Shalit1

Тётя Соня была зубным врачом в Одессе. Она залезала пациентам в рот разными блестящими инструментами, делала им больно, и многие кричали. А Ниночка - племянница, в дни, когда лил дождь, сидела в той же комнате на низкой скамеечке и весь этот ужас видела. Пациенты думали, какая серьёзная девочка, сидит тихо и читает, а Ниночка читать ещё не умела, а сидела тихо, как будто её тут нет, и рассматривала картинки. Посмотрит и перевернёт страницу. Но, когда они уходили, она поднимала голову и кричала им вслед громко: «Два часа не кушать».

Она любила тётю Соню, потому что ей тетя никогда не делала больно, а, наоборот, пекла для нее вкусные коржики. Но почему-то и все другие люди её тоже любили. «Вот этот дядечка уж точно рассердился», — думала Ниночка. Он так кричал, что страничка не переворачивалась. А дядечка встал с кресла и сказал: «Большое спасибо, Софья Филипповна!». А толстая тётенька даже поцеловала тётю Соню! Ниночке же по воскресеньям позволялось покрутить бормашину, просто так, и даже поиграть с капельками ртути. Впрочем, какой это был необыкновенный человек — тётя Соня, Нина узнает и поймёт только, когда сама станет взрослой.

Нина Елина. 1920 г.

Родилась Нина Генриховна Елина в Москве, но годовалую её увезли в Одессу. И первые воспоминания её связаны с этим городом. А у тёти Сони в Одессе она жила с мамой в ожидании папы и конца гражданской войны. И папа, действительно, приехал. Только совсем незнакомый, вроде, молодой, но седой. А почему седой, об этом она тоже узнает только, когда станет взрослой. Ведь отправился он из Москвы в Одессу не после, а во время гражданской войны. Попадал то к белым, то к красным, несколько раз смотрел в глаза смерти, а она — в его глаза. Вот и поседел, пока добрался. Когда всё это вспоминается через десятки лет, оказывается, что со смертью тёти Сони закончилось сионистское воспитание Нины Елиной.

Софья Филипповна Перельман — старшая сестра мамы, входила в кружок жены Иосифа Клаузнера, литературоведа, историка, сионистского деятеля. И там тетя Соня изучала еврейскую историю и литературу. После погрома 1905 года в Одессе она собрала еврейских детей-сирот и с большими трудностями вывезла целую группу в Америку. Ехали поездом, через всю Европу. Заезжали в Берлин и Вену, так что кое-кого из детей разобрали по дороге. Но большинство она довезла до Нью-Йорка и Филадельфии. На фотографии, сохранившейся у Нины, я вижу и подростков, и совсем маленьких детей. Кто знает, может быть, их дети, внуки, правнуки живут сегодня здесь, в США, или Израиле? Сама же тётя Соня вернулась в Одессу. Она была бездетная и всю свою любовь перенесла на племянницу и других детей. Сначала Нина с мамой жили у неё, а потом она сама переехала к ним в Москву. Приехала и сразу повесила на стенку портрет Теодора Герцля. Умерла тётя Соня, когда Нине было тринадцать. Вот почему она говорит, что тогда-то и закончилось её сионистское воспитание. Кстати, именно тётя Соня, одна из десяти детей Перельманов оставалась со своими старыми родителями до самой их смерти.

С мамой. 1923 г.

    Нина не знала ни бабушки, ни дедушки. Но в её книге «О давнем и недавнем» (Иерусалим, 1998) есть специальная глава «Воспоминание о дедушке и бабушке». «Я их помню, — говорит она. — И не только через рассказы матери и мемуары одного из её братьев, но и без труда оживает старинная семейная фотография. И хотите верьте — хотите нет, но помню их той особенной памятью, которая называется генетической».

