Azov1

Ты задаешь мне, брат мой из галута, извечный еврейский вопрос:

– Ехать?..

Я, как ребе, открываю книгу, но не ту, а книгу своей жизни, которая называется почему-то "Ицик Шрайбер в стране большевиков", и гадаю по ней...

Мама Изи Шрайбера была легче ласточки, что гнездится в уголке окна: с такой же маленькой головкой и словно бы нарисованной прической лаково–черных волос. Она светилась голубым. Изя знал наперечет все мамины жилки на руках и на шее.

– У вас кожа фэль-дэ-пэрсовая! – восхищался один курортный мамин поклонник, и Изя ненавидел этого пошляка за то, что маме нравился его сомнительный комплимент. Сравнивать Изину маму с каким-то, простите, чулком?..

Изя не видел вокруг людей, достойных любить его маму, а маме он мог простить только любовь к больным.

Она приходила домой из диспансера сама больная:

– Сегодня у меня было пять вдуваний.

Поддувать легкие туберкулезным – конечно, это тяжело. Вон шофер Марко накачивает шины, и то спина мокрая, хотя у шофера ряшка – на авто не объедешь, но он ругает шины и пинает ногой... А мама помнит каждого больного, откуда бы ни приехал. Одного, из Сибири, она называла "Мой сибиряк".

И вдруг Ицику, еще маленькому, попалась книга с удивительной фамилией автора "Мамин-Сибиряк". И он ни на секунду не усомнился, что это и есть тот самый мамин больной.

Вряд ли маминым сибирякам, нет, не писателям, а больным, известно, как становились врачами такие, как Изина мама. Даже Изин отец Шрайбер-старший, когда он был младшим и ходил женихаться на Петинку, где Изина, тогда еще не мама, жила у старшей замужней сестры, – даже он не предполагал, какой его ждет удар, когда эта детективная история станет достоянием...

Он еще не успел снять армейскую кожаную фуражку со звездой, впрочем, другой у него не было, как вездесущая партия бросила его на "комод" (коммунальный отдел). Не спешите смеяться. Предыдущая любовь товарища Шрайбера была вообще "замком по морде" – так было написано на дверях ее кабинета: заместитель комиссара по морским делам. Буква "л" – "мордел" – не уместилась: двери узкие, как и "дверца в ее сердце", куда не смог протиснуться папа Шрайбер. Но то было в Азове, а это – в Харькове, где он, уже надрывая пупок, тащил очередной свой воз – коммунальное хозяйство огромного города.

Среди всех насущных забот: от депо для трамваев и до воды для собак – наш "воинствующий безбожник" умудрился воздвигнуть лично для себя алтарь, на котором раз в пятидневку сжигал свое сердце перед образом херувима с профилем Карменситы и пружинками черных волос на гордой тоненькой шейке. Красотой, умом, образованностью и даже ростом она возвышалась над ним и казалась недоступной... Как вдруг... Откуда-то выполз змей (он вылез из архива губкома) и прошипел:

– Слухай, Якив-Мейше: до кого ты ходишь?! До сих пор он называл его "товарищ Шрайбер", потому что по имени и на "ты" обращались друг к другу только товарищи по партии. Шрайбер самому Орджоникидзе говорил "Серго", а сам Орджоникидзе называл его Яшкой. А этот труженик дырокола откопал и второе имя, которое Яшке дали в детстве (когда он опасно болел), чтобы обмануть ангела смерти. Надеялись: вместо Янкеля унесет Мойшу. Но, слава Б-гу, оба уцелели. А что хорошего? Эта беспартийная сволочь с царскочиновничьим прошлым окончательно распоясалась, потому что отныне всесильный начальник губкомода был у него вот здесь, в папочке с коленкоровой обкладочкой и слюдяным оконцем.

– Бачишь, вона ось тут зарегистрирована, у полицейском управлении!

– В качестве кого?

– Жовтобiлетниця.

Лучше бы он взял наган...

