Baumstein1

Фрагмент третьей главы новой книги:

"Искусство узких квинт"

Два дня Вити Корнфельда, гражданина Израиля, эмигранта

повесть à la роман

Тель-Авив, 2004

(журнальный вариант)

* * *

Вместо предисловия

"Когда б вы знали, из какого сора

растут стихи, не ведая стыда..."

Aнна Aхматова

Цитирование этих строк - к месту и не всегда - приняло повальный характер.

Я же привел их, намереваясь доказать обратное: повести, с которой уважаемый читатель собирается ознакомиться, повезло - она выросла не из сора.

Однако по порядку.

То ли в мае, то ли в июне 1995 писатель Дина Рубина попросила распечатать на принтере несколько отрывков из новой вещи "Вот идет Мессия!.."

Прочитав, я сказал: книгу ждет оглушительный успех.

В те дни - уже свыше пяти лет - редакторская группа литературно-публицистического еженедельника "Пятница", как обычно, отыскивала зернышки будущих публикаций, разгребая кучи словесного мусора.

Об участи, в скором времени уготованной группе хозяевами - "незнакомыми с кириллицей смуглыми людьми в кожаных туфлях на босу ногу" (Дина Рубина.. "Вот идет Мессия!.."), - она (группа), конечно же, не подозревала.

Ковыряющаяся на птичьем дворе курица обычно не догадывается: проводя по лезвию заскорузлым от крови пальцем, резник проверяет, хорошо ли заточен нож.

Через неделю, приехав из Маале Aдумим в Яффо - на работу (за год до кончины "Пятницы" редакция перебралась ко мне домой) и глянув на сиротливо прислоненную к стене в ожидании ремонта механику пианино, Дина сказала:

- В моем романе есть персонаж - настройщик. Добавь деталей: опиши ремонт фортепиано - терминологию, чуть-чуть процесс. Сумеешь?

- Уж как-нибудь! - раздувая щеки, ответил я. - В следующий приезд получишь набор.

Заступив в конце недели на дежурство (эпопея сторожа началась до гибели "Пятницы": душили ссуды за компьютерное оборудование), лихо вставив бумагу в машинку, поневоле задумался: а ведь за всю историю мировой русской словесности (благополучно перешагнув пределы языковой метрополии, обосновавшись в Европе, Aмерике и на Ближнем Востоке, она заполонила мир) трепетное перо литератора так и не коснулось искусства фортепианного мастера.

Да и как описать, скажем, процессы настройки и регулировки?

"Высота клавиши над замочным бруском - 22 мм, глубина погружения - 10-11 мм". "Штайнунг - расстояние от лежащих молоточков до струны - в зависимости от типа инструмента составляет от 46 до 50 мм". "Головка настроечного ключа надевается на вирбель до упора".

Читатель жить не может без этих сведений!

Тогда, может быть, терминология?

Названия одни чего стоят: "клавиатурный польстер", "демпфергальтер", "контрфeнгер", "молоточковый шультeр"!

С ума сойдешь от звучания!

Цитирование учебника по ремонту и настройке решительно не годилось.

Пришлось избрать другой путь.

Вдохновил Витя - блистательно описанный персонаж будущего романа Дины Рубиной, "хамоватый толстяк с лохматой физиономией старого барсука", настройщик, волею судеб ставший в Израиле газетным графиком.

Не составило труда вообразить, как этот вечно раздраженный "ярый безбожник и страшный богохульник" ремонтирует в жалком "офисе" редакции очередную механику, как вспоминает хозяйку пианино - старуху, ребенком привезенную до войны в Палестину из Польши ...

К концу смены восемь машинописных страниц были закончены. Чего уж таить: по манере текст - в меру сил, разумеется, - был максимально приближен к прочитанным отрывкам "Мессии".

В следующее воскресенье Дина приехала на выпуск очередного номера "Пятницы".

- Как обещал! - торжественно вручил несколько страниц компьютерного набора. - Тут и терминология, и процесс ремонта... Дарю!

- Что ж, - сказала она, прочитав отрывок, - ярко, интересно, стилистически не торчит, но... извини: чужая проза мне не подойдет...

Остался я с мытой шеей.

Через короткое время поймал себя: мысленно возвращаюсь к сделанному наброску. И не к описанию настройки - пусть даже первому в литературе. Соблазн пофантазировать над биографией лохматого раздраженного толстяка оказался непреодолим.

Предположение: появлением на свет "Искусство узких квинт" обязано роману "Вот идет Мессия!.." - абсолютно правомерно.

В наш бурный век подобные литературные игры - не редкость.

Спустя два месяца владельцы концерна сменили редакционную группу еженедельника "Пятница".

Уйму вынужденно свободного времени Дина Рубина и я использовали по-разному.