     Бабушка, по фамильным преданиям, гордилась, что род их восходит к дому царя Давида, а дедушка, что его род насчитывал целых восемнадцать поколений раввинов. Впрочем, вслух дед об этом не говорил. Не предки красят человека, да и знатное происхождение, как известно, не кормит. Нина Елина не без юмора замечает, что бабушка «засиделась» в девушках до 18 лет, а когда к ней посватался Фишель — дедушка, то ему вообще было то ли 22, то ли 23, и изящная, золотисто-русая, синеглазая девушка горько плакала, что её выдают замуж за старого холостяка. Дед был набожный, и когда из провинциальной Волыни они переехали в шумный приморский город Одессу, и он с густой тёмной бородой шёл в синагогу, а на пути ему попадались красивые, нарядно разодетые барышни, он отводил глаза. С детьми был строг, но мрачной атмосферы засилья в доме не было. Скорее всего, ровный весёлый дух поддерживала бабушка. Прогрессивная бабушка понимала, что нельзя отгораживать детей от современности, от русской культуры. Так понемногу русифицировались их имена. Дети стали не фишелевны и не фишелевичи, а филипповны и филипповичи. Сын Иешуа — не запишешь же его Иисусом, стал Озиасом. А мама Нины — Неха, Нюня по-домашнему, стала Надеждой Филипповной. Дед страдал от этого, дети отходили от патриархального еврейства, усваивали новые взгляды, искали свои пути в жизни. Гриша и Арон учились в Швейцарии. Арон стал сотрудничать в Энциклопедии Брокгауза и Ефрона. А Неха, подумать только, отправилась в 18 лет в Италию.

     Отец Нины, Генрих Елин, был специалистом банковского дела. Специалистом столь высокого класса, что Советская власть призвала его заниматься сложными валютными операциями. Поэтому квартира у них была, на троих-то, просторная, четырёхкомнатная. К счастью, отец умер своей смертью в 1947 году. А к их роскошной квартире мы ещё вернёмся. Потому что с ней Нине будет очень трудно расстаться. Самым близким человеком всегда была мать. «В повести-исповеди «Мать и мачеха» Н.Елина пишет: «С 1947 года по 1974 год я прошла через два тяжёлых испытания (сильное жгучее увлечение и прохладное замужество следов не оставили, поэтому и я этих тем не касаюсь). А испытания эти — одно общее: гонения на евреев в конце 40-х — начале 50-х, и другое, личное: смерть матери в 1974 году.

     Смерть матери придавила, расплющила, почти отняла жизнь, неделями лежала не в состоянии очнуться… Читала про себя стихи, даже не помня, чьи: «Ты умерла иль только спишь, душа? / Могильный камень на тебе, замок ли? / Померкли сказки. Ангелы замолкли, / Опоры на земле меня лиша. / И я тону в пучинах немоты…
     Через силу заставила себя выходить на работу.
     Но однажды пришёл давний, очень давний приятель, Боря. В Москве так бывает, собрался на какую-то выставку недалеко от её дома, и вот зашёл без звонка. «Плохо мне, Боря, плохо». — «Ничего, ничего, тебе станет лучше». Голос его звучал спокойно, уверенно, без жалостливых интонаций. «Вот увидишь, тебе станет легче». Она поверила, уверовала в его слова. Мама была необыкновенная.

