22 июня 1989 г. одной из улиц Натании было присвоено имя моего отца, д-ра Ицхака Бен-Ханана (Полтинникова), врача, ученого, ветерана войны с нацизмом, почетного полковника Армии обороны Израиля, активиста борьбы за алию, скончавшегося 1 июля 1986 г.
Решение было принято муниципалитетом Натании по ходатайству Объединения ветеранов войны с нацизмом, которое было поддержано Объединением Инвалидов войны, а также глазным институтом им. Гольдшлегера при больнице Тель ха-шомер. Это решение - последние воинские почести, которые отдала страна трем своим бойцам, погибшим за алию: моим родителям и сестре. Имена моей мамы, д-ра Ирмы Бернштейн, и моей сестры, д-ра Виктории Полтинниковой, написаны на папином надгробье, потому что их могилы остались в Новосибирске. Общий на троих памятник, общий героизм и трагедия, и почести - общие на троих.
Мы были одной из первых семей в Новосибирске, решившей "подать" в 1971 г., когда выезда оттуда еще не было. Тогда среди потенциальных "подавантов" дебатировался тактический вопрос: подавать на месте и "прошибать стенку" или переехать в Прибалтику или Черновцы, откуда уже начали выпускать. В нашей семье решение было принято без разногласий: пробивать на месте. Наверное, это было безрассудно, учитывая то положение, которое занимал папа, только что демобилизовавшийся после 30-ти лет службы в армии полковник, окружной офтальмолог Сибирского Военного округа, начальник глазного отделения окружного госпиталя, избранный на должность зав. кафедрой глазных болезней Новосибирского мединститута (избрание это было тут же аннулировано), признанный лучшим глазным хирургом зауральской части страны, к которому ехало лечиться и оперироваться начальство из всех областей Сибири...
Очевидно, разумнее было бы скрыться подальше от этой славы. Но мои родители в жизни не искали легких путей, и вопрос о праве на выезд был сразу сформулирован ими предельно четко: дело не только в нашем личном выезде, но в праве на выезд вообще, право это законно, и если власти нас этого права лишают, то за него нужно бороться - здесь и сейчас.
"Если не я за себя, то кто? Но если я только за себя, то зачем я? И если не сейчас, то когда?" Этой еврейской мудрости моих совершенно ассимилированных родителей не учили, но она была у них в крови, в характере.
Наша подача вызвала бешеный гнев властей. "Вы здесь сгниете, но не уедете", - заявил папе начальник ОВИРа полковник Горбунов. Репрессии последовали немедленно. Состоялось общее партсобрание тубдиспансера, (куда папа перешел работать зав. глазным отделением), чтобы исключить "врага" из КПСС.
Молодые врачи и сестры кричали: "Жаль, что Гитлер вас всех не прикончил! Мне бы пистолет в руки, я бы сам тебя пристрелил, предатель!" (И это кричали человеку, прошедшему всю войну фронтовым хирургом, трижды раненому, многократно награжденному...) Созвали собрание в Институте фтизиатрии, где моя сестра работала младшим научным сотрудником, и откуда ее сразу же уволили. На том собрании Вика четко изложила суть сионистской идеи, и тогда в ответ прозвучало: "Если бы у нее хоть тетка-миллионерша была в этом поганом Израиле, а так ведь она предательница идейная, убивать таких надо!" Папа был разжалован в рядовые с лишением всех привилегий и пенсии, заработанной 30-ю годами службы в армии, а затем уволен с работы.
Я к этому времени жила в Израиле: ко времени нашей подачи на меня было заведено дело в связи с распространением "Самиздата" и меня таскали в КГБ, угрожая "посадкой", поэтому мама, в свое время чудом спасшая меня от полиомиелита, туберкулеза позвоночника и ревмокардита, и опасавшаяся, что лагерь меня добьет, нашла мне фиктивного жениха с визой.
