Яков Ходорковский: Воспоминания

Что бывало...

Moderator: Ella

Forum rules
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
Post Reply
User avatar
Архивариус
Модератор форума
Posts: 1411
Joined: Thu Feb 21, 2008 5:28 am

Яков Ходорковский: Воспоминания

Post by Архивариус »

Прислано в редакцию
Яков Ходорковский
О великий и могучий...


Человек от работодателя должен был приехать к двум часам. Я пришел примерно без четверти, однако в коридоре, около двери в кабинет Голды, владелицы посреднической конторы по найму на работу, уже стояли несколько человек. Все это были молодые ребята, лет на тридцать меня младше, так что в свои шансы получить вожделенное место охранника или по-местному «шомера» я верил слабо, однако попытаться было надо. Где-то в полтретьего появился восточного вида худой и высокий парень, которого, как оказалось, мы ждали. Первым Голда пригласила войти меня. Она сказала мне, что это Итай, и он будет решать, кто им подойдет. Потом Голда представила ему меня, сказав, что я Яков. «Ма нишма, Яков», – спросил меня парень. Этот самый употребляемый в Израиле при встрече двух людей сугубо формальный вопрос означает «что слышно» или «как дела», обычный ответ на это «беседер» («порядок»). Ответ так же формален, как и вопрос, и после обмена этими кодовыми словами люди спокойно продолжают движение по своим делам, однако мой случай был иным, поэтому на его «ма нишма» я ответил «зэ талуй бэха» («это зависит от тебя»). Парень явно удивился и переспросил: «От меня?». «Конечно», – ответил я и мысленно возрадовался, что все-таки приехал в Израиль не глухонемым, как 90% репатриантов, и не зря учил иврит два последних года в Питере. «Ну если от меня, тогда поехали», сказал Итай и, вопрос с моим трудоустройством был решен сразу и положительно.
Итак, я стал ночным шомером. Охранял я большое трехэтажное здание, в котором чего только не было. В правом и левом крыльях, а здание было выстроено в форме буквы П, на первом этаже располагались магазины и кафе , которые запирались владельцами на ночь и имели свою сигнализацию, поэтому ко мне они имели косвенное отношение. На втором этаже располагались во множестве адвокатские конторы и офисы небольших фирм, а весь третий этаж занимал колледж, готовивший специалистов по компьютерам. Пост шомера располагался прямо при входе в центральную часть здания. В моем распоряжении были стул и стол, стоящие рядом с входом, что было просто роскошью. Первые пару месяцев моей работы были раем. Я приходил в десять вечера, ставил свою сумку на стул и в течение часа-полутора с умным видом стоял у входа, наблюдая, как из здания уходят учащиеся и преподаватели колледжа, а также прочий, работающий в здании народ. К этому же времени приезжал на своей Вольво владелец всего здания и магазина готовой одежды в одном из крыльев на первом этаже Йоси, довольно противного вида худой и лысоватый марокканский еврей. Он приезжал за дневной выручкой, которую ему передавал старший продавец Итай, тот самый парень, взявший меня на работу. Часам к двенадцати ночи в здании и около него никого не оставалось, кроме меня. Я закрывал дверь изнутри, садился за свой стол, доставал из сумки обильный ужин и термос с чаем и, включив приемник, предавался поеданию приготовленных женой вкусностей. Примерно в час ночи я поднимался на третий этаж в холл колледжа. А в этом холле стоял прекрасный, мягкий диван, на который я заваливался и с наслаждением погружался в сон праведника, поставив предварительно будильник на шесть утра. Вставал бодрый и свежий, спускался вниз, открывал входную дверь и ждал появления старика Ицхака, который и отпускал меня домой. Ицхак исполнял в этом доме роль ответственного за нормальную работу всех устройств: освещения, кондиционеров и т.д.
Какая это была прекрасная работа, как вспомнишь, так вздрогнешь. Но счастье не может длиться вечно. Однажды ночью я проснулся от громких и частых автомобильных сигналов. Кубарем скатился по лестнице и увидел перед входной дверью злого, как вепрь, Йоси в его Вольве. Йоси орал благим матом, что я спал, что ему такой шомер не нужен, что это стыд и т.д. В ответ я утверждал, что просто был в туалете и что даже у шомера есть такое право. Чувствовалось, что Йоси мне не верит. Проорав еще минут пять Йоси наконец-то уехал, а я остался. Спать расхотелось. Похоже, что будут гнать. Вот гад, думал я, буржуй недорезанный. Приехал, сволочь, в три часа ночи свое богатство проверять. Правильно говорила моя теща, царство ей небесное, – «Капитализм ненавижу!». Я тоже!
Назавтра, когда я пришел на работу, около входа в магазин одежды стоял Йоси и продавцы. Увидев меня, Йоси начал с издевательским смехом рассказывать им, как он вчера ночью приехал посмотреть как тут дела, а шомер Яков спал, как «курица». Слово курица он сказал по-русски, вызвав бешеный успех у слушателей. И вот тут меня прорвало. Терять мне было нечего. Я был уверен, что меня выпрут, но надо было хоть уйти красиво. Я набрал воздуху в легкие и начал орать. Краткое содержание моей речи было примерно такое: «Если я говорю, что я не спал, значит, я не спал, а ты, Йоси не видел, что я спал». Но это, если коротко. А если не очень коротко, то моя речь процентов на пятьдесят состояла из отборного пятиэтажного мата, которым я, как человек, всю предыдущую жизнь связанный с военно-морским флотом, владел неплохо. Я рассказал Йоси, где я его видел, и что я думаю о нем, его родителях, и его магазине. И в заключение, рассказал ему, куда ему следует пойти, если он мне не верит. Короче, я сказал все, что хотел. Похоже, что я таки имел успех. Израильтяне несчастные люди. Они не умеют ругаться. Орать-то они как раз умеют, а ругаться... Просто стыдно за соплеменников. Ну маньяк, с ударением на первом слоге, ну типеш (дурак). Высший пилотаж это наше родное «кибенемат», произносимое без понимания смысла, без эмоциональной нагрузки, просто без души. Позор, одним словом.
Меня они слушали серьезно и, буквально глядя мне в рот. Закончив свой оправдательный монолог, я повернулся и проследовал на свое обычное рабочее место. Примерно через час Йоси подошел ко мне и произнес спокойно: «Яков, ты хочешь сказать, что ты хороший шомер?» «Да», – коротко и скромно ответил я. «Ну ладно. Посмотрим», – сказал Йоси и уехал, а я остался. Победа была за нами. После этого случая я проработал у Йоси еще полгода и ушел сам, когда это надо было уже мне. Двухмесячный сонный рай, конечно, пришлось закончить. Что поделаешь, побед без потерь не бывает.
User avatar
Архивариус
Модератор форума
Posts: 1411
Joined: Thu Feb 21, 2008 5:28 am

Re: Яков Ходорковский: Воспоминания

Post by Архивариус »

Прислано в редакцию
Яков Ходорковский

Свиток Торы


Как только я начинал собираться в очередную поездку в Израиль, где уже несколько лет жил мой сын со своей женой, сразу же неизвестно откуда появлялось несметное число евреев, желающих срочно что-то передать именно со мной. Наименее обременительной передачей были письма, но были и другие поручения, более крутые. Обязательным среди этой толпы передатчиков было появление престарелого родственника моей жены, дяди Соломона, к которому за этой передачей еще надо было тащиться на другой конец города. У дяди Соломона был в Израиле любимый племянник Зяма, ему дядя Соломон всегда хотел передать что-нибудь интересненькое. Один раз я вез этому Зяме справочник машиностроителя полпуда весом. Справочник, наверно, был Зяме шибко нужен, потому что он забирал его от моего друга, жившего в Иерусалиме, ровно полгода. Мне особенно приятно было передавать что-либо Зяме, потому что хоть я и видел его у дяди Соломона только один раз, я бы не очень расстроился, если бы нам не удалось увидеться еще когда-нибудь. Зануда совершенно необычайная. В незабвенный и единственный раз нашей встречи с ним, это было перед его отъездом на ПМЖ в Израиль, Зяма, вызнав каким-то образом, что моя жена работает в институте ювелирной промышленности, принес серебряную позолоченную ложечку от солонки, которая была в его семье, очевидно, со времен второго храма и выглядела соответственно, и попросил Иру позолотить ложечку. Ее объяснения, что она этого сделать не может, потому что абсолютно не связана с производством, разумеется, его не впечатлили, и он потом еще месяца два с необычайным упорством доставал нас по телефону.

Посылка дяди Соломона на этот раз была совершенно нестандартная. Он решил передать Зяме, ни больше ни меньше, кусок старинного свитка Торы. Он считал, вероятно, что в Израиле большой дефицит Тор, и его племянник на этом деле очень сильно приподнимется. Я представил себе в лицах, как я буду объяснять нашим таможенникам про Тору, и похолодел от ужаса. Тогда я решил напугать дядю и сказал, что раз этот старинный текст, надо разрешение от таможенного комитета по культуре, что было, вообще говоря, правдой. Я рассчитывал, что дядя туда не поедет и на этом все и закончится. Щас. Дядя Соломон в свои восемьдесят с гаком таки поехал и привез разрешение, о чем мне торжественно доложил по телефону. Отступать было некуда. Поехал за Торой и разрешением. Поскольку я в это время часто бывал за границей и привык заранее проверять все документы, предназначенные для предъявления таможне, дома я стал внимательно рассматривать разрешение, полученное дядей. Как я люблю наших советских девушек, которые выдают в разнообразных присутствиях всяческие справки! Просто обожаю. В разрешении в верхней части было написано, что настоящий документ (Тора) разрешается к провозу в государство Израиль в подарок. А в нижней части той же справки было написано: С возвратом! Подпись. Печать. Высокий класс. Сначала я, было хотел звонить дяде Соломону и прояснить ситуацию, но немного подумав, решил, что Зяма вполне проживет без этого свитка, а уж я использую эту справочку как надо, как мне надо. Так они мне надоели, и дядя и Зяма, что никаких угрызений совести я не испытывал.
Наконец наступил день отъезда. Сумка до отказа набита подарками родственникам и друзьям – новоиспеченным израильтянам. Сыночку его мама посылала несколько палочек твердокопченой колбаски, не очень кошерной, но очень вкусной, красной икорки, конечно, вез я даже банку клюквы старой подруге, которая без клюквы жить на исторической родине отказывалась. Пройти со всеми этими деликатесами через нашу самую добрую в мире таможню было очень проблематично, потому что существовали нормы разрешенного провоза: одна палка колбасы, 140 грамм красной икры. Все! Вторая палка колбасы и 150 грамм икры могли, очевидно, подорвать экономическую мощь России.
Ну вот и аэропорт. Попросил провожавшего меня друга подождать, пока я пройду таможню, вдруг что-нибудь не так, и пошел сдаваться.
Мне достался обычный широколицый таможенник с усами и заметным запахом алкоголя. Лицо не злое. Я, как положено, предъявил паспорт, валюту с соответствующими разрешениями на ее провоз, после чего он попросил меня открыть сумку и тут я его удивил первый раз. Я сказал: «Я, конечно, очень извиняюсь, но мне бы хотелось начать с самого важного». После этой интригующей фразы я достал из кармана куртки пресловутый свиток Торы и разрешение и продолжил свою речь: «Вы, наверено, знаете, что у евреев самым священным текстом является Тора. Так вот я, выполняя поручение своего престарелого родственника, должен отвезти в Израиль этот свиток. Разрешение есть». Я закончил свою речь и с некоторой торжественностью передал ему свиток с разрешением.
Надо заметить, что уже после слов «у евреев» лицо таможенника начало на глазах киснуть, как будто он проглотил стакан паленой водки и не закусил. То, как он брал свиток, не могло не напомнить Маяковского с его паспортом. Именно, как ежа. Все же таможенник взял себя в руки и внимательно прочитал разрешение, после чего сказал: «Ну провозите, в чем проблема?»
И тут я его удивил второй раз. Я сказал: «Видите ли. Поскольку для нас, евреев, этот документ имеет особое значение, я не могу воспользоваться Вашей добротой. Я хочу, чтобы все было честно, по правилам». Таможенник мучился. Особенно ему досаждали мои словесные конструкции типа «у нас, евреев, для нас, евреев». Он физически не мог этого слушать. А я продолжал излагать: « Вот посмотрите внимательно на разрешительную справку. Сверху написано, что провоз разрешен в подарок. Правильно?» «Ну», с явным раздражением буркнул таможенник. «А внизу написано: с возвратом». Таможенник выхватил справку у меня из рук и уставился в нее. «Да-а-а», протянул с отвращением. Тогда я сказал свою финальную фразу: «Я ни на чем не настаиваю. Как Вы решите, так и будет. Я хочу, чтобы все было по-честному и чтобы у меня не было неприятностей при возвращении». Я замолчал. Таможенник повертел еще некоторое время справку в руках и, буркнув мне: «Подождите здесь», направился к коллеге, проверяющему пассажиров за соседней стойкой.

