Gort1

Июль изранил и обжёг Израиль.

А при жаре –

как при царе:

прогон сквозь строй

под шомполами солнца – в ад из рая –

полуденной порой.

Вот, древо Цеэла¢ – в кровавых клочьях.

Ах, что с его спиной… Ах, как клокочет

в сутулых поротых полушарах

с повальным выплеском из рваных почек –

кровь.., кровь..!, а не шарлах.

Как были сизы киевские парки!,

полны то снежных, то туманных глыб,

но с неких пор, пастельный мир забыв,

я – хайфская, где все посадки – ярки.

Здесь не найти холодногаммной грядки,

лишь – пламенные, василёк здесь – миф.

Глаз рвётся к морю с круч, но при оглядке

наотмашь алым бликом бьёт залив.

Асфальт тягуч: прихватывает пятки.

Подножка. Надпись: «Хайфа – Тель-Авив».

В автобусе – мороз. Снаружи – кроны –

казнённые!!!…

Мне хоть бы сквозь стекло

тончайшими перстами взгляда тронуть

их души в гнёздах ран, чтоб злу назло

досталась им предгибельная ласка!

Дотягиваюсь – нет, не кровь, не краска,

а – лепестки!.. От сердца отлегло.

За нами – порт, где каждый трюм, по слухам,

догнавшим нас, хоть мы и резво мчим, –

покачивается китовым брюхом,

столь перегретым, что почти – живым;

заразна жизнь! – и мёртвые товары

на днищах стали на подъём легки:

меняют позы, ломятся из тары

и перекидываются в грузовики;

а те, рыча, стоят уже на трассе;

пеньковые канаты в кузовах

на бухтах привстают, как кобры, в трансе

от редкостного счастья оживать,

заглядывать за борт в соседний кузов,

таких же полный такелажных грузов,

чтоб в параллельной гонке, наконец,

под перестук двух дизельных сердец

с соседским вервием связаться в узел,

навстречу им рванувшимся с колец.

Рекой-шоссе плывут стволы секвойи:

полтуловища на прицеп легло,

ствол на стволе, они – как плот двуслойный,

их - двое, двое, двое, двое, двое..,

сук одного – фиксирует дупло

ствола другого, чтоб при встряске врозь их

не повело.

Овечьи шкуры.., хлопок из Египта…

Я – слишком я.., я – слишком в стороне…

была… от груд и ворохов… от флирта…

легчайшего… с созданьями извне…

Рекой-шоссе плывут тюки и кипы.

Я чую их нечужеродность – в них бы –

в горячих – в пухлых – затесаться мне…

Ведь Щупальце Небесное за темя

меня из всяких скопищ – знай одно –

лишь беспощадно извлекало, но –

сегодня - я со всеми!, я – со всеми!,

я вхожа в ход вещей!, я – заодно...!!!

В мешках и бочках – тесно и темно:

там шепчется подсолнечное семя

и друг о друга плещется вино...

С хребтов, готовых к возрожденью туров,

в реку-шоссе впадают речки троп,

неся кибуцные поделки лучших проб:

от шлёпанцев – до шляп и абажуров,

от вентиляторов – до вееров..,

из-за границ – оставив дома пяльцы,

струится шёлковый материал:

халаты переливчатого глянца,

на них – драконы в полный рост, – Непал

их скрупулёзно гладью вышивал...

Центральная Автобусная Станция –

всему привал.

Всё остановится, застрянет на асфальте,

на досках, на ладонях, на лотках…

«Аз ка¢ма?, кам юка¢ллеф?, ква¢нто ва¢ле?,

почём?» – «Ей-Богу, даром!, ах оставьте!» –

на четырёх весёлых языках…

Что ж до секвой – то те ещё не вскоре

окажутся в кишащем вещном скопе,

они ещё прилягут на станок,

где их нарежут мелко поперёк,

они пойдут на столики под кофе,

под шахматы, под локти, под пирог…

Задрёмываю…

В полусне – внезапно –

мне – 3 плюс 3, а маме – 33.

