Первый раз я приехал в Зеленчукскую по приглашению И. Караченцева на встречу с коллективом САО в конце 1972 года. Игорь очень сожалел, что на встрече не смог присутствовать один молодой ученый, который интересовался современной музыкой, — как раз в то время он находился на башне. Как потом оказалось, это был Виктор Шварцман. Через два дня и мы — Караченцевы и я — отправились на башню с целью провести там несколько дней и покататься на лыжах. Было второе января, грело солнце, таял снег. Мы миновали строящийся жилой дом будущей нижней научной площадки и «рафик» полез в гору. По мере подъема, несмотря на захватывающие горные перспективы, мне становилось все хуже и хуже, и, выходя наверху из машины, я уже едва держался на ногах.
Вскоре у меня нашли воспаление легких (за день до переезда на башню я побывал в Домбае и провел холодную ночь в хижине у ледника Алибек в своей почти концертной экипировке, чем и воспользовалась инфекция). Несколько дней до отъезда я оставался в постели, и с Виктором мы так и не встретились.
Познакомились мы позже, в 1975 году, в Буковской квартире Караченцева, куда Виктор пришел, узнав о моем приезде (позже, познакомившись с ним ближе, я бы сказал — «прилетел»: он был порывист в движении, но и легок в то же время). Он оказался среднего роста молодым человеком, большеголовым, большеротым, с резко очерченным профилем, с быстрым пытливым взором. Наш взаимный интерес был уже подготовлен. Его интересовало все, что было связано с культурой, в частности, с новой музыкой, меня — новые идеи, касающиеся космоса. Тогда же он мне рассказывал о том, как пытался в одиночку встретить Новый год на вершине «Пастуховой», о том, что хотел бы попробовать взобраться на портальный кран возле башни. Он сразу приоткрылся как натура сложная, стремящаяся к самовоспитанию, а, возможно, и к восполнению некоторого недостатка воли — обычного следствия «тепличного» домашнего воспитания. Возможно, именно для этого он подвергал себя время от времени физическим нагрузкам. Позже и мне пришлось участвовать с ним в парном забеге (тогда на Букове увлекались бегом): мы побежали вверх по дороге на башню. Я добежал до восьмого километра, и резкая боль в коленевынудила меня оставить это занятие навсегда. Виктор был благоразумнее и сошел раньше.
Меня восхищали горы и звезды, и я всегда к ним стремился. Участившиеся после первого посещения Зеленчукской пневмонии заставили меня вспомнить старое изречение «клин-клином» и испытать его на себе — попробовать излечиться в горах же. Так я стал бывать на Букове. А Виктор явился для меня столь необходимым, особенно — тогда, духовно-интеллектуальным магнитом. Иногда ненадолго останавливался у него. Его дом обладал особой атмосферой психического покоя и интеллектуального напряжения. Он состоял из двух отчетливо выраженных частей — как бы интеллектуального и эмоционального миров. Первый был сосредоточен в кабинете — спальной Виктора, второй — в большой, «общей» комнате. Там я обнаружил неплохую коллекцию пластинок классической музыки и редкое собрание поэзии. Однако Библия и американские издания Мандельштама находилось в кабинете, в сейфе.
Виктор и дома старался сохранять напряженный рабочий ритм. Иногда, ближе в закату, предлагал прогуляться и обсудить: обсуждали мы обычно новые разнообразные культурные явления, которых были лишены культурно-заинтересованные ученые, покинувшие свою привычную среду ради дикой природы и оказавшиеся духовно обездоленными. Со временем выявилось тенденция к культурной деградации. Наблюдая ее, Виктор горевал: он оставался одинок. Всякая идея домоустроения ему была чужда. Мне кажется, он ощущал себя случайным гостем в этом мире. Единственная ценность — это путь познания, а ему, ищущему пути, чужды мирские соблазны и суетность в себе. Он был исключительно деликатным, щепетильным в вопросах нравственных, и находился в постоянной творческой обеспокоенности. Мне кажется, что он обладал особым талантом провоцировать и аккумулировать интерес к разным научным вопросам. Он мыслил широко, чему способствовали и его разнообразные культурные интересы. Он был светел и истинно интеллигентен.
Меня интересовали новые выразительные возможности, нетрадиционные музыкальные инструменты. Так появилась коллекция новых «инструментов» и у Виктора: принесенные из лесу небольшие, но тяжелые части трактора были подвешены на балконе, а разгуливающая внизу публика и соседи могли наслаждаться непривычно звучащими ритмическими опусами (мне еще тогда не была известна «конструкция в металле» Джона Кейджа, которую исполняют, ударяя молотками по металлическим автомобильным ободам). И через несколько лет я с удивлением обнаруживал сохраняющиеся на том же балконе «инстру менты»: in memoriam. А как он обрадовался, узнав, что я сочинил пьесу «Сверхновая 1054 г.» с посвящением И.С. Шкловскому!