Короче говоря, я минут на пятнадцать остановил работу всей Пулковской таможни. Это было клево! Наконец, мрачный, как туча, таможенник вернулся ко мне и сказал, что я могу провезти «эту Вашу как ее, Тору», но с возвратом. Я ему сказал: « Большое спасибо. Можно я верну Тору провожающему?» «Валяйте», сказал он. Я побежал к ожидавшему меня другу и попросил его передать свиток жене, чтобы она сказала своему дяде, что свиток слишком ценный, и Родина не может его оторвать от своей груди. Когда я вернулся к таможеннику, он уже успокоился и встретил меня, как родного. «Этих родственников, мать их за ногу, убивать надо», сказал он. «Знаешь, как они меня достали со своими передачами». Я, было, потянулся, чтобы открыть для проверки свою сумку, но таможенник сказал мне: «Да ладно. Иди уже». Я не стал больше испытывать его терпение, сказал ему «счастливо», хотел пожать руку, но решил, что это уже будет перебор, и веселый, с колбасами, икрой и клюквой пошел на паспортный контроль.
Операция удалась.
Яков Ходорковский
участник форума
Posts: 4
Joined: Sun Nov 30, 2008 3:01 pm

Re: Яков Ходорковский: Воспоминания

Post by Яков Ходорковский »

Яков Ходорковский
Родительское собрание


С работы мы вышли с Костей прилично поддатые и в прекрасном расположении духа. Закончился последний перед Новым Годом рабочий день с обязательным тогда праздничным застольем, и нам было хорошо. На углу Кировского и Братьев Васильевых решили зайти в гастроном, вдруг перед праздником выкинут чего-нибудь вкусное и дефицитное. В мясном отделе увидели огромных и очень жирных китайских гусей и, после недолгого раздумья, решили взять. Взяли. Проводил Костю на его любимый трамвай и именно в этот момент с ужасом вспомнил, что мне надо сегодня идти в Славкину школу на родительское собрание. Идти хотелось, как на виселицу, а еще этот чертов гусь. Как я забыл о собрании, вот болван. Но делать нечего, надо идти. Ирина категорически отказалась ходить к Славке на собрания, сославшись на то, что ее нервы не выдерживают. Действительно, чтобы ходить на собрания к нашему «отличнику», надо было иметь нервы космонавта. Ничего не поделаешь, надо идти.

В классе было жарко. Я привычно занял свое место за партой на галерке рядом с Наташей Горшковой–мамой Славкиного закадычного друга Кольки, который учился может немножко лучше, чем мой выдвиженец, но по части всяческой шкоды они были просто близнецы. Очень люблю сохранившуюся с тех пор фотографию, им там лет 9-10. Сидят щекой к щеке два ангела, только крыльев не хватает. Но выдают этих ангелов огромные фингалы под глазами, причем фингалы расположены симметрично, ближе к слиянию щек. Значит драка или падение откуда-нибудь были непосредственно перед съемкой.

Собрание началось. Эти собрания, чтоб они сгорели, были, очевидно, самыми волнующими часами в жизни нашей классной руководительницы, заслуженной учительницы и редкой дряни Веры Ивановны. Это была дама уже далеко не первой свежести с круглым лицом и выщипанными бровями. Не знаю как она преподавала свою математику, которую мой сын возненавидел с тех пор на всю жизнь, но во время родительских собраний Вера Ивановна наслаждалась. Это был ее звездный час. О какой-нибудь деликатности или уважении к взрослым людям, сидящим перед ней, она, вероятно, даже не догадывалась. Она являлась, чтобы показать с какими ужасными детьми ей, несчастной, приходится работать. Какие они тупые, невоспитанные и бездарные. Она шла не торопясь, по алфавиту, и каждому родителю излагала свою «правду» про их детей. Причем отвратительно гнусно звучала как ругань в адрес учеников, которых она не любила, так и похвала любимчикам. И все это прилюдно, с напором. Мне, как всегда, немного везло. У меня хоть было время собраться морально, чтобы не ответить ей так, как хотелось. Это потому, что моя фамилия начинается на букву Х, а до нее, как до Китая. Сижу, трезвею, потею. Одет я был для собрания классно. На мне было зимнее пальто, доставшееся по наследству от тестя. Двубортное, бежевое и с меховой подстежкой из кролика, раскрашенного под леопарда. На шее у меня был мохеровый шарф, а на голове, потом снял, конечно, огромная оленья ушанка. Короче, в Заполярье мне было бы комфортно.

Ну вот. За Вами пришли. Мерзкие глазки Вера Ивановны остановились на мне. Ее рожу украсила сладострастная улыбка и она начала: «Слава Ходорковский. Более неаккуратного, всегда грязного и несобранного ученика я за свою долгую преподавательскую жизнь не встречала ...». В этот момент что-то на полу меня отвлекло от наслаждения услышанным. Я пригляделся и похолодел. Из под меня по полу в сторону этой гадины по полу полз ручеек крови!!! Гусь, скотина, растаял. Мне конец. Выхода не было никакого.Я снял мохеровый шарф и, лучезарно улыбаясь продолжающей излагать хулу в адрес моего сына училке, начал шарфом вытирать пол, ловя на себе изумленные взгляды родителей.
Наконец Вера Ивановна замолчала, ожидая моей реакции, но ее не последовало. Пол к этому времени я уже вытер. Все, что я мог сказать в адрес гуся и Веры Ивановны, я уже сказал про себя, поэтому я еще раз улыбнулся ей. Хорошая, вероятно, была улыбка, потому что Надежда Ивановна быстро от меня отвернулась и перешла к отличнице Хрумало. Я вытер пот со лба и затих в изнеможении.

Когда я пришел домой, Слава уже спал. Он всегда в дни родительских собраний почему-то ложился спать пораньше. Умный мальчик. Я разделся. Молча вручил пораженной моей хозяйственностью жене гуся и окровавленный мохеровый шарф и попросил меня ни о чем не спрашивать. Тихо умылся и поплелся спать. Норд, наш любимый кобель, посмотрел на меня внимательно и пошел со мной. Он понял, что мне нужна душевная поддержка.
В комнате пахло елкой, которую Славка с Ирой уже нарядили. Завтра Новый Год.
Яков Ходорковский
участник форума
Posts: 4
Joined: Sun Nov 30, 2008 3:01 pm

Re: Яков Ходорковский: Воспоминания

Post by Яков Ходорковский »

На Пушкинской

Моя родина – Пушкинская улица в Санкт-Петербурге, тогда Ленинграде. Здесь я родился всего за два месяца до начала войны. Отсюда мама, мой старший брат и я отправились в эвакуацию на Урал и сюда же мы вернулись в 1944 году. Пушкинская улица находится в самом центре Ленинграда, рядом с Московским вокзалом. Улица короткая, всего двадцать один дом, она идет от Невского проспекта до Кузнечного переулка. Для Петербурга Пушкинская улица сравнительно новая, она была проложена только в семидесятых годах девятнадцатого века и даже поначалу называлась Новым проспектом. На улице, примерно на половине ее длины, разбили круглый сквер, в котором в 1884 году по решению Городской Думы был установлен памятник А.С.Пушкину работы А.М.Опекушина. Это был его второй памятник Пушкину, небольшой и не такой торжественный, как первый, всем известный, на Тверском бульваре в Москве. Но вероятно именно потому, что Пушкин был небольшой, всего два метра высотой, стоял на черном, гранитном постаменте в центре сквера на фоне крон деревьев и неба, весь ансамбль оказался просто волшебным и очень домашним.

Вот как раз справа от сквера, в доме 11 на пятом этаже мы и жили. У нас была 16-метровая комната в огромной коммунальной квартире, кроме нас еще пятнадцать семей. И жило нас в этой комнате четверо: папа, мама, мой старший брат и я. А тогда все так жили, поэтому ничего в этом удивительного нет. В квартире был длиннющий коридор и я учился там кататься на трехколесном велосипеде. Рядом с нами, стенка в стенку, жили Ковалевы. У нас даже печка была общая, половина у нас в комнате, а половина у них. Не знаю сколько их, Ковалевых, было, помню только Люсю и Галю, девушек возраста моего брата, которые вечно со мной возились. С ними я ходил на салют Победы на Неву. Все плакали, смеялись и целовались и я, наверно, тоже. А с другой стороны жила Антонина, высокая, тощая женщина, которую мама почему-то терпеть не могла. Мужа Антонины во время войны арестовали как «врага народа», о чем будничным голосом рассказывала кому-то мама, а я запомнил. Мне понравились слова «враг народа». Было в них что-то завораживающее. Был он то ли слесарь, то ли токарь. Враг народа. Какого народа? Какой враг? Бред сивой кобылы. Но в этом бреду все и жили, и некоторые даже неплохо. А в самом конце коридора жил мой друг дядя Петя – трубочист. Да нет, конечно дядя Петя не был трубочистом, он был трубачом в военном оркестре и носил форму, но я в свои четыре года никак не мог понять разницу в словах «трубач» и «трубочист» и хвастался в садике мальчишкам своим другом, дядей Петей - трубочистом.

Вероятно, я был симпатичный мальчишка, потому что взрослые вечно со мной любили разговаривать и возиться. У родителей в соседнем доме жили друзья, семья Добиных. У них была отдельная квартира с множеством комнат, правда, и семья была очень большая - братья, сестры и престарелые родители. Все уже были женаты и замужем, и у всех было по комнате. В одной из этих комнат жил дядя Сема Добин с красавицей женой Лялей. Своих детей у них не было, и эта Ляля (кстати, это была первая женщина в моей еще не длинной жизни, про которую я понял, что она красивая) меня к себе затаскивала, тискала, закармливала шоколадом, но помню, что сопротивлялся я не очень, вероятно по причине, изложенной в скобках. А еще ко мне вечно приставали на улице с вопросом: «Мальчик, ты почему сегодня не мыл глаза?» «Я мыл!»,- кричал я и начинал реветь на радость спрашивающему шутнику. А все потому, что глаза у меня тогда были черные, а не как сейчас бледно коричневые, как вылинявший, старый ковер. Разумеется про меня, малыша, остались семейные легенды. Некоторые довольно забавны. Подробно обстановку в нашей комнате я конечно не помню, но точно, что между двух окон, выходящих на садик, стоял письменный стол, за которым занимался мой старший брат, а над столом висела черно-белая репродукция картины Репина «Иван Грозный убивает своего сына». Из каких соображений папа украсил нашу комнату этим шедевром ума не приложу, но боялся я этой картины очень. И вот однажды, вероятно вскоре после нашего возвращения из эвакуации, я, оставшись один в комнате, забрался на стул около обеденного стола, стоящего в центре комнаты, залез ложкой в сахарницу и начал есть сахарный песок. В это время в комнату вошел папа и сказал: «Яшенька! Нельзя так есть сахар» «Почему?» - удивился я - «Разве от этого умирают?» Папа, переполненный нежностью к сыну, схватил меня на руки, начал тискать и сказал, что сейчас меня съест, на что я ему абсолютно серьезно сказал: «А потом будешь жалеть, как Иван Грозный.» Вот, какой я был умный. Куда что девалось.

А еще у родителей были друзья в нашем же доме, в бельэтаже. Это была семья Лейбовичей. Фаня Абрамовна - величественная, полная дама в пенсне и с выщипанными бровями, ее муж - Исаак Борисович и их сын, приятель моего брата, Сема по прозвищу Рыжий, понятно почему. С Семой случилась жуткая криминальная история. Поскольку она тогда вызвала много шума, я эту историю запомнил. Исаак Борисович был дамский портной и шил дома. Думаю, всем понятно, что семья не голодала, не то слово. Однако их сын, «умница», сумел связаться с какими-то хулиганами и грабануть продуктовый ларек. Предполагаю, зная Сему всю жизнь, что сам Сема не грабил, он, наверно, стоял «на стреме», но это уже детали. Сема «попал», как теперь говорят, и его надо было вытаскивать. За счет титанических усилий Исаака Борисовича по улучшению гардероба судейских начальников и их жен Сема избежал суда и тюрьмы, но ему пришлось быстренько попадать в военно-морской флот. Правда службу ему тоже нашли не пыльную. Он служил коком, то бишь поваром, на каком-то корабле, который всю его службу простоял на Неве. Не думаю, что на «Авроре», но кто его знает, может и на «Авроре». Чем этот кок кормил матросов не знаю, но что он ел сам, знаю точно. Каждое утро его мама укладывала в сумку кастрюльки с едой для кока Семы и ехала через весь город кормить своего умирающего с голоду ребенка.
Меня у Лейбовичей или у Добиных довольно часто мама оставляла, когда уходила куда-нибудь надолго, поэтому я многое в их жизненном укладе запомнил. Например, помню, что Исаак Борисович каждый день выпивал стакан молока, куда капал несколько капель йода! Того самого йода, которым смазывают царапины, и это очень жжется. А он это пил! Меня это поражало. А у Добиных я помню, как иногда вечером к ним приходили старики и старушки. Они все шли в комнату родителей, и что там происходило я не знаю, но меня это озадачивало даже тогда, только я почему-то не спрашивал. Уже гораздо позже отец объяснил мне, что эти люди приходили к Добиным молиться. У них был еврейский молитвенный дом, тайный, конечно. В те прекрасные времена за такие собрания можно было запросто получить срок.

