Iochvidovich1
Инна Иохвидович

 

Краткая биография



    
    
    Она была первым, родившимся в семье ребёнком.Это произошло ещё в конце девятнадцатого столетия в местечке Черкассы, Киевской губернии.
     Кроме неё, до Октябрьского переворота 1917 года в семье портного Мордко-Бера родилось ещё восемь детей да трое поумирали либо в родах либо во младенчестве.
     Она, как и младшие сёстры, не задумывалась над Будущим. Путь их был предначертан не кем-нибудь из людей, а самим Всевышним: им, всем троим предстояла обыкновенная судьба обыкновенной еврейской женщины. А может быть и не совсем обыкновенной, может быть одной из них и суждено было родить Мессию! Ведь никому ни о чём не ведомо...
     С самого детства готовились они стать жёнами, и детей всех своих любить и растить, радоваться им, женить и выдавать замуж, нянчить внуков...
     Они прилежно учились всему, чему их обучали, и даже переданное им знание о Погроме не страшило их, было это зло неизбежным!
     Ничего особого, интересного или захватывающего, не доносилось для них оттуда, из лежащего по ту сторону «Черты оседлости», «большого мира». Укоренённые, жили они в вовсе и не в «удушающей атмосфере», /как писали тогда еврейские «просветители» и нееврейские публицисты/, еврейского местечка. И даже материальная скудость повседневности - ведь отец один работая содержал немалую семью, освещалась субботними свечами, подготовкой к праздникам, самим празднованием их.
    -Гут шабес, - восклицали девочки пятьдесят два раза в год и были счастливы!
     Поначалу никто как-то и не заметил, как что-то с д в и н у л о с ь, и не только в их семейном существовании.
     Как и другие семьи почувствовали они это только тогда, когда стал сотрясаться весь их патриархальный уклад. Все молодые люди стали тянуться в большие города, где евреям было запрещено проживание. Стали поговаривать, что хедеров да ешив маловато для современного образования, а договорились до того, что и девушкам необходимо в университетах учиться!!!
     Поначалу отец их - Мордко-Бер ругал стремящихся к «нововведениям», говорил, что Гаскала - пустая затея, что евреям необходимо просто жить по Заповедям да и всё, а не лезть в Большой мир, где ничего-то нового и нет, это ж общеизвестно, об этом же ещё Соломон-мудрый говорил.
     Однако и он, поступил как и все вокруг, не только соседи, но и родичи, и знакомые. И его не миновала чаша сия - заражённая. Нет, нельзя было сказать, что он проникся идеями Просвещения-гаскалы, но всё же продал кормилицу-корову и послал свою дочь, способную к наукам Бейлку учиться на врача, в Харьков. А перед тем нанял ей учителя по русскому языку, чтоб говорила на нём как на родном, без идишистского акцента.
     Харьков был вне черты оседлости, и чтобы пребывать в нём, молодой девушке пришлось выправить документы и жить под видом дочери купца-гильдейца. Деньги, что выручили за корову ушли на взятку в полиции да на обустройство на первых порах.
     Ходила Бейлка по урокам, репетиторствовала за гроши, не только в немногочисленных еврейских, но и в русских семьях, снимала угол на окраине у старой, почти нищей мещанки. Но главное, что поступила всё-таки она в Женский медицинский институт, и только знала что днями и ночами, без продыху, учить да зазубривать.
     Была ей эта потаённая жизнь в тягость, ведь даже молиться как следует, как положено, как привыкла , она не могла!Ведь хозяйка её, несмотря на свою крайнюю бедность, тотчас бы её и выгнала. Плакала она ночами, беззвучно, в подушку, да ничего поделать не могла, не воле же отцовской противиться?! Да и понимала, что надежда семьи вся на неё, будущего врача, что не только поддержит их, а и младшим выучиться поможет.
     Такова видимо была её судьбина - томиться в этом чужом городе, где было ей не по себе, где не было не то что родных, но даже добрых знакомых, и некуда было в субботу пойти... Не знала она, конечно, что проживёт долгую жизнь именно в этом городе и умрёт в нём.
