В одном из предыдущих номеров
мы публиковали очерк Александра Шульмана о Григории Яковлевиче Красном-Адмони. Не менее интересной
и глубокой личностью был и сын Григория Яковлевича, Владимир Григорьевич
Адмони. О нём, а также о его замечательной спутнице жизни Тамаре Сильман,
его любимой, его Музе - это эссе.
В 1983 году ее уже не было, когда он писал:
Не жизнь прошла, а мы её прошли Дорогами нелёгкими земли, Всё ближе, ближе к ночи одиночеств. Не книга кончилась, а мы её прочли. Большую книгу неба и земли, - И рядом то, что виделось вдали. И сделалось бескрайное короче.Когда прочитаешь-проживешь их жизни, эти строки больше не кажутся чужими и безликими.
Вчитываешься, впитываешь каждый звук, снова и снова, и сам по себе возникает напев. Будто издалека наплывает чуть слышная музыка. Приблизится или растает без следа? Читаю вслух, но негромко, для себя, и посреди стиха возникает невольная цезура, как будто легкие требуют нового вдоха. В 1973 Тамара еще жива, но душа уже тоскует о ней, уходящей и ушедшей через год:
Тополиная пряжа плывёт в вышине городской. Тополиная пряжа ложится на камни и воду. Словно луг одуванчиков вспугнут далёкой грозой - И они поднялись, и они потянулись в дорогу. Подвенечного платья никто не спрядёт, не сошьёт. Только белую пену неспешно колеблют каналы. И такие же белые чайки, напрасный закончив заход, С хриплым криком опять начинают кружиться сначала.
Первая подборка стихов Владимира Григорьевича Адмони была напечатана в журнале "Звезда" в 1973 году, а было ему тогда 64, через шесть лет - ещё одна, в "Неве", потом ещё... Стихи негромкие, но пронзительно чистые...
Владимир Григорьевич Адмони - современник безумного XX века - родился в
1909, умер в 1993 году. Был дружен с Марией Петровых, Анной Ахматовой, Дмитрием
Шостаковичем, академиком Д.М.Лихачёвым... Незаурядный ученый, знаток и классической,
и современной литературы, эрудит, он привлекал их и как человек, они ценили
и его стихи, которые были мало кому известны ("с конца 30-х годов моя поэзия
находила отклик у двух подлинных поэтов, была важна для них", напишет В.Адмони
в конце 70-х, имея ввиду А.Ахматову и М.Петровых).
И моё внимание привлёк не стихами - я их не знала, а своей фамилией. В 1969 году я гостила в Армении. Мне показали изданный там недавно (1968) первый сборник стихов Марии Петровых "Дальнее дерево", которую мы, московские студенты-гуманитарии, боготворили как переводчицу... Но в том же Ереване через многие годы, уже после смерти поэтессы (1908-1979), вышла книга "Черта горизонта" (1986), где, кроме стихов и переводов, были собраны воспоминания о Марии Сергеевне. Они открывались текстом Адмони. Вспоминая о других, мы вынужденно говорим и о себе - этого не избежать. Так и из воспоминаний Адмони о Петровых я узнала кое-что о нём самом и о его жене Тамаре Сильман. Он - преподаватель Ленинградского университета. Она переводила с немецкого стихи Рильке, и переводы эти будто бы Марии Петровых нравились. Потом узнаю, что нравились они и С.Я.Маршаку. Только в Израиле стал понятен и смысл его фамилии. На иврите адмони от адом - красный. Посвященная в "тайну" имени, я еще долго не знала, что носитель его - и сам поэт.
И пора бы перестать удивляться, что так вот всегда и бывает, что, узнавая какое-то имя, начинаешь встречать его снова и снова. Оказалось, что В.Адмони и Т.Сильман - авторы годами стоявшей на полке книги "Томас Манн. Очерк творчества" (1960). Книга показалась чрезмерно серьезной, экзамены были сданы, юное сердце жило запрещенной или полузапрещенной поэзией, и имена ученых авторов забылись.
