ИЗ ЧРЕВА КИТОВА

 

Эссе Сергея Хмельницкого «Из чрева китова» было первый раз опубликовано в №48 израильского журнала «22» в 1986 г. с предисловием Александра Воронеля. Журнал «Континент» повторил публикацию в №71 в 1992 г, сопроводив ее своим комментарием. Сейчас обе публикации стали библиографическими редкостями. До сих пор не утихают споры о поднятых в эссе проблемах. С любезного разрешения редакции "22" мы публикуем оба материала, чтобы дать читателю возможность самому принять обоснованное решение.  

 

Предисловие

 

 

Александр Воронель

 

ПРАВО БЫТЬ УСЛЫШАННЫМ...

 

Совершенно не доказано, что справедливое возмездие существует. Если относительно добродетели Б. Спиноза, кажется, замечательно вышел из положения, провозгласив, что она содержит свою награду в себе самой, то относительно порока подобное же предположение могло бы многих смутить. Т.е. с одной стороны, как-то неубедительно выглядит мысль, что порочных людей мучит, или хотя бы смущает, сознание собственных грехов, а с другой стороны, мы живем в такое время, когда деление людей на праведников и грешников кажется уж очень неадекватным. Речь, по-видимому, может идти только о мерах и степенях порочности. А где же тогда искать свидетельство мук совести, самонаказания греха?

В литературе, где же еще. Каждый день включаются все новые и новые участники в бесконечную коллективную исповедь, которой в сущности и является русскоязычная пресса на Западе, и скоро, кажется, некому уже будет ее читать... Мы, однако, видим свою задачу именно в том, чтобы она существовала. Чтобы историческое свидетельство существования нашего поколения дошло во всей его полноте, без изъятий.

В № 46 нами были опубликованы воспоминания друзей о драматических событиях, сопровождавших знаменитый процесс Синявского и Даниэля, на котором двадцать лет назад судили двух писателей за их книги, опубликованные за границей под псевдонимами. Однако, правильно было бы назвать нас и весь круг людей, о которых шла речь, друзьями Синявского, Даниэля н Хмельницкого. Ибо поэт С.Хмельницкийй вместе с А.Синявским и Ю.Даниэлем был участником того узкого кружка, из которого изошла эта подпольная литература, а повесть Даниэля (Н.Аржака) "Искупление" целиком посвящена ему. На процессе Синявского-Даниэля Сергей проходил свидетелем, но протокольный язык «Белой Книги» совершенно не отражает того действительного значения, которое придавалось его свидетельству обществом и, возможно, КГБ.

Дело в том, что широко известному, благодаря западной прессе, процессу Синявского и Даниэля, организованному властями, предшествовал общественный, так сказать, - домашний процесс Хмельницкого, организованный его собственным дружеским кругом и известный далеко не так широко. Этот круг подверг С.Хмельницкого остракизму, оказавшемуся, однако, не менее эффективным, чем возможное осуждение властей, и соперничавшему в сознании современников с репрессиями КГБ. Срок приговора, к тому же, оказало более длительным, чем сроки, которыми располагала Советская власть. Это произошло в мае 1964 г. И сегодня еще нельзя сказать, что эта история кончилась.

Прежде, чем я попробую сказать что-либо о существе дела, я изложу события в той их последовательности, как они представлялись в Москве 60-х годов.

...Гости съезжались на дачу. Поздоровавшись с Еленой Михайловной и скинув шубы, проходили к столу, где янтарного цвета чай, заваренный в лучшей манере, разлитый в тонкие стаканы с подстаканниками, напоминал о старинном московском гостеприимстве, дореволюционной интеллигентности и сегодняшнем неустройстве; Впрочем, к чаю были и коржики, скромные, но изысканные.

Гость, ворвавшийся позже других, с мороза раскрасневшись, не мог сдержать возбуждения. Торопливо выкрикнув: "Что я сейчас слышал! Что слышал..." - и обеспечив себе таким образом всеобщее внимание, он жадно уткнулся в горячий чай. Переведя дыхание, сообщил: "Только что... По автомобильному приемнику... Радио «Свобода»... Потрясающая повесть... «День открытых убийств»... Какой-то Николай Аржак... Невероятно... Невообразимо талантливо... Вся наша жизнь..."

Увлечены были все. Но с одним гостем определенно творилось что-то неладное. Сергей Хмельницкий краснел, бледнел, задыхался и, наконец, вскочил и заорал: «Да ведь это Юлька! Я - я сам - подарил ему этот сюжет. Больше никто и не знал. Больше никто и не мог. Больше некому. Конечно, это Юлька...»

Я не знаю на самом деле, как подробно он это обосновал. Я также не знаю, сколько стукачей присутствовало среди гостей, спустя сколько времени они доложили об этом случае и как подробно... Но я знаю, что чай у Елены Михайловны не простыл, когда Юлию Даниэлю уже доложили, что он выдан с головой... За полвека, что власти в СССР ведут войну против своего народа, народ также кое-чему научился. Приемы партизанской войны известны, и жестокость партизан может соизмеряться только с тотальным устрашением, практикуемым властями.

Юлий отказался встречаться с Сережей. Мы обсуждали две возможности: или Сережа искренне и невольно выдал Юлия в этом смертельно опасном деле, или... он сознательно воспользовался ситуацией, изобразив эмоциональный взрыв, чтобы распределить между случайными гостями ответственность за неминуемый арест Юлия, который тогда вскоре должен последовать. Это второе предположение включало, что Сережа давно и обдуманно следит за Юлием и Андреем. К такому выводу неумолимо толкала логика партизанской войны. Могло ли так быть на самом деле? Тут и всплыли слухи о том, что произошло пятнадцать лет назад с Ю. Брегелем и В. Кабо. Ведь они тоже были близкими друзьями Сережи... Мы уже не могли чувствовать себя друзьями (не только с Сережей, но и между собой), пока не узнаем всю истину об этом мрачном деле. Анатолий Якобсон в своей брутальной манере объявил, что убьет всякого, кто допустит, что Сережа «заложил» Брегеля и Кабо. «А что ты сделаешь, если окажется, что он все же заложил их?» - «Тогда я убью его самого!» Как по-юношески славно это звучало! Каким оплеванным и убитым он выглядел, узнав эту истину, услышав ее из уст самого Сергея! Он был самым молодым среди нас. И дальше всех от сталинских времен. От тотального ужаса и от эпидемии предательства... И от оправдания его.

Мы разыскали Брегеля и Кабо. Мы узнали эту печальную истину прежде, чем она превратилась во всеобщее достояние. Мы опередили события ненамного. Брегель и Кабо сами пошли навстречу общественности. Они задумали небывалый в советском обществе поступок и мужественно осуществили его. Воспользовавшись буквой закона, позволяющей любому человеку свободно высказаться о личности диссертанта во время его зашиты, Ю.Брегель в апреле 1964 г. на защите Хмельницкого публично зачитал заявление от своего и В.Кабо имени, вскрывающее роковые подробности дела. Он объяснил при этом, что не хочет никоим образом повлиять на голосование о присуждении ученой степени С. Хмельницкому, а только вынужден воспользоваться этой трибуной, за отсутствием в советском обществе всякой другой...

Я помню, что мы еще много лет после этого спорили с М. Гитерманом и М. Азбелем, как должны были бы реагировать члены Ученого совета и как голосовали бы мы сами, если диссертация была бы посвящена физике... Сережа диссертацию защитил... Но он столкнулся с молчаливым бойкотом на всех уровнях.

Может быть, этот бойкот не был бы таким тотальным, если бы у Сергея хватило мужества не дожидаться, пока его публично разоблачат, а раскрыться друзьям раньше. Может быть, почувствовав, что. он попал в скверную ситуацию у Елены Михайловны, он должен был бы примчаться к Даниэлю и сам рассказать и о своей неловкости, и о своем прошлом. Может быть, это и не повлияло бы на его дальнейшую карьеру, но, безусловно, облегчило бы душевные трудности. Якобсон не убил бы его, и ненависть и презрение к нему в московском обществе не были бы столь тотальными. Никто не связал бы потом его дела с последующим делом Синявского и Даниэля... Но ведь для этого нужно было бы ему быть другим человеком... Ведь и оказавшись, в конце концов, на месте Брегеля и Кабо, он тоже, возможно, не умер бы, а спустя пять лет, реабилитированный, стал бы украшением столичного круга искусствоведов и археологов... Кто мог бы тогда это предвидеть?

Факт состоял в том, что, уже будучи опозорен и заклеймен, он собрал нас всех не для того, чтобы покаяться, а для того, чтобы оправдаться... Нам было мучительно стыдно слушать его (тоже вымученный) лепет, но он ни разу не обратился к нам как к друзьям. Он воспринимал нас как преследователей...

Юлий совершенно извелся. Он сам не мог понять, приближает ли собственную (и Андрея Синявского) гибель или защищается. Напрасно ли мучит Сергея (потому что я чувствовал, что он что-то знал о Сереже и раньше) или восстанавливает попранную справедливость. Что мне кажется ясным, мы все убедились после этого судилища, что за Юлием и Андреем он не следил, и к их делу был действительно непричастен.

Сергей остался без работы, без друзей в Москве, которая превратилась для него в пустыню. В результате его оправданий все друзья получили дополнительную уверенность не только в правоте заявления Брегеля, но и в том, что сам Сергей этой правоты не сознает, не раскаивается и, следовательно, заслуживает своей участи. В кругах непосредственно с Сергеем не знакомых он превратился чуть ли не в пугало. Людям вообще легче объединяться на основе чувств отрицательных.

С. Хмельницкий уехал в Душанбе, оставив у московской интеллигенции приятное чувство, что порок наказывается при жизни, а добродетель торжествует...

Впоследствии, на допросе в КГБ по делу Синявского и Даниэля, я очень внимательно вслушивался в характер и формулировки вопросов, пытаясь уловить в них что-нибудь характерное для Сережи... Этого не было. Они явно пользовались магнитофонными записями, но даже в расшифровке их (когда, кто говорит) делали такие ошибки, которых не могло бы быть, если бы в этом участвовал кто-нибудь из близких друзей. Даниэль, выйдя из тюрьмы, подтвердил это впечатление. По-видимому, это так и есть.

Мы вычеркнули Сергея из нашей жизни. Множество других людей позаботилось, чтобы это не прошло для Сергея безболезненно. В КГБ уважительно и опасливо упоминали об этой общественной расправе. Когда в связи с процессом Синявского-Даниэля то тут, то там снова всплывало имя Хмельницкого, находилось множество доброхотов звонить за свой счет в Душанбе и сообщать тамошним интеллигентам, что Сергей ужасный человек и с ним не следует иметь дела. Я помню, что та эпидемия общественной активности даже заставила меня, находящегося посреди служебных неприятностей, происходивших от противоположной причины, удивиться, почему не находится ни одного желающего позвонить по месту моей службы, чтобы засвидетельствовать, что я как раз хороший человек и меня следует поддержать...

Итак, мы вычеркнули Сергея из нашей жизни... Но он неожиданно возник на страницах романа А.Синявского «Спокойной ночи!» Конечно, мы узнали его... И вот он сам прислал нам рукопись «Из чрева китова», которая хотя и носит литературный характер, является человеческим документом. Мы не чувствуем себя вправе его игнорировать. Собственно наше отношение к А.Синявскому и его творчеству выражено в нашем обширном интервью, посвященном 20-летию процесса. Никакого нового элемента в эту оценку письмо С. Хмельницкого не вносит. Вся фактическая сторона дела, которая была нам известна и которая может быть угадана из романа «Спокойной ночи!» тоже не представляет, на мой взгляд, глубокого интереса. Но в письме скрыто потрясающее свидетельство о человеческих взаимоотношениях, которое гораздо важнее и шире по смыслу, чем вопрос о том, кто из них про кого хуже сказал.

