Я ещё не читаю, только держу в руках книжку. И смотрю, смотрю на неё. На
обложке - старая скатерть, вышитая мережкой, гладью и ещё какой-то вязью,
названия которой я не помню. Зато хорошо помню саму скатерть. Ручной работы. Ею
накрывали пасхальный стол. И на белом – потемнение в складках и ржавое пятно
почти с дыркой (не от сигареты, от ветхости). Помню, как трудно было
разглаживать ткань между строчками вышивки. Чувствую, что щёки пылают от стыда:
выбросила я её. Уже здесь. Зачем держать в Израиле дряхлую скатерть... Две
небольшие салфетки - всё, что осталось от маминых рук. Одна - с вышитой халой,
бокалом вина и благословением на иврите, ложится на стол во время седера у
дочери в Америке. Лишь на это хватило ума – сохранить её как семейную реликвию.
С
фотографии на обложке глядят на меня родные лица. Не родственников, но
родственные. Может быть, это кто-то из ваших мам, бабушек, тётушек. Я охнула в
первое мгновение. Та же шляпка, те же туфельки, та же поза... Фотографии
сделаны так, что одни лица проступают сквозь другие, и ты их «узнаёшь». Не
заглядывая в текст, становится ясно, что у книги два автора: писатель и
художник. Когда автор «Повести для голоса с оркестром», вышедшей в Москве в
2000 году, Елена Минкина пришла на художественную выставку Дороты Белас в
Кирьят-Тивоне, она увидела «иллюстрации
к собственной повести...» Это было невероятно: ведь госпожа Белас никак не
могла прочесть русскую книгу. Они общались на иврите. Языковые, ментальные и
возрастные барьеры смущённо отступили. Нечто более мощное скрепляло двух женщин
из России и Польши. «Какая-то общая генетическая память вела нас стремительно и
легко». Так объяснила это явление Елена Минкина в предисловии к своей новой
книге, которая, теперь уже специально, проиллюстрирована Доротой Белас.
Она передо мной: «... всё, что Ты дал мне». Оформление выполнено так
продуманно, бережно, что прежде чем читать, хочется разглядеть. Переворачиваю
книгу. На задней обложке – фото и биографические сведения о Минкиной и Белас.
Совпало с ожиданием. Я покорена. Теперь можно читать.
Отчего человек берётся за перо, издаёт книги? Я думаю, чтоб «сердцу
высказать себя», - иначе не было бы ни литературы, ни писателей. Творчество как
способ реализации этой потребности – процесс индивидуальный. Когда же
произведение создано, оно претерпевает независимую от автора самостоятельную
форму существования. И, хотя «рукописи не горят», оживают они только в диалоге
с читателем, и каждое прочтение возрождает написанное. Однако, только один
человек способен воспринять текст в полном соответствии с тем, как задумано
автором. Это он сам. Поэтому мне всегда хочется уберечь, защитить писателя от
огорчения, вследствие возможно возникающего при встрече с читателем досадного
чувства разочарования быть непонятым. И сказать ему, что это не так печально.
Не из-за тютчевского утверждения, что «мысль изречённая есть ложь», а потому
что одиночество – неизбежная суть человеческого существования. Тем не менее,
сама попытка её преодоления посредством диалога - попытка близости с ближним (в
любви, или в творчестве) - самоценна. А творчество имеет ещё и ту несравненную
особенность, что даёт побуждение к близости многим другим людям. Поэтому, когда
я сталкиваюсь с настоящим произведением, я всегда испытываю благодарность
автору. В данном случае речь идёт именно о таком литературном творчестве, по
поводу которого я готова высказаться, в соответствии с собственным прочтением.
Одна моя знакомая, ценитель хорошей литературы, возвращая мне книгу Е.
Минкиной, сказала с восхищением: «Я просто поражаюсь, как в наше время можно
так писать!». «Времена не выбирают. В них живут и умирают», - хотелось ответить
ей словами А. Кушнера. Если воспринять этот афоризм как мысль о власти эпохи
над человеческой судьбой, то проза Минкиной – антитеза ему. Потому что
большинство её персонажей проживает полнокровную жизнь, даже находясь в
трагических и недостойных человеческого существования обстоятельствах,
поскольку решение, как вести себя в них, принимают они сами. В этом смысле, -
время создают люди. Возложив на себя ответственность за содержательность
собственной жизни, человек увеличивает степень свободы бытия. Активность -
главная жизненная позиция автора и его героев как свободных людей. Быть может,
именно этим они так притягательны.
