Геннадий Горелик, Хаим Горелик
(Главы из книги
Геннадия и Хаима Горелик
«ЛЭХАИМ! или Хаим на коне».
Диалог воспоминаний отца и
размышлений сына)
Краткое содержание предыдущей жизни:
Хаим Горелик родился в 1918 году в еврейском
местечке Паричи, на берегу реки Березины, недалеко от Бобруйска. Первый язык – идиш.
Учился в еврейской школе-семилетке и на еврейском языке читал даже русских и
французских писателей. В 1933 году, уехал в большой мир – в Минск, учиться в
автодорожный техникум. Учился строить мосты и дороги и строил их.
Первое утро войны встретил в поезде, подходящем
к Бресту. Поезд разбомбили, и пришлось три недели выбираться на восток по
территории, уже занятой фашистами. Затем ускоренный курс кавалерийского училища
в Шадринске на Урале. И -- на Сталинградский
фронт, «в распоряжение командира 3-го гвардейского кавкорпуса».
«Из Шадринска мы
выехали в теплушке. В Оренбурге эшелон расформировали. Курсантов разбили на
группы по направлениям и приказали следовать далее самостоятельно в проходящих
поездах. Для этого раздали проездные билеты и аттестаты на продовольствие. Меня
назначили старшим группы из 10 лейтенантов и выписали на мое имя аттестат на 10
человек. Однако шестеро из этой десятки куда-то подевались, и мы отправились
вчетвером: Бельченко Виктор Васильевич, Митченко Георгий Акимович и Печенов
Андрей Иванович. На всем пути нам выдавали - на продпунктах - сухой паек на
десять человек, и мы четверо с этим вполне справлялись. А по настоящему отвели
душу, когда стали добираться до корпуса на попутных машинах: ночевали в частных
домах, и хозяева из нашего сухого пайка готовили домашнюю еду и для нас и для себя.
Еще в училище я узнал,
что семья Андрея Печенова также эвакуирована в Акмолинск, и мы с ним собирались
со станции Карталы немного отклониться и хотя бы на день заехать в Акмолинск --
повидаться. У меня же там была доченька, которую я еще не видел. Но все же не
решились на такое самовольство.
Догнали мы корпус,
когда он уже был в боях в районе хутора Заозерский. Меня назначили командиром
пулеметного взвода в 25-й Апшеронский гвардейский кавалерийский полк 6-й
гвардейской кавалерийской дивизии имени Пархоменко, -- таков полный титул. Имя
города в названии полка отмечало боевые заслуги по взятию города во время
гражданской войны.
Наш полк дошел до реки
Миус, недалеко от Куйбышево (бывшей Голодаевки) Матвеево-Курганского района
Ростовской области, и занял оборону на левом берегу реки. На правом -- высоком
-- берегу стояли немцы, и держались они крепко -- построили ДЗОТы (дерево-земляные
огневые точки), хватало у них и оружия и боеприпасов.
Наша дивизия получила
приказ выбить гитлеровцев и занять правый берег. К тому времени народу в полку
осталось очень мало. В пулеметном эскадроне бойцов набралось всего на два
расчета. Командовать этим полувзводом приказали мне, хотя другие офицеры имели
больший боевой опыт. Судя по тому, что я видел впоследствии, думаю, командир
эскадрона хотел испытать меня -- как еврей покажет себя в бою.
Из незадействованных
офицеров укомплектовали взвод автоматчиков.
В конце февраля мой
полувзвод с двумя пулеметами “Максим” поставили в боевое охранение. Оно
комплектовалось на командном пункте полка. Тогда я впервые увидел ППЖ
(походно-полевую жену): из комнаты начштаба полка, майора Лялина, вышла
красивая девушка лет двадцати, уселась на сани и укатила в тыл полка. Лялин
взял ее в полк в донской станице, и была она с ним до конца войны.
Боевое охранение
располагалось между нашей и немецкой передовыми позициями. По ночам немцы
постоянно запускали осветительные ракеты и при малейшей тревоге открывали
пулеметный и минометный огонь.
Еще сохранился снег.
Днем таяло, а ночью примораживало, и было довольно холодно. Обследовав место и
оценив обстановку, я установил пулеметы.