В годы перестройки все запрещенное, забытое или
вовсе незнакомое стало доступным, появились и многочисленные биографии,
мемуары. И имя Адмони стало вдруг попадаться на каждом шагу. То в связи
с биографией Ахматовой, то в документах по делу Иосифа Бродского... Как
же это я раньше не обратила внимание, что в его "деле" рядом со знакомыми
именами Фриды Вигдоровой и Ефима Эткинда фигурирует и имя Адмони. В годы
гонений на Иосифа Бродского В.Г.Адмони выступал как один из деятельных его
защитников.
Трёхтомник Лидии Чуковской "Записки об Анне Ахматовой"
многое поставил на свои места. И в тексте ее книги (Изд-во "Согласие", Москва,
1997) и в примечаниях имена Владимира Адмони и Тамары Сильман повторены
неоднократно. Но заметим, что перед первым явлением имени Адмони и книгой
Л.Чуковской пролегли годы. И хотя я знала об Адмони уже немало, например,
то, что он был крупным ученым, специалистом немецкого языка и литературы,
все-таки оставался он для меня всего лишь далеким именем.
И тут произошло чудо: однажды, как раз когда я
читала "Записки..." Л.Чуковской, ко мне пришла очень милая и какая-то очень
тихая женщина и чуть хрипловатым голосом представилась: "Я - Инна Шульман,
в девичестве - Адмони, сестра Владимира Адмони, если Вам что-то говорит
это имя..."
И вот, является из памяти, В неё нечаянно запав, То, что цепочкой дальней тянется Из детских, изначальных глав...
Поистине, цепочка тянется...
И у меня сразу оказался ворох сокровищ - три книжечки стихов Адмони, и фотографии обоих, его и Тамары Сильман, и, главное, книга прозы. На зелёной обложке имена авторов: Тамара Сильман, Владимир Адмони. Затем название: "Мы вспоминаем" (Изд-во "Композитор", С.-Петербург, 1993). И пониже - определение жанра: "роман".
Читаю посвящение: "Дорогим Инночке и Саше Шульманам-Адмони на добрую память. Володя. 28 мая 1993 г." (Саша-Александр Шульман – сын Инны.)
Инна сказала: "В том же году Володя скончался, пережив Тамару почти на 20 лет. Она ведь умерла в 1974. Он раздарил авторские экземпляры и, завершив дела земные, ушёл к ней..."
Я почему-то спросила, знал ли он иврит, идиш. Она ответила, что очень интересовался еврейской историей, знал некоторые выражения на иврите, а идиш понимал превосходно. Свое еврейство не выпячивал, но и никогда от него не отказывался.
Я не был сослан, и я не был зеком. Я просто жил на острие ножа, Своею жизнью мало дорожа. И, кажется, остался человеком. 1981г.
Инну позабавил, а, пожалуй, и порадовал мой долголетний "роман" с тайной имени Адмони. И вот, что она рассказала.
Фамилия их отца, еврейского историка и видного адвоката была Красный, Григорий Яковлевич. В 1922 году, женившись вторично, он прибавил к фамилии Красный ее перевод на иврит - Адмони. Сначала и Владимир подписывал рукописи "Красный-Адмони". Потом от первой половины отказался. Адмони звучало поэтично, а он поэтом ощутил себя в ранней юности. Для посторонних фамилия звучала иностранно, непонятно и таинственно. Бывали и курьёзы. На Лейпцигском конгрессе преподавателей немецкого языка на вопрос какого-то коллеги о происхождении его имени Адмони ответил по-немецки: Ein althebraeischer Name - это, мол, древнееврейское имя. Коллега, ученый из Сирии, отскочил в сторону, как ужаленный, испугался контакта.
Дед по маме (другого ни Володя, ни Инна не знали) был родом из литовского городка Шбвель, или Шавли, нынешний Шяуляй, а отец, Григорий Яковлевич Красный, родился у Азовского моря. Вскоре после нашей встречи с Инной о Г.Я. Красном, о деде, расскажет и ее сын Саша - Александр Шульман ("Вести", приложение "Окна", август 1996 г.). Человек многосторонне одарённый, отец Владимира учился в Петербурге одновременно и на восточном факультете университета, и в консерватории, мог бы остаться при университете и после его окончания, но не захотел креститься... Он поехал в Харьков, сдал экстерном программу юридического факультета и впоследствии стал очень известным адвокатом... Его сын, Володя, Вольдемар-Вульф, как записано в свидетельстве о рождении, родился в Петербурге, как мы уже сказали, в 1909 году.
