанавливаем пластиковые распределительные коробки, розетки, выключатели, светильники, соединяем всё это пластмассовыми трубками с затянутыми в них проводами... Весь этот пластик наш бригадир сам покупает за наличные в кибуце, где есть свой заводик электроизделий. Всё прекрасно упаковано, отличного качества, без брака, великолепно приспособлено для быстрого и удобного монтажа.

Русские "молоток и зубило" не требуются!

Работа простая, но мне с непривычки довольно тяжёло. Никаких пауз, перекуров и "поддач". Только в обеденный перерыв варим себе кофе, едим бутерброды и треплемся.

Да и после работы – ни разу никому не захотелось выпить! Эти ребята больше любят сласти, разные семечки-орешки и "кафэ-афух" – кофе на чистом молоке с горячей взбитой пеной – вроде итальянского капуччино. По сравнению с русскими работягами – просто дети!

Особенно меня поразило их водительское мастерство. Они мчатся по узким горным дорогам, почти не снижая скорости перед закрытыми поворотами, вдоль обрыва над бездонной пропастью (куда я даже и взглянуть боюсь) бесстрашно и невозмутимо – как мчались, наверно, в танке по Синайской пустыне!

И всё-таки я никак не мог привыкнуть и  сработаться с этими сабрами: не моё поколение, не мой уровень знаний, не моя среда.

Они ещё очень мало знали о России и её жителях: алия только началась, в армии – их главной школе – "русских" не было. И они раздражали меня вопросами, есть ли в России телевизоры, был ли у меня холодильник, и не верили, что я инженер: "Был бы ты инженером, не вкалывал бы тут с нами!" – заявляли они уверенно. Сначала я пытался расположить их к себе трудолюбием, но заметил, что они, хитрецы, подсовывают мне самую тяжёлую работу: со стремянки сверлить дырки в бетонном потолке! Потом я стал вносить рационализации и усовершенствования, объяснил бригадиру, студенту-заочнику, что такое трехфазный ток и т.п.

Но всё-таки мне эта халтура надоела, и я, довольно прилично подзаработав, продолжал поиск постоянного места.

В конце моей последней рабочей недели наш сварщик-друз после получки пригласил всю бригаду в гости. В деревне мужики в смешных штанах, с мешками между ног, почтительно с нами здоровались. Потом мы сидели вдоль стен огромной комнаты и чинно пили кофе из крохотных медных чашечек. За обедом мы ели кур и хлеб в форме большой, многократно сложенной газеты. А больше всего мне понравилось, как друзы едят арбуз! Они не откусывают от ломтя, как русские, а нарезают кубиками (без корки), свободно влезающими в рот, наваливают в миску и едят вилками. 

После нашего выезда в Минске появилось много новых евреев, ожидающих разрешения. Из старых, знакомых нам отказников остались только Овсищер и Альшанский. Сейчас появился Давидович – формально он ещё не отказник, но потенциально – самый безнадёжный из всех. Остальные – временно задержанные – скоро приедут, а новые, не знакомые нам, – уже помаленьку приезжают. И привозят информацию, слухи и сплетни, которые доходят через родственников, знакомых или вовсе случайно.

На пляже в Бат Яме я познакомился с новоприбывшим евреем из Риги. "А вы откуда? – спросил он. – Из Минска? Я ехал до Вены в одном купе с минчанином! У вас там такие дела творились! Аресты, обыски, следствие. Он мне сказал, там один провокатор был, Левин, это он всех выдал".

– А как, – спрашиваю, – фамилия этого минчанина?

– Гриша Феллер.

Хорошо помню этого Феллера. Толстый, потный, с плешью и трусливыми глазами. Губы дрожат... Он ходил ко мне на уроки иврита. Потом отказался, я ему вернул уплаченные вперёд 60 коп. Он рассказывал, что двум жёнам алименты платит.

– А как Гриша узнал, что этот Левин провокатор?

– Точно не помню, но он говорил, есть 16 или 18 доказательств"...

От разных людей я слышал имена ещё нескольких "детективов-любителей". Среди них называли, кроме Полетики, каких-то Зальцмана, Кункина, Зусмановича; а из знакомых – Алика Плакса и... Наума Альшанского (чему я никак не мог поверить)!

Плакс был со мной вместе в команде КВН политехнического института (он был тогда аспирант, режиссёр-любитель и как бы шеф нашей команды). Меня же приглашали писать стишки для "домашнего задания", когда ездили в Москву на финальные встречи – в 1967 и 1970 г.г. Я вспомнил, что Алик тоже имел на меня зуб. Когда он и другие сидели и писали стихи, а я появился в первый раз, я всё это прочёл и довольно грубо ляпнул в манере Михаила Светлова: "Всё, что вы тут написали – говно". – И стал всё переделывать... Впрочем, с другими сочинителями (Павел Берлин, Боря Пастернак, Яша Басин и Гриша Никифорович) мы крепко и надолго подружились.

Ещё я узнал, что первой меня обвинила в предательстве жена Цфани – старая Эстер Кипнис! Но на неё я ничуть не обиделся. Эту даму – тощую, бледную, плаксивую, старомодную – я первый раз увидел в день выезда из Минска (и сразу же про себя окрестил её клизмой). Уже сам отъезд был для неё трагедией, а внезапный арест Кипниса – полным крушением. Вряд ли яркий порывистый Цфаня рассказывал ей о нашем движении – скорее, давно махнул рукой и готовился ехать один. Она вынуждена была присоединиться – и вот... Легко представляю себе, как она в полной прострации вопила: "Нас предали! Измена! Левин – шпион!"

А как же! Ведь это он, наверно, совратил мужа ехать! Потом что-то подсунул ему, какие-то записи, а сам донёс в НКВД. Недаром их так старательно обыскивали в Бресте! А иначе почему это Левина выпустили, а Кипниса посадили?

Вот и я этого никак не мог понять. Почему нам за три минуты до отправления всё-же вернули визы? Да ещё так спешно, бегом! Ясно, связались с Минском и получили приказ выпустить. Правда, у меня ничего, кроме стихов и песен, не нашли, да ведь и не шмонали так рьяно, как Цфаню: видно, на него действительно кто-то навёл. Но если хотели "шить дело", то должны были, по логике, арестовать нас обоих: и организатора, и вдохновителя)!

У меня сначала был соблазн объяснить это так: "Левин, мол, старый отказник, известный активист, гражданин Израиля; весь мир ему звонит, демонстрации проводят в его защиту, сам Киссинджер хлопотал, сам Шретер с ним встречался, юридический советник израильского правительства... Шум поднимут! А Кипнис – никому не известный старый еврей, даже не отказник: сразу получил разрешение! Кто же его станет защищать? И для ареста он удобнее: сионист-рецидивист с 20-х годов, лёгкая добыча"...

Но потом я подумал более трезво: "Это Перцев, наверно, приказал меня не трогать, потому как он со мной пол-литра раздавил! Или он как русский человек выполнял долг чести, или же боялся: если я на допросе откровенно признаюсь, его начальство узнает, что он нарушил свой профессиональный долг". Так что, возможно, уехали мы только благодаря бутылке голландского джина и моему мальчишескому озорству. Но точно мне уже никогда этого не узнать...

Глава 5

„Укажите, в чём я
погрешил.“ (Иов 6:24)

По отрывочным сведениям из разных источников, которые дошли до меня через третьих лиц, я попытался составить список "бесспорных улик", якобы доказывающих, что я – агент Комитета Государственной Безопасности.

1            Кипниса арестовали, а Левина выпустили. За какие заслуги?

2            Левин – друг Кипниса, поэтому он знал, что тот везёт пистолет, который и нашли в Бресте. Никто больше не мог выдать.

(Версия, что у Цфани нашли пистолет, попала даже в американскую брошюру "Террор в Минске", изданную в Нью- Йорке в июне 1973 г.) Когда выяснилось, что пистолет нашли дома у Давидовича, появилась следующая версия:

3            Левин – друг Кипниса, поэтому он знал, что тот оставил свой пистолет Давидовичу. И его нашли! Кто же ещё мог выдать? (Но есть ведь друзья Давидовича – Овсищер, Алуф, Полячек, Альшанский, Лундин? Может быть, агент среди них?-Э.Л.)

4            Левин долго не получал разрешения из-за брата, который в Ленинграде на секретной работе. А когда получил, вдруг приезжает этот брат, и они вместе спокойно гуляют по городу! (Наум Альшанский рассказывал, что сам он отрёкся от своего брата Михаила, которого посадили в 1937 году. Конечно, это естественнее и понятней, чем поведение моего брата Иосифа!-Э.Л.)

5            Левин жил на ул. Урицкого, возле КГБ, а там кругом только их жилые дома: наверно, и он один из ихних сотрудников. (Мало того, я, наверно, с 15-ти лет был ихний начальник: ведь я уже там жил в 1950 году, когда они только ещё строили здание МГБ и свои жилые домá вокруг нашего − старались селиться поближе к "руководству"! – идея просто гениальная.-Э.Л.)

6            "Меня на допросе спрашивали о встрече Левина и Кипниса с американскими туристами. Откуда КГБ узнал об этой встрече? Только Левин – никто больше не мог выдать!" (А мог ещё и сам Кипнис кому-то проговориться, и Лундин, возивший нас, и Брейтман, следивший за сыщиками КГБ, которые "пасли" американцев –Э.Л.)

7            "А мне на допросе в КГБ следователь сказал: «Левин умнее вас. Он не подписал протеста по Кишинёвскому процессу... Он, хоть и сионист, но наш человек»". (Я уверен, что последнюю фразу сочинил сам "детектив-любитель": не мог так сказать гэбэшник, расследующий деятельность сионистской антисоветской организации. Но с двумя первыми фразами я полностью согласен. Хотя и они никак не могут служить доказательством моего шпионства. Наоборот: будь я агентом КГБ, я бы смело подписывал любые, самые резкие протесты!-Э.Л.)

8      Тот же детектив продолжает: "На мой вопрос, что означает «наш человек», мне ответили: «Да и его отец прослужил в наших органах много лет, дослужился до пенсии»".

