Михаил Хейфец
Ханна Арендт судит XX век
(продолжение.
Начало в №№ 16,
17,
18,
19,
20,
21,
22,
23,
24,
1(25)-2005
)
Нормальные люди не знают, что
возможно все.
Давид
Руссе
ТОТАЛИТАРИЗМ У ВЛАСТИ
Тоталитарному Движению
грозит неожиданная и смертельная угроза уже в момент захвата власти. Грозит
паралич или, на худой конец, потеря темпа…
Истинная форма системы этого правления удачно выражена
формулой Троцкого – «перманентная революция», по сути цепочка революций,
постоянно («перманентно») перебрасывающихся
из страны в страну (Сталин потому и сделал формулу Троцкого главной
мишенью своих атак, что ее-то он выбрал
как кредо!).
Первая ступень перманентной революции, однако, – «чистка» в самой
партии. (И нацисты тоже начинали с «чистки».)
После захвата власти прусская полиция, например,
подготовила для Гитлера проект указа о преследовании штурмовиков, виновных в
преступлениях против законной власти. Гитлер убил без суда боссов штурмовиков и
одновременно уволил всех выступивших против СА полицейских. Этим он обезопасил
себя от любого вида законности! Даже от своей собственной…
Потом кандидатами на уничтожение стали евреи. Потом
полукровки, потом «четвертушки». Потом душевнобольные. Потом неизлечимо
больные. Потом – семьи неизлечимо (наследственно) больных. 19 мая 1943 года
указом фюрера изгонялись из госаппарата, партии, офицерского корпуса, даже из
экономики все немцы, связанные с иностранцами брачными, семейными, даже
дружескими узами. Указ затронул примерно 1200 высших чиновников СС.
Двойная задача вождя: представить фиктивный, выдуманный
мир как существующий, как действующий в обычной жизни, но одновременно – не
позволить людям успокоиться, стать умиротворенными. Любой ценой помешать
нормализации – иначе образ жизни, пусть «коммунистический» или какой другой,
скажем, «нацистский», займет положенное ему место среди тех, что имеют место в
разнообразной жизни! Каждый народ ведь живет на своей территории, подчиняется
своим традициям, это ставит его в равное положение с другими народами – и нет в
мире никакого закона об абсолютном преимуществе любой формы правления перед
какими-либо другими. Посему захват власти есть прямое столкновение
тоталитаризма с реальностью: одной пропаганды и даже одной организации уже не
хватает, чтоб отвечать на постоянный вызов жизни. Главная психологическая поддержка
Движения – это отказ масс принять эту жизнь
как модель, но такой стимул больше уже не работает... Отголоски информации,
просачивающейся в страну через «железный занавес», становятся опасными. Если
тоталитарные режимы не захватят весь мир, они могут потерять ту власть, которую
успели захватить… Поэтому у тоталитаризма нет иной возможности выжить, кроме
как использование рычага государственного правления для достижения мирового
господства.
ГОСУДАРСТВЕННАЯ
ВЛАСТЬ
Как правило, приход радикалов во власть и возникающая
после этого ответственность за нацию умеряют крайние аппетиты, развенчивают
вымышленные фикции… Ибо надуманное в мозгах теоретиков начинает, наконец,
проверяться жизнью!
Многие ошибки западных стран в общении с тоталитарными странами были вызваны этим
общезначимым опытом (самые яркие примеры – Мюнхен и Ялта). Вопреки ожиданиям
опытных политиков и дипломатов, победы Германии и СССР на дипломатических
фронтах, их возросший международный престиж лишь ускоряли развязывание новых
войн, только усиливали вражду вождей-фюреров к странам, соглашавшимся пойти с
ними на договоренности и соглашения.
Арендт: «Это похоже на ситуацию внутри самих этих
стран: террор и в Советской России, и в нацистской Германии возрастал в
обратной пропорции к силе реальной оппозиции. Наличие политической оппозиции
являлось не поводом для развертывания нового витка террора (как думали
зарубежные либералы), а напротив – последней помехой на путях к его полному
разгулу… В Советском Союзе террор буквально сорвался с цепи именно в 30-е годы,
уже после усмирения крестьян и разгрома оппозиций. Подготовка к развертыванию
гитлеровского террора началась только в 1936 году, когда всякое организованное
внутреннее сопротивление было сломлено: только в этом году Гиммлер и принял программу
развертывания сети концлагерей. Пика же гитлеровский террор достиг во время
войны, когда немецкий народ действительно был единым. Вот речь Гиммлера в 1943
году: «У нас только одна задача – продолжать расовую борьбу без всякой жалости.