Недалеко от пулеметных
точек, на месте сгоревшего дома, оказался просторный погреб (а может быть, дом
разобрали немцы, когда строили свои ДЗОТы). В этом погребе я устроил место
отдыха и обогрева для солдат, сменяемых на карауле. Свет давали плошки --
трофейные плоские свечки. В земляной стене погреба вырыли нишу, в которой
устроили печку. Вывели наружу трубу и следили, чтобы из нее не вылетали искры и
не раскрыли нас. Дрова брали из остатков строений вокруг.
Ужин нам на передовую
доставлял старшина, и делал это аккуратно и с вниманием. Так к нам относились
все наши “тыловые”. Помню, я сказал старшине, что у меня нет запасных портянок,
а сапоги днем промокали. И он привез портянки и валенки.
На следующую ночь к нам
пришел комсорг полка. Мы в погребе пели песни, особенно ему понравилось, как я
спел “Живет моя отрада в высоком терему…” Он пришел к выводу, что мы неплохо
устроились.
В боевом охранении мы
пробыли несколько дней».
Штурм высоты на правом берегу реки Миус
«Ночью 28 февраля нас
сняли с боевого охранения и приказали подготовиться к наступлению с целью
захватить высокий берег Миуса и двинуться дальше.
Я еще раз проверил
пулеметы, и, главное, патронные ленты. Подмоченные ленты могли “задержать”
стрельбу. Ленты подсушили, все привели в порядок. Мне помогал помкомвзвода старший сержант Ильясов,
азербайджанец. Все у него получалось организованно, без шума и суеты.
Вообще, солдаты приняли
меня, необстрелянного, очень хорошо. Выделялся один высокий, уже не молодой,
опытный солдат -- татарин. Он первый обратился ко мне: “Товарищ ГВАРДИИ лейтенант”
и слово “гвардии” звучало для меня очень значительно. Этот солдат в последующих
боях здорово помогал мне в острых ситуациях и служил примером для других. Он
знал, как себя вести при артналете, при бомбежке, минометном обстреле и в
других ситуациях.
В штабе полка собрали
командиров подразделений, которым предстояло участвовать в штурме высоты. Лялин
объяснил общую задачу и частные задачи отдельным группам. На штурм бросались
последние силы, а из старших командиров непосредственное участие принимал начальник
разведки полка капитан Лейкин.
К рассвету все
сосредоточились на указанном рубеже и после “артподготовки” -- трех выстрелов
45 мм пушки (все снаряды, что оставались) -- начался штурм.
Перед моим полувзводом
с двумя пулеметами был крутой склон, поросший кустарником и покрытый снегом с
проталинами. А наверху -- немецкий ДЗОТ. Я решил идти двумя штурмовыми
“колоннами”, в каждой -- пулемет и пять-шесть бойцов. Пока один пулемет вел
прицельный огонь по ДЗОТу, вторая группа продвигалась перебежками вперед и
вверх по склону. Когда они закреплялись на подходящем месте и открывали огонь
по ДЗОТу, первая группа поднималась вверх. И так, шагами, не давая немцам
распрямиться, через несколько часов мы взяли высоту. Немцы бежали, оставив и
оружие и шмотки. Здесь я впервые ощутил радость победы над врагом. Мне
удивительно было, как это мы сумели овладеть высотой. Ведь у нас было так мало
сил и огневых средств, а немцы бросили много пулеметов, автоматов и
боеприпасов.
Хлопцы переобулись,
намотав вместо мокрых портянок куски сукна из немецких одеял. В немецких ранцах
нашли солдатские припасы, бритвенные приборы, котелки и пр. (У меня до самого
отъезда в Америку хранился кожаный футляр с бритвенными принадлежностями того
времени.)
В другом месте, на
другое немецкое укрепление наверх шли “сабельники”. В их числе действовал и
офицерский взвод автоматчиков, в котором был Виктор Бельченко. В ходе атаки он
был тяжело ранен в голову. И умер в медэскадроне через несколько дней. Мой
друг, с которым мы вместе добирались из училища до передовой, провоевал лишь
несколько часов. В 20 лет -- расцвет юности -- закончилась его жизнь…
1 марта 1943 года
солнце припекло, и по оврагу, который вел к хутору Ново-Бахмутскому, потекли
ручьи. Пришлось сменить валенки на сапоги.
Из моих солдат никто не
пострадал. Я сразу же дал задание привести в порядок пулеметы и ленты. На
чугунных печках в немецких блиндажах просушили ленты и обмундирование.
