Kurmaev1

В джазовой среде (II)

В моем собрании музыкальной литературы есть сборник фотографий под названием «Sex & Drugs & Rock'n'Roll». Сравнивая его содержание с соответствующей активностью общественности наших джазовых фестивалей можно сказать, что у нас все происходит скромнее и вдали от любопытных глаз. Тем не менее джаз силен "связью с жизнью". В кулуарах фестивалей происходило активное общение. Есть много забавных историй. Один из наиболее известных джазовых деятелей прославился своей активностью. Виктор Дубильер заметил о нем: "Я запутался в его любовных приключениях!" Я тоже поначалу запутался. Как-то он приехал на фестиваль с угрюмым подростком женского пола. На другом фестивале с ним была женщина не первой молодости. Их связывали чувства, он все время держался за ее руку. Кто-то предположил, что у него новая жена. В телефонном разговоре с настоящей женой я неосторожно напомнил ей, что мы познакомились на фестивале. Она ответила что-то неопределенное. Потом мне разъяснили, что она не раз попадала в подобное положение, а было время, когда она обдумывала развод. Другой джазовый деятель как-то начал ездить по фестивалям с разбитной девкой жизнерадостного нрава. Всем все было понятно, но каждый раз, когда она отходила дальше двух метров, он объяснял: "Это – моя любовница!" Я не был свидетелем других его приключений, но Игорь Гаврилов меня просветил в своей обычной манере, что наш деятель ранее был осужден за сексуальное преступление и соответственно отмечен отклонениями на половой почве.

Иногда совместные труды на джазовой ниве способствуют созданию новой семьи. Джазовое дело от этого выигрывает, поскольку остепенившийся энтузиаст серьезнее относится к своим обязательствам, но сообщество вдруг теряет жизнерадостного человека и получает взамен скучную до чрезвычайности личность, на каждом шагу одергиваемую женой: "Не пей!", "Тебе хватит!", "Не ходи туда!" и т.д. Вообще джазовые деятельницы гораздо серьезнее и разборчивее в своих привязанностях. Обычно, это одинокие женщины. Они стремятся не к смене партнеров, а хотят найти друга жизни. Интересным явлением в жизни джазового сообщества промелькнула Светлана Кукина. Света влетела в джаз метеоритом или астероидом, во всяком случае как какое-то стремительное космическое тело. Джаз ей открылся внезапно, когда она вместе со своими коллегами из Молодежного музыкального клуба города Горький приехала в Ригу на фестиваль. Было это вскоре после жизненных неудач, у Светы было раскрыто сердце, готовое поглотить новое занятие и полностью посвятить ему себя. А на фестивале – люди занятые и уже поглощенные, и такие в этом поглощении интересные и загадочные. А музыка – непривычная, неофициальная. И Света увлеклась...

Вначале она ограничивалась деятельностью в горьковском клубе. Но там были повседневные занятия среди хорошо знакомых людей, а нужно было постигать явление. Света стала вслушиваться в музыку и собирать пластинки. Тогда она раза два присылала мне нужные диски. Такая деятельность для женщины – уникальный случай, и я часто повторял это утверждение, желая характеризовать Свету с положительной стороны, пока она не попросила меня перестать. Она уже была на новом этапе – перешла от пассивного потребления к активному участию в советской джазовой жизни. Но и процесс познания не останавливался. Фейертаг сказал, что тот не знает джаза, кто не знает джазовых стандартов. Света лихорадочно познает как можно больше джазовых эвергринов. Она все схватывает на лету, ей не нужно намекать два раза. Я попросил ее позвонить по своим делам московскому коллекционеру Тихонову, и она уже ведет с ним переговоры о том, как бы переписать на магнитофон побольше немеркнущих джазовых сокровищ из его залежей. Верменич заикается о том, что немаловажны словесное содержание этих пьес, она тут же выбивает из него "songbooks" (собранные по крохам тексты, существующие на фотопленке). Я обмолвился о том, что Молокоедов написал дипломную работу в университете на тему о джазовой журналистике, и вот уже Молокоедов вынужден дать ей на прочтение свой диплом и только робко просит не давать его более никому. Света тут же применяет новые знания практически. Она пишет репортаж о чекасинских концертах в ленинградских домах культуры. Происходит неожиданное: репортаж о концертах в Ленинграде пера неизвестной авторши из Горького появляется в литовской газете. Молокоедов постарался. Светлана пробует себя как менеджер и ей удается привезти в Витебск третьеразрядный горьковский диксиленд. Молодая энергичная женщина располагает к себе и добивается успеха. Она старается помогать другим – перепечатывает материалы из "Пульса джаза" и рассылает их Тимуру Кансирову в Бухару, Борису Когану в Ригу...

