Grajfer1
©Альманах "Еврейская Старина"
Август 2005

Элла Грайфер

Пассионарность или праведность?

 


   
    
    
     Книга Л.Н. Гумилева "Этногенез и биосфера земли" была советской властью не то чтобы вовсе запрещена, но к изданию не допущена - ограничились депонированием рукописи в ВИНИТИ, после чего она стала советским бестселлером, т.е. стремительно ушла в самиздат. Копии расхватывались как горячие пирожки, читались взахлеб и принимались на ура, что вполне объяснимо.

     Она доходчиво, красиво и вразумительно излагала иной, немарксистский взгляд на историю человечества. Основной движущей силой оказывалась уже не динамика развития производительных сил и производственных отношений, а рождение и смерть этнических и суперэтнических сообществ. Эту Америку автор сам не открыл, честь открытия себе не приписывал, ссылался, как положено, на самых разных историков, вплоть до древнекитайских, но умение объяснить ее неподготовленному советскому читателю - заслуга, сама по себе, безусловно, немалая.

     Если бы Гумилев ограничился чистой популяризацией, т.е. изложением и разъяснением чужих концепций - цены бы книжке не было, но... Ясность кончается там, где начинается его собственный замысел: объяснить, какой, выражаясь словами Л. Толстого, "черт" движет этот "паровоз": как происходит зарождение этноса, в чем заключается процесс его старения и почему он умирает, хотя составляющие его индивиды в немалом количестве продолжают жить и давать вполне здоровое потомство.

     Небольшой отряд крестоносцев, всего 20 тыс. человек, явился под стены Константинополя, чтобы посадить на престол сына свергнутого императора. Греки могли выставить 70 тыс. воинов, но не сопротивлялись, оставив без помощи варяжскую дружину и тех храбрецов, которые вышли на стены. Город был взят дважды: 18 июня 1203 г. и 12 апреля 1204 г. В последний раз он был страшно разрушен и разграблен. Крестоносцы потеряли при штурме... одного рыцаря! Что ж, пассионарии были убиты в бою, а прочие - в своих подожженных домах. Трусость не спасает. А ведь силы сопротивления были. Можно было не только уцелеть, но и победить. И когда в войну вступила провинция, то победа была одержана, и Константинополь освобожден, чтобы снова пасть в 1453 г. при таких же обстоятельствах. И снова осталось много людей, спокойно дававших себя убивать победителям. Так что же это за люди?

     Когда Гумилев писал эти строки, не было еще очевидно, что точно такими же в большинстве своем людьми населена ныне старушка Европа... Что, впрочем, не делает такое поведение более естественным, и даже трусостью его не объяснить, ибо трусость диктует, по крайней мере, бегство от опасности, а тут - полная апатия. Этим людям явно недостает чего-то абсолютно необходимого для выживания. Вот это самое "что-то" автор сперва интригующе обозначает как "фактор икс", потом приблизительно уточняет как "альтруизм, а вернее - неэгоизм", и, наконец, сочиняет термин "пассионарность".
     То есть, вот именно только термин - само понятие оказывается на удивление тождественным известной ницшевской "воле к власти", которая точно также убывает и исчезает по мере того, как общество клонится к своему закату. Не может быть, чтобы Гумилев этого не читал, но в данном случае, с учетом советской цензуры, отсутствие ссылки за грех считать нельзя. Тем более что Ницше дает только описание явления, не делая попытки определить его причины, Гумилев же выдвигает свою теорию.

     Образование новой этнической общности (одной или нескольких разом) связано, по Гумилеву, с микромутацией... Может, под воздействием каких-то космических излучений, а может быть и нет... словом, прилетает какой-то невыясненный Жареный Петух, клюет, куда следует население некоторого участка земли, где в результате резко повышается процент пассионарно одаренных людей. Большинством они, правда, не становятся, но меньшинство составляют достаточно влиятельное, чтобы крутануть лишний раз колесо истории.

     Сознание молодого этноса, где пассионарии правят бал, характеризуется как ..."пассеизм". Смысл его в том, что каждый активный строитель этнической целостности чувствует себя продолжателем линии предков, к которой он что-то прибавляет: еще одна победа, еще одно здание, еще одна рукопись, еще один выкованный меч. Это "еще" говорит о том, что прошлое не ушло, оно в человеке, и поэтому к нему стоит прибавлять нечто новое, ибо тем самым прошлое, накапливаясь, продвигается вперед. Каждая прожитая минута воспринимается как приращение к существующему прошлому (Passe existente).

     Но пассионарии - фанатики, драчуны и забияки, они вечно лезут вперед, на линию огня, друг с другом цапаются, посвящают жизнь любимому делу, забывая создать семью, так что постепенно процент их, невзирая на широко распространенные внебрачные связи, все-таки понижается. И тогда: На место пассеизма приходит актуализм. Люди этого склада забывают прошлое и не хотят знать будущего. Они хотят жить сейчас и для себя. Они мужественны, энергичны, талантливы, но то, что они делают, они делают ради себя. Они тоже совершают подвиги, но ради собственной алчности, ищут высокого положения, чтобы насладиться своей властью, ибо для них реально только настоящее, под которым неизбежно понимается свое, личное. Таковы в Риме - Гай Марий и Люций Корнелий Сулла, в Афинах - Алкивиад, во Франции - принц "Великий Конде", Людовик XIV и Наполеон, в России - Иван Грозный, в Китае - Суйский император Ян Ди (605-618). А писателей, художников, профессоров и т.п., совершавших подчас нечто грандиозное только для того, чтобы прославить свое имя, невозможно даже перечислить! Таковы и веселые кутилы, бонвиваны, прожигатели жизни, они тоже живут сегодняшним днем, хотя бы продолжительностью в целую, но свою жизнь.

     По окончании и этого этапа в общественном сознании начинает господствовать Третий возможный и реально существующий вариант, относится ко времени и миру - это игнорирование не только прошлого, но и настоящего ради будущего. Прошлое отвергается как исчезнувшее, настоящее - как неприемлемое, реальной признается только мечта. Наиболее яркими примерами этого мировосприятия являются идеализм Платона в Элладе, иудейский хилиазм в Римской империи, сектантские движения манихейского (альбигойство) и маркионитского (богумильство) толка. Не избежал футуристического (так его правильнее всего назвать) воздействия и Арабский халифат, где, начиная с IX в. бедуины Бахрейна приняли идеологическую систему карматства... Персы называли их измалиитами, крестоносцы - асасинами.
    ...По их учению, мир состоял из двух половин, зеркально отражающих друг друга. В посюстороннем мире им, карматам, было плохо: их угнетали, обижали, грабили. В антимире все должно быть наоборот: они, карматы, будут угнетать, обижать, грабить мусульман и христиан. Перебраться же в антимир можно только с помощью "живого бога" и назначенных им старцев-учителей, которым надо, безусловно, подчиняться и платить деньги.

     Знакомая картинка - верно? Читающий - да разумеет... Но мы сейчас - не об этом. Переходим на следующий и последний этап - старость этноса, стадия, так сказать "мумификации", если до того не будет он, по причине слабости, уничтожен более сильными соседями: ...из щелей вылезают неистребимые посредственности, и историческое время останавливается, а земля лежит под паром.
     На этой-то стадии полутора крестоносцам без боя сдается Константинополь, Израиль подписывает ослосоглашения, а французская полиция боится сунуть нос в населенные арабами пригороды Парижа.
     Динамика процесса, в общем-целом, по-моему, схвачена верно, на ранних этапах этногенеза "воля к власти" или, если угодно, "пассионарность", действительно, куда более выражена, чем на поздних, но при попытке объяснить старение этноса уменьшением процента носителей наследственной пассионарности возникают все же кой-какие нестыковочки.
     Возьмем хоть наши палестины: Отцам-основателям сионизма, лихим киббуцникам из третьей алии в пассионарности отказать трудно, но века не прошло, как прямые физические потомки их выродились в миролюбцев и наркоманов. Сегодняшние "пассионарии" - это поселенцы и прочие "вязаные кипы". Так не прикажете ли считать их всех бастардами доблестных воинов ПАЛЬМАХа? Да даже если бы так - почему вся пассионарность ТОЛЬКО бастардам досталась, а законным - и вовсе ничего?