     Тут мне придётся сделать отступление. Маму Нины Генриховны Елиной я увидела на фотографии раньше, чем познакомилась с ней самой. Н.Елина ещё была в Москве, когда я собирала материалы о публицисте, отце духовного сионизма Ахад-ха-Аме.¹ И с этой целью пришла в музей его имени. Тогдашний директор музея принял меня тепло, и мы много разговаривали. Вдруг он открыл какую-то папку с фотографиями: «Вот только что получил из Москвы, а что тут написано по-русски, прочесть не могу». На одной фотографии — две девушки. Обе в темных, до пола, юбках и светлых, застёгнутых наглухо, до самого горла, блузках, с длинными же рукавами. И написано: Неха Перельман и Роза Гинцбург — дочь Ахад-ха-Ама. В сопроводительном письме говорилось, что отправительница этих фотографий, дочь Нехи Перельман, Н.Елина, собирается репатриироваться в Израиль. Я сделала радиопередачу о великом сионисте, рассказала и о фото его дочери Розы с подругой Нехой, а в конце выразила надежду на то, что, может быть, дочь этой Нехи уже в Израиле. И ровно через полгода Нина Генриховна Елина, оказалось, что она специалист по итальянской литературе, профессор, разыскала меня, и мы тут же назначили встречу. Она живет в Иерусалиме, а я в Тель-Авиве, так что видимся редко, но часто говорим по телефону. Сначала она прислала мне частичную рукопись книги «О давнем и недавнем» ² (говорит, что это я придумала название, а я и не помнила). А через год, вдогонку, повесть-исповедь «Мать и мачеха». До этого в серии «Евреи в мировой культуре» вышла ее книга о Василии Гроссмане. ³ В издании М.Пархомовского «Евреи в культуре русского зарубежья» во втором томе есть очерк о Розе Гинцбург, а еще Н.Елина написала интереснейшее исследование об истории венецианского гетто. Венеция, Неаполь, Рим — Нина знала названия этих городов с детства. Сначала по маминым рассказам, а, когда ей было лет девять, Надежда Филипповна повезла дочку в Италию, показать, где жила и училась всего 15-20 лет назад.

На Капри. 1925 г.

    И тут надо рассказать любопытную историю. Неха с подругой Розой и родственницей Эстер собирались получить высшее образование в Швейцарии или во Франции. Но переменили свое решение под влиянием самого Владимира Жаботинского. Произошло это так. В.Жаботинский был тогда молодым и очень популярным фельетонистом. И газета «Одесские новости» постоянно печатала его корреспонденции из Италии. А когда он приезжал, то вокруг него неизменно собирались толпы восторженной молодёжи. На одном из его выступлений присутствовали и наши девушки, а потом подошли к нему. Услыхав, что они собираются учиться в Швейцарии или Франции, он воскликнул: «Нет страны лучше Италии!» И, представьте, отговорил.

     Итак, девушки отправились в Геную, пересели на пароход, который довёз их до Неаполя. Оттуда в Рим. Роза выучится на юриста, выйдет замуж за русского писателя Михаила Осоргина, впоследствии, разойдясь с ним, и уже после смерти отца — Ахад-ха-Ама, приедет в Иерусалим, станет одной из первых женщин-юристов Палестины, а в 1949 году, уже после создания государства Израиль, возглавит в Иерусалиме юридическую контору и станет председателем еврейской женской организации ВИЦО. Эстер постигнет трагическая судьба. Она выйдет замуж за грека, овдовеет, переедет в Англию и погибнет в Лондоне под бомбёжкой во время Второй мировой войны. И только Неха, Нинина мама, став врачом, вернётся в Россию, где и доживёт до глубокой старости.

     Книга «О давнем и недавнем» состоит из рассказов о себе, но больше о разных людях и встречах. Каждая глава — это определённая веха и в истории семьи, и в истории российской жизни на протяжении почти полутора веков. А в конце её есть короткий эпилог.
     Вехи на пути к исходу из России:
     Январь 1949. Кампания против космополитизма достигла кульминации. «Родилась еврейкой — терпи! Терпели наши предки, чем мы лучше их», — сказала мама.
     Январь 1953. Радио и газеты сообщали о предстоящем процессе врачей. «Мама, что будет с нами?» — «Что со всеми, то и с нами. Дедушка, когда наступали тяжёлые времена, говорил: «Бог — отец, Он поможет». Как-нибудь мы и это выдержим», — сказала мама.
     Июнь 1967. Кончилась Шестидневная война! «Выпьем за победу Израиля!» — сказала мама. Я купила вино. И мы две женщины — пожилая и совсем старая, выпили вдвоём за победу еврейского народа!
     Июнь 1971. Маме в этот день минуло восемьдесят пять. «А ехать надо», — процитировала мама ответ из анекдота армянского радио. И добавила серьёзно: «Недостойно жить в чужой стране, когда есть своя... Только вот мне ехать поздновато».
     Май 1974. В мире ничего особенного не происходило, только мамы не стало. «Хоть и трудно это будет, после моей смерти — уезжай! В нашу страну, к нашему народу!». Мама сказала это за несколько дней до конца.