Мой первый друг Валерка Лотухов вместе со своим младшим братом Сережкой и их мамой, тетей Катей, жил в доме 9, рядом с нами. Папа у них тоже был, но он почти все время находился в командировках. Звали его Василий Васильевич, а для меня дядя Вася, и был он человек романтической специальности. Он служил начальником автопоездов, доставляющих продовольствие и оборудование полярникам, зимовавшим на берегу моря Лаптевых и в других местах побережья Северного Ледовитого океана. Дядя Вася в моих воспоминаниях предстает таким героем книг Джека Лондона. Он был красивый дядька, большой, широкоплечий. Тетя Катя и дядя Вася дружили с моими родителями и бывали у нас, когда дядя Вася был дома. Коммуналка, как тогда говорили, у них была еще больше нашей, но у них там было две комнаты и еще своя маленькая прихожая, поэтому получалась как бы отдельная квартирка. Это по тем временам было роскошью. А еще в гостиной у них было окно с широченным подоконником, которое выдавалось далеко вперед над улицей (потом я узнал, что это называется эркер). Мы с Валеркой очень любили стоять на этом подоконнике и глазеть на улицу и на садик (слово сквер было нам тогда неизвестно, да и взрослые никогда так не называли наш садик). А напротив дома, в котором жили Лотуховы, был дом, который ремонтировали пленные немцы! Мы с пацанами подбегали к ним поближе и кричали «Гитлер капут!» и еще «Хенде хох!», а потом быстро удирали. Но немцы почему-то не злились на нас. Наоборот, смеялись. Но конечно больше всего времени мы, детвора, проводили в садике. Бегали вокруг Пушкина, залезали на постамент, качались на цепях, которые окружали памятник. Это был наш садик и наш Пушкин. Я уже рассказывал раньше, как дети отстояли памятник от городских «ценителей прекрасного». Попробовали бы у нас отобрать нашего Пушкина, мы бы такой вой устроили.

Из садиковых пацанов помню немногих. Кроме Валерки Лотухова, о котором я уже рассказывал, еще помню Серегу - шестипалого. Он и правда был шестипалый. У него на каждой руке рядом с мизинцем был еще один маленький пальчик. Это было здорово, и мы очень гордились таким необычным другом. Но помню я его не только из-за шестого пальца, а потому что Серега стал первым человеком в моей жизни, который меня обманул. Он мне на день рождения обещал подарить шоколадного петуха с меня ростом! Как я его ждал! На день рождения Серега пришел, но без петуха. Очень было обидно.

А еще про одного мальчишку из раннего детства, с которым мы, оказывается, тоже играли в садике, рассказала мне его мама, когда я уже стал взрослым и учился в Ленинградском институте точной механики и оптики (ЛИТМО). А дело было так. Один парень из нашей группы, звали его Алик Соломон, предложил мне пойти к нему домой (а они жили на Малой Посадской, рядом с ЛИТМО), чтобы готовиться к экзамену по истории КПСС, был тогда такой жуткий предмет. У Алика дома была Большая Советская Энциклопедия, в которой было сжато изложено содержание работ В.И.Ленина! И, следовательно, можно было их не читать, а вызубрить краткое содержание. Конечно, я с радостью согласился, и мы пошли к Алику. Его мама, Мария Борисовна, очень, кстати, красивая женщина, сразу усадила нас обедать. Смотрела она на меня все время как-то очень внимательно, я даже смущался. А потом задала мне неожиданный вопрос: «А скажи, Яша. Твою маму зовут Фаня Яковлевна?» Я очень удивился, потому что именно так маму и звали, и ответил утвердительно. Вот тогда Мария Борисовна и рассказала нам с Аликом, что оказывается знакомы мы не с 17 лет, как мы думали, а с четырех, когда вместе играли в Пушкинском садике. Однако, неужели я так мало изменился с четырехлетнего возраста, что оказалось возможным узнать меня в 17 лет?

Садик было видно из окон окружающих домов, и поэтому мамы могли иногда поглядывать на своих чад. Садик казался им безопасным уголком. Однако наиболее «удачливые» и «ловкие» дети, к котором я вынужден отнести и себя, находили для своих мам и пап поводы для волнений. Однажды мне зафитилили камнем в глаз. Кровищи было море. Чудо, что остался с глазом. Шрам на веке до сих пор виден.
А дома сидеть было скучно. Игрушек тогда почти ни у кого не было. У меня, например, было три. Плюшевая такса, которую мне подарила Тося, девушка моего брата. Если нажать ей на живот, собаке конечно, а не Тосе, она лаяла. Вторая игрушка – мотоциклист, который сначала даже ездил, пока я его не сломал. Ну а самым любимым был надувной слон из серой резины. Наверно он был склеен из автомобильной камеры. Слон был чудовищно вонючий, но я его очень любил и мыл слюнями. Вот и все мои игрушки. Однако скучал я только, когда был дома один, а бывало это нечасто. Мой брат Мойсей старше меня на 14 лет и значит, когда мне было четыре, ему было восемнадцать. И почти всегда, кроме тех часов, которые он был в институте, у нас крутились его друзья студенты. Они были молодые, веселые, пели песни военных лет, читали стихи Константина Симонова. Разумеется, они были и моими друзьями, во всяком случае я так считал. А самым частым гостем у нас, да и не гостем, а абсолютно своим человеком, был друг Мойсея еще со школы, с довоенных времен, Юра Грузинцев. Грузинцевы жили напротив нас, по другую сторону нашего садика, в огромной полуподвальной отдельной квартире. Юрин отец, Петр Георгиевич, был полковником, командиром полка, а может и дивизии, и когда мы вернулись в Ленинград, он еще был на фронте. Юра и его мама Александра Алексеевна, очень ждали отца домой. И вот наконец, в первых числах мая 1945 года, пришла телеграмма из Таллина, что отец приезжает домой. А назавтра пришла другая телеграмма, страшная и ужасная. В ней сообщалось, что Петр Георгиевич погиб. А потом Александре Алексеевне и Юре военное начальство сообщило подробности. Как оказалось, Петр Георгиевич перед отъездом зашел к эстонцу-сапожнику, чтобы забрать у него сапоги после ремонта. Только вместо сапог этот сапожник выхватил пистолет и в упор расстрелял русского полковника. И вместо долгожданной встречи с отцом получили Грузинцевы похоронку. Папа и мама дружили с Грузинцевыми и старались как-то утешить Александру Алексеевну и Юру, но это было невозможно. Спустя совсем немного времени, полгода наверно, Александра Алексеевеа умерла. Конечно от горя. Для меня, малыша, это было первое знакомство с такими явлениями, как смерть, похороны, поминки. Меня почему-то никто никуда не отдавал на это время, и поэтому я помню все отчетливо. И похоронную карету на Пушкинской с парой лошадей под черными накидками. И раздирающий душу оркестр. И поминки с какими-то странными кушаньями, кисель, кутья. Так, в одночасье, от благополучной и красивой семьи Грузинцевых остался один Юра. В это тяжелое для него время наша семья, как он потом много раз говорил сам, стала его вторым домом. Они приходили вместе с братом из института, мама ставила перед ними на стол огромную сковороду с жареной картошкой. Обедали, потом занимались, уходили вместе гулять или к друзьям. Только ночевать Юра уходил домой. Так продолжалось довольно долго, пока Юра немного не пришел в себя.

Каждую неделю мы втроем, Мойсей, Юра и я ходили в баню, которая находилась в начале нашей Пушкинской улицы, на углу с Невским. Я эти походы просто обожал. Юра окатывал каменную скамью горячей водой, клал меня на нее и делал мне массаж. Я вякал, но терпел. Когда мне исполнилось шесть лет, Мойсей и Юра решили, что пора заниматься моим воспитанием. Они из меня решили сделать лорда. Для меня нашли учительницу английского языка, так что английским языком я начал заниматься раньше, чем пошел в обычную школу. Остается догадываться, виновата ли в этом методика преподавания иностранных языков в России или я такой тупица, но английского я не знаю и сейчас, хотя изучал его в школе, институте, а потом еще и в аспирантуре.
Уроки английского я полюбил, потому что учительница была у меня очень добрая, звали ее Татьяна Николаевна Юстова. Татьяна Николаевна приходила к нам домой. Она меня называла Джек, приносила мне конфеты и давала смотреть потрясающе красивые старинные книги. Татьяна Николаевна меня любила и я ее тоже. До сих пор у меня в книжном шкафу стоит ее подарок, великолепно изданная в Лондоне в 1892 году синяя с золотым тиснением книжка под названием «Hero» (Герой). У Татьяны Николаевны была дочка Наташа, очень красивая девочка. Красивая и нарядная, как кукла. При этом сама Татьяна Николаевна одевалась ужасно бедно, всегда ходила в бархатном жакете, такие обычно носили молочницы, привозившие из деревни в Ленинград молоко. Татьяна Николаевна растила дочку сама, потому что была в разводе со своим мужем, известным профессором. Рядом со своей нарядной дочкой она выглядела, как ее служанка, да и держалась так же. Помню, как Наташа сидит на стуле, а ее мама сидит перед ней на корточках и обувает ей сапожки. Что-то в этом было не здоровое, поэтому я, наверно, и запомнил. Впрочем, ко мне они обе относились прекрасно.

В это же время, то есть когда мне было лет шесть, в нашем доме появилась тоненькая и очень хорошенькая девушка, ее звали Люся Полякова, это была новая девушка моего брата, они вместе учились в институте. Мне она понравилась сразу. Мы подружились. Люся читала мне книжки, научила понимать часы. Короче говоря, похоже, я Люсю признал первый в семье. Из-за Люси я единственный раз в жизни получил по попе от старшего брата. А дело было так. Лотуховы устраивали какую-то вечеринку и пригласили на нее Мойсея и Юру, при этом тетя Катя сказала, чтобы они приходили одни, потому что будут хорошие девочки. Вот именно это я без всякой задней мысли и изложил Люсе вечером в присутствии брата и всей семьи. Поделился, так сказать, радостью с близким человеком. Мойсей встал, поднял меня со стула, трахнул по заднице и сказал: «Иди сейчас же спать!». И я пошел спать, рыдая и шмыгая носом. Мне, конечно, не было больно, не так уж сильно он меня ударил. Но за что? Вот это было обидно.

В 1948 году отцу предложили обмен, и мы вместо нашей шестнадцатиметровой комнаты получили шикарную комнату целых 32 метра в коммунальной квартире в доме на Гороховой, между Фонтанкой и Садовой улицей. Эту комнату мы поделили на две, и у родителей впервые в жизни образовалась своя спальня. Итак, мы переехали на Гороховую. Прощай дошкольное, беззаботное детство. Прощай Пушкинский садик.
Last edited by Яков Ходорковский on Mon Feb 03, 2014 2:27 pm, edited 2 times in total.
Яков Ходорковский
участник форума
Posts: 4
Joined: Sun Nov 30, 2008 3:01 pm

Re: Яков Ходорковский: Воспоминания

Post by Яков Ходорковский »

На Гороховой(часть1)

Гороховая улица — одна из центральных магистралей в центре Санкт-Петербурга. Один из трех лучей, расходящихся от центральной башни Адмиралтейства, Вместе с Вознесенским проспектом и Невским проспектом эти лучи и сформировали основной ансамбль для застройки города на левом берегу Невы после пожаров тридцатых годов восемнадцатого века.
Мы поселились на Гороховой на четвертом этаже большого четырехэтажного дома, в квартале между Садовой улицей и набережной реки Фонтанки. Понятно, что слова «большой» и «четырехэтажный», написанные рядом, производят в настоящее время странное впечатление, но надо иметь в виду, что дом был построен в семидесятых годах девятнадцатого века. Тогда строили иначе, и высота потолков в наших комнатах была больше четырех метров, что, разумеется, в дальнейшем доставляло много хлопот моим родителям. Квартира, в которую мы попали, по сравнению с Пушкинской была просто шикарной. Вместо 15 жильцов или, как говорили на советском новоязе, съемщиков, тут проживали только три семьи. Как я уже рассказывал раньше, мы получили одну большую комнату, которую сразу же разделили на две. Так что теперь у нас было целых две комнаты, - гостиная и спальня родителей. В основном, все время мы проводили в гостиной, где в центре стоял круглый обеденный стол, слева от стола располагался громадный шкаф с большим количеством ящиков и ящичков с резными дверцами, старинный наверно, а у правой стены комнаты стоял очень красивый диван с овальным зеркалом в верхней части спинки и двумя башенками с левой и правой стороны. Все деревянные части дивана были облицованы карельской березой. Диван был изготовлен на заказ известным в городе краснодеревщиком и, наверно, дорого стоил, но, как говаривал отец, «фасон дороже денег». Его старший брат Ёня заказал такой диван первый, куда же отцу было деваться. И спал я на этом диване с момента его появления аж до самой своей женитьбы и ухода от родителей во взрослую, самостоятельную жизнь. А еще в комнате немного позже появилось пианино, предмет моих многолетних мучений, но об этом как-нибудь в другой раз. Между прочим, деньги на покупку пианино отец выиграл на облигацию так называемого трехпроцентного или, как тогда говорили, «золотого» займа. Это было крупным событием в нашей жизни, поэтому я и запомнил. Ну и особо надо рассказать про часы. Мой отец был часовой мастер и не только чинил часы, но и любил красивые, хорошие часы, поэтому у нас в гостиной прямо напротив входной двери висели на стене большущие настенные часы с гирями знаменитой фирмы «Павел Буре», с четвертным боем. А на том самом шкафу сверху стояли очень красивые часы, представляющие собой гранитный массивный цилиндр, в котором, собственно, и были часы, а сверху на этом цилиндре располагалась чудесная фарфоровая ваза изумительного глубокого синего цвета, которую обвивали бронзовые змеи. Эти часы тоже были с боем, но обычно их не заводили, и, наконец, на пианино стояли старинные каретные часы. Однажды к нам в гости приехал из Баку мамин племянник Фима. Он был тогда студентом. Вот этот Фима взял однажды и, когда никого не было дома, завел все часы. И все они начали звонить на разные голоса. Тот-то было весело, чуть все с ума не сошли, пока отец не пришел с работы и не навел порядок. Очень тогда он на Фиму рассердился. И зря. Молодой Фима был, любопытный.

