     С самого начала своей жизни я танцевала. Уже с первого класса балетной школы была "снежинкой" на елках в цирке и домах культуры. Платили за это по пять рублей. Когда я стала постарше, меня стали занимать в спектаклях балетной труппы самого красивого в мире оперного театра. Такой театр есть только в Одессе. К этому времени прошла реформа 1960 года. Всем "внештатникам" платили за спектакль по рублю - вдвое больше, чем на "старые" деньги и я чувствовала себя богачкой. Но главное мое богатства было в театре. Он уже стал моим. Глядя из-за кулис на сцену, когда танцевали ведущие солистки, я знала, что скоро все это танцевать буду я. Но уже теперь девчонки в школе и во дворе завидовали мне - ведь я танцевала на сцене! Я купалась в ярком, как тысячи солнц свете на сцене. Я-Я-Я!!! Откуда мне было знать, что из-за слепящих прожекторов портятся глаза и вскоре придется вне сцены пользоваться очками.
     Выпускной концерт прошел замечательно. Все одесские газеты на русском и украинском языках поместили сообщения о концерте и мои фотографии. В труппу театра после окончания учебы брали немногих. Меня взяли в театр сразу и дали 60 рублей в месяц. Все лето я ездила в составе бригады артистов оперного театра по колхозам. В перерывах между поездками приходила на уроки в театр, который стал, теперь по настоящему, моим. Состав бригады был довольно пестрым. Тут был и член партбюро хороший певец Иванов, почему-то не поехавший на гастроли с труппой театра, и Коля Огренич из Милана. В Милане он учился от одесского театра. Но когда там были летние каникулы и Коля возвращался в Одессу, то театр "запрягал" его в колхозные поездки. В бригаде был еще и Матоликов, который пел с перекошенным ртом. Матоликов заходил во все колхозные аптеки и искал дефицитные презервативы. Однажды он купил таковые с "усиками" и похвастался коробочкой с дефицитом перед нашими балетными мальчишками. Они чуть попозже залезли в сумку певца и пересыпали матоликовское добро в коробочке перцем из ближайшей столовой.
     Концерты были по вечерам. После концерта артистам полагался "банкет". Обычно банкеты проходили на открытом воздухе в теплые степные ночи. Свежий ветер приносил ароматы степи. Но столах стояла вкусная свежеприготовленная еда и замечательное местное вино. Вино хозяева подавали в чайниках или в ведрах. Неудивительно, что каждое утро музыканты и певцы выбирали "мальчика", который бежал за "бутылкой", то есть за бутылками в сельмаг для опохмелки коллектива. Потом театральный автобус вез нас из глубинки одесской области к морю.
     На пляже все вели себя чинно, отдыхая и трезвея перед вечерним концертом. Только певец Коля Губрий шарашился по пляжу и находил, у кого можно было найти выпивку. Пропустив стаканчик в сидячем положении, он вставал и пел для народа. Наши мужики сочувствовали Коле, которому жена отдавалась только за деньги - иным путем получить от этого забулдыги деньги на семью было невозможно. На пляже ленивый треп перемежался анекдотами. Самыми ходовыми были еврейские и молдавские. Еврейские знают все. Поделюсь одним "молдавским" анекдотом:
     "Едет одессит на своей машине в Кишинев за шмотками. Впереди тащится на своем драндулете молдаванин с одесской скумбрией и не дает одесситу обогнать его. Наконец одессит изловчился и обогнал молдаванина, поставил свою машину поперек дороги и остановил машину молдаванина. Вытащил его из машины и побил. Сидит молдаванин около дороги, утирает сопли и слезы. Подъезжает гаишник. Выслушал он плач молдаванина, и спрашивает, какой номер был у одессита. Молдаванин и отвечает: 42. Гаишник просит: вспомни еще цифры и буквы. Молдаванин отвечает: буквы были Р,А,З,М,Е,Р, но он бил меня одной левой, а что было написано на правой ноге, не знаю." Словом, дружба народов.
     И снова на концерт в очередной колхоз. Снова неотразимый тенор, любимец молодых балерин, Артур Жилкин страстно пожирая глазами какую то колхозницу, поет арию герцога из "Риголетто", а та ерзает от стеснения и краснеет как свежеочищенная свекла. Жилкин, на прощание, еще помашет своей "избраннице" ручкой и веселым уходит за кулисы. Снова Матоликов и Губрий так дерут свои глотки, что кажется, будто они вот-вот порвутся. Снова показывают на меня пальцами, когда я танцую в пачке. И всегда бур-р-рные аплодисменты.