Помнится наш последний серьезный разговор в Букове примерно 82 года — помнится, вероятно, оттого, что тема его касалась моих недавних переживаний: Виктор признался, что его стала раздражать современная музыка (он имел в виду авангард, который так же, как модерн начала века, при всей широте проявлений имел определенную мировоззренческую общность), а связи с чем упомянул имя Шнитке, сочинения которого начали становиться широко доступными публике. Виктор, мне показалось, был обеспокоен, ему не хватало в культуре духовной глубины, он в ней нуждался и не всегда был удовлетворен. Его невозможно было, как иных людей «технического» направления, напитать лишь сообщениями технически-описательного, регистрирующего характера: он жаждал величия духа. А величие духа проявляется в величии творения: наше им восхищение не говорит ли о нашей духовной жажде? Как-то на Озерном перевале, в лучах восходящего солнца наблюдая противоположный склон Марухской долины и высящийся за ним массив Домбая, Виктор, восхищенный, восклицал «Как здорово! Потрясающе!» В его характере и мировоззрении видна сильная гуманитарная черта, сблизившая нас.
В тот раз мы говорили о кризисе авангардного мышления с его культом крайнего индивидуализма, при отсутствии высоких духовных стремлений превращающего серьезную миссию в лучшем случае — в игру, в худшем — в насилие. О том, что нужна устойчивая религиозная основа для любой деятельности — культурной или научной. Я очень хорошо понимал Виктора. Раньше вызывавшая некоторый технологический интерес музыка моих старших коллег не удовлетворяла меня. В 78 году я пережил род кризиса восприятия новой советской музыки, ставшей модной несколькими годами позднее. Мои собственные интересы и цели становились все яснее и находились в другой части музыкальной галактики, хотя от стороннего наблюдателя это могло быть скрыто.
Однако Виктор не был сторонним, он был очень заинтересованным слушателем. С моими вещами был знаком, в основном, по записям. К сожалению, самые важные появились позже и до него не дошли. Лишь однажды он присутствовал на «живом» исполнении. Это было в Москве в парке «Сокольники» летом 80-го года — в рамках культурной программы Олимпиады Московский симфонический оркестр под управлением Вероники Дударовой исполнял на открытой эстраде первую версию моей симфонии «Путь к Олимпу» (никакого отношения не имеющей к этому спортивному предприятию). Окруженные липами присевшие отдохнуть редкие посетители — старушки, дети, солдаты — и группа поклонников приятелей (что видно на долго сохранявшейся фотографии — найти бы!), представители радио из Кельна. Лениво шумела листва, пели птицы, доносились обрывки развлекательной музыки из громкоговорителей — на этом фоне моя драматическая симфония, конечно, предстала почти садовой музыкой. Для оркестра, однако, это было репетицией перед выступлением на фестивале современной музыки «Варшавская осень» в сентябре того же года.
В году 83 или 84 мы неожиданно встретились в Дилижане, в доме композиторов. Было начало мая, когда собралась какая-то всесоюзная научная конференция. У Виктора было сообщение. Иногда он забегал к нам полакомиться кое-какой домашней снедью. Культурная программа конференции включала поездки по окрестностям. Виктор сомневался в их целесообразности, но, зная его эмоциональную отзывчивость и неравнодушие к красоте, я уговорил его ехать и поехал сам.
Я всегда себя по-особому чувствую в таких местах, как Агарцин. Вечность — это состояние души. В уединенных монастырях, в тиши среди гор ощущение вечности особенно пронзительно. Поэтому в Агарцине хорошо бывать одному. А Гошаванк находится в центре деревни — весьма людное место. Выше — над деревней — памятник основателю монастыря Мхитару Гошу, поставленный колхозом. На «колокольню» Виктор взбирался по частично обвалившимся наружным ступеням. Потрясенный красотой средневековых построек и пейзажем, виднеющимся в прорези узких окон сверху, он, взволнованный, повторял «Здорово, очень здорово! Ты был прав! Спасибо тебе за это!»
Самый, возможно, духовно ценный тип общения — такой, при котором при отсутствии непосредственного частого контакта существует постоянная мысленная и эмоциональная связь. Мы не так часто встречались с Виктором и обменялись всего несколькими письмами, но каждая встреча была непрерывным продолжением предыдущей. Для меня эта связь продолжает существовать. Как-то осенью мы возвращались из Гагры и неожиданно в очереди на такси оказались рядом с Л. Снежко, который прилетел из Минвод и сообщил, что Виктора нет. Я не поверил, смысл его слов — невозможен. Будучи два года назад проездом на Буково, я не пошел даже на его могилу: не хочу верить, что его нет. Он есть!
Поскольку впечатления и переживания внешней жизни являются существенным элементом содержания музыкального произведения, Виктор несомненно присутствует и в моих сочинениях, включая «Реквием», посвященный мученикам многострадальной России. Я не хотел посвящать ему сочинений (если не считать короткой шуточной пьесы), но если мне дано будет осознать, что его нет, я обязательно напишу специальное произведение, посвященное его памяти.