Прямо напротив двери в наши хоромы была дверь к соседям, семье Гуревичей. В квартире была еще одна семья Карандашевых. Они жили через стенку от нас. Но с ними у нас были очень официальные, формальные отношения. Может быть потому что Николай Васильевич был большим начальником, у них даже был свой телефон, что по тем временам было большой редкостью. А может быть просто потому что и он сам и его жена, Вера Михайловна, дама высокая и интересная, держались по отношению к своим соседям несколько свысока, подчеркивая разницу в общественном статусе. Карандашев обожал свою жену и по утрам выносил за ней ночной горшок, что почему-то очень бесило моего отца. Короче говоря, с Карандашевыми мы не дружили, а с Гуревичами дружили.
Их было четверо. Глава семьи Майор Борисович, пожилой и очень добый дядька небольшого роста. Он и правда был майором в отставке. Воевал в Финскую кампанию, где отморозил ноги и поэтому ходил почти всегда дома в валенках. Как я теперь понимаю, звали его, наверно, Мейер, но для тех «прекрасных» лет борьбы с космополитизмом имя Майор, разумеется, было лучше. Его жену звали Зоя Яковлевна, миловидная маленькая женщина. Майор Борисович ее очень любил, что было заметно даже мне. Помню, как он, стоя в коридоре, старательно наводит блеск на ее ботиночки. А еще у них была дочка Лина, старше меня лет на пять, которая для меня была спасением. Если не получалась какая-нибудь задачка по математике, я бежал к Линке, и она в два счета мне все объясняла. Все они жили в одной комнате. И в этой же комнате вместе с ними жила их домработница, тетя Дуня. И ничего в этом удивительного или странного вовсе не было. Так тогда жили многие. Тетя Дуня была большая, говорила громко, басом, причем по-украински. Была она у них с незапамятных времен и, по сути, являлась членом семьи. Ко мне тетя Дуня, как и все Гуревичи, относилась очень хорошо, но был у нее один недостаток. Тетя Дуня не закрывала за собой дверь в уборной, и это был ужас. Вы же понимаете, когда мальчик семи, восьми лет бежит писать. Правильно, когда еще секунда и все. И вот я на полном скаку влетаю в уборную и там с улыбкой восседает тетя Дуня. «Ну тетя Дуня!», кричу я и бросаюсь обратно домой помирать. Так повторялось неоднократно и справиться с ней было невозможно, хотя я даже ябедал Майор Борисовичу. Но это, разумеется, мелочь, а вот несомненным фактом является то, что тетя Дуня, со своим решительным характером часто являлась спасителем для моей мамы. Однажды раздался звонок во входную дверь и моя доверчивая, маленькая мама, не подумав, открыла и в квартиру ввалилась целая толпа цыганок, которые начали громко что-то кричать и теснить мою бедную маму в глубину коридора. На мамин истошный крик: «Дуня!!!», она тут же примчалась из кухни с шваброй на перевес и единым махом выперла цыганок вон. Вот это характер! Дуня подчас выручала нас и в самых обычных, житейских ситуациях. Мой отец любил по пути с работы купить что-нибудь вкусное и иногда неожиданное. Все это он всегда приносил в старом, кожаном портфеле. И вот однажды отец приходит с работы, зовет маму в коридор и со словами «Фаничка, смотри, что я принес» вынимает из портфеля здоровенного сома. Он протягивает маме рыбину, но сом-то оказывается живой и он вильнул хвостом. Оба моих «смелых» родителя заорали благим матом, а сом, при этом, оказался на полу. Была приглашена тетя Дуня, которая с некоторым презрением посмотрела на трусливых соседей, пошла на кухню, возвратилась с молотком, врезала бедному сому по лбу и на этом его рыбья жизнь закончилась. Вот какая была наша тетя Дуня.

У Гуревичей я пропадал часами. Майор Борисович очень меня любил. Мы с ним играли в шахматы, в шашки. И у Гуревичей была великолепная старинная книга, еще с ятями, «Чудеса природы». Эту книгу я мог разглядывать часами. Но, справедливости ради, иногда мои посиделки у Гуревичей заканчивалиь ревом. А все потому, что Майор Борисович любил надо мной подшучивать, а я очень обижался. Меня приняли в первый класс и я пришел к Гуревичам похвастаться этим событием. Майор Борисович говорит мне: «Вот как. Ты, оказывается, теперь ученик». «Нет, я школьник», - возражаю я. «Ученик.» «Нет школьник». «Да нет, ученик». И я с ревом убегаю домой. А его дразнилку, которой он меня доводил в полминуты, помню до сих пор. «Яшка, красная рубашка, синие штаны, хуже сатаны». «Неправильно», - кричал я - «нету у меня красной рубашки и синих штанов» и опять рев. Он конечно это делал с любовью, просто я еще тогда был маленький дурачок, и не мог понять, что дядя шутит.

Конечно взрослые твои друзья это хорошо, но надо же было обзаводиться и настоящими друзьями, ребятами моего возраста. Очень я скучал первое время по друзьям с Пушкинской, особенно по Валерке Лотухову. Друга, однако, я нашел довольно близко. Во дворе соседнего дома был садик и там я познакомился с мальчиком, который что-то мастерил из каких-то дощечек и был один. Мы разговорились. Володя, так его звали, уже учился в первом классе, он был меня на год старше, а выше на целую голову. Как-то мы друг другу сразу понравились и договорились дружить дальше. Так и дружим до сих пор, хотя и живем теперь в разных странах. Видать встреча была не случайной.
Его отец, Иосиф, погиб на фронте в 41 году. Я потом видел фотографию. Красивое, благородное лицо. Он был похож на А.П.Чехова. Отца Володя совсем не помнил, да и не мог, он родился в марте 40 года. Жили они вдвоем с мамой, Антониной Митрофановной, которая для меня, конечно, была тетей Тоней, на третьем этаже соседнего с нами дома, в коммунальной квартире, где у них была хорошая, большая комната. Тетя Тоня работала на каком-то заводе инженером, а Володя был предоставлен самому себе, так что теперь мы очень много времени проводили у него дома без всяких взрослых. Теперь я понимаю, что и тете Тоне и моим родителям очень с нами повезло, потому что мы были хорошими мальчиками. Учились оба прекрасно, дома играли в шахматы или в шашки, не баловались особо, не дрались и не устраивали дома балаган. Вообще, сравнивая нас тогдашних с сегодняшними детьми того же возраста, я убежден, что мы были гораздо самостоятельнее и взрослее, несмотря на теперешние компъютеры и прочие достижения науки и техники.

А когда мы стали немного постарше, нашим любимым местом стал Юсуповский сад. Он был огромный и столько там было всего необычного, не счесть. Там был огромный пруд, в котором водились тритоны. А еще по этому пруду можно было плавать на лодках. Зимой пруд замерзал, весь сад засыпало снегом и теперь можно было там кататься на лыжах. Словом, в Юсуповском саду было здорово. А еще в Юсуповскском саду мы проводили испытания Володиных моделей. Володя был великий выдумщик и изобретатель. Он все время что-нибудь мастерил. Сначала планеры, потом подводные лодки с резиновым моторчиком, а со времнем, когда мы немного подросли, всякие электричекие штуки и даже детекторный радиоприемник. А я? Вот тут придется признаваться в страшных свойствах моего характера, проявившихся уже тогда. Я ничего не мастерил, ничего не изобретал, даже тритонов не ловил и не притаскивал домой. Я с большим интересом наблюдал за работой Володи и меня это вполне удовлетворяло. Ты неумелка-нехотелка! Так кричал мне в запальчивости мой друг, пытаясь увлечь меня какой-нибудь новой идеей, но не на того нарвался. Он был совершенно прав. Я таки был неумелка-нехотелка и таким по-моему остался на всю жизнь. Созерцать, наблюдать, думать, мечтать – это ли не настоящая жизнь. А вот делать планеры или играть в футбол, нет, неохота. До сих пор не понимаю, почему мы с ним продружили всю жизнь и сейчас дружим. Ничего общего. А внешне. У меня рост более, чем средний, а в детстве был вообще маленький до девятого класса, даже на танцы не ходил, потому что Галка, моя первая любовь, была меня выше на полголовы. Потом в девятом за лето вымахал на 10 сантиметров и стал хотя бы нормальным парнем. А Брук, это Володина фамилия такая, 195 саниметров ростом. Я черноволосый и кареглазый, а Вовка блондин с серыми глазами. Представляете, какая парочка. Думаете мы не ссорились. Еще как. Даже расходились навсегда, но уже через несколько дней выяснялось, что без Вовки жутко скучно, думаю, что то же самое испытывал и он, и мы мирились.

Обычно Вовка приходил ко мне домой, чтобы идти вместе гулять, но не тут-то было. Я занимался музыкой! Я бы, конечно, с удовольствием тут же бы закрыл пианино и убежал гулять, но у меня, в отличие от Вовки, мама была всегда дома, поэтому Вовке приходилось ждать. Кстати, то, что меня отдали в музыкальную школу, Вовке тоже аукнулось. Тетя Тоня решила, что надо и Володю показать в музыкальной школе и у Вовки, на его беду, оказался абсолютный слух. Его записали на скрипку. Вы когда–нибудь присутствовали при первых музыкальных занятиях начинающего скрипача? Нет? Ну тогда у вас нет никакого представления о пытках Великой Инквизиции. Это ужас. Железом по стеклу, вот с чем можно было сравнить Володину игру в начале его занятий. Но я терпел. Друг все-таки. Занимался он, правда, очень мало и его преподаватель все время его ругал, а Вовке-то что. Его же не заставляли заниматься, как меня. И уроки в школе он делал, в основном, на переменках. Ему этого было достаточно, чтобы быть отличником. Способный он был, этот лентяй, чрезвычайно, особенно во всем, что касалось естественных наук, прежде всего математики, но и физики, химии и т.д. Я тоже был не совсем болван, и тоже был отличником, но у меня способности хорошие, нормальные, а вот у моего друга выдающиеся. Во всяком случае, я дальше районных олимпиад по математике никогда не ходил, а Вовка в старших классах занимал первые места на городских олимпиадах по математике и физике, а это в Ленинграде было очень непросто. Хочу все-таки отметить, что не во всем мой друг был таким титаном. Его успехи в гуманитарных науках были гораздо скромнее и мое первенство в этих предметах признавалось беспрекословно. Даже свои любовные письма девочке, в которую он был тогда влюблен, он давал мне на редактирование и, замечу, правильно делал, потому что стиль его любовных писем больше всего напоминал доказательство теоремы. Я старался добавить в эти письма лирики, чувств, так сказать. Еще вспоминается такой забавный случай. Я в девятом классе. Большая переменка. Гуляем с ребятами по коридору. Вовку не видно, потому что его десятый пишет классное сочинение. Вдруг он появляется откуда-то, быстро хватает меня и тянет в туалет. Там громким шопотом он говорит: «Давай быстро диктуй мне заключение к образу Олега Кошевого». «Ты что, обалдел? – отвечаю я в изумлении – «Я даже «Молодую гвардию» еще не читал». Вовка шипит: «Какая тебе разница. Диктуй, я тебе говорю!» Лучшего комплимента и признания своих литературных способностей я, пожалуй, не слышал ни тогда ни после. Так что, как видите, на самом деле мы были все-таки вполне гармоничной парой и очень дополняли друг друга.

Большие способности Володи помогли ему в дальнейшей взрослой жизни сделать блестящую инженерскую карьеру. Он закончил после школы Ленинградский институт авиационного приборостроения и попал по распределению в один из очень серьезных НИИ, на котором создавали ну очень серьезные изделия. В таких институтах в те времена собирались обычно сильные и перспективные молодые инженеры, так вот Володя уже в 29 лет стал начальником лаборатории. Причем причиной его назначения было обращение ведущих специалистов лаборатории, где он трудился, к руководству института с просьбой разделить лабораторию на две части и назначить Володю начальником одной из этих частей, что и было сделано. Подобных прецедентов больше я не знаю. Но это будет потом, во взрослой жизни, а сейчас-то мы в 1948 году. Как я уже говорил, много времени мы проводили у Володи дома. Потом, когда немного стали старше, любили ходить с ним в Эрмитаж. Ходили сами, без всяких взрослых. Идти-то было просто, прямо по Гороховой до Адмиралтейства, а там уже рукой подать. Входим. Поднимаемся по Иорданской лестнице. Доходим до Петровской галереи. А перед входом в Петровскую галерею стоят станки, на которых великий царь любил работать. Все. Мы останавливаемся минимум на полчаса, потому что Володе надо рассмотреть и понять, как они работают, как передаются на копир изображение эталона и т.д. Я тоже смотрю минуты три, а потом начинаю ныть, Вовка, пошли, потому что меня ждет встреча с Восковой Персоной, портретом Шута Балакирева, словом, совсем другие дела. Так мы и ходили. Но все равно было здорово. А малахитовая карта Советского Союза, которая тогда находилась в зале, следующем за галереей героев Отечественной войны 1812 года, нас просто завораживала.