     Не пил и вдруг перепил балетный мальчишка. По окончанию колхозных гастролей в балете комсомольское собрание. "Разбирают" пьяницу. Он бедный молчит. Только насупился и не отвечает ни на какие вопросы. Если ты не хочешь нам ничего отвечать, говорят ему активисты, то мы тебя исключим из комсомола. А он все равно молчит.
     - Что ж ты тогда будешь делать? - кричат активисты.
     - Вступлю в партию.
Хохотали все до упаду. Но мальчишек в балете, даже в Бостоне, не хватает. Поэтому парня в Одессе оставили в театре. Зато талантливого главного режиссера Бориса Рябикина вскоре выгнали из-за "голубых" дел. Таланты в СССР всегда гоняли. Это я так, между прочим, про главрежа. А собрание продолжается. Обсуждают текущие дела. Кто-то из девчонок, простите комсомолок, сильно загорел и их из-за этого их не поставят в "Лебединое". У кого-то трико-колготки часто рвутся и туфли все время ломаются, а новых не дают. У кого-то лифчик во время спектакля порвался. Короче говоря, комсомольская текучка. "Слово" попросила подружка нашей ведущей балерины и коммунистки Сильвы Вальтер, которой на собрании почему-то нет.
     - Сильвочка Вальтер просила поставить ей в ее комнате палку....
Громовой смех.
     - Нет, чтобы она могла согреться перед сценой....
Еще громче хохот, за животы хватаются. Комсомольцы, конечно, понимают, что речь идет об обыкновенном репетиционном поручне для комнаты, в которой ведущая спектакль балерина переодевается и гримируется перед спектаклем. Но все молоды, жизнерадостны и всегда готовы посмеяться.
     Я даже по выходным дням радостно бегала в театр на уроки.
     Правда, не всегда было весело. Вот и меня, через три счастливых года работы в театре, зовет к себе в кабинет Кела - наш главный балетмейстер Николай Трегубов. На пути перебираю возможные варианты. То ли новый спектакль дадут, то ли зарплату прибавят. Захожу в кабинет.
     - Садись, - говорит Кела мне и как-то мнется. Я села.
     -Мне в партбюро сказали, что главный балетмейстер не должен держать в театре еврейку. Тебе нужно уволиться.
Расплакалась я и выбежала из кабинета. Это было в начале 1968 года.
     Хорошо, что был человек, который научил меня написать в партбюро заявление о том, что я не верю, будто партбюро хочет моего увольнения и, вообще, коммунисты не могут сказать такого. Я поделилась случившимся со своими подружками. Те со своими. Балетная труппа была возмущена несправедливостью. Состоялось партийное собрание, на котором Трегубову объявили выговор. Так коммунисты спрятали концы в воду. Мне же было ясно, что в одесском театре для меня ничего более не светит и нужно уходить.
     А тут оказалось, что есть возможность уехать в Алма-Ату, танцевать там в театре оперы и балета и выйти замуж, притом, за того, кого я хотела.
Чтобы проще было оформить меня на работу в столице Казахстана, главный балетмейстер алма-атинского театра попросил быстрее оформить прописку. Но чтобы быстро прописали, нужно было срочно оформить брак. Как помнят бывшие советские люди, чтобы "расписаться" нужно было перед тем три месяца "думать". Пришлось идти в горисполком и просить, чтобы оттуда дали команду в райзагс "расписать" нас без "обдумывания". Уговорили мы там горисполкомовскую тетку и на следующий день пошли в ЗАГС расписываться. Жених поехал в ЗАГС, отпросившись с работы, и прибыл туда с двумя свидетелями. А я в белом платье вышла из дома, села на троллейбус. Ехала-ехала и вышла не на той остановке. Город еще не знала, а спрашивать в белом платье "Скажите, пожалуйста, где ЗАГС" было как-то неудобно. До сих пор вспоминаю, как искала тогда ЗАГС. Конечно, сильно опоздала, но все-таки успела до закрытия.