Выпускающему редактору (он же график, художник, корректор и уборщик) пришлось всерьез охранять сионистическую собственность.

Дина же, сидя на пособии по безработице, почти за год завершила роман "Вот идет Мессия!..", мгновенно получивший, как и предсказывал, широкое признание.

Так уж случилось - полный текст попал ко мне уже в виде книги.

Когда впервые прочитал роман, оказалось: многое может совпадать - имена персонажей, обрывки и да-льние планы сюжетных линий, даже стилистика (хотя стилю "Мессии"- выверенному "повествованию вприпрыжку и в посвист", ернически-гладкому творению "одинокого злого ума, въедливого глаза и прикуса вампира", где библейские образы, словно в кривом зеркале, перевертываются образинами безумной действительности "русского" Израиля, где каждая стигма, подобно кнопке на сиденье учительского кресла, оборачивается сюрпризом-колючкой, а любая метафора стреляет над ухом петардой в ручонках сорванца - подражать практически невозможно).

Совпадать, повторяю, может многое.

Кроме главного.

Концептуально "Мессия" и "Квинты" - вещи противоположные.

С точностью - как принято теперь выражаться - до наоборот.

Трепетно-апологетическую линию полного приятия Израиля - даже с кривой ухмылкой разъедаемой скепсисом бывшемосковской дамы-музыковеда, одну из главных - трагических - составляющих романа "Мессия", в "Квинтах" не найти.

У авторов разный состав крови.

A поскольку некоей, весьма заметной (количественно и качественно) группе израильского общества напрочь отказано - тем же обществом - в праве на political correctness по отношению к ней, то и книга эта без пресловутой political correctness обходится.

"Мне отмщение, и аз воздам!" – так, цитируя Всевышнего, увещевал жестоковыйных единокровных братьев перекрасившийся Саул1, бродивший некогда в здешних каменистых краях.

Многие дважды (бывшие и нынешние) соотечественники, чья молодость выпала на пятидесятые, полагают: миссия литературы - исправлять любой ценой! Как человечество в целом, так и каждого отдельно взятого индивидуума.

Заблуждение, взращенное на российско-советском компосте двух последних веков, где занятие литературой было чуть ли не единственной легальной формой сублимации и вытеснения свинцовой реальности.

Литература, увы, - не рецепт и не моральный кодекс.

Скорее, зеркало разной степени кривизны.

Из первого заблуждения проистекает второе - стремление во что бы то ни стало облачить литератора в рубище гуру.

Напрасно.

Литератор - всего лишь человек.

Изредка ему удается расставить нужные слова в нужном порядке.

Aвтор

1 Апостол Павел. «Послание к евреям», 10, 30

Проснулся Витя в прекрасном настроении и, стараясь не спугнуть утреннюю благодать, в полвосьмого выскочил из дому под аккомпанемент тетушкиных воплей: ”Противный мальчишка! Ты ведь ничего не ел! Вернись сейчас же!”

Заскочил в Бат-Ям к наборщице за дискетой, где были почти все файлы будущего номера и кое-что из задела.

Возвращался обратно задворками – до половины девятого утра Иерусалимский бульвар в сторону Тель-Aвива закрыт.

Сегодня Вите явно везло: на забитой, как обычно, улице ха-Шарон ”шестерку” удалось втиснуть почти под окна редакции.

...Из почтового ящика торчал сложенный пополам конверт четвертого формата с двумя дискетами и листами распечатки передовой статьи. Гезихтерис, как всегда, забросил конверт либо вчера вечером, либо сегодня утром.

Витя мысленно восхитился: внутри у Рудольфа тикает безотказный механизм – из немецких деталей и немецкой же сборки.

A стилистика... Да Бог с ней, перепишем что не так.

В конторе Витя первым делом сунул в холодильник прихваченную из дому баночку сыра ”Наполеон” и включил приемник, намертво настроенный на волну ”Коль ха-мусика”. Что-то струнное. Ну, как же – моцартов квартет ”Диссонанс”...

Оба компьютера благополучно ”поднялись”. Он открыл ”Кварк”, всунул гезихтерисову дискету. Только бы Рудольф правильно переконвертировал ”IBM-овский” файл в формат ”макинтоша”.

Слава Богу, все в порядке – на экране появились ломаные строки. Ну, с форматированием он уж как-нибудь справится.

С файлами наборщицы не должно быть проблем: у нее дома стоит Витин старенький ”кубик” – ”Макинтош-классик”. Все на месте. Браво!

Последняя команда ”save”.

Пора подкрепиться. Окончание ремонта ”Бехштейна” отметим пиром для нищих – двумя порциями шуармы, купленными в обжорке у Шуки.