Среди детских воспоминаний Адмони, наряду с зимними фонарями Петербурга, ярко освещённым трамваем, навсегда остались и маленькие лошадки, которые жаркими летними днями вывозили купальщиков прямо в море, чтобы не надо было долго идти по мелководью. Воспоминание осталось, а вот где это было, Володя не помнил. Может быть, в Эстонии или в Италии? Песок был, вроде, сыпучий, зернистый, значит на Балтике? Но жара - значит в Италии? А каменистые дорожки, подъёмы - это уже в горах, возможно, в Швейцарии, в Альпах? И душистый мёд запомнился... Память - это всегда картинки и запахи. А Гунгербург - где он? А это теперешняя эстонская Усть-Нарва. Именно там застала нашего юного 4-летнего завзятого иностранца-путешественника Первая мировая война. И младенчество закончилось. И вояжи за границу тоже. Он не будет выезжать за пределы России многие десятилетия. А когда, наконец, впервые вырвется за границу, в Германию, уже известным учёным, филологом-лингвистом, у него не окажется ни единой марки, чтобы позвонить по телефону Генриху Бёллю, писателю, с которым давно переписывались и подружились. Какой стыд! Кто мог вообразить на Западе нашу позорную действительность...
Владимир Адмони, прожив почти весь ХХ век, был
не только современником выдающихся личностей эпохи, но, как мы уже знаем,
многих знал лично, и довольно близко. Со страниц книги "Мы вспоминаем" встают
колоритно, точно и чётко обрисованные и Зощенко, и Ахматова, и академик
Жирмунский, и актёр Яхонтов, и Дмитрий Шостакович, и дочь Томаса Манна,
и Иосиф Бродский, и Фрида Вигдорова. Пересказать книгу невозможно, впрочем,
как и показать всё многообразие творческой деятельности Владимира Адмони
и Тамары Сильман. Давайте познакомимся с ними поближе. Второй том "Записок
об Анне Ахматовой" Лидии Чуковской. Страница 745-я. Лидия Корнеевна пишет:
"Для меня Владимир Григорьевич
Адмони - доктор наук, профессор - попросту "Володя" потому, что в отроческие
годы мы учились в одной и той же школе: в бывшем Тенишевском училище в Петрограде...
Владимир Григорьевич Адмони (1909-1993) и жена его, Тамара Исааковна Сильман
(1909-1974) ... оба они литературоведы и филологи, профессора ленинградских
ВУЗов; оба - специалисты по теории немецкой грамматики и стилистики. Кроме
того, оба - переводчики и теоретики перевода". Она перечисляет основные
научные работы обоих и многочисленные "иноземные" звания и награды В.Адмони,
добавляя, что с А.Ахматовой он познакомился еще в конце тридцатых годов,
когда всех этих званий и наград у него не было. А подружились они уже во
время Второй мировой войны в эвакуации, в Ташкенте, где Владимир Григорьевич
стал бывать у неё вместе с Тамарой Исааковной. "С тех пор Адмони и Сильман
- постоянные посетители Анны Андреевны, слушатели её новых стихов и переводов.
Они навещали Ахматову и в Комарове, и в больнице; не раз, когда оказывалось,
что жить ей негде, - она поселялась у них".
О Владимире Адмони, поэте, - из других свидетельств. Ахматова отзывалась о его стихах с интересом и одобрением. Анатолий Найман вспоминает, что Анна Ахматова, процитировав строчки Адмони "Кровь шумит у меня, как у всех, кто один на один с темнотою", сказала: "Вот где сейчас поэзия - профессор с мировым именем..." (А.Найман. Рассказы об Анне Ахматовой. М.,1989).
Это память всегда за меня отбирала Ту черту, по которой потом оживает предмет, - Безотчётная память меня наводила на след Прикорнувших вещей, а другие навеки стирала. И, богатый забвеньем, я вдруг натыкаюсь на суть, На скрещенье явлений, на их сердцевину тугую. И иду по дороге, с которой никак не свернуть. И никак не припомню, о чём я сегодня тоскую. 1973 г.
