Арье Барац
Главы из книги "Лики Торы"
12.14. И да будет вам день сей в память, и празднуйте его как праздник господу в роды ваши; как установление вечное празднуйте его.
Из года в год слушал я рассказы своей бабушки о том, как у них в доме встречали Песах. Временами она сама доставала Агаду, переводила мне оттуда разные отрывки, часто прерываясь для того, чтобы припомнить мотив, на который отец ее, Симха, распевал то или иное место. В 1983 году я наконец попал на пасхальный седер, который устраивал брат моего учителя иврита Саши Вайнштейна, Сергей. Впечатление было сильнейшее. С той поры я уже ни разу не пропускал этого праздненства и даже различал для себя годы по тому, где и с кем проводил я в них пасхальную ночь. Пасхальную ночь 1988 года я встретил, разумеется, в обществе Дова, и отличало эту ночь от всех других пасхальных ночей то, что во все остальные пасхальные ночи сам я не намеревался выходить из Египта, а в эту ночь собрался. Ведь теперь в Израиле у меня, наконец, был друг, теперь абстрактное стремление к исходу облеклось плотью и кровью конкретного решения.
Да, к тому дню решение оставить христианство созрело у меня окончательно. Но если на уровне сердца этот мой выбор был самым что ни на есть еврейским, то на интеллектуальном уровне он являлся еще христианским решением. Мое мировоззрение, т.е. мои "общие" позиции продолжали корениться в том мире, где само "общее" зародилось. Задуманное мною было таким образом сакраментальным действом христианской парадоксальности; задуманное мною скорее являлось своеобразной христианской командировкой в иудаизм, нежели подлинным исходом в него.
И это обстоятельство я довольно скоро имел возможность до конца прочувствовать. На тот пасхальный седер 5748 года я пришел не один, а в сопровождении своей крестницы, Жанны. По совести сказать, в большей мере, чем познакомить ее с иудаизмом, занимала меня в ту пору мысль познакомить ее с каким-нибудь достойным молодым человеком. Я испытывал по отношению к Жанне вполне отеческое чувство ответственности, и теперь, окончательно задумав уехать, торопился как-то помочь ей устроить свою жизнь. На седере же у Дова должны были быть неженатые и вполне симпатичные мне молодые люди.
Не стану гадать, какое Жанна произвела впечатление на них, но меня самого в ту ночь она определенно очаровала. Здесь в еврейском кругу она выглядела совершенно другой. В этой новой для нее обстановке невозможно было отметить и следа той скованности, которой отличались все ее слова и жесты в иных компаниях. Это напомнинало эффект гадкого утенка, залетевшего наконец в стаю лебедей. На следующей неделе мы с ней охотно общались, и моим еврейским глазам открывалось теперь совершенно другое существо. Как бы то ни было, в последний день Песаха я вдруг понял, что не на шутку влюбился.
Тому было много странных предзнаменований. За четыре месяца до этого события (как раз в ту пору, когда мои мысли покинуть христианство впервые зарождались) у меня произошел такой разговор с Терезой.
"Женись, - сказала она мне, - знаешь на ком?" Я был смущен и заинтригован, ибо давно уже "просчитал", что в ее окружении не находится моей суженой. Тем более не могло ее быть и среди наших общих знакомых.
"Ну" - спросил я, после некоторой тяжелой паузы.
"На Жанне".
"Господь с тобою, - ошарашенно сказал я. - Она ведь моя крестница".
"Ой, и правда, как я забыла! Хотя послушай, сейчас так многое в церкви меняется, вдруг и на крестнице жениться разрешат?"
"Сомневаюсь." - ответил я. Но не проявил ни малейшего к этому предложению интереса. При всем том, что Жанна была прекрасной женщиной, да еще к тому же и еврейкой, с которой у меня были глубокие и теплые взаимоотношения, в ней все же недоставало одного важного для меня качества, а именно наличия независимой религиозной жизни. В церковь она ходила через силу, исповедей и причастия избегала, молилась как-то отчужденно. До крещения она была еще маловерней, что собственно говоря и исключило ее из поля моего внимания в качестве возможной супруги, так что я с легким сердцем стал ее крестным отцом. Одним словом - Бог молчал в ней. Мог ли я знать, что молчал в ней только христианский Бог?
А еще за месяц до упомянутого пасхального седера с аналогичным высказыванием обратилась ко мне и моя мама: "Ленечка, женись на Жанне!" - слезно и весьма неожиданно для меня воскликнула она.
"Ой, мама, ты ничего не понимаешь, это невозможно" - отмахнулся я.
Теперь же, когда через две недели после седера сам Дов спросил меня, почему я не женюсь на Жанне, я признался, что вот уже минула неделя как я очень желаю этого, но что действительно существуют препятствия религиозного характера, а именно церковный запрет на наш брак.