Мы – в Сочи. Мы уедем послезавтра

в осенний серый Киев… Ма, смотри,

какие листья падают на гравий! –

оранжево-малиновый гербарий

я привезу в подарок школе… Бриз

их шевелит, кружит… Сто первый лист

молю её поглубже спрятать в сумку,

уж та – полным полна, и, пряча взор,

мать тайно потрошит её, в упор

не видя на моей мордашке муку,

отборный ворох возвращая в сор...

Она – мулатка, мама... Не загар ли

тому виной? – нет-нет, густой копной

обрывки жжённой плиточной спирали

клубятся у неё над головой…

(Сравнение могло быть и пометче:

её курчавость – проволочной мельче

и металлических витков полегче…)

Она застыла на скамье, одна,

курортным отдыхом опалена,

на ней был белый сарафан, и плечи

жглись парой фитильков из белой свечки...

Я любовалась ею, мной – она…

Невесть откуда взявшись, некий сударь

присел на краешек её скамьи,

по-царски прям, Романов впрямь, cтиль, удаль

угадывались в нём, вмиг безрассудно

я избрала его… главой семьи.

Он не кивнул нам, не взглянул и мельком

на женщину, которой так подстать

пришлась покатость парковой скамейки,

не расхвалил ей дочь пред тем, как встать…

Не юн, не стар, но – с тростью не по моде,

он был одет не по погоде в плащ,

киношный лорд.., он думал – дождь?, нет, вроде –

безоблачная синь!, зенит – горящ!

Он не сказал нам «здравствуйте!» назавтра:

в курсовочной столовой нашей – завтрак,

мы оказались за одним столом.

Мы ели: мама – молча, я – с азартом,

куражась, хохоча с набитым ртом,

за вилку взвитую цепляясь бантом…

Мы были за столом – как за бортом…

Рок нас не спас… Лорд настоял на том…

Она была – красивей.., я – отважней…

Дендрарий, полный листьев, стал бумажней…

Ей – сак, мне – узел из подстилки пляжной… –

как будто мы готовили побег…

Из Сочи мы уехали с пропажей

былой любви друг к другу и к себе…

Спохватываюсь…

Пёстрая орава

вещей, вещиц – въезжала в Тель-Авив,

они держались цепко – вида вид,

при выгрузке паруясь... – се ля ви! –

нашествие любви!, любви облава!!,

нагромождение любви!!!…

Толпа шумела,

шаталась, жалась, превращалась в ком…

А ты был не таким, как все кругом.

Ты был в толпе последним из шумеров,

владевших клинописью, как клинком,

из тех поэтов, что своим стихом

всего острей самих себя увечат.

В тепле толпы дозрела наша встреча.

Автобус твой причаливал к толпе

не с севера, как мой, а… с Междуречья!..,

чтоб в центре рынка – в гуще человечьей –

меж стоп твоих застрять моей стопе...

Мы обнялись, как будто мы – знакомы.

Пол-космоса – за мной, пол – за тобой, –

бесполые пространства! – но истомы

вот и они полны в июльский зной,

и друг по другу неуёмной страсти,

и небывалой – у пустот! – тоски,

бесплотные стихии! – для объятий,

какие им, безруким, не с руки, –

они присвоили себе две наши стати

и взяли нас в любовные тиски

на лучшей – для соития стихий –

из всех Автобусных Центральных Станций.

Мы оказались на любовь ловки –

так всеми фибрами и с ними иже

совпав.., так всё отдав.., так взяв взамен..,

так сплошно сдавшись во взаимный плен…

Толпа нам подготавливала ниши

для пяток и локтей, на время лишних,

для на¢ стороны сбившихся колен…

А если рынок становился сонным,

а страсть нас смаривала наповал,

зенит своё перо в неё макал

и подстрекал её на новый шквал

уколом в око – отражённым солнцем

от люстр хрустальных, блёсток и зеркал...

