Shats1

VI. Мифология и религия.

     Мифология это — эскиз Вселенной, набросанный народом в период его детства, первый суммарный ответ на все проблемы мироздания. Это наиболее яркое коллективное выявление общенародного творчества, ибо личность еще не вылупилась из общенародной скорлупы. Мифотворчество народа поэтому рельефнее всего обнаруживает своеобразие национального характера. Миф это — первоисточник, из которого берут начало все отрасли духовной культуры. В мифе, как в семени, заключено все будущее культурное творчество народа, его историческое profession du foi, в области религии, этики, философии, искусства. Ядро, сущность религии народа целиком даны уже в мифологии, наиболее непосредственно выражающей внутреннее отношение народа ко Вселенной, к ее извечным силам. Этот возносящийся из глубин народной души гимн миру является элементарной основой всякой религии. Все последующее: ритуал, догмы, вероисповедание, теология — все это второстепенное, наносное, формальное, продиктованное определенным преходящим социально-групповым интересом и нередко погашающее мифотворческую силу истинной религиозности.⁴

     Тесно связано с религией и этическое содержание мифологии, отражающее характер отношения индивидов друг к другу и к коллективу, силу их социального сцепления. Наряду с этим ярко выступает в мифологии первоначальное философское мировоззрение народа, первый опыт интеллекта и интуиции охватить Вселенную, как целое.
     Все эти элементы мифологии неразрывно связаны с ее художественным содержанием, первым наивным выражением естественного чувства красоты элементарного стремления облечь свое мировосприятие в слово, образ, звук. В этой картине мира в том или ином сочетании указанных элементов мифологии проявляется национальное своеобразие.
     Наивно набрасывая архитектурный эскиз, свой проект мироздания, народ этим самым полнее всего обнаруживает, каким мир создал его самого. Мир свой народ творит по образу и подобию своему. Мысль и фантазия его еще свободны от логических оков причинности. Животные, леса, ручьи, камни, небо и землю — все это народ наделяет частицей своей души, своей мысли, своего чувства, своей "божественности", своего умения творить.
     В мифотворчестве противоположность пространственного и темпоралистического мировосприятия естественно должна была проявиться с элементарной силой. Обе эти крайности впервые кристаллизовались на двух полюсах культурного мира — Греция и Иудея, Олимп и Синай. Над Олимпом радостно сияет ясноликий Феб. Навстречу ему из пены морской в ореоле красоты поднимается Венера. Вслед за ней, потрясая трезубцем, несется владыка морей, суровый Нептун. Из глубин извечной матери-земли возносится вместе с ароматами цветущего мира плодоносная Гея.

     Из недр подземных ковыляя, спешит за ней могучий Вулкан. Властитель Вселенной, великий Юпитер и его верная подруга Юнона созывают богов на пир...
     Боги пируют, боги ликуют. С ними весь многокрасочный мир. Боги любят, играют. Боги грешат, смеются. Боги упиваются красотой. Жизнь богов переливается всеми цветами радуги, сияющей над Олимпом... Таков фон греческой мифологи, таков весь характер ее.
     Над Синаем грозно нависли свинцовые тучи. Вершина окутана сумрачной мглой. Кругом — унылая, необозримая пустыня. Ни ручейка, ни цветка, ни животного. Великое безмолвие. Мудрая тишина. У подножия горы лежат, во прахе склоненный, в великом смятении народ. Для душевных скитаний, мучительных исканий и достижений "избранный" народ.
     Над Синаем тьма все сгущается. Ничего не видать. Жуткая тишина. Наконец, разразилась гроза — великая гроза, повергающая народ в безграничный трепет. И заглушая гром, мощно несется над миром из края в край безликий глас: "Eheje: я есмь — буду. Един, бесконечен, всемогущ". — "Не твори себе образов — кумиров". И приникши челом к бесплодной земле, мыслью жадно внимает потрясенный мир великому гласу безликому, гласу Единого Времени, мощно прозвучавшему над мрачным Синаем... Этот основной фон определяет характер всей еврейской мифологи, заключающейся в Библии и Агаде.

     Еврейское мифотворчество сплошь религиозно-этическое. Центральная ось его — монолитный символ Бога —"Elohim", т.е. множественный по форме и по проявлениям, но единый по сути. "Бог евреев — вне мира и создает его актом свободной воли" (Гейне).⁵ Он — всемогущ. "Небо небес —стул Его, а земля — скамья для ног Его". Все остальное — иллюстрация этой мысли. Север, откуда надвигаются на землю тьма и холод, это — тот уголок мира, который Творец оставил незаконченным, как разительное, неоспоримое доказательство своего авторства. А пусть кто-либо другой его закончит… Каждую вещь в мире Бог создает с определенной целью, с назначением, связанным чаще всего с религиозно-этическим поучением, иногда с пользой человеческой. Люди не заслужили золота, а создал его Бог исключительно для храма своего. Травам и кореньям Бог велел расти, чтобы врач мог составлять из них лекарства.

     В процессе созидания Вселенной Бог не забывает преподать человеку несколько практически ценных юридических указаний. Когда Адам дарит Давиду 70 лет своей жизни, Бог тут же заключает об этом письменный договор и зовет трех ангелов в свидетели. И тут же Агада чистосердечно поясняет: Разве Бог не мог обойтись без договора и свидетелей? Конечно, но Он хотел, чтобы это стало обычаем у детей Адама"...
     Кстати, встреча в Агаде Адама и Давида — общее характерное для еврейского темпорализма явление: для любимых героев еврейской мифологии не существует рамок эпохи. Они живут вне пространства и времени, свободно общаясь друг с другом во все эпохи (Адам, Авель, Моисей, Давид).
     Всемогущ Творец Вселенной над созданием своим. Но есть сила, ему неподвластная, это — нравственный закон, великая справедливость, которой принадлежит верховное руководство миром. Бог — высшая санкция нравственного закона... Созданием человека по образу и подобию Божьему нравственный закон учреждает постоянный земной контроль над деяниями Творца. Недаром Бог боится, чтобы мир не узрел в человеке сотворца Вселенной, и создает его поэтому последним. Ибо — человек этот способен вступить с Творцом своим в единоборство и даже победить его (Яков — Израиль — богоборец).