(Эту версию детектив изложил впоследствии в обличительной статье, предложенной израильской прессе. Устно он добавлял и детали: "Его отец был полковником КГБ, он выдавал евреев". Но источник назывался тот же: на допросе следователь КГБ раскрыл своего агента и даже его отца, кадрового сотрудника! В действительности это я сам говорил Науму, что мой отец-парикмахер в 20 лет вступил в РКПб и в 1919-1922 г.г. был чекистом. А потом, ещё при Сталине в своей официальной автобиографии, он писал: "по окончании Совпартшколы Могилёвский Уком РКП(б) не вернул меня на работу в ГПУ, а направил председателем окружного профсоюза работников коммунального хозяйства г. Могилёва". "Дослужился" отец до и.о. инженера Минкомхоза БССР. Пенсию ему дали Персональную ("старый большевик"!) – 120 руб. в месяц. Интересно, какова она у полковника КГБ?-Э.Л.)

9            "Левин – неприятный человек. Заходишь к нему – он даже не встанет с дивана: лежит и курит!" (Тоже неубедительно. Чаще как раз агент КГБ бывает очень приятным человеком – таким душевным, обаятельным рубахой-парнем! Как, например, наш Гриша Лундин: пока его коллеги не выдали − лет 30 никто не подозревал!-Э.Л.)

10        "Перед отъездом в Израиль Левину позвонил Перцев, сотрудник антисемитского, то бишь антисионистского отдела КГБ и пожелал хорошо устроиться в Израиле". (Заботливый у меня шеф! Но как об этом узнал разоблачитель?! А он просто был у меня на прóводах, вместе с Кипнисом, Овсищером и другими! Я сходил в коридор к телефону, а потом вернулся и всё им сам пересказал. Ох, как мы с шефом неосторожны! Никакой конспирации! А кстати, ведь этот самый Перцев и с Исачком Житницким любезничал,  и с Изей Рашалом, просил, чтобы "черкнули" из Израиля, Рашалу молитвенник подарил! А с разоблачителем – Наумом Альшанским, – говорят, они "на ты" были и по плечам друг друга хлопали! Вот сколько нас,"агентов", у моего шефа!-Э.Л.).

Были и другие, менее яркие "доказательства" – я их уже забыл, – но все они построены по одному шаблону. В паническом страхе обыватель начинает искать, кто его выдал (хоть и выдавать было нечего). Фантазия его начинает лихорадочно работать во всю свою скромную силёнку и легко находит шпиона: того, кто у него вызывает неприязнь, зависть, или просто нестандартно ведёт себя – слишком независимо, гордо, смело ("не такой, как все")...

Видимо, придумывали эти "улики" лишь те, кто знает меня лично и может, извращая факты, придать правдоподобие своим "доказательствам"; таких людей не больше десятка: это те, кому задерживают выезд и таскают на допросы. (Профессор И.Земцов называет такую клевету протокольной и утверждает, что её источник, как правило, – это сам КГБ). А другие минчане – которых могут быть и сотни – подавали на выезд позже, никогда меня не видели или даже не слышали обо мне; они только повторяют и распространяют эти мифы – иногда с лёгкой обработкой и собственными комментариями (клевету этого типа Земцов называет творческой). Её разносчики, набивая себе цену, демонстрируют свою "осведомлённость".

Протокольная клевета КГБ преследует иные цели: посеять взаимные подозрения среди уехавших на Запад, побудить их доносить друг на друга, завалить этими доносами службы безопасности и поглубже запрятать своих настоящих агентов. Ну и, кроме того, направленно дискредитировать активистов, которые продолжают на Западе антисоветскую деятельность. Возможно, и мои бывшие соратники попались в сети протокольной клеветы.

Кстати, я созвонился со знакомым шинбетником – пожаловался, что на меня клевещут – он рассмеялся и сказал: "Плюнь!" Ему приходится проверять горы анонимных доносов, и все оказы- ваются лживыми. Я подумал: а ведь КГБ именно этого и хочет!

Чтобы они перестали проверять: "раз, мол, все – шпионы, значит − никто не шпион". Ну, а если ты узнáешь на улице человека, которого видел в униформе майора КГБ, тебе тоже не поверят?!

 

13.07.1973 года (13 Таммуза года ТаШЛаГ, то есть 5733-го года

от сотворения мира) Цфания Кипнис приехал в Эрэц-Исраэль!

Его освободили ровно через 6 месяцев после ареста, 29 мая, а ещё через полтора мы его и его бедную Эстер встретили в Лоде.

Их поселили в гостинице, в Гиватаиме, и первые две недели мы ездили к ним почти каждый день.

Я оказался прав! Действительно, госсекретарь Генри Киссинджер ходатайствовал лично за Цфаню перед советским министром иностранных дел А. Громыко. Об этом рассказали американские студенты, пришедшие с цветами поздравлять Кипниса. Сработал всё-таки молодчага Шмулик Тамир с моими бумагами!

Арест в Бресте и судебный процесс, как считает Цфаня, КГБ БССР планировал заранее: ничего запрещённого у него не нашли, только в записной книжке был список из 52 фамилий и адресов евреев, просивших прислать им вызовы. Правда, на иврите!

Но могли ведь изъять этот список – и дело с концом. Однако решено было Кипниса посадить, чтобы устроить в Минске свой антиеврейский процесс – как в Ленинграде, Риге и Кишинёве.

Психологический эффект тоже был разработан: им выдали визы, позволили ликвидировать имущество, сдать квартиру, доехать до границы – а потом сняли с поезда! Этого уже было достаточно, чтобы сломить волю или довести до инфаркта! Но, планируя всё это, сказал Кипнис, "они, видимо, были уверены, что найдут у меня какую-то вещь, дающую основание для ареста, поэтому и досматривали так упорно и тщательно".

– Что же они искали? Я не знал, что вы что-то с собой везёте!

– Вы не знали, а они знали: микроплёнку! Текст беседы с Давидовичем в ЦК КПБ, когда он разоблачал партийных руководителей как антисемитов. И ещё знали, что я отдал Ефиму свой пистолет...

– Эх! Дали бы её мне, эту плёнку! Я бы спрятал в поезде, а не в чемодане! Но её ведь не нашли?! Где же она была запрятана?

– Вклеена в обложку книги! В Минске жена и дочь её уничтожили.

– Да-а, тá ещё работа! А про пистолет кому-нибудь ещё говорили ?

– Ах, оставьте, никто на меня не доносил. Ну, конечно же, я советовался с друзьями, куда деть оружие. И с вами тоже, кстати.

– Да, и мы сказали: выбросить!

– Выбросить я не мог: за мной всюду ходили "шмекеры". Сдать в милицию – риск: могли дать два года за хранение. Я пошёл к Давидовичу. Тот сразу заявил категорически: "Пистолет – мой, я его забираю!"... Потом, когда начались обыски и допросы, минчане тоже начали искать провокатора: "Кто выдал?"

– И решили, что это я, агент КГБ...

– Да не нужны им были никакие агенты! Мы ведь сами были ужасно неосторожны. И у вас, и у Фимы квартиры были нашпигованы микрофонами, а мы об этом забывали...

Потом Цфаня рассказал о своей тюремной жизни. Все эти шесть месяцев его продержали в одиночной камере. Ослепляющая лампа в 1000 ватт горела круглые сутки. Днём подремать не давали: "Запрещается!" А ночью – допросы. Или будят, начинают искать, не спрятан ли карандаш или бритва. Что вы ищете! Сами же ввели меня сюда без единой пуговицы! И за всё время – ни одного свидания с родными.

– "Самое тяжёлое – полная неизвестность, – продолжал Кипнис. – Я ничего не знал! Они же разными косвенными намёками создавали у меня убеждение, что все мои товарищи тоже арестованы: и Левин сидит (говорили: "мы и из Чехословакии вернуть можем, у нас руки длинные!"), и Давидович сидит, и Алуф. Мне явственно слышался в соседней камере кашель Альшанского. И обо мне тоже никто ничего не знал – думали, что я умер в тюрьме; люди отказывались даже отвечать на допросах, требуя, чтобы меня им показали. И, представьте себе, таки показали! Незаметно для меня – когда вели с допроса или на допрос"...

У Эстер Кипнис я пока ничего не спрашивал: слишком мало мы её знали. Ведь Цфаня, богема театральная, в Минске почти ничего о ней не рассказывал – только рукой махал. (Уж наверное, подозревал я, в молодости он ей изменял напропалую!). Махал он рукой и на дочку свою, Мэри, которая вдруг вышла замуж за бездельника и плейбоя Володю из компании Гришки Лундина. Цфаня своего зятя, мне кажется, откровенно презирал.

Но постепенно мы с Эстер познакомились поближе – и подружились, даже полюбили её. Она была мила и трогательна – этакая чопорная "классная дама с раньшего времени" со своими вечными таблетками, пилюлями, диетами, мигренями и несварением желудка. Если Кипнису случалось матюгнуться, а я иногда позволял себе такие словечки, как "говно" или там "жопа", Эстер никак не реагировала: она просто не знала этих слов! Она угощала нас своими диетическими "сдобными" пирогами (которые я за несладкость издевательски именовал булками), и поила еврейским местечковым "кофе", состоящим из молока и цикория. А будучи в хорошем расположении духа, иногда исполняла нам дребезжащим голосом "жестокие романсы":

...И остались только, как memento mori, Две увядших розы в синем хрустале...

Позже, когда Кипнисы переселились на постоянную квартиру в Бат-Ям (ближе к нам и совсем близко от моря) и стали самыми близкими друзьями нашей семьи, я всё-таки спросил у Эстер:

 – Мадам, а это правда, что вы меня обвиняли в шпионстве?

Старая дама ничуть не смутилась и с большим достоинством ответила: "Да! А что же мне ещё оставалось думать? Я ведь вас тогда ещё совсем не знала".

?

С начала июля 1973 года я приступил к работе в Тель-Авиве, в техническом центре Израильской Электрической Корпорации (Хеврат Хашмал ле Исраэль). Это крупная государственно-профсоюзная фирма, которая владеет и управляет всей энергосистемой страны: производит электроэнергию, передаёт по высоковольтным линиям, распределяет по сетевым подстанциям и продаёт всем потребителям – промышленным, сельскохозяйственным и прочим, вплоть до жилых квартир. Фирма богатая и престижная: её работникам завидуют почти так же, как сотрудникам авиакомпании Эль Аль или автобусного кооператива "Эгед". Случайно встретив меня на бензоколонке и узнав, где я работаю, мой бывший бригадир- монтажник, только и сказал: "О-о-о!"

