Самсон Кацман
Интервью с писателем Семёном Резником
Семён Резник: "Основной герой всего, что я писал и пишу: правда".
Писатель, журналист, историк Семен Ефимович Резник живет в Вашингтоне, работает на радиостанции "Голос Америки", автор полутора десятков книг. Начался его творческий путь в Москве, когда он, будучи студентом Инженерно-Строительного института, стал публиковать свои первые заметки, статьи, очерки в "Комсомольской правде", "Московском комсомольце", журналах "Наука и жизнь", "Техника молодежи". По окончании института, недолго поработав инженером, он стал редактором знаменитой книжной серии "Жизнь замечательных людей", где редактировал, затем и начал писать, книги о великих ученых. Первая же его книга вызвала большой резонанс. Это была биография Николая Ивановича Вавилова, великого биолога, погубленного Сталиным. В книге Резника оказалось больше правды о Вавилове, чем власти хотели допустить. Книгу признали "идеологически вредной", готовый тираж приказали уничтожить, и только благодаря вмешательству крупных ученых и международной огласке ее удалось отстоять. Семен Резник написал еще несколько книг об ученых, его творческий путь, казалось бы, определился. Но, неожиданно для многих, он занялся так называемым "еврейским вопросом", самым запретным из всех, какие только были в Брежневской России. В 1982 году эта стезя привела писателя в эмиграцию. В Америке он продолжает работать в том же направлении. Опубликовал ряд произведений - исторические романы "Хаим-да-Марья" и "Кровавая карусель", историко-публицистические книги: "Красное и коричневое", "Нацификация России", "Растление ненавистью". Наиболее широкий интерес вызвала его последняя книга, под названием "Вместе или врозь? Заметки на полях книги А.И. Солженицына". Она была издана в Москве в 2003 году, в издательстве "Захаров", а сейчас готовится ее новое издание, причем объем ее увеличен вдвое.
Семен Резник
СК. Скажите, Семен, что заставило Вас изменить
первоначальной тематике и уйти совсем в другую область, да к тому же в такую,
мягко говоря, непопулярную?
С.Р. Я не считаю, что изменил своей основной
теме. Меня называют писателем и называют историком. Если говорить обо мне как
об историке, то тогда да: я двадцать лет занимался историей науки, писал биографии
ученых, раскапывал в архивах неизвестные работы, письма, другие материалы, а
потом все это оставил и ушел в совершенно иную область. Но историко-научные
изыскания для меня никогда не были не самоцелью, они мне нужны лишь постольку,
поскольку это необходимо для решения литературно-художественных задач. Так что
я все-таки больше писатель, чем историк. А как писатель я своей теме не изменял.
Пару лет назад меня просили составить автобиографическую справку для одного
сборника - он потом вышел в Германии. И вот, когда я раздумывал, с чего начать,
я вспомнил слова Льва Николаевича Толстого из "Севастопольских рассказов": "Герой
же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести
во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, -- правда".
Много лет назад я поставил эти слова эпиграфом к моей книге "Владимир Ковалевский".
И вот, составляя автобиографическую справку, я невольно оглянулся назад, и понял,
что этот эпиграф может быть поставлен на всех моих книгах, потому что таков
основной герой всего, что я писал и пишу: правда. А точнее, поруганная
правда. Потому что если без конца толдычить, что Волга впадает в Каспийское
море или что Колумб открыл Америку, то это, конечно, будет правда, но зачем
ломиться в открытую дверь? Иное дело - правда, ранее неизвестная или поруганная,
которая должна продираться к читателям сквозь всевозможные табу: цензурные запреты,
предрассудки, косность мышления, шаблонные представления. Донести до читателя
такую правду - в этом я вижу свою творческую задачу, ради этого, считаю,
стоит браться за перо.
СК. Давайте начнем сначала. Вы окончили Инженерно-строительный
институт, то есть намеревались стать инженером. Когда Вы для себя решили, что
литература - это Ваше призвание? Были ли в Вашей молодости или даже юности какие-нибудь
знаки того, что литература - это Ваша стезя, Ваш путь?
С.Р. Литературу я любил с детства, пробовал
писать стихи, прозу. Так что могу сказать, что стать писателем было моей мечтой
с детства. Впрочем, через такое увлечение проходит многие, у большинства эта
детская болезнь проходит бесследно. У меня, видимо, она была более серьезной.
Но параллельно с этим меня мучил вопрос: а есть ли у меня право на такую мечту,
есть ли у меня писательский талант? Мне казалось, что для инженера, врача, даже
ученого особый талант необязателен. Если он есть - добьешься выдающихся успехов,
нет - будешь делать то, что тебе по силам, все это полезно, нужно. А писатель,
лишенный таланта, мне представлялся каким-то трутнем, который неизвестно зачем
марает бумагу. Столько великих книг написано - невозможно и малой доли прочесть,
а тут еще серятина прет из всех издательств, журналов... О том, что из бездарных
писателей, снедаемых комплексом неполноценности, часто выходят самые большие
негодяи, я еще не догадывался, но все равно - быть эпигоном в литературе я не
хотел, просто не мог себе позволить. А в том, что у меня есть талант, благодаря
которому я смогу создать что-то оригинальное, я не был уверен. В этом одна из
причин, побудивших меня пойти в инженерно-строительный институт. Учеба мне давалась
сравнительно легко, но внутри точил какой-то червь, и чем ближе к диплому, тем
сильнее. Студенческая жизнь в институте была очень интересной, разнообразной,
но сознание того, что это скоро кончится и мне предстоит просидеть всю жизнь
за кульманом в какой-то проектной конторе, меня не то что пугала, а просто ужасала.
В институте у нас выходила многотиражная газета, поначалу я ее игнорировал. Я и в центральные газеты заглядывал редко - они были тусклые, кондовые, печать только начинала пробуждаться после леденящей сталинщины. Я считал, что на газеты не стоит тратить время, лучше прочесть еще пару рассказов Чехова или, допустим, Паустовского, которым я тогда сильно увлекался. Но на лекциях мне ребята иногда подсовывали нашу многотиражку: прочитай фельетон или что-то еще. Некоторые фельетоны были особенно хороши - острые, смешные, в центральной печати еще ничего подобного не было. Я невольно убедился, что наша маленькая газетка - очень хорошее, нестандартное, смелое издание, делается творчески, с выдумкой. Это отнюдь не был безликий рупор парткома.