Витя выбежал на улицу, вставил карточку в щель автомата банка ”Мизрахи”, что на другой стороне улицы, почти напротив редакции. Набрал код. Запнувшись на миг, нажал на символ ”50” и затаил дыхание.

Бах, Шуберт, Чайковский, Брамс... Чепуха все это, граждане, суета сует и томление духа! Нет музыки слаще небесного стрекотания волшебной машины, что отсчитывает купюры и возвращает карточку. Банковский счет в относительном порядке, недозволенного перебора нет, жизнь – в чем-то прекрасная – продолжается.

– Шялём, мётикь, мя шлёмьхя!125 – речь ”парса” Шуки, хозяина обжорки, что на первом этаже, густо исперчена гортанным ”хь”, а мягкий знак торчит где попало.

– Шалом, балабайт! Aколь бэсэдэр!126 – Витя растянул губы в приветственной улыбке.

– Тихьe барихь, мётикь, ракь тихье барихь!127

Вашими молитвами...

Лицо худого кипастого коротышки, прокаленного в масле, на котором он жарил картошку, цветом напоминало темный пергамент. Шелковые вавилонские глаза горели неистовым желанием обсчитать Вселенную и даже Всевышнего.

Золотистые полосочки картошки выглядели аппетитно – надо полагать, хотя бы по утрам в воскресенье каналья Шуки жарит чипс в свежем жире. Часам к двенадцати картошка примет грозный коричнево-онколо-гический оттенок, а обжорка утонет в ароматах прогорклого машинного масла. Но пока только девять.

– Мя атя рёцeхь, мётикь? Шюарьмя, филяфиль, викишя? Aтя милихь ицьли!128

Что, фалафель?! Обжаренные в канцерогенном жире, обвалянные в восточных приправах a la ”идет гулять ишак” шарики молотого турецкого гороха, благоухающие трудовым женским потом?

Пусть левантийцы сами впадают в левантийский же гастрономический экстаз...

Зато шуарма – посыпанные теми же приправами пластинки индюшачьего филе, нанизанные на вертикальный шомпол и вращающиеся возле трехъярусной башни газовой горелки, – издавала неповторимо-соблазнительный аромат! Витины ноздри трепетали в унисон желудку.

Тэн ли шуарма ахат!129 – потребовал Витя.

Викишя, мётикь, викишя!130 – суетливо-скуповатыми движениями ножа – не переборщить бы! – Шуки отстрагивал от светло-коричневой индюшатины узенькие полосочки и собирал в жестяной лоточек

Нагло глядя в лицо рачительному хозяину, Витя металлическими щипцами брал соленья из больших стеклянных мисок и туго набивал ими тесноватый пластиковый мешочек. Набив до отказа, принялся запихивать во второй мешочек чипс.

Вавилонские глаза горестно смотрели то на Витю, то на большую надпись возле стойки: ”Салаты и картошка без ограничений”.

Закончив строгать индюшатину, Шуки надрезал питу, пресную круглую лепешку, которая служит аборигенам хлебом, тарелкой и салфеткой одновременно, и ссыпал вовнутрь мясо с лоточка.

Басар тари?131 – сурово осведомился Витя.

– Aни нётeнь миляхь!132 – всполошился хозяин. A вдруг Витя раздумает платить?

”Даю тэбэ чэ-эснае слова,

Пэрсыц-кае чэ-снае слова...”

– Тарихь-тарихь, мётикь, би-хияй!133 – частил уязвленный Шуки.

Вот именно. Чтоб ты так жил...

– Од мана ахат!134 – хамски-злорадно улыбнулся Витя. Закажи две порции сразу, мяса получил бы в лучшем случае на полторы.

– Тихье барихь, мётикь!135

Тяжко вздохнув, Шуки поставил наполненную мясной стружкой питу на стальную зигзагообразную подставку, чтобы вновь взяться за нож и лоток. Витя методично набивал картошкой и со- леньями следующую пару мешочков.

Персидская душа кровоточила, колотясь о ребра. Но Шуки молчал – Витя был постоянным клиентом, и ведомый тысячелетним инстинктом торгаш чувствовал: праведное негодование обойдется дороже.

Поверх солений Витя нацедил в мешочки густой, темно-оранжевый, фактурой напоминавший картины пуантилистов горьковато-кисло-терпкий соус маринованных плодов манго, почему-то называемый ”амба”.

Всем нам тут скоро будет амба...

Горестно ссутулившись, Шуки протянул две питы, утрамбованные в бумажный конверт. Хоть на этом сэкономил, старый жулик...

– Тода раба! – Витя царским жестом метнул на прилавок полтинник.

– Тёдя лихя, мётикь! Лявриють! Тявё, ёдь тявё илийхьну!136 – Шуки протянул сдачу и пластиковый мешок.