Пятьдесят лет назад начали эти люди свой жизненный путь вместе. С коротких штанов началась их дружба-соперничество. Их интимная дружба сопровождалась смертельным страхом и ледяным недоверием. И ложью. Возможны ли такие отношения? Может быть, только такие и возможны?.. Синявский, во всяком случае, свидетельствует, что они не просто дружили. Они делились мельчайшими движениями души. Они упивались взаимопониманием. При этом он пишет, что в любой момент ждал ножа в спину... Каин и Авель? я думаю, что подобное свидетельство сталинской эпохи еще никогда не было опубликовано. И я думаю, оно представляет собой психологическую правду. Прежде всего правду о том времени. Но также и общечеловеческую правду в том смысле, что Синявский так думал и чувствовал.

Имеет ли эта правда отношение к Хмельницкому? Оказывается, он, бывший для Синявского и эстетическим героем, и смертельной угрозой, не ощущал этого. Потерявши всех друзей и поруганный всеми, он потянулся за утешением... к Андрею.

Андрей всегда знал, что Сережа хуже его, но эстетически как-то цельнее, и он десятилетиями строил внутри себя такую эстетику, в которой Сережу превосходил. Судьей в этом он признал бы только Сережу и мечтал прочитать ему свои вещи. Сергей знал, что он хуже Андрея. Но он ценил свою дружбу с ним и черпал утешение в его признании. Десятилетиями, сравнивая свои поступки с Сережиными и с возрастом все более убеждаясь в своем моральном превосходстве. Андрей перешел, наконец, тот предел, за которым реальный мир (и человек) отличается от манихейского идеала. Его образ Сережи собрал не только все Зло как таковое, но и эстетизацию зла. Именно здесь приходит отрицание отрицания, превращающее злого человека Сережу в хорошего. Ибо вдруг выясняется, что он не злоумышлял против Андрея. И даже не догадывался, что его в этом подозревают. Возможно ли это?

Вся эта история говорит, что возможно. И сколько бы мы не осуждали его за Брегеля и Кабо, несомненно остается, что никаких других его грехов мы не знаем. За это преступление он был наказан. Сам факт наказания выделяет Хмельницкого. Ибо все же следует признать, что большинство преступлений в этом мире остаются неотмщенными. И поскольку он свое наказание претерпел, он имеет право высказаться и быть услышанным. Никакая добродетель не может получить такого окончательного патента на правоту, при которой не оставалось бы «другой стороны». И никакой злодей при жизни не сумел еще окончательно решить вопроса о добре и зле, присвоив себе всю полноту одной стороны

 

***

Последнюю часть своего выдающегося произведения «Спокойной ночи!» Андрей Донатович Синявский почти всю - больше ста страниц - посвятил мне. Правда, он не назвал мою фамилию, а только имя - Сергей, Сережа, временами почему-то стыдливо заменяя его инициалом С. Речь, однако, идет именно обо мне. Это доказывают и обильные биографические реалии, и цитаты из моих стихов, правда - перевранные, но вполне узнаваемые.

Я мог бы сознаться, что нахожу книгу «Спокойной ночи!» плохой - безвкусной, вычурной и претенциозной. Но мне справедливо возразят, что я являюсь основным отрицательным героем этой книги и потому не могу судить о ней объективно. Поэтому Бог с ней, с книгой. Поговорим о моем портрете, нарисованном в ней.

Этот портрет ужасен. Я представлен негодяем, подлецом, подонком, органическим предателем. И даже просто не человеком - исключением из биологии (прямым текстом), «скорлупой», из которой вырезана душа. И так далее. Все гнусное, что может сказать человек о другом человеке, тем более - о долголетнем друге и соучасг-ннке, сказал А. Д. обо мне. Сказал, справедливо полагая, что * коп. раст с моей черной личностью его собственны безупречная личность чудесно высветится. Кроме того, тут веет и совсем высокими маге-риями, не названными, но подразумеваемыми: философски* ду*. лизм, извечная борьба тьмы со светом. Потому что если я есть воплощенное зло (а в этом А. Д. не оставляет сомнений), то сам А. Д.по-лучается воплощенным добром или стоит где-то рядом. А о том, чтобы его личность выглядела как можно привлекательней, даже к в исторической перспективе (и особенно в ней), - об этом А. Д. сейчас очень и очень хлопочет.

С чувством законной гордости должен признать, что я не ангел. У меня скверный характер, и к окружающим меня людям, среде них и очень близким, я часто отношусь несправедливо и плохо. На моей совести много грехов, среди них по крайней мере один - неискупимый. В разные годы жизни я совершил немало нелепостей и глупостей - вспоминая о некоторых сейчас, испытываю стыд, доводящий до судорог. Должен с прискорбием сознаться, что именно я познакомил когда-то А. Д. с Ю.Даниэлем (что вышло последнему боком), и с его нынешней супругой Майкой (ныне Марьей) Розановой-Кругликовой. Словом, я признаю, что число моих недостатков и слабостей, возможно, превышает среднестатистическое количество этого добра на одну человеческую душу.

Тем не менее я убежден, что А. Д. сочинил обо мне вопиющую клевету. Это убеждение разделяют со мной разные люди, - и те, кто знает меня долгие годы, и те, кто сблизился с нашей семьей сравнительно недавно. Те и другие, однако, хотели бы понять, почему известный литератор, близко знавший меня с детских лет и никогда -это надо подчеркнуть - явно не состоявший в моих врагах, написал обо мне кошмароподобную ложь. Ложь, которая, подобно социалистической культуре, едина по содержанию и разнообразна по форме: тут и целиком выдуманные положения, и выдуманные наполовину и более, и - все без исключения - заведомо ложно истолкованные. Бестрепетной рукой вложил А. Д. в мои. так сказать, уста слова и целые монологи, которые я никогда не произносил, а в мой грешный мозг - мысли и рассуждения, от которых в ужасе отшатнулся бы сам товарищ Сталин.

Во все это нужно внести ясность. Наверное, А.Д. был вменяем и понимал, что делает, когда превращал мелкие и мельчайшие события нашей юности в материал всем доступной публицистики. Может, он я в самом деле считал меня умершим (есть на это в тексте прямые намеки)? Или хотел таким способом застраховать себя от обвинений в клевете, - дескать, написано о покойнике, чего ж протестует живой? Не знаю. Но помнить, что сам он сидит в стеклянном, очень ненадежном доме, - это А. Д. должен был. А он забыл. Или так был чем-то напуган, что решил спасти остатки своей репутации таким вот неожиданным ударом в непредусмотренном и, как ему показалось, безопасном направлении. Если это так, то боюсь, что А. Д. ошибся.

Я защищаю себя от неспровоцированной клеветы, которая стала общественно-литературным явлением и, значит, вышла за рамки личных отношений. Делая это, я не только следую защитному рефлексу. Публично очернив мою скромную личность, А. Д. нарушил неписаный закон, соблюдавшийся нами (за себя я ручаюсь) долгие годы, -закон молчания о вещах, которые нас обоих совсем не красили. Тем самым он оказался вне этого закона и подпал под действие другого, который гласит: народ должен знать своих стукачей.

Забавно: А. Д. пишет неправду даже тогда, когда сообщает обо мне вещи, казалось бы, сугубо для меня лестные. Он, например, изображает меня, школьника, носителем высочайшей элитарной культуры, эдаким прирожденным аристократом. "Сердоликом, не нуждающимся в шлифовке и ждавшим лишь с годами подобающей оправы". Законным, понимаете ли, наследником нового западного искусства, представленного джентльменским набором: импрессионисты, Сезанн, Гоген, Ван-Гог. Правда, я был начисто лишен вульгарного чувства товарищества (вот ведь гад), но новое европейское искусство унаследовал - нет, вы не поверите! - как родовое поместье. Словом, для Андрюши Синявского, будущего А. Д., я был носителем самой-самой высокой изысканной, современной, аристократической и проч. культуры, - и все это по природному праву, от рождения. Мои детские стихи он и сейчас, представьте себе, осмеливается ставить рядом со стихами Гумилева (которого, как и многое другое, по его словам, узнал от меня) и даже согласен издать их в наши дни, - в «гумилевском», как он его понимает, оформлении, то есть, конечно, в тисненом переплете. И эти превосходные и изысканные стихи я писал, как точно помнит А. Д., с одиннадцатилетнего возраста. Вот ведь память!

Впрочем, А. Д. еще не раз удивит нас умением запоминать мелкие, но очень важные вещи. И даже дословно целые разговоры, состоявшееся полвека назад. Смею заверить, что все это лажа. Или, как выражается один мой знакомый, милейший человек, - фуфло. Я был нормальным советским ребенком тридцатых годов, отпрыском интеллигентной семьи, к эстетам и аристократам ни малейшего отношения не имевшей. Мои родители принадлежали, говоря и ныне здравствующим жаргоном, к технической интеллигенции. Они любили литературу и искусство, читали мне стихи и водили в музеи, привили мне . свой - по-моему, хороший - вкус. Не думаю, чтобы они особенно глубоко разбирались во всем этом, но уровень советской технической интеллигенции был тогда, не в пример нынешним временам, довольно высок и в области культуры. Таковы же были многочисленные друзья и знакомые моих родителей, и тысячи им подобных интеллигентных семей. Таковы были и их дети, достаточно большая прослойка (наверно, особенно многочисленная в Москве, Ленинграде и Харькове), к которой принадлежал и я. Эти дети довольно рано узнавали дома Блока и Гумилева (но не Цветаеву, не Мандельштама), и в московском музее нового западного искусства - это самое искусство, тогда не запрещенное, но отнюдь и не пропагандируемое.

Так что не был я тогда отшлифованным сердоликом, эстетом-одиночкой. А то, что А. Д. меня таким видел и, вроде бы, продолжает видеть до сих пор, - всего лишь следствие того, что юный А. Д. тогда никакого отношения ни. к какой культуре, даже усредненной, не имел. Моя скромная интеллигентность виделась ему поэтому сверг кающими вершинами культуры, мои умеренные познания в поэзии и живописи были, в его глазах, признаками художника «с колыбели, с начала, с яйца». Обмолвился А. Д., что тогда, в школьные годы, я был его наставником, к тому же и смелым. Это, пожалуй, преувеличение. В те времена А. Д. находился на таком уровне культуры, что поднять его на чуть более высокий уровень не составляло труда. Начинал он, правда, с одичалого нуля: с Писарева и официально-советского Маяковского. Мы все тогда были ортодоксами, советичами, но юный А. Д. был среди нас самый оголтелый. Во всяком случае, именно ему я посвятил такой стишок:

Я кристально чист,

Социально бел.

Если б я пораньше родился,

Я бы был чекист,

Я бы был комбед.

Я б с врагами как дьявол бился.

К сожаленью, я

Родился, вопя.

На восьмом году социализма,

Но душа моя

Социальная

Идеально чиста, как призма.

Этот правоверный экстремизм ему привили, конечно, в семье. Какую общественную группу представляли его родители - я никогда не мог понять. Вроде должны были быть приличные люди: отец литератор, даже писатель, мать школьная преподавательница. Откуда же тогда изначальная культурная дремучесть А. Д., от которой я, по собственным его словам, помог ему избавиться? Впрочем, по его же гордым словам, он меня быстро переплюнул. Наверстывая упущенное, перешагивал буквально моря (цитата). Я застрял на уровне Гумилева, а уж у него в кармане - представьте себе - Маяковский с начатками футуризма и Хлебников. Я все с Гогеном, а он уже с Пикассо... Ну, не угнаться было!