     Не по усмотрению своему творит Бог мир, а по твердо установленному Справедливостью, учением, Торой плану. Вначале было Слово, Тора. И в процессе творения Бог ее неустанно изучает. Поэтому сам Творец должен свято соблюдать субботу, великий социальный завет справедливости. В субботу отдыхает весь мир, вся природа. Рыба лежит и нежится у морских берегов. Река Самбатион, этот яркий еврейский символ неустанной "революции", в субботу стихает. И даже недра земные не дают в субботу металлов своих. Отдыхает и Бог, ибо — Бог для субботы, а не суббота для Бога. Справедливость, как центральная стимулирующая идея, придает еврейской национальной мифологии ярко выраженный универсальный характер.
     Все люди — равноценны. Разве случайность, что еврейская мифология имела тот могучий идейный размах, который необходим был для установления первого родословного древа всего человечества?
     Темпоралистическая мысль поднимается над своей нацией, над всеми враждующими между собою народами и видит — единое человечество, объединенное общностью корней в прошлом и целей в будущем. От Адама до Мессии...

     Мессия, посланник Бога, водворит во Вселенной этический закон справедливости и свергнет Сатану. Человек должен проложить дорогу Мессии, вестнику воли Времени. Так еврей подходит к миру сущему с меркой должного. Мир, природа для него лишь иллюстрация, средство показать, как человеку надлежит жить, поступать. Еврейская мифология не одухотворяет подобно эллинской внешнюю природу; она облекает свою внутреннюю нравственную идею в "вещественную", порою детски беспомощную, аляповатую оболочку. Поэтому еврейская, мифология абстрактна, лишена образности, красок. Агада гораздо богаче рассуждениями и дебатами, чем образами и действиями. Это, в сущности, художественно-приправленный философско-этический комментарий к идее Справедливости.

     Еврейской мифологии совершенно чуждо основное деление Мира на красивое и безобразное. Все без исключения явления мира должны быть размещены в рамках добра и зла.⁶ Еврейская мифология не знает столь характерного для греков органического сочетания красивого и доброго — "Kaloskagatos"... Обычного носителя безобразия во всех мифологиях, — пигмея, карлика, мы в еврейской мифологи не встречаем. Безобразие не есть порок. Но и красота не добродетель и не благо, а часто, наоборот — орудие зла. "Когда была создана Ева, был вместе с ней создан и Сатана"... Высшее благо — не в созерцании красоты и не во всемогуществе силы, а в знании, в истине. "Когда настал момент его смерти, Ной дал сыну своему Сему — книгу знаков, детям Элама — книгу звезд, детям Азура — книгу войн".
     Представления еврейской мифологии о происхождении и сущности искусств в свою очередь являются лучшей иллюстрацией к обрисованному нами облику творческого еврея. — Все искусства ведут свое происхождение от Сатаны.
     Дети Дьявола научили людей всякого рода искусствам и ремеслам, в особенности постройке домов и устройству садов. Особенно рельефно выступает глубокая неприязнь к скульптуре, боязнь образа: "Когда Энос вылупил из куска земли первый образ, явился Сатана и шмыгнул в этот образ из земли, и так произошел первый идол"...

     Только к музыке отношение еврейской мифологии положительное. Об этом свидетельствует прекрасное сказание о башне, полной нежно звучащих скрипок и арф, которую построил именно Сем. Это находится в полной гармонии с лиризмом Агады, со щедро разбросанными в ней лирическими блестками, искрящимися чистым разумом и чистым чувством.
     Если греческая мифология переливается всеми красками яркой детской фантазии и юношески-жизнерадостного мировосприятия, — еврейская мифология вся отмечена печатью монотонно-пожилой рассудочности и старческой мудрости. Здесь нет бесцельной игры художественной фантазии с ее отрешенностью от реального мира и его порабощающей причинностью. Греческая мифология — самодовлеющий мир, созданный страстью к фабуле, мир, свободный от Бога и Дьявола. Еврейская мифология — строжайший моралист, педантичнейший наставник. Когда же она прибегает для своих дидактических целей к элементам ирреальности, вымысла, они оказываются сплошь и рядом заимствованными у других, например, у вавилонян. А вечно бодрствующий здравый смысл "разукрашивает" фантазию такими реалистическими деталями, что весь эффект чудесного, вымысла улетучивается. Фантазия доведена до абсурда, и карикатурная пародия вызывает у искушенного скептика снисходительную, улыбку самоирония. Ведь вся эта фантастика с точностью до одной тысячной должна лишь привлечь рассеянное внимание к единственно ценному — поучению.
     Так, Агада знает, что "небо и земля созданы на 1361 год, 3 часа и 2 секунды после рая", что утром до полудня веет 3675 ветров, что Генох жил 905 лет.

     Действие гиперболы, т.е. интеллектуальной, чаще всего количественной проекции факта в область ирреального, действие вымысла в корне убивается вездесущим "пилпулом". Агада основательно дебатирует вопрос, сколько имен у Мататрона, 72 или 92? При крайней бедности фантазии образами и ассоциациями наиболее возвышенный религиозно-этический замысел нередко облекается чуть ли не в святотатственный образ:
     Агада иллюстрирует всемогущество Бога тем, что кто узрел лик Бога, того не могут укусить комары...
     Религиозность еврея всегда воспринимала образ, вымысел, фантазию, как помеху к истинному внутреннему постижению божественного. А образ и вымысел — это душа мира. Поэтому раввинистический Иудаизм, религия чистого "знания и убеждения", а не веры и откровения, всегда тяготилась мистическим элементом, стремясь искоренить его, заменить пространственные образы мотивами чистой временности. И мало помалу как будто исчезает миф из еврейской жизни. И царит в ней разум, царит этическая абстракция.

     VII. Этика и право.⁷

     Этика и право суть нормы поведения, регулирующие межчеловеческие отношения. Этика — по свободному соглашению членов общества. Право — с принудительной санкцией государственности. В сущности их трудно отделить друг от друга. Их тесно объединяет обычай, коренящийся в этике и воспринимаемый правом. Социальная функция этико-правовых норм — одна: организация человеческого общежития. Общество же нуждается в организации статической и динамической.
     Регулируя определенные исторически-сложившиеся отношения, эти нормы закрепляют данный порядок вещей – status quo, известное социальное сосуществование в пространстве. Санкционируют установившееся соотношение общественных сил. Призванные, с другой стороны, организовать процесс общественного развития, этико-правовые нормы являются также побудительным стимулом, стремящимся приспособить поведение индивида к непрестанной последовательности социальной эволюции во времени.