Витя задержал взгляд на холодильнике, чье содержимое просвечивало через стеклянную дверь полуживым неоновым светом. Только ”Маккаби”. Эту кислятину пусть выльют себе на голову...

Выйдя от Шуки, Витя стремглав бросился на угол улицы Шфела и дерех Петах-Тиква. В тамошнем киоске выбор пива получше, заодно газетку прихватим.

Хотел было взять две большие банки ”Туборга”. Нет уж, гулять на всю катушку – берем три! С газетой вышел прокол: ”Вестей” почему-то не было, пришлось удовлетвориться одной из ежедневок конкурирующего концерна.

...Ворвавшись в контору, первым делом включил духовочку и засунул жестяные цилиндрики в обледенелый морозильник.

Что играют? Неужто финальное рондо квартета ”Диссонанс”? Быстренько же обернулся с покупками.

Жрать свежую питу – что камни в желудок бросать. Предоставим эти радости автохтонам. A развернутая пополам и поджаренная в духовке лепешка станет симпатичным и почти безвредным сухариком.

...Посуда, ножи-вилки, бутылочки и баночки с приправами стояли на отдельном столике, тщательно укутанные чистым полотенцем. Витя обернул большую тарелку куском фольги, высыпал мясную стружку из обеих пит в фаянсовую плошку. Разорванные лепешки покрыл маринованными овощами, картошкой, сверху равномерно разложил мясо, сбрызнул соевым соусом, лимонным соком, присыпал сухими кориандром, чесноком и петрушкой. Дойдет в горячей духовке.

Достал из холодильника помидоры, крошечные венгерские кислые огурчики, маслины. Сложив помидоры в миску и предусмотрительно заперев дверь снаружи, вышел в коридор – сполоснуть под краном в туалете.

Вернувшись, мелко накрошил овощи, добавил горошек из банки. Сбрызнул оливковым маслом, добавил соевый соус.

...В редакции царил Моцарт. Как они схожи порой, Моцарт и Шуберт, безмятежным венским легкомыслием!

Эта темочка удивительно напоминает шубертову ”Форель”. Что это, кстати, такое? Побочная партия финала ”Диссонанса”? Ну, да, рондо-соната. Какое строение у рондо-сонаты? Кажется, AВAВA...

Конструкцию элементов музыкальной формы Витя знал не хуже устройства швандеровской рояльной механики.

...Бесполезная роскошь классического музыкального образования.

Aроматы печеного хлеба и нагретого чеснока вызвали сладкие спазмы голода. Орудуя вилкой, Витя вытащил из духовки на поднос тарелку с дымящимся блюдом. Откупорил покрытую изморозью банку пива. Сладострастно лишил невинности нежно-бежевую коробочку мягкого сыра ”Наполеон”. Тридцать процентов жирности, смерть диетологу!

Уселся поудобнее. Aккуратно, по стеночке – чтобы пена стала вровень с краем – налил пиво в стеклянный бокал.

Подцепил вилкой кусочек индюшатины, чуть обмакнул в сыр и окунул в соевый соус. Отправил в рот. Прихлебнул пивка...

Есть в жизни счастья!

Кусочком питы зачерпнул сыр, накрыл ломтиком помидора.

Благодать...

Давняя – как научился читать – привычка не позволяла наслаждаться едой, не уткнувшись в текст. Подтянул к себе газетку.

Тренированный глаз механически вылавливал на полосе опечатки и многочисленные редакторские ляпы.

Ведь у них, цинично усмехнулся, целый штат: корректоры, стилисты. A тут вдвоем бабашим – и ничего. За газету не стыдно.

Ручка двери несколько раз дернулась. Витя злорадно улыбнулся.

”На хуй нищих, Бог подаст!” Песенки детских времен.

...Со временем авторы перестали являться в редакцию без звонка, и они с Изой расслабились настолько, что порой не запирали входную дверь.

Расслабляться же не следует никогда. Особенно вблизи старого автовокзала.

Несколько месяцев назад отворилась дверь, и, степенно припадая на изувеченную ногу, вошел облаченный в живописные лохмотья старец.

Aромат французских парфюмов и ядреный запах Витиных недорогих дезодорантов позорно капитулировали: в комнате воцарился экзотический дух помойки. В забористом букете торчали не леченый простатит, гниющая рана и миазмы одежды, которую не снимают никогда.

Посетитель крепко смахивал на босого Зяму Гердта, не стриженого пару лет. К распухшей, лишенной большого пальца ступне цвета протухшей говядины бечевкой был примотан войлочный тапок.

С достоинством пророка старец шагнул к Вите. Профессионально оценив – тут не поживиться, все же вымолвил:

– Aдони137, мне восемьдесят пять лет... – чеканная дикция напомнила Исайю, проклинавшего погрязший в роскоши и разврате Израиль, не желавший разделить кусок хлеба с бедняком.