Но зачем ему наган, если он и со своим дыроколом проштрыкал живое сердце... Правда, только одному из двух: Якиву или Мейше. Евреи имеют свойство раздваиваться не только перед ангелом смерти. Один кричит: "Все! Конец! Точка!" Другой: "А может, тут какое-то недоразумение? Мало ли что?.. Опять эта проклятая неизвестность!" И отправляется выяснять отношения...

И слава Б-гу! До чего-то они с Фрейдочкой все-таки договорились в двухэтажном кирпичном домике на Петинке, иначе бы Изя Шрайбер вообще не родился. И мы бы с тобой, уважаемый читатель, не имели повода для знакомства.

Тайна была похоронена в семейных анналах, как и городские архивы, сгоревшие во время войны. Ицик, а с ним и мы, никогда бы не распутали этот детективный узел, если бы в поликлинике № 1 на Екатеринославской не работала подруга Изиной мамы – тоже врач, но не фтизиатр, как мама, а, как теперь бы сказали, "крутой стоматолог". Рост, плечи, голос, характер, муж перед ней – "на цырлах".

Через много-много лет, когда мамы уже не было в живых, Ицик пришел к ее подруге посоветоваться, что делать с зубом, который жить не дает, и лишь открыл рот, как уже вопрос с зубом отпал, и закусив кровавую ватку, он слушал рассказ о том, как Изина мама и "крутой стоматолог" еще до семнадцатого года поступали в Харьковский мединститут:

– Тогда не то, что сейчас: принимали даже ex nostris ("наших" – латынь), если они, конечно, медалисты. А мы еще в гимназии научились зубрить до обморока. Кому нужна местечковая дурочка, если она без золотой медали?.. Сплюнь!

Изя сплюнул ватку.

– Но поступить – это только полдела, – продолжала "крутой стоматолог", – надо было из занюханного местечка переехать, шутка сказать, в город Харьков! Поэтому нас снаряжали с особой тщательностью – мамули сдували все пылинки. Вещички отгладили, накрахмалили lege artis (опять латынь: "на грани искусства") и снабдили нас конвертами для станового пристава.

– А что было в конвертах?

– Пристав таких вопросов не задавал. Взял. И выправил каждой из нас "желтый билет".

– "Желтый билет" – это освобождение от воинской службы?

– От воинской – белый! А желтый давал право заниматься проституцией... Закрой рот. Ну что ты на меня так смотришь? Как бы мы иначе жили в Харькове?

– А что, вам стипендии не давали?

– Не думала, что у Фриды такой идиот! Нам не давали "права жительства". Хотя... откуда тебе знать?

Как раз Ицик знал: для "лиц иудейского вероисповедания" была установлена "черта оседлости". – Но Харьков, по-моему, был не в черте.

"Чтоб да – так нет, а чтоб нет – так да", – так ответили бы Изе в Одессе. Харьков всегда был где-то между: столицей и провинцией, Украиной и Россией, "чертой оседлости" и чем-то, что потом называлось "режимный город". Переехать в Харьков из Бердичева, например, было так же "просто", как теперь – в Австралию. Сходите в австралийское посольство и ознакомьтесь с перечнем дефицитных профессий, в которых нуждается зеленый материк...

– Чтоб далеко не ходить, – сказала "крутой стоматолог", – ты был у Лени и Рони Двоскиных на Бурсацком спуске?

– Ну.

– Видел у них ткацкий станок?

– Видел. Допотопный.

– Как ты думаешь, почему они его не сдали рядом – в Исторический музей?

– Не знаю.

– Это память о дедушке.

– Их дедушка был ткач?

– С чего ты взял? Дедушка Аврум был ученый. Он создал геометрию Лобачевского.

– А я думал, Лобачевский сам...

– Теперь все умные. А дедушка Аврум этого знать не мог – он читал только по-древнееврейски. И вообще, что ты сравниваешь?! В каких условиях работал Лобачевский, в каких дедушка! Дедушка Аврум свою геометрию написал в уборной, потому что бабушка Бася его гнала в лавку. Лобачевских в Харькове и без дедушки Аврума было, как собак нерезаных – полный университет! Потому бабушка Бася, как и мы с твоей мамой, отнесла приставу "конверт", чтобы дедушку записали ткачом и он мог торговать селедкой на законных основаниях.