     Утверждая status quo и получая санкцию принудительности от государственной власти, право-закон неизбежно проникается тенденцией ориентироваться, прежде всего, на силу, на господствующую в данном государстве общественную группу. Стремясь же содействовать социальной динамике и опираясь при этом, главным образом, на внутреннюю силу моральной эмоции, социально-политически еще неорганизованной силы, право-заповедь перемещает центр тяжести с силы на "справедливость", как на высшую достигнутую до сих пор концентрацию этой моральной эмоции, как на высший коэффициент социальной динамики. Эта противоположность пространственности и временности в праве, антитеза закона и заповеди получила наиболее яркое свое историческое воплощение в двух величайших центрах мирового правотворчества, в Риме и Иудее.
     Рим — твердыня права-закона, царство двенадцати таблиц, творец неумолимого закона – dura lex. Это — право сущего, сильной руки, прочного владения, неприкосновенной собственности. Beati possidentes. Суровый закон, strictum jus, бессменно стоит на страже существующего общественного строя, жестоко отражая всякое посягательство на него. И защищается не столько право, сколько факт status quo. Так факт, хотя и не закономерный, но ставший благодаря длительности элементом status quo, пользуется всемерной защитой закона: Usucapio, давность... Это право сильного само сознает, что при наиболее полном и последовательном своем развитии и применении, оно кроет в себе высшую несправедливость. Summum jus – summa injuria. Римское право всячески отгораживается от богов своих, строго разграничивая jus humanum и jus divinum, право человеческое и право божеское.

     Это право всемерной защиты богатых и сильных беспринципно в своей погоне за целесообразностью. Ему не до "мелочей": Minima non curat praetor. О малом претор не заботится. Римское право-закон бездушно, формально. Суть его слово. Слова нанизываются друг на друга, превращаясь в окаменевшую формулу. Законы-формулы втискиваются в параграф, параграфы — в главу; главы — в книгу; книги — объединяются во всеобъемлющий Кодекс, Corpus juris, бессмертный памятник законной организации насилия, освященного status quo.
     Иудея — колыбель права-завета, глашатай десяти заповедей, рассадник справедливости. Это — право должного, преодоления всякого насилия, всякого status quo. Право уравнительной тенденции в социальной и политической жизни. Право безостановочного устремления вперед, ибо — тут высшее право есть высшая справедливость. Человеческое и божеское неразрывно сплетены. Право, защищающее слабого, в корне отвергающее насилие и не признающее фактов силы и насилия. Еврейское правосознание не знает давности. Высшая цель права — слияние закона со справедливостью. "Ad Zedek joschuw Mischpot", пока закон не вернется к справедливости, своему источнику. Для правосознания Иудеи нет мелочей: "Din pruto kdin Meioh", — нет разницы между правовым спором о гроше и о сотне. Это право отвергает всякую окаменевшую форму. Оно — внешне бессистемно, но внутренне спаяно единством руководящей идеи — идеи справедливости.

     В основе справедливости лежит естественное стремление личности к безграничному самопроявлению. "Каждый делает все, что может и хочет". Это встречает столь же естественный отпор со стороны других индивидов: "Как ты мне, так я тебе". Отсюда личность неизбежно делает вывод: "Не делай другому того, что ты не желаешь, чтобы другой тебе сделал". Все это заставляет общество в целом провести для всех своих членов следующей социальный корректив к личной свободе: "Каждый в праве сделать все, что не противоречит равному праву других".
     Это и есть центральная идея справедливости, на которой, однако, эволюция ее не останавливается. Творческая личность, развивающаяся в гармонии с коллективом, делает дальнейший шаг к активному альтруизму: "Поступай с другими так, как ты желаешь, чтобы они с тобой поступали". Этот путь справедливости от индивидуального эгоизма до социального альтруизма древнееврейское правосознание проделало с наибольшей быстротой и последовательностью.
     Десять заповедей являются первым этико-правовым кодексом, систематически ограничивающим личный эгоизм в интересах общежития. Библия же достигает уже вершин активного альтруизма: "Люби ближнего, как самого себя"...
     Являясь верховным регулятивным принципом во всех областях права, идея справедливости проявляется в гражданском праве в форме "эквивалента", в уголовном — в виде принципа талиона, а в государственном праве — в форме идеи равенства.

     Центральной руководящей идеей еврейского гражданского права является эквивалент, обмен равными ценностями. Переходя от грабежа, этой первоначальной формы установления собственности, к обману, общество устанавливает положение: "Мы берем и даем лишь по взаимному соглашению". Развитие этого принципа обусловливает постепенное, но неуклонное внедрение идеи справедливости в гражданский оборот: "Что или сколько я тебе, то же или столько же ты мне". С усложнением экономической жизни, с переходом к товарообмену с его общим мерилом ценности, эквивалент совершает дальнейшую эволюцию: "Какую ценность я тебе, такую ты мне". И, наконец, отделяя обе половины этого процесса во времени, общество переходит к кредитованию эквивалента.
     В эпоху и среди племен, где грабеж, Razzia, составлял главный способ приобретения собственности, Иудея с наибольшей последовательностью подчинила свой гражданский оборот идее эквивалента, как гражданской справедливости. Это рельефнее всего иллюстрируется исключением человеческой личности из гражданского оборота, как субъекта, не могущего иметь эквивалента в мире объектов. Еврейское право в принципе отвергает рабство среди евреев и подвергает этот институт вообще всяческим ограничениям, ибо — средства к жизни, получаемые рабом, никоим образом нельзя считать эквивалентом теряемой им личной свободы и неприкосновенности.

     Неоплатного должника римское право, право рабовладельцев, безжалостно предавало в руки кредитора: Manus injectio. Еврейское право решительно отвергает всякое посягательство на личность должника за долги его, допуская лишь меру адекватную — установление генеральной ипотеки на его имущество. Характерно далее, что при заключении всякого рода сделок в еврейском праве роль Mancipatio, символического захвата римского права, играет Kinjan, символический обмен эквивалентами. Где нет реального эквивалента, там для еврейского права нет обязательства. По этой причине воспрещается взимание процентов. Точно так же не признаются так называемые алеаторные договоры: игра, пари, — как лишенные эквивалентности.
     Еврейское право не ставит своей верховной целью всемерную защиту данного социально-политического строя. Поэтому оно не покоится на трех китах римско-капиталистического правосознания: на государстве — Левиафане, браке — таинстве и частной собственности, неприкосновенной святыне.

