Elina1

Предисловие

В Вавилонском Талмуде (Гиттны – Разводы, гл. 58а) мы можем прочесть на иврите историю брата и сестры, попавших в плен после разрушения Храма.

Эта история, вошла в «Иудео-итальянскую элегию» (плач по Сиону), которая была сочинена на одном из иудео-итальянских диалектов и записана ивритским шрифтом неизвестным автором на рубеже XII-XIII вв.

Профессор Умберто Кассуто транслитерировал его латиницей.

Доктор филологических наук, специалист по итальянской литературе профессор Н.Елина исследовала жанр «плача» (кина на ивр.) (см. Вестник Еврейского университета №3(21)2000, журнал "Преломление", СПб) и перевела элегию на русский язык.

Алина Блитштейн перевела элегию на иврит.

Таким образом, круг замкнулся: история, записанная когда-то на иврите, вернулась к нам на том же вечно живом иврите, проделав путь в тысячи лет.

Фрагмент Талмуда, рассказывающий историю сестры и брата, попавших в плен после разрушения Храма.

Фрагмент «Иудео-итальянской элегии», транслитерированной проф. Умберто Кассуто

***

В конце 20-х годов нынешнего столетия в рукописном молитвеннике, хранившемся в феррарской синагоге, была обнаружена небольшая религиозная поэма. Её передали профессору Умберто Кассуто, крупному учёному – гебраисту, занимавшемуся, в частности, историей еврейской литературы постбиблейской эпохи. Текст поэмы был записан еврейским шрифтом на одном из иудео-итальянских диалектов. Кассуто транслитерировал его латиницей, исследовал и в 1929г. опубликовал с соответствующими комментариями, озаглавив «Иудео-итальянская элегия». Кассуто установил, что поэма была создана на рубеже ХII-XIIIвв. в Средней Италии (Марках) и что жанр её – «кина». Этому ивритскому названию адекватно русское «причитание», или «плач».

Зародившись в седой древности как причитание по усопшему, жанр приобретал у разных народов различный характер. Там, где господствовала монотеистическая религия, он становился преимущественно литургическим. Но и у христиан, и у евреев наряду с религиозными плачами есть и плачи по усопшим высокопоставленным или близким к сочинителю лицам. У евреев преобладают плачи религиозные. Кина как законченный жанр, восходящий к некоторым Давидовым псалмам, отчасти к книге Амоса, а непосредственно к Плачу Иеремии, сложилась в Палестине ко II в. н.э. Основное содержание этих небольших поэм – скорбь по разрушенному Храму и погибшему еврейскому царству. Довольно рано их начали вставлять в литургию в день 9 ава. Впоследствии появились причитания, где оплакивались другие бедствия еврейского народа (сравнительно недавно написан плач по погибшим в Катастрофе).

По мере развития жанра плачей становилось довольно много, и их начали записывать и объединять в отдельные сборники. Известны имена некоторых авторов. Калир (до VII в), Иегуда Галеви (XI – XII вв.), Меир Ротенбургский (XIIIв.) и др.

Плачи – жанр преимущественно лирический, хотя иногда в них намечается повествовательный элемент; в большинстве своём они написаны от первого лица и часто в настоящем времени. Но это лирика особого рода: «плакальщик» неотделим от общины, невидимого «хора», от имени которого иногда звучит рефрен.

В содержании плачей перемежаются одни и те же мотивы: прославление Сиона, покаяние за грехи отцов, горькие сетования на судьбу еврейского народа, терпящего ужасные бедствия, и мольба ко Всевышнему о прощении и возвращении в Сион. Мотивы эти развиты в разных плачах неравномерно: иногда преобладает один мотив, иногда – другой. Но больше всего поражают страшные картины разрушения Храма и избиения жителей Сиона, описания крайне лаконичные и очень образные.

Метрическая форма плачей довольно устойчива. В отличие от античной поэзии плачи, как и другие еврейские литургические жанры, строго строфичны. Представляется, что строфы с их законченностью и внутренней, а не внешней связанностью берут начало от особенностей повествования в Танахе, где выделены главные моменты действия, а второстепенные эпизоды остаются в тени. Это соответствует определённому видению мира, которое воспринимает сущее в его градации и неодноплановости. Выделению главного способствует и тонический стих с постоянным ударением (лишь в более поздние времена началось тяготение к стиху силлабо-тоническому). Связь внутри строфы подчёркивается единой рифмой, а также акростихами, которые связывают и отдельные строфы; встречаются они очень часто.