И ещё несколько замечаний, прежде чем перейти к конкретным рассказам,
новеллам, повести, пьесам. Они населены живыми людьми, иногда, будто знакомыми.
Читается легко, оторваться трудно. Манера письма ненавязчива (как и удивительно
совпадающая с ней манера иллюстратора книги). Писатель не доминирует над
героями, а будто позволяет им действовать от себя, созерцая их жизнь со
стороны. И они, один за другим, подобно образам, проступающим на фотоколлажах,
открываются нам сами. Я полностью разделяю очень значимое и существенное
наблюдение Эвелины Ракитской (издателя книги), касающееся содержания
обсуждаемой прозы. Она подчёркивает, что сюжеты произведений Минкиной, как
правило, не опираются на конфликт (социальный, семейный, личностный), а их
герои «не убивают старушек топором» и не совершают преступлений. То есть, автор
не манипулирует средствами, намеренно привлекающими внимание читателей, однако
и без таковых - «её просто интересно читать». Мне представляется, что как раз
отсутствие ориентации фабулы на конфликт или пафос и существование в ней
обыкновенных нормальных людей, и вызывают отклик у тех, кто признаёт простой
факт, что жизнь сама по себе достаточно интересное и глубокое переживание, не требующее ни пафоса, ни дополнительного
эмоционального подстёгивания для сохранения пристрастия к ней. Нахожу уместным
остановиться на ряде вещей.
В «Повести для голоса с оркестром» (уже печатавшейся в первом сборнике
автора), - история нескольких поколений большой еврейской российской семьи,
вкусившей, как водится, погромы и
репрессии. Не ожидайте банальности: помимо сострадания персонажам, вы будете
испытывать радость от их непреложной любви друг к другу, которой хватит и на
вас. Меня поразил не столько сам факт, утверждаемый в рецензии к повести Юрием
Орлицким (Москва, 2001), что «семья противостоит системе - и побеждает» (что
верно), - сколько то, что в этом оркестре поколений нашёлся голос, взявшийся
рассказать его историю. Голос автора, отважившийся на соло, чтобы вся музыка
прозвучала сполна. Заглавная партия вызывает такое доверие, текст написан столь
естественно, что кажется, будто перо бежит само – легко, отважно и рискованно.
Потому и читаешь, как на сердце кладёшь. А уж как это получается – дело
мастера. Невозможно не высказать удивление перед автором, сумевшим заворожить
читателя своим редким ощущением единства рода и собственной включённостью в
него. Само это явление настолько непривычно для современной русской литературы,
что Ю.Орлицкий, чья очень точная рецензия предваряет литературный текст,
находит единственное ему объяснение за счёт влияния на писателя
«латиноамериканского магического реализма» (очевидный намёк на «Сто лет
одиночества» Гарсия Маркеса), поскольку, «только эту магию можно легко
объяснить и понять». Рискну не согласиться со словом «только». Зачем ходить так
далеко – за семь вёрст в Латинскую Америку, пусть даже ради лестного сравнения
с большим писателем. Летопись? Да это же еврейский национальный литературный
жанр: «Авраам родил Ицхака... Ицхак родил Яакова...» Припоминаете? (Тора, Старый Завет). Дальше текст подробно и
тщательно, с указанием возраста каждой персоны, прослеживает историю целого
народа как историю единой семьи. Не важно, соответствует ли изложенное
реальности или мифу. Практическое значение имеет лишь то, что традиция уважения
к роду и к семье заложена в еврейское национальное сознание шесть тысяч лет
назад (возможно, превратившись впоследствии в этнический признак). Я вовсе не
уверена, руководствовалась ли этими соображениями автор. Скорее, побуждаемая
естественной нравственной потребностью, она стремилась воссоздать разорванную
советскими и фашистскими «обстоятельствами» целостность и восстановить
утраченные звенья цепи. В то же время сам писатель ссылается на «генетическую
память», то есть, подозревает наличие некого национального генетического кода.