Институт наш располагался на Разгуляе, недалеко от станции метро Бауманская, в роскошном старинном особняке графа Мусина-Пушкина - с белыми колоннами в классическом стиле. В подвале этого особняка, по преданию, хозяин в восемнадцатом веке обнаружил рукопись "Слова о полку Игореве" (по версии скептиков, он ее сфабриковал). Так что помещение было великолепным и знаменитым. Беда в том, что оно никак не было рассчитано на три тысячи студентов плюс сотни преподавателей, бесчисленные кафедры, лаборатории. Теснота была невероятной. Занятия шли в две смены - с восьми утра до 12 ночи. Коридоры были заставлены длинными столами, за которыми студенты выполняли курсовые проекты, готовились к зачетам, объяснялись в любви. Многотиражка была засунута под лестницу, между вторым и третьим этажами, туда вела маленькая железная дверь, похожая на дверцу несгораемого шкафа. И вот однажды - я был на втором курсе - я нырнул за эту дверцу… На четвертом курсе я уже печатался в центральной печати (к тому времени заметно оживившейся), чаще всего в "Комсомольской правде", по отделу науки, который стал моим вторым домом. А потом я стал редактором серии "Жизнь замечательных людей" издательства "Молодая гвардия".
С.К. Как же вас туда приняли - с пятым пунктом?
Ведь "Молодая гвардия" слыла одним из самых антисемитских издательств.
С.Р. И не напрасно - уверяю Вас. Именно там
свили гнездо так называемые национал-патриоты. Правда, это произошло несколько
позже. Но и в то время, когда я туда поступал, это было не то место, куда брали
евреев. В моем случае, представьте себе, пятый пункт не помешал, а даже отчасти
помог. Там была интересная предыстория, которую мне рассказали коллеги много
позднее, когда мы уже работали вместе, дружили и не имели друг от друга секретов.
Серией ЖЗЛ заведовал Юрий Николаевич Коротков. Основал
ее еще Максим Горький, но в период позднего сталинизма, когда вся история сводилась
к "борьбе за русский приоритет", она захирела. Коротков ее возродил из пепла
в период хрущевской оттепели, при нем она приобрела репутацию одного из самых
интересных книжных изданий. Ему нужны были хорошие работники, партийные или
беспартийные, евреи или не евреи - это его не волновало. Штат редакции был очень
небольшой. До моего прихода кроме самого Короткова было три редактора и младший
редактор. Когда ему удалось выбить четвертую единицу редактора, он решил подтянуть
раздел естественных наук. Сам он был по образованию историком, и все сотрудники
были гуманитарии. Каждый вел свой раздел - литературы, искусства, политических
деятелей, а наука оставалась бесхозной. Вот он и решил взять человека, который
что-то смыслит в естественных науках и будет вести этот раздел. Он проинтервьюировал
многих людей, и остановил свой выбор на некоем Саше Левине, который до этого
работал, кажется, на студии научно-популярных фильмов. Но когда Коротков принес
его документы на подпись директору издательства Юрию Серафимовичу Меленьтьеву,
тот поморщился и сказал: "Поищи кого-нибудь другого". Коротков "наивно" спросил:
"А что такое, чем он тебя не устраивает?" И услышал: "А вот видишь, у него выговор
в трудовой книжке записан за опоздание на работу". Коротков говорит: "Но это
же было пять лет назад. Выговор давно снят". - "А все-таки был выговор!" Это
лицемерие Короткова возмутило. Он готов был подчиниться прямому указанию начальства,
но подличать в угоду невысказанным желаниям не хотел. Когда он пришел в свою
маленькую редакцию, он дал волю своему негодованию: "Если бы он мне прямо сказал,
что не хочет брать еврея, я бы это принял к руководству. Но его не устраивает
еврей с выговором, так я найду еврея без выговора!" И вот этим евреем без
выговора оказался я! Он познакомился с моими публикациями, дал мне отредактировать
на пробу главу из уже сданной в производство книги; все это произвело на него
благоприятное впечатление, он решил, что я подхожу. Отвергнуть и вторую кандидатуру
по надуманному поводу Мелентьев не решился, а прямо сказать: "Ты зачем мне снова
еврея подсовываешь?" -- не посмел. Тогда еще этого стеснялись, старались такие
гадости делать исподтишка. Но - делали, конечно. Я проработал в "Молодой гвардии"
десять лет, и все эти годы оставался единственным евреем на все книжные редакции.
Когда я ушел, вернее меня ушли, не осталось ни одного.
С.К. Когда Вы пишете о своём герое, Вы погружаетесь
в его личность, узнаёте его творчество, жизнь. Но это, как я понимаю, двухсторонняя
связь. Ваш герой, в свою очередь, как-то влияет, формирует и Вас. Кто из Ваших
героев, о которых Вы написали в серии ЖЗЛ, больше всего сформировал Вас?
С.Р. На это мне ответить очень просто: Николай
Иванович Вавилов. Во-первых, это была моя первая книга. Я тогда был еще очень
молод, нравственно не вполне сформирован. Поэтому интимное "общение" в Вавиловым,
то есть с его учениками, друзьями -- многие тогда еще были живы -- с его огромнейшим
архивом, а это тысячи и тысячи различных документов, писем, стенограмм выступлений,
позволяющих заглянуть прямо в душу человеку, его дискуссии с лысенковцами, к
которым он был принужден, когда защищал науку от невежд и обскурантов, -- все
это было не только материалом для книги, но под этим влиянием завершалось мое
воспитание. Вавилов в этом отношении был идеальным воспитателем, хотя и не очень
удобным литературном героем.
С.К. Не очень удобным! В каком смысле?
