Посвящается Александру Избицеру
Эти заметки составлены из
моих воспоминаний о некоторых концертах отца. Писал я их в качестве аннотаций
к изданию компакт-дисков для японской фирмы "Denon Nippon Columbia". Разумеется,
тексты слегка переработаны. Японцы, в отличие от русских, не удивлялись
такому прискорбному факту, как восхваление сыном своего отца. Кроме того,
я писал аннотации только к тем концертам, которые действительно врезались
в память как своего рода музыкальное чудо. Которое больше никогда не повторится.
Да и хочется порой «восстановить справедливость». Ведь наша фамилия известна
в первую очередь благодаря деду и его ученикам. А личность отца зачастую
просто игнорируется. К моему искреннему сожалению. Так что заранее прошу
не упрекать меня в нескромности. В конце концов, я не виноват в том, что
являюсь его сыном…
10 ОКТЯБРЯ 1979 ГОДА. Большой Зал Московской Консерватории.
Шуман, Дебюсси, Скрябин.
Каждый год, в октябре (месяце смерти Г.Г. Нейгауза)
в московском БЗК, Станислав Нейгауз давал сольный концерт памяти своего
отца. Поэтому для нас, учеников и поклонников Нейгауза-младшего октябрь
был праздничным, а не скорбным месяцем, ведь каждая встреча с его искусством
сулила что-то новое, неожиданное, необычное – а не в этом ли и состоит смысл
любого праздника? Октябрь 1979 года не был исключением: за три месяца до
смерти Артист снова подарил нам незабываемые мгновения радости, любви и
красоты…
Необычной была уже сама программа: вместо дорогих
сердцу Нейгауза и оттого «привычных» Бетховена и Шопена, первое отделение
было целиком посвящено Шуману. В первый и последний раз за последние двадцать
лет своей исполнительской деятельности отец играл сочинения великого немецкого
гения.
Краткое лирическое отступление.
В молодости он однажды сыграл шумановскую «Фантазию» ор.17, долго учил «Симфонические
этюды», но из-за излишней требовательности к себе так и не вынес этот опус
на сцену. Как-то я сказал ему, что хочу выучить «Симфэтюды». Последовал
целый град упреков. «Неужели так трудно произнести «Симфонические»?! Что
за дурацкий слэнг?! Чему тебя в Гнесинке учат?! И вообще: у Крайнева они
не вышли, у Раду (Лупу) не вышли, у Никольского не вышли, у меня не вышли,
а у тебя – выйдут?!» Я уж не стал подробно рассказывать, чему меня «учили»
в Гнесинке… Но страх перед этим сочинением сохранился на всю жизнь. Хотя
у Никольского эти Этюды «не вышли» по причине отцовской придирчивости, а
Володя Крайнев играл их совершенно гениально. Особенно запомнилось его исполнение
в Музее Скрябина, на старом рояле Софроницкого, кажется в 90-м году.
Был тихий зимний вечер, народу в зале было немного,
Володя как бы «отстранился» от своего традиционного блеска, играл мягко,
глубоко, тонко, содержательно, даже, можно сказать, трепетно. После концерта
я зашел в артистическую, поблагодарил, и вскользь заметил: «а папа говорил,
что они у тебя «не вышли». На что последовал ответ: «это на конкурсе они
не вышли!» Вообще, Володе я обязан многим, например, своей внешностью. В
возрасте 11 лет я заболел пан-синуситом, этмоидитом, гайморитом и прочей
дрянью. 3 месяца провалялся в больнице. Врачи говорили: «только операция!»
Гарантировали широкий шрам через все лицо. Отец протестовал. Дескать, нельзя
портить мой облик. Тогда подключили Володиных родственников-врачей с одной
стороны, и бейрутского резидента КГБ Е. Примакова (будущего главного чекиста!)
– с другой. Тогда он работал под шапкой журналиста. Совместными усилиями
операции удалось избежать, достав какие-то не продающиеся при коммунизме
лекарства. Так что благодаря и Володе и советской разведке я вышел с до
сих пор сохранившейся физиономией. Почти без шрамов. Посему я до сих пор
признателен Володе и его многочисленным родственницам. Не благодарить же
КГБ.
Поэтому и писать о Крайневе объективно не могу.
Наверное, и не надо… Хотя никто не играл 2-ю и 6-ю сонаты Прокофьева так
здорово, как он. А в позапрошлом году меня поразила его интерпретация 2-го
Концерта Шопена. Казалось, я услышал отцовское исполнение… Ладно, вернемся
к главной теме.
Мне всегда казалось, что немецкий романтизм, местами чересчур выспренный, иногда слишком «помпезный», порой чрезмерно экзальтированный, был несколько чужд возвышенно-аристократической натуре С. Нейгауза. (Быть может, в этой отчужденности сказалось влияние отчима пианиста, Б.Л. Пастернака, в доме которого царил культ Скрябина и Шопена, но уж никак не Шуберта или Шумана…)
Тем удивительнее было для нас нейгаузовское исполнение «Крейслерианы»
и «Листков из альбома, ор. 99. Незадолго до концерта отец советовался со
мной, с чего начать вступление к «Крейслериане», на чем «разыграться». Я
посоветовал «Арабеску», папа недовольно поморщился: «ну, это слишком заигранно
и традиционно». И за 2 дня выучил «Листки из альбома». Какое счастье, что
сохранилась запись этого концерта! Фирма "Denon" выпустила этот диск, но
концертное исполнение невозможно сравнить с домашней записью, сделанной
на расстроенном пастернаковском «Бехштейне», да еще и с лопнувшей струной.
