ЛЕВ ГУМИЛЕВ И ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС
    

     Вроде бы не пристало тридцатипятилетнему приниматься за написание мемуаров. Рановато еще. И однако, двадцать лет спустя после моей первой встречи со Львом Николаевичем Гумилевым, уже не так-то просто восстановить в памяти даже его облик. Смутно помнится невысокий, смешной, острый на язык, картавящий человечек с бородавкой то ли на подбородке, то ли у носа. А может, бородавки и не было. Что же до содержания наших с ним разговоров, то если бы не мои записные книжки, куда я по горячим следам заносил конспекты сказанного, основательно подзабылось бы и оно. Так что пора последовать мудрому совету человека, познакомившего меня с Л. Н., а потом убеждавшего усесться за работу над воспоминаниями, "пока не поздно" ¹.
     Человек этот, назову его Астроном, в свое время занимал довольно влиятельное положение в дискуссионном клубе Дома ученых Новосибирского академгородка². Если не ошибаюсь, именно по инициативе этого клуба в конце семидесятых полуопальный тогда Л. Н. был приглашен в Академгородок с циклом лекций. Кажется, Астроном вел переговоры о приезде Гумилева и занимался устройством его пребывания в Новосибирске - так эти двое и познакомились. Лекции вызвали большой резонанс. Тогда я был еще слишком мал, чтобы интересоваться проблемами этногенеза, которые занимали Л. Н. и его слушателей, и на лекциях не присутствовал. Но во мне уже обозначился интерес к поэзии отца Л. Н., Николая Степановича. Я выучил наизусть несколько его стихотворений (в том числе особенно поразившую меня "Волшебную скрипку") и с усердием, достойным лучшего применения, от руки переписал два его стихотворных сборника, "Романтические цветы" и "Жемчуга", которые, также в рукописной форме, раздобыл у приятеля. Нелишним будет напомнить, что в тот период в Советском Союзе Н. С. Гумилев практически не переиздавался, доступа к его прижизненным (а тем более - к позднейшим заграничным) изданиям почти ни у кого не было, доступ к множительной технике контролировался госбезопасностью, а печатные машинки были дефицитным товаром. О возглавлявшемся Н. С. акмеизме по имевшимся в моем распоряжении источникам тоже толком ничего разузнать было нельзя. К кому же еще, думал я, обращаться с расспросами об этой литературной группировке, как не к сыну двух ее ведущих представителей, Н. С. Гумилева и А. А. Ахматовой?³ Поэтому, собираясь в 1981 году во время школьных каникул посмотреть на зимний Ленинград, я заручился рекомендательным письмом Астронома к Л. Н. и, после предварительного телефонного звонка, 4 января в восемь часов вечера переступил порог квартиры в доме № 4 по Большой Московской улице, где Л. Н. проживал.
     Это оказалась коммуналка. Не помню, пришло ли мне в голову, что ситуацию, при которой именитый ученый, доктор наук вынужден ютиться в одной комнате, не назовешь нормальной (в Академгородке доктора наук, как правило, не только жили в отдельных многокомнатных квартирах, но и пользовались большим количеством дополнительных льгот - в частности, им по домам регулярно развозили специальные продуктовые заказы из особого распределителя). Не помню и соседей по квартире - по всей вероятности, я с ними не столкнулся. Если ничего не путаю, в тот вечер соседи смотрели телевизор на коммунальной кухне. Телевизор как будто принадлежал Л. Н., но он специально выставил его на кухню для общего пользования - и тем заслужил особое соседское благоволение. Позже Л. Н. рассказывал мне, что с некоторыми соседями по квартире у него были сложные отношения. Один сосед, милиционер, в отсутствие Л. Н. производил у него в комнате незаконные обыски (не столько из любопытства, сколько по приказу), а потом в минуты пьяной откровенности признавался в содеянном и говорил Л. Н.: "Лев, ты мне как отец родной! То, что у тебя слева на полках стоит (художественная литература) - тут я все понимаю. А что справа (научная) - ни хуя не понимаю. И то, что ты сам пишешь, - хунь-хунь, хунь-хунь - не пойму. Скажи, ты за Китай пишешь или против?" - "Против Китая", - отвечал Л. Н. - "Тогда пиши больше, Лев Николаевич!" ("Какое-то время спустя, - добавил Л. Н., - милиционер повесился. Совестливый оказался".)
     Убранство в самой комнате мне тоже не запомнилось, за исключением одной детали. На стене висела чья-то средних размеров картина с изображением Н. С. Гумилева в военной форме, на фоне некоей экзотической то ли флоры, то ли фауны, что-то собою символизировавшей. Кроме Л. Н., в комнате находились его жена, художница Наталья Викторовна Симоновская, и некто К., довольно молодой еще человек непримечательной наружности. Меня стали кормить ужином (я тогда впервые в жизни попробовал миндальное печенье). Разговор поначалу действительно зашел об акмеизме. Быстро выяснилось, что тема эта Л. Н. была достаточно безразлична, но, будучи любезным хозяином, он по мере возможности удовлетворил мое любопытство. По его словам, акмеизма как литературного течения никогда не существовало. Существовал лишь круг знакомых между собой поэтов, которых объединила отрицательная реакция на символизм, и только. Эти поэты считали, что нужно заниматься делом (отсюда введенное ими понятие литературного ремесла), писать о реальных, земных вещах - не о видениях, не о Прекрасных Дамах, не о Красоте вообще, но о Красоте данной, конкретной. Поэты собирались, читали стихи. В эпоху объединений в кружки и направления им нужно было как-то назвать себя, и они назвались акмеистами. Согласно Л. Н., акмеизм просуществовал до 1914 года, до Первой мировой войны, из-за которой прекратились встречи поэтов. Акмеистов, утверждал Л. Н., было шестеро: Гумилев, Городецкий, Ахматова, Мандельштам, Зенкевич, Нарбут. Я спросил: а как же Михаил Кузмин (я уже знал, что вопрос о близости эстетики Кузмина к творческим принципам акмеистов вызывает споры)? "Кузмин, - сказал Л. Н., нимало не смущаясь тем, что разговаривает с девятиклассником, - не был акмеистом. Он был педерастом". В нескольких словах поведал Л. Н. и о судьбах акмеистов после революции: Нарбут был большим начальником, посажен, там и сгинул; Зенкевич стал переводчиком (надо же было чем-то жить!); Городецкий хорошо устроился (эта фраза была произнесена с интонационным нажимом); об остальных все и так известно.