"Но ведь тогда это тебе просто знамение переходить в нашу веру!" - воскликнул Дов. Я пояснил ему, что на самом деле прямо наоборот. Да, я собирался оставить христианство, но как теперь становилось ясно, прежде всего по его же собственному заданию. Я следовал по зову своего еврейского сердца, но ведомый именно своим христианским умом, т.е. я поступал в соответствии с теми выводами, которые росли из христианских посылок. Таким образом, вся моя миссия теряла бы смысл, если при своем переходе я бы осквернил христианскую святыню.
В ту минуту, ощутив всю значимость для меня христианского мира, я не только не мог бы использовать переход с "выгодой" для себя, но испытал и сильнейшее искушение в этом мире остаться. Моя алия вновь представала для меня авантюрой, даже предательством. И перспектива моей жизни в Египте теперь выглядела еще прискорбней, чем прежде.
Но воистину только Всевышний может вывести из ситуации, в которой добро и зло сливаются в пламени вращающегося меча! Распростившись с Довом, я вдруг вспомнил, что когда Жанна крестилась в католичество, сам я пребывал еще в православии, т.е. что по канону ее крестным я скорее всего просто не являюсь. Этот "зазор" разрешил всю ситуацию. Ксендз, когда-то крестивший Жанну, выразил полную готовность теперь нас обвенчать. Что и произошло вскоре после Шавуота.
Мой переход из христианства в иудаизм принял характер знамения. Но знамения какой религии? Скорее обеих. Еврейский Бог звал и тянул меня к себе, христианский Бог в Его сторону подталкивал. Но в результате я все же чувствовал себя не столько иудеем, сколько посланцем мирной миссии Эдома в Израиль.
Как бы то ни было, с той поры я действительно перестал практиковать церковную жизнь и стал постепенно приучать себя к исполнению заповедей. С осени 1988 года я стал носить цицит и накладывть тфилин, а зимою наконец и обрезался. Одним словом, мне предстоял долгий путь, но та пасхальная ночь, на которой я впервые заметил свою суженую, явилась для меня ночью исхода. Милующий лик Всевышнего открылся мне тогда в лице Друга и в лице Невесты.
Весьма знаменательным может показаться в этом отношении также и следующее событие. 8 мая я встал очень рано для того, чтобы проводить отлетающего в Израиль Дова. Когда я вернулся домой, то обнаружил свою постель заваленную глыбами обрушенной на нее штукатурки. Мама и Жанна рассказали, что проснулись от грохота около 6 часов утра, т.е. сразу после моего выхода из дома. Глыбы были огромные, иные я не мог удержать одной рукой, так что окажись я в тот миг в постели - возможно это был бы последний день моей жизни. Иными словами, быть может я действительно был уже осужден за свои грехи, но милость Всевышнего изменила судьбу, и жизнь моя началась сначала.
___Реклама___
Из года в год слушал я рассказы своей бабушки о том, как у них в доме встречали Песах. Временами она сама доставала Агаду, переводила мне оттуда разные отрывки, часто прерываясь для того, чтобы припомнить мотив, на который отец ее, Симха, распевал то или иное место. В 1983 году я наконец попал на пасхальный седер, который устраивал брат моего учителя иврита Саши Вайнштейна, Сергей. Впечатление было сильнейшее. С той поры я уже ни разу не пропускал этого праздненства и даже различал для себя годы по тому, где и с кем проводил я в них пасхальную ночь. Пасхальную ночь 1988 года я встретил, разумеется, в обществе Дова, и отличало эту ночь от всех других пасхальных ночей то, что во все остальные пасхальные ночи сам я не намеревался выходить из Египта, а в эту ночь собрался. Ведь теперь в Израиле у меня, наконец, был друг, теперь абстрактное стремление к исходу облеклось плотью и кровью конкретного решения.
Да, к тому дню решение оставить христианство созрело у меня окончательно. Но если на уровне сердца этот мой выбор был самым что ни на есть еврейским, то на интеллектуальном уровне он являлся еще христианским решением. Мое мировоззрение, т.е. мои "общие" позиции продолжали корениться в том мире, где само "общее" зародилось. Задуманное мною было таким образом сакраментальным действом христианской парадоксальности; задуманное мною скорее являлось своеобразной христианской командировкой в иудаизм, нежели подлинным исходом в него.
И это обстоятельство я довольно скоро имел возможность до конца прочувствовать. На тот пасхальный седер 5748 года я пришел не один, а в сопровождении своей крестницы, Жанны. По совести сказать, в большей мере, чем познакомить ее с иудаизмом, занимала меня в ту пору мысль познакомить ее с каким-нибудь достойным молодым человеком. Я испытывал по отношению к Жанне вполне отеческое чувство ответственности, и теперь, окончательно задумав уехать, торопился как-то помочь ей устроить свою жизнь. На седере же у Дова должны были быть неженатые и вполне симпатичные мне молодые люди.
Не стану гадать, какое Жанна произвела впечатление на них, но меня самого в ту ночь она определенно очаровала. Здесь в еврейском кругу она выглядела совершенно другой. В этой новой для нее обстановке невозможно было отметить и следа той скованности, которой отличались все ее слова и жесты в иных компаниях. Это напомнинало эффект гадкого утенка, залетевшего наконец в стаю лебедей. На следующей неделе мы с ней охотно общались, и моим еврейским глазам открывалось теперь совершенно другое существо. Как бы то ни было, в последний день Песаха я вдруг понял, что не на шутку влюбился.