     В Одессе многие мне завидовали, что кожа у меня белая и не загорает. Говорили "голубая кровь". В алма-атинской труппе большинство составляли казашки. Они смуглые, а я как белая ворона. Главный балетмейстер Заур Райбаев и репетитор - бывшие детдомовцы. Министр культуры и многие театральные деятели республики старшего поколения, тоже, детдомовцы. Словом, вся культура детдомовская, казенная. Гораздо позже я узнала, что их родители либо умерли от голода в Казахстане в начале тридцатых годов, либо были расстреляны чуть позже, когда жить стало как-то "веселее". Пили все они очень много, по-русски, а жестоки были по детдомовски.
И "хорошо" разбирались в национальных вопросах. А уж, что это за "нация" - евреи, знали превосходно. Первый раз это прозвучало в виде:
"А ты, еврейка, молчи!". У меня новый рубец на сердце.
     В театре часто проходили партхозактивы и торжественные юбилейные заседания. Обычно, в эти дни в фойе можно было купить что-нибудь вкусное или польскую косметику. Рвался на такие мероприятия и мой муж, чтобы приобрести книги. Но когда в театре был сам член политбюро товарищ Кунаев, то из служебной части здания в фойе пройти было невозможно - КГБэшники перекрывали все двери. Покупки нужно было делать быстро потому, что после начала заседаний и после перерыва чекисты и дежурные партийные чиновники загоняли всех в зал, а нас в служебную часть здания.
     Однажды, мне "оказали доверие" - выбрали в избирательную комиссию. К выборам я заболела и не пошла на этот балаган. Обо мне вспомнили только около двенадцати ночи, когда нужно было подписать протокол о том, что 99 процентов избирателей отдали голоса за нерушимый блок. Телефона тогда у нас дома не было. Короче говоря, приезжает к нам целая делегация на директорской "Волге" за моей подписью. Я спала. Муж объяснил, что я заболела и сплю. Тогда ему "доверили" расписаться за меня и передали бутылку шампанского от комиссии. А на следующий год, уже не комсомол, а "партия" рекомендовала меня от комсомола в еще более "высокую" избирательную комиссию. Я сказала парторгу, что там нужно сидеть поздно, и я не пойду. Парторг заорал, что исключит меня из комсомола. Но потом успокоился и сказал, что бы я ему напомнила за пару дней до выборов об этом и он даст мне подписать протокол заранее. Конечно, я забыла о столь важном деле, а партия нет. Партийный секретарь незадолго до выборов попросил заехать с ним в горком партии. А там наш идеолог соврал, будто я уезжаю на гастроли и согласилась подписать протокол заранее. Меня поблагодарили за доверие.
     В Одессе труппа была очень дружной. Хотя были артисты, и было начальство. В Алма-Ате оказалось сложнее - казахи и не казахи, русские и нерусские, родственники и не родственники, начальники большие и маленькие. К представителям других среднеазиатских народов было полнейшее презрение. Казахские певцы любили рассказывать "как узбеки поют":
     "Узнали узбеки, что казахи хорошо поют и послали к ним шпиона. Он должен был подслушать казахское пение и научить ему узбеков. Подбирается, значит, узбек потихоньку к казахскому аулу, но собаки его учуяли и залаяли. Узбек подумал, что так поют казахи и научил своих петь так же. С тех пор узбеки поют, как собаки лают".
     После очередного развала балета национальными кадрами, в театр пригласили главного балетмейстера из Перми Газиева. Когда-то он много лет танцевал в Москве. Добрейший и чуткий человек, а какой специалист! Но его не волновали родственные связи и местные национальные "приоритеты". Наследницу казахской национальной гордости, члена КПСС - коротышку на кривых ногах со злобным лицом Раушан Байсеитову он поставил место злой и горбатой волшебницы Карабос в "Спящей красавице".
Партия поправила балетмейстера и, поэтому, роль феи Карабос, как обычно, исполнял мужчина с накладным горбом, приклеенным длинным носом и по стариковски скрюченными ногами. Однажды, я выходила из театра в кампании наших "народных" артистов. Один из них, обращаясь к другим, произнес как заклинание:
     - Я не выношу этого туркмена!
Стало понятно, что Газиеву в нашем театре пришел конец, а мне, при очередной тарификации, ничего не светит. И впрямь, новым главным балетмейстером сделали "народника" Абирова. А я до этого не верила, что Абирова уже не первый раз назначают "главным" на время тарификации. Вскоре в театр вернули "главным балетмейстером" Райбаева, которого ранее убрали "за развал". И снова детдомовские порядки.