Устроили меня туда, к своим, ветераны-пенсионеры, бывшие их товарищи по работе, по партии, по Хагане[2], а ныне − добровольцы-энтузиасты русской алии. Начальник управления высоковольтных сетей Зеликин, к которому меня привели, узрел моё "Тэудат эзрахут"(удостоверение гражданства), пришёл в восторг, тут же сделал себе копию и побежал показывать коллегам: никогда в жизни не видел такого!

Первое время у меня не было постоянных обязанностей: я осваивал техническую терминологию на иврите, учился составлять разные оперативные документы и часто переходил в порядке практики из одного подразделения в другое, знакомясь с их работой и при желании принимая в ней участие.

Дольше всего я задержался в "сердце нашего отдела"; так называли центральный диспетчерский пульт высоковольтной сети Тель Авива. Эту большую комнату с круглосуточным дежурством одного-двух техников я, при всём воображении, мог бы назвать центральным пультом управления только в кавычках! Старая, ещё времён британского мандата, городская сеть 22 кв была бедной и примитивной. Закрытых трансформаторных подстанций и кабелей было мало; масляных и воздушных выключателей с дистанционным управлением, современной релейной защитой, автоматикой и телемеханикой тоже не было. Почти весь город (за исключением новых районов) питался от воздушных линий на стальных опорах; на них же были установлены и трансформаторы, и разъединители, и единственные средства защиты – плавкие предохранители!

Поэтому на нашем "пульте" не было ни кнопок, ни ключей дистанционного управления. Не было ни мигающих разноцветных лампочек, ни сигнальных блинкеров, табло и сирен... Вообще никакого пульта не было! Был длинный, вроде банкетного, стол с телефонами и радиоаппаратурой, а перед ним – громадный, на всю стену, щит из толстой фанеры, обтянутый белой бумагой.

Измерительных приборов, кроме вольтметра и частотомера, тоже не было. Зато было вдоволь еврейской выдумки и смекалки.

В щите ровными рядами, с равными промежутками по вертикали и по горизонтали, вроде как на карманной шахматной доске, просверлены тысячи дырочек. Это – опоры: возле каждой указан её номер. Каждую пару соседних дырочек соединяет проволочная скобка в цветной оболочке. Это – участок линии между двумя опорами. А всё вместе – это модель-схема всей электросети 22 кв центрального района страны.. Каждая линия, идущая от электростанции или районной подстанции 110 – 150 кв, изображена своим цветом.

Если для ремонта, для перераспределения нагрузки и т. п. требуется отключить какой-то участок или подключить его к другой линии, рабочим-коммутационникам с машинами даётся точное письменное распоряжение: где, когда и в каком порядке отключить или включить такие-то номера разъединителей.

Прибыв на место, они связываются по радио с диспетчером, получают "окэй", производят переключение и докладывают:

– "Разъединитель А234 отключён!" Тот говорит: "Бесэдэр!" – (Это еврейское "окэй") – "Езжай теперь включи К26",– а сам записывает в журнал, вытаскивает один конец скобки из дырочки и отводит его его вбок под 45°:(теперь ясно видно, что этот разъединитель отключён). Когда ему доложат, что К26 включён, дежурный не только воткнёт нужную скрепочку, но, чтобы ясно видно было, что этот участок перешёл с зелёной линии на красную, он все его зелёные скрепочки вытащит и заменит красными. Вот такая оперативность!

Тогда, 30 лет назад, у нас во всём здании "Мерказ hа-тэхни" (технического центра) не было ни одного персонального компьютера – их не было нигде. А вот современные системы управления, защиты, автоматики и телемеханики – были, но... не у нас. Наша фирма была государственной, а у государства нет денег...

Глава 6

„Время – войне, и время – миру“

(Экклезиаст 3:8)

Одна из важнейших среди Десяти Заповедей – Четвёртая: "Помни день субботний, чтобы святить его. Шесть дней работай и делай всякое дело твоё. День же седьмой – суббота Господу Богу твоему; не делай никакого дела (...). Ибо в шесть дней создал Господь небо, землю, море и всё, что в них, и почил в день седьмой, посему благословил Господь день субботний и освятил его" (Исход 20:8-11).

Однако мы, нерелигиозные советские евреи, часто нарушали эту заповедь Торы, а уж позднейшие, талмудические субботние запреты просто игнорировали: в синагогу не ходили, свечей не зажигали, вино и хлеб не благословляли; ездили на машине (на море и в гости), включали и выключали свет, газ, радио и ТВ; носили в кармане деньги и даже расплачивались ими!

В общем, грешили без зазрения совести...

Но 6 октября 1973 года была не простая суббота, а Суббота Суббот: – она выпала на 10-й день месяца Тышрей, Судный день, день поста и покаяния – Йом Кипур, когда Господь выносит каждому приговор на следующий год – жить ему или умереть.

Правда, не умея молиться, мы и в этот день не пошли в синагогу, игнорировали запрет на кожаную обувь, умывание и прочее...

Но всё-таки ничего не ели и не пили (даже Гога!) и на море не ездили: чинно гуляли пешком по нашему Кирьят-Шарету, южной окраине Холона, где живут преимущественно новые олим. Царила мёртвая тишина. Люди разгуливали по всей ширине улиц – не двигалась ни одна автомашина: нарушителя, казалось, побили бы камнями!

И вдруг, где-то около двух часов дня, отдельные такого рода нарушители стали появляться! Причём ехали они с зажжёнными фарами – значит, бе-тафкид, то есть выполняли какие-то спецзадания. Кроме того, с недалёкого шоссе Тель Авив – Ашдод явно доносился и всё усиливался гул моторов. А затем вдруг завопила сирена воздушной тревоги – и все в недоумении заспешили по домам, к телевизорам. Диктор уже вовсю, одну за другой, чётко произносил краткие, из двух слов, условные фразы: "Закат в пустыне! Закат в пустыне!  Красная телега! Красная телега!  Винт и гайка! Винт и гайка!" и тому подобную ерунду. Это была мобилизация резервистов. Каждый солдат и офицер запаса знал назубок пароль своей части. Услышав его, он хватал свой военный билет, солдатские ботинки, берет, бритву, зубную щетку; надевал гимнастёрку, цепочку со "смертным жетоном" на шею, обзванивал десятерых однополчан, явку которых обязан был обеспечить, и – на собственной ли машине, на попутной, поездом или автобусом... – мчался на свою базу.

В перерывах между паролями передавали информационные сообщения и выступление Главы правительства Голды Меир. Сирена воздушной тревоги больше не завывала: оказывается, это египтяне выпустили на Тель Авив ракету класса земля-земля, но наш патрульный истребитель её благополучно сбил. Итак, война...

Около двух часов дня египетские войска, под прикрытием артиллерии и авиации, в резиновых лодках форсировали Суэцкий канал и захватили почти не охраняемые израильские укрепления ("линию Бар-Лева"). Египтяне за четверть часа (со скоростью 5 м в минуту) собрали больше десятка советских понтонных мостов новейшей конструкции и переправили на восточный берег 500 танков. Израильских танков на Синае было около 180, и они находились более чем в 40 км от канала. Шестьдесят часов подряд наша регулярная армия в кровопролитном бою сдерживала врага, пока резервисты (800 танков и 40 тысяч солдат мотопехоты) не подошли к линии фронта. У египтян было 2000 танков и 150 тысяч солдат, но они были остановлены – и в следующие дни не продвинулись ни на один сантиметр.

Положение на сирийском фронте было сложнее. На северном участке против 100 наших танков было 300 сирийских, на южном – 80:400 (1:5), а в некоторых местах даже 1:12! За два дня всё плато Голан было захвачено сирийцами. Потом подошли наши резервные войска. Завязался жестокий танковый бой, в котором более искусные израильские танкисты взяли верх.

И сирийцы, и египтяне были гораздо лучше подготовлены к войне, чем в 1967 году. Особенно тяжкий урон нанесло нам их новое оружие: советские ракеты "земля-воздух" и "ПТУРС" (т.е. "Противотанковый управляемый ракетный снаряд").

На стороне Сирии действовала авиация Ирака, и даже иорданский король Хуссейн, хоть он и воздержался от участия в войне, всё же послал "арабским братьям" одну из своих лучших дивизий: 80 танков "Шерман" и "Центурион" в сопровождении пяти тысяч легионеров. Впрочем, дивизия эта была уничтожена, едва появившись на поле боя.

Война Судного дня длилась 17 дней. 23 октября по требованию Совета Безопасности, испугавшегося советских угроз, было заключено соглашение о прекращении огня. Сирийская армия к этому времени была полностью разбита. Наши войска снова заняли Голанские высоты, гору Хермон и вдобавок большой кусок собственно сирийской территории: до Дамаска оставалось 40 км.

Египетская армия не была разбита полностью. Но ситуацию, в которой она находилась, нельзя было оценить иначе, как полное поражение. Внезапность нападения позволила египтянам захватить на Синайском полуострове узкую полосу вдоль Суэцкого канала: от Порт-Саида на севере до Суэца на Юге – длиной в 170 и глубиной от 7 до 10 км. Сейчас в этой полосе, прижатые спиной к каналу, оборонялись три египетские армии, оснащённые бесперебойно поступающими советскими зенитными и противотанковыми ракетами.

Но надолго сохранить за собой успех первого дня Египту не удалось. Ударное соединение спецназа под командованием генерала Арика Шарона стремительным рейдом прорвало оборону в слабом месте – на северном фланге южного, самого растянутого участка, который удерживала Третья египетская армия (25 тысяч солдат и 400 танков).

Три бригады Шарона (270 танков, несколько десятков самоходных орудий, бронетранспортёры с десантниками, грузовики со снарядами, цистерны с горючим, инженерная часть с понтонными мостами и самоходными баржами...) – с невероятной скоростью ворвались в тыл противника, форсировали канал и, действуя тремя колоннами на трёх направлениях, заняли Исмаилию на севере, окружили Суэц на юге, отрезали З-ю армию и овладели на территории Египта плацдармом глубиной до 50 км. 3-я армия оказалась в котле – без воды, горючего и продовольствия, а израильские войска – в получасе езды до Каира. В таком положении нас заставили прекратить военные действия. Ещё 2-3 дня – и с египетской армией было бы покончено...