На новом рубеже
появился капитан Лейкин. Он собрал нас офицеров -- всего четыре человека,
развернул свою топографическую карту -- у командиров взводов карт тогда не было
-- и стал обсуждать задачи на ближайшие часы. Осмотрели овраг и вероятные
направления атак немцев.
Один из моих пулеметов
я установил к оврагу, другой метров в ста от него. Между пулеметами
расположились сабельники, которыми командовали два лейтенанта. Один -- Анисимов
-- был из наших выпускников. Другой был из “стариков” -- до боев он ходил
гоголем, в белой кубанке и щегольской венгерке.
С наступлением темноты
боевое охранение донесло, что по оврагу наступают немцы, в большом количестве.
Мы приготовились к бою.
С криками “ура” из
оврага стали подниматься “тени” -- ночь была темная, и разглядеть атакующих
толком было невозможно. Началась стрельба. Мой пулемет вел огонь очередями,
сабельники помогали карабинами и автоматами. Силы были неравные, и я поспешил
ко второму пулемету. Подтянули его к оврагу, и наш огонь усилился.
Я написал “с криками
УРА” -- так оно и было. Видимо, в атаку на нас шли казаки, -- бой шел в краю
донского казачества. И в последующих атаках этой ночью слышны были крики “ура”
и призывы на чистом русском языке, вроде: “Русские братья сдавайтесь в плен, и
вам будет обеспечена хорошая жизнь”, “Вы окружены, сопротивление бесполезно”.
Атаку со стороны оврага
мы отбили, но с потерей. Лейтенант Анисимов, мой однокурсник, был тяжело ранен
в ногу. В перерыве между атаками удалось отправить его с передовой. А второй
лейтенант, как только начался бой, куда-то исчез, и до утра мы его так и не
видели.
Следующую атаку не
пришлось долго ждать, но началась она с другой стороны -- по верху. Хорошо, что
я успел поставить пулемет на прежнее место. С началом атаки пришлось добавить к
нему и второй пулемет. Командовать сабельниками я поставил одного сержанта.
Звали его Олег, он заикался после контузии, в боях был с начала войны и уже
трижды был ранен. Это он мне рассказал в перерыве между атаками.
Вторую атаку отбить
было труднее, ибо мы с противником были на одной высоте. Собрав людей в один
кулак, я поднял их в рукопашную. Немцы дрогнули и отошли. Преследовать их мы не
стали, да и не могли.
Таких ночных атак мы
выдержали штук семь.
В одной из них был
ранен в живот сержант Олег. Он умер у меня на руках. Последнее, что он
попросил, заикаясь, -- не оставлять его… Бесстрашный парень, он личным примером
вел бойцов в атаку. Худощавый, среднего роста, лет 25, родом из Подмосковья...
Много хороших солдат я видел за время войны. Олег был со мной в боях всего
только сутки, но для меня он остался образцом солдатского мужества.
С рассветом бои
прекратились. Я взглянул на себя в зеркало трофейного бритвенного прибора -- и
не мог себя узнать. Лицо какое-то серое, сосредоточенно серьезное»
Первое ранение
«После этой ночи мы
несколько раз пытались наступать на хутор Ново-Бахмутский, но немцы встречали
нас шквальным огнем и минометно-артилерийским обстрелом. Налетали и
бомбардировщики юнкерсы.
Моя английская шинель
была прострелена в нескольких местах. Оберегал меня больше всего опытный
солдат-татарин, которого определили мне в коноводы. Но 3 марта, при очередной
попытке взять Ново-Бахмутский, меня ранило. Ранение легкое -- в “мягкое место”
-- в левую ягодицу. Санинструктор направил меня к полковому врачу, а тот -- в
медсанэскадрон, который располагался в Куйбышево.
Я отправился туда
пешком, прихрамывая. Навстречу мне попался командир эскадрона и к моему
крайнему удивлению с холодной насмешкой спросил: “Что, в тыл прятаться?” и не
предложил отвезти меня.
В медсанэскадроне меня
оперировал хирург майор Лебедин. Перед операцией он мне сказал, что придется
потерпеть. Я спросил: “А петь можно?” И пел. Лебедин вынул из раны три
небольшие осколка от мины
Этому хирургу пришлось
меня оперировать еще дважды: 29 декабря 1943 года у деревни Ермачки под городом
Городок в Белоруссии и 17 февраля 1945 года под городом Нойштеттин в Померании.