И вот, в разгар всех своих начинаний, Света вдруг спрашивает меня: "А может, я дура?" Я вполне искренне отвечаю ей, что она не дура, но нельзя рассчитывать на то, что внедрившись сразу во все области джазовой жизни и задав все необходимые вопросы, можно постичь все в кратчайший срок. В дальнейшем происходит закономерное. Света все еще методически посещает все значительные фестивали и концерты в стране, но внутри уже произошло переключение. Она вместе со своим новым приятелем увлечена рок-сценой. Молодые люди из неофициальных ансамблей прокрикивающие свои тексты в дружественных аудиториях теперь кажутся ей пришельцами из неизведанных миров, а их песни – новым откровением. В разговоре на эту тему я ей сказал, что хотя сам далек от мира рока, но могу себе представить, что и там есть свои ценности, которые с налету не одолеешь, которые надо пережить и взрастить в себе. Но Света торопится прожить сразу несколько жизней. Она переходит на работу в газету, рожает ребенка и, еще многое успеет сделать пока я закончу настоящий труд.

Света спустя годы. Характер все тот же.

В последнее время в нашем джазовом сообществе появились новые люди. Они пришли из рок-музыки, от Битлз к джаз-року и далее в импровизационную музыку. Когда-то Барбан говорил, что появится новое поколение не заштампованное традицией. Мне это казалось невероятным. Я не мог себе представить, что человек, не знающий корни джаза сможет оценить его современные формы. Но ныне это свершившийся факт, и такие люди как Александр Кан, Николай Дмитриев, Андрей Соловьев, Татьяна Диденко во многом определяют советскую джазовую среду. Для меня их усилия вновь напоминают попытки овладеть английским языком через американский сленг без понятия о том, что такое Present Indefinite Tense. Но есть и противоположная литературная аналогия. Американский критик Клиффорд Федиман высмеял преклонение перед классической литературой доведя его до абсурда. Он рассуждал так: нашим современникам нужно читать Диккенса, современникам Диккенса штудировать древних греков, а древним грекам не остается ничего кроме наскальных надписей.

Фестивали и в особенности те шестнадцать, которые прошли в Риге, опустили музыкантов со сцены до моего уровня. Их ментальность не совпала с моей. Я понял, что не могу поддерживать с ними даже простой беседы. Мое стремление свести свои наблюдения в единую систему разбивалось о музыкантскую мозаичную картину мира. Несоответствие отдельных фрагментов друг другу их мало волнует. Как следствие, их не очень интересуют успехи коллег, свое творчество они не сопоставляют с чужим. Просто их музыка и есть самая лучшая. Меня поразила их неорганизованность. Они плохо планируют свое время, забывают об обещаниях, не разрабатывают программы действий на будущее, у них вечный хаос в денежных делах. Однако, такие "художественные" черты характера больше свойственны концертирующим музыкантам. Композиторы склонны к рефлексии, и мне в общении с ними легче подстроиться под их миропонимание. Мне всегда было интересно общаться с Вальтером Оякяэром. Он также и обязательный партнер в делах. У практикующих музыкантов движение происходит только в одну сторону. Галениекс и Вапиров просили меня достать их собственные пластинки для представительства. Тарасов, почуяв, что я – коллекционер, одно время взял за правило при каждой встрече, что-то у меня выпрашивать. Я поддался раз-другой, но потом получил отказ привезти мне передачу из Варшавы и прекратил одностороннюю практику. С Чекасиным я попал в наиболее смешную историю. На один из бирштонасских фестивалей я привез коробку очередной чекасинской пластинки и попросил его подписать их. Я думал, что моим зарубежным обменщикам будет приятно иметь автограф мастера. Он же беззастенчиво потребовал дать ему столько пластинок, сколько я сочту нужным. Я дал две, он мне сказал: "Буду тебе должен пять рублей". Витя Полторак рассказал мне, что в гостях у него Тарасову приглянулись "валдайские колокольчики". Хозяин вынужден был подарить понравившуюся вещицу. Я считал, что мы рукоплещем гениям на сцене, а в очереди за колбасой мы все должны были быть равны. Но они (те, что встречались мне) считают, что имеют право. Почему? Что ж, не хочешь попасть в глупое положение – не суйся со своей дружбой!

Мне пришлось наблюдать за знаменитым вильнюсским трио Ганелин-Тарасов-Чекасин на протяжении многих лет. В начале семидесятых годов Нидбальский организовал концерт трио в Риге. Для меня состоялось музыкальное открытие. Вскоре я приехал в Вильнюс и взял интервью у Ганелина для польского "Джаза". Это была вторая публикация о них за рубежом после статьи Баташева в "Джаз форуме". Слава Ганелин – открытый, коммуникабельный и в то же время застенчивый, когда появляется нужда о чем-то просить. В семье он находился в подчинении у жены. Решение о переезде в Израиль приняла она, он с ней согласился – их дочь плохо себя чувствовала в прибалтийском климате. Жена, кроме того, имела свое мнение о том как должен жить и делать карьеру муж. В составе трио Слава до последнего пытался сохранить то, что разъезжалось в стороны. Яркая порывистая личность – Чекасин – не желал иметь над собой начальника. Чекасин считал себя главным действующим лицом и не желал подчиняться ганелинской режиссуре. Слава, скажем, задумал в какой-то программе в определенный момент свести соло Чекасина на-нет, а тот все равно солировал в кресчендо. Слава говорит ему: "Володя, я покажу тебе вот такую музыкальную идею", а Чекасин отвечает: "Пошел ты на х*й, я сам все знаю!"