Мы никогда не позволим, чтобы великолепное оружие – страх
и ужасная слава, шедшая перед нами в боях… - постепенно поблекли, мы будем
постоянно обогащать его новым смыслом» (ibid, стр. 513-514).
Для тоталитарных стран характерно еще и такое явление:
полное равнодушие властей к праву, к официальной юстиции (недаром выдающийся
писатель Ю. Домбровский назвал свой роман о советском праве – «Факультет
ненужных вещей»). Гитлер не считал полезным хотя бы немного, формально изменить Веймарскую
конституцию! В СССР была принята в 1936 году «Сталинская конституция», по
определению Арендт, «завеса либеральных фраз, прикрывающая гильотину». В рейхе
действующее законодательство было
собрано в пяти томах, изданных во время войны в канцелярии Бормана с пометкой –
«Только для внутренней партийной работы.
Конфиденциально». Т. е. с действующими в стране законами население не знакомили
вовсе!
Знаменитый юрист и государствовед Томаш Масарик
говорил: «Большевистская система была ничем иным, как полным отсутствием всякой
системы» – и одновременно: «У любого эксперта помутилось бы сознание при
изучении отношений партии и государства в Германии». На Нюрнбергском процессе
судья Джексон так описывал структуру власти в Рейхе: «Обычные для государства
учреждения сохранялись, это и было выставленное на показ правительство. Однако
действительная власть в государстве не регулировалась законом, она находилась
вне права и над правом и сосредотачивалась в фюрерских корпусах нацистской
партии».
Юрист Эрнст Френкель обозначил два - как он выразился,
«прерогативный и нормативный» - государственных аппарата, «конкурирующих и
дополняющих друг друга». Нормативный аппарат – это был обычный государственный,
он руководил в Германии капиталистическими порядками, частной собственностью,
обладал полномочиями в сфере экономики. Прерогативный же, партийный, имел
абсолютную верховную власть в политике и в силовых ведомствах.
Если влиятельный член партии получал значительный пост
в государственной номенклатуре, это было сигналом для всех: отныне сей господин
потеряет большую долю реальной власти. Гиммлер негласно считался на порядок
выше министра внутренних дел Фрика, которому формально должен был подчиняться!
В руки Ханны Арендт попала служебная записка из секретариата Гитлера, где как
раз возражали против предполагавшегося назначения Гиммлера на пост
государственного секретаря по внутренним делам: «Он не сможет более оставаться
политическим лидером и должен будет отдалиться от партии». Подобная участь
постигла и Розенберга, до войны считавшегося весьма влиятельным лицом при
выработке главных, принципиальных решений: став в 1941 году рейхсминистром (по
делам восточных территорий), он утратил
авторитет в глазах партийно-эсэсовского аппарата – ведь теперь считался сановником в государстве! То же
относилось к МИДу: параллельно с официальным министерством (фон Нейрата)
работало Бюро иностранных дел, руководимое Риббентропом и имевшее неизмеримо
большие полномочия (потом, правда, Риббентропа
сделали рейхсминистром – но тогда дипломатия утратила всякое значение).
Об аналогичной системе в СССР нечего говорить: подлинная власть с самого
начала, еще при Ленине, была сосредоточена не в правительстве, а в политбюро
ЦК, и каждое министерство и ведомство подчинялось инструкциям партийных отделов
ЦК. Любой ответственный пост занимал только член партии, для которого указания
партийной инстанции считались более
важными, чем требования закона и служебных распоряжений прямого начальства. Сталин называл этих людей
«приводными ремнями от партии к народу».
Создание параллельных служб не являлось простым
удвоением, как может показаться: оно стало, как выразилась Арендт, их
«умножением». Например, территориальные регионы штурмовиков не совпадали с
«гау» (обкомами) НСДАП или с государственными «землями», они отличались от
территориальных единиц СС, и все вместе не совпадали с территориальной
структурой Гитлерюгенд. В свою очередь, 32 партийных «гау» не совпадали с
земельными или военными регионами, с 21 подразделением СА, с 10 подразделениями
СС, с 23 зонами Гитлерюгенд. Расхождения были тем заметнее, что лишены были
всяких оснований, и каждый житель рейха развивал в себе особое шестое чувство,
чтоб понять – кому надо в данный момент больше внимать и слушаться!
