ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Что бывало...

Moderator: Ella

Forum rules
На форуме обсуждаются высказывания участников, а не их личные качества. Запрещены любые оскорбительные замечания в адрес участника или его родственников. Лучший способ защиты - не уподобляться!
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

«И все, что унесу с собой
под твой, кладбищенская птица,
зеленый куст, звалось судьбой –
и никогда не повторится». /Сергей Дрофенко/.

Сколько помню, всегда был занят одной странной мыслью. Могло ли так случиться, чтобы я вовсе не возник в этом мире?
Из этой посылки следует другая, еще более странная.
Я возник в результате статистически невероятного сцепления обстоятельств.........
* * * * *
Раввин Рубин, посвящавший меня в евреи в городе Дессау (восточно-германская земля Заксен-Анхальт), украл вскоре свиток Торы и угнал автомашину еврейской земельной общины. Угон сам по себе еще не кража. Ребе, припарковав машину в аэропорту, в лучших ковбойских традициях оставил ключи в выхлопной трубе. Немецкая и израильская полиции объявили розыск беглого раввина. Кажется, розыск длится по сей день.
Я не сразу поверил в эту историю. Она показалась мне вариацией на сюжеты О"Генри.
- А вы представляете хотя бы, сколько может стоить пергаментный свиток со свидетельством об освящении в Иерусалиме у Стены Плача? - сказал мне Писецкий, чиновник земельной общины. - Кроме того за Рубиным числятся и другие художества.
- Какие? - спросил я.
Но Писецкий, вспомнив уже, что служит в фактически секретной организации, сухо ответил:
- Всякие.
Ребе Рубин, плечистый, представительный, с живописной бородой, подернутой седыми нитями, удивительно похожий на Карла Маркса в годы создания второго тома "Капитала", заключил собеседование со мной следующими словами, обращенными к Писецкому:
- Я прекрасно вижу, что он - еврей, но что-то заставляет меня сомневаться в этом.
Произнесено было по немецки, и я попросил переводившего Писецкого подтвердить это дивное заключение.
- Пусть он вам сам подтвердит, - сказал добросовестный Писецкий и вернул мой вопрос Рубину - уже по-немецки.
- Ja! - коротко ответил раввин.
Мне уже тогда захотелось поговорить по душам с этим хахамом (мудрецом), и я спросил Писецкого, как обратиться к мсье Рубину интимнее, по имени.
- Сам не знаю, - понизив голос, сказал Писецкий. - Отзывается на Herr, этого мало?
- Хер Рубин, - сказал я. - Так еврей я все же или не еврей?
- Herr Rubin, - деликатно перевел Писецкий, - ist er Jude?..
Раввин опять с сомнением посмотрел на меня, нехотя кивнул головой и выплыл из комнаты.
Его собеседование со мной было похоже на диалог с детектором лжи. Вопросы были окольные, но с самого начала ясно было, куда он гнул.
- Вот он родом из Бердичева, - игнорируя меня, сходу обратился раввин к Писецкому. - А знает ли он, где в Бердичеве до войны была хоральная синагога? Сколько вообще синагог было тогда в Бердичеве?
Вопросы по-немецки с синагогой и Бердичевым я понимал, но и по-русски ответить на них не смог бы.
- А какие еврейские блюда готовила его мама к субботам? Готовила ли она рыбу? Сколько зажигали свечей?..
- Какая рыба?.. Какие свечи?.. - вырвалось у меня. - Втолкуйте этому мудаку, что я жил в советском Бердичеве.
- Скажите ему, что вы обрезанный - и дело с концом, - вполголоса мельком посоветовал Писецкий, приехавший из-за меня из Магдебурга, земельной столицы, в наш провинциальный Дессау и определенно высчитывавший, когда уходит обратный поезд.
- А пусть он сам меня об этом спросит, - злорадно настаивал я.
- Что он там говорит? - поинтересовался у Писецкого Рубин.
- Он говорит, что сын его призван в израильскую армию, что его книги и работы по еврейской истории публикуются в Москве и в Израиле, - сказал Писецкий, проявляя неожиданную эрудицию.