     Или обратимся к уже процитированному выше примеру падения Константинополя: "А ведь силы сопротивления были. Можно было не только уцелеть, но и победить. И когда в войну вступила провинция, то победа была одержана и Константинополь освобожден, чтобы снова пасть в 1453 г. при таких же обстоятельствах". Всем известно, что наиболее пассионарные уроженцы провинции везде и всюду устремлялись в столицу - от неподражаемого гасконца д`Артаньяна, отправившегося покорять Париж, до лимитчиков, штурмующих Москву, которая слезам не верит. В результате в ней просто никак не может не образоваться невиданная концентрация пассионарных генов на душу населения. Так в какую же черную дыру они все проваливаются, если приходится провинцию на помощь звать?..

     Одним словом, по мере старения этноса "воля к власти", действительно, все в меньшей мере определяет поведение его членов, но... из этого факта никак еще не следует, что именно на ней и держится этнос, и причина старения есть вымирание ее наследственных носителей. Может быть, убывание пассионарности есть, наоборот тому, следствие старения этноса, а наследственные особенности составляющих его индивидов в иных условиях и проявляются по-иному?


    

* * *

 

     - Ну хорошо, - сказал он, наконец. - Но смысл?
     - Какой смысл?
     - Хоть какой-нибудь, - попросил Павлюк.
     - Зачем? - поразился ангел.
     Павлюк помрачнел.
     - Потому что без смысла жить нельзя!
     - Вешайся, - сказал ангел. - Смысла ему!
Вешайся и не морочь людям голову!
     В. Шендерович


     Всякое общество, состоит из индивидов различных - по способностям, характеру, темпераменту. Кому-то важно максимальный комфорт обеспечить себе и своей семье, кому-то важнее самоутвердиться, чтобы все соседи сказали "Ах!", для кого-то жизнь не в жизнь, если она не игра, а кому-то пусто и холодно в отсутствии... Как бы эдак получше выразиться... Общины?.. Референтной группы?.. Включенности в систему отношений?..

     Отсутствие коллективного "жизненного пространства" ни одному хомо сапиенсу на пользу не идет, ибо человек, как утверждают биологи, - животное общественное, но есть на свете люди, которые ощущают его недостаток гораздо острее и болезненнее всех прочих. Понятно, что они не эгоисты, ибо для эгоиста все замкнуто на себя, любимого, но не зря колеблется Гумилев, опасаясь назвать их альтруистами, ибо для классического альтруиста самым важным оказывается не "я", а "ты" - другой человек. У нашего же героя верхнюю ступеньку иерархии ценностей прочно занимает слово "мы". Он действительно ставит общественные интересы выше личных (все равно - своих или чужих!). Не из принципа, не по доброте душевной, а потому, что плохо без этого ему жить.

     Один мой знакомый со страшными ругательствами трижды возвращал в мастерскую отремонтированный магнитофон, пока, наконец, ко всеобщему изумлению, не выяснилось, что у него абсолютный слух... И ругался он, конечно же, не из принципа, а просто страдание причиняла ему фальшь, которой ремонтники даже не замечали. Также вот и носитель нашего "фактора икс" обладает ярко выраженным чутьем на сообщество, при недостатке коего способен ругаться, кусаться, плеваться, а также принимать меры к отысканию или созиданию недостающего.

     Но как же этот фактор нам назвать? "Пассионарность" нам уже не подходит, поскольку выделенная группа с пассионариями перекрывается далеко не полностью. Скупой рыцарь, к примеру, Гумилевскому критерию "необоримого внутреннего стремления к целенаправленной деятельности, всегда связанной с изменением окружения, общественного или природного, причем достижение намеченной цели, часто иллюзорной или губительной для самого субъекта, представляется ему ценнее даже собственной жизни" соответствует вполне, а к нам - не впишется. Зато впишется герой песни Ю. Визбора:

     Рассказ ветерана

     Мы это дело разом увидали,
     Как роты две поднялись из земли,
     И рукава по локоть закатали,
     И к нам с Виталий Палычем пошли.

     А солнце жарит, чтоб оно пропало,
     Но нет уже судьбы у нас другой,
     И я шепчу: "Постой, Виталий Палыч,
     Постой, подпустим ближе, дорогой".

     И тихо в мире, только временами
     Травиночка в прицеле задрожит,
     Кусочек леса редкого за нами,
     А дальше - поле, Родина лежит,

     И солнце жарит, чтоб оно пропало,
     Но нет уже судьбы у нас другой,
     И я шепчу: "Постой, Виталий Палыч,
     Постой, подпустим ближе, дорогой".

     Окопчик наш - последняя квартира,
     Другой не будет, видно, нам дано.
     И черные проклятые мундиры
     Подходят, как в замедленном кино.

     И солнце жарит, чтоб оно пропало,
     Но нет уже судьбы у нас другой,
     И я кричу: "Давай, Виталий Палыч!
     Давай на всю катушку, дорогой!"

    ...Мои года, как поезда, проходят,
     Но прихожу туда хоть раз в году,
     Где пахота заботливо обходит
     Печальную фанерную звезду,

     Где солнце жарит, чтоб оно пропало,
     Где не было судьбы у нас другой.
     И я шепчу: "Прости, Виталий Палыч,
     Прости мне, что я выжил дорогой".

     Особого стремления менять окружающую среду в нем не наблюдается, характеру скорее флегматичного, теоретически "другая судьба" быть у него могла бы... хотя бы в случае сдачи в плен. Но "Родина", что за ними лежит - дороже. Ведь драгоценное "мы" существует не только в пространстве, но и во времени, в него зачастую входят не только ныне живущие, но и их предки, и потомки. И никакой это не альтруизм, не добро, что творят другому, это - страх потерять то, без чего самому жить не хочется.
     "Фактор икс" - многолик. В зависимости от обстоятельств, дарований и воспитания он может проявляться в виде самоопределения человека (то, что ныне модно звать "идентичностью"): я - еврей, я - интеллигент, я - либерал, мы - пскопские... это ведь все не что иное, как причисление своего "я" к некоторому "мы", которое, конечно, не всегда и не каждому дороже жизни, но... при утрате его психушкой кончают многие. А может сказаться и в общительности, компанейском характере, способностях организатора. Он может выразиться в обширной филантропической деятельности (тогда его легко перепутать с альтруизмом), но может вдохновить и на создание (и применение!) самых драконовских законов, на безжалостное уничтожение врагов.

     Если в силу обстоятельств или характера носителю "фактора икс" не удается обрести свое "мы", он может (при наличии фантазии) вообразить его. Процесс построения такой иллюзорной общности принято именовать поиском "смысла жизни" - некоего вселенского "мы", охватывающего все человечество, или личного вклада в "общее дело", который будет с благодарностью принят сообществом и обеспечит мечтателю почетное место в его рядах.
     Возьмем, к примеру, немую Катрин - дочь знаменитой брехтовской Мамаши Кураж. Не принадлежит она ни к какой общности - сама никто и зовут ее никак. Мамаша ее - личность, кстати, куда более темпераментная и энергичная - с этой ситуацией справляется, а Катрин пропадает совсем. Символом недоступного ей счастья стать "кем-то" становится, замужество, семья, дети... Но этого ей не дано.

     И вот однажды ночью на двор к крестьянам, куда пустили их ночевать, врываются солдаты и силой заставляют хозяйского сына вести их тайной тропой к городу Галле, чтобы напасть на него врасплох. Хозяйка - в слезы: дочь ее с мужем живет в том городе, у них четверо детей... Это слышит Катрин. Судьба города была до той минуты ей безразлична, но упоминание о детях вдруг замыкает цепь - в опасности оказывается символ ее недостижимого, неосуществимого счастья... Взобравшись на крышу, принимается Катрин что есть мочи бить в самый большой барабан, какой нашелся в мамашином фургоне. Выскочившие на шум солдаты уговаривают, угрожают, в конце концов, стреляют... Бессильно падают на барабан палочки... И на этот, на последний удар внезапно со стен города громом отзываются пушки...

