Аннотация на книгу Греты
Ионкис „ Маалот - Ступени - Stufen“. Санкт
Петербург, изд-во „Алетейя“, 2004. 432 стр.
Переплет твердый. Серия „Русское зарубежье.
Коллекция поэзии и прозы“
Книга Греты Ионкис автобиографична. Необычная судьба родителей героини,
история её взросления и становления, медленного, но неуклонного восхождения включены в контекст времени.
Одновременно это рассказ о верности и любви. Книга захватывает и не отпускает, она будит воспоминания и мысль. От
неё исходят флюиды добра. Сегодня мы особенно нуждаемся в нём.
Книга Греты Ионкис начинается с
рассказа о родителях. Её отец, Вилли Риве, немец, приехал в кризисном 1929 году
из Берлина в Россию на работу. Здесь он женился на еврейке Сарре Иоффе и в 1937
году, сразу после рождения дочери, был схвачен НКВД. Больше они не видели друг
друга.
Это рассказ о том, как вопреки
обстоятельствам им всем удалось выжить. Это история становления личности:
девочка из провинции вырастает в филолога-профессионала. Автор вспоминает свои
студенческие и аспирантские годы в Москве, совпавшие с хрущёвской „оттепелью“,
рассказывает о профессорах, учителях и наставниках, о друзьях и сокурсниках,
которых станут называть „шестидесятниками“. Среди них - Илья Габай и Марк
Харитонов, Юлий Ким и Юрий Коваль.
В 1990 году, после смерти матери
и отчима, автор начинает поиски родного отца, точнее его следов. Вилли Риве
удалось выжить: из советской тюрьмы его депортировали в Германию в 1938 году,
он пережил советский плен (1945-50), искал жену и дочь, узнал, что они живы, но
встретиться им не удалось. Отец умер в Западном Берлине в 1963 году. Грета
Ионкис десятый год живёт в Германии, ейудвлось по крупицам восстановить правду
о своём отце, в чём ей помогли друзья-немцы. История их поисков и находок –
настоящий драматический детектив.
Книге присуща большая жанровая
свобода: семейная хроника соседствует в ней с романом воспитания, мемуарная
проза переходит в эссеистику. Автор свободно перемещается в пространстве и
времени. Частная история человека, семьи включена в контекст эпохи, неотделима
от большой истории России и Германии ХХ
века.
От автора
О чём эта книга, и как она сложилась?
Дочерний долг побуждал меня писать. Поначалу я замыслила рассказать лишь
историю своих родителей - немецкого специалиста, приехавшего в СССР из Берлина
на исходе 1920-х годов, и еврейки, родившейся незадолго до революции в городке
на берегу Чёрного моря. Их судьба не могла не оказаться трагичной: на ней
оставили свой след когти двух тоталитарных режимов и мировая война. Но память
подбрасывала материал, касавшийся
других членов нашей семьи, всплывали воспоминания о детстве и юности, о друзьях
и учителях. Прогнать их я не могла. Все законы жанра были нарушены, семейная
хроника плавно перешла в Bildungsroman (историю становления героя, то бишь
меня). Рассказ о том, как девочка из провинции, пройдя московские
«университеты», становится филологом, из
учительницы сахалинской школы вырастает в профессора, зав. кафедрой
литературы, а на склоне лет оказывается в Германии, где ищет почти стёртые
временем следы её давно умершего отца, оказался включён в контекст эпохи.
История сознания одного человека содержит признаки развития общественного
сознания. Надеюсь, многие вспомнят себя, заглянув в это зеркало.
Поначалу на глазах родителей, а
теперь и на наших - распалась цепь времён. Лишь Мастерам слова удаётся,
поработав у наковальни Времени,
соединить распавшиеся звенья. Великие прядильщики, бредущие сквозь
Время, тянут они его нити и ткут из них свои узоры, вплетая в них восторги,
боль и слёзы человечества. Мне приходилось то и дело прибегать к их помощи.
Отсюда - многие аллюзии, реминисценции и просто филологические отступления в
книге.