В ноябре 1972 г. я выехала в Израиль, увезя с собой 84-летнего дедушку, которому немедленно после подачи дали разрешение и заявили, что если он тут же не уедет, то разрешение аннулируют и больше никогда не дадут. Он согласился ехать, потому что в ОВИРе ему сказали, что остальные члены семьи получат разрешение сразу после его отъезда. (Дедушку выдворили, чтобы передать кому-то его квартиру).
Немедленно после нашего отъезда родители и сестра получили отказ с "модной" тогда мотивировкой: "нецелесообразно". Подали снова, уже по моему вызову, и снова получили отказ - на этот раз по причине "отсутствия близких родственников в Израиле". В декабре 1972 г. мама и Вика были арестованы (вместе с десятками евреев из разных городов страны) при попытке подать петицию в приемной Верховного Совета СССР. Большинство арестованных получили по пятнадцать суток. Маму и Вику отправили товарняком в Новосибирск, где их приговорили к шести месяцам тюрьмы. Мама к тому времени перенесла уже три инфаркта и была больна диабетом; у Вики был активный туберкулез. Я начала встречаться с израильскими и западными дипломатами и политическими деятелями с целью организовать кампанию в защиту моих близких. В феврале 1973 г. по приглашению американских еврейских организаций я выехала в США, где вскоре о положении моей семьи заговорили радио и телевидение. К тому времени у мамы в тюрьме начался тяжелейший гипертонический криз, а у Вики - туберкулезное обострение. Испугавшись, видимо, поднявшегося в Америке шума, власти выпустили их из тюрьмы после половины срока. Но репрессии не прекратились. Всех троих вызвали в милицию и потребовали немедленно устроиться на работу, иначе их привлекут к уголовной ответственности за тунеядство, включая маму - инвалида второй группы, и папу, которого пенсионером больше не считали. Но в горздраве им официально заявили, что у них есть четкое указание: Полтинниковых на работу не принимать ни в одно лечебное учреждение города. Мне удалось организовать оформление их на работу в качестве консультантов в американские больницы с перечислением зарплаты, но в Новосибирске заявили: "Это не работа - вы не участвуете в строительстве социализма". А в новосибирских газетах начали печатать статьи, в которых папу обвиняли в том, что он, якобы, ставил эксперименты на своих больных (это после того, что вплоть до запрета, наложенного КГБ, его приглашали во все городские больницы для проведения самых сложных и тонких операций). Стало ясно, что власти готовят " общественное мнение" для расправы над моей семьей. В это время во всех телефонных разговорах со мной и с американскими еврейскими активистами (у меня хранятся записи этих разговоров) мои родители и сестра непрестанно повторяли: не концентрируйтесь только на нас, нам плохо, но у нас еще есть силы, мы выдержим, другим хуже...
В марте 1973 г. умер мой дедушка, временно живший у родственников в Швейцарии - умер, просидев последние десять дней у телефона и непрестанно повторяя: "Сейчас позвонят и скажут, что им дали разрешение".
Он не был болен, умер от тоски, от разлуки. Мама потребовала разрешения выехать на похороны - ей отказали. Тогда папа сложил все свои кровью заслуженные ордена и медали и отправил их в Верховный Совет СССР, сопроводив телеграммой: "Награды от убийц мне не нужны".
После этого они все втроем объявили бессрочную голодовку на переговорной станции в Новосибирске, требуя разрешения на выезд. Я узнала об этом, прилетев на похороны в Швейцарию. Похоронив дедушку, полетела в Лондон и там села на голодовку у ворот советского посольства.
Предварительно позвонила начальнику новосибирского областного МВД генералу
Сланецкому и предложила компромисс: я сворачиваю кампанию на Западе - они
выпускают мою семью. Ответ был четкий: "Можете хоть сдохнуть там на своей
голодовке - ваши родители и сестра сгниют здесь, но не выедут". Мама упала
без сознания на третий день голодовки. Вместо вызванной "Скорой помощи" приехали
люди из КГБ и откровенно заявили: никакой медицинской помощи не будет, пока
все трое не прекратят голодовку. Папа и сестра уколами и таблетками привели
маму в чувство, продолжая поддерживать ее уколами, а сами продолжили голодовку.