Однако это странно. Прошло столько лет. Примитивный подросток вырос, даже состарился и овладел, по Ильичу, всеми богатствами культуры, которые выработало человечество. Пишет толстые книги. Перестал сочинять стихи. Небось, даже по-французски научился. А и сейчас уверен, что мой отец, горный инженер, и мама, плановик-экономист, были промышленно-интеллектуальной элитой, к коей я, сноб, принадлежал силой рождения. Столько лет я дружил с этим человеком (а что ж за дружба без равенства?), и вот под конец жизни узнал, что все эти годы в его перекошенном зрении я был не тем, кем был, и он завидовал мне, и оттого ненавидел меня потаенной непримиримой ненавистью. Фиксировал в глубине злой своей памяти мои мелкие и мельчайшие проступки, - всякое лыко, которое когда-нибудь где-нибудь можно будет поставить в строку. А может, и записывал все в особом секретном дневничке. И при этом добросовестно играл роль друга, доброжелателя и даже наперсника.

Теперь он уверяет, что лицемерил сознательно в порядке, так сказать, самозащиты. Что сознательно - сомнений нет. Что до самозащиты, то тут А. Д. лжет, но об этом позже.

Все-таки комплекс неполноценности - не лучший стимул для самообразования, и в этой области у А. Д. встречаются прискорбные пробелы. Даже и сейчас. Я сужу по таким редким для русской речи выражениям, как «ножечка, адекватная по форме», или «акмеистического типа мальчик» (это я), или «ренуары вкусовых извращений», или «носил в груди эти редкие изделия» (снова я).

Кстати уж об акмеистической внешности. В плохом человеке все должно быть нехорошо, и облик тоже. А что я плох - это А. Д., якобы дружа со мной и набираясь от меня культурного разбега, чуял с самого начала. Инстинктивно не доверял. Да и как такому доверять: смазливый, чопорный, конечно, из достаточной еврейской семьи (ах, это емкое «конечно»!). Подбородок. Волевое, копьем, лицо, от Гумилева (дался ему Гумилев, да еще от которого лицо копьем). Бронзовый, немного от коршуна, нос (вон что. Проясняется кое-что. С таким носом - как не потешаться над русским вихром юного А. Д. и над его залатанными, тоже истинно русскими штанами). Круглые бедра. Объемистый таз. Коротенькие ножки. Миниатюрные ступни (детский размер ботинка). Совмещал, стало быть, в себе мужчину и женщину, - да уж не гермафродит ли?

Эх, А. Д. Нехорошо. Не тот уровень критики. Опять же, ведь и ты не Аполлон. И о тебе, опустившись до твоего уровня, мало ли что можно сказать. Что у тебя, например, неприятная жестикуляция и косые глаза. И нос, выражаясь твоим языком, от покойного фюрера. Ну и что? Вовсе не поэтому считаю я тебя, по справедливости, предателем и лицемером.

Что может быть безнадежней и тягостней опровержения лжи - ежестраничной, ежестрочной, явной и слегка замаскированной, отбегающей и снова кидающейся в лицо? Ложь, что я не участвовал в школьных играх и драках. Ложь, что носил подогнанный у портного костюмчик или, тем более, загадочно-анахронистский «сюртучок» -верно, дальний родственник лапсердака. Ложь (а жаль), что «презирал толпу». Ложь, что не был пионером, – и как еще радовался, когда был принят.

Но есть у А. Д. ложь потоньше и похуже, гнездящаяся не в фактах (назовем их условно так), а в их осмыслении и объяснении. Вот я впервые пришел к нему в гости. Ясно, что не просто так пришел (это разрушило бы образ), а юному А. Д. «посчастливилось меня залучить». Вот как. Мама А. Д. собирается кормить нас - чем? - конечно же, подогретым вчерашним супом. Обстановка в доме, как в спектакле "На дне" и даже шибче. Я, конечно, беседую с А. Д. «за искусство». И вдруг - прицеливаюсь указательным пальцем в портрет Сталина на стене и делаю губами «пу». То есть как бы стреляю. А потом, скошенным глазом проверив произведенный эффект, тем же пальцем расстреливаю скромную обстановку комнаты. При этом, раскрасневшись, даже скидываю «сюртучок», что предполагает возбуждение вроде сексуального.

Честно говоря, я этого эпизода не помню. Сталина я тогда очень уважал, не отличаясь в этом от прочих сверстников. Но - почему бы нет? Спонтанное озорство, глупые выходки, когда сперва действуешь, а потом начинаешь соображать, - у кого из вас, граждане, этого не было в двенадцать лет? Конечно, неумно, и пожалуй что кощунство, в тот момент по крайней мере. Тут А. Д. прав. Но только смотрит он куда глубже, в самый корень, - как привыкли смотреть на невиннейшие явления в известном учреждении, знаменитом уже тогда на весь мир. И, по рецептам этого учреждения, усматривает в моем бестактном озорстве - эстетику провокации, предательский шаг и, страшно сказать, убийство. Буквально так: «Убийца, трусливый убийца» - пронеслось в голове А. Д. Особенно возмутило его то, что инкриминируемое деяние я совершил без риска, стало быть - провокационно. Вот на Красной площади - другое бы дело.

Очень сомневаюсь я в факте расстрела из пальца аскетического оборудования квартиры. Сталин - куда ни шло, детское кощунство: делаю, потому что нельзя. Но расстреливать шкафчик и пальму? -Едва ли. Неинтересно и бессмысленно. Однако раз А. Д. настаивает, я не спорю.

Опять же и тут видит А.Д. не  невинное дурачество мальчишки, а глубокую символическую сцену, в которой обнажилось все мое гнусное, звериное нутро. Позвольте цитату, потому что лучше, чем А.Д. тут не скажешь.

«Им (мной. - С. X.) владело, я полагаю, сознание безнаказанности в пальбе по открывшемуся вдруг незащищенному пространству, по мерзости запустения в доме... Он бил в чужую, широковещательную приниженность и бесталанность. Он метил в меня (так! —С. X.). Просто учуял, по-видимому, болевую точку и не мог остановиться...»

Тут призадумаешься, как реагировать. Опровергать? - да как опровергнуть вопль застаревшего, закаменевшего, издавна лелеемого и сквозь десятилетия бережно пронесенного комплекса. Опять же ладно, если сам А. Д. верит в эту муру. А если он ее сочиняет с другой, потаенной целью? То есть если это ложь не невольная (память подвела, фантазия подкузьмила), а сознательная и расчетливая? Сложно.

Вот так, по-чекистски вскрывая замаскированную вражескую суть моих действий, препарирует А. Д. эпизоды далекого прошлого. Например, историю с мальчиком-заикой, которого я в школе беспощадно и жестоко передразнивал. Прямо-таки по-садистски. Исподтишка.

Знаете, ведь это почти правда. Числится за мной эта дурацкая недобрая выходка: дразнил мальчика, учившегося классом ниже. Бывает так в детстве, и думаю, что не только со мной: сотворишь сгоряча какую-нибудь злую глупость, сам понимаешь, что - нехорошо, неприлично, а остановиться сразу трудно, - особенно, если пристыдит кто-нибудь со стороны. Вот так было и со мной. Долго это не продолжалось, но с одноклассником, которому обиженный мальчик пожаловался, я успел-таки рассориться. Хотя и тогда уже понимал, чувствовал, что кругом неправ. Счастливы умники, понимающие уже в юном возрасте, что сознаться в глупости, в неправоте - не позор, а заслуга.

Я таким, к сожалению, не был.

По этой канве шьет А. Д. свой хитроумный узор. Шьет мне, так сказать, дело. И сразу все преображается, чудесно и целенаправленно. Заика оказывается малышом, в два раза - да! - моложе и мельче «великодержавного тирана» то есть меня (выходит, что великодержавным бывает не только шовинизм). А я не просто дразнил «малыша», а излавливал его на перемене (интересно, как), собирал «народ из дураков» (интересно, кто такие и как собирал) и измывался над жертвой, доводя ее до припадка. При этом, если верить А. Д., все - и отлов жертвы на перемене, и организация зрелища с публикой «из дураков» в битком набитом школьном коридоре -происходило как бы потайно: будучи подлецом, я, конечно, «избегал открытых схваток и, оттолкнув малыша, с озабоченным лицом шествовал себе дальше». Ибо был, по А. Д., феноменально труслив. А как же! - подлость и трусость неразлучны. Само собой, на упреки одноклассников я «слабо сопротивлялся» и произносил слова, не делающие чести убогой фантазии создателя «фантастической прозы». «...Что вы - дружеских шуток не понимаете? Элементарное чувство юмора? Ну ладно, больше не буду. Если вас так волнует. Клянусь...» Однако со змеиной подлостью продолжал свое, пока боксер Валя Качанов из параллельного класса не пригрозил разбить мне морду.

Вот какую поэму подлости и негодяйства создал А. Д. на базе некрасивой, чести мне отнюдь не делающей, но вполне ординарной мальчишеской выходки. Поднял ее до символических высот, до борьбы чистого добра с таким же чистым, во мне воплощенным злом. А детали - да ведь они и есть детали. Кому теперь покажется важным, что ложь - гнусные, приписанные мне слова? Что Валя Качанов учился не в параллельном, а нашем классе, и был не боксером, а наоборот, мальчиком мелким и хрупким? Что комсомольцы не носят пионерских галстуков («... нет, это не по-комсомольски. Где твой, вообще, пионерский галстук?») Мелочи, тьфу. Суть важна. А суть вылавливать - наша старая традиция.

И последний, разоблачающий меня случай из «раннего времени». Как на вечеринке бывших одноклассников, сразу после войны, я на пари поцеловал девушку по имени Ира. Поцеловал не как все люди, а с присущей мне подлостью и садизмом: подкрался сзади, как зверь, опрокинул и прокусил губу. «И победно, этаким шахом, осмотрел сцену: эффект!» - Ясно, что никто из присутствующих этого безобразия не одобрил, хотя я, дегенерат, ждал, видать, аплодисментов. Вечер был испорчен. Все раньше времени разошлись. И хотя А. Д. на вечеринке не присутствовал, он точно знает, что я, - то просительно, то в ярости и со слезами, - цитировал сам себя (из эпизода с заикой): «Что вы, ребягз, шуток не понимаете? - Кретины! У вас отсутствует элементарное чувство юмора!..»

Что касается факта то он, как говорится, имел место. После войны встретились в нашей школе мы, бывшие одноклассники, кое-кто из учителей и директор. Никакой дурацкой выходкой этот вечер нарушен не был, чему свидетельство - общая фотография, сделанная под самый конец. И раньше времени никто не ушел. И я ни на кого не нападал, и себя потом никоим образом не цитировал.

Уж больно густым оказался узор, вышитый А. Д. на этот раз по скромной канве. Наводит на раздумья, Повсюду - надо, не надо -называет А. Д. персонажей своего повествования по фамилиям (вон Даже Валю Качанова вспомнил), а тут вдруг - Ира или даже просто И. С чего бы? Одно из двух: либо кто-то из присутствующих А, Д-ча нехорошо разыграл, либо он эту историю лично придумал и расписал в лучших традициях бульварной прозы: «Поверженная девушка тихо стонала от боли... нечеловеческое унижение... недоуменное обалдение,., теплая струйка крови...»