Из аннотации к роману "Мы вспоминаем": "Талантливейшие филологи, они не могли не проявить своих дарований и в чисто литературной сфере, ...писали стихи, эссе, вели дневниковые записи... Рассказ в романе ведётся с разной мерой подробности... Но основной акцент сделан именно на судьбе человеческой души в ХХ веке и на реальном жизненном пути героев романа и их любви". На этом мы и остановимся.
Их великая любовь и стихи Адмони. Поразительная встреча двух близких сердец. То ли ранней осенью 1922 года, то ли тёплой весной 1923 года Володя шёл домой после занятий в Тенишевском училище, ему 13-14 лет, и между двумя тяжёлыми семиэтажными домами, на щербатом асфальтовом тротуаре его внимание привлекла и поразила высокая девочка, игравшая в классы. Но она была одна. И это было странно...
Роман ведётся с двух голосов. Вспоминает он, вспоминает она.
ОН: Может быть, даже наверное, мне встречались красивые девочки и прежде. Но я не замечал, не запоминал, не осознавал этого. А теперь я увидел с поразительной ясностью, что передо мною девочка с невозмутимо-красивым лицом, красивым до совершенства. И я остановился и стал смотреть, как девочка прыгает, не обращая на меня никакого внимания, серьёзно и старательно, неторопливо и невозмутимо.
Постоял, полюбовался и пошёл дальше... И больше этой девочки не встречал и в конце концов забыл о ней.
ОНА: В те годы, когда я поступала, можно было одновременно сдавать экзамены в несколько вузов, и я подала заявление в университет, на филологический факультет... и на факультет литературы и языка Педагогического института им. Герцена.
Но её, как и Володю, не приняли "ни туда, ни сюда". Сохранился Тамарин стишок: "Так без лишнего труда / Не попала никуда". И дата: 25 июля 1927 года.
И всё-таки они стали студентами. По случаю недобора на отделение иностранных языков Института им. Герцена объявили дополнительный приём. ("Это было самое презираемое отделение самого презираемого вуза в Ленинграде", - так его заклеймит Тамара.) И они оказываются в одной аудитории.
ОНА: В первый же день занятий подружка зашептала мне в ухо: видишь, там, вот там сидит мальчик... Я оглянулась и увидела худого, бледного молодого человека, который сидел, погружённый в свои мысли, словно отсутствуя. Меня поразили его огромные глаза.
ОН: Я выбрал себе место у стены... Я рассеянно глядел по сторонам, рассматривая аудиторию, лица моих сокурсников, и неожиданно вздрогнул и замер. Налево, у окна, наклонив голову, сидела девушка с лицом, восхитившим меня даже не своей красотой, а какой-то необычайной гармоничностью. Я впервые увидел человеческое лицо, которое показалось мне совершенным. Оно было и красивым. Но красота входила лишь составной частью в то совершенство, которым это лицо было проникнуто...
В перерыве к нему подскочила подружка Тамары, заговорила, затараторила, а потом вернулась к Тамаре: "Нет, он мне не подходит. Он слишком интеллигентный. Он для тебя."
В тот же день они вместе пошли домой. Им было по дороге. С того дня начались их долгие бесконечные прогулки и разговоры.
ОН: Эти возвращения - медленные, в мягкие зимние вечера, протянулись в нашей памяти ... длинной, нескончаемой вереницей... Редкие пушинки снега ложились на пелерину коричневого Тамариного зимнего пальто и на её вязаную шерстяную шапочку. Снежинки потихоньку таяли, но за это время на пелерину и на шапочку неторопливо ложились другие, образуя меняющийся, но непрерывно мерцающий жемчужный узор. И Тамарино лицо в своём совершенстве словно становилось ещё более драгоценным. За время этого, растянувшегося на месяцы, пути мы - постепенно, намёками, как бы наощупь, - немало рассказали друг другу о себе и о своей жизни. Не всё, далеко не всё, - ведь мы и сами тогда ещё слишком мало знали себя, и оба, каждый по-своему, боялись слишком прямых, слишком "громких" слов. Но друг друга мы всё же узнали. И увидели, как велика наша близость, хотя были во многом совсем, совсем разными. И утвердились в нашей любви.