Ты так углеволос..! Я взрыла копны –

те – бились штормом в пятипалый риф…

Толпа плыла, расплёскивая кофе, –

мы уклонялись сменой поз и корчей

от жгучих клякс, а ты, бежевокожий,

чертил наш пляс, так правя наши кости,

как требовал того твой древний колкий

военный угловатый ломкий шрифт…

Две белых майки, полуобнажив нас,

сшептавшись на побег, сползли с руки…

Штанина о штанину тёрлись джинсы –

искрились и спекались их замки

и капали на землю плавкой дробью…

Артерий пара, вздутая любовью,

вдоль наших горл – взорвалась, но потом –

моя с твоей – срослась вдоль рваных кром,

и жизнь текла

по двум телам

единой кровью…

Толпа не замечала нас вдвоём,

обвитых шеями: ведь наши лица

смотрелись порознь – с разных двух сторон…

Базар при Станции – не заграница

ни для кого: здесь – торг, здесь – люд роится,

в ходу – блины, фала'фель, шварма, пицца,

наполеон…

Толпа смещается – базар кренится,

непотопляемый в волнах времён...

Похолодало… У ноги – подножка…

Морозец из распахнутой двери…

Прихватывая рану и одёжку,

вхожу… нечаянно.., сажусь к окошку.., –

рефлекс!, хоть и условный… Изнутри,

опомнившись, кричу: я – понарошку!..,

я выхожу!!!.., водитель, отвори!!!..,

спаси от странного самоизгнанья

из рая в ад!!! –

ещё я плод познанья

до зёрен не догрызла!!! –

это лорд,

обидчик старый из воспоминанья,

заставивший атакой невниманья

покинуть субтропический курорт

двух женщин – в спешке, в страхе опозданья

убраться прочь до нового страданья –

тот сноб, воображала – первый сорт! –

заколдовал нас тем, что был к нам мёртв,

в рабынь автобусного расписанья...

Страх упустить мотор

с тех пор

остёр..!

Пока мы огибаем рынок с края,

верни меня в толпу! – подбрось в костёр

поленце, выпавшее из огня! – я

божусь на Свитках Торы из Синая,

что долюблю..! дотла..! – открой, шофёр!

На вираже – нельзя. Толпа редела.

Экспресс на Хайфу был уже в пути.

Домой… – от куч непроданных изделий,

укутываемых до завтра.., от затеи

моей бесплодной.., от подсчёта денег…

Ох.., знает каждый, что оно, на деле:

не оправдать надежд, сдать, подвести,

не выполнить чьего-либо заданья –

учителя.., вождя.., а я.., а я… –

я провалила планы Мирозданья!!!…

Ом, мани падме кум!!!… Ойя!.. Ойя!…

Экспресс был, что ли, подан рановато..,

мне б пнуть его – отстал бы: ведь умны

автобусы, как в Индии – слоны...

Не будет близнецов.… Я виновата!!!...

Они бы, названные Астр и Навта,

на Марсе были бы поселены..,

как Ева и Адам – у нас когда-то..,

для оживления бездетного ландшафта..,

для сева вдоль каналов олеандра..,

так Космос и задумал, вероятно...

А мы бы о планете красноватой –

их дед и бабушка – глядели б сны...

В автобусе любой – как в ловчей клетке

меж мягких спинок. Тлеют шины. Гарь.

Водителю кричат, но он – глухарь,

как тот, не подмигнувший малолетке,

случайный сударь, в профиль – русский царь.

Я, если выживу…

Народ здесь кормлен,

смешон, причудлив, щедр и говорлив.

Здесь битум обитаем: в щелях – корни.

Здесь – чу!: Теодоракиса мотив.

Уж солнце, отработав смену шкивом,

ремень швырнув луне, сошло к воде,

перекатившись через нас лениво.

Здесь смерти нет, живое – дважды живо

Здесь трижды неуместно быть в беде.

Для беглых здесь – страна слобод и вольниц.

Здесь – хвоя рощиц и бурьян околиц.

Израиль полон ящериц и горлиц, –

здесь – как нигде.

----------------------

Аз ка′ма? (иврит), кам юка′ллеф? (арабский), ква′нто ва′ле? (испанский) –

сколько стоит?

Ом, ма′ни па′дме кум! – буддийская молитва.