Я склоняюсь ко второму варианту. Слишком уж точно накладывается этот выдуманный спектакль на тот образ, который А. Д. внушает доверчивому читателю. Слишком явно поднимается дурацкий эпизод но высокой символики:  я -  злодей, бездушный выродок (склонный однако к театральным эффектам), и вся моя жизнь -цепь укусов, «более или менее страшных, редких сравнительно, однако   производимых  с  точностью и  необходимостью  периодической таблицы». Нелюдь. Исключение из нравственности, из психики, из биологии   (цитата). Вурдалак. Подкрадывается сзади и что-нибудь прокусывает. Или, как тарантул, выпускает жало.

И тут же рядом - с ума сойти! - дискуссия о том, гений я или не гений- Бормотня о высокой, самоценной поэзии, кристаллами коей усеян мой жизненный путь. Для А. Д., похоже, сомнений нет: гений. А как таковой - бесхитростен. Как ребенок. Незлобив. Необидчив (цитата). Разыграть, обмануть меня - ничего не стоит, что хитрый А. Д. неоднократно и проделывал — о, конечно, только ради самосохранения, в порядке, так сказать, борьбы со злом.

Ох, тяжело следить за причудливой извилистостью мысли А. Д., обрывать с нее капустные листья модного красноречия и доискиваться смысла, подчиненного хоть какой-то логике. А ведь хочется понять, кто я есть.

А вот он кто я.

Заправский подлец. Храбрый наставник. Дрожащий ницшеанец. Самурай. Стерва. Подлюга. Блистательная одаренность. Покойник. Трусливый убийца. Великодержавный тиран. Безгрешный гений. Нормальный, как автомат. Позер, работающий на публику. Патологический трус. Бездушная «скорлупа», ничего злого, темного, коварного и демонического, но и никакого добра, совести и чести. Убийца. Здоровее всех других. Без комплексов. Подлый лицемер. Никаких отклонений. Увлекательный и благосклонный собеседник. Тарантул, всегда готовый вонзить. Создатель прекрасных стихов. Провокатор. Предатель. Никогда не был злодеем. Гость с того света. Орфей. Это, так сказать, самое главное. Краеугольное.

***

Теперь я попробую сам рассказать о событиях, касающихся А. Д. и меня, досказать то, о чем он умолчал, и восстановить правду там, где он солгал- Речь здесь пойдет уже не столько обо мне (меня от этой темы уже мутит), сколько о самом А. Д., о его характере, слабостях и столь нормальном для человека с его прошлым желании защититься. Даже, если нет другого выхода, за счет другого.

Мы учились в одном классе и дружили - так я считал. Чтобы не повторяться, скажу только, что в дружбе я чувствовал нас равноправными, а его изначальной культурной девственности никакого значения не придавал, - просто потому, что собственный культурный багаж не считал таким уж увесистым. Мне было с ним интересно. Мы даже издавали вдвоем рукописный, но вполне лояльный журнал «Звонок», который печатал на папиной машинке Конрад Вольф, впоследствии знаменитый кинорежиссер.

Потом нас разлучила война. И когда в конце войны он появился у нас, еще в солдатских сапогах и гимнастерке С погонами, - я был очень рад. Да и он, кажется, тоже. Мы сошлись так, словно и не было нескольких лет разлуки. Даже, может быть, ближе, чем раньше.

Ущербности своей, о которой я теперь знаю, он никоим образом не показывал. Только раз, когда я потрогал его погон (никогда не держал в руках), он вдруг звенящим голосом спросил: а если бы я пришел к тебе в рубище бродяги - ты бы тоже вот так его щупал? Меня тогда эти странные слова удивили, но не встревожили. И очень зря.

Потом он демобилизовался, сразу же поступил в университет на литфак и быстро там преуспел. Демобилизованный воин, комсомолец, истинно русский (это было очень важно тогда), любимец профессора Дувакина. Писал стихи, а потом начал и прозу. И читал мне.

Тут я должен признаться, что в его литературных опытах меня с самого начала смущала какая-то сознательно культивируемая тошнотворность. Словно он нарочно старался писать попротивнее и мазохистски (или садистски!) наслаждался результатом. Антиэстетиэмом это неназовешь; не было тут, думаю, и эпатажа, потому что писалось это, в общем-то, для себя, для внутреннего пользования. Значит, это у самого себя да у нескольких, может быть, близких друзей стремился он вызвать рвотную спазму. Помню с тех времен такие поразившие меня стихи.

 

Волосы смаслены маслом лампады,

Сопли сусальные тянутся вниз.

Сладко струятся слюней мармелады,

Блином расплылся осклизливый глист.

 

Если вы считаете эти впечатляющие строчки порождением здоровой психики- считайте меня мещанином! Оно, конечно, наивно и лобово, - да ведь ранняя вещь, проба пера. Позже А. Д. овладел приемами маскировки. Через годы, уже сотрудником Института мировой литературы, он поведал мне рассказ какого-то бывалого человека, знатока лагерей. От этого рассказа мне и сейчас нехорошо. В нем шла речь о том, что мужчииы-блатари живут в лагерях парами, так сказать, по-супружески. И ценят изящный образ жизни, который понимают по-своему. Соответственно этому образу жизни особо изысканный подарок, какой джентльмен делает даме, - это мороженое с вином. Достать его в патере сложно, и вот в качестве замены блатарь-муж наполняет кружку собственной спермой, потом режет руку и доливает в сосуд крови. И преподносит это угощение блатарю-жене.

Гнусность эту А. Д. рассказал с большим подъемом. А не так давно, то есть через очень много лет, я нашел этот же самый рассказ в одном из свежеизданных сочинений А. Д. Только теперь автор ссылался уже на собственный лагерный опыт и намекал, что видел все чуть ли не своими глазами.

Оно, конечно, очевидцу больше веры. А все же я сомневаюсь: не сочинил ли А. Д. эту бывальщину сам? Уж очень она, пользуясь лексиконом самого А. Д., адекватна.

Вот это меня всегда - не смущало, а удивляло. Так же как интерес ко всяческой литературной и изобразительной клубничке, накапливаемой им дома. Мне это было неинтересно (сказано ведь: ни отклонений, ни комплексов), а ему - очень. При всем при том вещи, которые он мне тогда читал, захватывали меня своим рассудочным каким-то безумием, абсолютной чужеродностью тому, что я в ту пору знал –и в жизни, и в искусстве. Ах, как он препарировал ущербную человеческую психику, как обрамлял свою причудливую фантазию венком арбатских переулков, любимых нами! Я не знаю, может ли хоть кто-нибудь чувствовать себя в прозе А. Д., как дома, - как, например, в прозе Булгакова или Трифонова. Я же себя чувствовал там, как а доме с привидениями: интересно, дух захватывает, но вот выходишь оттуда, - и как хорошо!

Этому впечатлению способствовал и антураж, в котором проходили чтения. После войны А. Д. получил в собственное пользование подвальную комнатку, расположенную под их коммунальной квартирой, но с отдельным входом. Комнатка была превращена в сочетание кабинета, кельи и будуара, а проникновение в это захламленное убежище было сопряжено с выполнением особого секретного ритуала. Предварительно договаривались о времени встречи. В условленное время посетитель подходил к маленькому, низко расположенному подвальному окну, опускался на корточки и стучал несколько раз условным стуком в стекло. Тогда с внутренней стороны возникало лицо хозяина, который всматривался в лицо Гостя и, опознав его, делал приглашающий жест. Далее посетитель спускался по подвальной лестнице, недолго ждал у двери и был осторожно впускаем внутрь. Сам хозяин при этом жестами и интонациями подчеркивал конспиративность, рискованность совершаемого.

Думаю, что это не было игрой. Он, верно, И взаправду чувствовал себя заговорщиком и подпольщиком, - от двуличия внутренней и внешней жизни, от вопиющей несовместимости того, что он говорил и писал в университете (потом - на службе в институте и в официальных публикациях), и что — дома, за занавешенным окошком кельи, для себя и ближайших избранных. Чувствовал себя как бы преступником, и смаковал это чувство, и боялся всерьез.

Я считаю А. Д. талантливым (часто) писателем, но ординарной личностью. Имею основание думать, что это представление о себе он разделяет, - может быть, не без моей невольной помощи. Отсюда отчасти {но только отчасти!) и его отношение ко мне. Когда-то как писатель он казался мне иногда гениальным, - возможно, из-за ограниченности материала для сравнений.  Но литературный характер его литературы (то есть ее литературно-вторичная природа) мне был, кажется, всегда ясен. Запасных выходов из ординарности много, и все они никуда не ведут: натуру не перехитришь. Простейший выход - притвориться другим. Подняться над обычными человеческими (ординарными!) чувствами. Показать непричастность к естественным (ординарным!) переживаниям ординарных людей.

Кажется, в первую послевоенную осень мы хоронили одноклассника. Эдика Винегр. Какая-то далеко живущая тетка просила не хоронить племянника без нес, и тело лежало без погребения  целую неделю. На кладбище мы не могли смотреть на открытый гроб, ибо то, что там лежало, не было не только Эдиком, - не было человеком. Желто-черное, в  пятнах, с  проступающими из-под кожи зубами. У меня до сих пор перед глазами этот ужас. Мы возвращались с кладбища вдвоем и молча. Было заметно, что мой спутник готов что-то произнести, но колеблется. Потом решился и сказал так:  '»Знаешь, там, на кладбище... жуть какая. Все рыдают, горюют... а мне все время хотелось хохотать. Еле сдерживался, И представь себе, - чем громче плач и рев, тем больше мне хотелось смеяться. Представляешь?» Психология  -  не  моя  специальность.  И  не могу я судить о личности А. В. с той же беспощадной смелостью, с какой он судит о моей. Но, господа, нет ли связи между едва подавленным хохотом над   гробом   —   и   лагерным  мороженым?  Патология  в  искусстве любезна многим как приправа к основной духовной пище, - почему бы  нет?  Но  кто согласится  подменить эту самую духовную пищту просто-напросто плевком в чужой кофе?

Но талантлив же! Мы часто встречались тогда друг у друга, читали друг другу сочиненное, придирчиво обсуждали и радовались друг другу. Теперь, правда, выяснилось, что радовался я, а он делал вид. Что он, видите ли, с самого начала (со школы, что ли?)| мне не доверял, не полагался на меня, был насторожен, и отвращаем, и чувствовал, как во сне, потребность выпрыгнуть из окна. И при этом долгое время служил мне как бы экраном. Но если экранизируемый был, по словам экрана, незлобив и бесхитростен, то сам экран этими качествами не отличался. Не приобрел он их и на старости лет.

А. Д. хорошо описал появление в его, а потом и в моей жизни Элен Пельтье-Замойской. Я испытывал то же, что и он, общаясь с этим прелестным существом, попавшим в наш железный, навечно ориентированный мир как бы с другой планеты. Она показала нам, что наш мир не абсолютен, и тем перевела наши убеждения, нашу инерциальную веру в какой-то другой, более скромный масштаб. Она была личностью, очень для нас интересной, и вместе с тем - символом иного, нам недоступного существования.

А. Д., добрый друг, познакомил меня с ней. И мы начали общаться, встречаться — чаще втроем (к А. Д. она привязалась по-женски, к тому же и университет), иногда вдвоем. А потом - через месяц с небольшим - в институте, где я учился, меня пригласили в особую комнату. И там, после получасовой беседы — с выяснением обстоятельств знакомства, встреч и предмета разговора, - я стал секретным сотрудником, «сексотом» или, если хотите, стукачом. С подпиской о неразглашении и договоренностью о будущих контактах.