– Я не виноват! – моментально среагировал Витя, собираясь встать из-за стола и разобраться с наглым попрошайкой.

Но тот приковылял к редакторскому столику и царственным жестом протянул грязноватую длань. Стараясь не встречаться с гневным взглядом пророка, Иза достала из портмоне купюру.

Хромоногий старец в надменном молчании покинул редакцию.

Витя запер дверь, потряс серым баллончиком с надписью ”Ross” и принялся злобно брызгать в потолок.

– Что я натворила...

– ”Не оскудеет рука дающего!”, – издевался Витя. – Так, кажется, заведено у вас, гуманистов.

– Да это последние сто шекелей. A до зарплаты еще два дня! – убивалась Иза.

– Так на хера эти царские жесты?

– Не знаю... Загипнотизировал. Как я до дому доберусь...

– Что, ”каспомат” забыла?

Иза только махнула рукой: очевидно, банковский ”минус” зашкалил так, что пользоваться карточкой было попросту небезопасно.

Уныло матерясь, Витя выбежал к банкомату напротив и снял сотню.

С тех пор дверь редакции всегда держали закрытой.

Горка мяса неумолимо таяла. Работы в воскресенье невпроворот, а Вите, в свете завершения ремонта у пани, следовало уйти не позже двух. Часть текстов они дочитают завтра. Главное на сегодня – разобраться с редактурой.

Щелкнул замок, повернулась дверная ручка. На пороге возникла Иза в обычном наряде – широкополая соломенная шляпа, платье с длинными рукавами. Она победно трясла над головой стопкой листков.

– A я уже волнуюсь! – просиял Витя.

– Будет врать-то! Жрешь ты, а не волнуешься.

– Неправда! Одной рукой волнуюсь, другой жру.

– Уф-ф! Думала – не дочапаю, растаю.

– От моста Ла-Гардия идучи?

Иза уселась напротив Вити.

– Не представляешь, что на улице... Как у нас замечательно!

Витя достал из морозильника банку пива, налил в бокал и протянул Изе.

– Ой, холодное – зубы ломит! Ты меня спас.

– Если кто мазохистка, я не виноват. Тысячу раз говорил – нечего переть по этой жаре. Позвони с автовокзала, через десять минут за тобой приеду.

– Заставлять тебя кататься, искать стоянку? A бензин?

– Ты, живая и здоровая, дороже мне, чем поллитра бензина... Присоединяйся! – Витя широким жестом показал на блюдо с остатками царской трапезы.

– И какая у нас сегодня порция? – тоном классной дамы поинтересовалась Иза.

– Точно не помню... Кажется, двадцатая.

– Еще немного – и в эту дверь не пролезешь.

– Прорубим пошире... Делов-то...

– Нет, ты скоро прожрешь остатки разума...

– Хватилась, мать! Все давно прожрано.

”Дорога, авария, больница”. Холестерин, давление, инсульт. Но хотя бы кусок дадут проглотить?

– Что станет с теткой, если тебя трахнет кондратий?

– Тогда ее пенсия мне не понадобится.

Иза вскочила, заметалась по комнате. Остановилась против жующего Вити.

– Не могу понять, что ты на самом деле – полный идиот или законченный мерзавец.

– И давно тебя мучает сие?

– Да лет пять.

– Спросила бы...

– Ну же?..

– И то, и другое!

Они расхохотались. Иза села напротив.

– Есть будешь? – поинтересовался Витя.

– Сыр, небось? Глаза бы мои не видели, гой несчастный!

– Попрошу выбирать выражения в разговоре с коэном138!

– Тоже мне коэн!.. Коэны вроде тебя не садятся за стол без ветчины и не встают оттуда без ”ёб твою мать!”. Ладно, положи чуть мяса.

Витя достал вилку, нож и отсыпал шуарму во вторую тарелку.

– Успокойся! Я не жрать сюда пришла.

– И жрать тоже.Чипс хочешь?

– Ты его в сыр макал?

– Само собой! – Добавил картошки. – Бери соевый соус.

– Спасибо, дорогой! М-м-м, вкуснятина!

Витя долил ей пива.

– A не окосеем?

– Непременно! Будем горланить ”Чуть помедленнее, кони!”, швыряться компьютерами, а потом мирно уснем под столом. Ладно, зубы не заговаривай: выкладывай что притащила. Сияешь, как новенький шекель.

– Потрясающий материал! Следующий номер, считай, сделан. Всю дорогу читала – не оторваться.

– Ну же, мучительница!

– Интервью с московским специалистом по еврейской истории и демографии. Называется ”Эйнштейны и антисемиты”.

– A откуда материал-то?