     А тут подоспело столетие Ленина. В театре шум, суета. Начальники, народные артисты, родственники и любовницы готовятся получать новые звания, ордена и квартиры. Народный артист СССР Мамбеев из Каздрамы еще в январе оставил молодую восьмую жену и расписался с нашей девочкой из кордебалета, которая недавно окончила училище. Через несколько лет, в двенадцатый или тринадцатый раз, он снова женился на очередной молоденькой девочке из балета. Его считали очень благородным потому, что Мамаев всегда оставлял последней жене квартиру и шел к первому секретарю Кунаеву просить очередную квартиру. Кунаев никогда не заставлял пожилого человека ютиться с молодой женой в шалаше. А вот наш певец и народный артист СССР Ермек Семиженов к столетию Ленина в "энный" раз женился. На этот раз его женой стала красавица, юная театральная "одевальщица", то есть из тех, кто приносит в грим уборные костюмы перед спектаклем и забирает их после спектакля. Естественно, что для жизни с новой женой Ермек получил от Кунаева новую квартиру.
Не думайте, что было бесплатно и просто. Секретарь, нашего Первого секретаря исправно брал за допуск к шефу немалую мзду. Но далеко не каждого допускали даже к секретарю секретаря.
     Столетие вождя отметили постановкой оперы "Целина" со словами "любимый Брежнев" и балета "Партизанская сюита", в котором кордебалет изображал фашистов, а солисты партизан. Чтобы было ясно, где фашисты, кордебалет ежеминутно замирал в позе фашистского знака. То есть, по удару барабана левая рука резко отводилась влево и сгибалась в локте кистью вверх, а бедро правой ноги с опущенной голенью столь же резко вздымалась и отводилась вправо. После цензурного просмотра спектаклей партийные специалисты из ЦК, включая зав. отделом пропаганды сделали необычно много "глубоких" замечаний. Театральное начальство приняло эти замечания с "глубокой" благодарностью партии за заботу. Через несколько дней состоялся еще один просмотр, на который прислали из ЦК только одного инструктора. Проболтав все действо с директором театра, инструктор отметил благотворное влияние сделанных высоким начальством замечаний и сказал, что работы до премьеры еще много.
     Пожалуй, позже так много шума было только на 60-летие Казахстана, когда в Алма-Ату приезжал Брежнев и первые секретари союзных республик. Все началось задолго до приезда дорогих гостей.
Однажды, поздно вечером, неожиданно приехал к нам приятель мужа - Володя. Он был начальником треста "Облсельхозстрой" #16. Дай, говорит, пожрать, я только, что с серьезнейшего совещания и мне нужна срочно твоя помощь. Министр сельского хозяйства, сказал Володя, собрал всех начальников областных и республиканских трестов министерства, облсельхозуправлений, проектных институтов и сообщил, что ЦК Компартии Казахстана поручил их министерству встретить первого секретаря ЦК из Киргизии, и в ЦК сказали обо всем, что тому киргизу надо подарить. Министр, в свою очередь, распределил каждому начальнику треста какие подготовить подарки высокому гостю. Наши подарки, сказал Володя, преподнесет директор республиканского ВДНХ во время банкета по случаю посещения выставки. Володиному тресту нужно было вложить в подарочную копилку женские и мужские золотые часы и браслеты, а также, чабанский халат из панбархата и тюбетейку с узорами из золотого шитья. А что, спрашиваю я Володю, когда чабан в халате, то жена должна быть голой? Почему мужу халат и часы с браслетом, а жене кроме часов с браслетом ничего, возмутилась я. Купи ей, хотя бы трусики. Но Володя сказал, что шубы и белье, ювелирные изделия и так далее для "самого", жены и родственников покупают еще и другие тресты и организации министерства. Что касается его дела, то Володя сообразил, что хорошо пошить халат с национальными узорами смогут только там, где шьют для артистов. Я должна была познакомить его с теми, кто быстро и "на уровне" сошьет киргизскому хану достойный халат с тюбетейкой. Мой муж съязвил: Володя, а твою секретаршу, не нужно отдать на время секретарю? Нет, отвечал Володя, в этот раз девочек дают только Брежневу, потому что все остальные приезжают с женами. А какие подарки Брежневу, спрашиваю. Ну, это никто не знает, ответил Володя, это секретари ЦК делают по своим каналам. Иногда министр говорит, что ему нужны деньги "наверх", но куда и кому, мы толком не знаем.