     Более подробно говорили о Н. С. Я спросил, например, оказал ли Брюсов, по мнению Л. Н., воздействие на ранние стихи Н. С. (творчество Брюсова я тогда знал очень посредственно, да к тому же по-детски подвергал сомнению саму возможность чьего-либо влияния на моего любимого поэта). Л. Н. ответил, что следов подражания Брюсову в самом первом гумилевском сборнике, "Путь конквистадоров" (1905), не отрицает и что чужое влияние в юношеских стихах вполне естественно. Кроме того, я спросил, как и почему Н. С. оказался в составе Русского экспедиционного корпуса во Франции. Л. Н. рассказал, что во время Первой мировой войны Россия как союзное государство отправила во Францию три дивизии для охраны французских границ (оружие у французов было, людей же не хватало). Н. С. поехал в качестве переводчика (он ранее учился во Франции), возвратился в Россию только в 1918 и по возвращении открыл студию, в которой обучал поэтическому мастерству известных впоследствии советских литераторов Тихонова, Брауна и других. Тут я попросил Л. Н. прокомментировать легенду о том, будто бы ленинская телеграмма, отменяющая расстрел Гумилева-старшего в 1921, была отправлена из Москвы в Петроград, но опоздала. "В подтверждение этой версии, - отреагировал Л. Н., - ничего сказать не могу". Он подчеркнул, однако, то обстоятельство, что дело Гумилева-отца было сфабриковано евреями-чекистами Аграновым и Якобсоном (вторую фамилию я мог перепутать).
     Еврейская тема возникла вновь, когда речь зашла о том, что я собираюсь делать в будущем. Наивный провинциал, я подумывал о поступлении на филологический факультет Ленинградского университета. Л. Н. отсоветовал мне это делать в очень энергичных выражениях. "ЛГУ, - заявил он, - это мерзкое болото, которое возглавляет отвратительная жаба. Почему бы Вам не поучиться у себя в Новосибирске? Все-таки у Вас там корни". Некто К. неожиданно добавил: "Только ни в коем случае не связывайтесь с диссидентами. Они подговорят Вас на что-нибудь, Вас за это отовсюду исключат, а потом посадят, и когда Вы выйдете на свободу и явитесь к своему другу-диссиденту Яше за помощью, он скажет Вам (дальнейшее произносилось с имитацией местечковой интонации, как в еврейских анекдотах): "Ну, чем же я могу тебе помочь? Ведь у тебя даже нет диплома о высшем образовании!"" Л. Н. и Наталья Викторовна согласно закивали головами. Меня этот совет несколько удивил. Почему это в качестве типичного диссидента фигурирует еврей? Как будто среди диссидентов не было русских! Среди моих знакомых-диссидентов в Академгородке лица "арийского происхождения" составляли явное большинство⁴. С плохо сдерживаемым подростковым негодованием я даже позволил себе перебить Л. Н., когда он по какому-то поводу начал рассказывать о том, как он был в какой-то, что ли, поликлинике, "и там сидел один еврей". У меня вырвалось: "А Вы что, не любите евреев?" Л. Н. изумленно посмотрел на меня и ответил вопросом на вопрос: "А если бы я сказал "там сидел один узбек", Вы бы подумали, что я не люблю узбеков?"
     Я просидел у Л. Н. три часа. Прощаясь, я попросил его надписать перепечатанный на машинке и переплетенный кустарным способом сборник стихотворений его отца, который мне дали с собой для получения автографа мои академгородковские знакомые. Л. Н. отказался. Этот жест мне почему-то понравился, хотя я слышал, что во время своего визита в Новосибирск Л. Н. будто бы надписывал, по просьбе публики, сборники стихов не только отца, но и матери.
     По возвращении в Академгородок я спросил Астронома, кто такой К. В ответ раздался поток оскорбительных определений, самым мягким из которых было "кондовый черносотенец" (сам Астроном, между прочим, чистокровный русак). Астроном утверждал, что К., секретарь Л. Н., втершийся к нему в доверие благодаря квалифицированной технической помощи в составлении графиков и схем, оказывает на Л. Н. "сатанинское влияние". Несколько позже я узнал, что словам Астронома полностью доверять нельзя. Он был серьезно обижен на К. из-за того, что однажды, в присутствии К., сфотографировал описанный мною выше портрет Н. С., висящий в ленинградской комнате Л. Н., а К. заявил, что это не столько портрет, сколько икона, и фотографировать ее не полагается. Астроному пришлось засветить пленку. Впрочем, насколько могу судить, на мне неприязненные отношения К. и Астронома не отразились. Л. Н. просил Астронома передать мне, что я - "истинный пассионарий". Это следовало понимать как похвалу.
     Тех, кто не знаком с гумилевской теорией этногенеза и сопутствующей ей специальной терминологией, отсылаю к популярному изложению этой теории самим Л. Н., где, в частности, дается легкодоступное определение того, что такое пассионарность и кто такие пассионарии⁵. Увы, в начале восьмидесятых годов единственный способ, которым я мог выяснить, кем же это Л. Н. меня "обозвал", заключался в том, чтобы прочесть его объемистую научную монографию "Этногенез и биосфера земли". По причине недостаточной идеологической выдержанности теории этногенеза (по словам Л. Н., на одном из ее обсуждений, кажется, в Институте этнографии, некий оппонент кричал ему: "Я нюхом чую, что это не марксизм!", на что Л. Н. предложил заменить оппонента собакой), в тот момент монография существовала лишь в виде депонированной рукописи ВИНИТИ, в трех томах, и за ксерокопию и доставку каждого тома необходимо было заплатить около десяти рублей - сумма по тем временам немалая, особенно для ребенка. У меня таких денег не было, да и заказ нужно было оформлять от имени какого-нибудь взрослого, так что мне пришлось уламывать моего отца.