Чекасин неистово солирует на двух саксофонах, Ганелин и Тарасов наблюдают.

Несходство характеров должно было развалить ансамбль, и так оно и получилось. Ганелин еще надеялся на Тарасова, но Тарасов ловко обходил углы и стоял в стороне и не высказывал свое мнение до тех поp, пока Ганелин не решил, что нечего миндальничать и пора указывать свои авторские права (до этого он записывал пластинки как композиции группы с разделом гонорара на три почти равные части). Практичному Тарасову было трудно стерпеть финансовое ущемление.

После развода с Ганелиным Чекасин с Тарасовым стали выступать самостоятельно. Кончились композиции. Чекасинские выступления лучше всего описываются в сексуальных терминах: постоянный эксгибиционизм и нагнетание напряжения вплоть до кульминации-эйякуляции. Далее все повторяется на другом звуковом материале. При ансамблевой игре просматривается соревнование самцов. Партнеры-подмастерья (Молокоедов и другие) оказываются побежденными, а сам Чекасин возносится на вершину своей кульминации-эйякуляции. Основательный Тарасов демонстрирует иной характер. У него обязательно проходит остинато (парафраз неуклонному повышению материального состояния), на фоне которого возникают отдельные несвязанные между собой эпизоды.

Два раза мне пришлось наблюдать на соцфестивалях поведение Чижика. В Варшаве он вышел на сцену, уселся за рояль и начал потирать руки. Спустя минуту-другую публика начала кричать: "Музыку!", "Музыку!" Подгоняемый Чижик слегка смешался, но начал играть. В Дебрецене он отказался выступать, мотивируя это тем, что ему не дали возможность днем порепетировать. Пришлось Иржи Стивину сыграть оба отделения концерта. Чижик все же выступил на другой день в клубе. Я подошел к нему и спросил, как ему понравился фестиваль (там выступал Фредди Хаббард). Чижик ответил: "Великолепный прием! Прекрасная публика!" Я не сразу понял, что он высказывается о своем выступлении.

Владимира Резицкого я впервые услышал на втором фестивале в Апатитах. Группа "Архангельск" играла модный в ту пору пору фьюжн, но сквозь вторичность формы просвечивало какое-то угловатое своеобразие. Я подошел к Резицкому и поблагодарил его за музыку.

На горной вершине в Апатитах во время фестиваля 80 года. В первом ряду: Натан Лейтес, полуобнаженный Владимир Резицкий, Владимир Фейертаг, Юрий Верменич. Над Лейтесом в сванской шапочке: Георгий Бахчиев. В правом верхнем углу с поднятыми в приветствии руками: Роман Копп "работающий под Ильича", Сабирджан Курмаев, Виктор Дубильер.

Второй контакт произошел в приезд Райхельта по моему приглашению на "Осенние ритмы" в Ленинград. Райхельт тоже рассмотрел старания Резицкого и решил пригласить его к себе во время фестиваля в Берлине, чтобы тот услышал, что происходит на современной джазовой сцене в Европе. Резицкий принял приглашение с большой ответственностью и попросил меня (переводчика) объяснить Райхельту, что он обязательно приедет и что за оставшиеся полгода выучит английский язык для полноты общения. Я прыснул и чуть было не нажил этим нового врага. Он побывал в Берлине и обратился в новую веру – European Improvised Music. Первые его попытки играть фри были трудными и для его музыкантов, и для слушателей. Бедные сайдмены "Архангельска" не могли найти себя в новой роли. Особенно трудно было Турову, игравшему до того стандартные джазроковые ходы. Но труднее всех пришлось мне. Он попросил меня дать оценку их выступлению. Помня, как я его обидел неверием в лингвистические способности, я стал мямлить что-то неопределенное. Но он желал знать: "Да или нет?" Так было всякий раз, когда мы встречались на фестивале или концерте, пока в Киеве на фестивале со странным названием "Голосеево" он мне наконец не признался: "Можешь мне говорить все что хочешь, для моей музыки это не будет иметь никакого значения!" Я понял, что он окончательно уверился в том, что я никогда не пойму его творчество. Возможно, он прав, потому что его первая послеберлинская имитация мешает мне понять значение ведра на голове. Райхельт был поставлен перед такой же проблемой, что и я – Резицкий познакомил его со своей послеберлинской композицией. Трудность была в том, чтобы повежливее сообщить Резицкому, что композиция не совсем оригинальна, а больше похожа на компиляцию. Однако, критик Ноглик попал под впечатление самобытного "архангельского мужика" на сешне в Берлине и впоследствии посетил его в родном Архангельске, о чем написал известный очерк "Архангельск Архангельск".

В соцстранах

Меня с детства интересовало "как там у них". Отчасти я удовлетворял свое любопытство посредством переписки. Возможность поездки за рубеж казалась абсолютно нереальной. В начале шестидесятых годов прошел слух, что стало возможно ездить за границу по приглашению. Никто ничего толком не знал. Я написал в польский журнал Przyjazń (Дружба), знакомивший поляков с нашей страной. Редакция ответила, что мне следует обратиться в милицию и что я могу после посещения Польши написать о своих впечатлениях в их журнал. Я пошел в милицию. Беседу со мной провел какой-то младший чин. Суть его объяснений была в том, что действительно есть такой способ, в основном для тех, кто имеет родственников за границей. Мне он посоветовал для моего же блага ничего не затевать. Поскольку у меня в то время не было прописки в Одессе, я и не затевал.