С.Р. Когда пишешь о великом человеке, главная опасность
для писателя - сделать из него икону. Вавилов очень к этому склонял. Помимо
того, что он был гениальный ученый, автор крупнейших научных открытый, это был
совершенно изумительный человек. Он был прост, доступен, доброжелателен - образец
русского интеллигента. Он был организатором работ огромного масштаба, под его
началом работали тысячи специалистов, десятки тысяч самых разных работников,
и, понятно, не все были на высоте. Но он ни разу ни на кого не повысил голоса
- просто не умел этого! И так же он не умел заискивать перед вышестоящими. В
спорах с противниками он был предельно корректен, открыт к критике, и при этом
непреклонен и тверд в отстаивании научной истины. В обстановке всеобщего раболепия
и алилуйщины он оставался внутренне свободным, независимым искателем истины.
Работать с ним, под его руководством было праздником, счастьем - об этом мне
говорили десятки людей. Придешь к такому человеку, только произнесешь имя "Вавилов",
и происходит чудо: человек расцветает, начинает светиться. И это не один-два
человека, а почти все его бывшие ученики и сотрудники, с которыми я встречался,
особенно женщины. Это преображение происходило на моих глазах. И это через двадцать
- двадцать пять лет, как его уже не было в живых. При жизни его окружала особая
аура, и в какой-то мере она сопровождала его имя после смерти. Мне посчастливилось
тоже попасть в поле его обаяния, и под этим влиянием довершалось формирование
моей собственной личности.
Конечно, и другие герои моих книг как-то воздействовали на меня, Илья Ильич Мечников - герой моей второй книги. Лев Николаевич Толстой. Когда я писал книгу о Мечникове, то меня захватил сюжет сложных взаимоотношений Мечникова и Толстого. Это было очень своеобразное противостояние двух гигантов мысли, мало замеченное и историками науки, и историками литературы. Оба были не только профессионалами, каждый в своей области, но философами, мыслителями; они напряженно искали смысл жизни, но на разных путях. Их спор длился десятилетиями, а кульминацией стал приезд Мечникова в Ясную Поляну в 1909 году. Этот спор я сделал основным сюжетом повествования, и по ходу написания мне пришлось очень много продумать, прочитать работы классиков философии, особенно глубоко я пытался проникнуть в философское учение Толстого. На фоне этого я увидел, насколько убога и примитивна марксистская философия, которую в нас вдалбливали как высшее достижение человеческой мысли. Так что это меня очень обогатило умственно и духовно, то есть тоже повлияло на мое развитие, хотя уже не так сильно как Вавилов. И потом это продолжалось. Вот книга о Владимире Ковалевском и его окружении, то есть о Софье Ковалевской, Сеченове, других деятелях так называемого женского движения; в числе героев и Федор Михайлович Достоевский, в которого была влюблена юная Софа, тогда как он ухаживал за ее старшей сестрой и даже сделал предложение, ею отвергнутое. Все это был не только материал, позволивший написать, интересную, как я надеюсь, книгу, но это были те духовные соки, которыми я питался. До эмиграции я написал семь книг об ученых, и каждая оставила след в душе.
Однако, повторяю, решающую роль, определившую весь мой дальнейший путь, сыграла книга о Вавилове. Его трагическая судьба и его поведение в самых страшных обстоятельствах сыграли свою роль в формировании моего отношения к невзгодам, несправедливостям, которые выпадали мне в жизни, как наверно, и каждому человеку. Когда зарубили мою первую книгу, для меня, конечно, это было сильным ударом. Но я его выдержал без сердечных приступов и валерьяновых капель. Больше всего я беспокоился о том, как бы наезд на мою книгу не повредил заву редакцией Юрию Короткову. Как раз в это время над ним сгустились тучи, и вскоре его изгнали. Не то, чтобы прямо за мою книгу, но ее тоже поставили ему в вину - наряду с другими "идеологическими ошибками". Коротков не устраивал начальство, так как не подыгрывал "национал-патриотическому" направлению, которое ему пытались навязать. Он справедливо видел в этом попытку вернуться к сталинизму, чему и противостоял, сколько мог. На новые, а по сути, старые рельсы серию ЖЗЛ стал переводить уже новый зав редакцией Сергей Семанов. Тогда к нам ввалилась целая ватага литераторов, так называемых "русистов" -- при Короткове их у нас не пускали на порог. Это были люди, как правило, малоталантливые и не очень грамотные, но очень бойкие. Они твердо знали, что "Россия лучше всех", а вся порча идет от евреев. У Семанова они получили карт-бланш и бойко начали переписывать историю на псевдо-патриотический лад, так что мне уже в редакции было не место. Я продержался еще пару лет, довел до издания книги, заказанные при Короткове, после чего оставаться в редакции уже было невозможно.
С.К. Семён, расскажите, пожалуйста, какие события
послужили толчком К Вашему отъезду из Советского Союза?
С.Р. Это был долгий процесс. Поначалу это для
меня было немыслимо. Отчетливо помню разговор с Семановым незадолго до моего
ухода из ЖЗЛ, то есть в начале 1973 или в конце 1972 года. Внешне отношения
у нас были вполне корректные, и он однажды подъехал ко мне с таким разговорцем:
"Никак не пойму, Семен Ефимович, почему директор (тогда был уже Валерий Николаевич
Ганичев, один из главных "русистов") к вам плохо относится. Может быть, вы заявление
какое-то куда-то подали?" Намек был вполне прозрачен, и я ответил: "На этот
счет, Сергей Николаевич, вы можете не беспокоиться. Я уезжать из страны не собираюсь.
Разве что меня вышлют". На что последовало буквально следующее: "Да? Ну, смотрите,
смотрите. Я бы на вашем месте поступил иначе".
Понимаете? Они решили мой вопрос на десять лет раньше меня! Они тогда быстро набирали очки, быстро двигались вверх по партийно-государственной лестнице, были уверены, что через несколько лет возьмут в свои руки основные рычаги власти. Их цель была - довершить то, что не успел Сталин, развязав кампанию против "космополитизма". Это был вполне осознанный план, так что Семанов, на свой лад, давал мне добрый совет: тикай, браток, пока не поздно! Но я не мог и помыслить ни о чем подобном. Я - русский писатель, работающий на материале российской истории, - где же мне жить, как не в России!
Но, с другой стороны, быть писателем для меня означало, как я уже говорил, нечто большее, чем более или менее умело марать бумагу. Писатель, который пишет то, что дозволено, модно, что легко издавать и переиздавать, ничего стоящего сотворить не может, он эпигон. Подлинный писатель пишет о том, что наболело, что камнем лежит на душе, о чем он не может не писать. Это с предельной простотой формулировал Толстой: если можешь не писать книгу, то не пиши.