Все важные приказы формулировались нарочито туманным
языком – в расчете на безмолвное понимание исполнителями тайных замыслов их
авторов. Постановление Верховного партийного суда НСДАП (в СССР аналогом его была Центральная
контрольная комиссия ВКП (б) гласило: «Активный национал-социалист, закаленный
в борьбе до прихода к власти, считает само собой разумеющимся, что по
отношениям к акциям, организатором которых партия выступать не хочет, и не
отдается ясных и детальных приказов. Приказ может означать нечто большее, чем
его словесная оболочка, а для отдающего приказ – это обычай, диктуемый интересами
партии: не говорить всего и лишь намекать на цель приказа».
Последовательная смена полномочий, сосредоточенных в
руках очередных избранников фюрера-вождя, делала истинную компетенцию каждого
из них важной государственной тайной: даже в когорте лидеров партии не всегда
могли понять настоящее свое положение в системе. Вождь постоянно создавал новые
инстанции, делая прежние, остававшиеся наверху, призрачно-показушными. Разница
между Гитлером и Сталиным состояла, пожалуй, в том, что Сталин не только перемещал
обладателей власти в рамках аппарата, но еще уничтожал могущественных бонз, а Гитлер лишь смещал
отработавших свое сановников, «не способных перепрыгнуть через собственную
тень» (как он выражался) - обычно на маловлиятельный пост.
Никто, впрочем, не мог сказать, какой орган
приоритетней на внутрипартийной
лестнице. Например, «Организацию общественных работ» Шпеера вывели за
пределы партии, но при этом она считалась едва ли не главнее тайной полиции
(Шпеера некоторые называли лицом №2 на шкале истинного начальства)! Он посмел
требовать у самого Гиммлера выработать правовые нормы для лагерей. Никто вообще
не знал, кто завтра возвысится, а кто – упадет...
(Недавно в передаче российского телевидения «Большие
родители», посвященной судьбе Г. Маленкова, один из видных экс-функционеров, Г.
Демичев, вспомнил, как они, партработники, пытались при Сталине отгадать, кто
из вождей сейчас поглавнее: высматривали, в каком порядке носят на праздничных
демонстрациях портреты лидеров... Если портрет Маленкова несли ближе к Сталину,
значит, сегодня он главнее, чем был вчера, а если нет – значит, нет, значит,
главнее кто-то другой…)
В СССР работали три самостоятельные ветви реальной
власти: партийный аппарат, советский аппарат и аппарат НКВД-МГБ. У каждого
имелись дублирующие отделы – политические, хозяйственные, образования и
культуры, военные управления и т. д. Все
наблюдали друг за другом (в НКВД были отделы, наблюдавшие за самим НКВД). Вся
информация собиралась в ЦК, но никто не знал, чью информацию посчитают верной,
кого осудят и «вызовут на ковер»: «Отличие от Германии такое: там службы тайной
полиции были централизованы Гиммлером, а в России существовал целый лабиринт полицейских
организаций» (Арендт, ibid,
стр. 526).
Несомненной выглядит польза от делового соревнования
почти одинаковых организаций («для
Гиммлера было характерно давать одно и то же задание параллельно двум людям»):
оно, например, не позволяло возникнуть саботажу или оппозиции. Достаточно было
одного намека на саботаж, и центр задания сразу перенесут в другое место. А
инициаторы саботажа могут вообще не узнать о своем поражении!
Генерал-губернатор Франк, например, не догадывался, что на самом деле он уже
смещен, что с карьерой его покончено! (У него оказались слишком консервативные
мозги, чтобы усвоить истину фюрера, почему покоренные народы должно не
эксплуатировать, как положено делать с покорными рабами, а уничтожать на корню.
Не смог этого понять – и поплатился за
свою слепоту!)