Стешенковско-копмановскоя эпопея с Jazz Jamboree дала мне импульс попытаться проникнуть в Польшу с помощью комсомола. Неожиданно моя попытка удалась. Я даже сумел попасть в целевую группу на музыкальный фестиваль, но не Jamboree, а Warszawska Jesień. Поездка на "Варшавскую осень" стала для меня одним из наиболее тягостных переживаний. Кроме меня - инженера было еще человека четыре не латвийского происхождения и не связанных с кругами молодой латвийской интеллигенции. Остальные были студентами Академии художеств, Консерватории, актерами, кинооператорами, художниками, музыкантами. Казалось бы – изысканное общество, но я бы слово "`интеллигенция'" по отношению к ним заключал в двойные кавычки. Как оказалось, эти молодые тогда люди, несмотря на кажущуюся разнородность своих интересов, уже хорошо знали друг друга, т.к. совместно бывали в каких-то "творческих лагерях". Вот, что писала в журнале "Родник" взращенная в этих питомниках национальных культурных кадров одна из участниц поездки в Польшу Ингрида Земзаре: "Мы, латыши, очень молодая культура. По сравнению с Европой, можно сказать, пробуждающаяся культура. И у нас есть одна характерная особенность – очень тесный контакт между поэтами, художниками, музыкантами. Общественные идеалы все время были связаны с культурной жизнью. Скажем Праздники песни в Германии, на которые собирались огромные хоры, чтобы петь вместе, – это древняя культурная традиция. Но она не играет такой роли выразительницы народного самосознания, как у нас. У нас Праздник песни насыщен пафосом пробуждения. Это – его движитель. У нас всегда главным было сознание, что нужно делать общее дело. Нужны единомышленники..." Когда попадаешь в общество этих единомышленников, охваченных "пафосом пробуждения", становится весьма и весьма неуютно. К слову, нужно отметить, что "пробужденная культура" находится на начальной стадии развития и готова использовать для собственного строительства любой чужой материал. Как в большом, – праздники песни заимствованы Прибалтикой из Германии, так и в малом – Земзаре пыталась использовать исследования Леонида Переверзева для своей диссертации. Переверзеву должно быть импонировала прибалтийская дама, и он охотно объяснял свои мысли о карнавальной культуре по-бахтински. Ингрида впервые представила свои переверзевско-бахтинские компиляции на джазовой конференции во время "Ритмов лета". В зале был Барбан. Бедняжка не могла до конца понять, как именно ее высмеял Ефим Семенович, но отговорилась плохим знанием русского языка (познания в русском – как костыль – он помогает получить нужные данные, а потом его можно отбросить, когда отпадет необходимость). Диссертацию она все же защитила среди своих.

Руководительница нашей поездки – национальная партийно-коммунистическая функционерка низшего звена испытывала перед культуртрегерами комплекс неполноценности и как бы постоянно извинялась за то, что ее поставили за ними присматривать и писать рапорт об их поведении. Впрочем, рапорт был ключевым пунктом нашей поездки. Все экскурсанты были уверены в том, что будет написан еще и другой, тайный рапорт и постоянно "вычисляли", кто из пяти отверженных будет его автором.

Приключения начались уже на территории нашей родины – в Минске. Обнаружилось, что билеты нам дали не на ближайший поезд, а на следующий. Наше пребывание на минском вокзале затянулось. Дело было ночью, и хотя на предвыездном промывании мозгов работница "Спутника" запретила ни под каким видом брать водку (так же как и советские металлические рубли, "чтобы их грязные руки не сжимали наши советские монеты, посвященные памятным датам нашего народа"), но водка нашлась. После возлияния начались латышские песни, собрались слушатели, пришли милиционеры и попросили прекратить. Один из певцов – журналист оказался слишком пьяным и пробовал возражать. Милиционеры попытались его увести, латвийские попутчики бурно вступились... Приехав в Варшаву, мы опоздали на планируемое мероприятие, а на другой день выехали в Краков. Двое суток мы были за границей и не видели ничего. В Кракове выпало развлечение. Нормунд Эртс, тогдащний студент консерватории по классу скрипки, а позже культурно-партийный деятель, нашел молодежный клуб "Ящуры", куда можно было пойти на дискотеку. Пошел и я. По пути Эртс сорвал у меня с пиджака значок с надписью "Рига" и сказал: " Ни слова по-русски! Мы – шведы!" Тогда я не мог решить задачку из трех условий:

1. Если ты латвийский националист, то как ты можешь прикидываться шведом?

2. Если ты прикидываешься шведом, то как ты можешь быть партийным деятелем?

3. Если ты жаждешь партийно-советской карьеры, то как ты можешь быть латвийским националистом?