Новая доверенная мне работа меня не слишком обеспокоила. Элен вполне лояльно относилась к советской власти. Ей нравилась Москва и нравилось учиться в университете. Держась естественно и свободно, она, умница, в разговорах контролировала себя и была по-европейски сдержанна. О политике мы вообще не говорили, и все больше о высоких материях: история, искусство, философия и историчность Иисуса Христа, Так что я имел все основания думать, что даже подробный отчет о высказываниях Элен Пельтье никак не может ей повредить. А большего, кроме отчетов, от меня и не требовали.

Но тут меня осенило. А.Д.-то общается с Элен куда чаще меня. Учатся вместе. Явно симпатичны друг Другу. Почему же, если я - да, то он - нет? Не может этого быть. Не могли они обойти А. своим вниманием.

И задумал я узнать у друга правду. И гуляя с ним по Гоголевскому бульвару, сказал ему: «Слушай-ка, часто ты докладываешь о встречах с Элен?» И, друг честно ответил: «Когда как. Обычно раз в неделю». - Потом дико взглянул на меня и спросил: «Откуда знаешь?»

Так мы вступили в неположенный, по правилам Органов, контакт. Быстро установили, что «курирует» нас один и тот же деятель и что даже встречаемся мы с ним в одной и той же конспиративной квартире. Договорились о координации, в случае мало ли чего, наших докладов.

Конечно, он жалел, что так неприлично легко попался на мою нехитрую удочку; такое для скрытной натуры — обида и позор. Но мы продолжали дружить, и встречаться, и слушать друг друга, и Элен странным образом придала нашим отношениям некий новый, интересный характер. Ни малейших угрызений совести он, как и я, не испытывал. О своих секретных обязанностях говорил толково и деловито, но и не очень распространялся. Поначалу не скрывал, что по заданию Органов должен влюбить в себя Элен и, по возможности, довести отношения до интима. Но чем дальше их отношения развивались, тем меньше он о них мне сообщал, И я так никогда и не узнал, чего он, в конечном счете, достиг. Однако знал тогда, как и сейчас знаю, что обмануть и обидеть Элен было бы чудовищной подлостью.

Странно читать страницы, которые А.Д, посвятил своему моральному падению и тому, как он из него благородно выбрался. Пишет обо мне - всю подноготную выпрастывает:'и что гнусно сказал («Простите, мадам, нельзя ли еще?.. Нет, спасибо, водки я не пью. Подвиньтесь».), и что еще гнуснее подумал, и что мог подумать. А тут - на тебе: словно засмущался чего-то. Сплошные недомолвки, экивоки какие-то. Уклончивые красоты стиля вместо недвусмысленной информации, для которой здесь-то сзмое время и место. Испуганный пунктир с длинными-длинными промежутками между точками. Чего-то боится А. Д. и с перепугу хитрит. Долгое и систематичное свое сотрудничество с компетентными органами спрессовал в три диалога, - «для ясности».

Может ли опытный литератор вдруг позабыть разницу между диалогом и монологом? Если нужно, то может! Скромный голос автора в «диалогах» отсутствует, - вешает только гебист. Что отвечает гебисту А. Д. — не слышно, но можно предполагать, что отвечает благородно, с достоинством, и ни на какие сделки с совестью не идет. Слегка смущает начало первого диалога-монолога: оказывается, А. Д. после первого же вопроса пожелал прекратить знакомство с Элен, да гебист ему не позволил.

А дальше - чудеса в решете! - без труда вычисляется, что где-то между вторым и третьим диалого-монологами А. Д согласился сделать Элен предложение руки и сердца. В третьем монологе гебист лишь уточняет детали («...завтра ...в парке !Сокольники»...») и припугивает вдруг заколебавшегося А. Д. Попутно тонким намеком дается понять, что и я пытался охмурить Элен, да у меня ничего не вышло: «Почему-то с С. у нее не...» Мысленно заполняя лакуны между репликами гебиста, можно понять, что А. Д. неохотно идет на брак с француженкой: он ссылается на наличие у него невесты и зачем-то на католическую принадлежность Элен. Он также, видимо, обеспокоен ее будущим. На что дурак-гебист заявляет, что после брака с А. Д. Элен Пельтье перестанет существовать.

Далее идет душераздирающий, обильно орнаментированный рассказ о том, как назавтра, в грязных Сокольниках, а опасной близости от шпиков А. Д. во всем сознался Элен. Как она поняла его и простила. И как они оба приняли предложенный А. Д. хитрый план обмана Органов. Суть плана была в том, что предложение А. Д. пожениться якобы почему-то ужасно возмутило и оскорбило Элен, и она с ним поссорилась. Навсегда. Тем самым расстраивался спровоцированный органами брачный союз и спасалась жизнь Элен. Потому что, видите ли, дьявольская идея Органов заключалась в том, чтобы путем женитьбы сделать Элен советской гражданкой и, уж как советскую гражданку, легко и просто уничтожить.

Почему Органам понадобилось уничтожать Элен и почему они затруднялись ликвидировать ее как французскую гражданку, - этого А. Д., к сожалению, не разъясняет. Что до плана, то он был хорош. Ведь естественно, что девушка должна смертельно оскорбиться, если парень, которому она нравится я который нравится ей, вдруг делает ей предложение. И навсегда с ним, бесстыдником, порвать.

А моя спасительная в этой истории роль заключалась вот в чем. Якобы порвав с А. Д., Элен должна была прибежать ко мне н с плачем и возмущением рассказать о разрыве. Предполагалось, что я сразу же побегу в Органы и доложу. И уж там поверят, что Элен была инициатором, а А. Д не виноват и, значит, не заслуживает ареста и расстрела.

Кроме того, Элен следовало приглядеться к моей реакции на новость. Если скажу: «Правильно, рви с ним, негодяем, - ишь чего, Жениться захотел!» — значит, я порядочный человек. Если же посоветую не волноваться и помириться, не торопиться с разрывом, если буду защищать А. Д,- значит, ясное дело, провокатор.

И я, конечно, оправдал худшие подозрения, хотя, правда, А. Д. и Элен и так знали все наперед. (Выходит, что разоблачая себя перед Элен, А. Д. мимоходом разоблачил и меня. Или, нетерпеливый, сделал это как-нибудь раньше.) Конечно же, я без аргументов и вопреки очевидности — да, вопреки очевидности! — уговаривал Элен простить А. Д. и не порывать с ним дружбу: «Клюнул, Андрюшка! Клюнул! -вскричала вдруг француженка с яростью русской бабы. — И я сама убедилась- провокатор!»".

Почему А. Д. не мог сам доложить Органам, что вариант с женитьбой расстроился, и выбрал окольный путь через меня - непостижимо. Там уже давно знали о нашем контакте, и, значит, веры мне было столько же, сколько ему. И уж совершенным бредом звучит утверждение (да и неоднократное), что именно это его и спасло, - то есть смелое использование меня как передатчика информации. Или, как сурово, но честно формулирует А. Д., - как доносчика. Потому что должен сознаться: опечаленный разрывом Элен с А. Д., я Органам об этом не сообщил.

Далее, господа, следует феерия. Глупые Органы поверили! Или, если хотите, клюнули. Они уже не настаивают на браке, им бы только — восстановление дружеских чувств. Примирение во что бы то ни стало! Значит, уничтожение бедной Элен хоть и не отменяется, но -отодвигается на неопределенное время.

И вот А. Д. сидит на проводе, возле черного телефона. Некий отрывистый голос в телефоне сообщает ему, как и куда движется по Москве Элен. Задача: в рассчитанном месте появиться перед ней, разыграть случайную встречу и помириться. Далее А. Д отрывается от черного телефона (где он, этот телефон, находился? Неужто прямо-таки на Лубянке?), засекает в предусмотренной точке Элен и разыгрывает примирение. Порядок. Дальнейший детективный сюжет растворяется в тумане умолчаний. А. Д., молодчина, использовал меня - воплощенное зло - как орудие добра. Обманутые Органы потеряли надежду уничтожить Элен при помощи ее брака с А. Д., и в положенное время она, живая и незамужняя, покинула СССР. А А. Д после смерти вождя сумел-таки выскочить из заколдованного круга, то есть, видимо, перестал сотрудничать с Органами. Ушел из стукачей. Но о подробностях этой важной перемены в его жизни А. Д. почему-то стеснительно умалчивает.

Приятная неожиданность, что ни говори. Мастер изысканной орнаментально-психологической прозы вдруг проявил себя в криминальном жанре, и как! Острый сюжет, благородные юные герои, смертельная опасность и ее преодоление, низкий негодяй и его разоблачение, хэппи-энд. Кое-где не сходятся концы с концами, кое-что читатель должен домысливать сам? - Это пустяки, это даже законами жанра допускается. Зато какой накал страстей. А теперь, если позволите, я возьму слово.

А. Д., ясное дело, утверждает, что Элен меня не любила. Не знаю. И не слишком терзаюсь этой проблемой. Но у меня она бывала охотно, перед отъездом трогательно со мной попрощалась и подарила очень хорошее издание Матисса. Из Франции присылала открытки. Приезжая позже в Москву, всегда звонила и приходила в гости. Иногда у нас появлялись французы с рекомендательными письмами от нее. Если вы можете увязать все это с «провокатором», якобы выкрикнутым в мой адрес, - я вам завидую. Я не могу.

Жаловаться на А. Д она, действительно, приходила. Кажется, даже не один раз. Конечно, не по причине сделанного ей предложения, а из-за разных мелких особенностей его характера. И я, сознаюсь, защищал А. Д и провокационно старался их помирить. Но так как не усматривал в жалобах Элен никакой связи с интересами государственной безопасности, то и не докладывал о них, куда надо. Невольно, как теперь выяснилось, срывая этим замысел А. Д

Во всей этой увлекательнейшей криминальной истории есть одна очень-очень слабая точка. Дело в том, что сразу после войны мудрый товарищ Сталин придумал закон, строго запрещавший браки между советскими и несоветскими людьми. И время действия рассказанной А. Д. детективки было аккурат временем действия этого закона. Можно ли поверить, что Органы забыли о нем, разрабатывая свой подлый план покушения на Элен? Конечно, Органам закон не писан, но не до такой же степени. А если А. Д. н жертва покушения не могли, не имели права пожениться, - теряет смысл вся хитрая затея Органов, из сюжета вываливается его главное звено, и остатки сюжета рассыпаются жалостной грудой обломков. И никакие лирические отступления, никакие потоки и ручьи сознания не могут изменить этого сурового факта.

И мне, главному злодею повествования, не остается никакой роли в руинах развалившегося сюжета.

Рядом с этим как-то теряет значение все остальное: и патологическая доверчивость Органов, которые легко отказываются от тщательно разработанного плана, и их беспомощность в деле контроля, -не принимать же всерьез клоуна-шпика, который в Сокольниках подползает к нашим героям, лежа на спине и с газетой в руках!

В конце 1948 или начале 1949 года в моей жизни произошло страшное и необратимое изменение. Однажды на встречу со мной «мой» гебист явился с неким коллегой и, недолго побеседовав, оставил меня с ним наедине. Этого Элен ничуть не интересовала. Зато очень интересовали два моих довольно близких знакомых, Брегель и Кабо, тогда - студенты исторического факультета университета. Нет, он не отрицает их ума и способностей, но - чем объяснить их принципиальное неучастие в общественной работе? Товарищей по курсу уже давно возмущают их антисоветские взгляды. Их циничное отношение к нашим великим свершениям. Вражеские высказывания. Анекдоты. Заметьте: цитируют литературу, которую не найти ни в какой библиотеке. Ложно трактуют факты нашей истории. У них, в Органах, уже накопился огромный материал против обоих н он продолжает расти. Такие настроения влекут за собой действия, не могут не влечь. А наша задача - эти действия пресечь.

