Смерть Велижского Резника
К 60-летию Победы над фашизмом ...
Под гром салютов не
позволим
себе забыть о мучениках ...
Ленинград, Январь
1942 года ...
«И если презрите Мои постановления, и
если душа ваша возгнушается Моими
Законами, так что вы не будете
исполнять заповедей Моих, нарушив
завет Мой …
То и Я в ярости пойду против вас и
поражу вас всемеро за грехи ваши ...
И наведу на вас мстительный меч в
отмщение за завет … и преданы будете в руки
врага … Хлеб, подкрепляющий человека,
истреблю у вас, и будете есть плоть сынов ваших,
и плоть дочерей ваших будете есть ...
Я Господь, Бог ваш, который вывел вас из
земли Египетской, чтобы вы не были там
рабами, и сокрушил узы ярма вашего, и повел вас
с поднятою головою».
Ветхий Завет, Левит, Глава 26
Ветер взвыл, обжег холодом лицо и швырнул горсть
сухого снега в щель между воротником пальто и ушанкой. Дрожь прошла по телу,
и он испугался, что это конец. Он знал за собой эту слабость – неудержимую
дрожь. Едва начавшись от холода снаружи, с плеч вздрогнувших, она вдруг уходила
вглубь и сотрясала все тело, нарастая безудержно. Все внутри как будто леденело,
и заледенелое содрогалось мелко, и казалось, вот-вот остановится сердце. И
ничто кроме тепла не могло остановить эту дрожь. Только потоки тепла, мягкие
теплые потоки, теплое облако вокруг могли унять эту дрожь.
Но тепла нет, и никогда уже не будет, тепло ушло
куда-то из этого города, покинутого Всевышним. Тепло и хлеб ушли из этого
города, отринутого Всевышним. Он напряг, как мог, своё легкое тело, наклонил
его вперёд, чтобы потянуть санки с ведром посильней, и сделал несколько шагов.
Ведро с водой примерзло к санкам, и он не боялся, что оно опрокинется. И в
воду он положил деревянные рейки, чтобы не расплескалась, но мороз уже прихватил
и рейки. Он задышал в воротник часто и сделал ещё несколько поспешных шагов
по узкой тропинке между высоких слежавшихся сугробов.
Дрожь внезапно ушла, и он увидел, что темнеет. В
январе в Ленинграде темнеет рано. Значит - уже четыре вечера. Нужно успеть
домой пока совсем не стемнело, но до дома ещё двести тридцать шагов.
Он знал это точно - двести тридцать шагов, потому
что в этом месте, по дороге с Невы, на бывшем Конногвардейском напротив Дворца
труда, всегда приходила слабость, и колени начинали дрожать. Там, у Невы ещё
были силы, и он вытаскивал ведро с водой по отлогому, обледенелому спуску
на четвереньках, как собака, помогая себе зубами удерживать за веревку санки.
Но здесь, на Конногвардейском напротив бывшего царского дворца, приходила
слабость. И ещё приходило безразличие. И тогда он считал каждый шаг и старался
прогнать безразличие, которое было страшней, чем слабость. Он считал, сколько
ещё осталось до дверей на темную лестницу, по которой нужно было пройти вверх
ровно 23 ступени – три, потом десять, и потом ещё десять.
Главное – дойти до лестницы. Там придется тащить
вверх ведро с водой и санки, но там нет ветра и поэтому кажется теплее. Не
надо было сегодня идти за водой – корил он себя. Все силы ушли еще с утра
на хлебную очередь, не надо было идти вечером за водой. Вот-вот придет темнота
и тогда можно случайно споткнуться о мерзлый труп, и упасть, и никогда не
подняться. Он сделал ещё несколько шагов. Тридцать четыре, тридцать пять,
тридцать шесть – считал он мысленно на идиш, а вслух шептал благословение
на древнееврейском:
Барух Ата, Адонай, Элохейну, Мелех Гаолам … Благословен
Ты, Господь, Бог наш, Властелин Вселенной …
О, Господи, где Ты … Эта страшная тьма безжизненных
улиц, тьма полная, тьма кромешная без единого огонька, тьма холодная без звуков
жизни, тьма холодная со звуками смерти - далекой канонадой и близкими разрывами
снарядов. Тепло ушло, хлеб ушел, вода ушла, жизнь уходит из этого города.