Ныне одно из условий отпало. Большинство партийных карьеристов стало национальной номенклатурой. Но "шведский синдром" остался. Возможно, по окончании переходного периода, когда нужда в благожелательности шведов потеряет актуальность, будет преодолена и эта преграда.

Поскольку мой латышский язык был (и остается) довольно скудным, а внешний облик не соответствовал моему тогдашнему представлению о шведах, я скромно отделился от их веселой компании. На маскарад местная публика обратила мало внимания, иностранцы для них были не в диковинку. На протяжении поездки отношение ко мне со стороны пробуждающихся изменилось к лучшему, чему способствовало мое знание польского и английского языков, но обстановка оставалась накаленной. Время от времени за завтраком в ресторане звучали латышские песни в честь тех, у кого был день рождения, так что присутствующие все же обращали внимание на латышских иностранцев. Для полной характеристики "`интеллигентов'" добавлю, что они продавали свои билеты на концерты фестиваля, чтобы были деньги на кафе. Кончилось приключение опять в Минске, где, не выдержавший стресса русский клубный работник Леня набросился на обидчика – латвийского художника Маевскиса.

Если отвлечься от общества, с которым я путешествовал, то поездка меня воодушевила. Я увидел поляков вблизи, общался с ними, они меня понимали и я их понимал. Я побывал на концертах современной музыки, увидел краковскую старину. Посмотрел "Крестного отца" (тогда кино имело для меня большое значение). Все было ново и свежо. Я решил, что теперь я буду путешествовать, но не в группах. В следующем 1975 году я попытался оформить частную поездку в Чехословакию, но получил отказ. Потом у меня был период выездов в соцстраны почти каждый год. Прервал эту полосу Берзинь. Ездил я один, т.к. в 1976 году у нас была кошка и мы ее не могли оставить одну. Сейчас все эти соцпоездки слились у меня в сознании в одно целое. Ниже, то, что я вынес из двух посещений Чехословакии, четырех пребываний в ГДР и одного визита в Венгрию (каждый раз выезжая в ГДР и Чехословакию я задерживался в транзите туда и обратно в Польше, обычно в Варшаве с пребыванием на Jazz Jamboree).

Самым главным впечатлением всегда остаются контакты с людьми. Выяснилось, что наши представления о жизни в европейских соцстранах совмещают несовместимое и находят различие там, где есть подобие. Представление соцбратьев о нас также оказались фантастичными. У меня в подсознании всегда была надежда, что я скажу, что приехал из Советского Союза, и все заинтересуются нашими делами и станут спрашивать как там и что там в СССР. Но как-то в варшавском джазовом кафе "Аквариум" я сидел в обществе тогдашнего редактора ныне несуществующего немецкого издания журнала "Джаз форум" Рольфа Райхельта, главного редактора Павла Бродовского и других сотрудников этого издания. Тон задавала Барбара ван Ройен – американка – вокалистка и жена голландского трубача Ака ван Ройена. Я с гордостью сказал ей: "I come from the Soviet Union!", а она мне в ответ: "And I come from the United States of America!" И все, и никакого интереса к нашей великой родине. Ирена Курек, секретарша редакции, стала говорить со мной по-русски. Я спросил, зачем она это делает, ведь я говорю по-польски. Она ответила, что хотела сделать мне приятное. Мне действительно стало приятно (в отличие от двух литовок, о которых ниже). Но бывали и неприятные сюрпризы. В мой первый приезд в Чехословакию на пражском фестивале 1976 я был вне себя от удовольствия от того, что я за границей, на джазовом фестивале, познакомился с такими людьми как Карел Срп и Любомир Доружка. Мне казалось, что все кругом замечательные люди и только ждут возможности вступить в контакт со мной. Находясь за кулисами я беседовал с матерью музыканта Иржи Стивина. Стивинова – известная актриса в Чехословакии, и наша беседа заинтересовала молоденькую девушку. Я уступил ей место рядом со Стивиновой, а та заметила, что поляки все – хорошо воспитанные люди (она не говорила по-английски, а я по-французски, поэтому мы общались на смеси польского с чешским). Девушка поддакнула в пользу поляков, а я спросил ее, что она думает о русских. "Русские! Мы их не любим!" "Как же, но у них великая литература, язык, на котором можно многое прочесть," – возразил я. "Нас заставляют учить их язык, но он нам не нужен," – был ответ. Выдержав паузу я сказал, что я и есть русский. Девушке стало неудобно перед актрисой, и она забормотала, что русская литература возможно и интересная. Я холодно ответил, что мне все равно, что она думает о литературе. Но мне было не все равно. Неприятно, когда тебя ненавидят a priori. Видимо, подобный комплекс более или менее свойствен людям. Алик Гаевский мне рассказывал, что в короткий период победы "Солидарности" перед военным положением он ездил на отдых в Чехословакию и ожидал бурных расспросов о польских событиях. Действительной реакцией было безразличие, а иногда и враждебность (последняя объяснялась не классовыми интересами, а национальным противостоянием; в Чехословакии очень мало сентимента к Польше после того как поляки перед войной вслед за Гитлером отхватили кусочек Силезии; неприязни прибавилось после участия Польши в "братской помощи" в 1968 году). На почве переоценки национальной принадлежности бывают и вовсе фантастические истории. Райхельт мне рассказал, что барабанщик Владимир Тарасов попросил его сделать приглашение своим знакомым. Через некоторое время гостьи приехали. Это были две женщины в возрасте тридцати с небольшим лет. Они уже поездили по ГДР и приехали в Берлин провести последние три дня. Литовки рассказали Рольфу, что поездка не оправдала их ожиданий. Хотя они всюду подчеркивали свое литовское происхождение, на них как-то мало обращали внимания (ГДРовцы, в основном, всегда были больше заинтересованы контактами со своими соотечественниками из ФРГ), а когда они обращались к окружающим по-немецки, то заслышав их ужасный акцент им спешили на помощь со скудными познаниями русского. Литовки упорно не желали говорить по-русски и не понимали, почему их хотят непременно приписать к СССР, когда они приехали из Литвы. Немцы и далее проявляли неуважение к литовскому народу. Литовки, принарядившись в свои лучшие платья, вознамерились отпраздновать Рождество в ресторане, но им объяснили, что на этот праздник столы заказывают заблаговременно, и свободных мест давно уже не осталось. Объяснения о том, что они из Литвы и хотели бы отпраздновать с немцами Рождество не помогло ни в этом ресторане, ни в следующем. Литовки не могли поверить в такую черствость: они вырвались на пару недель из Советского Союза, немцы были просто обязаны раскрыть объятья в понимании их суровой судьбы, а тевтонам и дела никакого не было. Рольф, насколько мог, пытался им объяснить, что Рождество в Германии – семейный праздник, и при всем уважении к иностранкам, те все же будут не к месту, не говоря о том, что места и в самом деле давно были расписаны.