     И, если раньше там, у себя, в Черкассах, она не только никого и ничего не стеснялась, то здесь ощущала себя чужой и чуждой. Здесь нужно было следить за собой, осторожничая, опасаясь всего - невольной ошибки в русском языке, своей одежды, своего лица, наконец... И, хоть была она природной блондинкой с голубыми глазами, но ей всё казалось, что даже прохожие на улицах з н а ю т кто она.
     Писала она домой еженедельно, и хоть и не напрямую, но упрашивала отца, забрать её домой.
     Однажды писала она письмо, не выдержав, прямо в институте, во время лабораторной работы. Она забылась, до того ей хорошо было, когда справа налево бежали строчки...Она не слыхала как и подошёл преподаватель, спохватилась уже только тогда, когда он отобрал исписанный листок. А он потрясал им и всё тыкал пальцем в убористый идишистский текст, возмущённо вопрошая: «Что это? Что это вы себе позволяете Бейла Мордко-Беровна?! А? Что?» Она покраснела так, как могут краснеть только натуральные блондинки, всей своей белой кожей. И сидела, втянув голову в плечи, словно на неё сыпался град ударов. Она слыхала как он произносит, с каким-то особенным удовольствием её имя и отчество, и до бесконечности повторяет его, и они уже звучат как оскорбление, как ругательство... Именно тогда, кроме обыкновенной застенчивой стеснительности, она испытала стыд?! Стыд за свой, такой отличающийся от русского, от кириллицы - идиш, за своё имя и отчество, вызывавшее смех у сокурсниц, вообще за то, что она - е в р е й к а?!
     Тогда же она и отправила письмо домой, где впервые прямо писала о том, что житья здесь нету, невмоготу ей, невозможно, просила, чтоб забрали её отсюда или разрешили вернуться.
     В ответ получила она суровую отцовскую отповедь - д о л ж н а! А что до того, что терпит унижения да издевательства, так евреям не привыкать, так было, так есть и так будет... Этого не избежать... И роптать тут нечего, а кроме того ей и негоже, поскольку открылась ей дверь в Большой мир, шутка ли, она - дочь бедного портного да врачом будет!
     Что могла в ответ на отцовские поучения сказать девушка - что несмотря ни на что, хочет домой, где все такие же как и она, что уж пора бы ей замуж да детишек рожать, а не зубрить латинские названия да бугорки на человеческих косточках заучивать... И что не дело для евреев, а особо для еврейской девушки, проводить дни и недели в «мертвецкой»... Ничего не ответила она отцу, только покорно рукой взмахнула. Ничего не поделаешь, не попишешь...
     Когда пришла пора ей выбирать медицинскую специальность, остановилась она на новой, по тем временам, области медицины - рентгенологии.
     Ей было хорошо во тьме рентгенкабинетов, там и люди представали иными. В призрачном свеченьи живой человек раскрывался биеньем неустанного сердца или постоянно вздыхающими лёгкими, оскаливающимся черепом или всем костяком скелета... Ежедневно ей открывалось то, что было сокрыто от других, созерцавших лишь телесную оболочку человека.
     На Первой Мировой она была ещё сестрой милосердия, но уже на бело-финской и, конечно, на Отечественной, была уже рентгенологом, стала майором медицинской службы, награждённой двумя орденами и медалями.
     Правильно покойный отец всё рассчитал, иногда думалось ей: она оказалась опорой своим сёстрам и братьям, выучила двоих младших, ведь всю жизнь она получала хорошую зарплату. Рентгенологам же доплачивали за вредность, к тому ж и рабочий день у них был короче, пользовалась она и другими льготами. Так и жила она - знающим диагностом, коллегами и больными уважаемая.
     И даже, когда в 53-м году, её вместе с остальными сотрудниками-евреями, всех под одну гребёнку, уволили из Харьковского рентгенинститута, во время так называемого «дела врачей», она не долго безработной оставалась.