     Старое римское право угрожает смертью поселянину, который заденет своей сохой поле соседа. Ибо верховный принцип это — индивид и его собственность. Еврейское право каждые 50 лет систематически уничтожает все совершенные за это время сделки на землю. Ибо высшая цель — коллектив и его благо. Римское право преследует должника по пятам при жизни и за гробом, бросает в кандалы и продает в рабство за долги. Еврейское право каждый седьмой — субботний — год безвозмездно прекращает всякого рода долговые обязательства. В этот год (Schmito) отдыхает все — и должник от долгов, и животные от труда, и земля от урожая.
     Институты юбилейного и субботнего года являются исторически первыми государственными мерами радикальной борьбы с социальным неравенством и, в особенности, с его главным источником, с правом частной собственности на самое общественно важное и жизненное средство производства — на землю.
     Римское право выступает во всеоружии гражданских и уголовных репрессий против малейшего нарушения принципа частной собственности. Еврейское право преследует воровство преимущественно, как нарушение гражданского интереса индивида, исправляемое соответствующим денежным взысканием в пользу потерпевшего. В уголовном же порядке преследуется обычно сопряженное с кражей нарушение неприкосновенности личности и жилища, как таковое.

     В противоположность правовым воззрениям большинства народов, еврейское право рассматривает брак, не как вечное, нерасторжимое таинство, а как свободный этико-правовой союз мужчины и женщины, пользующийся защитой права, поскольку он основан на свободной воле сторон и по соглашению легко расторжимый.
     Государственно-правовые представления Иудеи в значительной степени свободны от фетишизма деспотической государственности.⁸ Идея справедливости здесь претворяется в принцип равенства, народовластия. Характерна в этом отношении пессимистическая, резко отрицательная оценка Библией введения в Иудее царской власти. Из трех обычных элементов государственности — народ, правительство, страна — для еврейского права актуальное значение имеет лишь народ. При чем особенное внимание государство должно уделять защите экономически слабых элементов народа. Идея же ничем не ограниченного территориального суверенитета, абсолютной независимости национального государства уже тогда в принципе была поглощена верховной идеей интернационального единения народов, призванного водворить на земле вечный мир.⁹

     Наконец, в сфере уголовного права идея справедливости естественно трансформируется в принцип талиона. Первоначально каждый индивид имел столько же права, сколько у него было силы. Тогда господствовала идея кровавой мести. Кровавая месть — это безграничная, тянущаяся из поколения в поколение, неизбежно все разрастающаяся вширь и вглубь цепь тяжелых преступлений и еще более жестоких возмездий, втягивающих в кровавый кошмар все более широкий круг потерпевших и мстящих. Возвещенный в такую эпоху еврейским правом принцип талиона, строгого соответствия наказания преступлению, бесспорно, является огромным шагом вперед по пути замены кровавой анархии общественно-правовым порядком. Принцип "око за око", даже в буквальном и элементарном его толковании, уничтожает в корне гибельный институт кровавой мести.

     Но идея прямого, непосредственного физического талиона является лишь первым шагом справедливости в области уголовного возмездия. Сперва — око за око, не больше, но и не меньше. Вскоре "око за око" начинает восприниматься, как максимальная граница наказания: не больше, но может быть иное возмездие, адекватное в другом отношении, а, наконец, может быть, и меньшее, чем преступление. Идя по этому пути, еврейское правосознание выработало вместо прямого физического талиона систему карающих мер, основанных уже на принципе косвенного морального талиона, систему морально-физических эквивалентов за преступления. Характерными особенностями этой карательной системы являются, с одной стороны, отсутствие в ней наказания лишением свободы (свобода не имеет эквивалента), а с другой стороны, учреждение городов - убежищ, куда преступник может добровольно укрыться, а карающее правосудие не может за ним последовать.
     Желая устранить из судопроизводства возможность применения пыток, еврейский процесс не признает силы доказательства за сознанием преступника, основывая приговор исключительно на свидетельских показаниях. Естественно поэтому тут карается с особенной строгостью ложное показание, к которому опять-таки своеобразным образом применяется принцип талиона, уголовной справедливости: Свидетеля, уличенного в ложном показании, постигает то же наказание, которое угрожало ложно оговоренному им лицу.

     Таким образом, мы видим, что во всех важнейших отраслях еврейского права "заповедь" берет верх над "законом", этическое веление над формальной нормой. Стремление к должному, грядущему подчиняет себе охрану сущего, социально-политического status quo. Организация динамики, последовательности социального развития оттесняет на задний план статику, поддержку установившегося социального существования.
     Право Иудеи — воплощение этико-правовых принципов, продиктованных темпорализмом.

     VIII. Философия.

     Философия это — постижение Вселенной, как целого. С первых моментов сознательного бытия человек стремится разрешить проблему мира, как единства. Охватить впервые весь мир, понятное и непонятное, человек мог лишь посредством религиозного аффекта, наивно выражающего чувство бесконечного в символе единого Бога. Jahave, единый Бог Израиля, "открылся" народу своему в пустыне. "Великий жар безмолвной души связался с великим жаром палящего солнца... И стала молитва. Стало чувство Бога. Стала религия. Без догм, без определений, без границ... Религия бесконечная, как торжественность. Религия, как святость" (Розанов). Так зародился монотеизм. "Но стремление человека все понять, все осмыслить разумом должно было раньше или позже убить религиозный аффект. Единый разум свергает им же возведенного на трон единого Бога. На смену монотеизму идет — монизм. И снова еврейская мысль прокладывает дорогу. Ибо — Хронос пожирает своих детей.

     "В борьбе против раздробления догматического понятия о Боге была создана в философии идея единства, достигшая кульминационной точки развития в учении Спинозы о единстве Божества и мира. Учение это закрепило подчинение религиозного аффекта интеллекту и тем уничтожило самую религию" (Вундт). Еврейский монизм убил еврейский монотеизм. "Am Judengott frass Judenhass". Так глубоко мог проникнуть в душу спинозизма лишь Ницше.
     И за Спинозой на все лады повторяют эпигоны, даже потомки тех, кто с бешенством изгнал его из гетто: Иудаизм никогда не был религиозным откровением, а лишь стремлением к познанию. "Иудей не верить хочет, а знать" (Герман Коген). "Иудаизм не обязывает верить в то, во что разум не позволяет верить" (С. Бернфельд).
     Так во славу единому Богу религиозного аффекта и единой справедливости этического устремления идет последовательный монизм философской мысли. И как монотеизм был богостроительством через апофеоз религиозного аффекта, веры, так монизм является богоборчеством через утверждение философской мысли, знания. И пройденный путь мысли ярко освещают маяки — как Спиноза, Бергсон.