Второй день погасло электричество, и радио молчит … Пришло наказание Господне
за неверие, за поругание, пришло наказание за идолов сотворенных, пришла Казнь
Египетская .
Пятьдесят один, пятьдесят два … Барух Ата, Адонай,
Элохейну, Мелех Гаолам …
По утрам он ходил за хлебом в булочную у Почтамта.
Прежде, когда жена еще могла ходить, она занимала очередь за хлебом, а он
ходил за водой на Неву. Но теперь жена уже не может ходить. За хлебом нужно
было идти затемно, чтобы хватило. Чтобы, упаси Господь, не услышать от продавца
- хлеб кончился, остальные карточки будут отоварены завтра. По утрам он легко
шел в булочную, привычно выбирая путь в полной темноте, потому что по утрам
это была другая, утренняя темнота, не такая жуткая, как вечером. Это была
темнота дороги к хлебу, темнота, за которой вскоре приходит рассвет. И он
шел упорно, пока черные тени очереди не проступали из темноты. Когда бы он
не приходил, черные тени уже стояли. И тогда он шел так быстро, как мог, чтобы
поскорее встать в конец. Очередь казалась бесконечной, но страшное безразличие
уходило совсем, и он волновался, что ему не достанется хлеба.
В очереди тихо говорили о разном. Сегодня утром говорили
о температуре и о радио, говорили, что ночью было минус 40 – такого никто
не припомнит, и что без радио перед немцем не устоять. Ещё говорили – Сталин
послал генерала Кулика освободить Ленинград, генерал Кулик с целой армией
идёт от Москвы к Ленинграду. И ещё говорили - якобы на Мойке органы поймали
людоеда, который убил соседку и варил ее мясо. О людоеде сипло говорил старик-дистрофик
с выпученными глазами и жутким оскалом на обтянутом почерневшей кожей лице.
В очереди он старался не думать о еде. И ещё – в
очереди он пытался не думать ни о чем плохом, чтобы хлеба хватило. В очереди
он старался думать о своем велижском ремесле. О далеких молодых годах, когда
он целыми днями разделывал свежие куриные и говяжьи туши.
О, он был когда-то настоящим шойхетом, признанным
мастером своего дела. Теперь думают, что шойхет – это простой мясник. Но тогда
считали: шойхет – это глубоко религиозный и благочестивый человек, советчик
и наставник – почти что рабби, к тому же хорошо знающий законы шхиты. Великий
Маймонид включил шхиту в число 613 заповедей, обязательных для еврея, а процедура
шхиты детально разработана в Талмуде. Он знал и безукоризненно исполнял все
правила своего ремесла. Главное в искусстве шхиты – не допустить страдания
убиваемого животного. «Закон предписывает, чтобы смерть животного была как
можно более легкой и безболезненной» - писал Маймонид. Очень острым ножом
без малейшей зазубрины, одним неуловимым двойным движением слева направо и
справа налево, нисколько не нажимая на шею, нужно рассечь моментально и почти
одновременно трахею, пищевод, сонную артерию и яремную вену. Животное при
этом теряет сознание мгновенно, и боль не успевает прийти. Малейшее нарушение
этого правила лишает убитое животное кашерности. И список нарушений он тоже
хорошо помнил: шхийя - любая задержка или прерывание процедуры, драсах - любое
давление ножом на шею животного вместо быстрого движения вдоль, хаграмах -
разрез в неположенном месте, иккур - разрыв тканей животного вместо разреза.
А еще важно было, чтобы кровь быстро и полностью покинула тело животного.
В половине десятого начинало светать, и черные тени
очереди превращались в грязных, изможденных, безобразно замотанных в зимнее
людей. Больше было женщин, потому что мужчины скорее слабеют и раньше умирают.