В этом пункте Ханна Арендт опять вернулась к
излюбленному ею тезису, что авторитаризм с тоталитаризмом только внешне похожи,
но на деле это системы разные: фашизм лишь ограничивает, стесняет свободу
граждан, но не отменяет ее в принципе. А тоталитаризм нацелен именно на
уничтожение свободы – вообще! Ханна прослеживает это явление даже в структуре
администраций: в Италии был фашистский, но все же конституционный порядок, а в
Германии «все полтора миллиона фюреров знали, что их власть исходит
непосредственно от Гитлера – без промежуточных ступеней на властной лестнице» (ubid, стр. 523). Гитлер, правда, говорил, что
«партия есть порядок фюреров», но, чтобы никто не принял это всерьез, сразу, в
1934 году, распорядился: «Обращение «мой фюрер» закрепляется только за
фюрером. Этим указом я запрещаю
нижестоящим лидерам НСДАП позволять обращение к себе типа «мой рейхсляйтер» и
т. д. Здесь более уместно обращение «партайгеноссе» или «гауляйтер» и т.
д.». Партия, конечно, есть «порядок
фюреров», но фюрер у нее - один!
Иногда тоталитарный правящий слой обзывают «кликой»
или «бандой». Это неверно, считает Арендт: в кликах и бандах их участники
обуреваемы жаждой власти, в тоталитарных же государствах, при всем обилии
дворцовых интриг, никто не смеет покуситься на верховную власть – ни Гиммлер,
ни Ежов, ни Берия. Сановники такие же «атомизированные личности», как любые
обыватели, у них, как правило, нет взаимовыручки гангстеров,
взаимоподдержки в «семье». Это, кстати, сделало проблему преемника вождя
катастрофической: у Сталина, например, пост
наследника считался самой опасной из возможных наград! Что касается
Гитлера, то он в 1939 году объяснил генералам: «Я должен при всей скромности
сказать о себе: незаменимый… Судьба рейха зависит от меня одного»!
Внешне эти тоталитарные системы устройства государства
кажутся эффективными. Они оставляют за лидером монополию на абсолютную власть,
они обеспечивают готовность аппарата выполнить любую команду, вождь всегда
способен принять быстрые политические решения, проводит их в жизнь почти
мгновенно (Сталин и Гитлер в течение одного августовского дня 1939 года сменили
внешнеполитическую ориентацию своих держав, причем Сталин спокойно отправил в
тот день половину политбюро на охоту в заповедник. Чтоб не путались в ногах?).
Но почему столь удобная и эффектная система не была
задействована никем в прошлом, да и в будущем ее перспективы весьма туманны?
Ответ прост. Умножение канцелярий разрушает
ответственность чиновников за порученное дело и их компетентность. Дело даже не
в непродуктивном увеличении аппарата: резко снижается производительность труда
даже у тех, кто работает добросовестно. Конфликтующие группы обычно медлят с
нужными решениями, ожидая мнения вождя. Фанатизм элиты, исходящей из принципа:
«Ни одна задача не существует ради самой себя», уничтожает интерес к любой
конкретной работе. Постоянные смещения и перемещения мешают приобретению опыта,
делают неустойчивой службу в командной упряжке. Вот примеры из книги Арендт:
квалифицированные инженеры работали в советских зонах техниками или чинили телефоны в то время,
когда на воле остро не хватало их знаний в важнейших отраслях хозяйства.
Смертность в лагерях достигала огромных цифр, а на воле постоянно возникал
дефицит рабочих рук (известные объявления – «требуются, требуются,
требуются…»). По данным МГБ СССР, производительность труда в зонах составляла примерно 50% от «вольнонаемной»… Это
смотрится парадоксально, но практически бесплатный труд заключенных никогда не
окупался! Например, в «Енисейскстрое» плановая себестоимость тысячи штук
кирпича была насчитана в 250 рублей, а фактическая составила 631 рубль. Причем
в обычной местной промышленности в той же области она составляла 210 рублей. И
вообще - «на протяжении всех послевоенных лет ГУЛАГ получал значительные
дотации из госбюджета. Например, в 1952 г. на содержание лагерей выделили дотаций
2 миллиарда 397 миллионов рублей» («ГУЛАГ...», стр. 55).
Ситуация в Германии, правда, отличалась от советской:
гитлеровцы сохраняли старые кадры управленцев и техников, разрешали получать
частную прибыль, вообще не слишком вмешивались в дела экономики. Их расчет был
на ограбление чужих стран, а не своей, и экономически он оправдался: Германия
возместила военные расходы за счет ограбления завоеванных территорий.