     В творчестве Спинозы полнее всего выкристаллизовалось своеобразие еврейской философской мысли. Взгляд на мир с высот вечности — времени. Sub specie aeternitatis. Постижение Вселенной в двух основных формах — в протяжении и в мышлении. Протяжение безудержно стремится к мышлению. Человек — соединительное звено между ними. Он — протяжение, поднимающееся путем самосознания к мышлению. Он — этап по пути к Богу, как высшему самосознанию Вселенной и пылает к Богу великой страстью ума — Amor Dei intellectualis. И эту лавину интеллектуального устремления ввысь разум заключил в гранитное русло математической дедукции, more geometrico… Пламенное вдохновение сочетается с кристальной холодностью сознания. Могучее самоограничение гения. Чуткая обостренность эмоций, коренящихся глубоко в безднах подсознания, но профильтрованных через призму острого и критического разума. Математика скованной страсти; геометрия бездонных глубин чувства, бесконечных вершин мысли и безграничной шири души, объявшей Бога — Вселенную...

     Тремя ступенями поднимается ввысь человеческое самосознание Вселенной: от чувства через рассудок к интуиции. — Чувство еще всецело коренится в мире протяженном. Через дебри подсознательного и аффектов этот путь, извилистый и туманный, ведет к эмоциональному постижению мира. Рассудок отрывается от протяжения и создает свой мир мышления. Снабженный наглазниками, оберегающими его от увлечения чувственным восприятием, рассудок степенно шагает по ровной, узенькой тропинке. Постигаемому им миру он часто навязывает свою ограниченность под видом "законов природы", успокаиваясь там, где проблема только начинается. Создает слова, формулы, системы. Самодовольно упирается в тупик научного позитивизма.¹⁰ Выход из него ведет лишь через интуицию, ratio intuitiva, через цельное восприятие мира, и как протяжения и как мышления одновременно. Непосредственное постижение Вселенной, как единства, как внутренней гармонии. Уловление в частичном универсального. Это путь молниеносного сочетания разрозненных проявлений Вселенной в их внутренней связанности, гениального предвосхищения грядущего.

     Чувство обманчиво, мимолетно. Рассудок, малый разум, поверхностен, ограничен. Лишь интуиции, Великому Разуму, доступно восприятие вечности становления.
     Чувство родило Бога. Рассудок его убил. Интуиция утвердила единство Человека — Вселенной — Бога. Бог чувства имеет своего носителя в лице духовенства, являющегося антиподом мыслителю, носителю Бога интуиции, представителю высшей духовности. Духовенство — ревнители догмы, убиения сильной плоти, укрощения гордого духа. Голое безверие в человека под маской веры в Бога. Угодливое служение сильным, духовное усмирение слабых. Духовность аконфессиональна и с точки зрения духовенства атеистична. Ибо она отвергает Бога-карателя, Бога-избавителя, Бога любящего и страждущего, Бога-ревнителя классовых, государственных и всяческих иных интересов. Бога-asylum ignorantiae, убежище невежества, Богочеловека и богов-идолов. Духовность интуиции освобождает личность от оков обрядности, от метрификации души, от узаконенных грехов и их грошового замаливания, от перманентной carte blanche злым инстинктам в виде оптового искупления всех грехов мира. Бога интуиции нельзя найти в зданиях из камня и дерева, построенных рабами голода и насилия. Его необходимо беспрестанно открывать. Он — повсюду и во всем. Тут преодолено антропоморфическое противопоставление Богу-творцу мира — творения его. Исчезла вековечная распря между человеком-холопом и Богом-тираном. В цельном синтезе сочетается любовь к Богу-Вселенной, к человечеству (дальнему), к человеку (ближнему) и к себе.
     Социальное содержание спинозизма не определяется обычным языком "утилитаризма".
     Бентам и Милль провозглашают количественное благополучие, как верховный принцип: Наибольшее счастье наибольшего числа людей. Моральная арифметика. Эта utilitas, благополучие на меру и вес, чужда Спинозе. Его "интерес" — коэффициент счастья человечества в его целом, благо качественное. Тут нераздельны: благо — добро — истина — реальность — Бог. Совершенно совпадают интерес личности, человечества и Бога. И начало, объединяющее все сущее, есть не самоотречение, а самоутверждение индивидуальности.

     Amor Dei intellectualis — выражение мирового сродства всего сущего, синтез вселенской любви, бесконечной и единой спиралью охватывающей любовь к себе, к ближнему — человеку, к дальнему — человечеству и далее, ко всем проявлениям гармонии Вселенной, к Богу... Эта реально-действенная любовь самосохранения противоположна любви мистически-пассивного самоотречения. "Люди, руководящиеся разумом, т.е. люди, преследующие свое благо по указаниям разума, не требуют для себя ничего, чего они не желали бы и другим людям, а потому они — справедливы, верны и честны" (Спиноза). Этот рациональный эгоизм ведет непосредственно к социальной солидарности, к справедливости, к активному альтруизму. Самоотречение индивида не есть путь к утверждению коллектива. Оно ведет к увеличению социальной пропасти между людьми, в лучшем случае к общности людей в нищете. В основе идеи самоотречения лежит антисоциальный принцип животной борьбы: Homo homini lupus (Гоббс, Ламетри, Дарвин). Человек должен отречься от себя, ибо в душе его — еще волк. В основе же идеи самоутверждения лежит принцип социальной солидарности, Homo homini lupus, человек человеку все. В душе человека царит разум. Утверждай его — в себе, вовне, к другим, ко Вселенной. И будет благо тебе и миру. Без человека — человек ничто. Социальная справедливость, как естественно разумное развитие индивидуального самоутверждения. "Поскольку люди руководствуются разумом, они по самой природе своей всегда и неизбежно солидарны" (Спиноза). И далее: "Люди должны быть во всем постольку солидарны, чтобы все души и все тела составляли как бы одну душу и одно тело. Все должны одновременно стремиться по возможности и сохранить свое бытие и стремиться к тому, что полезно для общего блага всех" (Спиноза). Социальная солидарность и общее благо являются поэтому наиболее разумным критерием полезного "интереса": "То, что ведет к совместности и объединению людей, что способствует человеческой солидарности, все это полезно".