     Бежали годы, чередовались события, а она не двигалась с места. Как всё это оставить? Что — это? Раннюю осень, жёлтые и красные листья на ещё не опавших деревьях. И сквозь них небо, голубоватое и холодеющее. И вдруг начинает щемить сердце: вот этих деревьев, красных и желтых листьев я больше не увижу. А дом на Остоженке? В 1929 году Нину принимали в пионеры. Среди многих политических вопросов главного пионервожатого и других запомнился ей вопрос старосты класса Саши Малинина, крепкого пятнадцатилетнего мужичка, выходца из крестьянской семьи: «А спросите у Елиной, сколько у них комнат, и какая семья?» — «Четыре комнаты» — Нина смутилась. «Четыре на троих?» Все поражены. «А что, если бы узнали, что в одной из этих комнат стоит флорентийский шкаф XIХ века, а в другой — шкаф карельской берёзы александровской эпохи… В пионеры в тот раз не приняли, а в комсомол она сама не пошла. А Волхонка! Сюда родители ходили к Пастернакам, нет, не к Борису Леонидовичу — поэту, а к Леониду Осиповичу и к Розалии Иосифовне. Они были знакомы ещё по дореволюционной Одессе. Тут она рассказывает о том, как отец пробирался в гражданскую войну в Одессу. У него было несколько таких попыток. После одной неудачной он вернулся в Москву не к себе, где было холодно и одиноко, а прямо к Пастернакам. Для него разогрели воду, он помылся и остался у них спать. Вернулись они в Москву в 1921 году, тогда уже к Пастернакам брали с собой и Ниночку. Леонид Осипович называл её фламандочкой и очень хотел рисовать, но мама подумала, что за это надо будет много заплатить, а даром тоже неудобно. Так и замяла разговор. И Л.Пастернак Ниночке нравился. Он запомнился ей высоким и худощавым, изящным седым человеком с голубыми глазами. А младшая его дочь Лидуся, сестра Бориса Пастернака, дарила ей игрушки — бирюльки. Что такое бирюльки? — это когда крючком надо подцепить маленькие такие чашечки, чайнички. В 1925 году по дороге в Италию Елины, мама и дочка, заехали к Пастернакам в Берлин. Встречал их Шура — брат Лиды и Бориса, где-то устроил их, а наутро они пошли завтракать к Пастернакам. Жили они в большой просторной квартире с роялем. Тогда Леонид Осипович показался ей похожим на Антониса Ван-Дейка. Очень интересное лицо. В конце тридцатых годов Пастернаки, уже из Мюнхена, уехали в Лондон, где жила Жозефина, Жозя. Но вот её лично Нина не знала. А что же Борис Леонидович? Он на неё никакого внимания не обращал. «Он приходил к нам на Остоженку в 1923 году с первой своей женой Женей. Но и он меня совсем не интересовал, как вообще не интересовали взрослые. Но очень смешила его фамилия — Пастернак. И когда он приходил, я бегала по комнатам и распевала: «Танцевала рыба с раком, а петрушка с пастернаком». Мне так хотелось, чтобы он слышал». Этого рассказа о Леониде Осиповиче Пастернаке, об их доме вы не прочтёте в книжке Елиной. Другие подробности о семье Пастернаков со слов Н.Елиной вошли в другой мой рассказ — о самом Леониде Пастернаке.⁴ Разве много осталось на свете людей, которые могут сказать: «Я помню Леонида Осиповича Пастернака, я сидела у него на коленях…»?

Нина Елина. 1946 г.