Женщины, в мужских брюках и платках поверх пальто, покачивались перед ним
в безжизненной предрассветной стуже, медленно продвигаясь вдоль окон булочной.
Окна были заделаны мешками с песком и забиты поверх досками, чтобы не было
видно, что внутри, и чтобы воры не проникли в неурочный час слизывать крошки
с пола за прилавком. По мере продвижения к дверям булочной его волнение нарастало,
и когда он наконец входил внутрь, в теплый запах хлеба, дурнота подступала,
и он должен был держаться за прилавок, чтобы побороть слабость. Приготовив
платок для завертывания, он смотрел, как продавец нарезает буханку чёрного
хлеба: сначала медленным движением вдоль, а затем быстрыми движениями поперёк.
Вот продавец взвесил на две карточки восемь кусочков и ещё крошечный довесок
и положил все в протянутый платок. Довесок он сжует по дороге домой – думал
он. Он старался не думать о хлебе и смотрел на нож продавца.
Он знал толк в ножах. Нож шойхета – это орудие мастера.
Нож шойхета должен быть чистым - без единого пятнышка, гладким - без единой
зазубринки или вмятины, и острым, как бритва. Нож шойхета делается из самой
лучшей стали длиной, по крайней мере, в два раза больше ширины горла животного,
без заострения на конце. Он знал толк в ножах, он знал, как поддерживать совершенство
ножа. И он знал, как измерить это совершенство, мягко пропустив лезвие ножа
туда и обратно между кончиком пальца и ногтем.
Семьдесят, семьдесят один … Барух Ата, Адонай, Элохейну,
Мелех Гаолам …
Дойти домой и лечь в постель, лечь, не снимая пальто,
закрыться с головой одеялом, согреться собственным дыханием. Не согреться,
но хотя бы унять дрожь. Совсем согреться невозможно - голодное тело не вырабатывает
больше тепла. Возгнушался Господь душами заледенелыми и истребил хлеб, подкрепляющий
человека, загасил тепло в теле его. Холод – вот наказание Господне пришло.
О, Господи, где Ты … Этот страшный, изматывающий,
постоянный холод, холод без перерывов, холод везде и всегда. Облако беспощадной
стужи спустилось с черного неба и накрыло город. Облако стужи проникло в каждый
дом, в каждую постель, под одежду и внутрь тела. Холод снаружи и ещё более
страшный холод внутри. Внутренний холод - как будто тебя щекочут изнутри,
щекотка, охватывающая всё тело от головы до пальцев ног. Постоянный внутренний
холод, не дающий забыться и уснуть.
Сначала он согреет воду и даст жене попить теплой
воды. И согреет руки о теплую кружку. Раньше, по вечерам, он варил студень
из столярного клея. У жены чудом сохранилось немного горчицы – с горчицей
удавалось проглатывать вонючее месиво. В месиве были спасительные белки, спасительные
калории. Он работал до войны переплётчиком, и ему казалось, что запасенного
клея хватит надолго, но это только казалось. Так было со всеми запасами. Картошка
и крупа кончились ещё в ноябре, черные сухари и рыбий жир из аптеки – в декабре,
столярный клей и горчица – в январе. Прежде, зачем-то выбрасывали картофельную
шелуху, раньше, почему-то не закупали на все деньги рыбьего жиру, пока он
был в аптеке. Почему? Потому что Господь помутил разум.
Он заметил, что жена стала опухать от голода, и опухшее
лицо её налилось какой-то синеватой водой. Сосед, ещё нестарый человек, научный
работник тоже сначала распух, а потом спал с лица и почернел лицом, и почерневшая
кожа, истончившись, иссохнув, обнажила зубы во рту, из которого всё время
вытекала слюна. Но когда он нашел соседа мертвым, лица у него совсем не было
- крысы объели всё до костей. Казалось, он уже безразличен к мертвым – смерть
была везде вокруг, смерть являлась на каждом шагу в самом безобразном обличье.
Но сосед без лица ужаснул его. Теперь, возвращаясь домой, он опасался найти
жену мертвой, и он проверял нет ли на её лице вшей – когда человек умирает,
вши выползают наружу.