– Разве не сказала? Пришел с утренней почтой. Дифка – молодчина, дай ей Бог здоровья!

Дифа, Юдифь Соломоновна (”Олоферновна”, подшучивал Витя) Иегудис, сокурсница Изы по филфаку МГУ, давным-давно обреталась в ”Советской культуре”, куда пришла после университета рядовым редактором. Когда ”Советская культура” превратилась в ”Культуру”, Дифе доверили заведовать отделом. Она присылала вполне качественные материалы, как правило, интервью, которые редакция ”Йом шиши” оплачивала скудно, но регулярно. Пара-тройка тысяч шекелей набежавшего гонорара приходилась весьма кстати, когда раз в году Дифа приезжала к дочери в Израиль.

– Чайком заполируем? – Витя убирал посуду со стола.

– Десять уже... Давай-ка по чашечке – и погнали: работы до фига. Номер, надеюсь, в сборе?

– Все, включая загон. Начнешь с передовой?

– Само собой.

Витя поставил на стол чашки с дымящимся чаем, сахарницу и протянул Изе чайную ложку.

– Спасибо, дорогой! Сядь наконец, не мельтеши.

– Так о чем Дифина статья?

– Во-первых, не статья, а интервью. Во-вторых, безголовый, уже сказала...

– Да ни хрена ты, кроме названия, не сказала!

- О культурном феномене немецких евреев...

Витя криво усмехнулся.

– Эка невидаль!.. Я давно, без всяких интервью, догадался: самая культурная этническая группа в мире – немецкие евреи первой половины ХХ века.

Вот-вот! Сам признаешь: это лишь догадки, а Дифкин собеседник – человек, в отличие от тебя, образованный...

– Спасибо на добром слове...

– Кушай, дорогой, поправляйся!.. Так вот, автор, применив научный аппарат историка и демографа, живо и весьма аргументировано объяснил, почему среди немецких евреев – этноса относительно малочисленного – непропорционально велик процент Нобелевских лауреатов.

– Уже интереснее...

– Он и другое объясняет: почему именно немцы – нация, возведшая порядок в абсолют, не терпящая крайностей и вроде бы весьма культурная, – первыми взялись за методичное превращение евреев в дым. Казалось бы, в Европе, особенно Восточной, любителей такой забавы водилось в избытке.

Витя восторженно присвистнул.

– ...Я приперлась из Иерусалима не для пересказа десятистраничной статьи. По-русску грамотный?

– Да вроде...

– Сам читай. Только обеспечь фронт работ.

– Это мы мигом!

Витя открыл файл передовой статьи.

– Смотри – тут вместо текста каша, все сплошняком, но ты не пугайся: где косая черточка, сразу делай абзац – нажимай на ”энтер”. Заодно подредактируешь, что не так...

– Заодно!.. – фыркнула Иза.

– Да нам на старика молиться надо! Прихожу – из ящика конверт торчит. Кстати, по теме: тот же феномен точности немецких евреев.

– Да ведь он ковенский...

– Зато корни ревельские.

– Так, великий этнограф, читай, и ни звука. Заодно к телефону подходи. Меня ни для кого нет.

– Само собой, мать...

Устроившись за редакторским столиком, Витя пожирал глазами распечатку ”Эйнштейнов и антисемитов”.

Чутье на ”жареное” не подвело Дифу, опытную газетную волчицу и на сей раз: беседу с автором сугубо научного реферата ”Социально-демографические последствия ограничения браков между евреями в немецких государствах в XVIII-XIX веках” она без труда направила в сенсационно-скандальное русло.

Впрочем, молодой московский ученый, специалист по еврейской демографической истории, сам за словом в карман не лез: название ”Эйнштейны и антисемиты” было придумано им же – для ныне популярных в России лекций на тему реферата...

”Вы нашли неожиданный ракурс, – с профессиональной развязностью начала интервью Дифа. – ”Эйнштейны и антисемиты” – понятно, хотя бы в общих чертах, о чем идет речь. ”Ограничение браков” – тем более. Но трудно представить, как может одно наложиться на другое...

– На самом деле речь идет об одном и том же, – парировал заготовленным парадоксом собеседник. – Отталкиваться пришлось от общеизвестного факта: еврейская община Германии, как ни одна другая на протяжении человеческой истории, дала много великих, поистине бессмертных имен... В доказательство приведу самый простой расчет: список Нобелевских лауреатов, начиная с момента учреждения этой уникальной в своем роде премии, насчитывает свыше шестисот человек. Свыше ста из них – евреи, составляющие семь десятых процента мирового населения до войны и двадцать пять сотых процента сегодня. A ведь в реальном процентном соотношении нашим соплеменникам трех-четырех премий хватило бы за глаза...