     Ее услышали!!! Немая Катрин умерла счастливой. Жизнь свою без сожаления отдала... за что? За незнакомых ей детей? Или вернее будет сказать: за абстрактное понятие "дети" - самый, по тем временам, обычный для женщины путь обретения "идентичности", самоопределения, какого-то "мы". И на этом пути действительно удается ей, пусть на мгновенье, создать это общее "мы" с населением дотоле чуждого и безразличного ей города Галле. Но если носителю "фактора икс" жизни не жалко за то, чтоб иллюзию "принадлежности" сделать на миг реальностью, какую же цену не готов будет он заплатить за процветание реально существующей родной общины?
     При всем разнообразии характеров и ситуаций всех без исключения носителей "фактора икс" объединяет одна черта: даже если выходит себе дороже, в рамках сообщества, которое считают своим, они ВСЕГДА ИГРАЮТ ЧЕСТНО. Не то чтобы их деятельность всегда была полезна (услужливый дурак - опаснее врага!), безопасна для окружающих (фанатик - не подарок!), или хотя бы приятна (мелочный моралист, ханжа, графоман, зануда... да мало ли еще...), но они - носители безусловной элементарной ПОРЯДОЧНОСТИ, без которой невозможно взаимное доверие, а значит и взаимодействия настоящего между членами общества не получится.

     И Фридрих Ницше, и Лев Гумилев - граждане общества, клонящегося к закату, общества, в котором (как объясним мы ниже) описываемый нами фактор в загоне и презрении, так что их поиски в другом направлении психологически вполне объяснимы. В ситуации "смерти Бога" не просматривается уже истина, давным-давно известная всем на свете религиям. Еврейская традиция формулирует ее так: "На праведниках держится мир".
     Попробуем-ко проследить динамику этногенеза по этапам и признакам, описанным Гумилевым, но с учетом "фактора праведности", который, по-моему, скорее может претендовать на роль искомого "фактора икс".

 

     * * *

 

     Каждая слобода имела в своем владении особенные луга, но границы этих лугов были определены так: "в урочище, "где Петру Долгого секли" - клин, да в двух потому ж". И стрельцы, и пушкари аккуратно каждый год около петровок выходили на место; сначала, как и путные, искали какого-то оврага, какой-то речки, да еще кривой березы, которая в свое время составляла довольно ясный межевой признак, но лет тридцать тому назад была срублена; потом, ничего не сыскав, заводили речь об "воровстве" и кончали тем, что помаленьку пускали в ход косы.
     М.Е. Салтыков-Щедрин



     Первый этап - этап почитания прошлого. Уточняем: мифологизированного прошлого. Легенда о золотом веке, в котором полная гармония существовала между человеком и Божеством, человеком и природой, человеком и ближним его. Была гармония, а потом вышла вся. Причиной ее гибели во всех без исключения мифах народов мира оказывается СОПЕРНИЧЕСТВО. Между богами, или между людьми, или между человеком и богом - результат всегда один: "Изгнание из рая" и поэтапное ухудшение человеческой жизни и самого человека. Все это хорошо прослеживается, в частности, по книге "Берешит", но надо помнить, что она в этом смысле отнюдь не уникальна.

     Практические выводы из таких теоретических представлений - очевидны: По мере удаления от золотого века человек и общество деградируют, значит, очень важно хранить и беречь традицию, перемены - всегда к худшему, если только они - не возврат к старине. Именно верность традиции - самый надежный барьер на пути СОПЕРНИЧЕСТВА - причины и корня всех несчастий, ибо каждому отводит она свой собственный набор прав и обязанностей, и горе тому, кто посягнет на чужое. Это мировоззрение во всей красе представлено "Властелином колец": Только потомок Элендила - законный владыка Гондора. Даже за тысячу лет род Правителей не может стать родом Королей, Денетор и его наследник Боромир жизнью расплачиваются за попытку нарушить этот закон.
     Идеал, как видим, вполне продуманный, логичный, обоснованный, подтвержденный, и... как и все идеалы, решительно неосуществимый. Потому что мир непрестанно меняется. Пересохла речка, развалился мост, срублена кривая береза, и приходится жителям соседних слобод, хошь - не хошь, межеваться заново, пуская, как водится, в ход косы, мечи, бомбардировщики и другие тяжелые предметы.

     Причем, обе стороны убеждены непоколебимо, что отстаивают свои законные права, а следовательно, в передовых рядах на поле сражения будут не природные забияки, а те, кого мы назвали "праведниками". Еще бы - ведь под угрозой оказались интересы общины, которая им жизни дороже. К "своим" они, безусловно, лояльны, зато "чужих", по их понятиям, не защищают ни закон, ни мораль. Внутри своего сообщества они любое соперничество считают за грех и скорее, по известной рекомендации апостола Павла, "останутся обиженными", чем станут разжигать в доме свару или сор выносить из избы, зато первенство своей общины перед другими будут отстаивать локтями и когтями. Не потому, что лично для себя рассчитывают на какие-то дополнительные от того выгоды, а потому что главная выгода для них, как в песне поется: "Была бы наша Родина\Богатой да счастливою,\А выше счастья Родины\Нет в мире ничего".

     Впрочем, о "Родине" на этом этапе речь заходит не часто. На этом этапе "свои" - общность конкретная и вполне обозримая. Не русские, а "пскопские", не христиане, а антиохийская община, не евреи, а колено (клан) Рубена или Дана. Немирное сосуществование мелкотравчатых этих общинок продолжается до тех пор, покуда стычки на спорном лугу не выявят, наконец, победителя, который поглотит побежденного, подомнет его под себя, и тут уж они единым фронтом выступят против конкурирующего объединения слобод Негодницы и Навозной...

     Так вот, постепенно, превращаются самостоятельные прежде социумы в субэтносы единого этноса. Книги Самуила содержат достаточно ясное описание как положительных, так и отрицательных сторон этого процесса: "Итак, послушай голоса их; только представь им и объяви им права царя, который будет царствовать над ними. И пересказал Самуил все слова Господа народу, просящему у него царя, и сказал: вот какие будут права царя, который будет царствовать над вами: сыновей ваших он возьмет и приставит их к колесницам своим и сделает всадниками своими, и будут они бегать пред колесницами его; и поставит их у себя тысяченачальниками и пятидесятниками, и чтобы они возделывали поля его, и жали хлеб его, и делали ему воинское оружие и колесничный прибор его; и дочерей ваших возьмет, чтоб они составляли масти, варили кушанье и пекли хлебы; и поля ваши и виноградные и масличные сады ваши лучшие возьмет, и отдаст слугам своим; и от посевов ваших и из виноградных садов ваших возьмет десятую часть и отдаст евнухам своим и слугам своим; и рабов ваших и рабынь ваших, и юношей ваших лучших, и ослов ваших возьмет и употребит на свои дела; от мелкого скота вашего возьмет десятую часть, и сами вы будете ему рабами; и восстенаете тогда от царя вашего, которого вы избрали себе; и не будет Господь отвечать вам тогда. Но народ не согласился послушаться голоса Самуила, и сказал: нет, пусть царь будет над нами, и мы будем как прочие народы: будет судить нас царь наш, и ходить пред нами, и вести войны наши". (1 Самуила, 8,11-20).

     Царь необходим, потому что в рамках одной слободы все спорные вопросы могли разрешаться на уровне местного "веча" или "совета старейшин", с объединением же нескольких слобод в единый организм требуется независимая судебная инстанция для разрешения конфликтов между ними. И еще потому, что во всяческие оборонительно-наступательные действия оказываются, вовлечены, с обеих сторон, силы крупные, так что командовать ими должен профессионал.
     Однако, будучи сам профессионалом, и помощников себе будет он подбирать соответствующих. Главным критерием при выборе офицеров или чиновников будут, в лучшем случае - деловые качества, в худшем - преданность лично ему, а на самом деле, конечно, нечто среднее между этими двумя экстремами. Причем, предпочтение автоматически будет отдаваться всяческим "варягам", ибо назначение (вполне заслуженное!) на пост главнадзирателя царских курей представителя слободы Навозной незамедлительно повлечет за собой коллективный уход в оппозицию всех выходцев из конкурирующей Пушкарской слободы. Социальное положение "назначенцев" окажется заведомо выше, чем оное же аборигенов (вплоть до права эксплуатации этих последних!), а "праведности" особой не приходится от них ждать: коль скоро родную свою общность они покинули, откуда к чужой лояльности взяться? Понятно, что заботит их раньше и, прежде всего - личная выгода, даже в том случае, если жалование свое отрабатывают честно.

