Полемика, развернувшаяся вокруг книги А. С. Солженицына «Двести лет вместе», касалась в основном идеологии автора, Цель настоящей статьи – рассмотреть, хотя бы частично, достоверность приведенных в книге событий и фактов, на которых базируются концепции Солженицына.
Главные источники, на которые ссылается писатель, – это дореволюционная Еврейская Энциклопедия (ЕЭ) и современная Краткая Еврейская Энциклопедия (КЕЭ); редкая страница книги Солженицына обходится без ссылок на эти два издания, и приводимые цитаты из обеих энциклопедий на первый взгляд подтверждают мысли автора. К сожалению, только на первый взгляд. Уже в первой главе первой части, рассказывая о том, что в обход Указа 1791 года образовалась в Санкт-Петербурге небольшая еврейская община, Солженицын цитирует: «во время разгара религиозной борьбы здесь проживал ... хасидский цадик рав Залман Борухович» (ЕЭ, т.13, с. 939). Открываем соответствующий том энциклопедии – в тексте после запятой (а не точки, как в книге) следует «остававшийся в столице и после освобождения из заключения». В статье ЕЭ уточняется, что: «9 ноября 1800 года Залман Борухович был арестован, привезен в Петербург и заключен под арест, который позже был с него снят с запрещением отлучки из столицы. Лишь в конце марта 1801 года он был освобожден». Таким образом, Залман Борухович действительно проживал в Санкт-Петербурге целых пять месяцев – сначала в Петропавловской крепости, а затем, говоря современным языком, по подписке о невыезде. Приведенная неточность и двусмысленность цитаты носит полуанекдотический характер и не принципиальна, но она далеко не единственная.
В той же первой главе, говоря о роли евреев в жизни Украины 16-17 веков, Солженицын пишет, ссылаясь на ЕЭ: «Н. И. Костомаров добавляет к этому, что евреи арендовали не только различные отрасли помещичьего хозяйства, но также и православные церкви, налагая пошлины на крещение младенцев». Обвинение евреев в аренде православных храмов на Украине, почти столь же зловещее, как обвинение в ритуальных убийствах, давно оповергнуто украинским историком М. Грушевским и писателем И.Франко. Зачем же ЕЭ воскрешает опровергнутое обвинение? Оказывается, – приводимая цитата фигурирует в статье о Костомарове как характеристика взглядов этого историка и его пристрастного отношения к евреям. Эта некорректность цитирования значительно серьезнее, чем предыдущая.
При внимательном чтении книги выясняется, что Солженицын весьма свободно обращается с источниками, ставя точку вместо запятой, сокращая или обрывая цитату. Число примеров подобного цитирования весьма велико, для наглядности приведем один, где цитата оборвана даже не на запятой, а сразу после сказуемого, что делает фразу малопонятной (отсеченная часть цитаты выделяется курсивом): «Организуя погромы, русские власти стремились….; показать всему миру, что в революции участвуют только евреи, а широкие народные массы поддерживают самодержавие… власти хотели физически уничтожить как можно больше евреев, а также своих противников из числа рабочих и интеллигентов» (с. 403. Здесь и далее цитаты приводятся по изданию: А. С. Солженицын, Двести лет вместе, Москва, Русский путь, ч. I, 2001, ч. II, 2002. Указание на ч.I опускается).
Такой своеобразный способ цитирования отмечался в публицистике Солженицына и раньше. В свое время Б. Сарнов писал, что в статье «Колеблет твой треножник» Солженицын отбросил первую половину пушкинской фразы и начал вторую с прописной буквы как самостоятельное предложение. «Разорвав цитату и вычленив из нее то, что было ему нужно, – писал Сарнов, – Солженицын не исказил мысль Пушкина. Но бесконечно обеднил ее».
Тексты энциклопедий – не пушкинский текст, по отношению к ним допустима большая свобода цитирования, сокращение и даже обеднение цитат. Но не их искажение. Главное же в используемом Солженицыным методе цитирования определяется словами Сарнова – «вычленив из нее то, что было ему нужно».