Я не сразу вспомнил, что за полгода до того по просьбе некого хера Досика, могущественного тогда лица в Правлении общины (позднее официально объявленного негодяем и проходимцем), отдал по экземпляру некоторых своих книг какому-то загадочному, никак затем себя не обнаружившему «Еврейскому Культурному Союзу "Шореш"»...
Рубин, наконец, взглянул в мою сторону, повозил языком за плотными румяными щеками и произнес (Писецкий перевел):
- Ну и что? Только ли евреи интересуются нашей историей? Кому на свете нужна какая-то другая история? Определенно можно сказать лишь одно: в детстве его мама не готовила рыбу-фиш. Если б готовила, запомнилось бы. Такое не забывается!
Он еще раз оценивающе взглянул на меня, слегка скосив рот в сторону, и можно было ожидать, что вот-вот он задаст коронный вопрос, на который, ей-богу, я не знал бы, как ответить, потому что после мытарств, которые довелось испытать, оказаться неевреем было бы уже слишком. Пусть бы спросил лучше у моей жены. Ей-богу, он даже покосился на мою ширинку... Но произнес только то резюме, которое я привел выше.
- Послушайте, - спросил я в заключение Писецкого, - вашему Рубину мало было самих документов?
- Документы документами, но решающее слово за земельным раввином, - уклончиво сказал Писецкий и посмотрел на часы. - Вас признали евреем - что вам еще надо?..
* * * * *
- Меня признали евреем, - сказал я дома жене. - Что тебе еще надо?
- Я тебя понимаю, - виновато сказала жена. - Но мы в чужой стране. Эти аборигены ни слова по-русски не знают, хотя больше сорока лет в школах ГДР это был обязательный предмет, и половина из них бывшие правоверные коммунисты-ленинцы. Уверена: этот твой раввин - тоже. Но нужно же к чему-то прислониться... В Союзе ты не только в партии, ты вообще нигде не состоял - я тебя принуждала?
- Состоял в профсоюзе литераторов! - гордо сказал я.
- Видишь, как тебе повезло! Нет, я рада, что документы, наконец, признаны действительными.
Почти за год до этого желтые от ветхости, порванные на сгибах бумаги прошлого века и начала нынешнего почтительно, с предосторожностями, вложены были в прозрачный пластик и посланы в Магдебург, в Еврейский Земельный Союз. А оттуда, уже без нашего ведома, - во Франкфурт-на-Майне, в Главный раввинат Германии. Можно было тогда еще поспорить, какой город «столичнее» - Бонн или Берлин, кто влиятельнее - канцлер или президент, кто надежнее - немецкий Бог или немецкий банк, тогда как позиции франкфуртских раввинов незыблемы. Сам Председатель Центрального Еврейского Совета в подметки им не годится. Всего лишь лицо светское, так сказать, приземленное и бренное, в сравнении с духовными лицами, сообщающимися так или иначе со Всевышним.
- Я тебе не поручусь, что документы подлинные, - сказал, принимая их, Шахнович (еще одно могущественное лицо в Правлении, тоже вскоре вышибленное из общины за «превышение служебных полномочий»). - Это установит экспертиза.
- Какая экспертиза?
- Криминологическая, какая еще! Определят, когда изготовлена бумага, давность шрифта, подлинность печати, достоверность подписей, мало ли что. Здесь, в Германии, каждому выгодно быть евреем, и МЫ (!) это прекрасно знаем.
- А череп измерять будут? Кровь на анализ будут брать?
- Пока нет. Наука до этого пока не дошла. Иначе все было бы гораздо проще. Половину этих липовых беженцев, даже больше, сразу бы отсеяли.
(Документы мытарились у франкфуртских раввинов почти год. Шахнович знал, что говорил).
- И потом - каждый еврей тебе это скажет - зафиксировано, что да, твоя бабушка - еврейка, но насчет твоей мамы, извиняюсь, ни слова.
- Но зафиксировано, что и папа, извиняюсь, еврей...