Рольфу было жаль провинциальных литовок, которые были ввергнуты в такое состояние жестоким социализмом. Я же смеялся от всей души. Тут уж он меня не мог понять, когда я ему объяснял, что литовки страдали за границей всего лишь две недели из-за своих неверных представлений, но они же у себя дома создают совершенно сюрреалистическую обстановку, в которой повседневно вращаются люди, вынужденные жить с ними рядом. Чтобы вырваться из их националистического зоопарка нужно бросить жилье, работу и отправиться куда-то, где вновь прийдется адаптироваться к местным условиям. Литовкам достаточно было вернуться домой в Вильнюс, чтобы успокоиться. Там их культура остается самой великой.

Организованная экскурсия – как бы бреющий полет над территорией: вроде бы ты там, но соприкосновения нет. Даже когда контакт осуществлялся это было похоже на любовь с механическим предохранительным средством. Встреча проходит "в рамках", встречается коллектив с коллективом и т.п. Другое дело – частная поездка. В ней окунаешься в чужой быт, живешь не в гостинице, а в доме своих знакомых. Происходит взаимное открытие. Открываются и не совсем приятные вещи. Первый раз за границей я гостил у Иржи Грайнекра в Остраве, ЧССР. Иржи оказался большим педантом. Каждую вещь он клал только на отведенное ей место. Свою джазовую коллекцию пластинок он аккуратно вписывал в тетрадь пунктуально заполняя все графы. Время звучания каждой пьесы он выверял по секундомеру. Если оно не было указано на конверте пластинки или оказывалось ошибочным, он вносил коррективы карандашом. В каталожной тетради он вел графу "время" нарастающим итогом и всегда мог сказать сколько недель (а может быть и месцев), дней, часов и минут у него есть непрерывного звучания музыки. Были также каталоги на карточках по номерам пластинок, по музыкантам, по пьесам. Это можно было бы счесть безобидным чудачеством, но у него была и тетрадь, в которой он записывал все свои расходы. Я представил себе, что он знает во сколько я ему обошелся в каждый день своего пребывания, и мне стало не по себе. Мне кажется, что свое неблагоприятное открытие обо мне он сделал, когда мы посетили Дом обуви, и я, ошалев от разнообразия, примерял все туфли подряд и никак не мог сделать окончательный выбор.

В Праге я побывал у "Луиса" Топича – семидесятилетнего экс-танцора в его Mini Dance Jazz Rock Museum. В натуре "музей" представлял собой жилье во дворе до полной иллюзии напоминавшем внутренности знаменитого одесского дома, состоящего из лестниц и переходных площадок со множеством дверей, где соседи живут на виду друг у друга. Его единственная комната, где стояла кровать, а в углу была раковина с краном, была заставлена кипами пластинок и джазовой литературы. На стенах висели две фотографии его былой сценической деятельности и еще кое-какие картинки включая изображение молодого человека с большим членом, закуривающего сигару. Книги он не читал (из иностранных языков он владел только немецким), пластинки не слушал, но вел обмен/торговлю со всей Чехословакией, соц. и кап. Европой, Америкой, Японией, "всем миром и ближайшими планетами" по его выражению. Среди его партнеров (я видел аккуратный журнал проводимых операций) были и Илья Клемент из Оломоуца, и Херберт Флюгге из Потсдама, и Вальтер Оякяэр из Таллинна. Через несколько лет Топича ограбили, и он скончался в больнице от побоев грабителей. Говорили, что наводчиком был его гомосексуальный партнер. Пластинки по его завещанию перешли в консерваторию, но они были испорчены собственной тяжестью в кипах мини музея.