     Итак, покуда "своя" общность остается обозримой и мелкой, наиболее уважаемый, образцовый стереотип поведения - поведение "праведника". Не то чтобы так-таки все вот именно так всегда себя и вели, но, по крайней мере, все более или менее одинаково понимают, что такое хорошо и что такое плохо. С укрупнением общности выделяются профессионалы, от которых для достижения высокого социального статуса требуется совсем другое. Возникает конкурирующая система ценностей.

     Первым вариантом решения проблемы являются "увязания и согласования" на уровне мифологии. Если единственно легитимным обновлением признается возврат к старине, значит... новое всякий раз рядят в одежды хорошо забытого старого. Объединила, скажем, династия Давида под своей властью несколько самостоятельных доселе племен - так под это подводится правовая база в виде утверждения изначального родства: у них, дескать, у всех родоначальники - братья были, одного отца сыновья! У греков-политеистов в ходе государственного объединения одной семьей оказываются божества всех местных культов, всем им храм общий строится под названием "Пантеон".
     Налицо, как видим, тенденция, более крупную общность представлять как естественное продолжение мелкой, чтоб также ее защищал, также дорожил ею праведник. И это действительно удается, покуда мелкие сообщества продолжают существовать в составе крупного. Одни веками успешно сопротивляются всем попыткам растворить их, другие исчезают, но... на месте их незамедлительно возникают новые, потому что...

 

     * * *

 

    ...Конечно, сукин сын, но это - наш сукин сын.

     Слова, якобы сказанные вроде бы Рузвельтом
(а может, Кеннеди) по адресу Стресснера
(а может, и Сомосы)



     Танахические авторы - народ образованный, близкий к трону и алтарю, а байбаки деревенские (т.е. подавляющее большинство населения) об этих проблемах в те поры и слыхом не слыхали. Они, правда, быстро усвоили, что есть на свете профессиональные военные, кои хлеб свой насущный добывают, в основном, грабежом, и что при прочих равных свою армию все же выгоднее кормить, чем чужую, но ближе, чем необходимо для более или менее цивилизованного грабежа, чужаков к себе деревенская община принципиально не подпускала.

     Интересно в этом смысле свидетельство Н. Лескова:
     "О таких чистых и удобных помещениях и помышлять не могли орловские крестьяне, всегда живущие в беструбных избах. Все дома, приготовленные для крестьян в новой деревне, были одинаковой величины и сложены из хорошего прожженного кирпича, с печами, трубами и полами, под высокими черепичными крышами. Выведен был этот "порядок" в линию на горном берегу быстрого ручья, за которым шел дремучий бор с заповедными и "клейменными" в петровское время "мачтовыми" деревьями изумительной чистоты, прямизны и роста. В этом бору было такое множество дичи и зверья и такое изобилие всякой ягоды и белых грибов, что казалось, будто всего этого век есть и не переесть. Но орловские крестьяне, пришедшие в это раздолье из своей тесноты, где "курицу и так выпустить некуда", как увидали "каменную деревню", так и уперлись, чтобы не жить в ней.
     - Это, мол, что за выдумка! И деды наши не жили в камени, и мы не станем.
     Забраковали новые дома и тотчас же придумали, как им устроиться в своем вкусе.
     Благодаря чрезвычайной дешевизне строевого леса здесь платили тогда за избяной сруб от пяти до десяти рублей. "Переведенцы" сейчас же "из последних" купили себе самые дешевенькие срубцы, приткнули их, где попало, "на задах", за каменными жильями, и стали в них жить без труб, в тесноте и копоти, а свои просторные каменные дома определили "ходить до ветру", что и исполняли.
     Не прошло одного месяца, как все домики прекрасной постройки были загажены, и новая деревня воняла так, что по ней нельзя было проехать без крайнего отвращения. Во всех окнах стекла были повыбиты, и оттуда валил смрад.
     По учреждении такого порядка на всех подторжьях и ярмарках люди сообщали друг другу с радостью, что "райские мужики своему барину каменную деревню всю запакостили".
     Все отвечали:
     - Так ему и надо!
     - Шут этакой: что выдумал!"
("Загон")

     Иными словами, русские крестьяне в XIX веке - после множества веков государственности, не говоря уже о крепостном праве - как личное оскорбление воспринимают попытку барина вмешаться в их культуру и быт. Чужой он, не его это дело! Право барина, право государства есть, в конечном итоге, право на грабеж. Систематический, упорядоченный - что, конечно, не в пример лучше эпизодического иноземного грабежа, ибо свой никогда все не выгребет подчистую, оставит мужику возможность прожития, чтоб было что взять и в следующий раз - но не более чем грабеж. Не терпят крестьяне претензий барина определять, в каких им домах жить, самосожжением отвечают на попытку государства поправлять их религиозную традицию. С царем, правда, сложнее, ибо царь в России и сам - фигура культовая, но из этого положения выходили, противопоставляя его, "батюшку", который, разумеется, "ничего не знает", враждебному госаппарату.
     Помещик же или, тем паче, чиновник - однозначно чужой, в отношении которого дозволено то, что, безусловно, осуждается в отношении к своему брату-мужику. Марксистская историография это все, понятное дело, списывала на счет классовой борьбы, забывая, что точно таким же было отношение и к вполне "социально близким" жителям соседней губернии. Чужой - это "не свой", т.е. всякий, кто не входит в состав своей малой и обозримой общности.

     Разумеется, мужички степенные прекрасно понимали, что являются гражданами не только села Неелово, Неурожайка тож, но и Империи Российской, и что, как ни крути, заинтересованы они в ее могуществе и процветании. Хоть и менее отчетливо, догадывались наверняка и о том, что для успешного выполнения функций управления и обороны (плавно переходящей в нападение) никак не подходит их, внутридеревенский, стереотип поведения.
     В деревне, в повседневной жизни, только помешать могут агрессивность, коварство, эгоцентризм... столкновения на меже-то ведь не каждый день случаются. А вот солдату, дипломату, даже юристу без них не обойтись. Коммерческие операции своей квалификации тоже требуют, не даром сказано: не обманешь - не продашь. Но в патриархальной деревне при натуральном хозяйстве опять-таки своих коммерсантов нет, а на ярмарку, может, в год раза два заглянут... Недеревенские же профессии без соперничества немыслимы. Сперва всех прочих кандидатов на должность обскакать требуется, а после - переиграть вражеского генерала, адвоката противной стороны, партнера в торговой сделке... Значит, представления о том, что такое хорошо и что такое плохо, разными будут в деревне, на торгу и при дворе.

     Такой "двойной стандарт" существует на протяжении веков. Подавляющее большинство населения составляют члены крестьянских общин, ремесленных цехов, торговых гильдий. Основные стереотипы поведения усваивают они в "своем кругу", а меньшинство, находящееся на "государевой службе", рассматривается как неизбежное зло, плата за обеспечение внутренней безопасности. Марий, Сулла, Ирод Великий или Наполеон, конечно же, законченные эгоисты, ничем кроме собственной славы они не озабочены, но... В том-то весь и фокус, что славу эту могут они добыть только и исключительно в виде славы Рима, Иерусалима или Франции. Потому что без армии ни один Бонапарт много не навоюет, а солдаты за ним пойдут, только если уверуют, что он - свой или, на худой конец, хоть и сукин сын, но НАШ сукин сын.
     Сравните, к примеру, немецких ландскнехтов времен Тридцатилетней войны. И те были храбры и умелы, но... воевал-то, в конечном итоге, каждый за самого себя. А наполеоновская армия на праведниках держалась, вроде старого капрала из песенки Беранже. Ему Бонапарт - весь свет в окошке, потому что сам он - крестьянин, у него в деревне семья, "старуха", и "храмы селенья родного" священны для него. Так он и императора себе представляет по своему образу и подобию.
     Прекрасную иллюстрацию патриотизма "государственного" как продолжения патриотизма "локального" дает Константин Симонов:

     РОДИНА

     Касаясь трех великих океанов,
     Она лежит, раскинув города,
     Покрыта сеткою меридианов,
     Непобедима, широка, горда.