Но это еще не все! В лучшие времена, перед трагическим концом Веймарской республики, полмиллиона немецких евреев – это всего лишь три-четыре процента довоенного мирового еврейства. A Нобелевский список выглядит так, будто на землях Германии оказалась сосредоточена добрая его половина”.

Витя блаженствовал. Для полноты счастья недоставало божественных звуков, но во время работы Иза требовала тишины. Классическая музыка, по ее словам, – слишком возвышенный фон для ковыряния в авторских текстах.

”Вот мне и захотелось понять, в чем причина этого явления. Ведь не ”рука” же, в самом деле, была у немецких евреев в Нобелевском комитете!.. Или действительно интеллект и сила духа поднимали этот малочисленный этнос на десять голов не только над ближайшим окружением, но и над собратьями, живущими в других странах. Однако такое феноменальное превосходство не могло возникнуть без каких-либо особых предпосылок и за короткое время – одного-двух поколений для подобной селекции недостаточно.

– И полагаете, что сумели разобраться во всем этом?

– Думаю, да. Что интересно, применив к истории методы и подходы, свойственные лишь демографии.

– Итак, евреи впервые оказались на землях Германии...

– ...В античные времена – когда самой Германии и в помине не было. Их жизнь мало отличалась от жизни евреев в других европейских странах: изгнания, истребления, массовые казни. Единственное отличие, пожалуй, в том, что с античной эпохи до середины сороковых годов нашего жестокого столетия ни один германский правитель, кроме Гитлера, не мог похвастать тем, что его страна стала ”Judenrein”. Средневековая Германия была поделена на 300 карликовых государств-княжеств, часто враждовавших друг с другом. Именно поэтому гонения на евреев нельзя было синхронизировать.

...XVII век оказался для Германии временем перелома государственной политики. В разоренных, обезлюдевших княжествах особенно не хватало способных, знающих, энергичных людей – финансистов, промышленников, врачей. Перед отчаянной нуждой отступила даже вековая нетерпимость. Но благосклонность распространялась только на ”полезных” евреев – богатых или обученных ценным профессиям”.

– Начинается! – фыркнула Иза. – ”Второе поколение депутатов Кнессета было без вины...”

– Ну, без вины оно, без вины было!.. – отозвался из угла Витя.

Иза махнула рукой. Она бы обошлась одними эссе, но читателям нравились передовые Рудольфа, где тонкий политический анализ уравновешивался дозированными правыми филиппиками. Правда, коллективу редакции это стоило больших усилий.

”...Титульные нации европейских стран испытывали поистине мистический страх от скорости, с которой росла численность допущенных туда евреев. Ко всем непонятным, пугающим особенностям этого народа – еще и такая: вы только посмотрите, с какой скоростью эти чадолюбы размножаются, стоит их оставить в покое лишь на несколько десятилетий!..

Хотя каждый из многочисленных правителей германских земель изобретал свои способы, чтобы положить этому конец, логика у них была сходная: регулируя численность размножения, одновременно селекционировать претендентов по принципу ожидаемой от них пользы. Что ж, XVIII век был откровенным и простодушным в изложении целей и выборе методов...

Примером и образцом для немецких государств стало прусское законодательство: евреев разделили на ”покровительствуемых” и ”терпимых”

Согласно одному из положений введенного кайзером Фридрихом II “Judenrtglament’а”, в семьях ”покровительствуемых” евреев вступать в брак мог старший сын. Остальным следовало либо завязать традиционно укороченный предмет узелком, либо перейти ”под сень сладчайшего Иисуса”.

Евреям ”терпимым” размножаться не полагалось вообще”.

Витя запнулся.

– Не вольно ли излагает?

– Что-то не нравится? – откликнулась Иза, порядком утомленная битвой с текстом передовой.

– Все нравится, но как-то лихо соскочил товарищ демограф с академического тона на фривольный... ”Традиционно укороченный предмет”.

Целомудрие выросло?

– Да с утра вроде не было...

– Не морочь голову! Не нравится – перепишем.

– Но вообще-то блеск...

– Дай работать, я скоро мозгами двинусь...

– Сохраняться не забываешь?

– Что ты! Сохранение и предохранение – основа семейной жизни?

– Как же ”пру урву”?139 Заповедь нарушаем...

– Прикусывай ты вовремя поганый язык – цены б тебе не было!

– Мне, мать, и без того цены нет...

”Были, разумеется, исключения: производить потомство сверх допустимого регламентом разрешалось либо очень-очень богатым, либо особо выдающимся.

Наряду с другими европейскими государствами Германия XIX века постепенно отказывалась от многих унизительных средневе-ковых ограничений, касающихся евреев. Но брачная регламентация сохранялась, оставаясь при этом чисто немецким, специфическим методом решения ”еврейского вопроса”.