По форме повесть очень музыкальна и
поэтична. Её можно воспринять и как рондо, и как своеобразный сонет в
прозе.
Почти на ту же тему рассказ «Автобиография». Монолог судьбы от лица Сарры
Рапоппорт, родившейся весной 17 года «за неделю до Пурима». Очень характерный
для автора приём: с помощью незначительной детали, подобно этой, одной лишь
фразой отправить читателя в еврейскую провинцию, где отсчёт времени ведётся по
собственному календарю. Затем Сарра счастливо выходит замуж и уезжает в Москву.
А потом перед нами разворачивается история женщины, чей жизненный путь насыщен
такими невзгодами и горестями и связан со столькими перепитиями, что их хватило
бы на несколько человек. Сколько уж было читано мемуарной литературы. Сюжет,
время и место действия, более или менее предсказуемы. И форма – повествование
от первого лица – не оригинальна. Однако, то что пишется сердцем, сердцем и
воспринимается. Не покидает ощущение подлинности, когда присутствуешь в кафе
при интимном разговоре матери и дочери, к которому доверительно пригласили и
тебя. Читателю слышен только один голос. Голос очень немолодой женщины, который
рассказывает о всех главных событиях своей судьбы. Это тон человека, принявшего
жизнь. Никакое бремя не склонило голову и не отменило чувство благодарности за
само бытиё. «Честность, благородство и достоинство – вот оно, простое наше
воинство»... Знакома ли героиня «Автобиографии» с этими словами Окуджавы, или
нет, но она так живёт. Наверно поэтому всё время хочется обнять её или взять за
руку, пока она вспоминает.
«Пройдёт сто лет» - название пьесы, которое сразу ориентирует вас лицом к
Чехову. И снова, одним лишь намёком читателю предлагается определённый угол зрения. Авторская
ассоциативная манера оригинальна и деликатна: цитируется не собственно текст,
который имеет ввиду писатель, а лишь его мелодия, стиль. Так, в случае описания
событий в еврейских местечках (упомянутые повесть и новелла) цитируется
атмосфера Шолом-Алейхема, а в драме на подмосковной даче (обозначенной
комедией) - ностальгические интонации чеховских персонажей.
После нескольких лет жизни в Израиле, достойно отвоевав свой
профессиональный статус врача, Наташа с дочерью-подростком Ширли едет в отпуск
в Россию. «В Москву! В Москву...» - не произносит, но незримо нашёптывает
читателю текст. Туда, в привычную и любимую культуру, в Третьяковку (для
Ширли), в театр (для себя и для неё), а главное – к друзьям и к обожаемой Елене
Андреевне. С её стихами – «...о грехе и любви, об одиночестве и славе» и книгой
о войне, ставшей знаменитым фильмом, с её чеховским шармом, чаепитием на
террасе, дачными берёзами, заглядывающими в окна, от которых веет не только родной
природой, но и тонким литературным ароматом. И всё – показать дочери. Чтобы и
она вкусила эту единственную красоту.
За вечерним чаем – главные герои, кроме Наташи и Ширли: дочь Елены
Андреевны – одноклассница и однокурсница Наташи, её две взрослые дочери.
Остальные – выполняют функции обстоятельств и атрибутов пьесы, поддерживая
определённую атмосферу (есть даже «новый русский» Лопахин). В сжатом
пространстве пьесы персонажи проживают радости встречи, досадное разочарование
от внезапного свидания, драматические эпизоды, параллельные «Вишнёвому саду», и
трагическую ситуацию, которая, если б не Наташа, могла закончиться печальным
исходом. «Вот тебе и Чехов», - говорит она Ширли. И в самом деле, любимый
писатель, к которому так прилепилась душа героев, не спасает и не делает их
сильнее. Слава Богу, в отличие от чеховских героинь, сама Наташа любит не
только мечты о жизни, но и саму жизнь, и потому выстаивает.
Ещё одна пьеса: «Белой скатертью дорога...» - «История в трёх действиях»,
двадцать лет жизни одного поколения. Московская студенческая жизнь (лишь
упоминаемая), потом – молодая семейная, энергичная, весёлая, беспокойная -
нормальная. Время выталкивает героев в разные судьбы и страны, как обещала
песня. Каждый всё своё несёт с собой: семью, детей, (друзей – нельзя), потери,
боль, проблемы, надежды. Как символ верности и веры сопровождает персонажей их
песня, проходя рефреном сквозь судьбы: может ещё и состоится то, что не
сбылось...