Когда "русисты" стали переписывать историю с позиций жидомасонского заговора против России, то мне стало ясно, что хотя это бред, но в нем есть некая система; они это не сами придумали, откуда-то они это берут. Я засел в библиотеке имени Ленина и за пару месяцев, а может быть, и пять-шесть месяцев ушло, сейчас уже не помню, но я эти источники раскопал. Я нашел черносотенную литературу начала XX века, газеты, журналы. Книги находить было трудно, так как они не значились в каталогах. Например, книги лидирующего черносотенного идеолога Алексея Семеновича Шмакова я смог прочитать уже в Америке, в Библиотеке Конгресса, а в общедоступном каталоге Ленинки они не значились. Они были упрятаны в спецхран - видимо, еще в 20-е годы, как наиболее зловредная дореволюционная пропагандистская литература. Туда надо было получать особый допуск, объяснять, для какой надобности тебе нужна та или иная книга, даже выписки, кажется, оттуда нельзя было выносить. Поэтому я и попыток не делал проникнуть в спецхран. Я обратился к периодике. Был, например, толстый журнал "Мирный труд", издавался в Харькове. В Библиотеке Ленина он выдавался в читальный зал без проблем. Никто, видимо, и не знал, что там напечатано: "Мирный труд" -- вполне безобидное название. А в нем работы того же Шмакова публиковались - по сотне страниц в каждом номере. Ну и другое, похожее. Я нашел массу публикаций о ритуальных убийствах христианских детей, о тайном еврейском правительстве, о жидо-масонском заговоре против "тронов и алтарей", о всемогуществе еврейских банкиров, о разжигании евреями всех революций. Евреи-де поджигают мир с двух сторон - с одной стороны капиталом, с другой - социализмом; такая теория тоже тогда развивалась.
Когда я во все это окунулся, я понял, откуда "русисты" черпали свою "патриотическую" мудрость: они-то откопали эти клады задолго до меня. Они их слегка перелицовывали, стилизовали под марксистскую фразеологию, так что тезис Шмакова о подрыве "тронов и алтарей" превращался в подрывную работу против советской власти. Такая нехитрая перелицовка. И все это публиковалось - не только в ЖЗЛ, но в массе изданий. Журналы "Наш современник", "Молодая Гвардия", "Москва", тогдашний "Огонек", масса других были в руках "патриотов". Косяками выходили книги и брошюры по "разоблачению сионизма". Владимир Бегун, Евгений Евсеев, Дмитрий Жуков, Валерий Емельянов, позднее судимый за убийство с особой жестокостью собственной жены, -- это лишь некоторые наиболее "яркие" имена. Я был на суде над Емельяновым, а он сам - не был. В книге "Красное и коричневое" этому посвящена большая глава. По закону за зверское убийство полагалась смертная казнь, не Емельянова заочно признали невменяемым и присудили к лечению. Когда началась перестройка, Емельянов "выздоровел", был выпущен из психбольницы и возглавил самое экстремисткою крыло общества "Память". Из патриота-коммуниста, громившего христианство, как "сионистскую диверсию" против социализма -- таким он был до психбольницы -- он превратился в патриота-язычника и стал громить то же христианство, а заодно и коммунизм, как "иудомасонскую диверсию" против России. Он умер таинственным образом - утонул в собственной ванне. Его последователи, естественно, объявили его "жертвой сионизма". А сегодня российские патриоты-язычники открыто цитируют и восхваляют Гитлера. Так что дело Емельянова живет.
Из черносотенной литературы я понял, что такое нацизм.
Если антисемитизм - это предрассудок, гнездящийся в сознании определенных слоев
населения, то нацизм -- это планомерная эксплуатация предрассудка в идеологических
и политических целях. В период общественного кризиса это было особенно опасно,
а кризис - еще не политический, но духовный, уже был налицо.
Коммунистические доктрины к тому времени утратили всякий кредит доверия, по крайней мере, среди думающей части общества. Все мы в меру сил этому способствовали, полагая, что на смену придет демократия. А тут я четко осознал, что демократия - не единственная альтернатива коммунистической системе. Есть силы, готовые - или готовящие себя - к тому, чтобы изжившую коммунистическую идеологию заменить нацизмом и таким образом вдохнуть новую жизнь в тоталитарный режим. Когда я это понял, то продолжать литературную работу в прежнем русле мне стало трудно. Это, знаете, как если в вашем доме совершено преступление, в кладовке спрятан труп; пока вы об этом не подозреваете, вы живете спокойно. Но вот вы этот труп обнаружили - можете вы жить как прежде, молчать, не становясь соучастником преступления? Нет, конечно!
Вот и у меня появилось ощущение, что на моих глазах совершается страшное преступление, и если я ничего не буду предпринимать против этого, то стану соучастником. Я стал писать статьи, памфлеты, рецензии, реплики по поводу этой псевдопатриотической продукции, чтобы показать, каковы ее подлинные истоки. Эти материалы я направлял в издания, который считались наиболее либеральными, - в "Литературную газету", "Новый мир" и другие. Отовсюду я получал отписки, в лучшем случае вежливые, а бывали и грубые. Примерно половину этой переписки я недавно опубликовал, готовлю к печати вторую половину. Параллельно с этим я написал два исторических романа "Хаим-да-Марья" и "Кровавая карусель" -- о так называемом Велижском деле и о Кишиневском погроме. Им тоже был поставлен красный свет. Многие мои друзья считали все это донкихотством. "Неужели ты не понимаешь, что они этого никогда не опубликуют?" Я понимал - теоретически, но теорию надо было проверить экспериментально. К этому меня приучил Вавилов, и это нужно было для моего внутреннего самочувствия, чтобы я мог честно сказать себе: все, что я мог сделать, оставаясь в стране, я сделал, продолжать могу только за ее пределами. Когда я исчерпал все возможности быть услышанном на родине, я решил уехать.
С.К. Семён, я знаю, насколько чувствительна
для пишущего, творческого человека потеря своей языковой среды, своей читательской
аудитории. Как для Вас прошёл этот разрыв с большой читательской аудиторией?