     Характерно, что по получении первого тома папа взял на себя труд ознакомиться с содержанием монографии. Наверное, ему просто было любопытно, чем это я до такой степени увлекся, потому что его собственная сфера научных интересов, сверхпроводимость, никакого отношения к этногенезу не имела и почти целиком поглощала всю его жизнь, так что ни на что другое времени практически не оставалось. Тем не менее папа героически освоил, кажется, первые семьдесят страниц и навсегда отложил том в сторону, высказав при этом свое мнение профессионального ученого-технаря: "Слишком много воды".
     Я не мог отделаться так дешево и проштудировал все целиком. В огрубленном виде, теория этногенеза постулирует, что история народов (этносов) сопоставима с жизнью биологических организмов: этносы точно так же зарождаются, развиваются, стареют и умирают. Продолжительность жизни одного этноса в среднем приблизительно составляет 1500 лет. Возникновение этноса предположительно связывается с всплесками энергетической активности в космосе. Космическое излучение как бы заряжает этносы энергией, или пассионарностью. Ее носители, так называемые пассионарии - это люди с пониженным инстинктом самосохранения, которые готовы пожертвовать жизнью ради идеи. Они ведут за собой более инертных соплеменников и вдохновляют их на различные подвиги - завоевание новых территорий, например. Так формируются новые этносы. Но эти же самые этносы, рано или поздно, и распадаются, по мере убывания количества пассионариев и, соответственно, пассионарной энергии.
     До сих пор не могу определить своего отношения к этой теории. Ее часто критикуют, особенно по мелочам⁶, что иногда создает впечатление (быть может, неверное), будто Л. Н. заблуждался и в главном. По замечанию одного исследователя, "западный историк или этнолог вряд ли получил бы возможность изложить свои идеи в научном журнале, если бы он выдвигал теорию о происхождении наций и цивилизаций в результате редких выбросов космической энергии"⁷. Один этнограф выразился еще определеннее: книги Л. Н. "написаны, быть может, рукой гения, но есть в них что-то сумасшедшее, что-то за пределами науки. <…> Гумилев и его оппоненты говорят на разных языках. С одной стороны - люди, которые пытаются говорить на языке науки, а с другой - человек, одержимый идеей, поэт, шаман"⁸. Самостоятельно судить не берусь. Мне и сейчас не хватает элементарных знаний для того, чтобы прийти к независимому заключению. А уж в пятнадцатилетнем возрасте, при первом ознакомлении с "Этногенезом и биосферой земли" я и вообще временами ощущал, что мало чем отличаюсь от гумилевского соседа по квартире, милиционера, который ничего не понимал в трудах Л. Н. Уж не по аналогии ли с этим милиционером меня тоже стали посещать мысли о самоубийстве? Как бы там ни было, наша следующая встреча с Л. Н., состоявшаяся 26 июля 1981 на московской квартире его жены неподалеку от метро Новогиреево, была посвящена двум основным темам: теории этногенеза и… самоубийствам.
     На сей раз меня пригласили к обеду. Мы пили какое-то чудесное марочное грузинское вино. Мое сообщение, что я заканчиваю чтение "Этногенеза и биосферы земли", Л. Н. очень оживило. Было видно невооруженным глазом, что этот предмет ему гораздо ближе, чем акмеизм. Он упомянул, что книга получила благословение митрополита Никодима (Ротова), который незадолго до своей кончины назвал ее "святой". Далее обсуждалось то, что интересовало многих, но о чем монография по цензурным причинам умалчивала: судьба российского этноса в свете вышеописанной теории. "Великороссийский этнос, - прямым текстом заявил Л. Н., - находится на спаде пассионарной активности. Для того чтобы ей противостоять, Вам надо образовывать консорцию (т. е. некое содружество пассионариев, деятельность которого при удачном стечении обстоятельств может в конечном итоге привести к зарождению нового этноса или по крайней мере затормозить разложение старого). Для этого достаточно объединиться с кем-нибудь на творческой основе. Но не на основе какой-нибудь тайны! Где тайна, там дьявол". (Не было ли это завуалированным предупреждением не вступать в тайные организации, ставящие целью свержение коммунизма?) Насчет консорции Л. Н. тут же сделал оговорку, уточнив, что вообще-то внутреннему распаду лучше не противостоять и нет ничего хуже искусственного объединения. Не упомню, в какой связи я спросил Л. Н. о его отношении к самоубийству, сопроводив это спорным утверждением, будто многие талантливые личности вынуждены были покончить с собой - о чем, мол, это говорит? Л. Н. отвечал, что к самоубийству относится отрицательно, и назвал самоубийц "антисистемщиками" (антисистема - это еще один термин из понятийного аппарата теории этногенеза, обозначающий, условно говоря, определенные общности людей, существующие как бы за счет пассионарности того или иного этноса). Потом он рассказал о вышедшей на Западе книге, в которой обобщались результаты опросов тех, кто пережил клиническую смерть, в том числе "откачанных" самоубийц. Всем этим лицам в момент клинической смерти будто бы привиделся туннель, по которому они куда-то ползли. Л. Н. был убежден, что самоубийцы так и остаются в этом туннеле. "А я, - сказал он, - после смерти хочу выползти к свету". Затем Л. Н. прошелся по "талантливым личностям". О Маяковском и Есенине он сказал, что они "кощунствовали". О Цветаевой и Фадееве он отозвался как о стукачах. На мою просьбу уточнить, на кого именно стучала Цветаева, Л. Н. пустился в рассказ, из которого скорее явствовало, что стукачом был ее муж Эфрон. Эфрон, как выразился Л. Н., "закладывал" видных белогвардейцев, то ли тайно находившихся в Совдепии, то ли активно работавших против Совдепии в эмиграции, боюсь переврать (назывались и конкретные фамилии, но их память не удержала). Когда Эфрону позволили вернуться в Советскую Россию, его тут же взяли и расстреляли, чтобы не выдал чекистских секретов. (Отчего покончила с собой Цветаева, если стукачом была не она, а ее муж, осталось неясным.)
    