Собственно говоря, имеющегося уже материала достаточно, чтобы взять обоих в оборот. Но кое-что нужно доработать, — в основном, то, что лежит вне их враждебной деятельности в университете. Вы ведь их давний приятель? Вот вы и поможете. Не может быть, чтобы вы ничего не замечали. Помните, что говорилось на вечеринке такого-то числа? И такого-то? И такого-то? А вот я вам сейчас напомню.

Видите, вот и вспомнили. Не нужно с нами хитрить, мы все знаем. Ваша задача: дружить с ними по-прежнему, почаще встречаться, слушать и запоминать. И не вздумайте морочить нам голову: сами понимаете, вы у нас не один. Утаите - пеняйте на себя. Вы на особом положении. Нет, с Кабо и Брегелем вы себя не равняйте. С ними мы, может быть, поговорим и отпустим. А вы — наш сотрудник, с вас Другой спрос. С предателями мы расправляемся беспощадно. Много ли смысла погибнуть в 23 года? Да. и жертва бессмысленная - ничего особенного с вашими Друзьями, скорее всего, и не будет. Прочистим мозги, вытряхнем дурь - и все.

Вот так совершился мой неискупимый грех, которому нет и не может быть оправдания. За этот грех я расплачивался, расплачиваюсь и буду, конечно, расплачиваться до конца моих дней. Будь я в том году постарше, поопытней да поумнее, - меня, возможно, не так парализовала бы угроза неминуемой гибели: к несчастью, тогда я еще не знал, что смерть - не самое страшное в жизни. Теперь вот знаю, -давно уже, - да изменить ничего не могу.

Так я купил свободу и, может быть, жизнь ценой свободы двух моих товарищей, ни в чем, конечно, неповинных. Очень, слишком, недопустимо сильно мне хотелось тогда жить.

А Кабо и Бретель были арестованы, один за другим, в 1949 году и приговорены к десяти годам каждый. На свободу они вышли только через пять лет, в счастливое раннехрущевское время. Но гораздо раньше их освобождения меня настигла репутация предателя-стукача: следователи, видать, не утаивали от подследственных моего имени. И заслуженная расплата начала настигать меня быстро и неминуемо. Она окончательно настигла меня, когда Кабо и Брегель вернулись в Москву. Вот тогда-то я в полную меру пожал плоды моего подлого малодушия и трусости. И хватит об этом. Теперь прошу внимания!

С самого начала моего падения единственным в мире человеком, который знал о нем все подробно, - кроме, конечно, Лубянских ребят, - был мой друг А. Д. От него я ничего не скрывал. У него в подвале, крутясь на проваленной тахте, исповедовался в преступлении. Клял себя.

Граждане, читавшие и не читавшие «Спокойной ночи!»! Представьте себе это: именно ему, только ему, никому, кроме него, я плакался в русско-интеллигентскую жилетку и причитал от невыносимой тоски. Только ему доверил свою страшную тайну.

Да и как же иначе? С кем еще я разделяю тайный позор сотрудничества с Органами? Кто другой знает меня лучше, чем он? Кто другой понимает, что предательство мое — не проявление моей личности, а отклонение от нее? Что этой ужасной случайности могло бы и не произойти, если бы судьба не пихнула меня на нее силой, вопреки моей природе, наперекор ей. И так далее в таком вот самобичевательном духе.

Мой добрый друг все понимал. Утешал. Успокаивал. Так уж получилось. Ничего не поделаешь. Плюнь. Не мучай себя. Такова селяви. Вот послушай лучше новую повестушку под названием «Пхенд».

С 1949 года, пятнадцать долгих лет, он притворялся моим другом. То есть был врагом, надевшим личину, - самым гадким видом врага. По-прежнему приходил ко мне, ел и пил за моим столом, обсуждал новости литературы (к которой стал причастен) и искусства. Произносил спичи на моей свадьбе. Ненавидел меня (но это издавна), не доверял, - и не мог со мной расстаться. А когда мне высвечивалась перспектива увязнуть еще глубже, - тут же с радостной готовностью кидался помогать.

В 1950 году я закончил институт и «распределился» на работу в глухую среднеазиатскую даль, - лишь бы подальше. Однако в Москву, домой, временами наезжал. Наслаждался цивилизацией, встречался с друзьями, в том числе, конечно, и с А. Д., который успешно доучивался в университете. И радовался, что Органы вроде бы обо мне забыли.

Напрасно я радовался. В 1951 году настиг-таки меня в Москве телефонный звонок. И было мне настойчиво предложено познакомиться со студенткой филфака по имени Виля (фамилию не помню), войти к ней в доверие и выяснить ее политическое, так сказать, лицо, в выражении которого что-то показалось Органам подозрительным. А на вопрос, как это я, чужой на филфаке, вдруг полезу знакомить - было мне напомнено, что ведь есть у меня там близкий и верный друг, который, конечно же, не откажется помочь.

И друг помог с охотой и удовольствием. Узнал время общей лекции, на которую должна была прийти Виля. Сам привел меня на нее, сам познакомил с Вилей. Сел поблизости и с живейшим интересом наблюдал за развитием знакомства. Позже, когда мы распрощались с Випсй, рассказал о ней пару пикантных историй, - может, пригодится. Словом, старался изо всех сил. А я вдруг понял то, что должен был сообразить с самого начала; что повторяется ужас 48-49 годов, И что, если я чего-то срочно не придумаю, то потеряю право на себя и на жизнь среди людей. Теперь уже окончательно.

И я пошел к Ю. Даниэлю.  И, говоря высоким слогом, открылся ему, - конечно, не в прошлом своем грехе (о нем он узнал позже и сам), а в имеющем быть. Даниэль — человек исключительной порядочности, такой большой, что порядочность стала как бы его второй профессией. Он пришел в ужас. И дал мне совет, в этой ситуации единственно правильный: с Вилей немедленно поссориться, порвать знакомство (по любому поводу и желательно публично) и об этом доложить. Что я вскоре и сделал, правда - без желательной в этом случае публичности. И отбыл раньше срока в родимую Среднюю Азию, уверенный, что спас по крайней мере две жизни: Вилину и мою. С Вилей, насколько я знаю, никакой беды в дальнейшем неслучилось.

«Что теперь скажете, эрудиты?» (цитата). Именно. Тот самый сюжет. Значит, не бьл А. Д. оригинален, когда тем же способом спасал Элен от рокового замужества, запрещенного, впрочем, законом. Идея, правда, носилась в воздухе, и ни А, Д., ни Даниэль не могут здесь претендовать на приоритет. Небольшую, ко существенную разницу я вижу только вот в чем, В драматическом рассказе А. Д. я выполняю роль доносчика вслепую, в моем же случае А. Д. участвовал в покушении на бедную Вилю вполне сознательно, охотно и активно.

Прошли гиды. Вернулись к жизни Брегель и Кабо. Вокруг меня затягивалось кольцо блокады. Друзья все решительней требовали от меня разъяснений и опровержений. Я малодушно отмалчивался. Среди знакомых, разоблачавшим меня при любой оказии, особо свирепой активностью отличалась Майка Розанова-Кругликова, новая жена А. Д, Сам он, однако, держался по-прежнему, успокаивал меня и утешал, а Майкино скверное поведение объяснял обычной женской вздорностью. Я же, поделом затравленный, был ему так благодарен за верность, что не замечал его постепенного, но неуклонного отдаления.

На меня двигалась беда. Она пришла и 1964 году на защиту моей диссертации в образе Брегеля, который поведал Ученому совету и присутствующим то, о «ем уже давно ходили слухи. Все худшее подтвердилось. И хотя диссертацию я все-таки защитил, встретившийся мне на другой день в городе Даниэль демонстративно повернулся ко мне спиной.

Он, правда, позвонил позже и от имени моих ближайших друзей предложил встретиться. Для выяснения отношений. Я должен честно все рассказать. И тогда они решат, что со мной делать.

Мне спасать было уже нечего и поздно. Рассказать правду - ни лучше, ни хуже не будет. Уж куда хуже; почти всех друзей потерял. Но посоветоваться надо - с единственным, кто все знает, кто поддерживал и утешал, кто понимает, что я не природный доносчик. Кто знает, как я страдаю от содеянного и как глубоко раскаиваюсь. И пошел я - куда же еще? - в подвальную келью к А. Д.

Конечно, он проявил полное понимание н сочувствие. Эти чистоплюи! Да мало ли что тогда было. В конечном счете оба живы и даже кандидаты наук. Однако, всю правду рассказывать не стоит. Лучше поведать дело так, будто тебя Органы использовали вслепую. Как? Ну, просто: вроде бы с тобой познакомился некий парень, интеллигентный, свободомыслящий, и заинтересовался этими двумя. Зачем заинтересовался? Ну, чтобы потом вовлечь в организацию. Какую-нибудь, знаешь ли, такую. Прогрессивную, марксистскую, неортодоксальную. И с этой целью выведывал у тебя про них- А ты, лопух, ему по наивности все и рассказывал. Это, знаешь, как-то все-таки лучше- И не придется сознаваться, что струсил, что жизнь спасал. Дураком-то лучше быть, чем трусом-шкурником.

Почему в экстремальных ситуациях человек легче верит другому, чем самому себе? Ведь чувствовал я уже тогда отчетливо, что А. Д. не откровенен со мной, что прячет от меня какие-то очень важные стороны своей жизни. Даже замечал, что отводит глаза во время разговоров. Знал, что разрешает М. разносить обо мне по Москве и слухи. и сплетни. И сам меня нисколько не прикрывает, хотя мог бы.

Словом, логически рассуждая, не должен был я бежать к А. Д. за советом, а ведь побежал, и поверил, и выполнил. И тем самым дал повод А. Д. написать позже гордые слова: «...Он мне по сердечной простоте доверял, а я, как дьявол, начал его обманывать...»'

Это была последняя услуга, которую он мне оказал. На судилище он, конечно, не пришел, - хитер был! Своим представителем выставил М. Так Н осталось мне неизвестно, знала она автора рассказанной мной истории или восприняла ее как оригинальную. Пожалуй, что знала.

...Когда закрылась дверь за последним экс-другом, единственный подлинный Друг, оставшийся с нами, Толя Коврижкин, сказал: «Ну и друзья у тебя, Сережка. Топоры...»

В одном мне исключительно, сказочно повезло: я до самого судебного финала не знал, что А. Д. и Даниэль секретно публикуется за рубежом. Не знал, не понимал, хотя поводов понять - это уж я потом, задним умом, — было немало. Но видите ли, какая история: Я-то не знал, но А. Д. не знал, что я не знал, и наоборот, сильно подозревал, что я знал. Что утечка информации была, и немалая - показал процесс: слишком много нужных людей было посвящено в дело. И вполне логично было ему предположить, что и мне известно что-то Из этого, смертельно страшного для него. Может быть, и то его еще пугало, что я ни о чем таком не спрашивал и сам не заговаривал. Не спрашивает - значит, знает. Значит, в любой момент может стукнуть, вонзить. Убийца!