К прошлому я возвращалась, движимая
ностальгией, чтобы мысленно
восстановить утраченное, тень или отблеск которого лежит на нас. Не только
удивляться поразительным схождениям, совпадениям, пересечениям событий и судеб,
но искать в их кажущейся случайности тайный смысл и тем самым найти «времён связующую нить», передать её детям и
внукам – мне хотелось этого. Без кирпичей прошлого не построить будущего.
Prof. Dr. Greta Ionkis
Sonnenscheinstr. 1
51063 Köln
Желающие заказать книгу должны прислать по указанному адресу 15 евро и чётко указать свой обратный адрес.
Катарину Леман мне послал
Бог. Наше знакомство началось в самом начале
2000-го года. Немецкая журналистка, доктор философии, готовила статью
для журнала «Der Feierabend» о еврейских переселенцах в Кёльне. В поисках материала она пришла в
синагогальную библиотеку, которую создал мой Ольшанский, где он пропадает с
утра до вечера. В статье было упомянуто и моё имя. А потом раздался звонок, и
приятный чуть глуховатый женский голос поинтересовался, нельзя ли поговорить с
фрау профессором Гретой Ионкис. Сейчас, когда я слышу немецкую речь по
телефону, я уже не так теряюсь, как прежде, но тогда я замерла и с трудом
выдавила, что фрау у аппарата. Меня
просили о встрече. Свидание назначили у нас в доме.
Пока Катарина рассматривала
книги и картины, густо покрывавшие стенное пространство (в основном работы друзей, подарки, которые мы привезли
с собой), я разглядывала её. Высокая
худенькая молодая женщина. Ровные свободно спадающие тёмные волосы. Подвижное
лицо, явно импульсивна, но умеет владеть собой. Чуть-чуть косит, что придаёт ей
особый шарм. Никакой косметики. Стиль одежды спортивный. Катарина располагает к
себе непосредственностью. Неожиданно расковываюсь и я, и даже замечания
Ольшанского по поводу каждой моей ошибки, не заставляют меня умолкнуть.
Удивительно, но Катарина меня понимает.
Наши встречи становятся частыми,
она приглашает к себе на Nußbaumerstraße, и это вовсе не выглядит как ответный визит вежливости.
Катарина живет в районе Ehrenfeld. Там до войны
проживало много евреев. Сейчас об этом напоминают небольшие латунные
квадратики, десять на десять сантиметров, вмурованные в тротуар, так называемые
Stolpersteine, камни, о которые должно «спотыкаться» внимание людей. На них – имена
прежних владельцев домов или жильцов с указанием дат их рождения и смерти,
времени и места депортации и гибели. Оказывается, нашёлся в Германии человек с
беспокойной памятью, Гюнтер Демниг, который вынимает из тротуаров камни и
вставляет свои, памятные. По его разумению, каждая жертва должна обрести свой
камень и вернуть своё имя. Нужно сделать видимыми следы прошлого. Такие камни
появились уже в Берлине и Гамбурге, Кёльне и Бонне. Катарина приобрела квартиру
в доме начала века. Может быть, в нём тоже когда-то жили евреи.
Наши беседы продолжаются по 2-3
часа. Поначалу я безумно устаю от общения на немецком, язык не поспевает за мыслями. Постепенно
напряжение спадает. Ощущаю доброжелательность собеседницы, для меня это важнее
всего. Проникаюсь к ней доверием. Чувствую, что судьба моих родителей и одиссея моих поисков её заинтересовала.
Даю ей прочесть три отцовских письма. Она всматривается в фотографии, которые у
меня сохранились, и расспрашивает меня не только о нашей семье, но и о жизни в
Союзе, о нашем быте, искусстве, о тридцатых годах. Её интересует, как проходил
процесс индустриализации, какую роль в ней играли иностранные, в частности
немецкие, специалисты.
Однажды Катарина сообщает, что
намерена заняться сценарием документального фильма, которому она дала условное
название «Дочь Вилли Риве». Видимо, её тронул мой рассказ о потрясении, которое
я испытала, когда меня впервые за
шестьдесят с лишним лет назвали дочерью Вилли Риве.