С.Р. Вопрос в том, что называть разрывом с аудиторией.
Мои книги об ученых в советской России выходили массовыми тиражами и молниеносно
раскупались. Не было недостатка в рецензиях, встречах с читателями и тому подобном,
это вселяло уверенность в своих силах, стимулировало работу, и это я в значительной
мере утратил. Но произведения, которые стали для меня приоритетными, вообще
не выходили, даже надежды на это не было никакой, что, как я сказал, было мною
проверено экспериментально. Так что терять было просто нечего. А здесь я смог
печатать почти все, что хотел. Издал отдельными книгами оба исторических романа,
затем историко-публицистическую книгу "Красное и коричневое", "прогнав" ее предварительно
через периодику. Один из романов вышел в Москве перед самым крахом Советского
Союза, книга "Растление ненавистью: кровавый навет в России" тоже вышла в Москве,
так что я осуществил то, ради чего эмигрировал. Тиражи, конечно, мизерные по
сравнению со старыми советскими, но теперь в России серьезные книги выходят
гомеопатическими тиражами. Широким спросом пользуются преимущественно детективы
и порнография. Так что я нахожусь примерно в таком же положении, как и другие
писатели. К тому же теперь, в эпоху интернета, мы снова все в одной лодке, в
одном языковом пространстве. Я поддерживаю контакты со многими людьми в Москве
и других городах России, и часто о каких-то важных событиях, которые происходят
у них под боком, они узнают от меня раньше, чем из собственных газет.
С.К. Творчество Александра Солженицына, его
борьба с советским режимом оказали огромное влияние на поколение шестидесятников,
к которому относитесь и вы. Но вот последняя ваша книга -- "Вместе или врозь?
Заметки на полях книги Солженицына" - это жесткая, хотя и корректная полемика
с ним. Какую роль в вашей жизни, в жизни вашего поколения сыграл Александр Солженицын?
С.Р. Лично с Александром Исаевичем я не знаком,
но его присутствие в моей жизни, как и всего моего поколения, было огромным.
Прежде всего, потому, что Солженицын - это личность большого масштаба. Чем занимаются
писатели, журналисты, вообще люди пишущие? Они фиксируют, отражают события,
в лучшем случае, осмысливают их. Солженицын же из тех, кто события делает. Когда
события делает писатель, не имеющий в своих руках ничего, кроме пера, да еще
в условиях тотальной цензуры, преследований, то на это способна только грандиозная
личность. Солженицын был "бакенщиком", зажигавшим огни, как написал о нем один
поэт, сильно за это поплатившийся. Произведения Солженицына лагерного цикла
- от "Ивана Денисовича" до "Архипелага ГУЛАГ", та настойчивость, с которой он
добивался их публикации в СССР, то бесстрашие, с каким он публиковал их заграницей
(ведь это было буквально по следам судилища над Синявским и Даниэлем, да и травля
Пастернака всем была памятна), его письмо съезду Союза Писателей с требованием
отмены цензуры, его нобелевская речь - это самые крупные гвозди, которые вколачивались
в гроб коммунистической системы, когда она была еще довольно жизнеспособна.
Так что влияние Солженицына на нравственный климат в стране, на все мое поколение
невозможно переоценить.
С.К. Если вы такого высокого мнения о Солженицыне,
то чем объяснить, что вы стали его противником или, скажем мягче, оппонентом?
С.Р. Это объясняется просто. Когда теленок бодался
с дубом коммунистической власти, то все, кто был недоволен режимом, были его
горячими почитателями. Я не составлял исключения. Но по мере того, как диссидентское
движение росло, набирало силу, потребовалась положительная программа, осмысление
того, за что, собственно, идет борьба. Не только против чего - тут
все было ясно, а за что. Тут-то и стала выявляться неоднородность этого движения.
Поначалу это казалось несущественным: в плюралистическом обществе разнообразие
мнений - это нормально. Но по мере того, как позиции определялись, становилось
ясно, что разлом идет по самому основному вопросу.
Демократическое крыло диссидентского движения олицетворял
Сахаров. Он стоял за сближение с Западом, за либерализацию системы, за плюрализм
мнений, словом за свободу, как ее понимают в демократическом обществе. В этом
он видел будущее России. И, конечно, считалось само собой понятным, что такова
же система ценностей Солженицына. Лишь позднее стало прорисовываться, что для
Александра Исаевича будущее России в ее прошлом. У нас, мол, свой путь, Запад
нам не указ; России следует вернуться на свой исконный путь -- православия,
самодержавия, народности. В качестве примера, чуть ли ни идеала, Солженицын
- правда, еще позднее, уже в эмиграции -- выдвинул Петра Аркадьевича Столыпина,
которого он не просто идеализировал, а мифологизировал. Это проявилось в его
эпопее "Красное колесо". Когда появилась вторая редакция "Августа 1914-го" --
это, как вы знаете, первый "узел" "Красного колеса", -- в него было добавлено
около трехсот страниц о Столыпине. Столыпин представлен могучим богатырем, самоотверженным
патриотом - единственным, кто мог "спасти" царскую Россию от гибели. Его убийца
Дмитрий Богров, навязчиво называемый "Мордко", напротив, предельно демонизирован,
представлен врагом России и ставленником еврейства. Насколько это далеко от
реальности, видно хотя бы из того, что реальный Богров был провокатором, секретным
сотрудником охранки, тогда как реальный Столыпин именно на охранку опирался
и провокацию насаждал. Никогда использование двойных агентов не было поставлено
так широко в России, как при Столыпине. Многие ведущие представители власти
были убиты при участии агентов полиции, но Столыпин выгораживал и яростно защищал
этих "честных" служак. Наиболее яркий пример - глава боевой организации эсеров
Азеф. На его совести был ряд громких террористических актов. Он был разоблачен
революционером Владимиром Бурцевым и бывшим начальником департамента полиции,
полевевшим под влиянием событий 1905 года, А.А. Лопухиным, как агент охранки.
Это была сенсация, потрясшая всю мировую прессу. А адепт самодержавия и глава
полицейско-бюрократической власти Столыпин цинично защищал убийцу с трибуны
Государственной Думы, как честного слугу режима.