После возвращения из Средней Азии в Москву моя особая слава со временем достигла такого уровня, что Органы потеряли ко мне интерес. Разоблаченный, заклейменный и публично пригвожденный, я им был не нужен. Тоже ведь удача и едва ли не чудо, потому что, по общепринятому мнению, Органы редко когда демобилизовывают своих сотрудников (любопытно было бы узнать, как в этом смысле обстоят дела у А. Д.). Неоценимую услугу оказали мне здесь невольно все те доброхоты, которые разносили слухи обо мне по всей Москве и даже гораздо дальше. Среди них едва ли не самой активной, а значит - особенно заслужившей мою благодарность, была М. В. Розанова-Кругликова-Синявская. Если бы не ее кипучая деятельность - еще неизвестно, как все сложилось бы дальше. Спасибо, тебе, Маша!

А- Д. этого не знал. И, как я теперь понимаю, смертельно меня, бедняга, боялся. Я думаю, что этот давний страх выплеснулся теперь, очень задним числом, на страницы его книги, приняв форму фантастических, нелепых пассажей. Назвать ли это просто ложью? Или он впрямь поверил в тот адский образ, для которого узки и малы были рамки реальных событий и фактов? Ему мало того, что я наделал. Я должен быть перманентным предателем, природным, так сказать. Моя природа — подкрадываться сзади и кусать. Доказательства? Да кому они нужны? Пифии нельзя не верить. В крайнем случае изменим одно только слово в строчке - вместо: «Ты дошел до конца» -сделаем: «Ты дошел до черты» — и всласть порассуждаем об этой черте, которую я преступно перешел. И выдал себя этой «чертой». А А. Д. подметил и разоблачил.

Однако, кроме тех двоих, он вроде бы никого не предал? А ведь мог. Что ему стоило! Ему и при нем - ох, сколько всего говорилось...

Вот такие рассуждения А. Д. очень не любит. Он за бдительность И против благодушия, то есть ротозейства. Уж он-то знает, кто я таков: да мало ли, что не предал. Вот именно, что мог. Небось, слушал рас, баранов, и ухмылялся: живите пока, размножайтесь. Я вас пока только созерцаю. А скомандуют - так И сотру любого с лица земли. Держал вас, дураков, про запас. А что так и не стер, - стало быть, не получил команды. Какие тебе еще доказательства?

А тем, кого это ежовско-следовательская логика все-таки не совсем убедила, предлагается кошмарный рассказ. О том, как я, возвращаясь с А. Д ночью от одноклассника Юрки Красного, предложил его, Красного, заложить: донести на него за анекдоты. И как он, А. Д., отвел от Красного неминуемую беду, апеллируя не к моей совести (какая у меня совесть!), а к сугубо прагматическим доводам, «изображая (собой. - С.Х.) сексота, такого же, как он» (как я, - Но почему «изображая»? Кем же ты был, А. Д., в 49-50 годах? Или забыл?).

Представьте себе,  я  даже,  оказывается,  точно знаю, сколько нужно доносов, чтобы посадить человека: «В этих вещах два свидетеля - все решают!» Вот почему мне до зарезу нужен А. Д. Но тут, думается мне сейчас, А. Д. допустил промашку. Это в древнем Риме непременно требовалось два, так сказать, заявителя. В описываемое же советское время римское право было не слишком популярно, компетентные органы не были заражены бюрократизмом, и одного «свидетеля» им обычно хватало. Так что в данном случае А. Д. оболгал не только меня, но и родные Органы.

Затем я испепеленными устами объясняю ему, почему мне вздумалось заложить Красного: оказывается, из страха перед американцами, которые повесят меня, когда придут в Москву. Как убийцу.

На мне два трупа...

В ответ на эту ахинею А- Д., по-прежнему изображая сексота, отвечает, что и на нем один труп, еще и иностранный. И загадочно Добавляет: «Сам помогал... Элен.» Это он подлаживается, вжимается в меня, в мою низость. «Главное - внушить, что я подобен ему, что он - доложил! Чтобы не заподозрил...»

Момент. Чтобы - что доложил? Что А. Д. - бессовестный и подлый стукач. Чтобы чего не заподозрил? Что А, Д. - никакой не стукач, а только хитро им притворяется. А на самом деле он порядочный и добрый и никакого иностранного трупа на нем нет. Он только внушает, что подобен мне, доносчику по призванию. Мол - охотно бы донес, но опасно, может боком выйти. Вот так - и из образа не вышел, и Красного спас из моих когтей.

Официально заявляю, что всю эту кафкианскую сцену А. Д. выдумал с нехорошей целью. Я ни разу в жизни не был в гостях у Ю.Красного (смутно кажется: как-то заходил на минуту, но не далее прихожей). Я не предлагал А. Д. так просто, из любви к искусству, донести на невинного человека, - такая патология, наверно, поразила бы и Азефа. Ведь и А. Д. справедливо отмечает, что чего-чего, а патологии во мне не было. Я не боялся прихода в Москву американцев и казни через повешение, потому что был психически нормален. Каковым, надеюсь, и остался.

Я не произносил гнусных и пошлых слов о том, что А. Д., как советский гражданин, был просто обязал уделать иностранку. И не имею отношения к тем бессмысленным, лишенным логической связи выкрикам и подлым мыслям, которые инкриминирует мне в этом эпизоде А. Д.

А злонамеренная цель этого, пардон, сочинения - представить, что я Бы еще и на многих других донес, да он, А. Д., помешал. И показать возвышенность мыслей и поступков А. Д., который хоть и доносил на Элен Пелыъе, но сексота только изображал.

Вам мало? Вы не убеждены? Тогда, будьте любезны, еще один эпизодик. Некий профессор, владелец одиозной литературы. Я - его родной ученик. Профессор бежит ставить чайник, я же кидаюсь к полкам выписывать названия нехороших книг. Зачем - А. Д. не объясняет, но ведь каждому ясно: родной ученик намерен на профессора донести. Профессор, однако, вдруг возвращается вместе с чайником, глупых оправданий не слушает, крамольный список рвет, меня, негодяя, выставляет за дверь, - «...и впредь, сволочь, на заискивающие звонки с треском вешает трубку... Ну, дождется обыска!..»

Ей-богу, даже обидно, что не было в моей жизни такого клишированного профессора с чайником и интересной библиотекой. В лучших шаблонах совлитературы; трубку вешал не как-нибудь, а с треском. А ведь только ради одного вопроса был бы я счастлив его воплотить: дождался ли профессор угроженного обыска? И, если не дождался, то почему? Что-то тогда трещит в остроумной и с таким вкусом выполненной выдумке.

Ему мало, мало. Я должен быть супермерзавцем, суперлицемером, суперпошяком. Только так можно оправдать его ядовитую ненависть.

И он сочиняет монолог - мой монолог, обращенный к родственнице Брегеля, живущей в Средней Азии. Как я жил у нее, конечно же, - опивал и объедал, и произносил речи, которые... помните слюней мармелады? Трудно поверить, но это еще гаже. Так как с чесночно-ангисемитским привкусом. Извините, - я понимаю, что неубедительно, но и этот отрывок комментировать не могу. Брезгую. Одно лишь могу заметить: пошлость, условно мою, А. Д воплотил с большим мастерством я знанием дела. И, довольный, даже не поленился сам себя похвалить: «И все - искренне. С перехлестом. Пышно. В нюансировке. Веселье в соединении с грустью. С прозрачными восп оми маниями...»

Без фактов, конечно, воспаряется как-то легче. Но ведь опытному беллетристу и факты не помеха. Главное - уметь их правильно ин-тер-пре-тиро-ать. И вот пример.

В 1964 году, после последней встречи с друзьями, когда они порвали со мной (молодцы. Уважаю. Вот бы и А. Д. тогда не трусить и так же поступить!), я встретился с Брегелем и Кабо. По своему почину. Я им сказал, что раскаиваюсь в том, что случилось. Что не жду от них прощения и сам себя никогда не прошу. Что блокада, лишившая меня друзей и успеха в науке, - это справедливое возмездие за беду, которую я им принес. Что я готов платить по этому счету до конца. На это мне было отвечено, что все мои нынешние и будущие неприятности не идут в сравнение с бедой их пятилетнего заключения. Что, конечно же, совершенно верно.

В это время А. Д., ясное дело, тайно от нас сидел под столом и все слышал. И вот как, с присущим ему вкусом и талантом, воспроизвел мои слова и мысли:

«Напрасно, говорит он, ребята, вы мне биографию запакостили, репутацию испортили. А еще друзья называются! Ну, подумаешь, отсидели пять лет всего из своих десяти. Тоже мне потеря - пять лет! А у меня из-за вас вся жизнь пошла насмарку. Карьера не склеилась. На люди, в приличное общество показаться нельзя. Шепчутся. Жмутся. Избегают откровенных разговоров, признаний. Сравните: кому хуже - вам или мне? Где справедливость в мире?..»

Вот так перевел А. Д. мою скучную прозу своими веселыми терцинами. Из низкой материи сотворил легенду. Но только под столом он не сидел. А все мои, пардон, аргументы придумал сам немного раньше и излагал их мне ничуть не шутя, в своей подвальной келье, -тогда еще, когда бегал я к нему туда исповедоваться и каяться. Придумал, вполне искренне убеждая меня, что ничего страшного не случилось. Теперь вот вспомнил их и для потехи инкриминировал мне, И сам над ними, шутник, издевается.

Не верьте, господа, когда прочтете у А. Д., что от меня зависела его жизнь, да и многое другое.

Это, думается мне, преувеличение.

Это - продолжение Юрки (фасного и неопознанного профессора с чайником.

Это он сейчас заметает следы, одышечно восклицая «Держи вора!»

Но и этого мало- Еще и трусом я должен быть.

«Я ему прямо сказал, когда запахло скипидаром: - «Если меня посадишь - мы сядем вместе. Учти!» - «Ну что ты, - поспешил он завяить, - какой разговор?! И потом, ты же знаешь, мы на одной веревочке... «И ведь не обиделся, не возмутился, бестия... Знал бы, что нету веревочки, - не преминул бы сквитаться...»

Нет, зря хвалится А. Д. своей змеиной шантажной хитростью. Не спасла бы она его в случае настоящей опасности. И сейчас - много ли нужно, чтобы поймать его за лапу? Ну-ка, разберемся.

Когда это запахло скипидаром? По следующему тексту судя, около пятидесятого года. Какой же тогда, А- Д., был скипидар? И сажать тебя тогда было не за что, и меня ты именно тогда утешал горячими словами, изображая пламенную дружбу. Никак не мог ты тогда сказать мне, хотя бы и прямо, такую бессмысленную грубость. И не отвечал я тебе заверительно-глупо, ссылаясь на общую веревочку. Впрочем, позволь, - как это не было веревочки? Это уже вовсе заумь какая-то. Не ты ли бегал как раз тогда, известно куда, докладывать о новостях из жизни Элен Пельте? Или — страшно подумать — была и другая веревочка, лично твоя, не связанная со мной? Странно все это. И дальше не яснее.

Вот спустя пятнадцать лет Майка-Марья пригрозила: если с Синявским что случится — я тебя, Сереженька, убью. Это, верно, не выдумка, я это нервное заявление помню. К тому времени А. Д. уже заметно насытил западный рынок своими терцинами, и скипидаром на этот раз запахло всерьез. И А. Д немножко запаниковал. С одной стороны - серьезных секретов мне не открывали. Но с другой - уверен А. Д.: «... кое-какие улики вертелись и зудели у него на языке». Это уж точно. Вот только не знает А. Д, успел ли я напоследок ужалить. Ему, понимаете, не выдали в руки досье. Однако, по всему видать, ужалил, - иначе с какой бы стати «...за две недели до нашего с Даниэлем ареста он скрылся из Москвы? Отвалил, как говорится, в глубинку».