Знаменитый нацистский лозунг «Пушки вместо масла» означал на деле: «Добудем
масло пушками». Возможно, Гитлер потому так и спешил начать войну, хотя
Германия была к ней не подготовлена, что война позволяла отбросить надоевшие
государственные соображения и заняться, наконец, идеологически интересным
делом. Геббельс записал слова фюрера: «Война сделала возможным решение многих
проблем, которые никогда не были бы решены в мирное время, и, чем бы она ни
кончилась, евреи безусловно проиграли». После Сталинграда были отброшены последние ограничения, еще отделявшие не до
конца тоталитарную Германию от советского победоносного опыта! Германские
генералы, правда, пытались объяснять политикам, как рискованно вести войну,
если приказы по армии и тылу отдаются без учета военной, гражданской или
хозяйственной необходимости. Ну и что! Даже высшим функционерам приходилось
иногда «вправлять мозги» по сему поводу... Вот что писал наверх тот самый
консервативный Ганс Франк, у которого, как помните, не хватало мозгов «перешагнуть собственную тень»: «Срыва
строительной программы в генерал-губернаторстве не произошло бы, если бы не
были депортированы многие тысячи работавших там евреев. Сейчас отдан приказ об
игнорировании евреев при осуществлении оборонных объектов. Я надеюсь, он будет
отменен, иначе ситуация еще ухудшится». А ведь Франка, впоследствии повешенного
в Нюрнберге, интересовала исключительно практическая сторона проблемы: «Если бы
мы выиграли войну, а это единственное, к чему я стремлюсь, - тогда мы сможем
превратить в котлету поляков, украинцев и всех других, окружающих нас». Но и
оборонные, и какие-либо другие соображения отступали на задний план при
разработке дорогостоящих (и вредных для фронта!) программ уничтожения
еврейского или славянского населения. Когда война близилась к завершению, были
отброшены ошметки былой сдержанности в
терроре – к убийствам в лагерях стали привлекать не только СС (это прежде
считалось привилегией «черных СС»), но самых обычных солдат. И офицеров стали
принимать в партию, что давало шанс на продвижение в чинах не самым опытным и
достойным, как делалось раньше, а самым идеологически преданным (или
податливым)… И вообще, пишет Ханна Арендт, «если рассматривать наметки планов
Гитлера после 1942 года – уничтожения русских, поляков, украинцев,
интеллигенции Западной Европы (например, нидерландской), населения Эльзаса и
Лотарингии, закон о «здоровье» для немцев, закон о «чужестранцах» – то
практически все это копировало большевистскую диктатуру после 1929 года.
Вульгарные лозунги и напыщенные экономические фразы и в Германии и в СССР
опрокинули принципы ведения хозяйства и все правила логики» (ibid, стр. 535).
В СССР просматриваются похожие ситуации. Вот некоторые
примеры, позаимствованные мной из книги историка-архивиста Г. Костырченко («В
плену у красного фараона» М., «Международные отношения», 1994 г.). Август 1942
г., армия Паулюса в Сталинграде, танковые колонны фон Клейста подошли к
Кавказскому хребту… Если вермахту продолжит сопутствовать военная удача, что
сопровождала его поход на протяжении последних восьми месяцев, СССР лишится главных источников горючего – и судьба войны опять повиснет на
волоске, как в октябре сорок первого года. Чем же в эти, судьбоносные для
режима дни занят аппарат ЦК ВКП (б), главная политико-идеологическая инстанция
страны?
17 августа 1942 года. Управление агитации и пропаганды
ЦК направляет трем ведущим секретарям ЦК (Маленкову – куратору военного отдела,
Щербакову, куратору военного политаппарата, и Андрееву, шефу сельского
хозяйства страны) докладную записку с важной идеологической информацией - для
принятия срочного решения. Аппарат ЦК выяснил: Большой театр засорен евреями…
Главный дирижер – еврей (Самосуд), второй дирижер – тоже еврей (Файер),
художественный руководитель балета – еврей (Мессерер)… Похожая ситуация в
Московской консерватории: директор - еврей (Гольденвейзер), основные кафедры в
руках евреев (так и написано!) –
Ямпольского, Дорлиак, Гедике и пр. То же
жуткое явление аппарат ЦК обнаружил в Московской филармонии: «В штате
филармонии стались почти одни евреи – Эмиль Гилельс, Флиер, Зак, Мария
Гринберг…». По записке приняты принципиальные решения: 19 ноября 1942 г., в тот самый день, когда
войска Сталинградского и Донского фронтов сомкнули кольцо окружения вокруг
армии Паулюса, в Москве издан приказ: бывшего директора Московской
консерватории Гольденвейзера уволить и назначить В. Шебалина. Что, как
саркастически заметил Г. Костырченко, не мешало тому же ЦК через пять лет,
когда проштрафился «формалист Шебалин»,
наградить Гольденвейзера орденом и «обозвать» в наградных документах… русским!