В марте у моего друга Володи был день рождения. Как же я любил бывать у него на днях рождения. А все потому, что они абсолютно отличались от моих дней рождения. Я родился в один день со своей мамой, поэтому день рождения у нас был общий, а это значит, что приходили все родственники, которые, надо отметить, были веселые, общительные люди. Они любили и умели хорошо выпить и вкусно закусить, а потом мы пели. Акапелла, между прочим, но это никому не мешало. Хорошо пели. Но моим–то гостем был только все тот же Володя, да еще моя двоюродная сестра Герта. Детского дня рождения не было. Мы тоже ели, потом, когда стали постарше, даже чего-то пили, пели, разумеется. Вот и весь день рождения. У Брука все было иначе. Приходили гости. Это были друзья тети Тони и, вероятно, Володиного отца, еще с их молодых лет. Я их помню прекрасно. Это были приятные, веселые люди. И приходили они со своими детьми, примерно нашими ровесниками. И среди этих детей даже были девочки! Взрослые пировали в их комнате, а нам, детям, накрывали стол в соседней, где жила соседка и подруга тети Тони, тетя Роня. Это же было совсем другое дело. После того, как мы чего-то ели, начинался, собственно, день рождения и заводилой и самым главным человеком здесь была Ада, дочка одной из подруг тети Тони. Ада была старше нас на несколько лет и она придумывала игры, которые у нас, пацанов, впервые пробуждали интерес к противоположному полу. «Мигалки», «Третий лишний», «Фанты». Не очень помню сами игры, помню чудесное ощущение чего-то совсем нового и неизвестного. И первые прикосновения к девчонкам тоже были волнительны. Мы ведь в те времена учились порознь, мальчики в школах для мальчиков, а девочки для девочек. Конечно Аде было уготовано судьбой стать учителем. Так оно и произошло. Она закончила Педагогический институт и стала завучем одной из известных в Ленинграде школ.

Летом мы с Володей, практически, не виделись. Он, как правило, проводил две смены в пионерском лагере от завода, на котором работала тетя Тоня, а третий месяц она брала отпуск и они куда-нибудь уезжали. А я с началом каникул уезжал с мамой на все лето либо на дачу, которую отец заранее снимал где-нибудь под Ленинградом, в Зеленогорске или Сестрорецке, а иногда уезжали вообще далеко, в Молдавию и даже пару раз в Сочи. Но однажды мои родители решили, что пора и мне приобщаться к жизни, которой живут большинство моих сверстников, и отправили меня в пионерский лагерь вместе с Володей. Ну что вам сказать. Я был тогда абсолютно маменькин сынок. Мне было тоскливо и одиноко, да еще мы с Володей оказались в разных отрядах. Ничего хорошего не осталось в памяти от этого пионерского отдыха. Разве что чувство жуткого стыда, которое я испытал, когда запутался флаг, который мне в награду за хорошее поведение доверили поднять на флагшток перед утренней линейкой. Но финал моего пребывания в пинерлагере оказался настолько звонким, что запомнился не только мне, но и моим родителям надолго. Этот лагерь располагался в поселке Сиверская под Ленинградом на берегу быстрой и красивой реки Оредеж. В один из дней наш отряд отправился купаться на речку. А речка была глубокая. Раздалась команда идти в воду и все побежали купаться и я тоже, и сразу стал тонуть. Просто сразу. Речка наверно была глубокая, а плавать я не умел тогда совсем, поэтому может глотнул воды или оступился и упал. Не знаю. Однако до сих пор помню круги перед глазами и полное нежелание сопротивляться неизбежному. Так бы наверно все и закончилось, если бы не бдительная пионервожатая, стоящяя на берегу и заметившая, что со мной происходит что-то неладное. Она бросилась прямо в одежде в воду и меня вытащила не берег. Я был спасен. Ура, конечно, но это еще не все. Назавтра после описанного события в лагерь приехали мои родители. Они почему-то не могли приехать в родительский день и приехали на неделе. Подходят к воротам лагеря, у которых стоит дежурный вожатый, и просят позвать Яшу Ходорковского. И тут вожатый произносит: «А, это тот, который вчера утонул! Сейчас позову». Концовки фразы мама уже не слышала, потому что была в обмороке. Отец-то был все-таки посильней, поэтому очень разволновался, но понял, что самого страшного не случилось. Через несколько минут появился я, утопленник, а еще через час мы все вместе отправились домой, в Ленинград. На этом и закончился для меня единственный в жизни опыт пионерского отдыха. Нет, так отдыхать мне не понравилось. Надо сказать, что отец тогда сразу же разыскал пионервожатую, которая меня спасла, снял со своей руки часы и подарил ей. Свои-то она загубила, когда меня спасала. Это он, конечно, молодец, правильно сделал. Если бы не она, хана бы мне.

Но сказать, что я общался только с Володей и больше ни с кем было бы неправдой. Много времени я проводил у Ишуткиных. Это была семья, которая жила на той же лестнице, что и мы, но на этаж выше. Как же так, спросите вы. Ведь дом-то четырехэтажный. Правильно, но над последним, четвертым этажем был огромный чердак, где весь дом сушил свои выстиранные вещи. Так вот Михаил Васильевич Ишуткин, высокий, красивый мужчина, полковник медицинской службы, сумел для своей семьи выгородить часть чердака и сделать там довольно приличную, отдельную квартиру. За это он, правда, заплатил тем, что и его, и всех его домочадцев весь дом называл «голубятниками». Я учился в параллельном классе с его младшим сыном Володей, у которого еще был старший брат Юра. Юра был довольно ехидный парень, все время над нами с Володей подшучивал, но с ним было всегда интересно. У него был микроскоп, через который можно было разглядывать какие-то микро-чудеса, у него был фотоаппарат и он нам показывал фотографии. Юра был музыкальным. Он учился в моей музыкальной школе, но на альте, что тоже было как-то необычно. Необычность и способности Юры вполне реализовались в дальнейшей взрослой жизни. Он стал доктором технических наук, профессором в ленинградском институте киноинженеров. А вот его младший брат Володя до старших классов был полнейшим балбесом, учиться не хотел, дурака валял. Он был здоровый лоб уже в младших классах, поэтому к нему никто не приставал, наоборот, Вовка, например, проделывал такие штуки. На перемене он ловил где-нибудь отличника Вовку Ашкенадзе, прижимал его к стене и под страхом взбучки отбирал у того дневник с пятерками, после чего вырывал лист с пятерками и вставлял в свой дневник вместо листа с двойками. Конечно операция была бездарная и никто ему дома не верил, но его отец был мужик с юмором, поэтому от наказания за двойки Вовка все-таки спасался на какое-то время. Однако башка-то у него была отличная, поэтому к старшим классам Володя пришел в себя, блестяще закончил школу, потом институт и стал главным инженером на одном из ленинградских заводов. А еще Михаил Васильевич зачем-то решил бедного Вовку, у которого и слуха-то не было, тоже учить музыке. Поскольку он был высокий парень, его отдали на виолончель. Но Вовка не мог даже гамму сыграть, на виолончели же клавиш нету. Тогда он вступил в сговор с братом и за определенные услуги, например, вынести помойное ведро, сбегать в булочную, Юра карандашом нарисовал ему на грифе виолончели, куда нажимать пальцем при игре. Фокус не удался. Когда Вовин преподователь увидел, как он играет гамму и понял, что это за карандашные черточки на грифе, он конечно жутко развеселился и Вову тут же из школы выгнали, что очень расстроило папу, но не неудавшегося виолончелиста. Вот у Ишуткиных я тоже пропадал подолгу. У них первых, гораздо раньше, чем у нас, появился телевизор КВН с линзой. Ну это вообще незабываемо. Как сейчас помню, как вся семья Ишуткиных и я смотрим, затаив дыхание, фильм «Плата за страх» с Ивом Монтаном в главной роли, где он по горной дороге едет на грузовике с нитроглицерином. К счастью, в этом кинофильме Ив Монтан уцелел.

Ну и с мальчишками со своего двора я тоже, конечно, общался. Двор у нас был большой, да еще проходной в другой двор, внутренний. Но в нашем дворе никаких садиков не было, потому что в нем стояли в ряд дровяные сараи. Парового отопления тогда не было, так что каждый год отец покупал дрова и мы топили печку. Было здорово бегать по крышам этих сараев. Они были покрыты жестью и гремели. Со свойственной мне сызмальства «ловкостью» я однажды с этого сарая сверзился и устроил себе трещину в подъеме ноги. Довольно долго дома просидел. Дворовые мальчишки очень любили рассказывать страшные рассказы, которых тогда было много. До сих пор помню страх, который пробирал меня просто до костей. «Кровавое пятно». Ужас. В какой-то комнате на полу есть кровавое пятно. Сколько хозяйка не моет пол, оно делается все больше, больше, больше и наконец все проваливаются в подвал, а там море крови! Бр-р-р-р. Или какая-то рука, которая ищет хозяина и может влететь в окно и душить, душить. А-а-а! Страшно? Еще как. И вот после этих милых рассказиков мне надо было идти домой на четвертый этаж. А на нашей лестнице зачем-то были сделаны на каждой лестничной площадке перегородки, которые не позволяли видеть, что за поворотом на следующий марш лестницы. Например, убийца с кинжалом или та самая рука. Нет, смельчаком я не был. Путешествие по плохо освященной лестнице на четвертый этаж помню до сих пор.
В том самом 48 году, когда мы переехали с Пушкинской на Гороховую, произошло много очень важных событий и в моей жизни и в жизни всей нашей семьи. Для меня самым главным было конечно начало учебы в школе. Я стал первоклассником!

314 школа, в которую меня записали, находилась довольно далеко от нашего дома, в Торговом переулке, рядом с площадью Ломоносова, недалеко от знаменитой улицы Зодчего Росси. Чтобы до нее дойти надо было пройти по Гороховой до набережной Фонтанки, потом повернуть налево, пройти по набережной мимо БДТ до самой площади Ломоносова и только там снова повернуть налево в Торговый переулок. У школы богатая история, которая началась еще в 1862 году. В этом году по высочайшему повелению императора Александра II была открыта гимназия № 6, в 1904 году получившая имя Наследника цесаревича Великого князя Алексея Николаевича. С 1917 года здесь располагалась единая трудовая школа, а после Великой Отечественной войны — средняя школа № 314. Ну это я теперь стал такой умный с помощью интернета, а тогда это просто моя школа и все. Но нельзя не сказать, что была наша школа шикарной. Великолепный белоколонный Актовый Зал. Кабинет физики был со старинными английскими приборами, где места для учеников располагались амфитеатром вокруг кафедры преподавателя. И еще много всяких чудес. Но возникает вопрос. А что, не было школы поближе? Была! Напротив дома, на Гороховой, только перейти дорогу и ты в школе, но! А но заключалось в том, что по улице Гороховой пролегала граница между Фрунзенским районом г.Ленинграда и Октябрьским. Мы жили во Фрунзенском. В те годы нарушить границу районов при поступлении в школу или при обращении в поликлиннику было очень сложно, поэтому и я и мой друг Володя шли пешком в свою 314, о чем я совсем не жалею.

Первая учительница у меня была Александра Рафаиловна Аграновская. Она была уже старенькая (наверно, лет сорока, думаю я теперь), строгая и в очках. Помню первое, постигшее меня в учебе несчастье. Я очень тогда переживал. Дело в том, что наша учительница раздала нам тетрадки, где мы должны были писать разные слова по алфавиту и рядом делать рисунки, можно было их откуда-нибудь вырезать. Например, написал «дом», нарисовал дом. Но у меня же был старший брат, который прекрасно рисовал. Он еще до войны учился в художественной школе. И он по моей просьбе нарисовал мне чудесного зайца, просто заглядение. А я под ним написал слово «заец», а оказывается надо было писать «заяц». Учительница поставила мне тройку и я долго и безутешно рыдал. А вообще в школе было довольно скучно. И вдруг все изменилось, как по мановению волшебной палочки. Потому что к нам пришла на практику из педагогического училища красивая, молодая девушка и звали ее Зинаида Михайловна. Мы влюбились в нее все и сразу. Было принято решение учиться всем очень хорошо и действительно, даже лентяи и двоешники начали стараться изо всех сил. Группа моих ближайших товарищей Гришка Хочинский, Витька Расцветаев, Алька Городничев и я придумали секретный пароль – ЗМНЛЮБКЦ, что означало «Зинаилу Михайловну любим, крепко целуем». Когда мы встречались перед входом в класс, то приветствовали друг друга поднятыми руками с сжатым кулаком, как испанские антифашисты, и шепотом произносили слова пароля. Было здорово. Но, к сожалению, практика у нашей тайной любви закончилась и снова нас продолжила учить наша старенькая училка.
Во втором или в третьем классе к нам как-то на уроке пришли несколько преподователей из организуемой недалеко от нас, на улице Ломоносова, школы с углубленным изучением английского языка. Отличникам из нашего класса предложили туда перейти, но мы гордо отказались, дурачки. До сих пор не понимаю, почему они предлагали это нам, а не нашим родителям. Так бы хоть еще какой-то язык, кроме русского, знал. Согласился только Саша Рыжухин, сын известного артиста БДТ. Так мы больше его и не видели. Может дипломатом стал каким-нибудь.