Сосед без лица так и лежит в своей комнате. Только
бы прийти домой и лечь в постель …
Длинными, черными вечерами и ночами он лежал неподвижно,
в полузабытьи. И когда были силы, чтобы думать, когда тошнотворное безразличие
чуть отпускало, он вспоминал город своей молодости Велиж. Не блистательный
довоенный Ленинград – бывшую столицу великой империи, в которой ему посчастливилось
жить больше десяти лет, а крошечный провинциальный Велиж с его деревянными
домишками, криво сбегающими к берегам тихой Западной Двины. Он видел своего
отца – велижского резника, с седыми пейсами и бородой, в круглой меховой шапке
и очках на кончике носа, с раскрытой Торой в руках. Отец, да будет благословенна
его память, не дожил до Революции, отец не узнал, что его внуки забыли Закон
и стали коммунистами. Ему виделись печальные глаза отца из-под очков. Нет,
отец не осуждал его и внуков. Нельзя требовать от всех праведных; подвигов
библейского Иова – говорили печальные отцовские глаза. Страдание и жалость
к сыну и внукам излучали печальные отцовские глаза – не по своей воле пришли
они в царство Амана, не по своей воле стали поклоняться идолам. Он то знал,
что по своей!
Он родился в Велиже в 1879-м, в тот же год, что и
Великий Вождь – они с Вождём ровесники, обоим пошел 63-й год. И оба поначалу
избрали путь служения Богу. У велижского резника Мовше Окунева и его жены
Двойры было трое детей – два сына, Гершен и Исаак, и дочь Бася. Профессия
резника считалась наследственной. Он был младшим сыном, но отец передал ему
своё место велижского резника. Старший брат Гершен не захотел быть резником
и пошел учиться на провизора, и тогда отец научил его своему ремеслу и передал
ему свою профессию. Ему пришлось осилить Талмуд и Шульхан Арух, чтобы знать
все тонкости шхиты и кашрута и чтобы сдать экзамен строгим раввинам в Любавичах.
Ему пришлось много тренироваться, прежде чем он научился не нарушать кашерности
убиваемых животных. Когда он впервые взял в руки нож шойхета, в Велиже было
почти 6000 евреев – половина всего населения, и все 6000 соблюдали Закон и
кашрут. В Велиже была синагога и пять молельных домов, и все шли к нему, чтобы
готовить пищу по законам Торы. А ещё приезжали из местечек Ильино и Усвят.
Работы хватало, и его семья не знала бедности.
О, эти благословенные годы начала века – вспоминал
он. После Велижского дела евреи жили здесь относительно спокойно. Их миновали
погромы 80-х. Даже еврейские ремесленные училища открылись – казенное мужское
и частное женское. Отец часто бывал в Любавичах чтобы потолковать с мудрецами
любавичской иешивы - центра еврейской учености всей Белоруссии. Там отец и
сосватал ему невесту Ривку – дочь любавичского раввина Давида Якобсона. Обручение
и свадьба проходили в Любавичах – родители невесты несли все заботы. А потом
он с отцом и матерью увозил жену к себе в Велиж. Ему тогда только что минуло
19 лет. В последний год уходящего XIX века Рая родила ему дочку Иду, а потом
появились Пиня, Абрам, Минна, Рахиль, а в девятом году – маленький Бенчик.
Сто два, сто три… Барух Ата, Адонай, Элохейну, Мелех
Гаолам …
Маленький Бенчик … О, Господь, Бог наш, будь милостив
… Бенцион опять на фронте. Воевал на Финской, потом пошел воевать против немцев,
лежал раненный в глаз, теперь опять где-то воюет. Писем нет. Пока почта ходила,
Абрам из госпиталя писал. Господь милостив, Абрам ранен в грудь и руку неопасно.
Теперь, наверное, уже вылечился.