Только тогда Тамара расскажет ему в мельчайших подробностях о своём детстве, а у неё оно было не столь счастливым, как у него, отец покончил самоубийством, жили они в Бердичеве, потом в Вильне, Житомире, Харькове, в Крыму, в Москве. С детства узнала и лишения, и страх. Когда же в своём рассказе она дойдёт до Ленинграда, тогдашнего Петрограда, и до Греческого проспекта, и до семиэтажных домов, и до щербатого асфальта на Собственной улице, он вдруг отчетливо поймёт, что той девочкой, в одиночестве игравшей в классы и поразившей его на одно, но долгое мгновение, была она, Тамара.
Это ты мне повстречалась, Это ты тогда играла Без подруг, наедине...Их встреча оказалась счастьем, великим, особенным, редким.
Нет, я не проверял любовь на всхожесть - Она пришла нежданно и навек, Но иногда мне думается: всё же Я ждал её с моих начальных лет. И кажется, я знал её, не зная. И звал её, как будто не зовя. И приоткрылась жизнь моя земная С того, что я предощутил тебя. 1976 г.
А потом была жизнь. В 1930 году они поженились. И очень много трудились - учились, занимались немецкой грамматикой, литературой, вообще историей русской и зарубежных литератур, переводили, преподавали. Наступали тяжкие времена. Как многих, и Адмони вызывали в тогдашнее то ли ЧЕКА, то ли ОГПУ, интересовались контрреволюционными группами, предложили давать информацию, стать осведомителем, угрожали. Борьба с органами, названия которых менялись: ЧЕКА-ОГПУ -НКВД-КГБ, продолжалась двадцать лет. Он жил в страхе, боялся, что начнут бить... Отвечал всегда одно и то же. "Я спрашивал следователя: "Вы читали Достоевского?" И, независимо от ответа, продолжал: "Так вот, он показывает, что психика у людей бывает разная и сложная. У меня такая психика, что если я соглашусь на ваше требование, то всё равно не выдержу и повешусь или отравлюсь. Так уж лучше я погибну от ваших рук". Вокруг уже шли аресты, но им повезло. Да, их изгоняли из университетов, рассыпали наборы почти готовых книг, пытались уничтожить морально, но другим было еще хуже. "Я не был сослан и не был зеком". И Тамаре угрожали... Она написала, что не может быть сексотом (секретным сотрудником) в силу своего "буржуазного происхождения и буржуазной идеологии". Ее шокирующая дерзость подействовала. Её отпустили. Владимир Адмони подводит невеселый итог: "...последнему испытанию я не подвергся... кто знает, что сталось бы со мной, если бы угрозы были приведены в исполнение... повторяю, последним, самым страшным испытаниям я не подвергся".
Испытанию подверглась и их любовь. Они так до конца и не поняли, почему уже через год после свадьбы вдруг расстались. Что это был за странный период? Оскудение чувств? Усталость от эмоций, страстей, страхов? Может, этот разлад проистекал от оскудения всей жизни в целом? Может, властная мать Тамары содействовала разладу? Да какой там разлад - разрыв! У каждого образовалась новая семья. В жизнь Володи вошла, по словам сестры Адмони, чудесная женщина Лида. Она родила ему сына, Лёнечку, Леонида. У Тамары появился Игорь. От любви все это или от отчаяния? Когда они вспоминали этот период - врозь - потом, оба соглашались, что это было время чёрного мрака. Минуты не могли прожить друг без друга и вдруг - развело, разнесло в разные стороны. Он заболел, она заболела. Выздоравливали. И снова болели. А между тем вокруг происходили чудовищные события, исчезали друзья, родственники. Зловещие вести доходили из Германии... Но их научные интересы лежали в одной области, поэтому их всё время сталкивала работа - статьи обоих встречались в одном журнале, иногда даже на одну и ту же тему. Оба, понятно, что не сговариваясь, одновременно опубликовали свои рецензии на роман Э.Хемингуэя "Прощай, оружие". Вдруг он узнает, что у Тамары появились боли в сердце. И немедленно идет её навестить. Когда увидал её, бледную, но улыбающуюся ему навстречу, понял, что их разлука кончилась. С 1935 года и до смерти Тамары от третьего инфаркта, как мы уже говорили, в 1974 году, они прожили, буквально держась за руки, хотя жизнь - капкан, по словам Адмони, - подстерегала на каждом шагу. Вдруг вышла заметка "Фашистская пропаганда в советском учебнике", а этот учебник, хрестоматию, вместе с другим автором составлял он... Книгу изъяли, его спасла от расправы директор Герценовского института Дора Абрамовна Лазуркина. Её же вскоре арестовали... Так протекала жизнь: в упорном труде, научном поиске, многообразном творчестве, в страхах, ошибках, но и в стремлении сохранить голос совести и твердость души. И в стихах. Стихи шли в ящик стола. В течение многих лет.