    Волхонка, Остоженка, кладбище, где мама; Музей изобразительных искусств, Консерватория, гардеробщица тётя Галя; Румянцевская, потом Ленинская библиотека; люди, лица — всё надо оставить. А как объяснить соседям это безумие — как ещё они назовут её поступок? Когда всё роздано, продано, подарено, выброшено, оставлено, наступает вечер отъезда. Люди толпятся целый день, но вот стало тихо. Нина выходит последней, целует дверной косяк…
     Иногда Нине звонят в Иерусалим новые жильцы её квартиры. Хорошо, приятно, что в какой-то степени свои. В её квартире живут внук Леонида Осиповича, сын Бориса Пастернака — Женя, Евгений Борисович и его семья. А она теперь живёт на улице Кфар Барам, 7. «Записывайте, — говорит она, — поточнее, как пройти». А то её улочку знают только те, кто на ней живёт. И впрямь — улочка со странным названием «деревня» (кфар — деревня), без таблички, даже номер дома только на соседней калитке. И квартира без номера, зато в центре Иерусалима, в своей стране, со своим народом, как завещала мама. Книгу о Василии Гроссмане Нина написала еще в Москве, после того, как впервые побывала в Израиле, в гостях. Ей было предложено написать на выбор: о Гроссмане, Эренбурге или Бабеле. Она выбрала Гроссмана. «Как писатель он талантливее, чем Эренбург. Как человек — нравственнее и ближе мне, — пишет она, — чем Бабель. Не говоря уже о том, что Бабель не дожил до Катастрофы, великого испытания, выпавшего на долю еврейского народа и не могшего не отразиться на его сознании».

     Она никогда не занималась советской литературой. Училась в ИФЛИ — Институте Философии, Литературы и Истории, в группе английского языка и литературы, и писала работы о фантастике в драматургии Шекспира, о поэзии Бернса. Защитила кандидатскую диссертацию по теме «Английские народные баллады как лирико-эпический жанр». Стала доцентом. Позднее её приняли в Московский институт иностранных языков, и тут в её профессиональной жизни произошло серьёзное изменение. Французский язык она знала с детства и могла читать на нём лекции, понятно, что знала и английский. Читала и на немецком. Дело было в конце сороковых. Атмосфера такая, что в любой момент Нина могла потерять свои полставки. Специалистов английской и французской литературы было много, а тут решили открыть итальянское отделение. И она вызвалась читать курс итальянской литературы. Итальянский-то она знала очень плохо, но он был благодаря маме в воздухе с детства. В доме было полно итальянских книг, и она рискнула. И до 1980 года преподавала и итальянскую литературу, и перевод с итальянского на русский. 30 лет по совместительству до 1991 года вела курс итальянской литературы и в Московском государственном университете. В 1974 году защитила докторскую по теме: «Поэтика малых произведений Данте». А потом получила звание профессора. А тут Василий Гроссман! О нём уже было написано немало. Привыкнув все делать основательно, она сначала всё прочла и перечитала, изучила архив писателя, встретилась с дочерью Гроссмана и со всеми, с кем можно было говорить всерьез по теме, потом села и написала книгу.

     «Мне показалось, что книжка о Василии Гроссмане приблизит меня к духовному бытию моего народа. Внимательно прочитав всё, что написал Гроссман, и всё о нём, я убедилась, что, будучи ассимилированным евреем, он никогда не забывал о своём народе и тяжело переживал его трагедию. Еврейская тема прошла через всё его творчество. Поразила и история его жизни. Она представилась и его личной драмой, и драмой его поколения». В этом и отличие работы Н.Елиной от других — она показывает, что еврейская тема звучала у него, порой хоть и приглушённо, но всегда и неизменно.
     Основой для второй книги «О давнем и недавнем» стали три больших рассказа, написанные в шестидесятые годы: «Писать я стала от тоски". Рассказала не только о своей жизни, но и о жизни всего поколения. Особенность книги в том, что каждый рассказ ведётся от имени его героев или участников. Иногда от первого лица, иногда от третьего. Книга искренняя, с чёткой нравственной позицией, написана очень наблюдательным человеком, мысль которого никогда не пребывает в покое.

1973 г.