A ведь культурная, передовая и просвещенная Германия потому-то и приняла ”Нюрнбергское расовое законодательство” с такой легкостью, что ничего принципиально нового в нем не было: привычка лимитировать право на жизнь детей Иуды возникла у предков партайгеноссе Эйхмана лет этак за двести до организации Освенцима.

– Это весьма неординарный взгляд на историю, но тема нашей беседы – обилие Нобелевских лауреатов среди немецких евреев...

– Что ж, тут легко проследить почти прямую зависимость: право на обзаведение потомством традиционно чадолюбивые евреи получали в зависимости от имущественного, профессионального или образовательного ценза. И так на протяжении столетий!.. Необходимость прыгать выше головы, чтобы достичь невероятных успехов в образовании, стать сверхвыдающимся или очень разбогатеть сделала немецких евреев особым, уникальным народом...”

– Aх, умница какой! – восторгался Витя.

– Не сомневалась – будешь писать кипятком! Уф-ф, кажись, добила. Открой следующий файл...

Витя проделал необходимые операции. Его мучила совесть: Иза вкалывает, как папа Карло, а он наслаждается чтением.

– Сейчас закончу и сяду работать.

– Читай, читай – оно того стоит...

”В 1870-х годах, когда немцы наконец-то теоретически обосновали расовый антисемитизм и началась эпоха эмансипации, дети сверхвыдающихся и очень богатых ринулись в немецкие университеты – лучшие в мире.

Через поколение на Германию пролился золотой дождь Нобелевских премий...

Вожди национал-социализма оказались подлинными рыцарями, чуждыми торгашеского духа: не побрезговав, правда, конфис-кованным еврейским имуществом (и всего-то несколько десятков миллиардов марок!), они гордо предпочли дым и пепел сожженных иудеев грядущим дивидендам германского Нобелевского золота.

Уж эти бескорыстные идеологи!

Но отказать им в последовательной откровенности никак нельзя:

”Представители еврейской интеллигенции вредны тому народу, в который хотят войти для властвования над ним. Они часто мутят источники чуждой им культуры, опошляя ее, хотя кажется, что они проникают в ее глубины. Беспочвенные, они не могут чувствовать тайных сил народного гения. Они грешат перед национальной структурой чуждого им культурного целого, фальсифицируют его историческую подлинность, его национальную душу...”

Так по заслугам воздал балладам Гейне, ”Песням без слов” Мендельсона, психоанализу Фрейда, палитре Либермана, сумеречной печали Гофмансталя, гротеску Малера, дипломатии Ратенау, теории относительности Эйнштейна, экспрессионизму Рейнхардта, взмаху Клемперера эксперт-ариец – референт по культуре д-ра Геббельса или д-ра Розенберга...

Неистовый скепсис усвоившего швабский педантизм ”еврейского выскочки-отличника” заставляет усохнуть дух ”нордической ирреальности”...

”Этого быть не должно! Мы отменяем это!” – устами Aдриана Лёверкюна взвыли доктора фаустусы...

Заодно носителей этого превратить в дым...”

Иза встала из-за компьютера, выгибая затекшую спину, и подошла к редакторскому столику.

– Думаешь, материал эксклюзивный? – поинтересовался Витя.

– Сколько текста?

– Полосы на три... С иллюстрациями на все четыре...

– Ну, наглец! За сто долларов эксклюзив ему подавай!

– A чо? В Москве целое состояние. На Тверской, говорят, за сто баксов дадут в самой эксклюзивной позе.

Иза уставилась в полузакрытое жалюзи окно... Шелудивый о бане.

– ...Представляешь, как эффектно можно сверстать: под заголовком большой портрет Эйнштейна, а в тексте вместо тизеров окошки с портретами Нобелевских лауреатов и прочих знаменитых немцев Моисеева закона

Витя задыхался от восторга.

Что за человек, думала Иза. Остервенело вытаптывает собственную искру Божью, да при этом сопит от удовольствия.

– Лодырь несчастный!.. Роман когда допишешь?

– Роман?.. – Витя мгновенно поскучнел. – Допишу... наверное.

– Чтобы написать, надо писать – другого способа нет.

– Да знаю...

Резко качнул головой, словно возражая себе, и хихикнул.

– Что смешного?

– Да вспомнил сон в ночь на вчера.

Щека Изы дернулась...

Сны Клавдии Ивановны Петуховой, воробьяниновской тещи, соотносились с Витиными наваждениями, как эпопея краснодонцев с мамлеевскими кошмарами.

...Стоя перед памятником Нельсону на Трафальгар-сквер, Витя молча глотает слезы: ни колонна с одноглазым флотоводцем, ни сам Лондон не производят ни малейшего впечатления...

(окончание следует)