     Но в час, когда последняя граната
     Уже занесена в твоей руке
     И в краткий миг припомнить разом надо
     Все, что у нас осталось вдалеке,

     Ты вспоминаешь не страну большую,
     Какую ты изъездил и узнал,
     Ты вспоминаешь родину - такую,
     Какой ее ты в детстве увидал.

     Клочок земли, припавший к трем березам,
     Далекую дорогу за леском,
     Речонку со скрипучим перевозом,
     Песчаный берег с низким ивняком.

     Вот где нам посчастливилось родиться,
     Где на всю жизнь, до смерти, мы нашли
     Ту горсть земли, которая годится,
     Чтоб видеть в ней приметы всей земли.

     Да, можно выжить в зной, в грозу, в морозы,
     Да, можно голодать и холодать,
     Идти на смерть... Но эти три березы
     При жизни никому нельзя отдать.

     Роковая ошибка Родиона Романовича Раскольникова в том и состоит, что видит он французского императора глазами Ницше (или Гумилева): пассионарная личность, сверхчеловек, которому "все дозволено", чего ни захочется его левой ноге, а не глазами старого капрала, который видит в нем воплощение своего собственного патриотизма, преданности общине "большой", также как сам он с детства предан "малой". Каков бы ни был на самом деле Бонапарт - без капрала Наполеоном ему не стать, не уйдет он дальше Раскольникова.
     Так вот, время Ирода, Суллы или Бонапарта, время, когда эгоизм "верхов" гармонично и выигрышно сочетается с праведностью "низов", это и есть время актуализма. Эгоисты, живущие по принципу "после нас - хоть потоп", честолюбцы и бонвиваны - это все вершки. Отступление свое от традиции (и не в последнюю очередь от традиционной морали) оправдывают они в глазах "корешков", составляющих абсолютное большинство населения, и в собственных глазах, тем, что здесь и сейчас добывают для общности большой вполне определенные, ощутимые выгоды. Личная связь их с прошлым, традицией и общностью малой (поскольку еще имеется) уже недостаточно сильна, чтобы приносить удовлетворение. Вознаграждение за труды, удостоверение в заслугах лично каждому очень важно, необходимо получить здесь и сейчас.



     * * *

 

     Бродят толпы людей, на людей непохожих,
     Равнодушных, слепых...
     Я заглядывал в темные лица прохожих,
     Не своих - не чужих...
     В. Высоцкий



    ...Итак, соперничество (по крайней мере, в высших, образованных слоях общества) из порока превращается постепенно в необходимую добродетель. Общественно значимые результаты этого процесса лучше всего обозначены двумя популярными литературными образами тех лет: Плут и Рыцарь Печального Образа.
     Герой плутовского романа, как правило - одиночка: подкидыш, сирота, чужак, скиталец без постоянного места жительства (не зря же слово "проходимец" происходит явно от "прохождения"). "Своих" у него нет, чужие с ним, естественно, не церемонятся, и он отвечает им тем же. Именно полная безнравственность дает ему сто очков вперед в споре с тем, кто связан условностями и привык играть по правилам. Возьмем всем известную историю женитьбы Фигаро.

     Фоном для основной интриги служит факт отмены графом Альмавивой традиционного права первой ночи... Феодальный властитель, ничтоже сумняшеся, позволяет себе личным распоряжением менять традицию... не важно, что нам с вами такая традиция может очень даже не поглядеться, факт, что она была и (скажу вам по секрету) отнюдь не с феодальным угнетением она связана, а с древними языческими культами плодородия. С нашей точки зрения граф Альмавива поступил хорошо, не навязывая своей близости девицам, отнюдь не пылающим к нему страстью (Не позабудем, кстати, что и он, по всей вероятности, не к каждой из них пылал... Все ж таки тоже... того... не бык-производитель), но с точки зрения верности традиции - основной добродетели "пассеистских" времен - он поступил, наоборот, очень дурно. Поставив свое гуманное, просвещенное "я" выше, чем общеисторическое "мы", объединяющее и крестьянина, и феодала, он вышел в зону свободной личной конкуренции. Личного, и притом безнравственного, выбора - своего (измена жене) и Сюзанны (измена жениху), злоупотребления своим положением, богатством и властью. Из четко очерченного загончика традиционной морали вырвался в чисто поле, где "кто смел - тот два съел".

     Так вот - на этом поле Фигаро ему не побить! Граф Альмавива, связанный цепью традиции и с предками, у которых он ее перенимает, и с потомками, которым передает, и с крестьянами, перед которыми исполняет предписанную роль, не уклоняясь ни вправо, ни влево, для Фигаро недосягаем. Зато граф Альмавива, который всего лишь "дал себе труд родиться" графом, но хочет сам себе быть хозяином... такого графа любой Фигаро десять раз на дню обведет вокруг пальца, и купит, и продаст. Он играет на своем поле. И вытеснит он, в конце концов, князьев да графьев со всех теплых местечек, и воцарится в царстве своем, которое так и назовут враги "плутократией".

     Ну, а Альмавиве куда податься? Бог бы уж с ней, с Сюзанной, мало ли девок смазливых по двору бегает, но вот уже и конкурс на должность символа общности и спасителя отечества проиграл безродному корсиканцу... Да если бы и не безродному... Все равно - любой конкурс, даже по самой что ни на есть справедливости выигранный, оставляет после себя проигравших, фрустрированных, зависших в воздухе. В мир деревенской общины входит человек по праву рождения, и хоть доводится иной раз побороться за свою ступеньку на иерархической лестнице, даже падать с нее при случае - не в пустоту, найдется и пониже ступенечка. А в высшем обществе общины-то никакой и нет. Есть гадюшник, в котором надо либо вечно и бесконечно конкурировать и ножки ближнему подставлять, либо (благо доходы в любом случае обеспечены) решаться на одиночество.
     То самое одиночество, что для "праведника" - нож острый, а "праведность", качество, как мы упоминали выше, - врожденное, не зависящее ни от классовой, ни от расовой принадлежности. И если классический литературный "плут" - приблудный и безродный, из грязи в князи вылезший селф мейд мэн, то "рыцарь печального образа" - всегда рыцарь, аристократ, у праведников "из простых" по тем временам таких проблем не бывает, их община еще цела.
     Известен сей рыцарь в двух классических ипостасях: Дон-Кихота и Чайльд-Гарольда. Глупый праведник Дон-Кихот, не имея общины реальной, выдумывает себе фантастическую и записывает в нее кого ни попадя, обращаясь с чужими, будто они свои, отчего естественно, попадает во множество смешных (не для него!) переделок, из которых, как правило, выходит битым. Умный Чайльд-Гарольд понимает всю безнадежность таких попыток, вместо того, чтоб давать себя оплевывать, сам на всех плюет, но жить ему все равно плохо. От прошлого эти люди бесповоротно оторвались, настоящее им внушает лишь отвращение, остается, стало быть, только будущее.



     * * *

     В Европе сапожник, чтоб барином стать,
     Бунтует - известное дело.
     У нас революцию подняла знать...
     В сапожники, что ль, захотела?
     Н. А. Некрасов

 

     Граф Растопчин, которого цитирует Некрасов, историю знал, видно, не очень хорошо. Сапожники застрельщиками революции никогда не бывали, не санкюлоты писали Энциклопедию, и не ошиблись русские революционеры, свою родословную возводя к "лишнему человеку". Непредвзятое, внимательное прочтение "Коммунистического манифеста" приводит неизбежно к выводу, что авторы его искали отнюдь не способ облегчить страдания несчастного пролетариата, а способ отделаться, наконец, от настоящего и перейти поскорее к светлому будущему, "новой эре в истории человечества", в котором не только пролетариям, но и всем прочим смертным гораздо лучше станет жить.