Дети … только Минна умерла ребенком, все остальные,
Господь милосерден, выросли, в большие люди вышли. Старшая Ида стала ученой,
историком, замужем за московским адвокатом, за самим Хавинсоном. Пиня – завмаг,
Абрам – на партийной работе. Рахиль – тоже образованная, педагог. Влюбилась
в русского, родила от него дочку, а потом Господь покарал - в тюрьму попала,
как жена врага народа, расстрелянного, хотя и не жена никакая. В Казахстан
сослали, а дочку Наташу – в детдом. Господь милостив, выпустили Рахиль из
тюрьмы – Хавинсон доказал, что не жена. Жили все в Москве и Ленинграде. Теперь
всех судьба и война разметала …
А более всего разметала всех революция и новая жизнь.
Жили все вместе, одной семьей в Велиже. Сначала старшая дочь Ида – ещё совсем
девчонка - пошла к социалистам в Бунд, а после революции записалась в большевики,
уехала в Москву. Потом Абрам пошел в комсомол, уехал в Ленинград, стал коммунистом.
Дети атеистами стали, Закон давно забыли. Бога нет - говорят. Большевики дали
евреям то, что Бог тысячи лет обещал. Большевики строят рай на Земле а не
на Небесах. И - построят, дадут счастье всем людям на Земле, всему Интернационалу.
И нечего было ему детям возразить, потому что поначалу всё, о чём они говорили,
чудесным образом сбывалось. И не было рядом отца, в вере неколебимого. И нетвердым
стал он сам в своей вере. И сомнения размывали его веру, но ведь и пророки
сомневались …
Вот оно, счастье обещанное, вокруг … Господь разгневался
и навел на всех меч вражеский в отмщение за завет, в отмщение за богохульство,
в отмщение за неверие и сомнение, за поругание Закона.
Внезапно начался артобстрел. Он остановился без сил
и стал слушать, где рвутся снаряды. Снаряды взрывались севернее, в районе
судостроительных заводов на Неве и за Невой на Васильевском острове. Он не
пугался артобстрела, он привык к нему. Артобстрелы стали обыденными в этой
жизни. Как начался голод, никто уже не боялся бомбёжек и артобстрелов. Ничто
не могло сравниться со страхом и мукой голода. Голод затмевал все, голод подавлял
все мысли и все другие страхи. Голод начался в ноябре, когда дали по 125 грамм
хлеба на иждивенцев. Но тогда, в ноябре это был не настоящий голод - у них
с женой ещё были кое-какие припасы. Настоящий голод начался в конце декабря,
когда все было съедено. И, когда жмыхи и столярный клей подошли к концу, пришло
наказание Господне, пришел голод лютый и раздался вопль великий, какого не
бывало и какого не будет, и стали люди есть плоть ближних своих.
Сто двадцать, сто двадцать один … Барух Ата, Адонай,
Элохейну, Мелех Гаолам …
Когда дети разъехались из Велижа, он с женой тоже
решил покинуть бывшую черту оседлости, родной город, где Окуневы жили целое
столетие. Профессия его оказалась совсем ненужной и даже вредной для новой
жизни – он стал последним шойхетом в Велиже. Куда поехать – в Москву или в
Ленинград? В Москве жили две дочери, в Ленинграде – три сына. Поехали в Ленинград.
В Ленинграде потребовалось заполнить анкету на прописку. Трудным оказался
вопрос: «Род занятий до 1917 года». Его профессия резника подпадала под название
«Работник культа». С таким «родом занятий» о прописке думать не приходилось.
Тем не менее, думали всей семьей и придумали. Он написал: «Культработник».
Пронесло – прописали. Потом он утроился в артель переплётных работ и, как
трудящийся пролетарий, получил для жилья комнату в коммунальной квартире на
улице Чайковского.
Это было для него с Раей неплохое время. Пошли внуки.
Сначала подряд три девочки у Иды, Пини и Рахили, потом два мальчика у Абрама
и Бенциона. Рая была счастлива, да и ему казалось – Господь с детьми заодно,
Господь смилостивился, Господь терпим к отступникам, Господь не против большевиков.