Особое место в книге занимают произведения об Израиле, в которых доктор
Елена Минкина от первого лица рассказывает и о своей профессиональной
медицинской жизни, и о том, как ей привелось волей-неволей «Войти в мир
искусства» (одноимённый рассказ). Когда читаешь про её израильтян (туда же
относятся «Три рассказа о любви», «Искусство вождения или с Новым Годом!»),
кажется, что согреваешься от тепла, которое автор дарит своим персонажам. Не
часто встретишь человека, просто любящего людей. А уж, если он к тому же одарён
и писательским даром, то везёт ещё и читателям. В рассказе «... всё, что Ты дал
мне» живут еврейские и арабские врачи и сёстры, и прежде всего – итальянские
монахини-христиане. Рассказ пронизан таким мягким юмором и доверительной
иронией, что веришь невероятному: в отдельно взятом госпитале на практике
удалась идея единства, равенства и братства между евреями, христианами,
арабами.
Пронзителен по нежности рассказ «Но
в памяти моей...». Внешне он построен на воспоминаниях героини, описывающей
глазами ребёнка эвакуацию в Казахстан во время войны. А его скрытая пружина
обнаруживается только в конце повествования. В рассказе девочка и мальчик живут общими событиями и общими переживаниями скудной военной, но
счастливой для них жизни. В войну взрослые плачут, а им – «трын – трава»,
потому что «делай, что хочешь» и потому что они дружат. Раньше, до войны, все
жили в одном большом доме и привыкли быть вместе «и дома, и на улице, и на
Первомае». А теперь в их семьях происходит то, что случалось и с другими: горе.
Но им с Гарриком, всё равно, в Казахстане здорово. Они решили, что будут
дружить навсегда. Он ведь был мечтатель. И вечно рассказывал ей разные истории,
а самая главная была про то, как они возвращаются в Одессу. «Всегда получалось,
что это какой-то сказочный город, с большого корабля сходит моряк с кортиком, и
это и есть он сам, Гаррик, а на берегу его встречает жена. Понятно, кому
отводилась роль жены...». Но в Одессу со своими родителями Гаррик уехал без
неё. А ей ножик подарил, правда, только на время, чтобы вернула, когда приедет.
А она не обиделась, знала, что «он хочет, чтобы они скорее встретились». И они
встретились в Одессе... спустя больше двадцати лет. Когда у неё уже была семья
и сын, и она, случайно увидела заметку о нём в газете. Поехала к нему сама. Он
так и не женился, понял, что любил её всю жизнь и просил остаться. А потом
прислал телеграмму: «Деньги на развод вышлю. Сына выращу». Опоздал. Она
ответила ему, что прошла целая жизнь, и теперь она ничего не хочет менять. А
дальше горько: «А, что она могла написать? - что, на самом деле, хочет только одного
– вернуться к нему и забыть навсегда всю эту жизнь без него, всю эту тоску...».
Такая боль охватывает от этого сюжета, к сожалению, почти банального: «А
счастье было так возможно, так близко...». Была война, а могла быть любовь. Я
люблю обсуждать прочитанное. Мне интересно восприятие разных людей. Я
поделилась своим впечатлением с приятельницей и высказала предположение
(наивное, разумеется), что, если бы они вели себя более активно, быть может,
жизнь сложилась бы иначе. В ответ я услышала: «Ты, что, хочешь, чтобы она
развелась?! Да, может, он совсем не такой, как она думала! Может, через год
никакой любви не останется! Где гарантия? А ребёнок...» Я попыталась сказать,
что я вообще не героиню имела в виду. Тогда она распалилась ещё больше. «Ах, ты
его обвиняешь? Как только можно сказать такое – он же был маленький!» Никого я
не обвиняла, мне просто хотелось, чтобы они были счастливы. Мой оппонент был
настолько расстроен, что разговор сошёл на нет. Она огорчилась, а я страшно
обрадовалась (за писателя) и сказала: «Послушай, ты забыла, что речь идёт о
литературных героях, а не о живых людях?». В ответ она беспомощно развела
руками: «Ну знаешь, тогда Минкина - современный классик!». В самом деле, читая
её, испытываешь «чувства добрые» и жар сердца, что здорово помогает жить.