Катарина изъявила желание
встретиться с четой Тренкеров, и я получила их согласие. Правда, Тони уже
находился в специализированном доме для лежачих престарелых, он был слаб,
появились провалы памяти, жить ему оставалось менее года. Мы провели в Вене три
дня. Катарина вела беседы с Тони и Юлей, записывали их на диктофон, я
фотографировала.
Работа Катарины требует значительных временных и материальных затрат.
Спонсора пока найти не удаётся. Но она не сидит, сложа руки. Первый результат
её усилий - передо мной: шесть страниц
ксерокопий, добытых ею в государственном архиве в Берлине.
Первый документ от 7 января
1938 года вышел из недр Посольства
Германии в Москве и адресован в Министерство иностранных дел в Берлин. В нём
говорится о том, что уточнённый список немецких граждан, схваченных в СССР, насчитывает 500 человек, больше
всего приходится на московское ведомство (349). Катарине прислали лишь
одну страничку из алфавитного списка, где мой отец значится под номером 216. Теперь я точно знаю, что он был
арестован 30.07.1937. В графе «Основания для ареста и приговор» против его
фамилии стоит: шпионаж, вредительство и организация антисоветской деятельности.
Для расстрела вполне достаточно было чего-то одного, а тут – букет! Подобные
обвинения предъявлены почти всем шестнадцати, чьи фамилии, начинающиеся с буквы
«R», уместились на этой страничке. Четверо из них были арестованы в тот же
день, что мой отец.
Далее идёт документ, направленный для ознакомления из
Министерства иностранных дел в адрес гестапо и иностранного отдела
национал-социалистической рабочей партии Германии (N.S.D.A.P.). Он представляет для меня несомненный интерес. На странице отчётливо виден штамп канцелярии
гестапо с входящим номером и датой: 25 января 1938. К документу прилагались списки
немецких граждан (19 страниц), которые с 8 по 12 января с.г. были высланы
из Советского Союза через Белоостров в
Хельсингфорс и Ригу. Теперь я знаю, каким маршрутом и когда возвращался мой
отец на родину. Он поспел как раз к аншлюссу. За одну неделю Вена стала
полностью нацистской.
И, наконец, последний
документ, датированный 24 ноября 1938 года с грифом «Geheime Staatspolizei“ (гестапо). Сотрудник заведения, одно название которого
кидало в трепет, направляет в Министерство иностранных дел для ознакомления и
хранения протоколы допросов, снятых с лиц, вернувшихся из России. В
сопроводительном письме перечислены фамилии допрошенных. В списке - 50 человек. Мой отец Риве Вилли значится
под номером 19.
Катарина посылает очередной
запрос в Берлин. Оказывается, в политическом архиве Министерства иностранных
дел сохранился протокол допроса моего отца. Чтобы его получить, нужно представить свидетельство о смерти. Лишь
через тридцать лет после смерти допрашиваемого можно увидеть этот документ. И
вот его копия – передо мной. Десять страниц машинописи. Под протоколом – его
подпись. Почерк я уже узнаю.
Время допроса – май 1938 года. Место – Берлин. А в
далёком Новороссийске именно в это время ни о чём не подозревающая мама
фотографируется со мною вместе с Юлией и Павлюнчиком Тренкер. Внимательно
вглядываюсь в документ. Вначале идут анкетные данные: время и место рождения,
женат, атеист, гражданин Германии, предположительно ариец, место проживания
(указан адрес сестры). А далее длинный текст, в котором его автор явно следует
схеме, разработанной соответствующим отделом Гестапо. Сами вопросы не
приводятся, хотя несложно понять, что интересовало немецкие органы. В самом
конце документа после подписи отца
имеется отметка, удостоверяющая, что
на все вопросы инструкции Риве
дал исчерпывающие ответы.
Гестапо интересовал весь
послужной список отца до поездки в Россию (места работы ему приходилось менять
часто по причине закрытия предприятий, дольше всего работал наладчиком на фирме
Симменс). Но особенно детально он должен был описать места его работы в СССР
(название предприятий, что за продукцию они выпускали, количество работающих,
условия их труда и жизни, размер зарплаты, настроение).