          Этот визит завершился тем, что, как бы в компенсацию за предыдущий отказ поставить автограф на подборке стихов Н. С., Л. Н. подарил мне несколько оттисков своих статей, собственноручно надписав их. Одна статья, к 600-летнему юбилею Куликовской битвы, была напечатана в журнале "Огонек" (неплохо для гонимого ученого, мысленно отмечаю я сегодня с не свойственным мне в ту пору цинизмом). На ней уже красовался дарственный инскрипт одному человеку, который, по словам Л. Н., оказался "говным говно". Л. Н. вычеркнул его имя и вписал мое.
    
     Третьего визита пришлось дожидаться почти два года. Я приехал в Москву поступать на филологический факультет МГУ и 8 июля 1983 вновь навестил Л. Н. в Новогиреево. Лето Л. Н. обычно проводил в Москве, а все остальное время жил в Ленинграде. Он сравнивал Москву и Ленинград (Петербург) с двумя древними городами, Антиохией и Александрией. По словам Л. Н., жители Антиохии очень много времени уделяли дружеским беседам и часто ходили в один большой театр. В Александрии жили молчуны, которые с утра отправлялись в музей и там занимались, а по вечерам сидели у реки и любовались закатом. Москва напоминала Л. Н. Антиохию, а Питер - Александрию. Кроме того, Л. Н. сравнивал москвичей с обезьянами-бандарлогами (из киплинговской "Книги джунглей"): они постоянно кем-то увлекаются, чуть ли не носят на руках, потом бросают, забывают, бегут дальше, увлекаются кем-то или чем-то еще…
    
          Я как раз собирался стать одним из таких бандарлогов. Любопытно, что, вопреки своему первоначальному совету насчет учебы в новосибирском вузе, Л. Н. приветствовал мой окончательный выбор и даже давал практические советы по сдаче экзаменов. Так, он рассказал мне о мнемоническом правиле, облегчающем запоминание фамилий членов марксистской группы "Освобождение труда" (по первым буквам): Плеханов, Игнатов, Засулич, Дейч, Аксельрод. Разговор, как водится, перескакивал с одного на другое без всякой видимой связи, и, не знаю уж почему, мы вдруг перешли на обсуждение того, как следует понимать историю еврейского народа в свете теории этногенеза. В печати Л. Н. этой темы в ту пору не касался, т. к. суть тогдашнего официального отношения к еврейскому вопросу, по выражению Л. Н., сводилась к следующему: "евреев не было, нет и никогда не будет". Воспроизвожу точку зрения Л. Н. на еврейский суперэтнос (т. е. конгломерат нескольких этносов) буквально, в том виде, в каком я зафиксировал ее несколько дней спустя в моей записной книжке.
    
          "Исторически и биологически сложилось так, что евреям было необходимо выжить. Отсюда - жесткая система внутри этнического сообщества, для поддержания которой нужен громадный приток пассионарной энергии. Это осуществляется с помощью смешанных браков. Счет родства у евреев ведется по материнской линии. Они поощряют смешанные браки с пассионариями различных, каких бы то ни было, наций. И тем самым этнос процветает. [На протяжении еврейской истории наблюдается] тройное обновление этноса: 1) культ фиг поймешь чего (не расслышал или расслышал, но не запомнил); 2) культ Иеговы; 3) нынешний культ. Для всех [трех культов] характерно однобожие, а не единобожие. Евреи - [те же] язычники, но поклоняются не нескольким богам, а одному. То, что евреи, будучи рассеянными по всему миру, сохранили противостояние собственного этноса другим ("мы - не они") - еще одно подтверждение ложности теории географического детерминизма. Живут евреи, в основном, в антропогенных ландшафтах, т. е. в городах". На этом записи обрываются.
    