Такова форма и содержание плачей на иврите. Судьба иврита – древнего языка евреев – в диаспоре оказалась драматичной, он оставался языком письменных памятников, а наряду с ним «незаконно» входила в жизнь устная речь, заимствованная у тех народов, среди которых теперь жили евреи. Язык евреев фактически расщепился на несколько языков, принадлежащих к различным языковым группам. Связывали эти языки лишь ивритские вкрапления, напоминавшие об общности религиозных верований и культуры. Двуязычие – для каждой этнической общины особое – символизировало полярные устремления, определявшие еврейскую историю в диаспоре: сохранить, во что бы то ни стало, свою религиозно–национальную принадлежность и одновременно, в силу необходимости, так или иначе, адаптироваться в чужеродной среде. Раздвоение языка на письменный и устный, разговорный (идиш, ладино и др.), который временами оттеснял письменный даже в богослужении, выразилось в параллельном развитии книжной литературы на иврите и словесности на каком–нибудь «ивритизированном» диалекте языка того или иного народа. Связь между литературой и устной словесностью укреплялась, когда словесность обретала письменную форму. Алфавит был единым – на нём писали и собственно ивритские тексты, и тексты на языке заимствованном. Большинство памятников новой словесности – это перевод с иврита религиозных сочинений, но стали возникать и оригинальные произведения. К ним и принадлежит анонимная «Иудео-итальянская элегия», то есть плач по Сиону, - единственный дошедший до нас еврейский плач на европейском языке.

«Элегия» представляет две совершенно разные культуры. В истории итальянской литературы ей отводят почётное место среди первых архаических памятников на так называемом волгаре (итальянском диалекте – единого итальянского языка ещё не было) – в отличие от латыни. Одновременно она относится к достаточно развитой еврейской литургической поэзии. Эта двойная принадлежность накладывает на «Элегию» определённый отпечаток, который отличает её и от ивритской литературы, и от итальянской. В её основу легли те же мотивы, на которых зиждились еврейские плачи, но другой язык и зарождавшаяся поэзия другой этнической среды придают ей особую окраску.

«Элегия», созданная на разговорном «ивритизированном» диалекте Средней Италии, предполагает широкий круг слушателей независимо от того, находятся ли они в синагоге или вне её стен. Им могли быть недоступны тонкости древнего классического иврита, лексика диалекта менее богата оттенками, тропами, и выразить в полной мере эмоциональную, лирическую тональность плачей было затруднительно. Между тем выступавшие рядом с еврейскими улочками жонглёры (уличные сказители) исполняли свои наивные повествовательные поэмы, привлекавшие слушателей занимательностью. Эта развитая повествовательность проникла и в нашу «Элегию» и изменила её жанр: из лирического он превратился в лирико-эпический. От лирического начала остались короткие авторские отступления, обращения к слушателям (в жонглёрском духе – 17, 31, 32¹), и мольба, взывающая к милости Господней.

Повествовательность потребовала более чёткой структуры и одновременно усложнила «Элегию». Все традиционные мотивы получили достаточно завершённое развитие, а их чередование породило категорию времени – смену прошедшего, настоящего и будущего, что не ощущалось так ясно ни в ивритских плачах, ни в италийских диалектальных поэмах.

Зачин «Элегии» обращён к горестному настоящему, он должен сразу захватить слушателей и приобщить их к давней трагедии (1-2).

Далее – быстрый переход в библейское прошлое, чьё величие контрастирует с нынешним состоянием народа. О величии, однако, рассказывает весьма лаконично, в трёх самостоятельных, законченных, не связанных между собой, кроме общей темы, трёхстишиях. В них выделены три момента по нисходящей: слава избранному Богом народу (3), слава Храму и его паломникам (4) и слава дщерям Израиля (5).