С каждым из моих близких товарищей по классу связана какая-нибудь история, оставшаяся в памяти. С Гришкой Хочинским, например, такая. Начиная с какого-то, не помню точно, класса у нас были уроки пения. Лучше всех пели Гришка и я. Это было так, чего уж тут скромничать. А наша учительница пения, как оказалось, организовывала концерты в кинотеатре «Правда» на Загородном проспекте, перед детскими утренниками. И вот однажды она пригласила нас поучаствовать в таком концерте, а мы за это могли смотреть в этот день кино сколько хотим. Ну как мы могли отказаться. Мы спели «Там, вдали за рекой, загорались огни. В небе ясном заря загоралась...». Учительница нам аккомпонировала на рояле. Наверно хорошо спели, потому что нам хлопали. А потом, когда концерт закончился, мы пошли в зал. В этот день в кинотеатре шел фильм «Амангельды Иманов» про народного казахского героя. Фильм был отличный. Первые два раза мы смотрели с большим энтузиазмом. Потом, правда, начали уставать немного, но кто же от такого может уйти. Сеанс заканчивался, все из зала уходили, а мы, как ни чем не бывало, оставались сидеть и смотреть. Так мы и просидели весь день. Шли домой бледные, но очень довольные. Амангельды я не забуду теперь никогда.

С Витькой Расцветаевым мы воспитывали волю. Это было так. Мы приходили к Витьке после школы. Он тоже жил один с мамой, которая всегда была на работе. Отец у Вити погиб на фронте. Это был 1948 год. Война только три года, как закончилась. В моем классе больше, чем у половины ребят отцов не было. Ну вот, приходили к Витьке и начинали воспитывать волю. Для этого использовался соленый огурец, разрезанный вдоль, который густо намазывался горчицей. Надо было это съесть и улыбаться! А если не улыбаешься, не считается. Воля воспитывалась чрезвычайно быстро.

Алик Городничев жил недалеко от меня в 42 доме на Гороховой. Я часто бывал у него дома. У них была большая отдельная квартира. Большущая овчарка, которую куда-то запирали, когда приходили гости. Мало у кого из моих однокашников были такие условия. Его отец, Владимир Матвеевич, был капитаном первого ранга и преподавал в Военно-морском училище им.Дзержинского, самом престижном военном училище города. У Алика был старший брат, который уже закончил училище и был морским офицером. Он служил, мне кажется, на Черноморском флоте и появлялся дома редко, но его личность была окружена обожанием и романтическим ореолом в рассказах младшего брата. У Городничевых были абсолютно для меня диковинные вещи. Командирский бинокль, подзорная труба, кортик. Вообще это был какой-то совершенно отличный от привычного мне мир. Загадочный и влекущий. У Алика дома были две пары боксерских перчаток брата. Однажды мы решили попробовать побоксировать. Я тут же получил по физиономии, улетел в другой угол комнаты и сразу понял, что боксом я заниматься не хочу. Было не больно, а скучно и хотелось плакать, что было абсолютно невозможно. Неужели у всех боксеров такая реакция на удар по морде?

Раз уж речь зашла об Алике расскажу о единственной в моей жизни охоте, на которую я отправился с двумя полковничьими сынками, Ишуткиным и Городничевым. Это конечно было гораздо позже описываемых ранее событий. Мы уже были почти взрослые. После окончания девятого класса мои родители сняли на лето дачу вместе с Городичевыми в Смолячково, это рядом с Зеленогорском. Места чудесные. Лес, озера. Дачу мы снимали у лесника, у него был большой, хороший дом. Городничевы у него останавливались не первый раз, у них были приятельские отношения. Ну о лете нечего особенно рассказывать, разве что о моей вечной «ловкости», которая проявилась и на этот раз. Мы с Аликом сделали между двух сосен отличные качели, широкая доска, привязанная к двум тросам. Качели надежные и качаться на них было классно. Мы их сделали за забором, однако на максимуме они как раз над ним и пролетали. Ну вы уже наверно все поняли, даже неохота рассказывать. Когда я качался, что-то меня отвлекло или может я перед кем-то выдрючивался, словом я упал с качелей в аккурат ребром на забор. К счастью, забор был просто из штакетника, но было очень мне плохо. Бедной маме пришлось бежать в пионерлагерь, который был поблизости, и искать там доктора. Он оказался хорошим человеком, пришел к нам, посмотрел меня сказал, что у меня трещина ребра. Сделал мне тугую повязку и наверно недели две я ходил к нему на перевязки, пока не оклемался окончательно. Но я же рассказывать-то хотел совсем не об этом.

Не помню, кому в голову пришла идея ехать в Смолячково, к леснику на охоту. Это было во время зимних каникул, в десятом классе. Точно, что не мне. У меня и ружья никакого не было, а у кого-то из полковников было. Ну и поехали. Взяли с собой водки, поесть чего-то и поехали. Добрались уже под вечер. Встретил нас хозяин хорошо. За стол нас пригласили. Ну мы, разумеется, вытащили свою водку и запивать эту водку мы почему-то стали молоком. Посидели, выпили, договорились встать пораньше. Лесник обещал показать нам охотничьи места. Ну и спать отправились. Я с Алькой на одной кровати, а Вовка на раскладушке. Мои друзья заснули, а мне что-то не спалось. Прошло еще некоторое время и я понял, что надо спешно бежать в уборную пока не поздно. А я даже не знаю, где она тут. Слава богу, перед дверью стояли валенки, а на крючке чей-то кожух. Быстро прыгнул в валенки, кожух накинул и опрометью в лес, благо он вот, рядом. А на улице красота. Звезды сверкают. Тишина. Луна блестит. Ели в снегу. И мороз. Еще какой, думаю градусов двадцать, не меньше. И вот в этих декорациях я заседаю, извините, с голым задом. Как я его себе вместе со всем своим хозяйством не отморозил в эту ночь большая загадка, потому что бегал я в лес через каждые двадцать минут. Хорошо я запомнил, что водку молоком запивать не надо. После этой бодрой ночи я с первой электричкой дунул домой. А что мои охотники? Они тоже мощно выступили. Чуть не убили хозяйскую собаку, а из дичи подстрелили одну несчастную ворону. Не знаю, как у моих друзей, а у меня это была единственная охота в жизни. А мораль очевидна, - не в свои сани не садись!
Last edited by Яков Ходорковский on Mon Feb 03, 2014 12:20 pm, edited 1 time in total.
Яков Ходорковский
участник форума
Posts: 4
Joined: Sun Nov 30, 2008 3:01 pm

Re: Яков Ходорковский: Воспоминания

Post by Яков Ходорковский »

На Гороховой(часть2)

В этом же 48 году меня отдали в Музыкальную школу, которая находилась на Садовой улице, где я провел целых восемь лет, о чем я уже рассказывал и, может быть, еще расскажу. И еще одно знаменательное событие произошло в нашей семье, женился мой старший брат Мойсей. Я был двумя руками за эту женитьбу, потому что мы с Люсей Поляковой были уже к тому времени большими друзьями. Люся и мой брат учились тогда на третьем курсе Кораблестроительного института. Что уж им так не терпелось жениться я не знаю точно, но предполагаю, потому что через какое-то небольшое время появился на свет мой первый племянник Володя. Люся была очень хорошенькая девушка с идеальной фигурой, необычайно музыкальная, она прекрасно пела, а это в нашей семье очень ценилось. Я знаю, что она мечтала быть актрисой, но ее папа, Николай Федорович, запретил ей это категорически. Думаю, самое время поговорить о Люсиных родителях. Ее отец, Николай Федорович Поляков, был высокий красивый мужчина. Володя, мой первый племянник был очень похож на деда Полякова. Николай Федорович был старый большевик. Еще до Революции он побывал на каторге за подпольную деятельность. Принимал активное участие в революции. Был в Красной Гвардии и участвовал во встрече Ленина в 1917 году на Финляндском вокзале, когда Ленин говорил с броневика. После революции и Гражданской войны он стал первым председателем заводского комитета на своем родном Невском заводе. А потом, в годы сталинских репрессий, весь завком, во главе с ним, был арестован, обвинен в каких-то чудовищных преступлениях и закончилось бы это все печально, если бы не стальная воля Николая Фелоровича. Он сам не подписал ничего и не дал подписать своим друзьям. И случилось чудо. Через год их выпустили на свободу. После заключения Николая Федорович не хотел восстанавливаться в партии, к которой уже теперь не испытывал ничего, кроме отвращения, однако ему вежливо намекнули, что в таком случае он быстро окажется там же, где недавно находился. Ничего не поделаешь, восстановился. Причем надо отметить, что вся его революционная, героическая деятельность имела абсолютно идейную основу. Сам он был до революции слесарем-лекальщиком на Невском заводе, то есть рабочим самой высокой квалификации, получал хорошую зарплату. Они с женой, Марьей Ивановной жили безбедно. Так что не хлебом единым жив человек. А его жена, Марья Ивановна была из дворян. Миниатюрная, миловидная женщина. Люся, конечно в маму. Вот такие родители были у невесты моего брата. Ну а что за родители у жениха? И отец и мать происходили из патриархальных еврейских семей. В Ленинград они попали только 1930 году из Полтавы. Отец часовой мастер, мама домашняя хозяйка, настоящая «идише мама». Казалось бы, ничего общего. Кроме того, мой брат вперые вводил в большую семью Ходорковских русского человека. А это было совсем не просто. Накопленный в еврейском народе печальный опыт нахождения среди других народов учил евреев, что препочтительным безусловно является избранник или избранница из своих. Это надежнее. Между прочим, знали бы вы, сколько браков развалилось в 1952 году, во время пресловутого «дела врачей», когда вдруг выяснялось, что твоя жена или твой муж, с которым вы провели долгую жизнь в любви и согласии, на самом деле являются обычными антисемитами, готовыми поверить в любой навет, в любую гадость в адрес евреев. К чести нашей Люси надо отметить, что она сразу же после первого сообщения по радио и в прессе о деле врачей-вредителей, решительно и открыто заявила, что все это чушь и клевета. Но это было гораздо позже. А тогда мама отнеслась к планам своего старшего сына без восторга. Папа более благосклонно. Я-то знаю, что, на Люсино счастье, она была прехорошенькая, а отец такие вещи очень видел и ценил. Кроме того, как ни странно, а может и совсем не странно, у моих родителей сложились со старшими Поляковыми прекрасные отношения. Я даже помню, как у нас дома по какому-то торжественному поводу собирался весь бывший заводской комитет Невского завода. И прием устраивали мои родители. Так или иначе, но в скором времени у нас на Гороховой была шумная и многолюдная свадьба и молодожены стали жить у нас. А через небольшое время Люся родила первенца, Володю, чудесного голубоглазового малыша. Это я так просто сказал Володя, а на самом деле по поводу его имени разгорелся большой скандал. Как оказалось, папа мечтал, чтобы первого его внука назвали Митей в честь его покойного друга юности. И вдруг Володя. Я помню, как папа кричал Мойсею: «Я тебя воспитал, а ты!» А мой брат отвечал ему гениальной фразой: «Не ты меня воспитал, а комсомол!» Во орел у меня брат был, это что-то. Разумеется, через некоторое время страсти поутихли и Вовочка стал любимым внучком деда Илюши и бабы Фани, как он их называл всю жизнь. Прожили, правда, у нас Мося и Люся с сыном недолго. Отношения у Люси с мамой явно не складывались и винить тут было некого. Дело это сложное и деликатное. Короче говоря, примерно через год семья моего брата переехала на Бронницкую, к Поляковым. Они тоже жили не в барских условиях. Была у них одна комната в коммунальной квартире, правда большая. Вот там все и поселились. Со своей мамой Люсе, наверно, было проще, а у брата моего был просто ангельский характер, это уж я вам точно скажу. У меня в сто раз хуже. Жили они в таком составе, к сожалению, недолго, потому что вскоре Николая Федорович заболел раком горла и умер. А Марья Ивановна тоже умерла очень быстро после мужа. Я помню, как она сидела на стуле, вся какая-то маленькая, сразу сильно постаревшая и говорила только одну фразу «Я не хочу жить. Я не хочу жить» Так Люся в один год осиротела.

Возвращаюсь в школу. А рассказывать то и нечего. А все потому, что учился я очень хорошо и мой друг Володя учился очень хорошо. А когда все хорошо, то тогда фабулы нет. Я уже рассказывал раньше, как мы с ним проводили свое свободное время, которого, кстати, было не так и много, потому что мы оба учились в музыкальной школе, но я не сказал главного занятия в свободное время. Мы много читали! И именно это отличает наше поколение от сегодняшних детей, наших внуков, наших электронных внуков, у которых, если отобрать у них телефоны, гаджеты, планшеты и игровые приставки, не останется ничего. Они тут же завоют, что им скучно. Сами они скучные и старые, уже старые, хоть и молодые. Ладно, прекращаю ворчать.
С чтением связана моя первая попытка литературного творчества. Это было стихотворение, которое я написал классе во втором после прочтения книги «Служу Родине» про трижды Героя Советского Союза, легендарного летчика Кожедуба. Стихотворение было короткое , но искреннее.

«Друзья, я люблю Кожедуба
Отличного бойца и примерного друга!»