Другой человек сказал мне: «Вот ведь, вы - только читаете, а я просто слышу,
как скрипят канаты на корабле, - я же всё это пережил! Военное время и
эвакуацию...». Да, те, кто родился в войну, - мы только читаем о ней. Самое же
удивительное, что и автор Елена Минкина принадлежит к поколению, явившемуся на
свет много позже описываемых ею событий, но пережитых писателем вместе с
созданными ею героями столь явно, что скорее засомневаешься в подлинности
биографии Минкиной, чем в реальности рассказанного. Этот свойство писателя -
вчувствоваться в события непрожитого ею времени и убедить в их достоверности
читателя – особый феномен автора.
Помимо названного выше рассказа,
тема несостоявшейся любви проходит и в «Повести для голоса с оркестром». Соня и
Янис встретились, спустя четырнадцать лет любви, которую она носила в себе, а
он даже не заметил - проморгал своё счастье. А когда понял, да захотел вернуть,
что могла сказать ему Соня: «Мы просто немного разминулись. Это я опоздала
тогда...». Если нет гарантий (а в любви их не бывает), ничего не остаётся, как
отважиться рисковать – в сказках так и говорится: попытать счастья. Женщинам
кажется, что это преррогатива мужчин. ( Мишель – Эли в «Michelle») Однако, герои (не только литературные) не всегда оправдывают
ожидания.
Стоит отметить ещё одну особенность автора – собственный стилистический или
структурный приём. И в «Автобиографии», и в «Но в памяти моей...», и в
«Полание» (о последней – чуть ниже) повествование выстраивается таким образом,
что кульминация приходится на последний абзац, или даже единственную фразу,
ради которой было сказано многое. В силу того, что читатель этого не
подозревает, эмоциональный эффект необыкновенно силён. Казалось бы ничего
особенного. Однако, ведь речь не идёт о детективе, где развязка в финале –
закон жанра. Какую, к примеру, развязку можно ожидать в монологе старой Сары,
когда уже пересказана вся жизнь... И вдруг, её последние слова ударяют прямо в
сердце: «Я ведь платье твоё, красненькое, сюда привезла...» Только в этот
момент читателю открывается, что молодая женщина, для которой Сара вспоминает
подробности жизни, «всё с самого начала как незнакомому человеку», и есть та
самая девочка из её истории: «крошечная, толстенькая такая, в красном платье, а
на кокетке – белая вышивка», которая выбежала ей навстречу, когда она пришла к
ним в дом, чтобы заменить ей и её брату мать, скончавшуюся от тяжёлой болезни.
«Всё ты мне вернула, и радость и веру, и силы жить. Что ж тут плакать,
доченька». Кульминация состоит в мгновенном озарении, что вся эта новелла –
суть молитва, обращённая к матери, благодарение ей.
А рассказ «Но в памяти моей...» будто и написан только для того, чтобы
героиня смогла в последних строках высказать свою боль, чтобы было кому
довериться: себе самой и читателю. Потому что, что же она могла сказать
любимому человеку, как и она попавшему в беду – войну, опустошившую
жизнь...
«Полания» - вновь монолог
(опубликовано в этом номере - прим. ред.), уже
иной, чем в «Автобиографии». На сей раз – из уст женщины, родившейся в Хайфе в
семье польских евреев. «...полания... это не происхождение, а диагноз», как
говорит её муж. Имеется в виду её неограниченная преданность и бесконечная
удушающая забота по отношению к супругу и детям. Себе - никаких поблажек.
«Слышала бы моя мама, что я стелю неглаженное бельё!». Всё должно быть
совершенно. Выполняя бесконечные домашние дела, она вспоминает прошлое. Вроде
бы, для себя самой. И читатель не сразу
догадывается, что это просто уловка, чтобы не думать, почему не было звонка от
сына из армии, отодвинуть от себя страшное, возможно случившееся, повременить
до поры. Однако, её всё возрастающая тревога и эмоциональное напряжение, с
которым героиня рассказывает о своей драматической, тяжёлой жизни, вскоре
передаётся и вам. Вы буквально физически ощущаете происходящее. Невозможно не
подчиниться энергичному, раскручивающемуся темпу и мощной энергии текста.