К сожалению, защита "Denon"а настолько сильна, что перекачать эту запись
с диска на диск практически невозможно…
В «переделкинском наследии» поражает абсолютно беспедальное
pianissimo первого номера (демонстрирующее поразительную пластичность нейгаузовского
пианизма), физическое (а не акустическое!) октавное legatissimo в кантилене
второго номера, безумное prestissimo седьмой пьесы, какие-то добро-наивные,
и вместе с тем грустно-прощальные разрешения в последней странице восьмого
номера, да и … всего не перечислишь! А es-moll’ный «Листок из альбома» -
кажется, самое лаконичное описание трагедии шумановского гения, какая надрывная
(но без тени безвкусицы) экспрессия, выраженная на одном листе нотной бумаги,
но в нейгаузовском исполнении разросшаяся до громадных размеров благодаря
огромной концентрированности звука, столь ясно прослушиваемой гармонической
вертикали, едва уловимого rubato, звукового нагнетания от пианиссимо до
фортиссимо в пределах двух-трех тактов! На это был способен только С. Нейгауз,
и если бы кто-то вздумал подражать ему, то непременно скатился бы до пошлости,
ведь искусство истинного субъективного Художника – неподражаемо по определению!
В антракте Л. Н. Наумов сказал мне: «Крейслериана»
сегодня была чудесна, но не слишком ли робко твой папа ее играет?» Не знаю,
может быть… Конечно, домашнюю запись нельзя сравнить с концертным исполнением.
Но я думаю, это «робкое» исполнение – неудивительно, ведь до конца своей
жизни отец сохранил восторженно-трепетное отношение к любому, исполняемому
им произведению. Его единственная запись шумановских сочинений в очередной
раз свидетельствует нам о том, с каким чувством ответственности, с какой
степенью серьезности, тщательности, и глубины, с каким поистине детским
волнением относился Нейгауз к новым для его репертуара произведениям. Как
много музыкальных сокровищ Шуберта (Соната Ре-мажор), Шумана, Брамса (2-й
Концерт), Равеля (Концерт для левой руки), проигрываемых дома, мы могли
бы услышать в его чудесном исполнении, если бы не внезапная смерть великого
музыканта!
Но … мы должны быть благодарными и за то, что сохранилось
из его наследия. Слушая уникальную запись шумановского отделения, мы как
бы присутствуем в мастерской художника, вечно неудовлетворенного самим собой,
постоянно стремящегося к некоему недостижимому (и оттого еще более манящему!)
идеалу, которого не достиг еще ни один великий артист, ибо если бы кто-то
его достиг, он потерял бы право называться великим…
Во втором отделении концерта исполнялись произведения
Дебюсси и Скрябина. Некоторые музыканты находят много общего у двух этих
авторов. Отец же все время подчеркивал контраст между ними. «Дебюсси – импрессионист,
Скрябин – экспрессионист, неужели Вы не слышите разницу?!» - часто кричал
он на уроках своим студентам.
Правда, иногда бывали и исключения. За год до смерти
отца я играл ему Поэмы Скрябина и 2 прелюдии Дебюсси. Как всегда, началась
кропотливая работа над текстом. Потом, за чаем, он сказал: «У тебя Скрябин
звучит как Дебюсси, а Дебюсси – как Скрябин. Но сейчас уже не мне тебя учить.
Ты просто не сможешь играть иначе. Главное – не упускай ничего из авторского
текста. Вот выучи «Колыбельную» Шопена, тогда уловишь границу, отделяющую
Шопена и Скрябина от Дебюсси.» К сожалению, я не последовал его совету.
Услышав на его последнем концерте «Колыбельную» я раз и навсегда отказался
от этой затеи. Ведь есть и плохие пианисты, после которых и играть-то не
хочется. Или наоборот – хочется «переиграть». Есть хорошие музыканты, исполнению
которых хочется следовать. Ну, и есть – гениальные, после прослушивания
которых иной раз хочется захлопнуть крышку рояля раз и навсегда. Поскольку
так все равно не сыграешь… Именно из-за последних (к коим я нескромно причисляю
и С. Нейгауза) я попросту не могу (или - не чувствую права!) играть такие
сочинения, как 4-я баллада и «Колыбельная» Шопена, 5-я соната Скрябина и
произведения Дебюсси.
Но говоря об исполнении Нейгаузом Дебюсси, мне бы
хотелось остановиться на несколько другом аспекте его творчества. Некоторые
(почему-то именно советские) критики a la Цыпин, в своих статьях обвиняли
С. Нейгауза в недостатке чисто пианистической виртуозности. Если под словом
«виртуозность» понимать сведенный до нуля «процент непопаданий», или чистоту
сыгранности одного отдельно взятого пассажа, - возможно, они были и правы.
Искусство Нейгауза было с одной стороны слишком нервным и эмоциональным,
а с другой – слишком масштабным и щедро-широким для того, чтобы считаться
с подобными мелочами. Виртуозность отца была другого рода: стихийная, рискованная,
иногда перешагивающая все доступные пределы темпа, но всегда подчиняющая
незаурядное пианистическое дарование художественному образу произведения.
Это особенно слышно в таких прелюдиях Дебюсси,
как «Фейерверк» и «Что слышал западный ветер». Труднейшие glissando, октавы,
тремоло и скачки «Фейерверка», ломаные октавы «Западного ветра» в сочетании
с поразительной игрой света и тени, с огромной звуковой перспективой, звучали
настолько свободно, безбрежно и вместе с тем так точно-выверенно, что не
оставалось сомнений: перед нами выступал Пианист Высочайшего Класса. Жаль,
что фирма «Мелодия» (или Гостелерадио) не отдали для публикации запись цикла
«Венеция и Неаполь» Листа. Мировым вундеркиндам было бы, чему поучиться…
(продожение следует)