Мы издавна не изданы. Мы всех немых немее. Мы призваны пожизненно Лишь совестью своею. Нам хватит ласки лиственной. Нам хватит тихой хвои. И всё же будем призваны Потом душой живою.
Эта надежда высказана еще в 1949 году. Адмони писал Марии Петровых:
Потому что оба мы привычны К немоте давным-давно, Потому что мы косноязычны, Как поэтам суждено.
Ахматова прочла эти строки и сказала: "Да, это вы оба. Вы и Маруся". А вот стихи, датированные еще 1937 годом:
Так прерывают птицы немоту, Отчаянную немоту ночную, Когда от страха им невмоготу - Чужое приближение почуя. Но мы друг другу голос подаём, Преодолев отчаянье земное, Тем редкостным недостоверным днём, Когда на миг сдружимся с тишиною.
14-ю симфонию Шостакович писал на стихи нескольких поэтов. Среди них было и имя Рильке. Только купив программу, они увидели, что великий композитор использовал Тамарины переводы двух стихотворений "На смерть поэта" и "Всевластна смерть..." Стихи вошли составной частью в финал симфонии. После концерта взволнованная Тамара решила поблагодарить Дмитрия Шостаковича. "Что Вы, - ответил Шостакович, - не Вы меня, а я Вас благодарю. Ведь Вы - толчок". Возможно, стихи Рильке были и начальным стимулом для создания симфонии. И дочь Рильке, Рут, с которой они уже давно переписывались, была довольна.
Ахматова, кстати, в разное время по-разному относилась к переводам Тамары из Рильке. Однажды она сказала: "Это словно глоток воздуха". А в другой раз, при их обсуждении, заметила, что не считает их удачными, но тут же добавила: "Но я очень люблю их обоих, Адмони и Сильман. Вот эти цветы - видите, свежие, не вянут, это примета: значит, подарены от всего сердца".
Академик Д.С.Лихачёв удивлялся целомудренности, с которой Адмони воспринимал природу. "И то же самое, - написал он, - в любви. Нигде почти (у Адмони - Ш.Ш.) не говорится прямо о любви. А ведь любовь удивительная для нашего времени. Эта любовь не только длится всю жизнь, - к одной-единственной, - но и продолжается к ней же - уже ушедшей в небытиё. И отражается в стихах с ...непривычной нам застенчивостью... Камерная поэзия, поэзия лирическая и очень личная, так же нужна человеку, как и камерная музыка..."
...Третий инфаркт случился у Тамары, когда она, сидя на кровати, писала свою вторую статью о французском миме Марселе Марсо. Она провела в больнице полтора месяца, и через несколько дней её должны были выписать. Они радовались и боялись своей радости. "Я сидел на стуле у Тамариной кровати, и Тамара тихонько опускала свою ладонь на мою, или я осторожно держал Тамарину ладонь между моими ладонями - как когда-то в часы наших долгих прогулок, согревая Тамарину руку". Несколько раз наступала клиническая смерть. В один из перерывов она отчётливо сказала: "Сколько горя я причинила Владимиру Григорьевичу". Ему...