Но прошлое не едино, оно тоже контрастно: за эпохой величия – эпоха крушения. Поэтически они связаны мотивом покаяния за грехопадение отцов и Господнего возмездия. За этими двумя обобщающими трёхстишиями (6,7) – детализированный, драматический рассказ о разрушении Сиона и о народном бедствии. Здесь категория времени воплощена в движении, которого не было в предшествующих строфах. Враги разрушают стены Сиона (8), Храм, дворцы и башни (10 и 11), появляется глашатай, читающий указ (11), убивают женщин, мужей (12), уцелевших жителей Сиона увозят на кораблях в чужие земли, часть пленников бросается в море (13), других продают в рабство (14-15). Так от одной законченной строфы к другой «скачками» развивается действие, оно прерывается лирическими отступлениями, горестными восклицаниями автора и его обращениями к слушателям. Кульминация повествования – история сестры и брата (18-30). Автор, по-видимому, интуитивно осознал, что на фоне общего бедствия трагедия отдельных людей звучит с особой силой. Эту вставную новеллу, усложнившую традиционную схему, можно было бы сравнить с позднеантичными повестями о разлуке, встрече и узнавании близких людей, но её источник другой: она заимствована из Вавилонского Талмуда (трактат Гиттин 58а), где излагается как реальный факт, указывается имя отца юноши и девушки и говорится о его заключении в римской темнице. В «Элегии» этого упоминания нет, но в целом поэтическая история брата и сестры точно воспроизводит эпизод, записанный в Талмуде, с той разницей, что в ней есть детали, придающие ей рельефность, живость и бóльшую экспрессивность. В Талмуде говорится, «сын и дочь р.Ишмаэля бен Элиши были взяты в плен и проданы двум разным хозяевам», кто они – не уточняется. В поэме же сказано, что хозяин девушки ратник-пьяница (именно эта фигура, характерная для римской эпохи, указывает на то, что «Элегия», в отличие от большинства плачей, посвящена разрушению не Первого Храма, а Второго) продал её в кабак, а хозяйкой юноши стала продажная женщина. Появляются, таким образом, социальные типы, конкретизирующие рассказ. Внешний облик героев в Талмуде даётся обобщённо: они самые красивые на свете; в поэме же красота изображена с помощью сравнений: девушка – краше розы, юноша – блистательнее звезды. Момент узнавания в Талмуде изображён в одной фразе косвенной речи: «Когда наступил день, они узнали друг друга, бросились друг другу на шею и оплакивали друг друга слезами, пока их души не отлетели». В «Элегии» этот момент драматичнее, он запечатлён в двух трёхстишиях: герои узнают друг друга по стонам и плачу, а не потому, что стало светло. Повышает эмоциональность описания и вкрапление прямой речи. Так, не говоря уже о поэтической форме, сильнее воздействующей на слушателей и отчасти и на читателей, экспрессивность сдержанного рассказа возрастает.

Последняя часть поэмы симметрична первой. Покаяние сменилось мольбой о прощении, ужас перед беспомощным врагом, ниспосланным как кара за нечестивость, - молением о возмездии ему, оплакивание прошлого величия Сиона – надеждой на возрождение Храма и возвращение народа в Сион. И здесь тоже есть нарастание драматизма с кульминацией в последнем стихе. «Элегия» лишена метафорики ивритских плачей, она менее эмоциональна, но зато для неё характерна строгая завершённость структуры, которой в них не было, и в ней органически сочетаются несколько традиционных мотивов.

Помимо общих мотивов, в «Элегии» есть отдельные реминисценции из ивритских плачей, но их очень мало.

Особое место среди этих плачей занимает один, где рассказывается та же история брата и сестры. Плач этот более поздний, чем «Элегия»: его относят к XVв. Приписывают его разным авторам. Наш современник, Абрахам Розенфельд (США), - некоему Элазару, чьи рукописи хранятся в Гамбургской коллекции. Учёный прошлого века Леопольд Цунц – Иехиелю, чьи сочинения в основном обнаружены в итальянских коллекциях (интересующий нас плач – в ватиканской), а одно из них опубликовано в XVII в. В Ферраре. Если принять гипотезу Цунца, то можно предположить, что автор плача знал италийскую «Элегию». Во всяком случае, источник один и тот же – Вавилонский Талмуд. Ивритский плач гораздо короче «Элегии». После лирического вступления, заключённого в одной строфе, где поэт говорит, что сердце его переполнено горем и нет утешения, когда он оплакивает детей рабби Ишмаэля – первосвященника, и что память о них сжигает его сердце, следует рефрен молящихся: «Поистине я буду оплакивать их из года в год». Далее излагается сама история, совокупно со вступлением она как будто более приближена к Талмуду, чем в «Элегии», в частности, не указывается, кто были рабовладельцы. Зато описание внешности сестры и брата здесь пространнее и выдержано в восточном стиле (девушка одета в пурпур, лицом прекрасна, как сияющая луна, и мила, как дочери Иова, а юноша величав, как полуденное солнце), а сочувствие в устах ивритского поэта звучит ещё эмоциональнее, чем в италийской поэме (он готов разорвать свою одежду в память их гибели, а о том, что Бог повелел, чтобы случилось это несчастье, плачут планеты). Так разные языки и степень их литературного развития влияют на менталитет сочинителя и придают различную окраску одному и тому же рассказу – более приземлённую и реалистическую в одном случае и более возвышенную и образную – в другом