Мне, конечно, тоже интересно
узнать, что килограмм хлеба стоил в 1930-м году 15 копеек, а после отмены
карточной системы резко подорожал – до 1 руб. 5 коп, что туфли, костюм или
платье стоили более 250 рублей, а зарплата рабочего была немногим более 200
рублей.
Прошли десятилетия, но заработки остались
мизерными. Когда мою биографию включили в книгу «Кто есть кто в мире женщин» и
Кембриджский биографический центр предложил мне купить экземпляр издания и сертификат,
удостоверяющий этот факт, я испытала жгучий стыд, объясняя, что моя месячная
профессорская зарплата много меньше названной в письме стоимости книги. По причине бедности осталась без
сертификата.
И всё же куда интереснее было
восстанавливать недостающие фрагменты отцовской биографии. Оказывается, в
Сталинграде отец переболел тифом, три месяца провалялся в больнице. Врачи
предупредили его друзей при госпитализации, что им придётся заботиться о
больном, так как самое большее, что
могут сделать медики, - это изолировать его. Персонал почти не
участвовал в уходе за больными. Дезинфекционными средствами больница не располагала. Отсюда – высокая смертность.
Должна сказать, что сейчас в независимой
Молдове ситуация в больницах напоминает картину, нарисованную отцом: больной
должен являться со своим постельным бельём, своей подушкой, сам покупать
лекарство и обеспечивать своё пропитание. Даже те небольшие социальные
завоевания, которые имелись в Союзе, нынче в её бывших республиках утрачены.
С особым тщанием я вчитывалась в страницы,
на которых отец описывал свой арест, допросы, пребывание в тюрьме и высылку на
родину. Казалось бы, после того, как прочитаны «Архипелаг ГУЛАГ», «Колымские
рассказы» Шаламова, «Крутой маршрут» Гинзбург и воспоминания многих узников
сталинских лагерей, «отчёт» моего отца меня ничем не удивит. И всё же… Когда дело касается близкого, всё
представляется в более резком свете.
Арест произошёл именно так, как
рассказывала мама. Отец вернулся с завода, поужинал. Они готовились купать
ребёнка (меня), когда раздался телефонный звонок. Его попросили прийти на
завод. А далее – рассказывает он сам: «Меня
остановили у фабричных ворот двое, назвавшиеся работниками органов и
потребовали пройти в НКВД для короткого разговора. Едва мы двинулись к машине,
как появился мастер токарного цеха Зорбе тоже под конвоем двух сопровождающих. Мы проследовали в
милицию, где у нас отобрали вещи и заперли. Напрасно я требовал, чтобы нам
предъявили ордер на арест. Через день в
сопровождении двух милиционеров я был доставлен в Горький, в НКВД. Там меня
поместили в восьмиметровую камеру, где уже находилось шестнадцать человек».
Мама напрасно бегала на
железнодорожные пути к вагону с заключёнными: её Вилли там не было. В это время
лейтенант Мешлавский уже допрашивал его в Горьком. Он же спустя две недели
после ареста (!) предъявил отцу ордер на арест. «Меня обвиняли по статье 58, пункты 6 и 10 в шпионаже в пользу чужеземной державы и в антикоммунистической
пропаганде. Я отклонял обвинения и просил сообщить о происходящем в посольство
Германии. Мешлавский отвечал, что здесь
я всецело во власти НКВД и они сделают со мной, что им угодно. Только
чистосердечно признав свою вину, я могу
якобы избегнуть расстрела. Он уверял, что ему не хотелось бы применять силу и
выколачивать из меня признания».
Однако через неделю отца
привели в другой кабинет, где кроме лейтенанта присутствовал сержант Голулобов
и ещё двое. Мешлавский требовал назвать, кем Риве был завербован, куда передавал свои донесения и с кем был связан.
У них уже весь материал, дескать, собран, и от него ждут только подтверждения. «Я потребовал переводчика, и лейтенант
вышел, а Голулобов заявил, показав мне кулачище, что сейчас я увижу и
переводчика, и консула. И тут началось ужасное избиение, в котором участвовали
все трое. Как долго оно продолжалось, не знаю, потому что потерял сознание.
Очнулся я на полу. В кабинете оставались двое. Спустя два часа меня увели.