Богров был таким же Азефом, только меньшего калибра. Так что Столыпин стал жертвой системы, которую насаждал. А Солженицын его подает как рыцаря без страха и упрека, новоявленного Спасителя, прямо-таки Иисуса Христа. Это только один пример, показывающий, что Солженицын в "Красном колесе" творил миф. Для меня такой подход к истории неприемлем. Но "Красное колесо" -- это художественное произведение, или, по крайней мере, на это оно претендует. (Художественно оно очень слабое, но не о том сейчас речь). Роман - это роман; в нем воссоздается художественный мир автора, а насколько верно в нем отражена историческая реальность, не столь существенно. Иное дело - двухтомник "200 лет вместе", который подается как историко-научное исследование, а на поверку это такая же мифология.
С.К. Семён, могли ли бы Вы кратко сказать, в
чем ваше основное расхождение с Солженицыным.
С.Р. Кратко - очень трудно. Есть такой литературный
анекдот. К Льву Николаевичу Толстому пришел молодой критик и сказал: "Я написал
рецензию на "Анну Каренину", я на десяти страницах изложил содержание вашего
романа". Толстой вздохнул и ответил: "Какой вы счастливчик! А мне, чтобы изложить
содержание "Анны Карениной", пришлось написать "Анну Каренину". Я это к тому
говорю, что если бы я мог кратко изложить мои расхождения с Солженицыным, то
не писал бы книгу в семьсот страниц. Ограничусь одним-двумя примерами. О Столыпине
я уже говорил: в двухтомнике его роль трактуется так же, как в романе. Но вот
еще более роковая фигура для русской государственности - Григорий Распутин,
шарлатан, втершийся в доверие к царю и царице и манипулировавший ими, что сильно
ускорило агонию режима. Так вот, у Солженицына Распутин - это ширма, за которой
орудуют евреи. Они и приводят Россию к гибели с помощью "святого черта". Чтобы
показать, насколько абсурдна такая, с позволения сказать, версия, я сопоставил
ее с версией другого "патриота", тоже считающего себя историком, Олега Платонова.
Он недавно выпустил биографию Распутина под выразительным названием "Жизнь за
царя". То есть он проводит прямую параллель между Гришкой Распутиным и Иваном
Сусаниным. Сейчас в России есть целое движение, которое добивается канонизации
Распутина, то есть возведение его в святые православной церкви. Платонов в этом
очень активен. В своей книге он силится показать, что Распутин, будучи праведником
и патриотом, всеми силами противостоял козням евреев, за что они его оклеветали,
а потом убили. А вместе с ним погубили Россию. Как видим, точки зрения на Распутина
у Солженицына и Платонова противоположные, а вот на роль евреев - тождественны.
Если Распутин "хороший", евреи его уничтожают, если "плохой", евреи его поддерживают
и используют.
С.К. Семен, особенно сильное возмущение в книге
Солженицына вызвало то, как он пишет об участии евреев в войне. Чем это объясняется?
С.Р. Слишком хорошо известно, что нацисты стремились
уничтожить евреев поголовно. Шесть миллионов мирного еврейского населения они
уничтожили. Но это не все жертвы евреев на войне. На восточном фронте сражалось
полмиллиона евреев, из которых погибло 200 тысяч, то есть сорок процентов. Среднее
же число погибших советских воинов - 25 процентов. Так что евреи-воины заплатили
за победу почти двойной налог кровью по сравнению с другими воевавшими. Прибавьте
к этому, что среди евреев лишь единицы попадали в плен и выжили в плену, тогда
как среди русских, украинцев миллионы оказались в плену и около полутора миллионов
из них добровольно пошли воевать на стороне немцев. Прибавьте к этому, что при
заведомом стремлении замалчивать подвиги евреев и награждать их "ограниченно"
-- таковы были указания, евреи опережают всех остальных по числу награжденных
орденами и медалями, а по числу Героев Советского Союза - лишь незначительно
уступают русским. Наконец, колоссальна роль евреев в рядах тех, кто ковал победу
в тылу - ученых, инженеров, организаторов производства, в ударном порядке создававших
военную технику, которая позволила переломить ход войны. В силу высокого образовательного
ценза участие евреев в этом слое было очень велико. Таким образом, и по числу
жертв и по величине вклада в общую победу Советского Союза на фронте и в тылу
евреи, в пересчете, конечно, на численность населения, сыграли куда более значительную
роль, чем любой другой народ. Но параллельно с этим, с самого начала войны,
и особенно с 1943 года, а еще больше - после войны советская власть, пропаганда,
Сталин и его ближайшее окружение поощряли и насаждали антисемитский мифы - о
евреях, "штурмовавших Ташкент", об "Иване в окопе, Абраме в рабкопе" и т.п.
То, что Солженицын снова озвучил эти мифы в своей книге, присоединившись к закоренелым
сталинистам, -- произвело на мало-мальски осведомленных людей ошеломляющее впечатление.
Но ничего неожиданного в этом нет. Глава, посвященная войне, по своей сути мало
отличается от всего остального двухтомника. У Солженицына четкая концепция:
евреи в России всегда играли разрушительную роль, а когда приходила беда, они
прятались за спину русского человека. Проводит он ее настойчиво, через оба тома.
С.К. Но скажите вот что, Семен. Допустим все
так, Солженицын написал одностороннюю, несостоятельную книгу о русско-еврейских
отношениях. Вы говорите еще и о том, что она скучна, нечитабельна. Так не правы
ли те, кто считает, что на нее не следует обращать внимания?
С.Р. Поскольку я написал четыреста страниц на
полях первого тома этой дилогии и почти столько же на полях второго, то Вы понимаете,
что я с такой точкой зрения не согласен. По ряду причин. Громкое имя Солженицына,
репутация смелого и бескомпромиссного борца за правду вводят крупный поправочный
коэффициент в восприятие его книги. Написал бы эту же книгу менее именитый автор,
она весила бы не больше, чем бумага, на которой она напечатана. Но в данном
случае все умножается на коэффициент солженицынского престижа. Это первое.