Я, правда, «отвалил» не за две недели до печального события, а много раньше. Скрылся, как делал это много лет подряд, в археологическую экспедицию. Как всегда, с женой - видать, для конспирации.

Знает коварный А. Д, что никуда я тогда не скрылся или, если хотите, не отвалил. И обманывает он вас, господа читатели, вполне сознательно, с целью дезинформации. И наверняка давно знает (если тогда сомневался), что не вертелись, зудя, на моем языке никакие улики. Потому что, как говорилось, я о секретных публикациях на Западе ничегошеньки не знал. (Сказать по правде, гордиться тут нечем. «Кое-какие улики» плавали в воздухе, а на меня так буквально прыгали. Я же, болван, так до конца ничего и не понял. С одной стороны, до сих пор обидно, с другой - счастье-то какое!)

Поэтому прошу не верить, что я, услышав угрозу М., сильно перепугался. Что меня затрясло! Что я побелел! И что дал страшную клятву - в чем? Что с А. Д ничего не случится?.. Ах, А. Д, это уже даже и не смешно.

 

***

 

У всякого свая специальность.

"Спокойной ночи!", стр. 367

Поездка "на задание" в Вену в 1952 году - самый мутный эпизод в книге А. Д, и без того предостаточно мутной. Зачем он вообще взялся это рассказывать? Боюсь, не от хорошей жизни. Чтение этой странной, мягко выражаясь, истории наводит на мысль, что А. Д. перед кем-то оправдывается, кого-то очень старается в чем-то убедить, а вернее - переубедить. Изволите ли видеть, дело было так.

Лето 1952 года. Элен закончила университетское образование и, улизнув с помощью А. Д из капканов и сетей Органов, вернулась в родной Париж. Однако Органы не сдаются. Элен им очень нужна. Упустив ее из-под носа в Москве, они норовят добыть ее за рубежом. Затраты их, естественно, не смущают. И вот А. Д - сам-три, впустом бомбардировщике, в сопровождении двух гебистов - мчится в Вену, куда должна приехать Элен.

Грандиозная операция! Бомбардировщик с тремя личностями на борту - в Вену к назад - не копеечное удовольствие. Младший из гебистов — майор, значит, старший — как минимум подполковник. По всему видать — задумано что-то нешуточное, государственно важное. Что-то они с бедной жертвой сделают - застрелят? выкрадут? завербуют? Ах, Боже мой!

С А. Д тоже все тщательно продумано. Это ведь так нормально и никого не должно удивить, что советский диссертант по своим научным делам в 1952 году летит в Прагу. И почему бы ему по дороге не завернуть в Вену - попутно, так сказать, по удобному поводу? Что может быть естественней?

Кое-какие мелочи, правда, забыли, - видать, из-за спешки, -ведь в 24 часа сгрякали ответственную операцию. А именно, забыли снабдить аспиранта проездным билетом, паспортом и визой. Разведчик за рубежом без единого документа, хотя бы и фальшивого — это надо же! А если его, скажем, остановит венская полиция или, не дай Бог, союзники?

Маму-то А. Д. известил, будто едет на конференцию в Харьков. Не хотелось обременять сердце. А то бы, конечно же, сказал правду. А как выкрутился в университете - не рассказывает. Возможно, что там он не остерегался обременять сердца, и кому нужно было - тот знал. Трудно сказать.

С Элен тоже все в ажуре. В письме, написанном под диктовку, А. Д. известил ее о своем визите в Вену. Уж Элен-то знает советские порядки. Уж она-то не удивится, что советский диссертант свободно разъезжает туда-сюда по Западной Европе- Правда, в последний момент А. Д. снова обманул наивные Органы: вставил в телеграмму слово «обязательно», что по договоренности означает «не приезжай». Но легкомысленная Элен (француженка, что взять!) то ли не заметила, то ли пренебрегла.

И вот - они в Вене. Чудеса в решете. С одной стороны - советская служба информации в Вене поставлена отлично. Известно, пофамильно и круглосуточно, обо всех прибывающих и отбывающих иностранцах. Элен, почему-то названная беглянкой, в этих списках не значится.

С другой стороны, ответственные спутники А. Д., плюя на огромную и дивно организованную службу информации, с идиотской настойчивостью ищут Элен на улицах Вены. Что вы, что вы, есть и объяснение: по расчету «старшего», «...парижанка каким-нибудь окольным путем, возможно, перемахнула кордоны... Тут, на панели, мы ее и накроем...»

А. Д., ну зачем же так? К чему девушке из хорошей семьи и с двумя дипломами по-пластунски переползать две границы, да еще в неудобной горной местности? Ради чего? И знаешь ли ты, какова протяженность венских панелей? Твои-то читатели, небось, знают. И понимают, какова вероятность накрыть искомую личность, прочесывая три дня подряд венские штрассе и гассе. Тем более что гебисты поражены, конечно, западным изобилием и тратят драгоценное время на созерцание витрин. А также соглашаются сопровождать интеллигентного А. Д. я музей, - конечно же, в надежде накрыть там Элен.

(Однако читатель этой детективки не должен забывать, что А. Д. - не поставщик сомнительного чтива, а тонкий стилист и мыслитель. Для этого остросюжетный текст перемежается деколирическими вставками и мыслями незаурядной глубины. Например: «Искусства нет без любви. Любовь — в основах искусства. Потому оно и тянется ввысь».)

Но вот Элен найдена. Где и как - хитрый А. Д. не рассказывает. Ясно только, что он и тут обманул без труда дураков-гебистов: все рассказал Элен. И даже, опасаясь похищения, настоял, чтобы она зарегистрировалась во французской комендатуре. И этим спутал их подлые кланы. «Го-то они чертыхались!» Вообще - с начала до конца не помогал им, а мешая, молодчина. Такие затраты. Такая подготовка. Такие силы задействованы.

Диссертанта оторвали от научной работы. Небось, вынудили его врать друзьям и знакомым. Командировочные. Казенного бензина сколько пожгли. А толку - чуть. Не считая того, что в ресторане Элен и Главный обменялись мыслями насчет действенности абстрактных идей. И А. Д., хитрец эдакий, успел договориться с Элен о переправке своих сочинений за границу- Так что можно даже так понимать, что это Органы виноваты в будущей публикации на Западе прославленных терцин. Смешно, ей-Богу... Они обсуждают, как переправлять на Запад антисоветчину, а сзади следит за ними гебист и ничего, младенец, не подозревает,

И А. Д. удивляется: Боже, как странно! Охотились-охотились, а жертва без труда и ущерба ушла из смертной петли. Живая. С ненарушенной репутацией и совестью. Да не авантюра ли это была, никчемная и вздорная? Ведь даже и ресторанные фотографии - Элен с советским агентом за бутылкой вина - никогда не были использованы для шантажа.

Ох, сомнительно. Насколько мы знаем Органы, эта организация подготавливает свои акции солидно и профессионально. Четко ставит задачи и неплохо их решает. И в деньгах хоть и не нуждается, но без толку их тоже не швыряет. Так что есть кое-какие основания думать, что и в этом случае все было не так смехотворно-нелепо, как описывает А. Д. Что-то он, может быть, от общественности скрыл.

Рассудим, опять же, так: ладно, ничего не получилось. Жертву накрыли, но вместо ликвидации, умыкания или, на худой конец, шантажа - взяли да и отпустили. И она спокойно уехала, успев сговориться о "ем надо с А. Д. Не удалось. Но ведь, с другой стороны, и не наследили. Не привлекли ничье внимание. Так зачем же на обратном пути суетиться, менять самолет на поезд, «путать карты» ничего не подозревающей американской разведке? Да захоти американцы проследить «баснословный маршрут» А. Д, им бы замена самолета поездом стала нечаянной радостью: самолет взлетел - и нет его, а в поезд можно подсесть и последить. И как это, извините, можно ехать поездом якобы в одном направлении, а в действительности в другом? Разве на нем не написано? Темно все это, господа, неубедительно и до крайности странно.

Возникает ряд тяжелых вопросов, Среди них, к примеру, такой: многие ли из миллионной армии советских стукачей удостоились доверия участвовать в таких вот загадочных заграничных операциях? И если нет, то не слишком ли легкое это слово — стукач - для А. Д образца 50-х годов? И прекратил ли он свою секретную патриотическую деятельность сразу, по возвращении в Москву, к любимому Маяковскому? Позвольте цитату: «...Не знаю. Я досье в руках не держал»...

Все это, в самом деле, очень тяжело. Ведь речь идет о человеке, которого я долгие годы считал своим другом. Более того, опорой в моей злосчастной судьбе. Наперсником. Считал я его также и хорошим, интересным писателем, хотя вкусы наши и не совпадали. Очень многое ему по любви прощал.

И был, в конечном счете, хладнокровно и бессовестно обманут.

Да я ли один? И во мне ли дело? Вспомним: процесс, всколыхнувший совесть всего мира. Двуединый писатель Синявский-Даниэль. Писатель-символ, писатель-мученик, познавший тюрьму и лагерь. Общее сочувствие. Симпатия. И радость, что хоть одна половинка бывшего двуединства выбралась на счастливый, свободный Запад. И тут конечно, заслуженный триумф. Ведь как же: настоящий русский интеллектуал. Узник Сиона... то есть, пардон, Сены. «Синтаксис». Культура Солженицына едва не разоблачил. Независимо мыслящий, либеральный и пишет так современно, что порой и не поймешь. Пламенный, наконец, борец с тоталитаризмом. И так далее. А что - далее?

 

***

От Редакции журнала «Континент»:

 

Теперь, когда в еженедельнике «Московские новости» в телепрограмме «Пятое колесо» М. Синявская сама признала (и за себя и за мужа) факт своего далеко не кратковременного сотрудничества с КГБ, мы сочни своевременным вернуться к публикации израильского журнала «22», которую мы помещаем выше.

В свое время она вызвала бурную реакцию друзей и знакомых Синявских, все они единодушно осуждали греховное прошлое автора статьи и отдавали дань героизму обвиняемого, но никто из них так и не ответил на самый простенький вопрос: сотрудничал их герой с КГБ или нет?

Теперь, когда, повторяем, на него ответили сами обвиняемые, мы считаем себя вправе вернуться к этой проблеме,

В новом свете предстают отныне и льготные, в отличие от его подельника Юлия Даниэля, условия пребывания Синявского в лагере, и его досрочное освобождение по помилованию*, и комфортный отъезд четы Синявских на Запад с уникальной библиотекой (в ту пору запрещались к вывозу даже книги до 45-го года издания) и музейыми ценностями, включен баснословно дорогую икону св.Георгия XIV в., и, наконец, их целеустремленную деятельность в Зарубежьи по компрометации А.Солженицына, А.Сахарова, а также всех тех, кто отказывался участвовать в этой деятельности.

По-иному выглядит теперь также самый суд над Синявским. В свое время последний с подачи Е.Евтушенко (кстати сказать, тоже недавно уличенного в связи с КГБ) на страницах французского журнала «Обсерватер» заявил, что процесс был спровоцирован ЦРУ. В американском журнале «Нью репаблик» бывший ответственный сотрудник этой организации Дж. Джеймесон категорически отверг эти обвинения. Сам КГБ по этому поводу упрямо отмалчивается.

Остается подождать развития событий.

 

* Заявление осужденного о помиловании предполагает, как минимум, два условия; чистосердечное признание им своей вины и обещание исправиться.  В противном случае такое заявление даже не принимается к рассмотрению.

---

   

---

    

___Реклама___

---