     И всё вроде бы и хорошо складывалось, и не о чем было и жалеть: черта оседлости рухнула в феврале 1917 года. Правда потом она и не помнила - когда ж мир был - одни войны: от гражданской до ... «холодной»».
     Она даже как-то странно-легко относилась к тому, что не пришлось ей собственную, свою семью заиметь. Подчас она скорбно-серьёзно замечала: «Женихов на войне поубивало!», а чуть погодя, уже посмеиваясь добавляла: «А те, что уцелели, на русских девушках поженились!»
     После первого, того стыда из-за того, что была она еврейкой, много воды утекло. И Белла Марковна, как теперь именовалась она, перестала и молиться Ему, и на Него, как в детстве или ранней юности уповать! Она даже до того дошла, что попросту перестала верить в то, что Он - есть!Так было ей и легче и спокойней. Она может быть и в КПСС вступила бы, да вначале подводило социальное происхождение, как никак отец-портной был кустарём-одиночкой, потом принадлежность не к классу, а к прослойке, а уж после Отечественной войны - «криминальная» национальность!
     Оказалась Белла Марковна отменного здоровья, хоть и работала она с вредоносными рентгеновскими лучами. Да не только они ей вреда не причинили, а как будто ещё каким-то неведомым образом, укрепляли её организм.А ведь начинала она ещё в ту пору, когда и средств защиты нормальных не было.
     На пенсию Белла Марковна вышла поздно, очень уж не хотелосьдома сидеть вместе с младшей сестрой, пенсионеркой тоже. Да пришлось...
     И вот, глядя на хлопочущую по хозяйству сестру, тоже не вышедшую замуж, задумалась она. И это оказался для неё не просто «вопрос», а «глобальный вопрос» - о судьбах еврейских женщин!
     Она вспоминала свою, изначальную, жизнь в Черкассах да и в других местечках, где проживала многочисленная родня. Т о г д а и т а м невозможно было и найти так называемых «старых дев». В с е еврейские девушки в с е г д а выходили замуж! Это было непреложно, как Заповедь. Девушек - круглых сирот выдавала замуж община и приданое ей даже давалось! А теперь?! Ведь большинство «старых дев» именно еврейки! Почему? Не стала Белла Марковна додумывать про всё это дальше, уж больно безрадостная картина и без того представала...
     Не только ж это, но и очень многое изменилось в еврействе после того как русские евреи сами изменили своему еврейству. Кажется только что в детских домах не было еврейских детишек. А и кто ж это нынче знал наверняка?
     Умерла Белла Марковна не от болезни, а от несчастного случая, /после вечернего чая, ополаскивая стаканы, она поскользнулась на мокром линолеуме кухни и поломала шейку бедра. Видно всё же истончилась кость к девяносто девяти её годам.
     Она знала о безнадёжности своего состояния, то есть о том, что никогда ей уже не подняться и не ответить на вопрос о своём самочувствии: «Вертикально!» И тогда она отказалась от жизни сама. Десять дней не принимала она пищи будучи уже не живоё, но ещё и не мёртвой. Казалось, что лежит она в забытьи, а она всё свою думу думала - что неправ был всё-таки покойный отец, насильно вытолкнувший её в так называемую «большую» жизнь, в большой город, а не выдавший её, как и положено было, замуж.Она столь горько сожалевала об этом, словно была совсем-совсем молоденькой девушкой.
     Она и сама не заметила как снова д о в е р и л а с ь Богу, от Которого казалось бы давным-давно отошла. И не размыкая губ молилась Ему и просила простить и её, и совершившего столько ужасных ошибок, отца, просила у Него за братьев и сестёр, за племянников, племянниц и их детей, за всех - заблуждавшихся... На святом, и как оказалось помнимом ею, языке, взывала она к Нему... И из полуприкрытых, а то и вовсе покрытых веками глаз её, текли слёзы.
     Стоявшие вокруг умиравшей родственники думали, что эти обильные слёзы вызваны нестерпимой физической болью.
    
     июнь 2002 года
     Штуттгарт, Вайлимдорф



   



    
___Реклама___