К сожалению, такой же метод вычленения того, что нужно, Солженицын применяет не только к цитатам, но и к фактам. Так, он пишет (с. 329) об осуждении кишиневского погрома о. Иоанном Кронштадским, но не сообщает о том, что позже о. Иоанн Кронштадский под влиянием Плеве выпустил новое послание, направленное против евреев. Рассказывая о том, что с 1889 года практически ни один еврей не получал разрешения на вступление в число присяжных поверенных и что даже знаменитые адвокаты-евреи оставались помощниками присяжных поверенных «и в том евреи не испытывали ограничений», Солженицын ссылается на статью в «Книге о русском еврействе», но опускает то место этой же статьи, где сказано, что в 1912 году запрет был распространен и на прием евреев в помощники присяжных поверенных. Число примеров подобного вычленения фактов можно многократно увеличить.
Разумеется, «каждый пишет, как он слышит», и Солженицын вправе писать согласно своим концепциям. Беда лишь в том, что зачастую факты подбираются в угоду концепции, а цитаты искажаются.
Несколько концепций лежат в основе книги Солженицына. Первая из них: «Утвердилось говорить: преследование евреев в России. Однако – слово не то. Это было не преследование, это была череда стеснений, ограничений, да, досадных, болезненных, даже и вопиющих»(с. 284, курсив А.С.).
Представляется, что различие это – чисто терминологическое. Сам Солженицын, рассказывая о неудавшемся протесте философа Владимира Соловьева против антисемитизма, пишет: «Однако через полицию его (Соловьева) предупредили, что если он будет настаивать, то добьется административного преследования» (с.318). Вряд ли Соловьева ожидали более серьезные преследования, чем еврейское население, однако Солженицын употребил это слово. Да и погром трудно классифицировать даже как «вопиющее» ограничение. Но суть не в терминологии.
«Правовые ограничения евреев никогда не были расовыми. В основе ограничений лежали экономические причины», – пишет Солженицын. На самом деле мотивы ограничений были не только экономические, исторически первыми были религиозные мотивы, даже если они противоречили экономическим интересам. Яркий пример тому – знаменитая резолюция Елизаветы Петровны «от врагов веры Христовой не желаю интересной прибыли». Только в ХIХ веке экономический мотив – обвинение евреев в эксплуатации коренного населения – становится главенствующим. Солженицын обосновывает этот мотив все тем же способом «вычленения». Приведем два примера.
«В хлебной торговле евреи издавна принимали участие, но роль их становится особенно значительной с момента освобождения крестьян и проведения железных дорог. Уже в 1878 году на долю евреев приходится 60% хлебного экспорта, а в дальнейшем вывоз хлеба осуществляли почти исключительно евреи» пишет Солженицын на с.159 и 298-299, ссылаясь на обе энциклопедии. На этом цитаты обрываются. В оригинальных же статьях читаем: «В связи с этим произошла и перемена в характере хлебной торговли. Прежде торговля была проникнута духом монополии. Крестьянам и помещикам платили несоразмерно дешево, со сбытом не спешили, и прибыль достигала 30%. С появлением же евреев конкуренция понизила барыши в четыре и более раз, и хлеб лежит много – месяц, другой. Еврейские коммерсанты резко подняли цены, по которым покупали хлеб у его производителей, помещиков и крестьян, способствуя тем самым подъему сельского хозяйства».
Солженицын же продолжает иначе: «Однако большинство источников не освещает рыночного поведения этих еврейских скупщиков, а оно было порой суровым и по сегодняшним меркам незаконным, например, евреи-скупщики иногда сговаривались и отказывались вообще покупать хлеб – чтобы цены падали». Такое поведение незаконно не только по сегодняшним меркам, и в Российской Империи существовала статья, карающая «за стачки при торгах». Не исключено, что «порой и иногда» скупщики и сговаривались, смущает лишь то, что Солженицын не приводит ни одного подтверждения этому.