Захлёстывает. И вызывает такое глубокое сопереживание, будто вы сами - в
эпицентре трагической судьбы. (Она впечатана в лицо героини. Вглядитесь в
фото). На сей раз читателю не отвертеться: он уже понимает, что вот-вот станет
свидетелем чего-то непоправимого. Кульминация неизбежна. И полания (польская
женщина) тщетно пытается воспрепятствовать ужасной развязке: «Никакое это не
предчувствие, просто истерика... Они что... сообщать приехали?!!... Зачем
звонить так громко? А если я отдыхаю? А если меня совсем нет дома? Конечно,
меня просто нет дома... меня просто нет дома!». Дальше – только молитва:
«Благословен будь, Господин мой, Бог наш единый...». И в этом рассказе писатель
также использует кульминацию по-своему и, в то же время, но по-иному. Он как бы
намекает на неё с самого начала, отчего пружина ожидания растягивается до
предела и обессиливший от напряжения читатель уже жаждет любого разрешения
ситуации, а героиня повествования изо всех сил пытается оттянуть её. За счёт
этого - эмоциональное восприятие обостряется до отказа. Перевод рассказа на иврит, помещённый в сборнике,
делает израильские реалии более зримыми и усиливает впечатление.
И, наконец, «Michelle…». На переднем плане – юная Мишель Полак из Иерусалима,
или просто – Маша Поляковав, милая
девочка, привезенная из Ленинграда в
шестилетнем возрасте. А сейчас она гуляет по Иерусалиму, как сабра и
ждёт любви. Сначала с Эли. Эли был
классный. Старше её года на два, а читал так много, как один её папа. Почти
ухаживал за ней. Но любви не получилось. Она мучилась и взрослела. Когда же Эли
заметил, что она выросла и заинтересовался ею всерьёз, веселее не стало.
(Может, мешала какая-то странная ментальность?) И тогда, в самый грустный
момент одиночества было решено отправить Мишель в Прагу, потому что же «может
быть лучше Праги в июле месяце!». В этом сказочно уютном городе она неожиданно
встречает настолько близкого для себя родного человека, что не мешает никакая
ментальность. Оказалось, что можно
разговаривать одними глазами и сразу всё понимать. С этим заезжим
музыкантом из Ирландии они даже родились в один день, даром что тринадцатого
числа (правда, ему двадцать пять, а она ещё школу не закончила). Оба празднуют
неожиданное чудо открытого сердца. Здесь и сейчас, в Праге Мишель счастлива.
Судьба унесёт каждого туда, где ему быть предназначено. Но счастье уже
состоялось. Вот и исполнилась надежда писателя: оба не прошли мимо любви,
согрели друг друга. Может, это новое поколение помудрело? И всё же:не время
делает жизнь, а люди.
Как и в других повествованиях,
главный герой – только повод, чтобы рассказать обо всех персонажах. И потому,
что каждый человек - не сам по себе (хотя и бывает одиноким), и потому, что все
люди, по Минкиной, заслуживают пристального внимания и любви. В новелле даётся
отдельный самоценный рассказ о жизни старшего поколения, родных Мишели и таких
знакомых нам и близких сердцу, как Ляля или Гинзбург. И совсем иная история - о
семье ирландского музыканта. Создаётся впечатление, будто автору не хочется
расставаться со своими героями, и самое замечательное, что читателю – тоже.
Я думаю,что чуткость и щедрость писателя вызывают доверие именно потому,
что и сама она живёт с чувством благодарности в сердце. Недаром название книги
«...всё, что Ты дал мне» – это начало популярной израильской песни «Тода». (В
оригинале: «Тода аль коль ма шебарата»). Название начинается с многоточия,
потому что первое слово – откровенное признание в этой благодарности, очень
личное, и потому – опущено.
«За всё, что создано Тобою,
за всё, что мне дано судьбою:
что свет явился, что друг случился –
за этот мир – благодарю!
Как песням – петься,
прощать – для сердца.
Я этим жив. Благодарю!»
(автор даёт подстрочник песни,
перевод мой)