После десяти дней моей голодовки в Лондоне и голодовки моего фиктивного мужа
М. Ямпольского в Вашингтоне вся американская и европейская пресса были полны
публикациями о положении моей семьи, европейские парламентарии и американские
сенаторы и конгрессмены посылали индивидуальные и коллективные письма и телеграммы
в Москву; а Госдепартамент США (второй раз за три года борьбы за выезд) обратился
с официальным ходатайством к советскому правительству по поводу моей семьи.
Казалось, что теперь их должны выпустить - и мы прекратили голодовку. Месяц
спустя они получили очередной отказ, на этот раз по причине секретности бывшей
папиной работы. В 1974 г. они голодали в защиту арестованного в Киеве Саши
Фельдмана. Так продолжалось до начала 1975 г. Мама перенесла 4-й инфаркт, от которого ее лечили дома, потому что в приемном покое больницы она, специалист-кардиолог, успела заметить, что при катастрофически падающем давлении ей собирались вводить лекарство, понижающее давление... Почта до них не доходила, телефон отключили с самого начала, а на переговорный пункт приглашали на неверное время, и они просиживали там сутки.
Лекарства от туберкулеза для Вики, которые я посылала с туристами через московских "лидеров алии", почему-то не доходили тоже (я не хочу называть имен, но тот, на чьей совести это преступление, знает об этом сам).
Папу сбила машина, наехавшая на тротуар (специально или нет, установить не пытались - расследования не было), после чего он тоже перенес инфаркт. Украли жившую в семье много лет собаку - преданного друга и охранника. И вот тут, впервые за все годы, в одном из последних телефонных разговоров прозвучало: "Нас убивают изматыванием, больше нет сил, спасите нас".
В марте 1975 г. ко мне и к друзьям на Западе пришли их последние письма. Они сообщили, что на активную борьбу сил больше нет, и они переходят к последнему оставшемуся в их распоряжении средству: полному бойкоту советских властей, полному отказу от любых контактов с любыми советскими учреждениями за исключением получения выездных виз: "Не ждите от нас больше писем. Либо мы получим разрешение, либо умрем здесь".
Они рассчитывали, что при их известности - а у них было свыше трехсот постоянных корреспондентов на Западе - их ситуация всколыхнет весь мир. Но они не учли одного: мир помнит о тебе, пока ты о себе напоминаешь. Благополучные американцы не поняли и не приняли всерьез их угрозы. Другие писали, кричали, напоминали о себе. А Полтинниковы забаррикадировали изнутри дверь своей квартиры, прекратив выходить из нее и впускать в нее кого бы то ни было. Единственное исключение они делали для западных туристов. Но большинство из них ехало в Союз, имея при себе просто список адресов отказников, и редко кто вступал в предварительный контакт со мной. В Москве же "лидеры алии" говорили тем, кто ехал в Новосибирск: "К Полтинниковым не ходите, они все равно никого не хотят видеть, не тратьте время". И никто из тех, кто взял на себя смелость выступать от имени алии, не потрудился съездить в Новосибирск и узнать, живы ли Полтинниковы. Редкие туристы на свой страх и риск заходили к ним и уезжали потрясенные, оставив все, что при себе имели, потому что видели невероятное: мои родители и сестра спускали с балкона 4-го этажа корзинку с деньгами (если имели их) или вещами, пока было, что менять, и просили прохожих принести вместо этого какие-нибудь продукты. Некоторые приносили, некоторые брали деньги и исчезали.