     Но свободен ли человек в своих стремлениях и действиях? Не подчинен ли он слепой необходимости? Человек это — мост между протяжением и мышлением. Протяжение подвластно закономерности причины и следствия. Ему чужда мотивация, целестремительность. Природа. Вселенная, не осознавшая себя, связана, инертна, подчинена слепой необходимости. Как соучастник протяжения, связан этой необходимостью и человек. Поскольку он является объектом внешних влияний, среды, законов природы, постольку он следует влечениям аффектов, этих проекций протяжения во внутренней мир человека. Связан и слеп человек, поскольку жизнь его полна чуждых его воле и сознанию "случайностей", совокупностью вне его разума и воли лежащих моментов, объединяемых понятием "судьба". Постольку то человек и вынужден бывает "повиноваться худшему, хотя видит лучшее". Как носитель мышления, осознанной гармонии единого Бога-Мира, человек свободен. Тут действия его определяются не толчками извне, а актом внутреннего самоопределения. Человек сознательно ставит себе цели, становящиеся причиной его действий. Он не раб, а властелин своей причинности. Он — осознает и неуклонную закономерность протяжения и свободу мышления. И начинает творческую борьбу с инерцией протяженного мира, с детерминированным злом, которое "не может внушать нам меньше опасения только потому, что оно неизбежно" (Спиноза).
     Протяжение и обусловленное им зло подчинены физической и логической необходимости, которая над мыслящей личностью не властна. В мышлении царит своя, этическая необходимость осознанной целестремительности. Эта необходимость нередко идет вразрез с причинной необходимостью протяжения. В этом смысле этика является укрощением аффектов подвластных причинности протяжения, освобождением мыслящего человека от гнета протяженности. Эта свобода не есть оторванность от Вселенной. Антитеза свободы не есть необходимость, а произвол, тирания случая, внешнее иго неосознанного. С другой стороны, этическая необходимость предполагает свободу решения, выбора цели. Эта цель в свою очередь является осознанной внутренней необходимостью. Но это не категорический императив Канта, являющийся навязанной извне проекцией протяженности на сознание личности. Нравственный закон Канта как бы ниспадает на землю со звездного неба и ложится гнетущим долгом на душу и волю человека.

     Этика Спинозы не знает навязанных разуму императивов. Она сама себе закон. И звездное небо, и этический стимул одинаково являются выражением мыслящей сущности и человека, и Вселенной. В нерушимости этого внутреннего единства — залог человеческой свободы. Интуиция постигает грядущее и воспринимает его, как этически сущее. Должное и сущее сливаются воедино. О должном, живущем в их душе, пророки говорят: "Так будет". Человек — свободен. На нем не тяготеет ни слепой долг, ни трагически-неумолимый рок. Назначение человека — вести мир слепой необходимости к осознанной свободе. Назначение это одновременно предполагает и высшую свободу его самоопределения и сознание внутренней связанности своей с Вселенной и с вытекающими отсюда целями. Осмыслив эту связанность свою, человек не может чувствовать себя рабом ее. Подчиняя свою волю внутренней природе своего мышления, человек действует свободно, а не по принуждению. Но, став причиной наших действий, эта "воля не может быть названа свободной причиной, а лишь необходимой". Таким образом, "свобода не уничтожает необходимость поступков, она ее полагает" (Спиноза).

     В мире протяженном необходимость явлений относится в равной мере к прошлому, настоящему и будущему. Эту необходимость человек неизбежно воспринимает, как принуждение. В мире же мышления и действия необходимость устанавливается лишь ретроспективно, но отнюдь не в отношении будущего. Моральная необходимость человеческих действий никоим образом не совпадает с физической необходимостью явлений. Действие, согласно осознанной этической необходимости, сопровождается поэтому осознанием свободного волеизъявления. Нельзя перенести детерминизм протяженности на сферу мышления. Перед лицом грядущего стоит духовно свободная личность, сознательно устремляясь к цели, начертанной единством и гармонией Вселенной, к совершенству, к Богу. В этой свободе самоопределения Спиноза усматривает и критерий добра и зла: "Добро это то, о чем мы достоверно знаем, что оно приближает нас к тому образцу человеческой природы, который мы себе создаем. А зло — все, что нам мешает уподобиться этому образцу".
     Спинозизм является, таким образом, наиболее полным философским выражением темпорализма, устремления мышления к преодолению протяженности, к установлению должного, грядущего. "Этика" — название основного труда Спинозы. Исходная точка его — единство бытия. Конечная цель — высшее совершенство, всеединый Бог — природа. Регулятивный принцип на этом пути — единая справедливость.

     IX. Наука.

     Наука организует опыт человека, "царя природы", на его пути к постижение мира и к установлению своего господства над ним. Самодовлеющая радость познания является существенным стимулом научного торжества. Наука для науки. Стремление человека к творчеству над инерцией протяжения является вторым побудительным мотивом научного творчества. Наука для человека. Правда — истина никогда не была для еврея так заманчива, как правда — справедливость. И хотя научная деятельность является, бесспорно, одной из наиболее "нейтральных" в национальном отношении отраслей культурного творчества, тем не менее, темпорализм в значительной мере определяет сферу наиболее интенсивного участия еврейства и в развитии науки. Это творческое участие заметно убывает по мере перехода от абстрактного к конкретному, от духовного к материальному, от общественного к естественному, от чистого к. прикладному.

     Еврейство Библии и Талмуда было всецело поглощено проблемами религиозно-этического мироотношения и социального строительства. Бесспорно, обладая высоко развитым интеллектом, оно, тем не менее, почти совсем не уделяло внимания чистому познанию окружающего мира и царящих в нем закономерностей. Беспрестанно вознося свою мысль к метафизическим небесам, еврейство при этом всецело "проглядело" звездное небо. В противовес ассиро-вавилонским воззрениям, еврейская мифология решительно отрицает за планетами способность вносить в человеческую жизнь добро и зло. "Судьба Израиля не зависит от планет." К астрологии еврейские мыслители относились поэтому с высокомерной насмешливостью. Зато они и в создании астрономии не принимали творческого участия, несмотря на свои, несомненно, выдающиеся математически способности. Философская мысль еврейства, как паук, ткет из себя и не стимулируется живой многогранной природой. Евреи не искали "философского камня", а потому и не обогащали человечество познанием закономерностей природы, не вырывая у нее ни одной из сокровенных тайн ее. Так могло случиться, что в то время как воинствующему еврейскому пророку, полному страсти и ненависти, открываются самые далекие перспективы вечного мира, смиреннейший носитель любви и всепрощения, христианский монах изобретает смертоносный порох, наполняющей столетия потоками крови.
     Слепой и беспомощный в мире внешних восприятий, еврейский ученый не столько составляет себе понятие о предметах, сколько превращает предметы в понятия. Поэтому он принимает менее заметное участие в развитии естественных и прикладных технических наук, предполагающих непосредственное отношение к миру внешних явлений. В то время, как интуиция темпорализма постигала единство и гармонию во внутреннем мире, в мире мысли, воли и чувства, интуиция спационизма обнаружила эволюционное единство мира, воспринимаемого внешними чувствами, мира вещей и явлений (Коперник, Кант, Лаплас, Дарвин, Геккель).