     Очень они надеялись, что поскольку пролетарию терять нечего, гробанет он уже это ненавистное настоящее к чертям собачьим... И, соответственно, появление "рабочей аристократии", которой стало что терять, ужасно их огорчило. А когда в "аристократы" чохом подались все пролетарии развитых стран - плюнули и пошли искать для своей революции другого гегемона.
     Так что не стоит слишком уж всерьез принимать их стенания по поводу тяжкой доли угнетенных, поскольку угнетенных этих, с долей их заодно, ближе, чем в телевизоре, видеть им доводится редко, и представления об оных же нравах и обычаях имеют они, зачастую, самые экзотические. За несомненной искренностью их революционного порыва не альтруизм стоит, а стремление к улучшению собственного своего бытия. Не в смысле благосостояния - им они, в большинстве случаев, либо уже обладают, либо без чрезмерных усилий могли бы обзавестись - а в смысле создания общности, которой они действительно лишены.

     Революционная деятельность привлекательна вдвойне: во-первых, потому что вселяет уверенность (не важно, насколько оправданную!) в осмысленности жизни, в возможности изменений к лучшему, за которые все человечество им когда-нибудь скажет свое большое пролетарское "спасибо". А во-вторых, сплоченные "общим делом", обретают они друг в друге "своих" - ту самую общинную жизнь, которой им на самом деле недоставало, т.е., при всех разговорах о "светлом будущем", счастье свое находят уже здесь и сейчас.

     Ведь "в революцию" идут из господствующих классов, как правило, именно "праведники". Те, на ком держится общество на стадии "пассеизма", кому обязано оно всеми достижениями эпохи "актуализма", на стадии... как бы это сказать... "футуризма", что ли... превращаются в его самых непримиримых врагов. Ну, конечно, чтобы решиться на такой шаг, одной праведности мало. Необходим еще характер, обеспечивающий решимость пойти "против течения", т.е. вот именно Гумилевская "пассионарность" или "воля к власти" Фридриха Ницше. Прочие же "праведники" обречены предаваться "мировой скорби" и тихо спиваться от отчаяния. Хотя от отчаяния на том, первом, этапе не застрахованы даже самые пассионарные революционеры.

     Дело в том, что угнетенные народные массы не спешат откликнуться на пламенные призывы своих самоотверженных освободителей. Покуда цела их собственная община, все эти проблемы будут им что "панская мигрень", когда "есть охота, а работать лень". Чтобы они отказались от преданности традиции и к светлому будущему взор обратили, надо их сперва, как выразились наши классики, "вырвать из идиотизма деревенской жизни".

     Непосредственные причины могут быть разными: ирландцы бежали от голода, евреи-ашкеназы - от погромов и перенаселенности черты оседлости, русские - от малоземелья, а древние римляне - наоборот, на дармовщинку стремились пожить за счет грабежа завоеванных провинций... Но результат всегда один: вчерашние крестьяне или ремесленники, привыкшие жить в рамках малой общины по закону "праведности", превращаются в пролетариат, вынужденный учиться выживать в условиях соперничества.
     На первых порах такая ситуация вызывает у них активный протест и готовность поверить в любую "единоспасающую" теорию, лишь бы обеспечила возврат к отношениям, которые они привыкли считать нормой. Это и есть время многовоспетой "пролетарской солидарности". Однако, через пару поколений пришельцы адаптируются, учатся отстаивать свои права, и господа революционеры вновь остаются генералами без армии.

     В этот момент в обществе идет интенсивный процесс, который Гумилев назвал "упрощением структуры", а Ханна Арендт - образованием "массы". Исчезают субэтносы, пережившие много поколений. Нет уже различий между потомками "пскопских" и рязанских, одной и той же моде следуют фермер и студент. Анонимность, "одиночество в толпе", отсутствие группового контроля, по сути, навязывают каждому "плутовской" стереотип поведения. Героем становится тот, кто всех искусней на ходу подметки режет. Безудержное соперничество чревато не только дракой вплоть до смертоубийства, но и отчуждением, взаимным недоверием, привычкой полагаться только на себя. Никакая устойчивая структура, включая семью, при таком раскладе невозможна.

     В итоге общество рассыпается под собственной тяжестью. Сверху его душит коррупция, доводя до полной неуправляемости, снизу распад семьи ведет к демографической катастрофе. Безошибочный признак упадка - пренебрежительное отношение к религиозной традиции. В античном мире богов-олимпийцев обвиняли в безнравственности, в постхристианской Европе Бога Единого обвиняют в нравственной тирании, но ни те, ни другие обвинения всерьез принимать не стоит. Живая религия постоянно преобразуется, приводится в соответствие с нуждами общества, реформируется (хотя иной раз ценой большой крови), была бы охота - подправить можно и нравственность, и безнравственность. А просто в отсутствии реальной общности для религии места нет. Спросом пользуются либо школы индивидуального мистицизма, либо контркультурные, сектантские образования (об этом - чуть ниже).

     Уровень пассионарности идет на убыль так заметно, что не мудрено поверить в резкое уменьшение процента пассионарно одаренных людей. Но на самом-то деле падает не процент, а влияние. В обществе индивидуалистов, соблюдающих друг от друга дистанцию, самым хорошим тоном считается вежливое равнодушие. Заразить окружающих своей пассионарностью нелегко - нету такого дела, чтобы делалось сообща, а пассионарность приватизированная, действительно, ничем, кроме "воли к власти" быть не может, причем власти, в большинстве случаев, естественно, - над другими людьми.

     "Молчаливое большинство" в это время ни о прошлом, ни о будущем не задумывается. Оно живет настоящим. Живет сегодняшним днем. Среднестатистический индивид либо работает, либо (растущая тенденция!) получает пособие и слегка подрабатывает тайком. На жизнь хватает, ну и ладно. Личность пассионарная, но не праведная, делает карьеру с отчетливым стремлением как можно более нахапать (другого способа самоутверждения в пределах досягаемости попросту нет!). Личность праведная, но не пассионарная, счастья в жизни не имеет, отчаивается и кончает наркоманией.
     А вот личности, сочетающие праведность и пассионарность, идут на самоопределение вплоть до отделения. Это они с надеждой смотрят в будущее, они, теперь уже не только аристократы (да и где она - та аристократия?), но выходцы из самых разных классов и сословий, начинают создавать свою "контркультуру" - всяческие секты, кружки и прочие "партии нового типа". То, что именует Гумилев "консорциями" и "конвиксиями". Они, конечно, образовывались и прежде, в связи с каким-то новым родом занятий, заселением новых земель и т.п., но теперь процесс этот связан совсем с другим. Главный побудительный мотив идеально сформулирован в речи Петра из книги "Деяний апостольских": "Спасайтесь от этого развратного поколения!". Этот процесс отчуждения прекрасно описал Б. Слуцкий:

     ЦЕННОСТИ

     Ценности сорок первого года:
     я не желаю, чтобы льгота,
     я не хочу, чтобы броня
     распространялась на меня.

     Ценности сорок пятого года:
     я не хочу козырять ему.
     Я не хочу козырять никому.

     Ценности шестьдесят пятого года:
     дело не сделается само.
     Дайте мне подписать письмо.

     Ценности нынешнего дня:
     уценяйтесь, переоценяйтесь,
     реформируйтесь, деформируйтесь,
     пародируйте, деградируйте,
     но без меня, без меня, без меня.