Это была самая тяжёлая война Израиля, и триумфа никто не ощущал. 2400 убитых, 6000 раненых, 800 танков, 115 самолётов – слишком большие потери для нашей маленькой страны...

Мне не с чем сравнивать эту войну, кроме как с той единственной, которую я пережил в детстве (в 1941-ом мне не было ещё семи, а в 1945-ом – одиннадцати), но запомнил на всю жизнь. Эта война ничем не напоминала ту. Разве что заставили соблюдать светомаскировку, экономить бензин и выкрасить синей краской фары всех автомашин. Но не было ни бомбёжек, ни панического бегства, ни голода, ни лишений, ни патетического надрыва, ни рекламного самопожертвования и героизма. Героизм был спокойный и деловитый. "Эйн лáну брэйрá[3] – надо воевать".

На Голанах одному танковому экипажу приходилось сражаться с пятью – шестью сирийскими танками, а в центре страны один только раз (из-за того, что почти все грузовики были мобилизованы) не подвезли вовремя яйца в магазины, и тут же был пущен новый анекдот: "Эйзэ áрэц анáхну! Ле Даян эйн áин, ле Голда эйн зáин, у ле мемшалá эйн бейцúм"![4]

Пенсионеры ящиками покупали кока-колу, соки, минеральную воду, булочки, пирожки, сигареты..., раскладывали всё это на столиках или на крышах своих машин по обочинам шоссе – и раздавали солдатам, спешившим в свою часть. Или курсировали по дорогам, подвозя ребят на фронт и с фронта в краткое увольнение: даже в разгар боёв, хоть на день, хоть на пару часов, командиры старались отпускать их домой – преимущество маленькой страны!

А если не получалось – радио и телевидение в перерывах между сводками без конца передавали весточки семьям фронтовиков. "Семье Меира и Яфы Дорон в Ашдоде, улица Герцля 18, ваш сын Шломо передаёт привет из Африки, он здоров, на субботу приедет домой". Или:"Госпожа Мирьям Коэн в Натании, бульвар Независимости 115, говорит ваш муж, сержант Моше Коэн... (и тут же его голос): Мири, шалом! Эцли аколь бесэдэр гамур![5] Поцелуй Арика и Шоши! Вчера послал вам открытку".

Часто открытки и записки привозили те же пенсионеры – добровольные помощники почты.

Главное впечатление от войны: "жестоковыйные, заядлые" израильтяне вдруг подобрели друг к другу – стали как братья!

Раньше, бывало, едешь в сплошном потоке машин и просишься в левый ряд: мигаешь подфарником, делаешь умоляющие жесты, заискивающе улыбаешься – и хоть бы одна "жидовская морда" притормозила и дала тебе перестроиться! Фигушки! А теперь? Стоит высунуть руку в окно и покачать ею, сложив три пальца щепоткой (этот жест в Израиле означает: "Минуточку!") – и тут же добрый человек тормозит и вежливо тебя пропускает! Чудны дела Твои, Господи...

В армию меня, конечно, не призвали. Меньше года в стране, языка, должно быть, не знает, старик (39 лет) – кому это надо с ним возиться! Хоть я в Союзе и доучился до старшего лейтенанта запаса инженерных войск, многое умел, знал мины, переправы и отлично стрелял – здесь я "рядовой необученный"... Мои ровесники в Израиле уже полковники и генералы!

Оставалось идти в добровольцы по месту работы. И я записался в созданную там аварийно-ремонтную бригаду. Если бомбёжка или обстрел повредят высоковольтную сеть, эта бригада должна будет её восстанавливать: менять опоры и натягивать провода. Но бомбёжек и обстрелов не было, и мы просто строили новые участки линий электропередач. То есть, я там вкалывал как рабочий-монтажник, сохраняя должность и зарплату инженера.

Призвали меня в армию 23 октября – в день подписания перемирия. Миром, однако, не пахло – началась война на истощение (особенно со стороны Сирии) – обстрелы и активность террористов.

Нас, новых милуимников[6] направили на самый спокойный участок – на границу с Иорданией. Правда, диверсанты прорывались и здесь, но ими занимался хейль а-гвуль[7]. Наши же занятия были чем-то вроде "курса пожилого бойца". Нас поселили в палатках и бараках бывшего иорданского военного лагеря, одели в старые английские шинели и плоские каски, похожие на миски, и дали допотопные чешские карабины. И пошло повторение давно пройденного: строевая подготовка, матчасть оружия, стрéльбы, граната, противогаз... Я прилежно зубрил ивритскую военную терминологию. Лучше всего мне удавалась стрельба из автомата "Узи"; хуже всего – строевая подготовка. Бывший гимнаст, я на советских "милуим" славился строевым и парадным шагом, чёткостью поворотов и т.п. Но там был прусский строй, а здесь он – британский, ужасно смешной: руки на марше прямые и поднимаются вперёд, повороты – с припрыжкой и притопом... В общем, клоунада, а не строевуха...

Офицеры мне понравились. По сравнению с советскими кадровыми – хамами и недоумками – они интеллигенты. В быту и на занятиях солдаты обращаются к ним без господ, товарищей и воинских званий, просто по имени: Шмулик или Дани, а в строю или при рапорте: "А-мефакéд" (командир). Получив приказ, вместо "Слушаюсь, товарищ гвардии подполковник!" солдат отвечает:

 – "Кен, а-мефакéд!" (Да, командир!).

В обращении с нами офицеры явно отдавали себе отчёт, что университет, политехнический или медицинский институт – это всё-же больше, чем офицерские курсы, и вроде их даже несколько смущало, что они должны нами командовать. С ними у нас было взаимно-уважительное отношение, а иногда и дружба. Не могу сказать того же о сержантах: они больше смахивали на советских "ванек-взводных", которые нами командовали на студенческих военных сборах. Что ж, народ – он везде народ.

Но больше всего мне не понравилось в нашей славной израильской армии отношение солдат к продуктам. Привыкнув к советским трудностям, ещё не забыв голодное военное детство, я с болью в сердце каждое утро видел, как дневальные по кухне выбрасывают в помойку буханки свежего белого хлеба, нарезанные и обтянутые целлофаном. Туда же летят крутые яйца, непочатые банки творога, сметаны, йогурта, простокваши; выбрасывают сыр, масло, колбасу, маргарин, джем, шоколадную пасту...

Я пытался их, паршивцев, укорять, но мне невозмутимо отвечали:

 – Нельзя! Это всё уже вчерашнее. Сегодня свежее привезут!

– Поставь в холодильник. Может, ночью часовые захотят!

 – Э-э-э! Никаких холодильников не хватит...

– Ну, так хотя бы арабам отдай! Видишь, вон дети голодные возле лагеря крутятся!

– Э-э-э! Возиться с ними... Чтó мне, делать больше нечего?...

Сейчас, вспоминая через много лет свой армейский опыт в Израиле, я могу сказать, что ни в эти первые милуим (мне это слово привычнее, чем его громоздкий русский перевод), ни во все последующие (всего их было восемь – в общей сложности около девяти месяцев), мне так и не удалось познакомиться с Армией обороны Израиля. В нашей части, кроме "русских" и редких "грузин", был самый необразованный народ: крестьяне, лавочники, ремесленники, совсем уж мелкие предприниматели (владельцы крохотной авторемонтной или пошивочной мастерской) – словом, люди, только и способные нести караульную службу.

Имеющие среднее образование проходили действительную, а затем и резервную службу, в более престижных – "аристократических"– бронетанковых войсках, авиации, артиллерии, разведке, в парашютно-десантном спецназе или в морских "коммандос".

Многие (в т.ч. с высшем образованием) шли на офицерские курсы. Со временем туда пришли, конечно, и "русские", выросшие уже в Стране. Так, мой племянник, приехавший ребёнком, уже подполковник. Даже наш Гога, которого военная карьера ничуть не привлекала, после школы и техникума служил в авиации − техником по электронному оборудованию боевых самолётов.

Именно благодаря ему, я познакомился наконец – лет через восемь – с нашей настоящей армией.

Однажды командование авиабазы, где он служил, пригласило нас, родителей, на праздник (смена командира части). И там мы увидели наших боевых лётчиков: спокойных двухметровых парней с погонами майоров и подполковников, с добрыми улыбками и глазами профессоров. И у нас, вполне ещё советских евреев, текли слёзы: вот какими мы можем стать в своей Стране!

Y

6 ноября 1973 года я вернулся из армии. Предстояли три недели хлопот и праздников: мой и асин дни рождения, XIV годовщина свадьбы, первая годовщина нашего приезда в Страну и – прибытие первой семьи наших старых друзей. И всё в один месяц!

"Общественная деятельность" последних лет (не могу удержаться от иронических кавычек) заставляла нас дружески общаться с сотнями малознакомых людей – соратников по еврейскому движению, с которыми ничто иное нас не объединяло. Но только единицы среди них вызывали нашу искреннюю личную симпатию и чувство киплинговского Маугли: "Мы одной крови – ты и я"!

И только тех, в ком были (или казалось, что были) те же чувства к нам, мы могли назвать своими новыми друзьями. В Минске это были Исачок Житницкий, Изя Рашал, Цфаня Кипнис и Лева Овсищер (каждый по своему близкие к литературе, поэзии и романтике); в Риге – семья Илюши Валка, в Москве – Володя и Маша Слепак; в Израиле – Толя Рубин, Витя и Лера Свирские, Юля Шмуклер, Боря Камянов, Изя и Фрида Мерас...

А старые друзья – по школе, институту, КВН... – оставались в Союзе, и мало с кем из них мы надеялись встретиться здесь (в большинстве это были русские или смешанные семьи)...

И вот, 11 ноября 1973 года, приехала первая семья старых друзей, которым я в январе отправил вызов: мой коллега-кавээнщик Боря Дрознин с женой Леной и шестилетней Юлькой! Оба – потомственные врачи: у обоих папы – известные профессора. Их ульпан находился в Араде, вблизи Мёртвого моря. И мы сразу поехали к ним в гости – вместе с общими знакомыми, тоже врачами, Мариком и Светой Горфинкель...