Адмони написал свой "Реквием", предпослав ему стихи Тамары 1946 года - всю жизнь боялись расстаться - и так легко представить их, красивых, умных, любящих, рядом. Он спал, она смотрела на его лицо:
Ты, миленький, уснул, а я ещё не сплю, Ты где-то далеко, и ты забыл, любимый, Как ты в меня влюблён, как я тебя люблю, Как стали мы во всём неразлучимы. И всё же двое нас, два тела у двоих: Ты - в царстве сна, а я вот на тебя взираю, И, может быть, когда-нибудь раздастся крик Кого-нибудь из нас: "Я умираю!"А сейчас она заснула, и он говорит с ней...
Сколько было горя на пути. Нам с тобой брести - не добрести. Сколько было пройдено дорог, Я тебя берёг - не уберёг. Сколько было радостей у нас... Как же это я тебя не спас? Всё оплачено было сполна. Нашу юность рубили сплеча. Наша молодость стала немой. Наша зрелость прошита войной. Был и голод, и мор, и мороз. И весь день продолжался допрос. Тех, кто рядом, вели на убой. Мы тогда уцелели с тобой. Уцелели и стали тверды - Да остались на сердце рубцы. Нас было двое - и теперь нас двое, И ты жива - жива теперь во мне. И голос твой звучит в моём негромком слове - Он слышится внутри, а не вовне. Как может быть, что ты меня не ждёшь? Что я вернусь - и ты меня не встретишь? Что я спрошу и ты мне не ответишь? Как может быть, что ты меня не ждёшь? Кому же расскажу, как не тебе, О всём о том, что видится и мнится: О храбром воробье, доверчивой синице, О малой радости и о большой беде? Как может быть, что ты меня не ждёшь? И я живу, когда ты не живёшь? Ты радовалась каждому мгновенью. И доброю была к предметам ты. И видела в простом прикосновенье Простых вещей повадку красоты. Всё малое росло в твоих ладонях. И скудный мир - он делался щедрей. И было так: всё то, что ты ни тронешь, В тебе звучит в особости своей. Я не прощаюсь с красотой твоей. Она проглянет в каждом совершенстве Творений духа и земных вещей. В нём властвовала, в этом лике женском, Гармония. Он был как мера мер. Как весть о дальнем и былом блаженстве. Он совершенным сделаться посмел В перечеркнувшем совершенство мире, Где жёсткость есть живущего удел. И всё-таки все очертанья мнимы. И вязнет воздух в тяжести земной. О, как тоска и страх тебя томили! Но на лице твоём царил покой. И делались порой счастливей люди, Утешены твоею красотой, Которая нетленною пребудет. Ничего, что никто не заметит, Как мы, за руки взявшись, идём И как солнце по-новому светит, Потому что мы снова вдвоём. (Из "Зимней памяти", 1974 г.)
В конце романа "Мы вспоминаем", когда мы абсолютно поверили в диалог двух любящих, счастливо встретившихся когда-то мальчика и девочки и проживших такую яркую, умную, талантливую и трудную жизнь, Адмони вдруг признаётся, что книгу, почти всю, за редкими исключениями, то есть, и "голосом" Тамары, поскольку продолжил начатые ею воспоминания от первого лица, писал он один - с мая 1976 по июль 1977 г.г. Издана она была почти через двадцать лет. Два голоса слились в один.
Библиография:
Адмони В., Сильман Т. Томас Манн. Очерк творчества. Л., 1960.
Адмони В. Из долготы дней. Л., 1984.
Д.С. Лихачев. Послесловие. Там же.
Петровых М. Черта горизонта. Ереван,1986.
Адмони В. Поэма полета, Двадцатые годы. Л., 1990.
Адмони В. Жизнь наклонилась надо мной. СПб., 1993.
Сильман Т., Адмони В. Мы вспоминаем. СПб., 1993 .
Лидия Чуковская. Записки об Анне Ахматовой. Т.2. Изд-во "Согласие", М., 1997)
А.Шульман. Григорий Яковлевич Красный-Адмони (1881-1970). Газ. "Вести", прил. "Окна", 24.05.1996 г.
Анатолий Найман. Рассказы об Анне Ахматовой. М.,1989.