     "Этническая доминанта" (термин Гумилева) может быть любой: От мести угнетателям до счастья в загробной жизни. Большим спросом пользуется апокалиптика. В античном обществе "конец света" связывали с вмешательством "свыше", в наше время более популярны модели экологической катастрофы или ядерной войны. В современной западной культуре различают религию, связанную со "сверхъестественным", и идеологию, оперирующую на уровне "видимого мира". Насколько обосновано это разделение - можно спорить, но в нашем случае оно, во всяком случае, роли не играет. Среди коммунистов процент готовых пойти на смерть за свои убеждения был в свое время ничуть не меньше, чем среди первохристиан, а процент понимающих, что такое "прибавочная стоимость", опять же не больше, чем христиан, понимавших догмат троичности. Среди русских террористов весьма высок был процент выходцев из семинарий - потомственных духовных лиц, да и евреи любили в революцию уходить прямо из иешивы. А нынче в европах народ из тех же коммунистов (как промосковского, так и троцкистско-маоистского толка) стройными рядами марширует в ислам.
     Главное, чтобы идея была привлекательна для праведников, давала им возможность найти друг друга и устроить нормальную, структурированную общину, ощутить столь желанное и необходимое "мы". Большинство таких общинок, разумеется, быстро погибает, но "футуризм" их - не ошибка. Самые устойчивые и удачливые из них действительно положат начало народам новым, которым принадлежит будущее.
     Какая именно вырастет в субэтнос, какая - в этнос, а которая даже и в суперэтнос - там видно будет, тем более что реальности эти в ходе истории друг в друга перетекают весьма свободно. Но конкуренция сильна, и далеко не каждой "идеологии" улыбнется счастье. На протяжении двадцатого века все мы были свидетелями двух широкомасштабных, но неудачных попыток такого рода.



     * * *

 

     Это, чтобы в мире без Россий, без Латвий,
     Жить единым человечьим общежитьем.
     В. Маяковский

 

     Политика коммунистов первых лет советской власти была вполне недвусмысленно направлена ПРОТИВ русской национально-религиозной традиции, но, мягко говоря, лукавят те, кто торопится записать этот факт по разряду "русофобии".
     Потому что столь же недвусмысленно направлена она была и против традиций всех остальных. Задача была не русскую традицию заменить латышской или китайской, а все их уничтожить, чтобы на месте их новую возвести. Не церковь заменить синагогой, а обе их ликвидировать, насадив вместо них собственную свою религию, где "Закон Истории" будет Бог и Карл Маркс - Пророк Его. Иными словами - планировалось создание нового суперэтноса, желательно, в масштабе всего человечества... Задачу всеохватности молодые суперэтносы ставят себе нередко: хоть христианство вспомните, хоть ислам, хоть Чингиз-Ханово стремление к "последнему морю".

     Ну, а нацисты? По общепринятым воззрениям хотели они всех, кого не уничтожат, превратить в рабов немецких "сверхчеловеков"... А вот тут уже мы с вами, батенька, поспорим. Заглянем в книгу "Каратели" замечательного белорусского ученого (он был доктором филологии и членом-корреспондентом Белорусской академии наук), сына партизанского отряда и писателя Алеся Адамовича. Из приведенных там многочисленных "монологов Гитлера":

     "И народ мне достался, - он хотя и не испорчен настолько вольтерьянством и евреями, как народы латинские, но и с ним тоже будь начеку... Уж теперь-то я сделаю из вас германцев, выбью немецкую труху из истории, из душ ваших!.. Будет еще забот и с немцами, с германцами - с ними после всех. Простодушные и себе на уме, они уже готовы поверить, что вся моя Идея - в их желудке. И очень обидятся, когда обнаружат, что это не совсем так.
     И даже совсем не так. Придется и за них браться. Когда наступит Время Песка, и надо будет дробить, крошить глыбы германского - уже германского! - национализма и эгоизма. Сегодня на немцах все держится, стоит, а завтра именно они окажутся - скалой лягут - на пути нашего движения. Немцам придется, хотя и позже других, но самим придется в порошок, в пыль измельчить, истолочь своих великих предков. Всех этих Фридрихов и Бисмарков... Единственная привилегия немцев - быть последними".

     Нет, в том "прекрасном новом мире", что блистал пред мысленным взором фюрера, не было места реальным немцам, как в идеале большевиков реальным пролетариям места не было. Ну и, конечно, ихний "новый человек" тоже, не будь дурак, заявлял претензии на мировое господство.
     В своей стране - России и Германии, соответственно - власть они захватили, оппозицию подавили успешно, с мировым господством, правда, не выгорело, но это еще не объясняет, почему не выгорело и с новым этносом. Ну ладно, за 12 лет нового этноса не создашь, но вот и за 70 ведь не вышло.
    ...А в самом деле - почему? Интересно, изучал ли кто-нибудь когда-нибудь не только успешные, но и неудавшиеся попытки зарождения новых этносов? Не тех, что разгромлены были внешними врагами (вариант Германии), а таких вот - вроде так и не образовавшейся общности людей "советский народ"? Не знаю... мне такое не доводилось встречать. Так что, за неимением материала для сравнения, только и остается, что выдвинуть непроверенную гипотезу. Если сможет, кто проверить ее или хотя бы опровергнуть - милости просим.

     Возьмем для сравнения два примера из Гумилева: этнос монголов, создавшийся из "людей длинной воли", отколовшихся от своих сородичей и длину своей воли выражавших, в основном, путем выхода с кистенем на большую дорогу, и этнос христиан, резко отличавшийся от соседей по стереотипу поведения, что привело сперва к отчуждению, преследованиям, а потом к бескровной победе сплоченного меньшинства над рыхлым, ослабевшим общественным организмом Что общего в этих двух историях?
     Первоначальное обособление. Новый коллектив отрывается от уже существующих и замыкается в себе. То есть, не то чтобы он все связи рвал - он и новых охотно принимает (активно миссионерствует), и тех, кто не подходит, отпускает или прогоняет от себя прочь. Но конкретный индивид в конкретный момент времени может быть либо в этом коллективе, либо вне его, а вот одновременно и в этом, и в другом быть не может.

     Граница свой\чужой обозначена четко. Отношения с чужими могут быть изначально агрессивными (как у монголов) или стремлением к "мирному сосуществованию" (как у первохристиан), но даже и в этом случае контакты сводятся к необходимому минимуму и доверия к "внешним" никакого нет. Любовь и дружба, семья и школа, суд и расправа - все между своими, все остается в своем кругу, причем круг этот не широк.

     Лишь императорами с IV века созываемые вселенские соборы превратили византийское христианство в единый организм. До того был каждый христианин членом не вселенской церкви, а своей общины, со своим епископом. У монголов, организованных от начала по армейскому образцу, военная единица была в то же время единицей общественной. И семьи тут же в кибитках, и сыновья, подрастая, в тот же полк зачисляются, и сестер-дочерей соратников в жены берут. Одним словом - перед нами общность мелкая, обозримая, на протяжении нескольких поколений ощутимое, реальное "мы", для праведника - райская жизнь.
     Вот этого-то и не вышло ни в Германии, ни в России. С Германии, что под властью "Тысячелетнего Рейха" и поколения не прожила, естественно, спрос невелик. Гораздо интереснее обратиться к России, в которой эксперимент был поставлен чисто - внешние воздействия оказались практически исключены.



     * * *

 

    ...Что честно веря в правду класса,
     Они не знали правд иных:
     Давали сами нюхать мясо
     Тем псам, что после рвали их.
     Н. Коржавин
 


     В России существовала исходная "конвиксия", насчитывавшая уже несколько поколений, обособленная и миссионерствующая не хуже первохристиан (где-то как-то даже видевшая в них свой образец и родственную душу). Вы, разумеется, уже догадались, что я имею в виду интеллигенцию. То самое странное сообщество, "орден", отвергавший имперский патриотизм и выработавший свой собственный "кодекс чести".
     При всей их неистовой и пылкой любви к Западу и его системе ценностей, ничего подобного на самом Западе никогда не бывало, потому и слово это на тамошние языки не перевелось - так и пришлось транслитерировать. Когда же случалось интеллигентам попадать в настоящую, непридуманную Европу, разочаровывались они круто и наотрез отказывались в ней видеть свой идеал (вспомнить хоть того же Герцена). Словом - перед нами явление чисто российское. Российское, но... не русское, также как первохристианство не эллинским, а эллинистическим явлением было. Те и другие призывали и принимали выходцев из всех народов многонациональной империи при условии порвать с прошлым и посвятить себя "общему делу" до конца. Те и другие активно миссионерствовали, по той же причине ненависть и подозрения вызывали у "черни", ибо выработали свой, отличный от окружающих, образ жизни.