29 ноября, как раз в асин день рождения (он же – годовщина выезда из Минска!) нам привезли, наконец, давно заказанные громадный холодильник и немецкий телевизор "Грундиг"; раньше эти вещи были маленькими и временными − подарками от наших опекунов. В остальном, когда мы переехали из Натании, квартира была пустой и гулкой: три сохнутовские железные койки, стол и табуретки. Одёжный шкаф заменяло сколоченное мной из досок багажного ящика подобие вешалки: там на гвоздях был развешан весь наш семейный гардероб, прикрытый от пыли полиэтиленовой плёнкой. Книги, которых было около двух тысяч, оставались в картонных ящиках из минского табачного магазина. Стены – штукатурка и побелка; сиротливые голые лампочки...

Но постепенно квартира обретала осмысленный вид.

В пустом "салоне" (так в Израиле именуют гостиную) первым появился необычайной мягкости кабинетный гарнитур, обтянутый вишнёвой искусственной кожей: огромный раскладной диван и к нему два глубоких клубных кресла. В спальне – свой, изысканный бело-золотой гарнитур: широченная двуспальная кровать с подвесными столиками по бокам  и скрытой подсветкой, платяной шкаф и туалетный столик с зеркалом. Всё это – изящной французской работы – мы заказали ещё в ульпане, соблазнённые красноречивым агентом мебельной фирмы. Почему-то все наши покупки, включая элегантные мамкины шмотки, – всё, что нам особенно нравилось, – всегда оказывалось made in France!

"Хейль кшишим" ("стариканские войска")

 

С 24 февраля по 13 марта 1974 года я снова был солдатом. На этот раз мы попали в центр Синайской пустыни, в маленький оазис Бир эль Хаснэ, где стояли сложенные из камня домики – не домики, будки – не будки (пожалуй, им больше всего подходит название сакли) бывшего египетского лагеря. Теперь здесь находились открытые (без зданий, но под брезентом) склады советского оружия и боеприпасов, трофеи войны Судного дня. Наша задача – круглые сутки, в три смены по 8 часов, охранять эти склады.

Поскольку на каждый объект назначалась группа из пяти человек, а караул несли трое, то один-два человека постоянно находились в отпуске, и мы по-очереди из этих 18 дней могли 7-8 дней побыть дома. Командиры этого "не замечали". Добираться, правда, было далековато, но попутные машины мы всегда находили – бедуинскими верблюдами пользоваться не пришлось.                                     

Самой неприятной была ночная смена. Скучно бродить одному с автоматом между мрачных штабелей. Тьма поистине египетская. Песок покрывался инеем: холодно было даже в дубонах[8] и перчатках. Но можно было заскочить в дежурку, наполнить фляжку горячим кофе и захватить сэндвич с шоколадной пастой. Кроме того, у меня был транзистор, и я почти без помех слушал передачи радио Свобода (в Минске-то мощные глушилки стояли в самом центре города, на Долгобродской!)

Другим развлечением было приподнять брезент и при свете фонарика читать "родные" русские надписи на ящиках с вражескими минами, гранатами и ракетами. Пустячок, а приятно...

Прошло всего два месяца, и опять меня призвали в милуим, теперь уже на 37 дней: с 13 мая по 18 июня 1974 г. И опять на Синай, но уже гораздо дальше – почти к самой линии прекращения огня – к перевалам Митла и Джиди... И, несмотря на более ответственное задание, была там не жизнь, а малина!

Нас было шесть человек в большой брезентовой палатке-казарме. Палатка стояла на вершине песчаного холма. Рядом с ней вырыта щель, крытая деревянными брусьями и рифлёным волнистым железом – боевой наблюдательный пункт. Бруствер его, обложенный нейлоновыми мешками с песком, был обращён на запад. С трёх остальных сторон и сверху, по железной крыше, БНП и ход сообщения, ведущий к палатке, были завалены такими же мешками. Имелись в большом количестве и пустые, которые мы на досуге должны были наполнять и укреплять ими позицию. Ниже, на восточном склоне, холма, располагалась цистерна с питьевой водой, душ и крытый сортир.

 

А внутри БНП (мы его уважительно величали "бункером") имелся целый арсенал! Два пулемёта (простой и крупнокалиберный) с запасом лент; трёхдюймовый миномёт и два ящика мин к нему; ракетницы с сигнальными и осветительными ракетами, радиотелефон, бинокли, газовая плита с баллоном, запасы кофе, чая, сахара, галет, консервов; взводная аптечка, ящик с брусками льда, ёмкости для холодной воды в пенопластовых кубических канистрах с колотым льдом и многое другое.

Личное оружие – автоматы Узи и легкие американские М-16, точные и скорострельные.

Горячую пищу нам, конечно, привозят ежедневно. А работы – никакой! В случае нападения – дать сигнал по радио и ракетами, отбиваться и ждать подкрепления. Но нападений не было. Так что – один дежурит, трое бездельничают: пьют кофе, упражняются в стрельбе, чистят оружие или спят... А двое – в увольнении! 

Вот в этих-то увольнениях (а "на гражданке" – после работы), я и занимался благоустройством квартиры, неустанно восхищаясь изобилием всего, что душе угодно, в небольших хозяйственных магазинах фирмы "Tambour".

"Салон" (гостиную) я задумал в стиле "библиотеки". Основательно облазив его с рулеткой, подробно разработал сборную констукцию на всю длинную (южную) стену от пола до потолка. Она будет состоять из шести толстых вертикальных досок, облицованных пластиком "под красное дерево" и соединённых полками нужной длины. Сверху –"крыша" с козырьком, как у книжного шкафа, внизу оставлены две ниши: в одну заглубляется торец дивана, в другую – спинка кресла, а панель, что между ними, кроме книжных полок, содержит бар с откидной крышкой-столиком. В других панелях предусмотрено место для стереоустановки и двух динамиков по краям. Задней стенки конструкция не имеет, но зато сама стена оклеена обоями тоже под красное дерево! Красиво и недорого!

Кроме библиотеки, по тому же типу, я сконструировал еще две отдельно стоящих панели метровой ширины: одна с дверцами, телефонным столиком и выдвижными ящиками – для обеденного уголка ("пинáт-óхэл" на иврите) у стены кухни, а вторая – с оконным проёмом – замаскировать заднюю стенку дивана и отделить салон от входной двери, создав таким образом импровизированную маленькую прихожую. На "подоконник" этого проёма можно будет, войдя, положить в бронзовую миску ключи; ниже будут крючки для зонтиков, а в самом низу – отделение для обуви.

В общем, я был в восторге от своих дизайнерских идей, и 24 января 1975 г. мы заказали всё это в мебельной мастерской.

Двумя днями раньше съездили в Хайфу на торжество "брит мила" очередного минского сабры: у Жанны и Исачка Житницких родился сын Исраэль.

Короче, после прекращения дела №97 и приезда Кипнисов мы провели пару лет в тихих семейных и армейских радостях. У меня было больше армейских, у Мамки – семейных. В отличие от меня, не имеющего родственников в Израиле, у неё таковых было множество. Кроме родителей и сестры Лорки с семьёй в Йерусалиме, имелись тётя Дора с мужем и сыном в Араде и тётя Соня с дочерью Эллой в Ашкелоне (обе тёти – сёстры отца). Элка, рослая красивая девка из Кишинёва, напоминавшая внешне Лайзу Минелли, окончила химфак МГУ и под нашим влиянием сразу же подала на выезд. Приехав почти одновременно с нами, она нацелилась было на аспирантуру в Институте Вайцмана, но вскоре познакомилась там с Георгом, сыном потомственного швейцарского миллионера, выскочила замуж и укатила к нему в Цюрих.

И вот сейчас прибыл ещё один асин двоюродный братец – Лёня Бревдо, сын дяди Бени, брата моей тёщи. И 1 февраля мы отправились в Назарет навестить его в ульпане и оказать родственную помощь.

С этим Лёней, выросшим в белорусской провинции, в Союзе приключилась довольно забавная история. В школе он проявил выдающиеся математические способности, побеждал на олимпиадах и попал в математическую школу академика Колмогорова.

Его отец, входивший  в местную элиту как главный редактор районной газеты, желая облегчить сыну жизнь, записал его при получении паспорта русским. Лёня легко поступил на мехмат МГУ и, продолжая делать успехи, стал твёрдым кандидатом в аспирантуру. Но вдруг он поддался духу времени, обрёл национальное самосознание, "потерял" свой русский паспорт и записался евреем!

В результате, когда подошло распределение, его направили не в аспирантуру, а... на захолустную птицефабрику в Заполярье! Он порыпался, посражался и – в конце концов уехал в Израиль.

Y

К 1975 году минско-сионистский и израильско-милуимский опыт вполне убедили меня в правоте Пушкина и Гейне: нельзя "в душе не презирать людей", сиречь, человеческое стадо; а руку, пожатую его величеством Народом, недурно бы сунуть в огонь.

Никакая совместно пролитая кровь не объединит меня с Тамарочкой и Феллером (я их никогда больше и не видел!). Не интересовали нас и вновь прибывающие, не знакомые нам прежде минчане. Мы ждали только старых друзей: Павлика Берлина и Теодора Берёзкина.

Ну, и Овсищера с Альшанским – какой-то шанс у них был. Но расспрашивать о них не хотелось: услышишь снова: "Абсицер – мой лучший друг, а вот был у нас какой-то Левин – так он оказался провокатором"! Поэтому я узнавал о событиях в Минске из газет, от знакомых в МИДе, из сборников "Еврейского самиздата" и т.д.

Уже 29 октября 1973г. – через пять месяцев после прекращения дела №97 Ефим Давидович возобновил свою войну против советского антисемитизма: отправил письмо главному редактору "Правды" М.Зимянину и политическому обозревателю Ю.Жукову: как те понимают "восстановление законных прав арабского народа Палестины"? (Письмо подписал и Альшанский, но текст явно принадлежит Ефиму. Мне передал его Яша Голан).

Ответ от 6 ноября прислал Ю.Жуков. Он нахально врал, что арабы не грозили Израилю уничтожением, что все войны начинал Израиль, и он должен вернуть "изгнанным" все их земли.

19 ноября Давидович пишет второе письмо, уличая Жукова во лжи цитатами из официальных заявлений Брежнева, Громыко, Шумилина и арабских руководителей.

Позже, из "Еврейского самиздата", я узнал, что было и третье письмо Жукову, подписанное одним Наумом, но оно почему-то не включено в сборник. Во всяком случае, ответ Жукова от 6.01.1975.  (том 11, стр.176) начинается словами "Товарищ Альшанский!"