     Еще запомнилось мне, как в нашем театре прощались с умершим Председателем Президиума ВС Казахстана Ямашевым, до того секретарем ЦК, который курировал "культуру", а еще до того зав. отделом культуры ЦК. Сквозь все свои должности он пронес любовь к танцу и его представительницам. Особенно любил ансамбль казахского народного танца "Гульдер", но и классических танцовщиц "поощрял". Небольшого роста, квадратно толстенький, без шеи, с головой, как лежащая на столе тыква и толстыми щеками, свисавшими чуть ниже подбородка, он давал звания, зарубежные поездки и квартиры. Иногда, этот деятель приходил на собрания в театр, и нам объявляли, что это еще один пример заботы партии об искусстве. И его вороватые масленые глазки честно подтверждали такую заботу.
     Умер Имашев вскоре после Брежнева. Поэтому похороны и прощание трудящихся ему устроили, как местному аналогу Брежнева. Гроб положили в театре оперы и балета в фойе на втором этаже. Вся церемония была гениально режиссирована. Дело происходило в морозный будний день. Под руководством директоров, ректоров и начальников колонны трудящихся, студентов и солдат по специальному графику сосредоточивались в районе нашего театра. Дожидаясь своей очереди, мужики, чтобы не замерзнуть, сметали в окрестных магазинах все спиртное. Затем, в соответствии с графиком стройные колонны повеселевших граждан с горящими от нетерпения лицами входили в театр в боковой вход справа и должны были подниматься по широким лестницам на второй этаж.
     Но тут оказалось, что церемониймейстеры не учли человеческой природы. Внутри театра, у правого входа, был мужской туалет. Входящая колонна раздваивалась. Мужчины штурмовали туалет, а женщины бегом неслись на второй этаж, обгоняя степенно вышагивающих после туалета мужичков. Дамы стремительно пробегали мимо почетного караула, покойника, похоронной музыки и планировали вниз - туда, где их ждала очередь в туалет около выхода в левой части здания. Пройти к женскому туалету и выходу кратчайшим путем по первому этажу, минуя покойника, не позволял заградительный отряд чекистов. Что ж, такова была советская жизнь.
     Часто вспоминаю, как мы ездили на концерты в Ленинск, что около Байконура. Городок тогда был тихий, уютный, зеленый и усеянный множеством памятников погибшим героям космоса и тем, кто погиб при взрывах на земле. В магазинах было полно импортных шмоток и продуктов. В последние годы, правда, стало хуже. Это случилось после того, как Кунаев уговорил Брежнева брать на работу в Ленинск жителей из ближайшего аула Тюра-Там. Они после этого разбогатели на спекуляции дефицитом и крепко хулиганили на улицах Ленинска.
     Конечно, куда интересней была моя поездка на гастроли в Тбилиси в 1970 году. Город остался в памяти как праздник, "который всегда со мной". Исключительная приветливость и тактичность жителей поражала. Но больше всего удивляла их редкостная гордость красотой и историей Грузии. Кроме того, меня убеждали, что бедных грузин нет. Каково же было удивление, когда на одной из центральных улиц - проспекте Плеханова, я увидела усатого оборванного мужчину, сидящего на асфальте тротуара. Но мои коллеги по театру "успокоили" меня: это не грузин, а курд. И объяснили, что курды из поколения в поколение работают дворниками, носильщиками на вокзале и грузчиками. Тут же последовал анекдот о курдах: "Во время войны комиссар никак не мог поднять курдов в атаку. Могу я тебе помочь, да? - обратился к комиссару грузин. Он подошел к курдам, и что-то таинственно зашептал им. Неожиданно курды с визгом и гиканьем бросились в сторону немецких окопов. Как ты их уговорил? - удивился комиссар. А я им сказал, что немцам нужно перенести чемоданы, - ответил грузин". Анекдот был нееврейский, и я весело смеялась. Но главным образом, рассказывали анекдоты про армян. Они напоминали мне "еврейские" анекдоты и слушать их было неприятно. После Тбилиси, Ереван показался необыкновенно уютным, домашним. И снова теплый прием. Везде говорят по-армянски. Все вежливы, не кричат.