Голодали они страшно, были периоды, когда они ели по 17 грамм хлеба в день, ели картофельные очистки и при этом учили иврит, слушали западное радио, папа писал стихи на иврите, на стене висела карта Израиля и многочисленные открытки с его видами. А окна были плотно занавешены одеялами: то ли за ними и правда следили через окна, то ли терявшей рассудок маме это лишь казалось, никто уже не узнает. Все это время мне удавалось добиваться поддержки для них со стороны американских сенаторов и конгрессменов. Во всех списках отказников, подававшихся советским властям, имя Полтинниковых неизменно фигурировало. В Новосибирск шли постоянные официальные запросы из Сената и Конгресса. В конце концов, советским властям это надоело. В феврале 1979 г. мне сообщили из Новосибирска, что моей семье дали разрешение на выезд. Но сообщили об этом посторонние люди, которые добавили, что моя семья отказывается идти за разрешением, так как не верит, что оно настоящее. Как я узнала позже, мама и сестра потеряли рассудок от голода и настаивали на том, что разговоры о разрешении - это лишь провокация с целью выманить их из квартиры и убить. Папу, который с ними не соглашался, они удерживали силой. Наш друг, христианка Алис Форд из иерусалимской группы пятидесятников-сионистов, которая уже ездила к ним раньше, поехала по моей просьбе к ним и умоляла поехать в ее сопровождении: "Что случится с вами, случится и со мной". Американское посольство в Москве прислало телеграмму, гарантируя свое наблюдение за их безопасностью вплоть до пересечения ими границы. Ничего не помогло. Тогда папа решился на крайнюю меру: он вырвался из квартиры, чтобы уехать в Израиль и отсюда сообщить маме и Вике, что добрался благополучно. Феликс Кочубиевский, новосибирский отказник, помог ему оформить документы и выехать. Он приехал сюда, еле держась на ногах - весил 47 кг при росте 165 см.
Мама и Вика отказались принимать посланные нами отсюда письма и фотографии. Вместо этого они снова начали голодовку, требуя разрешения. Мы обращались отсюда, а Ф. Кочубиевский в Новосибирске к властям, требуя госпитализации Полтинниковых в психиатрической больнице или насильственной высылки, но власти цинично заявили: "Они были невменяемыми тогда, когда хотели уехать. Теперь они ехать не хотят, значит, они вполне нормальны".
5 августа мама умерла от голода. По требованию Ф. Кочубиевского, Вику все же госпитализировали, но в обычную больницу, наблюдения за ней не было.
И когда в
один из дней она самовольно ушла из больницы, никто за ней не кинулся, никто
не позвонил Кочубиевскому. Она вернулась в нашу квартиру, вбила гвоздь и,
связав себе самой руки, повесилась. Это произошло 25 августа. Несмотря на перенесенные после этого еще два инфаркта, папа сумел взять себя в руки и начать работать. Его исследования в области лечения ожога глаза были настолько революционны, что для него была создана специальная лаборатория в глазном институте при мединституте Тель ха-шомер.
За сделанное им открытие в области лечения ожогов глаза он был награжден специальной премией им. Гольдшлегера. Он успел сделать ряд изобретений, одно из которых - совершенно оригинальное решение проблемы замены хрусталика при катаракте, достойное, по оценке специалистов, Нобелевской премии - разрабатывается его учениками сегодня. А целый ряд его идей, по свидетельству проф. М. Белкина, заведующего глазным отделением в Тель ха-шомере, настолько самобытны и оригинальны, что нет здесь специалиста, который мог бы продолжить начатые им исследования.
Прошлым летом исполнилось 15 лет гибели моей семьи. Время не лечит ран души - мне по-прежнему тяжело рассказывать об этом. Но я - единственная из семьи оставшаяся в живых - считаю необходимым, чтобы относительно легко выезжающие сегодня из бывшего Союза евреи знали, как это начиналось, как писалась кровью история нашей борьбы и нашей алии, как мы проходили нашу "пустыню", добиваясь права на наш Израиль.