Поскольку два первых ответа Ю.Жуков начинал словами "Уважаемые товарищи", я сперва подумал, что третье письмо чем-то его рассердило (может быть, оказалось слишком грубым, и Давидович – смелый, но корректный, – отказался его подписать, а Еврейский университет – напечатать.

Но потом я узнал, что в конце августа 1974 года, после того как по требованию КГБ военные власти возобновили дело о лишении Давидовича воинского звания и пенсии, у него случился новый – уже четвёртый – инфаркт миокарда, и он просто не мог писать. Наум же писать не умеет, и Жуков в своём длинном ответе ни о чём с ним не спорил, а лишь ужасался зловредному влиянию сионизма на "наших советских людей" и уговаривал одуматься и отрешиться...

Ефим Давидович не только выжил после четвёртого инфаркта, но уже 31.01.1975 года ответил Жукову таким блестящим, чётко аргументированным, убийственным памфлетом, что зачитай его обвинитель на процессе, подобном Нюрнбергскому, – суд тут же вынес бы и советским, и арабским „антисионистам“ самый суровый приговор! Подписали письмо они оба: вдвоём с Наумом.

Жаль, что из-за объёма невозможно перепечатать его здесь полностью! Как, впрочем, и других писем Давидовича. Да только начни я их перепечатывать − не посмел бы книгу назвать своей...

Y

Сдаётся мне, что я и Армия обороны Израиля нежно полюбили друг друга: регулярно два раза в год она устраивала мне "дополнительные отпуска" с сохранением зарплаты, совершенно бездумной работой, обилием выходных и поездками по стране! На этот раз меня на целый месяц (с 10.02 до 12.03.75) забросили в Негев: днём сапёры прокладывали там новую дорогу, а мы, хейль кшишим, сторожили с вечера до утра оставленные ими в песках трактора, бульдозеры и другую дорожно-строительную технику. Кормили, как всегда, отлично, служба наша была простой, погода – отменной, а в увольнениях я с великим рвением отделывал наше жилище.

Смонтировал свои роскошные стеллажи; стену напротив них и короткую восточную (всего метр от стеллажей до раздвижной стеклянной перегородки между салоном и лоджией) оклеил хитроумным способом. Верхнюю часть стен покрыли плотные обои лимонного цвета; нижнюю – другие, имитирующие дубовую панель из вертикальных досок, а стык между "обоими обоями" прикрывала узкая лакированная планочка – но уже не "под красное дерево", а натурально-деревянная! У пола и потолка – глянцевые карнизы.

В общем, салон получился прямо-таки аристократический! В центре добавился ковёр 3х4 метра цвета весенней травки; перед выходом в лоджию – ажурные золотистые занавеси в складочку и с кистями; большой матовый плафон на потолке, журнальный столик... На фоне правой занавеси, напротив дивана – телевизор, на фоне левой – клубное кресло, а из-за неё скромненько этак выглядывают письменный столик у левой стены лоджии, полочка над ним, на нём − пишущая машинка и уютная настольная лампа – рабочий кабинет! Не хватает только камина, старинной бронзы и колонки с бюстом Вольтера...

Господи мой Боже! Если Ты дашь мне дописать эту книжку до конца и издать её, и если найдётся добрый человек, который её решится прочесть – зачем я мучаю его этими полочками и складочками?! Ни полезной информации, ни беллетристики – вообще это не литература! А дело в том, что я, грешный, думаю вовсе не о читателе, хоть меня постоянно и грызёт совесть. А просто не могу я удержаться: мне о-о-очень приятно вспоминать и описывать самому себе, с каким удовольствием я всё это мастерил! И особенно я любил делать эти самые полочки!

Бывало, подберёшь где-то бросовые дощечки, распилишь, сколотишь – а потом покупаешь рулончик тонкой и плотной синтетической плёнки любого цвета – под дуб, под орех, под мрамор, хоть под золото, – о которой я в Союзе и слыхом не слыхал! – и, сняв с липкой изнанки защитную бумагу, оклеиваешь любую свою поделку! Гладко, прочно, красиво – как от лучшего краснодеревщика! Гоге нашему в комнату мы купили только стенной шкаф в нишу, кровать и письменный стол со стульями, а всё прочее – мои самоделки. В полку над столом вмонтирована даже люминесцентная лампа, закрытая снизу матовым стеклом!

Ну, всё, всё!  Больше не буду!  Не буду рассказывать, как мы выбирали светильники и дивные, кремово-золотистые с букетиками, обои в спальню; как я оклеивал кухню и ванную кафелем и вмазывал в стену против ванны большое зеркало, как красил в кремовый цвет потолки – ничего больше не стану рассказывать! Скажу только, что к празднику Пэсах, наступившему после заката солнца 26-го марта, в 14-й день весеннего месяца Нисана, квартира наша была готова принять гостей.

А назавтра, в первый день Пасхи, из Минска прибыл один из наших самых близких друзей – Павел Берлин с женой Люсей и семилетним Димкой. Мы подружились со времён КВН-66, но ещё в 8-а классе 42-ой школы, в 1950 году, меня назначили пионервожатым в 3-а класс, где тогда учился Павлик.

Берлиным дали ульпан в Хайфе. Конечно, мы сразу же погрузили в Ренушку свой пикник-бокс – походный холодильник, набитый деликатесами, вином, фруктами и десертами, и двинулись в дорогу. Павлик был единственным из наших друзей, которого не так уж и влекла историческая Родина еврейского народа – он откровенно говорил, что поедет главным образом ради нас: слишком уж мы привыкли друг к другу. Любили поэзию, юмор, песни под гитару – и получали много удовольствия от общения... Люся к тому же была русской – если бы не мы и пара общих друзей, они бы скорей уехали в Штаты.

В общем, решили искать им жильё и работу поближе к нам.

Y

25 апреля 1975 г. Ефим Давидович отправил Брежневу большое Открытое письмо с подробным исследованием изуверской "теории" и звериной практики нацистской, советской и арабской юдофобии. Это было уже его 14-е безответное письмо Генсеку (Копии посланы маршалу Гречко, шефам КГБ и МВД Андропову и Щёлокову, а также секретарю ЦК КП Белоруссии Машерову).

Давидович внимательно изучил и цитировал в своей работе многотомный отчёт о Нюрнбергском процессе над гитлеровскими палачами; выступления самого Гитлера и автора белорусского варианта "протоколов сионских мудрецов" Вл. Бегуна; коменданта Освенцима Рудольфа Гесса и поэта-жидофоба, члена Верховного совета БССР Максима Лужанина; распоряжения шефа гитлеровской полиции Гейдриха и советских чиновников; людоедские высказывания руководителей арабских государств, террористических организаций и "простых советских людей" о евреях.

Это был очередной блестящий политический памфлет, клеймящий антисемитскую "великую державу" вечным позором.

Боюсь, что своим отношением к Ефиму Ароновичу я нарушил Вторую Заповедь: сотворил себе кумира. Я не просто восторгался его неукротимостью, нечеловеческой трудоспособностью, его логикой, языком, стилем, мощью его слова – я буквально молился за него. Наверно, потому, что сознавал его моральное превосходство над нами, боровшимися за выезд. Нам – только бы уехать, а "ассимилянтские гниды" (любимое выражение Илюши Валка) пусть хоть подыхают со своими черносотенцами – не наше дело! Вполне по-христиански: "Не судите, да не судимы будете"!

А он – как древний иудейский пророк с горящими глазами! Он – судит, и обличает врагов, и отстаивает честь всех своих братьев-евреев: и ассимилянтов, неспособных бороться, и нас, сионистов. И мы можем лишь боготворить его, а подражать ему – кишка тонка!...

Таким я видел Давидовича, и меня возмущали попытки исказить, снизить его образ – даже неумышленно, по незнанию или глупости, но особенно – если, как мне казалось, люди сознательно стремились преувеличить тем самым своё собственное значение.

2 мая 1975 года Ефиму исполнился 51 год. Газета "Наша страна" поместила по этому поводу статью, которую подписали: "Е.Фридлянд, И.Каплан, Л.Кантур, С.Филипповская, В.Патент и многие другие". Фамилий этих я не знаю. Наверно, приехали они позже меня – и Давидовича должны знать лучше. Но озаглавлена их статья: "ЮБИЛЯР  Ефиму Давидовичу – 50 лет" (?!-Э.Л.). Кроме того, сообщается, что он начал службу рядовым-пулемётчиком (а он рассказывал, что мл. лейтенантом, командиром взвода). Далее сказано, что он перенёс два инфаркта (в действительности, к несчастью, четыре), и "стоило лишь ему возбудить ходатайство о выезде, как все прежние заслуги были тут же перечёркнуты: его лишили воинского звания, разжаловали в рядовые". Тут авторы статьи слегка накаркали: разжаловали его несколько позже, после выступления "на яме" в День Победы.

Ещё написано: "его дети исключены из учебных заведений" (хотя у него только одно дитя, да и то – взрослая дочь, сама уже мать...

Его последователями в борьбе за выезд названы Овсищер и Альшанский (которые подавали на выезд гораздо раньше), причём и "Ольшанский" тоже именуется полковником. Видимо, он сам и присвоил себе это звание, чтобы "сравниться с Матильдой моей"!

Но самое показательное: авторы письма замечают лишь одну разницу в заслугах между Е.Давидовичем и собой: он лишился более высокого положения. "Какая пенсия была! Какая квартира! Какой почёт и уважение! " Так и хочется добавить: "И чего ему там не сидится?" Но поскольку они и сами тоже уехали из Союза (и хорошо знают, за чем!), то формулируют своё отношение к бывшим советским полковникам иначе:

"Это люди, которые принесли в жертву своё благополучие и обеспеченность, отказались от всех благ... (дальше − демагогия) с одной целью – быть на своей Родине и со своим народом".

Да бросьте вы, господа! Ослеплённые уровнем жизни, вы не видите, чтó принесли в жертву эти люди, пробивая вам дорогу в Израиль. Даже здоровые и молодые, они рисковали не только окладами и пенсиями, но свободой и здоровьем, семьёй и детьми, рисковали подохнуть в лагере, тюрьме или психушке. А уж о смертельно больном Ефиме Давидовиче и говорить нечего...