          О своем личном отношении к смешанным бракам с евреями Л. Н. недвусмысленно заявил мне три недели спустя, 28 июля, когда я зашел к нему отпраздновать мое зачисление в университет. "От души поздравляю, - сказал он, - и у меня к Вам три просьбы. Первая: когда звоните по телефону, ни в коем случае не говорите "Вас беспокоит Андрей Рогачевский". Это холуйская, рабская, коммунистическая привычка. Пусть они там начальникам зады лижут, а нам-то с Вами к чему? Просьба вторая: бегите за водкой (что немедленно было исполнено). И третья: никогда не женитесь на еврейке. В этом нет никакого антисемитизма. Просто до войны сие было неактуально, а теперь принимает все большее значение. Выиграть Вы вряд ли что-нибудь выиграете, а проиграть можете все. Опасность эту не надо недооценивать, потому что все они сексапильны и замаскированы". Л. Н. продолжал в том духе, что еврейки обычно очень настойчивы и будут "преследовать Вас по туалетам и хватать руками за разные места…"
    
     Все это как-то не увязывалось с фразой, произнесенной им во время одной из предыдущих встреч: "Моя мама-покойница говорила мне: женись на ком хочешь, сынок, все равно разводиться". Я тогда не знал еще, что отношение Л. Н. к смешанным бракам в целом тоже было продиктовано теорией этногенеза, согласно которой экзогамия ведет "к нарушению этнических традиций… Создается смешанный генофонд… дающий потомство… неполноценное" ⁹. Знал ли Л. Н., что откровенничает перед человеком, появившимся на свет в результате смешанного брака? Не думаю. Сын ассимилированного еврея и ассимилированной украинки, внешностью я походил на маму с ее ярко выраженным славянским типом лица и соответствующим цветом волос. Знаковость папиной фамилии, хоть и образованной по модели типа "Шкловский", тоже была очевидна не всем. Некоторые прожженные антисемиты, казалось бы, собаку съевшие на разоблачении "замаскированных", спрашивали меня: "Вы поляк, Андрей?", а когда я дипломатично отвечал, что своим генеалогическим древом не занимался, похвалялись (вероятно, полагая, будто разговаривают с представителем одной с ними расы и единомышленником), что у них особенное чутье на еврейскую кровь. Это немало меня забавляло.
    
          Потенциально взрывоопасную ситуацию, к которой может привести смешанный генофонд, Л. Н. называл "зоной контакта". В качестве примера он ссылался на роман Синклера Льюиса "Kingsblood Royal" (1947; Л. Н. нередко иллюстрировал научные построения примерами из художественной литературы). В этой книге главный герой, преуспевающий белокожий американец из среднего класса, внезапно узнает, что в числе его предков были чернокожие. Это приводит к кризису его самосознания. Он вдруг понимает, что, в сущности, был расистом. Более того, о его родословной становится известно окружающим, и вчерашние белокожие друзья этого американца начинают подвергать его самого и его семью расовой дискриминации. Я потом прочел роман в русском переводе. История американца по фамилии Кингсблад частично напомнила мне мой собственный опыт и те переживания, которые я испытывал, когда узнал о своем происхождении.
    
          Парадоксально, что мой смешанный генофонд, в сочетании с различными жизненными обстоятельствами, привел меня к сионизму, тогда как жена Л. Н. Наталья Викторовна (о которой ходил слух, что она тоже еврейка по отцу), похоже, предпочла прямо противоположное направление. Когда во время следующей нашей встречи, 22 июня 1984 года, мы втроем обсуждали крещение Руси, Л. Н. так объяснил отказ Руси от теоретически возможного на каком-то этапе принятия иудаизма: в 939 году князь Игорь напал на Хазарский каганат и захватил принадлежащую Хазарии территорию на берегу Керченского пролива. В ответ на это хазарское войско, руководимое евреем Песахом, не только освободило свои земли, но с боями дошло до самого Киева и обложило русское княжество данью¹⁰. С тех пор отношения с хазарами были довольно натянутыми. Наталья Викторовна тут же прокомментировала рассказ мужа: "Вот видишь, Лев, эти песахи уже тогда нам вредили!" (Мне подобная реакция показалась нелогичной: ведь князь Игорь как будто бы напал первым?)
    
          В этот приход я рассказывал о двух нелегких экзаменационных сессиях, зимней и летней, которые мне удалось сдать на "отлично". Л. Н. был доволен моими успехами, но сказал: "Вы выиграли год - Вас не замечало начальство. А теперь заметит, потому что всех талантливых русских берут на заметку, и у Вас со следующего года могут начаться неприятности". Он имел в виду, что евреи якобы зажимают талантливых русских и не дают им ходу (в МГУ, по моим сведениям, все было ровным счетом наоборот). Так, по мнению Л. Н., происходило с его собственными трудами. Не знаю, откуда он это взял. Под отрицательным заключением комиссии Отделения истории АН СССР о работах Л. Н. Гумилева по историко-этнической проблематике (апрель 1987) значатся подписи И. Д. Ковальченко, А. П. Новосельцева, В. И. Козлова, С. А. Плетневой и П. И. Пучкова - как будто бы всё нееврейские фамилии¹¹. Или среди них были "замаскировавшиеся"? Или эти люди, быть может, сами того не подозревая, служили орудием в руках евреев? Л. Н. уверял, что в Талмуде говорится: "и лучшего из гоев убей".
     Л. Н. подробно развил тему убийства лучших гоев в мой последний визит к нему, состоявшийся 31 августа 1985 года. Речь зашла о роли масонов (широко распространенный эвфемизм, который иногда употребляют и сейчас, рассуждая "еврейском заговоре" против России) гибели Пушкина Лермонтова. Многие сведения Пушкине Н., оказывается, почерпнул из рассказов своей матери, которая, занимаясь пушкинистикой, время от времени кричала находившемуся где-то поблизости сыну: "Лева!" - "Ну, чего? отрывался тот недовольно своих древних тюрок. Ахматова сообщала ему какую-то информацию. выслушивал с раздражением, потому что это его отвлекало, но почему-то запоминал¹². И вот к каким выводам он пришел (воспроизвожу опять-таки буквально, с сохранением особенностей лексики, по страницам моей записной книжки).
    