(правда, оговорив: «Отец - еврейского происхождения». Еще бы, с такой-то
фамилией… Ук. соч., стр.8-12).
Агитпроп ЦК был не одинок в великой державе в своих
оборонных усилиях: пока гитлеровцы делали отчаянные попытки захватить
Сталинград, верховный шеф советского кино министр т. Большаков обеспокоил главного
политика Красной армии, секретаря ЦК т. А. Щербакова малой просьбицей: не
захочет ли Его высокопревосходительство одобрить партийно-идеологической
санкцией решение министра о запрещении постановщику фильма «Иван Грозный»
режиссеру С. Эйзенштейну пригласить на роль княгини Старицкой актрису Ф.
Раневскую: «Семитские черты у Раневской очень ярко выступают, особенно на
крупных планах». А чтобы у секретаря ЦК не возникло сомнений, к письму были
приложены фотографии кинопроб Раневской (в анфас и профиль) (ук. соч., стр.
13).
Почему людям из нормального мира трудно в подобный
абсурд поверить?
Потому что мы воображаем, будто занимаемся знакомым в
истории, хотя, возможно, неприятным типом государства – скажем, тиранией,
деспотией, автократией… Не приходит в голову, что тоталитарные правители
говорили правду, когда объясняли «городу и миру»: они искренно рассматривали ту
страну, где им довелось захватить власть, как временную штаб-квартиру мирового
движения по захвату остального мира. Поэтому всемирные интересы им были важнее
местных успехов. (Сталин: «СССР есть база всемирного движения, величайший
фактор в мировой истории. В СССР мировой пролетариат впервые обретает свою
страну»). И нацисты тоже не считали, не думали, будто, захватив в 1933 г.
Германию, заполучили готовую «расу господ» - нет, такую расу только
предполагалось создать в будущем (Гитлер: «Не смехотворно малые племена,
крошечные страны, династии, но только расы могут выступать мировыми
завоевателями. Однако расой мы еще должны
стать»). 9 декабря 1941 года было запрещено употреблять термин «германская
раса» в официальных документах («это привело бы к принесению расовой идеи в
жертву простому началу национальности и к разрушению важных концептуальных
посылок нашей расовой и народной политики». Истолковать можно так: определение
«германская раса» могло бы в будущем помешать уничтожению отдельных частей
немецкого народа). Зачатком требуемой расы должны были стать не просто немцы, а
– СС (Гиммлер в 1933 году: «Самое
тщательное взращивание и воспитание расовой
суперстраты в следующие 20-30 лет даст всей Европе ее правящий класс».
Это считалось много более важной и срочной задачей, чем необходимость выиграть
какую-то там мировую войну!).
Причина, по которой хитроумные средства тоталитарного
правления, непревзойденная концентрация власти никогда, ни одним тираном, ни
одним императором в прошлом не применялась,
проста: обычный тиран не мог бы пренебрегать интересами подвластного ему
«хозяйства» ради какого-то, неизвестно на каких основаниях выдуманного «светлого
будущего для человечества»!
Эти истинные цели старались не предавать лишней
огласке, чтоб не пугать неподготовленное население: поначалу Гитлер даже уверял
немцев, что «нацизм – не товар на экспорт», да и Сталин придумал теорию
«социализма в одной, отдельно взятой стране» и стращал народ якобы исходившей
от врага, Троцкого, «перманентной революцией». Но на деле полезнее читать «Майн
кампф», чем речи германского канцлера, и нужно осознать, что декларированное
Троцким лишь на словах являлось истинной целью Сталина в его практике.