5 мая 1975 г. Л.П.Овсищер, отвечая бывшим однополчанам, пригласившим его на традиционную встречу в честь Дня Победы, разослал им письмо, адресованное товарищу по учёбе в Военно-Воздушной Академии, Герою Советского Союза Г.Б.Гофману – ныне активному функционеру "Антисионистского комитета советской общественности". Овсищер объяснял в этом письме своё желание уехать в Израиль и позорную роль Гофмана, Драгунского и им подобных предателей еврейского народа. (см. "Еврейский.самиздат", том 12, стр.147).

В день ХХХ годовщины Победы над Германией, 9 мая 1975 года минские евреи снова, как ежегодно, собрались у могилы пяти тысяч своих соплеменников, расстрелянных нацистами в 1942 г.

Перед ними, в мундире советского полковника с пятнадца-тью орденами и медалями выступил Ефим Аронович Давидович.

После его речи − как всегда, яркой, одновременно страстной и сдержанной, власти потеряли остатки своей "гуманности".

Полуживого, нетрудоспособного инвалида-ветерана лишили офицерского звания и отняли пенсию.

Глава 7

„Возвратись, душа моя,
в покой твой...“

(Псалом 116:7)

Действительно, пора бы уже и успокоиться. Во-первых, потому, что ни я, ни все мои земляки вкупе с израильской общественностью вытащить Давидовича (как и Овсищера) не сможем. Влиятельные круги Запада о них уже информированы, а "международный сионизм" обеспечит их получше, чем пресловутые полковничьи пенсии. Остаётся только молиться за них и стараться убедить Ефима Ароновича поберечь своё истерзанное сердце и нервы, хотя именно на это труднее всего надеяться.

Во-вторых, Наум Альшанский скоро приедет (говорят, он ещё в феврале или в марте получил разрешение); Кипнис и Берлин уже здесь; остальных я не знаю, а после художеств Тамарочки, Феллера и других шерлок-холмсов, о которых рассказывает Павлик, – и знать не хочу.

На работе у меня всё благополучно: получил квиýт (постоянство от слова "кавýа" – "постоянный"), то-есть принят в штат после успешно завершённого испытательного периода, а в государственно-профсоюзной фирме это означает практически полную неувольняемость до самой пенсии. И ретроспективный перерасчёт, а потом регулярное повышение оклада, и премии, и 24 рабочих дня отпуска, и оплату бензина, завтраки и обеды в отличной столовой за символическую плату, и подарки от фирмы к праздникам и другие, как здесь это называется, "конфетки".

Правда, отпуск мне до сих пор с успехом заменяла армейская служба, но на этот раз мы решили обязательно прокатиться по Европе и наконец-то повидать Париж. Дело в том, что в Израиле за такую роскошь тогда брали довольно большой "налог на поездку", от которого новых репатриантов освобождали в течение первых трёх лет. И эти три года кончались к декабрю.

Армия, по-прежнему трогательно заботясь обо мне, прислала повестку на очередные милуим – с 8 июня по 17 июля 1975 года, так что мы немедленно заказали заграничные паспорта на всех троих и авиабилеты до Цюриха на начало августа. Там у нас был "опорный пункт": особняк богатого еврея герра Майера-Зоммера, женившего недавно своего сына Георга на асиной кузине Элле.

Милуим, в этот раз сорокадневные и более ответственные, чем все предыдущие, начались с трехдневных полковых учений, а затем наша плугá (рота) была направлена на "территории" – в полосу Газы – нести там охранную и патрульную службу. Мы проехали через городки этой полосы Джабалие, Газу и Дейр-эль-Балах до Хан-Юниса – к югу, где начинается Синай. Городки эти слились с так называемыми "лагерями беженцев" – трущобами, где при дикой скученности и антисанитарии живут арабы, когда-то по призыву египетских властей покинувшие Израиль, чтобы затем вернуться вместе с победоносными арабскими армиями и сбросить евреев в море. Впрочем, сейчас, спустя четверть века, там живут, в основном, расплодившиеся потомки этих арабов. Египет не пускает их к себе, не принимает Газу под своё управление и предпочитает превращать её в питомник воров, бандитов и террористов, науськивая их на "сионистского врага".

Мои товарищи, в большинстве сабры, воспринимали ситуацию под другим углом зрения. Организация Объединённых Наций щедро кормит этих арабов и, хотя львиную долю присваивают их главари, живут они неплохо, работать не хотят, торгуют и воруют; налогов у них нет и, в сравнении с Израилем, всё продаётся за гроши. Поэтому наши солдаты при первой возможности ныряли в ближайшую лавочку и закупали беспошлинные сигареты, виски, часы, фотоаппараты, транзисторы, разные перстни и цепочки.

А сама служба наша сводилась здесь к трём видам:

А) Патрулирование города: половина взвода разъезжает на большом открытом джипе (так называемый "Command-car"). Сидят на двух продольных скамьях по оси кузова (спиной ряд к ряду), в касках и с автоматами на коленях. Впереди – пулемёт и постоянно включённая радиостанция. Вторая половина – пеший патруль – следует по улицам другим маршрутом, растянутой цепочкой друг за другом. Тоже, конечно, в касках и с автоматами на груди; у одного − постоянно включённая ранцевая радиостанция. Стрелять разрешается только после того, как выстрелили или бросили гранату в тебя. Но ни в коем случае – если террорист укроется среди "мирных" (то есть, на вид невооружённых) жителей!

Б) Сопровождение школьных или детскосадошных автобусов с детьми из новых поселений (один солдат на автобус) или охрана объектов водоснабжения, трансформаторных подстанций и проч.

В) Круглосуточное дежурство на дорожных шлагбаумах близ израильских сельхозпоселений: проверка транспорта и документов у местного населения. Две смены по три человека: с 7:00 до 19:00 и с 19:00 до 7:00. Один дежурит у шлагбаума, проверяет у арабов документы и пропуска; если "клиентов" нет – посиживает в тенёчке (ночью обычно у костра, а остальные двое спят рядом в палатке). Если не спят – сидим все вместе, варим кофе, беседуем.

У меня появились постоянные гости – чумазые ребятишки из арабских деревень. Тогда они ещё не обучились швырять в нас камнями, были любопытны и вполне вежливы. Я их угощал солдатскими консервами и печеньем, а они (уже поднахватавшись иврита) обучали меня арабским фразам первой необходимости. До сих пор сохранился мой блокнотик с записями:

Я-áлла! (с богом!) − Давай! Поехали!	Джúбель – дай мне
Сýбах эль хэр! – доброе утро!	Шýкран – спасибо
Уáра – бумага, документ	Шус макúнты? – как тебя зовут?
Тасрúх – пропуск	Áфуан – пожалуйста (всё в порядке)
Фэн этасрúхта? – где твой пропуск?	Эрджа – залезай (например, в машину).

Правда, не всегда они являлись на машинах или пешком. Однажды подъехала молодая бедуинка на огромном облезлом верблюде. Вся в чёрном, лицо закрыто, торчат только симпатичные глазки.

– Джúбель тасрúх, – говорю, и она протягивает мне сверху своей изящной, но отроду не мытой ручкой смятую засаленную бумажонку. Может, я бы и разобрал в ней что-нибудь, но в это время верблюд перестал двигать нижней челюстью и начал мочиться – обильно, шумно и вонюче. Я быстренько вернул ей бумажку, отскочил и махнул рукой: "Шýкран, я-áлла!"

Пока я защищал родину от бессовестных одногорбых тварей, в июне 1975 года приехал мой товарищ по отказу Альшанский с женой, сыном и дочерью. Не помню, успели мы с ними повидаться ещё до нашего отъезда в отпуск или встретились только после возвращения, в сентябре.

С Эллой, асиной кузиной, вышедшей замуж за цюрихского наследника миллионов, мы списались заранее. Она предложила на время отпуска дать нам свою малолитражку (в семье, разумеется, были две машины, не считая отцовских), хотя и добавила: "Правда, она маленькая и делает всего 80 км/час". Но нас это, конечно, не смутило, мы и за маленькую были весьма благодарны!

Итак, 7 августа 1975 года мы в полном составе прилетели в буржуазный Цюрих: папа, Мамка и четырнадцатилетний Гога, который уже перерос родителей и вместо детских кличек ("котик, компотик, кисёныш, кисёйка, бубля, кисточка, мурмолка, кошайка, кошолка, котопулька" и проч.) теперь отзывался только на почтительные обращения: "Кот, Кошич или Кошкин".

Молодожёны жили пока у папаши-миллионера, потомственного почётного гражданина Цюриха герра Майера-Зоммера (ему персонально выпекался хлеб и разливалось вино, о чём информировали специальные этикетки), симпатичного поджарого старца лет восьмидесяти.

Трехэтажный особняк, двор за каменной стеной, мягкая трава, огромные ели по периметру ограды: в ветвях прыгают белки. Среди клумб – скульптуры: старинные бронзовые и модерновые сварные (семейный бизнес – скупка и переработка металлолома). Скрипучие деревянные лестницы. Под домом обширный винный погреб, где висят и окорока, и колбасы, и хранится разная прочая снедь, включая бруски знаменитого швейцарского шоколада: его часто навещает лакомка Георг.

Чинные семейные обеды: с гонгом, прислугой, персональными салфетками в серебряных кольцах и подчёркнуто скромным меню вроде варёной рыбы и картошки. В минеральную воду подливают яблочный сок, и глава семьи достаточно демонстративно разбалтывает свою воду в пустой бутылке от сока и выпивает: чтобы ни капли добра не пропало.

Мамка наша успешно прошла "экзамен на аристократку", положив себе пару кусочков сахару в чай рукой, а не серебряными щипцами. Внимательно следивший за ней старик-хозяин был очень доволен. Он тут же рассказал, что гостившая у него когда-то принцесса или княжна тоже брала сахар пальцами!

Не преминул и я устроить им "демонстрацию": взяв на себя однажды роль шеф-повара, изготовил вместо постной рыбы с варёной картошкой своё коронное фирменное блюдо – узбекский плов с бараниной, изюмом, черносливом, урюком и цельными головками чеснока, за что был вознаграждён дружными аплодисментами.