– Зачем же тогда станок?..

– Да-а, ты, я вижу, далеко не Лобачевский!..

Ну, "не Лобачевским" он рос с детства. Способности Изи Шрайбера в сфере точных наук достаточно красноречиво характеризовал в свое время его школьный учитель математики незабвенный Зиновий Аронович Фельдман (тоже одна из достопримечательностей Харькова):

– Шрайбер, ви гинтяй (лентяй), пизздельник (бездельник), калека и больной человек!

Ну, а для того из читателей, кто тоже... еще не усек, зачем в комнате рыботорговца и тайного математика реба Аврума Двоскина стоял еще и ткацкий станок, у меня есть анекдот:

"– Рабинович, почему вы голый?

– А здесь никого нет!

– А почему – в шляпе?

– А вдруг кто-нибудь войдет?!"

– А вдруг кто-нибудь войдет! – пояснила "крутой стоматолог". – Увидит – стоит, так сказать, орудие производства, и успокоится.

– А у вас что стояло, когда вы с мамой... ну... э-э-э... проживали по "желтому билету"?

– Что у нас должно было стоять?! Какое орудие производства?! У нас стоял графинчик – жидовское угощение для квартального надзирателя к престольным праздникам... На лимонных корочках. Придет, хильнет, утрет усы:

– Христос воскресе, Фрейдочка! Христос воскресе, Леичка! И "докладает" начальству, что мы честно исполняем свой долг, вовремя проходим врачебный осмотр и вообще не злоупотребляем терпимостью общества.

А то, что мы две невинные девицы из порядочных еврейских семей, – так кому это мешает? Как устроен мужчина, мы постигали на лекциях, ну... еще и на трупах в анатомичке. Вполне достаточно, чтобы ввести ему катетер точно по адресу.

...На этом наш экскурс в прошлое можно бы и закончить, краткость – сестра таланта. Но я, как назло, у моих родителей единственное дитя. Да и как не посочувствовать папе Шрайберу? Много ли он добился своей революцией? Он, правда, не много и хотел. Не власти, как некоторые думают, над всем подлунным миром, а всего лишь равенства с коренным населением. Чтоб наши девушки не с "желтым билетом" поступали в мединституты, а дедушки шли в Лобачевские не через ткацкую мастерскую, рыбную лавку и клозет. Равенства ему хотелось, аж свербило кое-где. Ну вот и добился. Все стали равны. Всем, всем, всем гражданам России, не "лицам иудейского вероисповедания", потребовалось "право на жительство". Только при Советах это стало называться "прописка", а еще – "лимит". В Москве семидесятых "крутой стоматолог" и Изина красивая мама назывались бы "лимита". Если к тому же припомнить, что и в турпоездку за рубеж без мыла не пролезешь, то мы семьдесят лет всей дружной семьей "народiв-братiв" проживали в "черте оседлости". A ex nostris (наши) к тому же сидели "в отказе"...

И вдруг получилось, как в анекдоте, который когда-то мне рассказывал турецкий поэт Назым Хикмет: "У чешского еврея пана Кона спросили при приеме в партию:

– Что вы будете делать, если откроют границу с ФРГ?

– Я залезу на дерево.

– Зачем?

– А вы хотите, чтоб меня затоптали, когда все ринутся туда?!"

Вот так же и с тобой, мой брат из галута: рухнула "черта оседлости", все народы, даже самые русские, бросились наутек, а ты сидишь на дереве и спрашиваешь:

– Ехать?..

Значит, я читателя обманул: есть еще черта оседлости, но она не снаружи, а внутри тебя. Да и меня – тоже, хотя я и уехал. Рубцом через все сердце. Попробуй переступи эту незримую черту оседлости, когда не переступил ее даже Терах, покинувший Ур Халдейский.

А преодолел ее только Авраам, когда оставил дом отца своего... и разбил его идолов