     Еврейская мысль окрылена стремлением преодолеть пространство извне, в противоположность мысли, глубже коренящейся в протяженности, которая любовно допытывается ее тайн изнутри. По мере приближения естественных наук к человеку, как объекту и субъекту, и соответственного увеличения непосредственно общественного значения науки, активное участие еврейства в их разработке становится все заметнее. И если в медицине евреи играют уже весьма видную роль, то в науках общественных они принимают наиболее интенсивное участие (Рикардо, Лассаль, Маркс, Зиммель).
     В социальных науках, стремящихся уловить текучую закономерность человеческого общежития, правда — истина неразрывно сплетена с правдой — справедливостью. Клубок сложных и противоречивых интересов и стремлений исключает всякую возможность чистого академизма "науки ради науки". Глубочайшими стимулами неизбежно являются здесь этические и социально-политические предпосылки и цели. Интуитивное предвосхищение грядущего или же инертное тяготение к существующему, — вокруг этих двух фокусов группируются все теоретические построения социальных наук. Наиболее могучим мыслителем-революционером нового времени, наложившим свою яркую печать на всю новейшую историю и сочетающим в себе высшие черты творческого еврея, является, несомненно, Карл Маркс.

     Один из пророков ветхозаветного стиля, ясновидец коллективного духа, ухо которого впервые уловило отдаленные шаги грядущего. Но это грядущее живет уже в его душе, наполняя ее ярким горением, огненным порывом. Подобно тому, как Спиноза, мыслитель этик, философ должного, сковывает свою мысль рамками математической дедукции, так и Маркс, великий революционер, мыслитель — экстатик, направляет пламенный поток своей страсти в русло научного исследования.
     Творческая ненависть к господствующему в мире неразумию, злу и насилию ярким светом озаряет в душе его всю историю человечества. История вырисовывается при этом свете, как неустанная борьба классов эксплуатируемых против классов эксплуатирующих. Выявляя внутреннюю непрерывность роста производительных сил человечества и обусловленную этим ростом общественную эволюцию по пути к "царству Божьему на земле", марксизм вносит в этот процесс коллективную сознательность и целестремительность, как конститутивный момент его.

     "Сознание определяется 6ытием". Это не означает господства протяжения над мышлением. "Бытие" как динамическая сила истории, это — выкристаллизовавшееся в виде социального достояния мышление прошлых поколений. Бытие это наследие и материальная проекция отошедшего в прошлое сознания. Сознание сегодняшнее не может быть диаметральным отрицанием предыдущего, совершенно независимым от вчерашнего сознания, объективированного в бытие. Сознание определяется бытием, но лишь до тех пор, пока оно не развилось и не окрепло. И тогда оно не только эмансипируется от бытия, но и поднимает против него мятеж во имя своего, грядущего бытия, живущего пока лишь в сознании, в воле.
     Кто отрицает в марксизме самостоятельно-решающее значение коллективного сознания, творческую силу Революции духа против инерции бытия, тот сути мироотношения Маркса не постиг. Разве все нити марксизма не ведут к тому поворотному пункту истории, когда сознание трудящегося человечества настолько выкристаллизовалось и окрепло, что оно смело берет свою судьбу в свои руки, вдребезги ломает старое бытие и строит новый мир? На место анархии, гнета, несправедливости и неразумия водворяется планомерная организация общества, основанная на разуме и справедливости. Социалистический этап по пути к "царству Божьему на земле", к господству мышления над протяжением, Великого Разума человека над великим хаосом природы.

     Кончается исторический пролог, доисторический период человека — протяжения с его историческим материализмом. Начинается новая мировая эра, эра человека — сознания, творящего грядущий мир под знаком исторического идеализма...
     Явственная печать темпорализма лежит, наконец, и на трудовой теории ценности Рикардо-Маркса. Ценность продукта определяется общественно-необходимым для его производства трудом, измеряемым его продолжительностью, временем. Таким образом, многообразная, конкретная вещественность потребительной ценности превращается у Маркса в единую абстрактную, но человечески живую длительность, являющуюся общей основой и мерилом меновой ценности. Над объектом стал субъект. Протяжение подвластно мышлению.
     Так учит Маркс, ясновидец коллективного духа, из плеяды великих пророков, революционеров духа, строителей новых миров. Веками накопленная интеллектуальная мнема еврейства находит наиболее широкий простор в отвлеченном мире интересов, отношений, стремлений, идей, категорий. Поскольку же мысль его обращена на мир "нечеловеческий", она опять-таки вращается преимущественно в сфере общих идей, элементов, величин. Поэтому из естественных наук больше всего привлекает еврея — ученого химия, разлагающая весь мир анализом на его составные части — элементы и вновь сочетающая их в абстрактном синтезе. Но ярче всего своеобразный характер участия еврейства в научном творчестве проявился в области наук математических, как бы растворяющих весь мир в абстрактных числах и величинах. Вековечная распря между пространством и временем получила в математике свое, быть может, наиболее чистое классическое отражение: Число — абстракция, с одной стороны, и фигура — образ, с другой. Арифметика и геометрия. Арифметика, наука о мыслимых числах, восходит корнями своими к "арабским цифрам". Геометрия же, наука о чистом пространстве, о видимых линиях и осязаемых плоскостях и телах, создана греками (Евклид). И с тех пор ведется в математике непрерывная и ожесточенная борьба за гегемонию между этими двумя противоположными началами. В этой борьбе темпорализм медленно, но неуклонно подкапывается под Евклидову геометрию, науку чистой пространственности. Смертельный же удар был ей нанесен так называемой "геометрией чисел", или по имени ее творца, геометрией Минковского.