В Цюрихе мы засиделись дольше, чем рассчитывали, и он нам надоел. Элка всё тянула с "перестраховкой на меня" своего фиатика, ждала возвращения Георга из деловой поездки, а мы бродили по городу. Ленинские места нас не интересовали, а Солженицын уже уехал в Америку. Со скуки мы стали искать русские фамилии в телефонном справочнике и в результате побывали в гостях у Его Преосвященства архиепископа зарубежной (независимой от Москвы) Русской православной церкви. Он оказался дородным, бородатым и жизнерадостным, угостил нас кофеем и тепло отозвался об Израиле. Мамку он горячо убеждал, что она, хоть и похожа на Лиз Тейлор, но гора-а-здо красивее и моложе!

Я слегка оконфузился: спросил, нехристь, как его по имени-отчеству (в телефонной книге он значился, если не ошибаюсь, как Серафим Романов). Он несколько смутился и пробормотал: "Вообще-то меня называют Владыко"...

Наконец вернулся Георг, и всё разъяснилось: они вовсе и не думали давать нам машину. Элка предложила из вежливости, но надеялась, что мы сами от неё откажемся: ведь она же "такая маленькая"! А прямо отказать ей было неудобно. Выросшая в кишинёвской лачуге, она не стала ещё швейцарской миллионершей.

Георг же уверенно "взял сахар пальцами": прокатил нас по окрестным достопримечательностям, сводил в ресторанчик с жареными улитками, затем отвёз в агентство, где мы в пять минут оформили себе напрокат "Тойоту" и уехали в Париж.

– Свершилось! – ликовали мы среди тучных нив и виноградников, – советские евреи с израильскими паспортами на японской автомашине со швейцарским номером едут во французскую столицу мира!

В пути мы заночевали (был дождь, дождь летом! – за три года мы забыли, что такое возможно), и в Париж въехали ранним солнечным утром: на набережной Сены букинисты ещё не открыли своих лотков. Как всегда в волнительные минуты, Мамка наша расчувствовалась и попросила закурить. Я дал ей сигарету, достал зажигалку, вынул изо рта свой окурок (как учил меня пан Станислав Раух), но тут... откуда ни возьмись, подскочил галантный француз и пóдаў пáни óгня.

?

Это была идея моей авантюристки жены – заявиться в Париже к Виктору Некрасову, известному писателю, который нас ни разу до сих пор и в глаза не видел.

К знаменитостям нас никогда не тянуло: наоборот, мы их обходили за версту, подозревая в элитарной спеси или столь же неприятном наигранном демократизме. Но в Некрасове (и не по старым, прославившим его, книгам, а как раз по туристским заметкам последних лет) мы унюхали близкого нам по духу человека.

Кроме того, недавно он прислал на наш израильский адрес письмо асиному двоюродному брату Лёне Бревдо, который был земляком и приятелем сына его жены Галины Викторовны. И по этому письму мы убедились, что вычислили его правильно...

В Париже у нас – ни одной знакомой души, только памятные с книжной юности названия улиц, соборов, парков, кафе и ресторанов. К поездке мы тоже не листали туристских справочников, а просто перечитывали Хэмингуэя, Илью Эренбурга и Виктора Некрасова, которые как-то очень вкусно любили этот город.

Мы слышали от некоторых русских израильтян: "Фи! Там же грязно, полно арабов, негров... Французы скупые, по-английски не хотят разговаривать"... Но мы больше верили Некрасову, который писал, что если кому-то не нравится Париж, то это или человек, у которого там были неприятности, или сноб, кокетничающий своим нигилизмом, или дурак.

Приехали мы удачно: в августе французы уезжают в отпуска, и по городу можно кататься без пробок и поисков парковки.

В толпе у Нотр-Дама мы уловили ивритский говор и тут же получили информацию о дешёвой гостинице поблизости, в самом центре. Увидели меблированные комнаты (похоже, ещё прошлого века), красные обои, биде в каждом номере и сказали: "О-ля-ля!"

Погуляв пару дней, мы забрели в редакцию "Русской мысли" и попросили связать нас с Виктором Некрасовым. Довольно заносчивый юноша Женя Тарновский к концу беседы подобрел и дал нам номер телефона. Мы позвонили, представились "просто читателями из Израиля", получили невозмутимое приглашение в гости и вместе с Котом прикатили к нему в Сюрен.

Виктор Платонович – новенький ещё эмигрант, меньше года на Западе, – был, как оказалось, нездоров: всего десять дней как из больницы, после операции. Ходить ему было трудно и, видимо, больно. Он сидел в халате и смотрел на нас пытливо и требовательно: что за люди? Однако вскоре наступил тот "момент доверия", когда прежде не знакомые люди начинают с облегчением чувствовать, что они – свои, и расслабляются.

Аське легче: все сразу видят, что она – хорошая! А я в светской жизни неуклюж. И в первые неловкие минуты, пока Галина Викторовна окружала её и Гогу заботой и радушием, я, бессознательно стараясь поторопить этот "момент доверия" со стороны Некрасова, обследовал плотно набитые книжные полки и, хотя помалкивал, время от времени удовлетворённо мычал: почти тот же набор книжек и даже расставлены, как у нас. В Союзе это тоже было "паролем джунглей": мы – одних убеждений, ты и я!

Хозяин, иронически следя за мной с кресла, отлично всё это понял, хитровато усмехнулся и сообщил: "Это – Эткинда книги. Он в Америке, а мы в его квартире живём"...

Потом мы обедали, потом они предлагали нам ключи от своей парижской квартиры, а назавтра мы возили Виктора Платоновича по городу. А он нас – водил. Он любил бродить и смотреть ("турист с тросточкой", как писали о нём в одной подлой статье), и был хорошим гидом – лаконичным и несуетливым. Он только указывал: вот, мол, посмотрите туда... Магазин, где красиво и изобретательно упаковывают покупки: они так и расставлены в витрине – в упакованном виде... Игрушки... Деликатесы... Я недавно перечитал "Месяц во Франции", и пока мы неспешно двигались к Пале-Руаяль, подумал: "Сейчас он покажет нам магазин, где продают ордена". Он покосился, опять всё это понял, и, не моргнув глазом, повёл нас именно в этот магазин. Мудрое у него чувство юмора!

Нет смысла описывать наше путешествие: Париж, Версаль, Реймс, Люксембург, Трир, Базель... Самое светлое воспоминание – знакомство с Виктором Платоновичем Некрасовым, человеком, у которого, как у мамы пастернаковского Юрия Живаго, было "дворянское чувство равенства со всеми живущими"...

Y

После отпуска мы зажили спокойно и относительно безбедно. Денег, конечно, не хватало: мы снова влезли в долги, купив свою (до того снимаемую) квартиру. Зато вместо квартплаты, которая с инфляцией росла, выплачивали банковскую ссуду (и её та же инфляция, наоборот, съедала)! На работе меня перевели в более интересный отдел – перспективного проектирования.

Моей любимой наладки на Западе не оказалось как таковой – её делают фирмы-поставщики оборудования, но меня уже успела зажечь модернизация тель- авивской высоковольтной сети...

В Тель-авивском Доме журналистов им. Н. Соколова. Слева направо: главный редактор журнала "Время и мы" Виктор Перельман, литературный редактор журнала "Сион" Ася Левина, председатель Объединения выходцев из СССР Гриша Фейгин  и главный редактор журнала "Рассвет" Габриэль Валк.

        Трудней было Асе: она работала в разных русских журналах, не дающих ни творческого простора, ни приличного заработка. Правда, мы снова обрели родную филологическую, литературно- журналистскую среду, сами стали чаще писать и печататься.

Всё это приятно, но... несолидно. В Союзе Ася, когда её отвергла марксистская философия, это уже однажды "проходила". Она убедилась, что может легко освоить любую смежную (и не только гуманитарную!) профессию, успешно работала и социологом и даже инженером по НОТ. Была бы только, как нынче говорят, "востребованность".

И наша отважная неунывающая Мамка решилась на геройский шаг: окончила бухгалтерские курсы и нашла себе "гражданскую" – скромную, но надёжную работу в большой американской фирме "Катерпиллер" со всеми социальными защитами.

А Кот наш стал полностью израильским парнем, оброс друзьями и подружками. Одно плохо: на ручки его уже не возьмёшь – 14 лет, 172 см росту, со всех сторон локтями закрывается... – в общем, пора уже завести что-то маленькое, тёплое и мягенькое...

Из минчан, кроме родственников, чаще всех мы встречались с Кипнисами. Товарищи по движению – Исачок Житницкий, Изя Рашал с братом, Арик Цейтлин, Мотя Полещук... – жили далеко, и общались мы редко. Павлику Берлину удалось поселиться совсем рядом, на соседней улице нашего Кирьят-Шарета, но такое тесное общение, как в Минске, почему-то не получалось. Конечно, у них была масса хлопот со своим устройством, но кажется всё-таки, что за три года разлуки какая-то маленькая кошечка отчуждения между нами всё-таки прошмыгнула...

?

 

---

[1] Сабра – плод кактуса, яйцевидной формы, унизанный острыми шипами и наполненный сладкой мякотью и зёрнышками. „Сабрами“ называют также уроженцев Израиля – "колючих снаружи, но сладких внутри".

[2] "Оборона" – подпольная еврейская армия в Палестине (1920 − 1948). Затем преобразована в Армию обороны Израиля (Цва hагана ле-Исраэль).

[3] Нет у нас выбора (ивр.)

[4] Что мы за страна такая! У Даяна нет глаза, у Голды нет члена, а у правительства нет яиц!(ивр.)

[5] У меня всё в полном порядке!(ивр.)

[6] милуим – резервы,запас (ивр.). Милуимниками в Израиле называют тех, кто уже отслужил в армии (или приехал, как я, слишком поздно для неё): они регулярно призываются на сборы резервистов ("ходят в милуим") и используются главн. образом в транспортной, ремонтной, сторожевой и прочих вспомогательных нестроевых службах.

Русский суффикс -ник очень част в израильском быту. Говорят: "кибуцник, гаражник" и даже "нудник".

[7] хáиль – войско; гвуль – граница (ивр.); хейль а-гвуль – пограничные войска; хейль-ширьён – бронетанковые войска; хейль авир – ВВС и т.д. Подобных мне в шутку именовали "хейль кшишим" (кашиш – старикан) и использовали в основном на сторожевой службе.

[8] "дубон" ("медвежонок"-ивр.) – тёплая, мягкая и лёгкая армейская куртка.

 

(продолжение следует)

    
   

---

   

---

    
         

___Реклама___

---