Умеренность же вождя означала обычно одно: пока что он вынужден отвлечься от
мировой политики, ибо занят чисткой в собственной партии! Или в стране! Но
погодите, пробьет час!
«Насколько уверенно нацисты относились к своему
тщательно скрываемому замыслу, - пишет Арендт, - стало ясно в 1940 году, когда они сделали
действующим свой Уголовный кодекс на территории, завоеванной их армией. Едва ли
можно яснее продемонстрировать свою претензию на мировое господство, чем
введение наказания для иностранцев – «за государственную измену» (измену
кому?), «за злостные выпады против руководящих лиц партии и государства»,
причем с применением «обратной силы закона» (т. е. за то, что совершалось этими
лицами до начала войны и – в других странах, с другими законами! – М. Х.).
Армия делалась не инструментом завоевания, а исполнительным органом изначально
существовавшего всемирного права» (ibid,
стр. 541-542).
Но то же свершалось в СССР: например, лидеру польских
сионистов Менахему Бегину предъявили в оккупированном Красной армией Вильнюсе
обвинение по статье советского УК – 58\10, «антисоветская агитация и
пропаганда» - за сионистскую
деятельность в довоенной Польше…
Однажды в редакцию газеты, где я работал, пришел
израильтянин и показал мне реабилитационное дело своего отца: тот был
владельцем велосипедной фабрики в довоенной
Риге и пожертвовал в 1938 году денежные суммы на сионистское движение. А в 1942
году был расстрелян уже в советском лагере, ибо, будучи иностранцем,
гражданином независимой Латвийской республики, «пожертвовал деньги на
контрреволюционное сионистское движение». Я читал дело собственными глазами...
Но если завоеватель ведет себя повсюду, как дома, он
начинает к собственному населению относиться, как завоеватель. Советский
политэмигрант Кравченко писал: «Завладей иностранный завоеватель Страной
Советов, изменения едва ли были бы более жестокими»… В случае победы в войне
нацисты организовали бы в Германии уничтожение «расово негодных немцев» («После
общенационального рентгеновского обследования фюрер должен получить списки
больных, страдающих болезнями сердца и легких… Этим семьям более не будет
разрешено оставаться в обществе и иметь детей. Какая судьба их ждет – будет
определено дальнейшим приказом фюрера» ).
Другой пример. Сталин предпочел отказаться от
огромного послевоенного займа для восстановления СССР, взамен - оккупировал
Восточную Европу, что сильно истощало ресурсы Советского Союза. Но спорить
невозможно - такая политика отвечала интересам всемирного коммунистического движения!
Тревогу и ужас вызывает в Ханне Арендт не жестокость,
не агрессивность тоталитарных режимов, а «новое понимание самой сути власти»!
Во-первых, как она выразилась, «неукорененность», презрение к национальным
интересам; далее – презрение ко всяким
земным мотивам, отказ от видимых невооруженным глазом собственных
интересов (отказ от американского займа на восстановление России мотивировался
так: «Ленин сказал: «На каждом их долларе – ком грязи; на каждом их долларе –
следы крови»); вера в собственный вымышленный мир – вот что вносило в мировую
политику разрушительную силу, более опасную, чем любая агрессия обычных
завоевателей.
Тоталитарное движение искренне считает, что влияние
материальных благ не существенно в мире – оно скорее даже мешает главному - развитию
организации (Сталин: «Вы должны понять, что из всех богатств, существующих в
мире самым ценным и решающим являются кадры». Он искренно верил, что главным
сокровищем СССР являются не богатства недр, не производительный труд
подготовленных специалистов во всех областях, а «кадры». Кадры партии!)
Обычный мир был неспособен понять склад ума новых политиков, которые вовсе не учитывали в своих проектах размеры затрат - ни людей, ни материалов, были безразличны и к национальному интересу, к росту благосостояния, нет, не чужих, но собственного народа! У политиков «нормального мира» возникал странный выбор: те, кто понимал тоталитаризм, склонны были переоценивать его мощь; а те, кто в уме подсчитывал дикие убытки от расточительности и некомпетентности, скажем, советских шефов, те недооценивали огромные возможности этой власти, способной провести в жизнь массу проектов, вопреки разумным подсчетам затрат (людей и ресурсов) и вообще – вопреки здравому смыслу.
(продолжение следует)