     Пространственные символы геометрии древнейших времен стремились наложить свою печать на математическую науку в целом. Согласно этому мировосприятию математика является системой дедуктивных выводов, получающих свое адекватное выражение преимущественно в определенной системе оперативных пространственных символов. Так, Декарт переносит геометрические отношения на общие функции величин, которые превращаются у него в геометрические отношения некоторого мыслимого пространства.
     Дальнейшее углубление философской мысли в области математических проблем должно было вывести математику из тесных рамок чувственного опыта Евклидовой геометрии. Для более глубокого и всестороннего постижения свойств трехмерного пространства математическая доктрина, продолжая, однако, работать в направлении, данном ей Евклидом, — поместила чувственный мир трехмерного пространства в некий мыслимый мир того же пространства, но уже 4,5, ... , n-мерного (Гаусс, Лобачевский, Риман). Постепенно расширяя понятие пространства, Риман создал геометрию пространств с положительной кривизной, а Лобачевский — геометрию так называемых пространств с отрицательной кривизной, уничтожив, таким образом, поставленный опытом разуму преграды трех измерений.

     И все-таки эта новая общая геометрия n измерений имеет своим основанием пространство, если не чувственное, трехмерное, то мыслимое — 4,5, ... , n-мерное пространство или "гиперпространство". Это гиперпространство представляет собою не что иное, как опыт математического "опространствления" времени. При такой постановке проблемы, естественно, что М. Буше и в настоящее время относит всю математику, науку чистого мышления, целиком к верховной идее пространства.
     Совершенно другим путем преодолела Евклидову геометрию темпоралистическая мысль. Она избрала исходной точкой, базой своего похода на пространство — число. Если бесконечная прямая линия является символом времени, как качества, то число, бесконечный ряд чисел представляет собою символ времени, как количества. Это — чистая последовательность явлений, отрешенных от всякой конкретности, образности. И этому числу-времени и было постепенно подчинено пространство. Геометрия пространства превращена в геометрию чисел.

     "Пространство-материал, посредством которого разум строит число, и среда, где он его помещает" (Бергсон). Для темпоралистического мировосприятия вся математика суть учение о числах и их функциональных зависимостях. Понятие числа независимо от свойств эмпирических предметов и явлений, представляя собою чистый продукт самой логической функции счисления, мышления. Поэтому число неизбежно стремится подчинить себе пространственные образы геометрии, являющееся лишь обобщениями эмпирических свойств тел. Задачу эту выполнил Герман Минковский, распространивший чистую математику чисел и на геометрические отношения. Он растворил все тела мира протяжения в великом потоке единой длительности, времени. Евклидова геометрия превращается у Минковского в надпространственно-временную "метагеометрию". При этом само пространство получает новое освещение — вечного обновления во времени, постоянной текучести. Абстрагируя от объективных свойств реального мира, Минковский оперирует лишь субъективной функцией его постижения. Пространство, продукт опыта, изменяется и "прогрессирует" в науке вместе с развитием данных опыта. Обогащение наших представлений о субстанции и углубление теорий физического мира представляет собою процесс "вытеснения" пространства из науки. При старой механике пространство еще прочно занимало свою центральную господствующую позицию, как ось мироздания. Первый шаг по пути эмансипации физического мировоззрения от пространственного начала был сделан электромагнитной теорией (Герц, Лоренц), которая, однако, одной ногой еще продолжает упираться в гипотезу инертной неподвижности эфира. С решительностью ума, всюду стремящегося к последнему выводу, Эйнштейн отверг, как эту гипотезу, так и механический постулат абсолютного движения. Понятие твердого тела и понятие физического времени теряют свою абсолютность и становятся; относительными. Инертная масса материального тела неотделима от количества движущей тело энергии. Таким образом, субстанция, а в ее лице пространственность, бесповоротно лишилась своего суверенного положения в физических науках. Последний шаг сделал Минковский, окончательно лишивший пространство последней тени самостоятельности.

     Неподвижный Евклидов мир трех пространственных измерений уступает отныне свое место бесконечно подвижному четырехмерному миру Минковского, вращающемуся вокруг оси единого времени. — Этот единый мир пространства — времени "Zeit – Längen - Welt" и есть предмет геометрии Минковского, метагеометрии четырех измерений. Мир представляет собою совокупность явлений, совершающихся в определенном месте и в известный момент времени. Или — совокупность точек пространства в точках времени, измеряемых четырьмя координатами, тремя пространственными и одним центральным параметром времени. Евклидова геометрия связала между собою три измерения в неразрывное единство пространства. Минковский также тесно связал время с тремя пространственными измерениями. "О пространстве, как таковом, можно теперь говорить, примерно лишь в таком смысле, как до сих пор говорили о двухмерных образованиях" (Вин). Включая таким образом трехмерный мир чувственного восприятия в высший мыслимый мир четырех измерений, Минковский превращает всю Евклидову геометрию в частную главу физики четырех измерений. — Этот переворот в области физического мировоззрения Планк сравнивает по размерам, глубине и значению с переворотом, произведенным Коперниковой системой мира. Это — один из значительнейших этапов человечества по пути подчинения чувственного восприятия сознанию, протяжения – мышлению, пространства — времени, по пути интуитивного постижения Вселенной, как единого и вечного становления.

(продолжение следует)

     Примечания

     1. Spatium по-латыни — пространство ^{назад к тексту>>>}
     2. Атрибуты еврейского Бога являются не атрибутами бытия, а действия" (Г. Коген). ^{назад
к тексту>>>}
     3. Попытку общей апологии того, что здесь названо "спациониэмом", предпринял Н. Driesmans. "Die plastische Kraft in Kunst, Wissenschaft und Leben". ^{назад к
тексту>>>}
     4. Оставляю поэтому в стороне еврейскую религию в ее талмудическо-раввинистический формации, в которой несомненно ярко выступающие интеллектуалистические и темпоралистические моменты подчинены идеологическому духу той эпохи еврейской истории, в которой гегемония принадлежала классу посредников. ^{назад
к тексту>>>}
     5. Бог евреев существует до хаоса, тогда как боги всех других народов древности вырастают из хаоса. ^{назад к тексту>>>}      6. Сказание о грехопадении Адама — не является ли первым и наиболее глубоким осознанием дуализма добра и зла? ^{назад к тексту>>>}
    7. Подробнее в моей работе "Дух еврейского права" (на еврейском языке). ^{назад к тексту>>>}
     8. В этом отношении в высшей степени характерно, что еврейский термин для государства "Medinah" имеет своим корнем "Din" — закон, в то время как почти все другие языки обозначают "государство" терминами "господства" или еще чаще "status quo" (Stat, state, йtat, stato etc.). ^{назад к тексту>>>}
     9. Еврейское право устанавливает принципиальное равноправие чужеземцев в Иудее. ^{назад
к тексту>>>}
     10. Ярким представителем самодовольного темпорализма малого разума является Макс Нордау, считающий "вырождением" все, что не мотивировано рассудком. ^{назад к тексту>>>}