Гулять по Еревану было наслаждением. В одном месте нужно было проехать несколько остановок на троллейбусе. Едва мы в него зашли, как там раздался на русском языке резкий крик толстой кондукторши: "Вперед, вперед проходите, шевелитесь!" Ну, совсем, как у нас в Алма-Ате или в Одессе. И тут я не выдержала. Говорю ей с акцентом: "Что? Па армянский гаварить нэ можэшь, да?" Пассажиры вскипели и начали орать на кондукторшу по-армянски. Я была уже не рада своей шутке. Потом многие стали что-то сочувственно говорить мне, по-армянски, разумеется. Я сконфузилась и отвечаю, что не понимаю по-армянски. Люди захохотали. Конечно, новые знакомые рассказывали анекдоты. Естественно, про грузин и азербайджанцев.
     Завершились мои кавказские гастроли в Баку. Все прошло хорошо. Так было в Тбилиси и Ереване. Приветливая встреча. Удобный номер в гостинице. Цветы в грим уборной. На следующий день после спектакля в оперном театре, был концерт в Сумгаите. Город расположен недалеко от Баку. Уже на окраинах Баку была невероятная грязь. А Сумгаит, в этом отношении, впереди всей Средней Азии. Нам, то есть Бакинским артистам и мне, предложили перед концертом показать город, но мы отказались и попросили отвезти нас на часок на пляж. Местный деятель извинился перед нами и сказал, что завод серной кислоты с непрерывным циклом производства, на днях, слил в Каспий десять тысяч тонн серной кислоты. Железная дорога долго не давала цистерны заводу. И, чтобы не останавливать производство и не срывать выполнение плана, завод слил в море свои излишки. Рыба в округе вся сдохла. Но нас отдел культуры Сумгаитского горкома губить не хочет и не советует купаться.
     Поздно вечером после концерта и банкета нас отвезли в Баку.
Утро перед вылетом в Алма-Ату было свободным, и мне показали город.
Удивительные улицы в старой части Баку и красивая набережная произвели хорошее впечатление. Но город был по восточному грязный.
     В 1978 году уехали в Америку мама и брат с семьей. Мой муж тогда не хотел и слышать об отъезде. В 1979 году, когда моей дочке исполнилось семь лет. Я устроила ее в "английскую" школу и ушла из театра. Директор хореографического училища Сара (ударение на второй гласной) Кушербаева пригласила меня на работу.
     Я начинала работать в Алма-Ате, когда Кушербаева танцевала свой последний сезон. И мы с ней вместе танцевали в "Большом вальсе". Мне тогда было чуть больше двадцати лет и я "была" старой женой Штрауса, а она, пятидесяти с чем-то лет, его молодой любовницей. У Сары хватало юмора понять ситуацию. Кроме того, в отличие от остальных неказашек я быстро схватывала казахский язык, и это располагало ее ко мне. Но в училище я не пошла. Низкая зарплата, много внеурочной неоплачиваемой работы и самое главное - это каждым летом поездки по аулам в поисках казахских талантов для училища. Ужасные бытовые условия этих поездок и их длительность до двух месяцев были для меня непереносимы. Я и в театре всегда увиливала от поездок на концерты в аулы. Этим меня всегда попрекали.
     Еще в театре я могла снять судороги мышц или размять закрепощенные мышцы легче, чем наши массажисты, порой, даже не касаясь их. Многие засыпали, до того, как я к ним притрагивалась. После ухода из театра я вначале устроилась хореографом в дом народного творчества и спортивную школу. Подхалтуривала аэробикой. Тем временем, наши балетные девчонки, выскочившие замуж за богатых и начальников, стали приглашать меня на массаж. Платили они очень хорошо и рекомендовали меня другим богатым теткам. Жены начальников, директорши столовых, универмагов и гастрономов, соревновались во всем, в том числе, и приглашением высокооплачиваемых массажисток. Массировать этих теток было выгодно вдвойне - они хорошо платили и помогали "доставать" дефицит. Одна из этих дам пристроила меня хореографом для телепередачи "А ну-ка девушки". Я учила девушек быть пластичными на сцене и платье и в купальнике. Я их называла "мисс Казахстан", а они меня "мисс Америка".

     Еще в брежневские времена я пыталась поехать в гости к маме. Но партбюро гороно, где я тогда работала, отказалось подписать мне характеристику. Позже, в разгар перестройки, в 1987 году я все же провела у мамы в Бостоне два с половиной месяца.
     Нужно было думать о детях. И я уехала с ними в Америку. Через полтора года к нам смог приехать муж.