С италийскими памятниками рубежа XII-XIIIвв., в частности со «Стихом о св. Алексее «Элегия» имеет некоторые сходные черты, но их немного. Строфическое построение: отдельные и совпадающие стилемы (ср. de lo grandi onori k’avea tanto*, ke’n grandi onori foi’ deficato** - Elegia, v.v. 12, 29 и: de questo honore ke avea tamantu*** - Ritmo di Sant’Alessio, v. 131) и одна аналогичная ситуация: юношу и девушку оставляют на ночь вместе, но физического сближения между ними не происходит. Начало ситуации почти одинаковое, отдельные слова совпадают или близки по смыслу: Foro coiunti ad una caminata**** - Elegia, v. 73; entro em cammora se’nn’ entrao / et po’ l’ussu dereto si m’serrao***** - Ritmo, v.v. 162 – 163. Но предыстория в «Элегии» и в «Стихе» разная, развитие ситуации иное. В «Элегии» рабы – юноша и девушка – сопротивляются насильственному сближению, к которому их принуждают злая воля рабовладельцев, по религиозно – социальной причине (26-28): они избегают кровосмешения и умирают. В «Стихе» знатные родители сочетают законным браком своих отпрысков. От сближения отказывается юноша: он стремится посвятить себя целиком служению христианской вере. Он произносит проповедь, покидает новобрачную и уходит в паломничество, о котором рассказывается в дальнейшем повествовании.

В первом случае одерживает победу верность конфессии и роду, этическим законам земного бытия, сохраняющим жизнь рассеянного племени. Во втором случае торжествует аскеза, которая воспринимается как высшая форма бытия временного, преходящего. Наряду с указанными совпадениями (в последнем случае совпадение оттеняет внутреннее несходство) выступают черты, заметно отличающие «Элегию» от «Стиха».

Итальянские исследователи отмечают её бóльшую зрелость, реалистичность, появление социального контекста и особую страстную религиозность. Есть и формальные различия. «Стих» – жанр эпический, повествовательный, «Элегия» – лирико-эпический, и, следовательно, её композиция другая. В незаконченном «Стихе», где большое место занимает описательный элемент, 255 строк, он, несомненно, растянут. В «Элегии», насыщенной событиями и с характерной для неё законченностью, - 120 стихов. Композиция её чёткая, изящная, что усиливает драматичность и напряжённость действия. Выделяется «Элегия» и своей метрикой. В ней строго выдержаны трёхстишия, в то время как в «Стихе» длина строф произвольная, что придаёт его форме некоторую неупорядоченность. Отличает метрику «Элегии» и четырёхударный стих, произвольное количество слогов и чёткий ритм. Рифмы – единые для всей строфы (в «Стихе» рифмовка колеблется). Они довольно разнообразны, и, хотя преобладают глагольные, формы глагола используются различные и потому монотонности нет.

Переводя эту поэму, в которой наивность далёкого от нас времени сочетается с сильным религиозным чувством, а простота поэтического языка – с выразительной графичностью и лирической экспрессией, я старалась как можно ближе держаться подлинника и наряду с содержанием передать его стиль и метрику. Хочу надеяться, что этой цели, к которой стремится любой переводчик, я хотя бы частично достигла.

¹ Здесь и далее номера строф в переводе

*Больших почестей, которых у него было много.

**Который с большими почестями был построен.

*** И эти почести, которых было много.

**** Их привели в одну комнату.

***** Они вошли в одну комнату, и за ними заперли дверь.

Плач по Сиону

1 Народ Сиона плачет и рыдает:

«Беда лихая меня снедает.

Попал я к врагу, что пощады не знает».

2 Ночи и дни живёт он, стеная,

В горькой неволе свой век пребывая,

Былое величие вспоминая.

3 Над всеми народами он был вознесённым,

Верховною властию был облечённым,

Любовью Господней изо всех предпочтенным.

4 Знатные люди в давние лета

Во Храм притекали со всех концов света,

Дабы в стенах его чтить правды Завета.

5 Дщери Израиля красою блистали,

Коhены и левиты их восхваляли,

И с завистью люди на них взирали.

6 У отцов наших мысли скверные были,

Бунтовать против Бога они их побудили,

О том, что Он дал им, они позабыли.