Другой пример касается владения и аренды земли. Трижды на одной и той же с. 298 Солженицын пишет, что «в собственности у евреев в начале 20 века было около 2 миллионов десятин земли» и даже «лучшей черноземной земли», но только обратившись к оригиналу цитаты, можно узнать, что эти 2 миллиона десятин составляли «всего менее 1% земельной собственности крестьян и частных лиц в 50 губерниях Европейской России». Такова достоверность экономических обоснований ограничений.
Заменив преследования ограничениями, Солженицына старается доказать, что и ограничения были не такими уж строгими, имели целый ряд исключений и постепенно ослаблялись. Доказывается это всем тем же способом.
Наиболее тяжелым и всеобъемлющим правовым ограничением была черта оседлости. За 125 лет – от третьего раздела Польши вплоть до отмены черты оседлости, вынужденной военными событиями 1915 года, – ее границы оставались неизменными, и 5 млн. русских евреев в течение всего этого времени оставались прикрепленными к тем частям Империи, в которых жили их предки. Солженицын же пишет: «А черта оседлости становилась все проницаемей. В 1905 году в России свыше одного миллиона трехсот тысяч евреев занимались ремесленным трудом, то есть могли жить вне черты» (с. 284-285).
Как говорится, могли, да не совсем. Евреи-ремесленники имели не повсеместное право жительства, а так называемое «условное право жительства». Пользоваться этим правом могли только те евреи-ремесленники, которые фактически занимались своим ремеслом в данном месте, имея на то выданное местной ремесленной управой свидетельство. Таким образом, эта обширнейшая группа еврейства отнюдь не имела права свободного передвижения. Одесский портной-еврей, чтобы иметь право поселиться в русской столице, должен был сначала закрыть свое заведение в Одессе, и затем, с разрешения столичной ремесленной управы, открыть мастерскую в Петербурге и поселится там.
Солженицын продолжает: «Нигде в законах не содержится указания, что ремесленники, занимающиеся своим ремеслом, не имеют право вместе с тем производить торговлю. Итак, для торговли (даже и крупной), покупки недвижимости, устроения фабрик приходилось назваться ремесленником».
Солженицын ошибается – в законе содержалось такое указание. Это пресловутая 1171 статья Уложения о наказаниях 1845 года: «Евреи за производство вне черты, назначенной для постоянного их жительства, какой-либо торговли, которая в определенных именно законом случаях им дозволена,
подвергаются: конфискации товаров и немедленному выселению из тех мест». Чаще всего преследования по статье 1171 возбуждались против тех евреев-ремесленников, которым по закону 1878 года разрешалась торговля вне черты оседлости только предметами собственного изделия. Толкованиям статьи 1171 в связи с этим законом были посвящены сотни страниц сенатской казуистики. В одном из своих решений Сенат признал законным для еврея-часовщика торговлю собранными им самим часами, составные части которых были чужого изделия. Но торговля еврея-булочника мукой была признана вполне подпадающей под статью 1171.
Вопрос о том, что является ремеслом, а что – нет, также решала администрация и, и конечном счете, Сенат. Мало было, как считает Солженицын «назваться ремесленником» как для того,чтобы получить хотя бы условное право жительства, так и для того, чтобы торговать, требовалось еще признание администрации и Сената. Правда, Солженицын пишет, цитируя ЕЭ, что «в девяностых годах большая часть обжалованных евреями постановлений местной администрации отменялось Сенатом» (с. 287). В цитируемом же источнике вслед за этой усеченной фразой следует: «а в последние годы редкая жалоба удовлетворяется». Солженицын просто отбросил не подходящий ему конец предложения.
В рассмотрении Солженицыным ограничений в образовательной сфере обращает на себя внимание защита автором правомочности процентной нормы: «А на взгляд коренного населения – в процентной норме не было преступления против принципа равноправия, даже наоборот. Процентная норма несомненно была обоснована ограждением интересов и русских и других национальных меньшинств, а не стремлением к порабощению евреев» (с. 273).