Второе еще более важно. Двухтомник Солженицына - не изолированное явление. Он влился в целое направление в литературе, общественной мысли, общественном сознании страны. На этой ниве подвизаются уже много десятилетий тысячи авторов. В советские годы это были так называемые разоблачители "сионизма", "русисты" и иные "патриоты". С конца 1960 годов они наводнили информационное пространство сотнями книг, десятками тысяч статей, диссертациями, учебными курсами в вузах, действовали по линии политпросвещения, политподготовки армии - все это отравляло сознание целых поколений советских людей, и не прошло бесследно. До перестройки и гласности все это делалось под строгим контролем агитпропа, а затем проросло самодеятельностью общества "Память". А из "Памяти" вышли современные политические движения, партии, организации определенного толка. Сейчас на этой ниве подвизаются очень многие идеологи. Переиздается черносотенная классика - от работ М. Меньшикова и В. Розанова до апокрифов типа "Протоколов Сионских мудрецов" или "Записки о ритуальных убийствах", приписанной В.И. Далю, который никакого отношения к ней не имел. Очень плодовиты и сами нынешние идеологи "патриотической" борьбы. Наиболее известны из них Игорь Шафаревич, Олег Платонов, Михаил Назаров, Виктор Корчагин. Это самые оголтелые, так сказать, штрафная рота. Есть и не столь оголтелые, вроде, допустим, Владимира Бондаренко, который восхваляет "Двести лет вместе", но не может простить Солженицыну его участия в развале коммунистической системы. Такое диалектическое "единство противоположностей!" Влившись в этот поток, Солженицын значительно расширил его русло. И это происходит в такой исторический момент, когда Россия переживает затяжной и очень тяжелый духовный кризис. Люди потеряли нравственные ориентиры, им легко внушить все что угодно. И вот, вместо того, чтобы сеять разумное, доброе вечное, Солженицын присоединился к тем, кто создает образ врага и оттачивает на нем свою ненависть. По всем этим причинам я считаю, что книга Солженицына представляет собой значительное и очень опасное явление общественной жизни России.
С.К. Один из последних антисемитских скандалов
в России - обращение группы депутатов Госдумы и с ними пятисот активистов-"патриотов"
в Генеральную прокуратуру с требованием запретить еврейские организации. Некоторые
люди считают, что этот запрос устроен кучкой, мягко говоря, не очень умных людей
и на него не следует обращать внимания, дескать, зачем создавать им рекламу.
Что бы Вы сказали об этом?
С.Р. Прежде всего, я считаю, что тут надо различать
две стороны дела. Каждый человек может обратиться в прокуратуру по любому вопросу,
в том числе и с полным бредом. В этом нет ничего незаконного. Люди разумные
знают, что для эффективности такого запроса надо его составить при помощи грамотного
юриста, а не собирать подписи по всем подворотням. Но - каким образом обращаться
в прокуратуру, -- это их личное дело. Общественно значимым является другое.
Адресуя свой запрос компетентным органам, авторы поспешили его обнародовать,
превратив, таким образом, в политическую агитку. Содержание этой агитки таково,
что она имеет характер ничем не прикрытой травли еврейского меньшинства. Истинная
цель -- возбуждение ненависти к евреям. Их обвиняют даже в людоедстве - со ссылкой,
кстати сказать, на тот самый апокриф, приписываемый Далю. По российским законам
такая травля - это уголовное преступление, статья 282 Уголовного Кодекса. Какова
же была реакция генерального прокурора? Не будем их трогать, чтобы не воняли.
Результат такого отношения власти к собственным законам легко было предвидеть:
через два месяца тот же документ был опубликован снова, но уже под ним было
5000 подписей. Еще через два месяца - 15 тысяч. Так осуществляется ускоренная
нацификация общественного сознания - при попустительстве или даже при прямом
поощрении власти. Я пишу об этом давно. Сами названия моих книг, я думаю, говорят
достаточно ясно: "Красное и Коричневое", 1991 год; "Нацификация России", 1996;
"Растление ненавистью", 2001.
Должен признаться, что меня больше всего удручает не деятельность самих "патриотов" -- они поставили на эту карту, и по доброй воле с накатанной дороги не свернут. Меня удручает то, что так называемые демократы российские ничего или почти ничего не делают, чтобы их остановить. Появляется скандальное письмо 500 или 5000 - возникают какие-то вопли протеста, но на чисто эмоциональном уровне, без должных знаний, без подготовки, без понимания серьезности ситуации. Особенно умилительны обвинения "патриотов" в невежестве. Я согласен с тем, что звезд с неба эта публика не хватает, но "литература вопроса" ею проработана гораздо основательнее, чем их оппонентами. В результате благородный человек, генерал Леонов, космонавт, вызывает "к барьеру" генерала Макашова, и - на глазах многомиллионного зрителя - с треском проваливается. Степень неподготовленности команды Леонова можно проиллюстрировать хотя бы тем, что в качестве его секунданта был приглашен дьякон Андрей Кураев, автор многих антисемитских пасквилей. Леонов, видимо, просто не знал, кого ему подсунули в команду. Еще меньше он был осведомлен о том, что представляли собой его противники, например, Виктор Корчагин, секундант Макашова. Во многом можно обвинять Корчагина, потому что это закоренелый человеконенавистник, но не в невежестве. Он величает себя академиком русской академии, и надо отдать ему должное - в деле травли евреев он действительно академик: "все науки превзошел".
С.К. Вы упоминали о книге, приписываемой Далю,
на которую дается ссылка в запросе пятисот. У вас есть доказательства, что Даль
эту книгу не писал?
С.Р. Эта Записка была подготовлена по заданию
Николая I департаментом иностранных исповеданий министерства внутренних дел,
которым руководил тайный советник В.В. Скрипицын. Впервые она была опубликована
1844 году без имени автора, но публике она тогда осталась неизвестной: было
издано всего несколько экземпляров для внутреннего пользования. Через тридцать
лет один экземпляр ее попал в руки известного антисемита И. Лютостанского, который
ее включил без всяких ссылок в свой пасквильный труд "Талмуд и евреи", то есть
присвоил. Это было уже 1876 году. А через два года плагиат был разоблачен, так
как книга была переиздана в газете "Гражданин" под именем ее настоящего автора
-- Скрипицына. А Далю ее приписали черносотенцы в 1913 году, в разгар дела Бейлиса,
через сорок лет после смерти самого В.И. Даля. Расчет понятен, если учесть огромный
престиж этого имени. Великий филолог, замечательный писатель (Казак Луганский),
собиратель пословиц, поговорок, народных сказаний, влюбленный в быт и нравы
простого народа - его имя это как бы олицетворение "русскости". Никаких научных
оснований приплетать В.И. Даля к этому позорному документу не было тогда, нет
их и сегодня. Об этом подробно написано в моей книге "Растление ненавистью".