          "Пушкина погубили масоны (когда он, [вступая в их общество,] давал клятву, думал - это игрушки). Он писал патриотические вещи. Ему поставили ультиматум: или пиши то, что нам нужно, или мы объявим тебя стукачом. А повод был: Пушкин проболтался любовнице Собаньской (стукачке) о [вольнодумных] беседах с Раевскими, и те за это крупно поплатились. Пушкин написал "Клеветникам России". Это был вызов [масонам]. Пушкина объявили рогоносцем. А он им не был: кринолин - не такая юбка, чтобы задрать ее в укромном уголке, а тет-а-тет Гончарова виделась с Дантесом лишь у Полетики в галереях, проходных, открытых комнатах. Да и некогда ей было Пушкину изменять - за шесть лет четыре ребенка и куча выкидышей. Пушкин пошел стреляться с Дантесом, чтобы спасти свою посмертную славу (чтобы умереть, но не дать объявить себя стукачом). Смерть Пушкина была выгодна только масонам - не царю же и не Бенкендорфу!" Я спросил, кому конкретно. В ответ прозвучало: "Например, Чаадаеву. Он был западником, принял католичество. Его [порочащий Россию] труд ["Россия в 1839 году"] был опубликован от имени маркиза де Кюстина. Второй, третий и четвертый тома этого труда разительно отличаются от первого, написанного самим маркизом. Нащокин писал Пушкину из Москвы: "Тебя здесь никто, кроме меня, не любит". Неслучайно он не упомянул Чаадаева, друга детства Пушкина!" Я не знал, что и подумать.
    
          "О дуэли Лермонтова, - продолжал Л. Н., - почти ничего не пишут. Это запретная тема. Мартынов стрелялся так, как из-за насмешек и даже из-за компрометации сестры не стреляются. Дуэли случались часто, но смертельных исходов было мало. Вот почему в романе "Герой нашего времени" Печорин так сердится, когда Грушницкий целит ему не в ногу, а прямо в лоб. На самом деле Лермонтов пострадал из-за стихотворения "Смерть поэта", финал которого метил в масонов".
    
          К слову сказать, если верить Л. Н., при ближайшем рассмотрении и предводитель крестьянского восстания 1606 - 1607 Иван Болотников оказывался орудием в руках заговорщиков, имевших умысел против России (""тушинский вор", - говорил Л. Н. со значением, - еврей"). Отпущенный из плена по записке Мнишка, Болотников собрал под свои знамена многих дворян (в том числе и своего бывшего господина) и с ними напал на Москву, которую защищали крестьяне. После поражения восстания Болотникова ослепили, что делали только с высокопоставленными особами. Вот тебе и крестьянская война!
     Параллельно с такими поражающими воображение картинами, которые кардинально отличались от того, что я старательно заучивал к сдаче вступительных и студенческих экзаменов, Л. Н. предлагал мне заняться следующей темой для исследований: "Вся русская литература XIX века, начиная Лермонтова - это гигантский вопль болезненного ужаса перед будущим. Ваша задача поставить диагноз этой болезни. Она по плечу именно филологу, т. к. вся общественная жизнь России наиболее интенсивно воплотилась как раз в литературе. Держите только памяти общий фон, не углубляйтесь бесповоротно детали, иначе можете погубить дело сватал конкретную научную методологию, похожую на методику раскрытия преступлений: имело место некое событие необходимо установить, кому оно было выгодно так выявляются скрытые пружины, движущие историей.
          Несмотря на столь искренне доброжелательное участие к себе, внутренне я чувствовал все нараставшее отчуждение. Остатки моего детского восторга от того, что со мной так запросто общается знаменитая личность, стремительно улетучивались. Помимо преклонения перед поэзией Н. С. (которая в моем случае тоже постепенно уступала место другим увлечениям), нас с Л. Н. мало что связывало. Он сам это прекрасно понимал. Еще в июне 1984-го, когда Л. Н. наливал мне очередную рюмку водки, Наталья Викторовна крикнула ему в шутку, как она не раз уже делала прежде: "Лев, ты спаиваешь своих учеников!"¹³ Обычно он не возражал, но тут вдруг сказал: "Ну, какой он мне ученик?"
    
          После августа 1985-го мы больше не виделись. Мне было не до визитов вежливости к знаменитостям: я уже был женат (кстати говоря, на шиксе), вскоре у меня родился сын, нас выселили из комнаты, которую мы снимали, потому что соседи по коммуналке не хотели, чтобы их по ночам беспокоил детский плач, и началась ежедневная борьба за выживание, которая, по сути, продолжается до сих пор. А Л. Н., в свою очередь, было не до меня. С перестройкой у него, наконец, начался период подлинно массового признания, с большим количеством публикаций в научных и популярных изданиях и даже, если не ошибаюсь, с телевизионными интервью. Перед всем этим, конечно же, померкло скромное и, вероятно, сомнительное удовольствие принимать, за недостатком более интересных посетителей, неоперившегося молодого человека, который ловит каждое твое слово. Если не ошибаюсь, году в 1988-м, когда я слегка очнулся от бытовых и прочих проблем, я несколько раз дозванивался до Л. Н. по московскому номеру и пытался условиться о встрече. Он не отказывал, но говорил, что сейчас очень занят, и просил перезвонить недели через две, а перезвонив недели через две, я получал тот же самый ответ. На этом все и завершилось. О кончине Л. Н. я прочел в газете.
    