7 За то прогневался Царь Вселенной,

Что предали Имя Его забвению,

Из страны их изгнал благословенной.

8 Наслал Он на них недругов тучу,

Беспощадных, жестоких и столь могучих,

Что разрушили стены на Сионской круче.

9 Увы, столько людей было убито,

Вся Святая земля была кровью залита

О бездетный Сион, печалью повитый!

10 Враги разрушили Храм священный,

Для великих почестей возведённый,

Сгорел он, их злобою подожжённый.

11 По камням разломали дворцы и башни,

И был указ глашатая страшен:

Всё крушить! И огонь пусть не будет погашен.

12 Многих женщин они тогда зарубили,

И достойных мужей они не щадили.

О, как мне поведать об этой были?

13 Ладьи увозили живых на их горе.

И одни, чтоб не жить им в тоске и позоре,

Бросались в глубокое, тёмное море.

14 Других поставляли в далёкие страны,

И любой покупал их, чужих и бесправных,

О, как же мне жить, о народ мой избранный!

15 Левитов и коhенов там продавали,

Как скотом бессловесным, не стыдясь, торговали,

И средь невольников многих они пропали.

16 Столь злая неволя стала нашим уделом,

Что молились мы ночью, чтобы день пришёл белый,

А днём, чтобы небо скорей потемнело.

17 Кто хочет услышать о доле проклятой

И о муках жестоких сестры и брата,

Что в плен позорный тогда были взяты?

18 Долго везли их, бедняжек, куда-то,

А потом, на чужбине, за малую плату

Кто сестру получил, а кто – её брата.

19 Хозяин сестры – ратник наёмный,

В еде и в хмельном питии неуёмный,

В кабак её отдал, в вертеп содомный.

20 А брат, господину другому подвластный,

В уплату к блуднице попал любострастной.

О народ мой святой, какой ты несчастный!

21 Дни и ночи шли и сменялись,

Потаскуха с кабатчиком повстречались,

И друг перед другом они похвалялись.

22 «У меня есть девица краше, чем роза,

Она, похоже, знатного рода,

Хоть из злосчастного вышла народа».

23 А у меня есть юнец пригожий,

По виду и он благородный тоже,

Так хорош, что звезду затмить он может».

24 И тут они поженить их решили,

Чтоб красивых рабов они им родили,

А рабов продать они положили.

25 Закрыли их в горнице на запоре

Села в угол девица. Как жить ей в позоре?

Стонет: «Бедная я! Родилась я на горе!

26 Наставник в вере и в нашем Законе

Отец из священников был верховным,

А меня принуждают жить с рабом – неровней».

27 Юноша тоже забился в сторонку,

Стонет он жалобно и плачет громко:

«Я из коhенов древних и их потомков,

28 А меня хотят женить на рабыне.

Из чужих она родом, чтит чужие святыни.

О, как же мне, бедному, жить отныне!»

29 Плач и стоны они услыхали

И друг друга они сразу узнали.

«Брат и сестра, куда ж мы попали!»

30 Крепко они друг друга обняли,

И, обнявшись, горько вдвоём рыдали.

И умерли вместе от тяжкой печали.

31 Ужель это грустное повествование

Услышит кто-то без сострадания

И удержаться сумеет от рыдания?

32 Как поведать о бедах других с их болями,

Что часто в жизни случаются с нами

И мучают боле, чем жгучее пламя?

33 О Господи Боже! Отец терпеливый!

Отведи же от нас свой гнев справедливый,

Прости нас грешников нечестивых.

34 Твоим именем благословенным

Очисть нам души от мерзкой скверны,

Чтоб словом и делом служить тебе верно.

35 Вспомни, что был наш народ предпочтенным,

И ныне из мрака тяжкого плена

Верни нас в Сион к разрушенным стенам.

36 Враг надменный, что к пороку привержен,

Пусть дланью Твоей будет принижен

И гневом Твоим во прах повержен.

37 Пусть за нас тех же мук примет он много,

И бродит за то он по долам и логам,

Что нарушен Закон и договор с Богом.

38 И пусть отовсюду, как с мощным приливом,

На встречу у Храма в Иерусалиме

Притечёт Твой народ когда-то любимый.

39 И вновь будет Храм, что стоял на востоке,

Твоей волей воздвигнут в кратчайшие сроки,

Как то предвещали Твои пророки.

40 Левиты и коhены и народ наш с ними

Возликуют в Сионе меж стенами святыми,

Благословляя навек Твоё Имя.