Дальше не получалось, но, собственно, все, что я хотел сказать, я произнес и был собой очень горд.
Потом был большой перерыв и я ничего такого не писал. И только в восьмом классе помню, как писал изложение по Горьковской «Легенде о Данко» и вдруг почувствовал, что ухватил стиль и настроение Горького и перо мое летело по тетрадке. У нас была тогда очень милая учительница по литературе, Татьяна Григорьевна. Она меня похвалила и даже забрала изложение на какую-то выставку, но, к сожалению, ничего мне не сказала поощрительного в сторону творчества, а жаль. Наверно совершенно необходимо, чтобы кто-то тебя подтолкнул в нужную сторону. Вдруг бы стал широко известным писателем, кто знает.

Здесь я хочу немного отвлечься от своих литературных подвигов и рассказать о довольно странном зигзаге в моем школьном обучении, произошедшем именно в восьмом классе. Дело в том, что как раз тогда было принято историческое решении о совместном школьном обучении мальчиков и девочек. В рамках реализации этого решения часть учеников нашего класса, и я, в том числе, были переведены в 295 школу Фрунзенского района, которая находилась в обычном здании на набережной Фонтанки. Это была не только женская школа до этого года, но еще и неполная средняя школа, то есть восьмилетка.
Из всех преподавателей этой школы запомнились только два. Директор школы Ефросинья Григорьевна, фамилии не помню, и учительница литературы Татьяна Григорьевна, которую я уже упоминал раньше. Ефросинья Григорьевна была невысокая полная дама с командным голосом, преподававшая, как тогда было принято, диковинный для сегодняшних читателей предмет под названием Конституция СССР. Я был ее любимчиком. Уроки проходили следующим странным образом. Ефросинья, как нахально мы ее называли между собой, вплывала в класс. Класс с грохотом вставал из-за парт. После переклички, когда выяснялось кто и почему отстуствует на уроке, она произносила: «Ходорковский Яша, подойди к столу». Я, разумеется, подходил. После чего мне вручалась Конституция, а может быть учебник по этому предмету, точно не помню, и звучало указание читать вслух, начиная с такого-то параграфа. Я читал, останавливаясь только, когда Ефросинья делала замечания ученикам, не проявляющим должного внимания к моему прекрасному чтению. Наконец звенел звонок и урок на этом заканчивался. Более странного преподавания какого-либо предмета я не встречал более ни разу.

А вот с учителем литературы нам очень повезло. Татьяна Григорьевна была, прежде всего, очень интересная женщина, всегда элегантно одетая, красиво причесанная. Она никогда не кричала, говорила ровным голосом, но ее хотелось слушать, потому что было интересно, а это же самое главное для учителя, и, разумеется, для учеников. Кроме того, Татьяна Григорьевна была выдумшица. И она придумала поставить с нами сцены из «Бориса Годунова» А.С. Пушкина, не больше ни меньше. Это было потрясающе здорово! Я участвовал в двух сценах, в келье Чудова монастыря, где я играл Гришку Отрепьева, а мой друг Алик Городничев – Пимена, и еще, тоже в роли Гришки Отрепьева, я участвовал в сцене в корчме с монахом-расстригой Варлаамом. Для большей убедительности я играл в рыжем парике, да еще мне нарисовали родинку на щеке. А Альке-Пимену прицепили мочальную бороду. Пока шли первые репетиции без костюмов дело двигалось довольно быстро. Роли мы выучили и Татьяна Григорьевна учила нас выразительности и т.д. Но как только начались репетиции в костюмах, все прервалось. Стоило мне увидеть Альку в мочальной бороде, а он при этом меня видел в моем рыжем парике, мы просто падали от хохота и ничего не могли с собой сделать. Татьяна Григорьевна сердилась на нас, но тщетно. Несколько репетиций пришлось отменить, пока мы наконец не привыкли друг к другу и не стали играть всерьез. Но ведь были и еще сцены, которые ставила наша учительница. Но тут меня постигло большое разочарование. Во всех сценах с поляками, где уже Гришка Отрепьев превратился в Лжедмитрия, где он был нарядный и красивый, меня заменили на смазливого блондинчика Димку Симонова. Я, видать, рылом для роли аристократа не вышел. Особенно обидно мне было, что не дали сыграть в сцене у фонтана с Мариной Мнишек, роль которой исполняла Галка Красильникова. Она была высокая блондинка, такая ничего себе, еще ей локоны накрутили. Честно говоря, Димка смотрелся с ней неплохо, но мне обидно было. Я же роль-то всю выучил. Так хотелось бросить Галке, то бишь Марине Мнишек, в лицо: «Довольно! Стыдно мне пред гордою полячкой унижаться». Не дали. Ну ладно. Вспомню лучше что-нибудь хорошее. Например, успех, который вызвало наше выступление на вечере в школе. После каждой сцены была овация! А начинали как раз мы с Алькой сценой в келье. Это был успех. Я даже после этого вечера примерно неделю хотел стать артистом. Потом прошло.

Ну вот, собственно, и все, что я мог бы рассказать о своем восьмом классе в 295 школе. В девятый мы уже вернулись на родину, в свою любимую 314 школу. Я уже рассказывал раньше, что наша школа была удивительно красива, но это все-таки было не главное. Наша школа сохранила каким-то образом, как мне кажется, дух настоящей мужской гимназии, потому что преподавателями, особенно в старших классах, были мужчины, причем личности это были неординарные, яркие. Завучем школы был Александр Иванович Кревинг, высокий, худощавый, очень пожилой мужчина. Он был строгим и его побаивались. Поговаривали, что он был офицером еще в Первую мировую войну. Не знаю, было ли это на самом деле, но выправка у него действительно была военная. Физику нам преподавал Федор Семенович Емельянов, известный в городе учитель. Даже был в те годы сборник задач по физике, составителем которого он являлся. Федор Семенович любил подчеркивать свою принадлежность в простому народу. Носил под пиджаком косоворотку. Любил пофилософствовать на разные темы, иногда, как я теперь понимаю, довольно рискованные. Например, помню, как он, фронтовик, восторгался немцкой саперной лопаткой. Уверял нас, что ее наверняка проектировали большие специалисты, и критиковал аналогичные наши. Категорически был против пропагандируемой тогда идеи о пользе производственного труда после окончания школы. Он считал, что, если у тебя есть тяга к дальнейшему образованию, надо сразу поступать в институт или университет, а не то «мозги скиснут». Историю блестяще преподавал Илья Иосифович Йоффе. Довел нас, оболтусов, до того, что мы ходили в Публичку читать Историю Дипломатии. Тогда, правда, мы на него за это очень злились. Но самым любимым моим учителем был конечно наш литератор, Ефим Абрамович Барзах. Именно ему я обязан своей любовью к классической русской литературе. Он был блестящий рассказчик, изумительно читал стихи. Он нас увлекал и завлекал. Слушали мы его открыв рот, он был великолепен. Не знаю, как ему это удавалось, но даже такие кошмарные произведения, как «Что делать» Чернышевского, Ефим Абрамович превращал во что-то увлекательное. Как сейчас помню тему сочинения по «Что делать», которую, в числе других, таких же оригинальных, дал нам Ефим. «Правильно ли сделала Вера Павловна, уйдя от Лопухова к Кирсанову?» Как вам такая тема? Конечно нам было это ужасно интересно и я, разумеется, взялся со своим «гигантским» жизенным опытом именно за раскрытие этой темы. Как дважды два я доказал, что, поскольку у них детей не было, то правильно, потому что любовь, а вот, если бы были дети, тогда извините. Получил пятерку, но Ефим написал мне замечание, которое я тогда абсолютно не понял: «Яша, как было бы хорошо, если бы в жизни все было так просто». Я вообще-то хорошо писал сочинения и даже подумывал, не пойти ли мне после школы в университет на филфак. И именно Ефим Абрамович разрушил мою хрустальную мечту. Как-то на перемене, уже в десятом классе, я подошел к нему и спросил, что он думает по поводу моих планов. Его ответ меня поразил. Он сказал: «Ни в коем случае. Не делай этого. Неужели ты хочешь всю жизнь быть учителем литературы где-нибудь в провинции?» Я был тогда удивлен его ответом, но почему-то понял, что хоть он чего-то и не договаривает, идти в университет не надо. Его мнение для меня было чрезвычайно важно. Да. Повезло нам с 314 школой.

Однако придется возвратиться ненадолго в восьмилетнюю 295 школу, потому что в своих воспоминаниях о ней я не сказал главного. А главное конечно Любовь. Да, да, та самая, первая и, конечно, неразделенная. А как же. В восьмом классе я по уши влюбился в Галку, девчонку из моего класса. Если честно, то это уже была вторая моя любовь, потому что первый раз я влюбился в девочку Ирочку. Но я тогда был еще маленький, мне было лет девять. Мы с мамой возвращались из Молдавии, где отдыхали летом. Она тоже ехала в нашем купе с мамой. Вот в нее я и влюбился. Все время пути мы с ней валялись на верхней полке и пели. Наверно хорошо, потому что приходили слушать люди из других купе, Потом наша дружба еще какое-то время продолжалась уже в Ленинграде и на память об Ирочке у меня осталась подаренная ею книга, ставшая самой любимой книгой моего детства, «Жизнь и необыкновенные приключения капитана-лейтенанта Головнина». Любовь к этой книге я передал своему сыну и сейчас она, заново переплетенная, стоит у него в книжном шкафу. Но любовь к Ирочке была детская, не серьезная, а вот в Галку я влюбился насмерть. Впрочем не я один. По-моему почти все мальчишки в нее втюрились, и она это прекрасно осознавала. Чудное, нежное лицо. Брови с надломом. Ох, эти брови. И еще в ней чувствовался восток. Вроде бы ее отец был татарин. И начиная с Галки, всю мою жизнь мне нравились восточные женщины. Есть в них прелесть и загадка. Впрочем, не будем отвлекаться. Влюбился я еще в восьмом, но год даже не подходил к ней. Куда подходить, я был ниже ее на полголовы. Именно тогда я сочинил свое очередное лирическое стихотворение, правда немного грубоватое.

«Она, зараза, и не видит
Что я опять горю по ней.
Меня как-будто ненавидит,
Но свыкся я с судьбой своей.»

По-моему сильно. Ну, не Есенин, конечно, но настроение передает. За лето между восьмым и девятым классом я вырос на десять сантиметров и стал нормальным парнем среднего роста. Можно было уже как-то проявлять свои чувства. Я и проявлял, как мог. Добился в суровой борьбе с соперниками права провожать ее домой. Даже сходили с ней несколько раз в театр. Но не я один вел активные наступательные действия. Точно также, как я, в Галку влюбился мой близкий друг и одноклассник Витька Иванов. И я почему-то сразу понял, что мне не светит. Хоть мы с Витей были ровесниками, но я-то был салажонок, пацан, а Витя был уже взрослый. И это сразу чувствовалось. Со мной Галя гуляла и общалась, а с Витей, похоже, все было гораздо серьезнее. Но мне это не мешало продолжать ее любить. Любить, ведь это же прекрасно. Даже страдать тоже прекрасно. И с Витькой мы продолжали дружить, как ни в чем не бывало. Во, как интересно.

В десятом классе сформировалась у нас такая компания, Галя, ее близкая подруга Валя, Витя, я и Гриша Хочинский, который, слава Богу, был влюблен не в Галю, а в Валю. Все свободное время мы проводили вместе. Нам вместе было весело, интересно. Валины родители тогда на год уехали работать в Китай и Валя жила одна. Ее квартира стала нашим домом. Мы собирались вечером у Вали. Готовили вместе какую-нибудь еду. Самую простую, макароны, например, но сами! Это была как бы репетиция взрослой жизни, как я теперь понимаю. И весь десятый класс мы провели вместе. А потом школа осталась в прошлом и наши пути разошлись. Хотя мы продолжали общаться еще года два после окончания школы. Правда гораздо реже, чем раньше. И каждый раз, когда я видел Галку, это была для меня и большая радость и грусть от ощущения неизбежного конца нашей с ней дружбы, если это можно так назвать. Жирную точку поставила, конечно, она.

Я приехал в этот день со стройки, куда нас, студентов второго курса ЛИТМО, послали во время летних каникул. Мамы дома не было, она была на даче. Не успел я войти в дом, как раздался звонок во входную дверь. Открываю. Галка! «Ой. Как я рад тебя видеть. Откуда ты узнала?» «Узнала», - отвечает с улыбкой. И вся такая приветливая, ласковая. В руках у Гали какая-то коробка. «Покажи, - говорит – «где ваша плита. Буду тебя кормить. Ты же, наверно, голодный». Пошли на кухню. Галя выложила на сковородку шницеля или бифштексы, словом, что-то очень вкусное. Я с удовольствием съел ее угощение. А Галя при этом на меня смотрела ласковым, я бы сказал почти материнским взором. Я закончил трапезу, сказал большое спасибо и тогда Галя поднялась, сказала, что ей пора и чтобы я ее не провожал. Я очень удивился, но, что поделать, проводил Галю до дверей и мы расстались. Перед уходом она протянула мне конверт и сказала, чтобы я прочитал потом, после ее ухода. «Ладно», сказал я, уже понимая , что ничего хорошего меня не ждет. Вскрыл конверт. Там была записка, в которой Галя прощалась со мной и просила больше ей не звонить и ею не интересоваться. Я стоял, как громом пораженный. Не знаю, понимаете ли вы меня, но уже через пятнадцать минут я был у ее дверей. Галя мне открыла со словами «так я и знала». «Ну, проходи». Я вошел в комнату и остолбенел второй раз. На обеденном столе, накрытом в центре комнаты, стояли початые бутылки вина, какие-то закуски. Было ясно, что здесь происходило большое веселье и вряд ли без мужского присутствия. «Хочешь выпить?», - спросила она с улыбкой и вот тут я понял, что все действительно кончено. Начиналась вполне взрослая жизнь, во всяком случае у нее, и места для меня там не было. Я извинился, что помешал ей, сухо простился и побрел домой. На душе было погано. Так и закончилась моя первая любовь.