Но счастье это продолжалось недолго. В 36-м Рая заболела раком груди и вскоре
умерла – он остался один. В 37-м арестовали и сослали Рахиль, а внучку Наташу
определили в детдом. Он поехал в Москву забирать внучку. Никто другой не решался
это сделать – дочка врага народа. Привез одичавшую девочку в Ленинград, поместил
её в семью Абрама. Тоскливо было ему одному в комнате на Чайковского. Он женился
второй раз и переехал к жене на Почтамтскую, поближе к синагоге. Ленинградская
синагога – не чета велижской, построена самим бароном Гинцбургом. Настоящий
Храм Иерусалимский, да будет благословен Господь, Бог наш, Властелин Вселенной
… Только вот молящихся было больше в маленькой велижской синагоге, чем в огромном
ленинградском храме. Да и те немногие, что приходили по субботам, все были
старики, молодых не было.
Сто сорок, сто сорок один… Барух Ата, Адонай, Элохейну,
Мелех Гаолам …
От Пини никаких вестей. Как записался добровольцем
в июле, так и сгинул – ни письма, ни извещения. Может быть, Эмма – жена его,
какую-то весть имеет, но как добраться до неё через весь город на Марата.
Да и жива ли сама … А если умерла, где теперь внучка Сарочка … Только старший
сын Пиня послушался отца – дал внучке еврейское имя. Всем другим внукам дали
гойские имена – Майя, Наталья, Роальд, Юрий. Рая, да будет благословенна её
память, нарадовалась при жизни внуками. Только младшего Юрочку не дождалась.
Роальд и Юра эвакуированы. Увезли их невестки в Галич, потом ещё куда-то далеко
– Абрам писал. Одна Сарочка осталась в Ленинграде. Жива ли? Не уехали, всё
вестей от Пини ждали, а потом уже поздно стало. Не успели уехать …
Сто пятьдесят, сто пятьдесят один… Барух Ата, Адонай,
Элохейну …
Снаряд разорвался где-то совсем близко, и было слышно,
как стена дома рушится на землю. Он потянул веревку, оступился и неловко присел
на краешек санок, обхватив руками заледенелое ведро с водой. Дрожь снова вернулась,
вошла внутрь и мелко, неудержимо затрясла его, приближая муку последнюю. Господь
дал, Господь взял, да будет имя Господне благословенно!
Огонь пожара от разрыва фугасного снаряда высветил
на мгновение в черном, безжизненном провале улицы скорченное, дрожащее живое
существо между снежных сугробов … И если кто-нибудь мог бы услышать, что шептали
в последней судороге его холодеющие губы, то услащал бы вечный призыв, с которым
вот уже две тысячи лет идут на смерть иудейские мученики: «Шема, Исраэль!»
Так умирал мой дед Исаак Окунев. Так страшно умирал
– не дай Бог никому такую смерть – бывший Велижский резник, вырванный революцией
из патриархальной местечковой среды, пытавшийся было найти своё небольшое
место в новой жизни, и безжалостно убитый, в конце концов, этой новой жизнью.
Так умирал в не поддающейся измерению дали от своих детей и внуков мой дед,
принявший ленинградскую катастрофу как наказание Божье за всеобщее забвение
и предательство веры и Закона.
Мои мемуары – не историческое исследование, в них
– лишь только история нашей семьи. Но я вижу внимательный и настороженный
взгляд своего далекого потомка, и я предвижу его недоуменный вопрос: «Как
могло такое случиться?» Как могло случиться, что в середине XX века – века
величайших научных и технологических достижений, в крупнейшем культурном центре
Европы люди, доведенные голодом до безумия, поедали трупы других людей, умерших
от голода? Пытаясь ответить потомку, не могу ограничиться ссылкой на исторические
исследования, потому что я им не доверяю. Не могу, потому что ленинградская
трагедия - одна из самых мрачных и жутких страниц человеческой истории - переврана,
оболгана, заболтана, засюсюкана, замазана и заславословлена так, что уже нельзя
найти всю правду. Я должен, я обязан рассказать моим потомкам то, что я знаю
сам, и то, что сам думаю об этом.
Отрывок из книги «Письма Близким
из ХХ Века»
Издательство «Искусство России», 2003.