Она настолько раздражает "патриотов", что недавно они, не найдя, к чему в ней
придраться, но, стремясь ее опорочить, приписали мне книгу, которую я не писал,
членство в компартии, в которой я не состоял, и многое другое. Они меня удостоили
примерно такой же "чести", как и Владимира Ивановича Даля. Сам не знаю, огорчаться
мне из-за этого, или радоваться.
С.К. Семён, скажите, пожалуйста, что это за
книга "Шульхан Арух" и как бы Вы могли прокомментировать отрывки из неё, цитированные
в запросе?
С.Р. "Шульхан Арух" -- это книга XVI века, свод
талмудических правил поведения, которыми должен руководствовать правомерный
еврей. Там тысячи правил буквально на все случаи жизни, с множеством нюансов
и вариантов. Как молиться утром, днем и вечером, как молиться в субботу и в
праздники. Что можно и что нельзя есть по правилам кашрута, как содержать посуду,
как можно и как нельзя вести торговые операции, даже как следует испражняться
и, простите, за выражение, подтираться. Читать многое из этого сегодня невозможно
без иронической улыбки. В том числе проскальзывают там отдельные указания, как
вести себя в сношениях с неевреями. Некоторые из этих правил просты и понятны.
Другие невозможно правильно интерпретировать вне контекста Талмуда и той эпохи,
когда они были сведены в этой книге. Ну, например, там написано, что еврейка
не должна оказывать помощь нееврейке при родах. И тут же оговаривается, что
если еврейка является акушеркой по профессии, то она может помогать при родах
нееврейке, но не из добрососедских отношений, а именно, как профессионалка,
получающая за свои услуги плату. Как объяснить это странное правило? Если учесть
контекст времени, то оно становится понятным. Евреи жили в крайне враждебном
окружении, о них постоянно распространялись злостные слухи, в том числе о ритуальных
убийствах младенцев. Талмудисты, раввины это учитывали. Придет еврейка помогать
нееврейке при родах, а роды будут неудачными, ребенок родится мертвым или умрет
после родов - и тогда ее могут обвинить в ритуальном убийстве, со страшными
последствиями для всей общины. Но если эта еврейка - профессиональная акушерка,
то оказывать помощь при родах - ее работа. Даже если роды будут неблагополучными,
все поймут, что со стороны акушерки не могло быть злого умысла - не станет же
она подрывать собственный бизнес, которым кормится. Так и врачи-евреи лечили
неевреев. Пациенты иной раз умирали, но врача не обвиняли в умышленном умерщвлении
путем неправильного лечения. До таких вещей, как "дело врачей-убийц", средневековые
антисемиты не додумались - это надо было до товарища Сталина дорасти. А тогда
люди мыслили примитивнее, это и отражено в Шульхан-Арухе.
К сожалению, перевод этого интересного памятника издан в России без надлежащих пояснений и без знания того, что придирки антисемитов именно к Шульхан-Аруху тоже имеют свою историю. Такие обвинения разбирались даже в судебном порядке, в Германии, в 80-е годы XIX века. А затем соответствующие материалы были переведены на русский язык, причем крайне недобросовестно, известным черносотенцем А. С. Шмаковым, о котором я упоминал. Он пытался представить евреев ненавистниками христиан, якобы на основе Шульхан-Аруха. Но тогда же от всех этих нападок и интерпретаций не было оставлено камня на камне - не случайно тот же Шмаков, получив всероссийскую трибуну на процессе Бейлиса, ни разу не рискнул сослаться на Шульхан-Арух. Если бы нынешние издатели русского перевода Шульхан-Аруха знали литературу вопроса хотя бы так, как ее знает Михаил Назаров, затеявший всю эту свистопляску с письмом 500-5000-15000, то они сопроводили бы текст необходимыми комментариями. Тогда Назарову ничего бы не оставалось, как молча скрежетать зубами.
С.К. Семён, скажите, а в какой мере евреи, вот
мы с Вами, ещё миллионы других евреев ответственны за евреев-олигархов, которым
тоже уделено большое место в данном запросе-доносе?
С.Р. В такой же мере, в какой авторы запроса
ответственны за олигархов-русских, которых, конечно, в десятки раз больше, чем
евреев. В такой же мере, в какой наши отцы и деды были ответственны за тех,
кто бесчинствовал в ЧК, НКВД, кто вершил судьбами страны из кремлевских кабинетов,
кто отправил миллионы людей в ГУЛАГ, кто заключил договор с Гитлером, разделив
с ним Европу и ввергнув народы в самую страшную в мировой истории войну. Многие
из тех, кто "патриотически" выискивает в большевистской элите еврейские имена,
с особой силой сейчас добиваются реабилитации Сталина - главного палача и убийцы
народов. А некоторые, включая помянутого выше Виктора Корчагина, приглашенного
генералом Макашовым в секунданты, и Гитлера возводят на пьедестал. Вместо того
чтобы искать сучок в чужом глазу, "патриотам" следует вытащить полено из собственного
глаза. Евреев среди олигархов немного, но именно эти пять-шесть-десять имен
постоянно муссируются; из них удобнее лепить образ врага, чем из таких же олигархов
с русскими фамилиями.
С.К. Давайте теперь поставим вопрос в такой
плоскости. А, может быть, то движение, которое представляют эти люди, все-таки
содержит в себе какое-то позитивное начало для России, некий потенциал созидания,
консолидации, возрождения России?
С.Р. В такой же мере, как движение национал-социализма
содействовало консолидации Германии после ее поражения в Первой мировой войне.
Гитлер покончил с безработицей, развернул строительство дорог, реконструкцию
городов, а, главное, дал массам обездоленных людей великую цель и чувство локтя:
Eine Colonne marshiere, Zweite Colonne marshiere. Такую же консолидацию готовят
России ее нынешние "патриоты".