          Хотя в жизни Л. Н. я был человеком абсолютно случайным, мне кажется, что мои воспоминания о нем небесполезны хотя бы в одном только смысле. Они разрешают могущие возникнуть сомнения о его отношении к евреям. В самом деле, по печатным источникам к однозначному выводу придти достаточно нелегко. С одной стороны, когда в 1930-е годы Л. Н. не принимали в университет из-за дворянского происхождения, то, по свидетельству Э. Г. Герштейн, он "часто повторял: "Теперь я понимаю евреев" - имея в виду процентную норму для евреев при поступлении в университет в царской России"¹⁴. Более того, в лагере Л. Н., по причине интеллигентной внешности и дефектов дикции, подчас принимали за еврея, и он испытывал проявления антисемитизма на самом себе¹⁵. В одном интервью он говорил: "Язык, раса и культура для этноса не имеют значения"¹⁶, и это как будто бы подтверждается некоторыми позднейшими суммарными изложениями теории этногенеза¹⁷. Не следует сбрасывать со счетов и то, что некоторые национал-патриоты подвергали работы Л. Н. оскорбительным нападкам¹⁸, а один постоянный автор журналов "Молодая гвардия" и "Наш современник", отнюдь не желая высказать Л. Н. комплимент, усмотрел даже в чем-то сходство его взглядов со взглядами Маймонида¹⁹. С другой стороны, Л. Н. советовал той же Герштейн: "Прими православие"²⁰; в его высказываниях типа "[в первой половине X в.] ценности Руси и жизни ее богатырей высасывал военно-торговый спрут Хазария" (притом чуть выше читателю сообщается, что Хазарский каганат "возглавлялся иудейской верхушкой"²¹) можно не без оснований усмотреть оттенок черносотенства²²; и некоторые аналитики полагают, что Л. Н. несет ответственность за придание доктрине русских националистов ореола научности²³.
    
          Мне кажется, что после моего рассказа можно со всей определенностью говорить о том, какую именно позицию Л. Н. занимал по еврейскому вопросу. И однако, лично я все же воздержался бы от того, чтобы подвергнуть Л. Н. осуждению. Если у каждого антисемита, по пословице, есть свой любимый жид, то наверное, справедливо и обратное. И если мне как лицу еврейского происхождения полагается один любимый антисемит, пусть это будет Л. Н.

    
    
    ПРИМЕЧАНИЯ

     1 Некоторые меня уже опередили. См. хотя бы вступительную заметку А. М. Панченко к публикации переписки Л. Н. Гумилева с А. А. Ахматовой в журнале "Звезда", 1994, № 4. С. 173-176, а также мемуарный материал А. Харьковского, озаглавленный "…Отмстить неразумным хазарам" и помещенный в газете "Новый американец" от 20 - 26 апреля 1982. С. 16-20.
    
     2 Подробнее об Академгородке и Астрономе см.: Рогачевский А. Новосибирский самиздат глазами подростка (конец 1970-х - середина 1980-х) // Солнечное сплетение, 2001, № 16-17. С. 208-209, 212.

     3 Л. Н. и сам писал относительно неплохие стихи. См., например, его стихотворение "Я был один под вечной вьюгой" (Литератор: Газета писателей С.-Петербурга, 1992, № 15. С. 3) мистическую пьесу "Посещение Асмодея" (Петрополь, 1991, 3. 67-86).

     4 Впрочем, еврейский компонент в Академгородке и Новосибирске целом был довольно весомым. Любопытные сведения об этом можно почерпнуть заметке "Нам пишут", автор которой скрылся за инициалами И. Ш., напечатанной газете "Студент: Издание студентов Иерусалимского университета", 1970, вып. 2.
    
    5 См. Гумилев Л. Н. Биография научной теории, или Автонекролог // Знамя, 1988, № 4. С. 213-15.
    
    6 Из относительно недавних публикаций см., например, Лурье Я. С. Древняя Русь в сочинениях Л. Н. Гумилева // Звезда, 1994, № 10. С. 167-177; Иванов С. А. Лев Гумилев как феномен пассионарности // Неприкосновенный запас, 1998, № 1. С. 4-10.
    
    7 Naarden Bruno. "I am a genius, but no more than that": Lev Gumilev (1912 - 1992), Ethnogenesis, the Russian Past and World History // Jahrbucher fur Geschichte Osteuropas, 1996, Bd. 44, № 1. S. 55.
    
    8 Кабо В. Дорога в Австралию: Воспоминания. NY: Effect, 1995. P. 275.
    
    9 Гумилев Л. Н. Этнография и историческая география // Вестник ЛГУ, 1970, № 18. С. 70 (цит. по: Иванов С. А. Лев Гумилев как феномен пассионарности. С. 6). Дополнительное подтверждение можно обнаружить в воспоминаниях Э. Г. Герштейн, производящих впечатление достоверных. В 1938 году Л. Н. говорил ей: "Как глупо делают люди, которые рожают детей от смешанных браков. Через каких-нибудь восемь лет, когда в России будет фашизм, детей от евреев нигде не будут принимать, в общество не будут пускать, как метисов или мулатов" (Герштейн, Э. Г. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998. С. 250).
    
    10 Подробнее см.: Гумилев Л. Н. От Руси к России: Очерки этнической истории. М.: Экопрос, 1992. С. 39. Любопытную рецензию на эту книгу см.: Russica Romana, 1995, vol. II, p. 363-366 (A. Ferrari).
    