     Конвиксия эта в Москве и Питере и поныне жива, несмотря на преследования всеми мыслимыми властями и неоднократное вытеснение в эмиграцию, но шансы стать зародышем новой цивилизации на фоне массированного наступления всех разновидностей ислама у нее ныне невелики. А были времена...
     Не надо, наверное, объяснять, что именно из этого "ордена" рекрутировались члены всех "левых партий" дореволюционной России, что острая конкуренция между ними (особенно, когда дело дошло до борьбы за власть) "кодекс чести" не отменила. При всем властолюбии и небрезгливости Ленина, со своими он вел себя порядочно.

     Но уже с "ленинского призыва" началось оттеснение интеллигентов от власти, замена "сыновьями трудового народа", являвшимися, по интеллигентской мифологии, носителями высшей классовой мудрости. Если бы за этим ничего не стояло, кроме коварной сталинской интриги, навряд ли его замысел увенчался бы успехом. Но миф "народа-богоносца", который всегда прав, издавна был важнейшим компонентом интеллигентского мировоззрения - хоть "Сорок первый" перечтите, хоть загляните в Достоевского. Вот эта-то мифология и обеспечила большевизму полный крах.
     Потому что интеллигент-революционер был, как правило, пассионарием-праведником, фанатиком "будущего" и честным партнером своих революционных коллег. Он мог быть (и бывал нередко!) дураком-Швондером, но, в общем-то, нигде не написано, что новые народы непременно из одних умников состоять должны.

     Тогда как выдвиженец шел к власти под лозунгом: "Вышли мы все из народа - Больше в него не пойдем!". Конечно, был он пассионарием, но праведником никогда не бывал, ибо общность свою покидал, вступая в мир индивидуальной конкуренции. Союзников у него не было - одни соперники, так что выживал, соответственно, сильнейший.
     Не был бы Швондер дураком и догматиком - сообразил бы, что естественный союзник его не подонок Шариков, а Преображенский, готовый лояльным быть любой власти, лишь бы порядок обеспечила, и даже с реквизицией седьмой комнаты он ради этого, в конце концов, примириться готов, а уж сын его, после советской школы и ВУЗа, и вовсе своим станет. А Шариков - одинокий волк, и ни в жизни не упустит он случая откусить, где плохо лежит.

     Разумеется, даже Швондер не настолько глуп, чтоб вовсе не видеть, что собой представляет Шариков, но... Мифология интеллигентская учит, что надобно Шарикова терпеливо перевоспитывать, чтобы слезли с него пережитки проклятого капитализма и открылось заложенное самой Историей разумное, доброе, вечное. Не так уж сложно разобраться, когда и почему именно "народ" стал основным объектом поклонения в интеллигентской квазирелигии, но в данном случае достаточно будет просто констатировать, что прав евангелист Матфей: В старые мехи новое вино, как правило, не вмещается. Товарищи "от сохи" не часто исповедовали религию, вознесшую их на пьедестал, и, дорвавшись до власти, естественно приносили с собой и прежних наций традиции, включая национализм, и привычки, от века свойственные всем на свете парвеню.

     Преданы они только собственной выгоде, да еще тому, кто на выгодном месте своею властью их держит, т.е. в нашем случае - лично товарищу Сталину. Но, конечно, истерия всенародной любви вплоть до взаимозатаптывания на похоронах кумира этим объясняться не может, тут работают механизмы совсем иные.
     Вспомним еще раз, что основная проблема, побуждающая людей становиться в оппозицию к родному обществу, толкающая их "в революцию" - это отсутствие малой общности, которую человек может ощутить как "свою", где он всех знает и где знают его, где ему доверяют, и он может доверять без опаски. В России процесс "массификации" был в тринадцатом еще далеко не завершен, хотя шел динамично, даже в деревне. Мощным катализатором оказалась война - Первая Мировая, перешедшая нечувствительно в гражданскую

     Все, какие ни есть на свете, общности предполагают обязательно различение свой\чужой, причем свой - воспринимается как опора, а чужой на помощь приходить не обязан и временами даже является источником опасности. Так что любая общность конституируется как "за", так и "против". В нормальной ситуации центр тяжести приходится на "за", а вот в ситуации острого столкновения интересов, вроде размежевания лугов, естественно, переносится он на "против". Покуда идет война или хотя бы борьба с оппозицией, можно еще подменять внутреннее структурирование общества сплочением против общего врага вокруг общего вождя, на которого, в таком случае, переносится вся верность и преданность, причитающаяся несуществующей общине (помните отношение старого капрала к своему императору?). Но вот война окончена, оппозиция ликвидирована, а вожделенного светлого будущего нет как нет...

     Не фантастическое "полное изобилие" я имею в виду, не "всеобщее равенство" и прочие красивые фразы, а вполне реальную и достижимую цель: возникновение (под любым идеологическим соусом) общины вместо толпы, в которой человек одинок. Сколько угодно можно издеваться над квазирелигией Швондера, но на самом-то деле, ни одна идея, овладевая массами, не сможет быть умнее. Беда вся в том, что вместо сохранения, устроения и развития "орденской" интеллигентской общины (как поступали все удачливые - от монголов до христиан), поддерживает Швондер чужака Шарикова, а Шариков - бесплоден.
     Все что он может - это "котов давить". Единственное сильное чувство, доступное ему - ненависть, ни в коем случае не любовь, единственный доступный ему способ объединения - только "против", ни в коем случае не "за". Поэтому, как совершенно правильно отметила Ханна Арендт, "Большой Террор" разворачивается именно тогда, когда победа достигнута, оппозиция уничтожена, власть стоит крепко. И кому же, скажите, нужен Шариков, когда передавлены все коты? И на чем же держаться обществу, если исчезнет "против", а никакого "за" как не было, так и нет? Вот тут-то самое время наступить обострению классовой борьбы...

    ...И с этого момента, как учил нас Гегель, количество переходит в качество и явление обращается в свою противоположность. Покуда террор, даже самый свирепый, направлен против ясного, видимого врага, он вполне может послужить средством сплочения. Как только врагов начинают искать в собственных рядах - на перспективе реальной общности можно поставить крест. Ибо, даже утешаясь сакраментальным: "лес рубят - щепки летят", невозможно доверять ни соседу справа, ни соседу слева. Все доверие, все надежды сосредотачиваются на светлом образе ЛУЧШЕГО ДРУГА ПИОНЕРОВ. И не в том даже дело, хороший ли на самом деле он человек, а в том, что абсолютное большинство его обожателей, по причинам чисто техническим, никогда не сможет проверить это лично. Легко и быстро его обожествляют, но никакое обожествление не заменит реального общения. Не все, конечно, кто это декларировал, хотя и, несомненно, миллионы готовы были за Сталина умереть, а вот готовых жить в обществе, созданном сталинизмом, оказалось на поверку гораздо меньше.

     Террор начальники свернули при первой же возможности. Нет, нет, не против врагов, критиков, инакомыслящих - это осталось, как во всяком авторитарном государстве. А вот БОЛЬШОЙ ТЕРРОР - террор во имя террора, бешеный паровоз, под который завтра может легко и просто угодить тот, кто еще вчера считал себя машинистом... Кому он нужен, к соответствующей матушке? Начальник тоже хочет жить! Так похоронена была, наконец, мертворожденная идея вечного поддержания общности "против", но так и не обозначилось на развалинах никакой перспективы возникновения общности "за". А обозначилось только самое что ни на есть неприглядное общество потребления, где, по причине полнейшей неэффективности экономики, нечего было даже и потреблять...
     И осталась Империя Российская у разбитого вдребезги корыта 1913 года. Нового народа не получилось, из старых у каждого - своя судьба, своя дорога, и похоже, имперской нации первой среди равных уже не быть...
    ...А впрочем - это уже совсем другая история.
    
   


   


    
         
___Реклама___