И каждый раз он меня спрашивал, буду ли я петь.
После операции меня из
медсанэскадрона переправили в корпусной госпиталь. Он располагался в большой
брезентовой палатке. Попал я туда ночью и случайно услышал, как один раненный
что-то рассказывает своим соседям. Я понял, что это солдат из нашего полка и
что он рассказывает как раз о нашем ночном бое. Но при этом прибавлял изрядно
для красного словца и превозносил меня изо всех сил. Я отозвался: “Слушай, ты
ври, но меру знай!” Тут он бросился ко мне с восклицаниями: “Вот, это наш
гвардии лейтенант, это он …"
Об этой ночи
непрерывных атак я не раз рассказывал Геннадику, и он попросил меня записать.
Наверно, надо было писать подробнее и образней. Может быть, удастся это сделать
в другой раз, когда я смогу заняться только воспоминаниями, а сейчас работаю,
да и семейных дел много.
Дай Бог, чтобы на
старости лет сохранилась память и здоровье, тогда я постараюсь…
Москва, 6 июня 1979
года -- 36 лет и три месяца после той ночи на реке Миус.»
Об этой ночи ты мне рассказывал много раз
Да, об этой ночи ты мне рассказывал не раз. На
Сахалине, перед сном, я часто просил рассказать “про войну”. Может быть поэтому
твой лаконичный рассказ так легко превращается для меня в живое ощущение:
темная ночь, только пули свистят по степи… “Тени”, идущие в атаку то снизу, то
сверху. Два пулемета … И до смерти четыре.. нет, всего один шаг.
Ты утром не узнал себя в зеркальце, а я тебя
узнаю. И домовитость -- сделал из брошенного погреба теплый приют. И умное
бесстрашие. И сообразительность. И внимание к поведению людей рядом. И песня,
которую я много раз слышал и в которой долго не замечал ничего фронтового:
Живет моя отрада в высоком терему,
А в терем тот высокий нет ходу никому.
Я знаю, у красотки есть сторож у крыльца.
Никто не загородит дорогу молодца.
Войду я к милой в терем и брошусь в ноги к ней.
Была бы только ночка, да ночка потемней.
Была бы только ночка, да ночка потемней.
Была бы только тройка, да тройка порезвей.
О чем еще петь, когда вокруг темная ночь и до
смерти четыре шага?… А что, интересно, ты пел на хирургическом столе?
В детстве я так радовался твоим словам -- “легкое
ранение”. Мне нравились оба эти слова. Я не имел ничего против ранения, но так
хотелось, чтобы оно было легкое и чтобы кроме шрама от него ничего не осталось!
И столько раз я пытался представить себя на твоем
месте -- в этом воображении доходил до состояния, когда мурашки ползли по спине
-- и от ночного холода на берегу Миуса, и от ответственности, и от решимости…
Но никогда не было уверенности, что и я сумел бы… И давным-давно возникло
ощущение, что кроме твоей смелости, и силы духа, и солдата-татарина, хранило
тебя еще что-то. Чье-то благословение.
Может быть оно дошло до тебя из глубины веков по
коэнской линии. А может быть, это твоя мама
позаботилась.
|
|
«В
октябре, ко мне, в училище, приехала мама, привезла мешок сухарей… Помню ее
взгляд -- пристально-внимательный и любящий. Она удивлялась, как я могу все
это выносить и не жаловаться. Почему-то она мало со мной говорила. Только
всюду сопровождала и смотрела. На разговоры, правда, и времени не было.
Увольнительной мне не дали, а младшие командиры отпускали на считанные минуты.
Утром мама приходила к конюшне, ждала, пока закончится уборка лошадей, и
сопровождала строй эскадрона -- как в фильме “Мы из Кронштадта” мать шагала в
ногу со строем моряков и смотрела на сына» |
|
Ты удивляешься, что она мало говорила, когда
приехала к тебе в училище. А только смотрела и смотрела на тебя. Наверно, ей
некогда было разговаривать вслух. Потому что она смотрела на тебя и все время
повторяла молча: “Только вернись живым, мой мальчик. Только вернись целым, сыночек”
(конечно, на идиш, где сыночек – ЗУНЭЛЭ).
И
подействовало.