    11 [Б. п.] "Публикации моих работ блокируются": Кто и почему отвергал Л. Н. Гумилева // Источник. 1995, № 5. С. 86. Разумеется, невозможно отрицать, что и в последний период жизни в профессиональном плане Л. Н. подчас приходилось нелегко. Он как-то пожаловался, что закончился срок его деятельности в качестве старшего научного сотрудника, и его сначала решили избрать профессором кафедры (что означало бы на 50 рублей в месяц больше), а затем предложили выйти на пенсию и работать в ЛГУ консультантом на полставки (в общей сложности деньги получились бы те же). Однако в это время всем, кто уже получал пенсию раньше, повысили ее на 20%, и занятый переоформлением собес временно отложил прием новых пенсионеров. А в отделе кадров ЛГУ отказались оформлять полставки без пенсионного удостоверения. "Так меня хотели повысить, - говорил Л. Н., - а в итоге я оказался безработным".
    
    12 Вот еще две фразы, мимоходом брошенные Л. Н. об Ахматовой. Как-то он сказал: "Моя родная мать насчитала у себя пятнадцать хороших стихотворений". Или: "Мама-покойница говорила мне: "Мы все были людьми искусства, а вы, наши дети, все - люди науки"".
    
    13 Застолье с Л. Н. всегда проходило весьма оживленно. Помню, как однажды, посередине тоста, когда мы уже подняли рюмки, он вдруг прочел, в какой-то связи, "садистский стишок" о старичке, нашедшем в поле гранату и отправившемся с ней к райкому партии: "Сдернул колечко и бросил в окно - // Дедушка старый, ему все равно". Это было настолько неожиданно и остроумно, что я не мог удержаться от смеха и расплескал от хохота треть содержимого рюмки, пока донес до рта.
    
    14 Герштейн Э. Г. Мемуары. С. 230.
    
    15 См.: Савченко А. Семь лет рядом со Львом Гумилевым // Новый мир, 1996, № 2. С. 250. Попутно отмечу, что о своей тюремной и лагерной жизни Л. Н. мне почти не рассказывал. Один раз он вскользь упомянул, что теорию пассионарности придумал, "лежа в Крестах под лавкой". В другой раз сказал, что вовсе не всем работягам в лагере приходилось тяжело: "бывало и такое, что человек ночью общается с друзьями по бараку, а днем выходит в рабочую зону и, вместо того чтобы вкалывать, ложится под доски и весь день спит". Зато объяснил, почему, освободившись после своего первого срока (отбывал его под Норильском) и проработав полтора года техником-геологом в экспедициях по Туруханскому краю, он попросился в действующую армию и в 1944 ушел на фронт: "По сравнению с Восточной Сибирью передовая - это курорт. Северная тайга - это зеленая пустыня, по сравнению с которой Сахара - населенное, богатое и культурное место". Любопытно, что Л. Н. был такой противоречивой личностью, что даже его лагерный опыт воспринимался далеко не однозначно, в том числе и бывшими заключенными-евреями. Ср. мнение Иосифа Бродского ("дал лагерям себя изуродовать <…> система своего, в конце концов, добилась". - Волков С. Бродский об Ахматовой. М.: Независимая газета, 1992. С. 34) и Льва Разгона ("пройдя через все ужасы сталинских застенков, выстоял, сохранил свой талант, свое человеческое достоинство, дал миру еще одно доказательство могущества духа". - Разгон Л. Памяти Льва Гумилева (1912 - 1992) // Литературные новости, 1992, № 8. С. 14).
    
    16 Эрнитс П. Лев Гумилев: "Эстонцы практически бессмертны" // Вести: Русская газета Эстонии, 18 ноября 1996 (утренний выпуск). С. 3.
    
    17 Ср.: "этническая пестрота, характерная для России, является оптимальной формой существования человечества, считал ученый" (Аманжолова Д. А. Лев Николаевич Гумилев (1912 - 1992) // Историки России XVIII - XX веков. Вып. 2 / Под ред. А. А. Чернобаева. М.: Архивно-информационное агентство, 1995. С. 163).
    
    18 См. хотя бы нашумевший роман-эссе В. Чивилихина с характерным заглавием "Память" (со специально посвященным Л. Н. разделом романа можно ознакомиться в 12-м номере журнала "Наш современник", 1980. С. 102-113).
    
    19 См.: Кузьмин А. Г. К какому храму ищем мы дорогу? (История глазами современника). М.: Современник, 1989. С. 214. Ср. небезынтересное свидетельство самого Л. Н.: в лагере "грузинский еврей, раввин и математик, объяснил мне философский смысл Каббалы, открытый для иноверцев" (Гумилев Л. Н. Биография научной теории. С. 204).

    20 Герштейн Э. Г. Мемуары. С. 217.

    21 Гумилев Л. Н. Князь Святослав Игоревич // Наш современник, 1991, № 7. С. 144.
    
    22 Ср.: гумилевский "анализ Хазарского каганата VIII - IX столетий демонстрирует, по сути, скрытый антисемитизм ученого: отказываясь ассимилироваться, еврейский суперэтнос приводит Хазарию к преждевременному концу" (Laruelle Marlene. Lev Nikolaevic Gumilev (1912 - 1992): biologisme et eurasisme dans le pensee russe // Revue des Etudes Slaves, 2000, t. 72, fasc. 1/2. P. 179).
    
    23 См. Moskovich Wolf. Terminology of Modern Russian: Ultranationalism and Antisemitism // Language and Society in Post-communist Europe / Ed. by J. A. Dunn (London: Macmillan, 1999). P. 94-95.
    
         

    
     "Солнечное сплетение"