Наутро в 6 часов меня опять взяли на допрос. Всё повторилось вновь. Так
продолжалось три дня. Затем начались ночные допросы. Они длились с 10 вечера до
6 утра. Меня не избивали, но не разрешали присесть».
Отца перевели во внутреннюю
тюрьму НКВД, славившуюся особо строгим режимом. Здесь на него надели наручники.
Допросы шли безостановочно. Его больше не били, но из соседних кабинетов
неслись вопли и плач истязуемых людей, и слышать эти крики было, по его
признаниям, особенно ужасно. «Через некоторое время обвинение в шпионаже
исчезло, от меня требовали признаться в антисоветской агитации. Пытка
бессонницей и открывшийся фурункулёз (о нашем питании лучше не говорить) довели
меня до ручки. Мне представили протокол, в котором стояло, что я и ещё трое
немцев якобы осуждали немца, принявшего советское гражданство. Это приравнивалось к антисоветской агитации. Я этот протокол
подписал, чтобы избежать дальнейших мучений. Мне кажется, это было 28.9.37. С
тех пор меня не вызывали. 12 февраля 1938 года мне зачитали приговор: за
контрреволюционную деятельность выслать за пределы СССР.
15-го февраля нас, одиннадцать
арестованных отвели в баню, побрили, одели в ватники, кирзовые сапоги и ушанки.
На прощанье сняли отпечатки пальцев, вернули вещи, отобранные при аресте (у
двоих часы оказались украдены), потребовали, чтобы мы подписали бумагу о том,
что с нами в тюрьме обходились хорошо. Затем 35 служащих ГПУ сопроводили 11
изголодавшихся, больных людей к
границе. Путь из Горького лежал через Москву в Минск, а оттуда в Негорелое. Мы
оказались в Польше. Представитель немецкого консульства в Варшаве позаботился о
нас и помог добраться до Германии. 19 февраля 1938 года мы пересекли последнюю границу».
Видимо, вопросник предусматривал назвать
имена немецких граждан, с которыми отец познакомился в России. Он называет и кратко аттестует шестерых.
Среди них некий Биркенбойль, функционер КПГ, который, как Вилли стало известно, донёс на него в НКВД. Я обратила
внимание на то, что отец не назвал ни одного из трёх своих закадычных друзей, с
которыми он познакомился и сблизился в Союзе. Он не «подставил» ни Тренкера, ни
Елечека, ни Зоннляйтнера. И это помогло мне спокойнее пережить его последнее
признание:
«Хотелось бы ещё заметить, что в
сентябре 1934-го я женился на русской гражданке Саре, урождённой Иоффе,
родившейся в Туапсе 25.4.13. Брак зарегистрирован в русском ЗАГСе. Моя жена –
еврейка по происхождению, и у меня есть намерение развестись с ней».
Мне было больно это читать. Но я не дала воли эмоциям. Ведь ему написать
такое было ещё больней. «Не отрекаются, любя…» Всё верно, но перед лицом
гестаповцев (можно ли назвать их облик лицом?) сработал инстинкт
самосохранения. А своей Сарре он этим не повредил. Если бы он и в самом деле
отрёкся от нас, он не оказался бы в плену (в его ситуации плена можно было бы
избежать), не стал бы искать нас через знакомых и Красный Крест, не прожил
бы по возвращении из плена почти десять
лет в одиночестве, пока не женился на Элли.
Жить ему оставалось совсем немного.
Катарина так была рада своей
находке, что примчалась с документом, несмотря на поздний час. Уставшая,
голодная, но радостно-возбуждённая. Гнала по автобану из Тройсдорфа. Она успела
сделать копию протокола и не просто вручила мне его, но прочла вслух все десять
страниц, а я следила по своему экземпляру.
Видимо, не надеялась, что я пойму
всё. Расстались заполночь. Заснуть мне не удалось, и это понятно.
Катарину ведёт не только азарт
детектива-следопыта. Так проявляется её жизненная позиция. Она принадлежит к
послевоенному поколению. На ней нет вины. Но она из тех немцев, кто считает,
что прошлое не подлежит забвению, ибо в нём сходятся не только концы, но и
начала. Ведь будущее глядится в прошлое, как в зеркало.