    Меня поразила история написания повести-исповеди «Мать и мачеха». Приехал в Израиль в гости преподаватель одного из московских технических вузов, привёз Елиной письмо от подруги, остановился у малознакомых ему самому и Нине Елиной людей. Назовём их Слава и Бася. Со Славой когда-то ходил в турпоход. Вот и всё знакомство. Приехал вообще не к ним, но пригласившие живут далеко, и вот он приехал в Иерусалим. Слава и Бася живут в Писгат-Зеэв, далековато от центра города. А ему в субботу ехать в Бейт-Лехем, в Вифлеем. От Шхемских ворот идет туда арабский автобус. Елина предложила переночевать у неё. От неё до Шхемских ворот совсем близко. Потом он собирается на Север по христианским местам, он человек верующий. Когда вернётся, зайдёт к Нине забрать письма в Москву. Вдруг он звонит и говорит, что с севера, из Хайфы, в Иерусалим не вернётся, хозяева сказали, что его возвращение нежелательно. Собственно, оставались день-два. «Ну, я вашу постель ещё не убрала, приезжайте». Он вернулся, был любезен, они много и душевно разговаривали. Он только попросил не говорить о нём со Славой и Басей до его отъезда, а она и не собиралась. Промелькнула, конечно, мысль: «А почему?» Но мало ли, случается, даже думать об этом не хотела. С гостем расстались почти по-родственному. «А когда он уехал, у меня вдруг, странное дело, впервые защемило сердце. Я считала, что с Россией всё кончено. Что я больше её не вспоминаю, не родных и близких, а Россию как таковую. Всё это уже далеко, история. И вдруг нахлынуло. Я вспомнила всю Россию». Прошли год-два. В разговоре с приятельницей, Басиной тётей, всплыло имя тогдашнего гостя. «Так это у вас он жил?» — «Да». — «А вы знаете, почему ему отказали от дома? Их попросили — они его приняли, чужого человека. И вот он сидит с Басей, беседует. Она уехала оттуда, из России, 10 лет назад. Спрашивает у него: «А как насчёт антисемитизма в России сегодня?» — «Ну что вам сказать, — говорит он, — государственного антисемитизма нет, но вот, например, я включаю телевизор, скажем там передачу «Вести» или что-то другое, и одни еврейские лица. Неприятно, переключаю на другой канал, опять еврейские лица, ну, я и выключаю телевизор». Бася сдержалась, промолчала, а потом, наверное, сказала всё-таки Славе. И вот, когда гость сообщил, что с севера собирается снова вернуться к ним, Слава ему сказал, что, мол, незачем вам больше смотреть на наши еврейские лица. На Нину Елину это произвело оглушительное, ужасное, она даже слов других подобрать не может, просто жуткое впечатление.

     И она села писать «Мать и мачеху». Первая часть — о любви к добрым людям, к жёлтым и красным листьям, к близкой и дорогой России. Вторая — как будто о том же, но с заполненными пробелами. Об антисемитизме, который её лично как будто не коснулся. Потому что та жизнь прожита в маске. В словаре Ожегова «двуликий — заключающий в себе два противоположных свойства». «Мать и мачеха» — травянистое растение, с листьями сверху гладкими и холодными, снизу мягкими, опушёнными. В книге Бытие, в главе о Лоте, сказано: «не оглядывайся назад». Но жена Лотова оглянулась и стала соляным столбом. А вы уже не оглядываетесь?

     Нина Елина ушла из России, окончательно сняв маску только сейчас. А гость ее как-то звонил, поздравлял с днём рождения. После её повести-исповеди, написанной на иерусалимской улочке Кфар Барам, 7, этот звонок был как будто из другого мира. И она дописала: «Так опять окликнула меня двуликая Россия. Но я не Лотова жена. И не стану оглядываться назад!».
     Ушел двадцатый век, ушла эпоха, в которой и мы тоже строили наши замки воздушные, не ведая, что сокрушит. Кем она приходилась нам? Мачехой злою? Сестрою ли?

     Примечания

     1. На иврите произносится Ахад-ha-ам. ^{назад к тексту>>>}
     2. Н.Елина. О давнем и недавнем. Иерусалим, 1997. ^{назад к тексту>>>}
     3. Н.Елина. Василий Гроссман. Иерусалим, 1994. ^{назад к тексту>>>}
     4. Ш. Шалит. Возвращение блудного сына. «Вестник» №16(327), 2003 г ^{назад к тексту>>>}

    Печатается по авторской рукописи