В Чехословакии, ГДР, Венгрии советские люди были известны в виде двух сообществ: солдат с офицерами, а также групповых туристов. Нетрудно себе представить какое мнение складывалось о суммарной модели поведения этих сообществ. Поляки уже тогда бывали во всем мире и в Союзе тоже, но их представление было неблагоприятным. Отпечаток наложило столетиями длящееся соперничество. Однако, у поляков неприятие русско/советского было политическим, а не личным. Они всегда были готовы к контакту с конкретным русско/советским человеком, которому тут же могли сразу выложить свои обиды и сомнения, но не как оскорбления, а как аргументы в споре. Чехи в споры не вступали, а молчаливо демонстрировали свое неприятие. Немцы мне показались разделенными на два противоположных вида. С одной стороны это были подтянутые и чистенько одетые люди, с которыми я не имел контактов, с другой стороны – совершенно отрицающие всякую буржуазную мораль - любители джаза и рока. С последними я находил полное взаимопонимание. Впоследствии мне объяснили, что мое предположение о представительности второй симпатичной группы было несколько преувеличенным, просто я вращался именно в таких кругах. В Венгрии я не успел разобраться в обстановке из-за кратковременности пребывания и языкового барьера. Но отец моего приятеля все же успел провести со мной политбеседу и объяснить несправедливость, в силу которой великая Венгрия оказалась захваченной по кусочкам разными государствами: Румынией, Чехословакией, Югославией, СССР, Австрией. Националистические противостояния были главным открытием в нашем "лагере". Кто у нас слышал о вопросе-анекдоте: "Что такое гимн Моравии?" ? Ответ: "Пауза!" Оказывается, кроме очевидного деления на Чехию и Словакию сохранилось различие между Богемией (центр в Праге) и Моравией (южной – центр в Оломоуце и северной – центр в Брно). Богемцы и мораване по-разному произносят Е с "гачиком" – чехословацким диакритическим знаком (заимствованным у них латышами и литовцами для C и S). В 1968 году после советского вторжения словаки добились автономии, Чехословакия стала федеративной, а гимн – составным: первая половина – чешская, а после краткой паузы вторая половина – словацкая. Моравия географически находится в середине, там же, где и пауза.

Поляки всегда с удовольствием обсуждают наши проблемы. Делают они это дружелюбно-покровительственно: "Мы знаем, что вы по уши в дерьме, но вы не имеете о себе пpедставления. У вас "Свободу" глушат, а мы ежедневно слушаем "Свободную Европу", – после чего рассказывают нечто общеизвестное, что-то перевирают из-за незнания реалий. Прослушав без удовольствия польское понимание нашего быта или истории, хочешь для поддержания беседы что-нибудь рассказать о поляках. Обсуждение ярких польских особенностей встречают разный отпор у поляков. О польской торговой жилке можно говорить почти свободно. Это почти что добродетель. "Поляки спасали человеческие жизни, покупая их во время войны за накопленное золото" Всепроникающий католицизм доступен для обсуждения, но для насмешек – это табу. Тем не менее плоды болезненной религиозности налицо. Коммунистические власти уступили "Солидарности" в восьмидесятые годы только в религиозном вопросе. За десять лет по всей Польше настроили сотни, а может быть десятки сотен костелов при жестокой нехватке жилья. Шутка моего французского приятеля о том, что костелы можно было бы использовать под квартиры, не имела бы успеха у поляков. Нельзя затрагивать низкий уровень польского труда. Сразу следует опровержение: виноваты не поляки, а только социализм! Ну, а почему немцы и чехи делают товары получше? И у социалистических немцев качество не то, как раньше! Самая больная тема – маниакальный культ армии. У Марека Цабановского встретила полное непонимание шутка о моторизации Войска Польского, пересевшего с коней на велосипеды. Он совершенно серьезно объяснил, что немцы имели технический перевес в последней войне, но героизм поляков бесспорен. Алик Гаевский на исторической родине устал от светских разговоров о достоинствах сабель или особого польского противотанкового ружья. "Если бы у поляков было хотя бы две тысячи таких ружей, они остановили бы немцев!" – мечтательно произнес один из патриотов. "Что вы все о ружьях, во всем мире давно перешли к баллистическим ракетам!" – парировал Алик.