Порабощение здесь, видимо, чисто фрейдовская оговорка – ведь речь идет лишь об ограничениях, а вот в самом утверждении нет ничего нового. Именно «желанием установить более нормальное отношение числа учеников-евреев к числу учеников христианских вероисповедований» мотивировало царское правительство введение процентной нормы (ЕЭ, т.13, с.53). Ново лишь то, что в 1887 году Комитет Министров стеснялся во всеуслышание объявить о введении процентной нормы и считал, что «опубликование общих ограничительных для евреев постановлений могло быть неправильно истолковано», а в 2001 году правильное истолкование не является для Солженицына зазорным.
Основное же внимание Солженицын уделяет тому, что «реальное осуществление процентной нормы в России имело много исключений». В подтверждении этих исключений приводятся не столько статистические данные, сколько воспоминания разных лиц о количестве учившихся вместе с ними евреев, в том числе воспоминания матери писателя и известного юриста Г. Б. Слиозберга. Эти воспоминания нерелевантны – мать писателя училась в женской гимназии, на которую процентная норма не распространялась, а Слиозберг учился в Полтавской гимназии в 1875-1882 годах, т.е. до введения процентной нормы. А после – «во 2-ую Полтавскую мужскую гимназию не принимаются не только евреи, но и рожденные в иудейской вере, хотя и принявшие потом христианство» (ЕЭ, т.13, с. 53).
Наконец, о постепенном ослаблении еврейских ограничений. Число ограничительных законов Российской Империи, регулировавших все стороны жизни еврейского населения и отмененных после Февральской революции, было около ста пятидесяти (ч.II, с.29). Почти половина из них (65) была принята в царствование Александра Ш, а при Николае II к ним прибавилось еще 50. Правовое положение евреев непрерывно ухудшалось не только при реакционном режиме Александра Ш, но и в эпоху вынужденных реформ Николая II. «Предвоенные годы были для евреев все благоприятнее и необратимо вели к равноправию» – пишет Солженицын. Увы, ЕЭ, которую Солженицын на этот раз не цитирует, говорит о другом: «В последние годы (1909–1912) практика Сената по еврейским делам создала много новых ограничений, о которых не возникало даже предположений в предшествующие десятилетия» (ЕЭ, т.14, с.157). А первое, чем пришлось заняться женам мобилизованных евреев-ремесленников с началом войны – хлопотать, чтобы их не выселяли, т.к. с уходом на фронт лиц, имевших условное право жительства, их семьи теряли это право.
Основное положение Солженицына в отношении погромов – отрицание причастности властей к их организации. Доказывается это своеобразным способом – опровержением тех обвинений, которые властям и не предъявлялись. В описании погромов 1881 года Солженицын отклоняет обвинения в том, что «погромы подстроены самим правительством». Между тем, в 1881 году обвиняли не правительство, а лишь местную администрацию, и обвиняли не в подстрекательстве, а в бездействии. В рассказе же о кишиневском погроме Солженицын уже говорит о «нераспорядительности властей, о войсках, оставшихся в бездействии, об окончательно растерявшемся губернаторе» (с. 321-339). Но на этот раз общественное мнение ставило в вину властям уже не бездействие, а конкретные действия: «Князь Урусов, назначенный бессарабским губернатором вслед за погромом, свидетельствует, что таковой мог возникнуть только потому, что погромная политика имела в правящих кругах деятельных приверженцев и тайных покровителей» (ЕЭ, т. 9, с. 506). Солженицын отвергает такую точку зрения, называя ее «газетной агитационной шумихой вокруг погрома» и доказывает подложность пресловутой телеграммы Плеве, цитируя КЕЭ: «Текст опубликованной в лондонской газете Таймс телеграммы Плеве кишиневскому губернатору с предписанием не открывать огонь по погромщикам большинство исследователей считает подложным, но сама политическая атмосфера, созданная в стране режимом Плеве, способствовала погромам». Солженицын приводит лишь первую половину фразы до слова «но» и опускает обвинения в адрес режима.
