Поколение тех, кто родился сразу перед войной или в первые годы войны, обладало странными способностями. «Обладало» -- потому что никого уже из нас не осталось: чахлая поросль этих лет подпирается рожденными в энтузиазме индустриализации либо послевоенном буме деторождения. Мы рождались, чтобы умирать – не как другие, по прошествии многих десятилетий, а почти сразу же. Нас, выживших, -- единицы по сравнении с умершими быстро, сразу и безвозвратно – этих вообще никто не знает и не помнит. И главными особенностями этого хилого поколения можно назвать дикую, неуемную жажду жизни, что поперек любого голода и любых болезней, невзгод и несчастий, а также яростное умение и даже искусство жить тяжело, неправильно, мучительно.
В этой
генерации надо также выделить особую страту евреев и наполовину евреев,
которым пришлось протащить на себе, помимо всего прочего, еще и тяжелое
ярмо национального унижения и презрения, непривычно тяжелое именно для них,
малолеток гонений на врачей-вредителей.
Не понимая
ничего этого, невозможно понять, зачем и почему так быстро спился и куда ушел
от нас Сергей Довлатов, какой рок вел его, а также иже с ним: Иосифа Бродского,
Савелия Крамарова, Владимира Высоцкого...
Система
выпихивала их в вынужденную и невынужденную эмиграцию, спасая себя. Ленин в
свое время посадил все лучшее, что было в России, на пароход и утопил в волнах
эмиграции. Более тупая и менее решительная система 70-80-х освобождала страну от своего будущего не
оптом, а в розницу: оптовые партии собирались уже в эмиграции, например, в
Нью-Йорке. Любопытно, что провинция давала лишь слабый ручеек лишенцев
гражданства: удар на себя приняли Москва и Питер, два реальных очага
сопротивления Москве и Питеру, Кремлю и Смольному. Все остальное выглядело шантрапой,
даже в Прибалтике.
В Нью-Йорке
нашли себя и друг друга многие, здесь сошлись и сдружились, среди других,
Бродский и Довлатов, питерские почти одногодки.
Довлатов,
в отличие от уже состоявшегося до эмиграции Бродского, только начинал писать и
не публиковаться, перед тем, как покинуть невысиживаемое место диссидента и
изгоя.
Несмотря
на безудержное и глухое, до упора, пьянство, он почувствовал себя писателем и
журналистом именно здесь, в изгнании,
он бешено бросился в работу, публикуя по книге в год, издавая бойкую и лихую
газету «Новый американец», которая, конечно же, никаких капиталов ему не
принесла и довольно быстро вымерла, как
и должно вымирать все хорошее, не терпящее строгой периодичности и кропотливых
поисков, тщательного и вкрадчивого жополизания рекламодателей.
У
Довлатова, с его явно не жидовскими формами и размерами, все в жизни было
слегка не в фокусе и размазано. Даже в официальной биографии так все напутано,
что не понятно, на каком факультете ЛГУ и когда он учился, и закончил ли хоть
что-нибудь, и когда он все-таки успел послужить в вертухаях в Коми, а уж сам он точно всегда путал
собственные биографические данные, твердо зная только одно: скоро помирать.
И он
помер очень скоро, в сорок девять, что не то, что для Америке с ее сытым и
здоровым долголетием дико, но и для России рановато. Хотя, приходится
повторять, для своего поколения он зажился: мог бы вполне благополучно умереть
от какой-нибудь диспепсии или другой младенческой лихоманки, в детско-юношеской
дворовой драке, под ножом или шилом будущего почитателя своего таланта.
У него
нет никаких шансов быть понятым и оцененным последующими поколениями: он
слишком слепок со своей эпохи. И, кроме того, он настолько русский еврей, что
никакой китайский еврей (а через тридцать-сорок лет мы все будем китайцами) уже
не поймет, зачем так часто и так много надо было пить, зачем все эти разговоры
в искаженном пространстве советского и брайтонбического строя