Разумеется, Галка не пропала из моей жизни совсем. Она вдруг появлялась тут и там и, грешен, каждый раз это был удар в поддых. Иногда совсем смешно. Уже во взрослой жизни. Моя жена Ирина укатила в Москву в командировку и, как по заказу, наш маленький сын Славка заболел. У ребенка температура, у ребенка понос. Чего делать не знаю, звоню в регистратуру своей поликлинники. Отвечает приятный женский голос. Рассказываю, что с ребенком и вдруг слышу в ответ: «Яша, ты что, с ума сошел. Зачем ты звонишь в поликлиннику, его же заберут в Боткинскую больницу». Я в шоке. Откуда она меня знает. Молчу, не знаю, как реагировать. «Да успокойся ты. Это я, Галя.» «Господи, откуда ты взялась, да еще в регистратуре». «А я теперь живу на Заневском. Я же с Сережей развелась, а у Юры, моего мужа, здесь квартира. Вот я пока и пристроилась в поликлиннику, временно. Ладно, некогда болтать. Слушай, что ты должен делать». Далее последовали четкие инструкции, какие лекарства купить, как давать и т.д. «Ну ладно, Яшка, пока. Мне работать надо» Разговор прервался.

А где-то за год до этого случая праздновали день рождения Вити Иванова. Все мы уже были женаты и были, разумеется, с женами. Тут-то и появилась наша Галина Александровна. С мужем. Симпатичный парень, Сережа Юстименко, математик, мы с ним в одной фирме работали. Галка была в розовом паричке, который ей очень шел. «Яша, как я рада тебя видеть». Протянула мне руку для поцелуя, что я и исполнил с тщанием, наверняка большим, чем было необходимо. Кокетничала Галка напропалую, нарочито певучим голосом рассказывала про свою дочь Яночку. Слава Богу, они с Сережей пробыли у Вити недолго и ушли. У них была назначена какая-то важная встреча. Выражение Витькиного лица я видел очень ясно и в зеркало мне смотреться не хотелось. Произвела впечатление наша старая подруга. Произвела, черт бы ее побрал.

И уже самый поледний раз был опять же совсем неожиданным. К нам приехали из Израиля гости. Дядя моей жены Давид и его жена Светлана. Они жили уже с середины семидесятых годов в Израиле, но были настоящими ленинградцами. Светлана в прошлой жизни была актрисой и играла в театре Ленсовета у Владимирова, поэтому она, конечно, жаждала попасть в театр. Мы пошли с ней вместе в театр им.Комиссаржевской, где играла ее ближайшая подруга Инна Слободская, которая и оставила нам контромарки у администратора. Все было чудесно, спектакль нам нравился и Светлана заранее купила для подруги букет цветов, но нервничала, потому что они с мужем должны были сразу после спектакля куда-то бежать и она не могла пойти к подруге за кулисы, а подавать ей букет, когда та выйдет на поклоны почему-то не хотела. И тут в антракте в зал вошла одна из капельдинерш, в которой я тут же узнал Галку. Вот это да. Я показал на нее тете и сказал, что учился с этой дамой в одном классе. Тетя даму сразу же оценила, сказав, что она очень красивая, и попросила меня попробовать передать цветы своей подруге через Галю. Я подошел к Галке. Она мне обрадовалась и сразу же согласилась на мою просьбу. На мой вопрос «как поживаешь» она почему-то со смехом, правда не очень радостным, сказала мне, что жената уже в третий раз, но ни одного человека, который ее бы по-настоящему устраивал так и не было. Мы еще немного поболтали и я пошел на свое место, прозвенел третий звонок. Больше я Галку не видел. Только на этот раз, могу вам сказать честно, ничего у меня в душе не шевельнулось. Время лечит.

Я раньше уже несколько раз упоминал моего школьного друга и одноклассника Витю Иванова, а ничего о нем толком и не сказал, а он внимания, безусловно, заслуживает. Дружба с Витькой началась у нас абсолютно для меня неожиданно. Это было, наверно, в девятом классе. Я болел, но уже выздоравливал. Валялся в кровати и читал что-то ужасно увлекательное, Уэллса что-ли. И вдруг пришел Витя. Мы до этого совершенно никогда не общались тесно. Учился он довольно неважно. Все время чего-то изображал на уроках, потешал публику и был мне абсолютно не интересен. Что его привело, я не очень понимал, но, тем не менее, мы начали говорить и проговорили несколько часов, почувствовав, что нас тянет друг к другу. Мы подружились и наша троица с того времени стала неразлучной. Троица, потому что Витька уже тогда дружил с Гришкой Хочинским, а я–то его знал вообще с первого класса. Потом Гриша, правда, исчезал из школы на несколько лет. Его отец был офицером и они года три прожили в Мурманске, куда направили отца, а потом вернулись обратно и Гришка пришел в тот же класс, где начинал учиться когда-то.

Меня к Витьке всегда тянуло. Он был какой-то другой. Именно с ним я начал покуривать, разумеется, в тайне от родителей. Именно с ним мы пили Фрагу, было тогда такое дешевое болгарское вино, в параднике напротив Цирка. Короче говоря, в нем была лихая взрослость и романтика. Однажды нам с ним фантастически повезло. Его отец, Владимир Иванович, поручил ему купить подарок какому-то родственнику. Витькины родители должны были вечером идти к нему на день рождения. Уже через полчаса после получения данного поручения и определенной суммы денег, необходимой для выполнения, Витька был у меня и мы начали думать. Сначала думали честно, что бы такое купить, без всяких задних мыслей. Потом начали появляться задние мысли. Как бы купить что-нибудь этому родственнику, о котором Витька по-моему и понятия не имел, и сохранить при себе деньги, выделенные на подарок. И тут меня осенило! Не так давно был мой день рождения и кто-то из гостей подарил мне красивую авторучку в футляре, да еще с золотым пером. Мне эта ручка была совершенно не нужна. Кто скажет, что это не классный подарок. Никто. Так и решили.
Витька пошел домой отдавать родителям «с трудом» найденный прекрасный подарок, а я остался дома его ждать, потому что мы уже наметили, как провести весело и увлекательно сегодняшний вечер. Наконец, примерно через час сияющий Витька явился с сообщением, что родители ушли и вернутся не раньше одиннадцати. Все. По коням. До ближайшего гастронома на Садовой было пять минут и там-то мы и купили все, что хотели и на что хватило подарочных денег. Во-первых, бутылку портвейна, во-вторых, твердокопченной колбасы, в-третьих банку вкуснейших маринованных огручиков и еще конфет каких-то вкусных. Вроде все. И быстро пошли домой к Витьке, потому что времени у нас все-таки было не много.
Благодать. Выставили на стол всю закупленную провизию. Великолепно. Просто королевский стол получился и начали пировать. А в этот вечер по телевизору показывали потрясающий фильм «Комсомольцы-добровольцы», да еще мы и выпили примерно полбутылки, что резко усилило наше эмоциональное состояние. Как нам было хорошо и как мы сопереживали героям фильма! Не передать. И вдруг случилось ужасное! Дверь в комнату распахнулась и на пороге показались Витины родители! Как потом выяснилось, кто-то там заболел и день рождения отменили. Витька побелел, как полотно, а я, наоборот, весь вспотел от ужаса. Владимир Иванович внимательно посмотрел на наш стол и произнес: «Вон отсюда!» Повторять нам было не надо. Нас как сдуло.
Да. Во влипли. Ну мне-то чего, а вот Витьку ждали большие неприятности. Отец у него был очень строг, даже побить мог. Часов до одиннадцати бродили по городу. Я предложил Витьке переночевать у нас. Родителям моим что-нибудь бы придумали. Но он отказался и пошел сдаваться. Так грустно завершился прекрасно начавшийся вечер. А фильм «Комсомольцы-добровольцы» в самом деле был очень классный и я его помню до сих пор.

Не дожидаясь окончания десятого класса, Витька неожиданно ушел из школы и пропал. Он появился где-то через год. Оказалось, что он жил в Калининграде, работал, учился и получил аттестат зрелости в школе рабочей молодежи. После возвращения в Питер он поступил в какое-то таинственное училище, ничего конкретного он об этом не говорил, а потом вдруг опять исчез надолго. Через некоторое время пришло письмо, где он сообщал, что служит в Германии. Фотографию прислал, на которой был почему-то в форме капитана-лейтенанта артиллерийских войск. Очень у меня загадочный был друг, ничего не скажешь.
Пока Витька был в Германии мы с Гришкой, конечно, поддерживали отношения, но без Витьки было скучновато. И вдруг получаем от него известие, что он со ломанной ключицей находится в больнице Военно-медицинской академии. Свиданий в больнице с Витькой было два. Первое нас с Гришкой поразило. Когда мы к нему пришли в палату, там была, кто бы вы думали, Галка, разумеется, во всей красе, которую Витя очень гордо представил нам, как свою жену. Мы, конечно, обалдели. Правда Галка почему-то при этом смеялась и мы даже не решились их поздравлять. И, как потом выяснилось, правильно сделали. Больше никогда эта тема не поднималась. Галя вышла замуж совсем не за Витю, а Витя женился совсем не на Гале. Так что мне даже иногда кажется, что мне это все приснилось.

Второе свидание было для нас более естественным и закончилось для Витьки трагически. А все потому, что мы принесли с собой выпить и закусить. Пришли чинно в палату и договорились, что Витька спустится по черной лестнице во двор, где мы будем его ждать во всеоружии. Так и сделали, однако в самый разгар дружеского общения нас застукал какой-то важный больничный чин, после чего Витьку из больницы выставили. А вскоре после этого Витька как-то быстро стал штатским человеком. Он поступил на веченее отделение ЛИТМО, закончил его и долгие годы работал в ЛИТМО в лаборатории знаменитого профессора Русинова. М.М., создателя уникальных фотоаппаратов для фотографирования со спутников Земли.
Виделись ли мы потом во взрослой жизни? Виделись конечно. Даже однажды, когда Витиной дочке Маринке и моему сыну Славке было года по три, я с сыном и Витина жена Тамара с дочкой отдыхали вместе в Бердянске, на берегу Азовского моря. Но встречи эти были все более редки, потому что мою жену уж больно нервировали некоторые Витины привычки, связанные с алкоголем, и она опасалась, что наше общение, которое, как правило, не обходилось без выпивки, ни к чему хорошему для меня не приведет. Может быть она была и права. А своеобразие Вити в процессе поддачи заключалось в том, что Витя не мог оставить недопитую бутылку. Обязательно надо было все опустошить. Ну и конечно напивались в зюзю. Какой жене это понравится? Вот именно.

Последний раз мы виделись и с Витей и с Гришей, когда нам стукнуло по сороковнику. Широко это отметили, погуляв последовательно у каждого из друзей и разошлись, как в море корабли. Потом, через много лет я узнал, что Гриша умер, но мне об этом никто не сообщил и я даже не был у него на похоронах. Знаю только, что его ранний уход связан был все с той же водочкой. Во всяком случае, так говорили его коллеги по милиции, где он служил. А Витю я лет десять назад встретил в ЛИТМО, где был по делам. Радостно к нему бросился, но он мне очень холодно сказал, что «мой телефон у тебя же есть, звони», и пошел дальше по корридору, беседуя со своим спутником. Было очевидно, что общаться со мной он не хочет. И, более того, я почувствовал, что он на меня обижен. Понятия не имею почему. Вроде не ссорились. А жаль. Я-то Витьку всегда любил. Когда умирает дружба, это почти также грустно, как и когда умирает любовь.

Ну вот я и рассказал про свои «гороховые» детство и юность. Потом школа закончилась и начался институт ЛИТМО и это уже совсем другая история. Но мы продолжали жить на Гороховой. Лина Гуревич вышла замуж за своего однокурсника по институту Толю и они уехали из нашего дома. Ее родители, правда, вместе с тетей Дуней продолжали жить вместе с нами. Потом куда-то делись Карандашовы, а вместо них поселилась семья Жилинских. Муж, жена и две девочки примерно моего возраста, но дружбы между нами почему-то совершенно не возникло. И жил я на Гороховой до самой своей женитьбы. Нам тогда с моей юной женой Ирой очень повезло. Родители скинулись и дали нам денег на первый взнос на покупку кооперативной квартиры на Малой Охте, куда мы через год после свадьбы и переехали. Квартира была маленькая, район был плохонький, но мы были молоды и счастливы. Да еще в своей собственной квартире. Живи, да радуйся, что мы и старались делать. А мои родители вскоре после нашей свадьбы тоже покинули родную Гороховую. Отцу удалось поменять наши две комнаты на однокомнатную квартиру на Пискаревском проспекте. Так что Гороховая осталась для всех нас только воспоминаниями, иногда приятными, иногда не очень. Разными, как сама жизнь.
Post Reply