Погромам 1905 года Солженицын уделяет очень много внимания, почти всю девятую главу. Здесь уже отмечается не только «бездействие местных властей», но и действия «негодяя киевского полицмейстера» и двусмысленные высказывания командующего одесским военным округом. Но в 1905 году обвиняли уже не тайных вдохновителей погромов, а их непосредственных организаторов. Солженицын пишет: «Кажется одна – единственная – улика все-таки существует. Министр внутренних дел П. Н. Дурново в 1906 обнаружил, что чиновник особых поручений м.в.д. Комиссаров использовал одно из помещений Департамента полиции для тайного печатания прокламаций, зовущих к борьбе с евреями и революционерами. Однако, отметим – это не деятельность Департамента полиции, а конспиративное предприятие самого авантюриста Комиссарова» (с. 403).
Совершенно непонятно, какую выгоду мог извлечь Комиссаров из своего конспиративного предприятия, но дело обстояло иначе. Было установлено с совершенной несомненностью, что под эгидой вице-директора Департамента полиции в помещении петербургского жандармского управления на ручном станке, отобранном при обыске у революционного кружка, печатались прокламации, призывающие к погромам. Когда производительность этого станка оказалась недостаточной, на средства Департамента полиции была приобретена ручная печатная машина, вырабатывающая 1000 экземпляров в час. Эта машина была установлена в самом здании Департамента полиции, и заведовать ею было поручено ротмистру Комиссарову, при котором состояли два наборщика.
Эта деятельность властей (властей, а не Комиссарова) была предметом запроса № 1 в Государственной Думе первого созыва. Лучше всего подытожил всю эту историю в своих воспоминаниях С. Ю. Витте, бывший в те годы премьером: «Действовала провокация, имевшая целью создавать еврейские погромы, провокация, созданная еще при Плеве и затем более полно и нахально организованная во время Трепова».
Отрицание роли властей в организации погромов сопровождается в книге Солженицына и частичным отрицанием самих погромов. «Но ни в Средней, ни в Северной, ни в Восточной России – никогда, ни даже во всенародное потрясение в октябре 1905 года, не было еврейских погромов (были – против революционных интеллигентов вообще, против их ликования и глумления над Манифестом 17 октября). И однако: перед всем миром дореволюционная Россия – не Империя, а Россия – клеймена как погромная, как черносотенная» (с. 321).
Не ясно, правда, почему погромы против революционных интеллигентов должны обелять Российскую Империю перед всем миром. Но в действительности еврейские погромы происходили в Средней России как в октябре 1905 , так и в другие годы: в Брянске, Великих Луках, Воронеже, Вязьме, Иваново-Вознесенске, Курске, Нижнем Новгороде, Рязани, Саратове, Ярославле (ЕЭ, т.12, с. 622).
До сих пор речь шла только о достоверности цитат и фактов, приведенных в книге Солженицына. Здесь мы очень коротко коснемся некоторых сомнительных положений автора, хорошо понимая, что их оценка не может быть бесспорной.
Вполне понятная и заслуживающая уважения позиция защиты России от ложных или преувеличенных обвинений оборачивается иногда неприятием любой критики: «Уж в чем не обвинишь тюрьму народов – это в денационализации ни евреев, ни других народов» (с. 306). Но возможность получения равноправия путем крещения как раз и должна было служить рычагом денационализации евреев. Это подтверждает и сам Солженицын, приводя «длинный ряд крещеных евреев на государственной службе» и даже отмечая, что с 1905 года «переход в христианство был облегчен: не обязaтельно в православие, лишь бы вообще в христианство». Другая фраза Солженицына «жесткий Петербург подавлял теплую малороссийскую культуру» (с. 415) тоже говорит о стремлении к денационализации, в этом случае украинцев. Другое дело, что в обоих случаях, как и в руссификации поляков, эти попытки не удались.
Рассказывая о выселении евреев из Москвы в 1891 году, в том числе и о выселении по этапу, Солженицын пишет: «В самый разгар выселения прибыла в Россию американская правительственная комиссия, члены комиссии даже тайно посещали Бутырскую тюрьму, там их снабдили образцами наручников, фотографиями этапируемых, и при этом они даже не были замечены русской полицией! Отчет этой комиссии был в 1892 напечатан в материалах Конгресса США к вящему посрамлению России» (с. 289). Что вызывает возмущение Солженицына – этапирование высылаемых или публикация сведений об этом? Солженицын пишет «вот уж крыловские порядки», но вспоминается скорее не Крылов, а Грибоедов –«грех - не беда, молва нехороша».