Наиболее близкими мне по духу оказались ГДРовские хиппи: нечесаные, в потертой одежде, воняющие чесноком и отрыгивающие бормотухой. Мне однажды пришлось провести несколько дней в "логове" хиппи Штеффена Варцехи. Вся обстановка в его жилье была принесена из мусорника. Сам он работал сантехником, но только номинально. По его словам за те деньги, которые ему платили, его обязанности сводились к тому, что он иногда приходил и говорил: "Добрый день, шеф!" – после чего можно было уйти. Меня он видел первый раз, но принял как своего. Я был другом его друга. Этого было достаточно. Утром он открывал буфет и холодильник и говорил: "Selbstbedienung!", т.е. можно было брать самому все, что имелось в наличии. Я чувствовал себя свободно в их обществе. Они не были отягощены условностями, не принимали официальной социалистической культуры, но для них не было ничего прекрасного и в гитлеризме. Любой национализм под личиной любой традиции был для них неприемлем. Франк Штайн по кличке Longest рассказывал мне, что в Румынии ему хотели сделать приятное, сообщая старые немецкие названия местностей, но ему было неинтересно. Джаз и рок для таких людей был всем: и культурой, и религией, и мировоззрением. Недаром поляки их презирали. Традиционные лощеные немцы вызывали у поляков уважение без любви, а на хиппи они смотрели как на наказание понесеное Германией за грех нападения на Польшу. У меня с немецкими хиппи было общее сознание людей постимперского общества. Средний поляк испытывает средние чувства: от положения малого народа он открещивается (у них было большое торжество, когда население Польши, превысив довоенный уровень, достигло 35 миллионов), к состоянию великой нации он стремится. Его родина была империей только в сознании национально-настроенных патриотов. И вот силой своего сознания такой патриот старается преодолеть вековую зажатость Польши в тисках между Россией и Германией. Самосознание чехов (в Словакии я был только два дня) не великого, а малого народа. В этом их сходство с прибалтийскими народностями: полосы любви и ненависти к немцам сменяются аналогичными чувствами к русским, славянский язык в сочетании с австрийско-немецкой ментальностью, великолепные памятники архитектуры, построенные иностранцами, знаменитые личности, связанные с Прагой, но не с чешской национальностью.

Для нас все соцстраны были как бы одним общим "лагерем". А они на поверку не только были разными, но и совсем недружными. Все чехи лучше или хуже говорили по-немецки, поскольку кроме историчеких связей с Австрией, их государство было не так давно семь лет в составе Германии, с 1938 по 1945 годы. Но немцы чешского языка не знали. Границы между Польшей, ЧССР и ГДР были открыты для граждан этих трех стран. Немцы с чехами ездили друг к другу без помех и особой коммерческой заинтересованности. Поляки регулярно опустошали рынки своих соседей. В сочетании с фактом польских возможностей бывать в западных странах это вызывало здоровую неприязнь. Поляки презирали немцев за неспособность, по польскому мнению, веселиться и вообще жить по-человечески.

Неожиданным для меня оказался сравнительно высокий уровень жизни в соцстранах. Вроде бы подтверждалось наше советское представление, что мы их всех кормим, а сами сидим без порток. Все-таки я не знал до какой степени мы без порток. Но разговоры с чехами или поляками вызывали еще большую обиду. Они считали нас нахлебниками! Ныне ситуация повторяется у нас на местном материале: прибалты считают себя кормильцами Средней Азии и наоборот. С другой стороны наши люди, побывавшие в Чехословакии повторяют формулу: "У них есть все!". А когда я был в гостях у Юрга Солотурнманна в Берне, его жена рассказывала, что была в Чехословакии и поражалась скудостью магазинов. Я очень ее удивил, открыв ей закон социализма о том, что всегда может быть хуже, например, у нас. Она не могла поверить, что может быть хуже, чем в Чехословакии. Но градации тем не менее существовали. Как-то возвращаясь из ГДР я не мог упаковать свои вещи, и Райхельт подарил мне старый чемодан, полученный им по такому же случаю в Западной Германии. "Мне дали этот чемодан без отдачи. Теперь я дарю его тебе. А ты можешь передать его какому-нибудь вьетнамцу."

Идеологическая сфера по разному действовала в этих трех странах. В Польше все покупалось и продавалось и партийные боссы не очень верили в свою идею. Поэтому гнета особенного не было. Поляки изображали преданность социализму, а тем временем у них можно было сделать копию диссидентского издания на ксероксе главного управления безопасности, конечно, за деньги. Чехи также не верили в идею, но старательно отрабатывали нужное время на собраниях, которые у них были мучительно многочасовыми. Каждый служащий обязан был посещать профсоюзные собрания, а также собрания общества чехословацко-советской дружбы, членство в которых было добровольно-обязательным. Немецкий путь был также непростым. К коммунистической идее подмешивался комплекс вины за фашистские преступления. Рольф Райхельт рассказал мне кое-что из своего личного опыта. Редакция "Джаз форума" снимала для него комнату в Варшаве на период его приездов для подготовки очередного номера. Хозяйка квартиры была с ним всегда приветлива, часто приглашала попробовать свою стряпню. Однажды Рольф спросил у нее, как она так хорошо выучила немецкий язык. Старая женщина ответила, что побывала в какой-то местности (я забыл название). Рольф заметил, что и он там был, что там замечательный курорт. Она пояснила, что была там в концлагере. По моему мнению он не должен был чувствовать никакой вины, т.к. родился в 1942 году, и был ребенком, когда фашизм уже был свергнут. Но немцам не дают забыть, а потому были такие молодые люди, которые хотели очиститься сами и освободить компартию от засилья лицемерных бюрократов. Они вступали в партию по идейным соображениям, а потом в силу демократического централизма с тоской вынуждены были следовать партийной дисциплине.

(продолжение следует)