Тому было много странных предзнаменований. За четыре месяца до этого события (как раз в ту пору, когда мои мысли покинуть христианство впервые зарождались) у меня произошел такой разговор с Терезой.
"Женись, - сказала она мне, - знаешь на ком?" Я был смущен и заинтригован, ибо давно уже "просчитал", что в ее окружении не находится моей суженой. Тем более не могло ее быть и среди наших общих знакомых.
"Ну" - спросил я, после некоторой тяжелой паузы.
"На Жанне".
"Господь с тобою, - ошарашенно сказал я. - Она ведь моя крестница".
"Ой, и правда, как я забыла! Хотя послушай, сейчас так многое в церкви меняется, вдруг и на крестнице жениться разрешат?"
"Сомневаюсь." - ответил я. Но не проявил ни малейшего к этому предложению интереса. При всем том, что Жанна была прекрасной женщиной, да еще к тому же и еврейкой, с которой у меня были глубокие и теплые взаимоотношения, в ней все же недоставало одного важного для меня качества, а именно наличия независимой религиозной жизни. В церковь она ходила через силу, исповедей и причастия избегала, молилась как-то отчужденно. До крещения она была еще маловерней, что собственно говоря и исключило ее из поля моего внимания в качестве возможной супруги, так что я с легким сердцем стал ее крестным отцом. Одним словом - Бог молчал в ней. Мог ли я знать, что молчал в ней только христианский Бог?
А еще за месяц до упомянутого пасхального седера с аналогичным высказыванием обратилась ко мне и моя мама: "Ленечка, женись на Жанне!" - слезно и весьма неожиданно для меня воскликнула она.
"Ой, мама, ты ничего не понимаешь, это невозможно" - отмахнулся я.
Теперь же, когда через две недели после седера сам Дов спросил меня, почему я не женюсь на Жанне, я признался, что вот уже минула неделя как я очень желаю этого, но что действительно существуют препятствия религиозного характера, а именно церковный запрет на наш брак.
"Но ведь тогда это тебе просто знамение переходить в нашу веру!" - воскликнул Дов. Я пояснил ему, что на самом деле прямо наоборот. Да, я собирался оставить христианство, но как теперь становилось ясно, прежде всего по его же собственному заданию. Я следовал по зову своего еврейского сердца, но ведомый именно своим христианским умом, т.е. я поступал в соответствии с теми выводами, которые росли из христианских посылок. Таким образом, вся моя миссия теряла бы смысл, если при своем переходе я бы осквернил христианскую святыню.
В ту минуту, ощутив всю значимость для меня христианского мира, я не только не мог бы использовать переход с "выгодой" для себя, но испытал и сильнейшее искушение в этом мире остаться. Моя алия вновь представала для меня авантюрой, даже предательством. И перспектива моей жизни в Египте теперь выглядела еще прискорбней, чем прежде.
Но воистину только Всевышний может вывести из ситуации, в которой добро и зло сливаются в пламени вращающегося меча! Распростившись с Довом, я вдруг вспомнил, что когда Жанна крестилась в католичество, сам я пребывал еще в православии, т.е. что по канону ее крестным я скорее всего просто не являюсь. Этот "зазор" разрешил всю ситуацию. Ксендз, когда-то крестивший Жанну, выразил полную готовность теперь нас обвенчать. Что и произошло вскоре после Шавуота.
Мой переход из христианства в иудаизм принял характер знамения. Но знамения какой религии? Скорее обеих. Еврейский Бог звал и тянул меня к себе, христианский Бог в Его сторону подталкивал. Но в результате я все же чувствовал себя не столько иудеем, сколько посланцем мирной миссии Эдома в Израиль.
Как бы то ни было, с той поры я действительно перестал практиковать церковную жизнь и стал постепенно приучать себя к исполнению заповедей. С осени 1988 года я стал носить цицит и накладывть тфилин, а зимою наконец и обрезался. Одним словом, мне предстоял долгий путь, но та пасхальная ночь, на которой я впервые заметил свою суженую, явилась для меня ночью исхода. Милующий лик Всевышнего открылся мне тогда в лице Друга и в лице Невесты.
Весьма знаменательным может показаться в этом отношении также и следующее событие. 8 мая я встал очень рано для того, чтобы проводить отлетающего в Израиль Дова. Когда я вернулся домой, то обнаружил свою постель заваленную глыбами обрушенной на нее штукатурки. Мама и Жанна рассказали, что проснулись от грохота около 6 часов утра, т.е. сразу после моего выхода из дома. Глыбы были огромные, иные я не мог удержать одной рукой, так что окажись я в тот миг в постели - возможно это был бы последний день моей жизни. Иными словами, быть может я действительно был уже осужден за свои грехи, но милость Всевышнего изменила судьбу, и жизнь моя началась сначала.