Более серьезное возражение вызывает описание позиций, занимаемых русской и еврейской общественностью по проблемам достижения еврейского равноправия. Солженицын утверждает, что в основе противостояния русского общества и правительства по еврейскому вопросу лежали не принципы, а политический расчет – «в борьбе с самодержавием играть и играть дальше на накале еврейского вопроса, сохраняя его неразрешенным, в запас» (с. 423). Эта же мысль звучит на страницах, посвященных кишиневскому погрому, и в описании гомельского процесса. Иронизируя по поводу кадетского большинства 2-ой Государственной Думы, Солженицын пишет: «Мотив этих рыцарей свободы был: как бы отмена еврейских ограничений не снизила бы их штурмующего напора на власть. А штурм-то и был для них всего важнее» (с. 423). Между тем, именно кадетское большинство еще в 1-ой Государственной Думе одобрило законопроект об отмене всех правовых ограничений, обусловленных принадлежностью к той или иной национальности или вероисповедованию. Законопроект был одобрен за три недели до царского манифеста о роспуске Думы. Во 2-ой Государственной Думе то же кадетское большинство изъяло из правительственного законопроект о свободе совести, отменявший все обусловленные вероисповедованием ограничения, слова «за исключением еврейских». Но еще до принятия этого законопроекта произошел третьеиюньский переворот и роспуск Думы. В междумский период в декабре 1906 г. премьер Столыпин провел постановление правительства об исключении из законов целого ряда существенных еврейских ограничений, но Николай II
отказался утвердить постановление правительства, начертав резолюцию:
«Несмотря на самые убедительные доводы в пользу принятия положительного решения, внутренний голос все настойчивее твердит мне, чтобы я не брал этого решения на себя». Либерально-радикальным кругам совершенно незачем было «всячески растравлять, что равноправие евреев нельзя добиться никаким путем, кроме свержения самодержавия» (с. 318) – лучше всего это доказывал сам самодержец.
Солженицын, разумеется, понимает, что еврейский вопрос требовал своего разрешения. «И действительно, для прихода равноправия разве требовалась революция? Правительству, принимая неожиданный союз, предложенный ему русским еврейством в начале войны, надо было решиться выполнить, или обещать выполнить, свою сторону обязательств. Издать хотя бы обещающий документ. Но такое мог охватить и на такое решиться – только Столыпин» (с. 478). Мы уже видели, чем закончилась попытка Столыпина в 1906 г. Согласно Солженицыну, Россия «роково опаздывала» с решением еврейского вопроса, но опозданное было бы наверстано, «евреи должны были только усвоить совсем иное поведение». Полнее всего эту мысль сформулировал Витте: «Равноправие евреев может быть дано лишь постепенно. И чтобы он (Витте) мог поднять этот вопрос, евреи должны отказаться от участия в общей политической деятельности» (с.348). И, наверно, лучше всего на это предложение отвечает сам Солженицын, правда в другом своем произведении:
– Значит, чтобы стать равными, надо сперва стать неравными, да? –бушевал Костоглотов.
– Олег! – пытался Вадим его остановить. Легче всего критиковать еще только становящееся общество. Но надо помнить, что ему пока что сорок лет, и того
нет.
– Так и мне не больше! – с быстротой откликнулся Костоглотов – и всегда будет меньше! Что ж мне поэтому – всю жизнь молчать? (Солженицын, Раковый корпус, гл. 29).
В общей еврейской истории плодотворный двухсотлетний российский период будет сказываться еще долго. Как образно писал десятилетие назад Амос Оз: «В полифоническом обществе Израиля русская еврейская скрипка все еще остается ведущим инструментом, и я думаю, что так будет еще долго». Изучение истории этого периода, в том числе и русско-еврейских взаимоотношений - важная и неотложная задача. В этом плане книга Солженицына представляется нам малопродуктивной – слишком свободно использует ее автор источники, слишком своевольно отбирает факты и слишком предвзято их интерпретирует.