- А это неважно. Ты... (Шахнович посмотрел на меня, подумал и поправился) мы с тобой так уж уверены, что наши дети - именно наши? Это по-настоящему знают только наши жены, да и то не всегда. Тоже путают. А по Галахе, еврейскому закону, если ты слышал, только ребенок от еврейской матери считается евреем. И, кстати, почему нет твоей метрики? Утеряна? Как это - утеряна? В советском Свидетельстве о рождении есть благословенный "пятый пункт", благодаря которому мы здесь - в процветающей Германии.
- Мы только потому здесь, хер Шахнович, что убиты почти шесть миллионов...
- Это само собой, - сказал хер Шахнович.
* * * * *
Когда мне исполнилось 16 лет и следовало получать паспорт, мне было не до этого. Я был тогда впрямую занят поисками пищи. Шел послевоенный голодный год. До того были военные голодные годы. Короче, я упустил все сроки и боялся последствий. Тем более, что свидетельства о рождении у меня не было. Бердичевский ЗАГС ответил на запрос, что архив сгорел. И вот теперь, в 46-м, я предстал перед медицинской комиссией, которой надлежало удостоверить названный мной возраст. Во избежание штрафа я скостил себе полгода (о чем при оформлении пенсии сильно жалел).
Многое, более важное, забыто, а вот это событие помнится. Фрейд, вероятно, нашел бы тому объяснение. Мне предложили приспустить штаны и внимательно рассмотрели то, что предстало перед их взором. Я боялся, что меня тут же уличат в сокрытии своего действительного возраста и был ни жив ни мертв. Наконец, одна из дам в белых халатах, произведшая детальный осмотр, сочувственно спросила:
- Мальчик, здесь пункт о национальности. Какую тебе проставить?
- У меня папа и мама - евреи.
- Ну, как хочешь, - почему-то вздохнула она.
Так я остался тем, кем был всегда. Что и аукнулось мне, когда (не вспомню уже, в каком году) я менял свой первый паспорт.
Взяв другой, новенький, я тут же обнаружил ошибку в написании отчества.
- Тут - Самуилович, а надо - Самойлович, - сказал я паспортистке.
- Это почему же? - с вызовом сказала она.
- Потому что и в первом паспорте Самойлович. Михаил - Михайлович, Самуил - Самойлович. По-русски только так.
- Но вы же не русский, - возразила она.
Я заспорил; она поднялась и прошла в соседнюю комнату к начальству.
- Спроси его, как будет отчество от Нафанаил, - послышалось оттуда.
Я не стал дожидаться ее возвращения, взял свой новенький паспорт и ушел.
* * * * *
Чудом, можно сказать, сохранились у меня вот эти (вернувшиеся из Франкфурта) ветхие бумаги и несколько фотографий. Чудо в том, что выходили мы 4 июля 41-го из Бердичева пешком с несколькими узлами; забыли впопыхах даже мою метрику, а вот эти ненужные, даже опасные тогда документы не позабыли. Спасибо папе.
Итак, "Метрическая выпись изъ книги о родившихся еврейскаго вêроисповêданiя по городу Черкассамъ Черкасского Уезда, Кiевской губ. за 896 годъ". (Тысячелетие подразумевалось само собой, и единица в датах -здесь и ниже - не проставлена; „ê“ - из-за отсутствия буквы "ять" в моем компьютере). Далее - о рождении мальчика Самуила "Февраля 22 дня" с перечислением родителей: "Черкасскiй мêщанинъ Аврумъ Ицковъ Тартаковскiй. Мать Рухля".
Следующие документы (тоже слово в слово) об этих родителях мальчика Самуила, выданные гораздо позже его рождения. "ПАСПОРТЪ... Мêщанка города Черкассы Рухля Мордковна Тартаковская... Вêроисповêданiе: Iудейское... Время рождения или возрастъ: 50 летъ... Замужняя... Подпись (владêльца паспорта): Неграмотная. При неграмотности предъявителя обозначаются его примêты: Ростъ: низкий. Цвêтъ волосъ: сêдоватый. Особыя примêты...“ Ничего примечательного - прочерк.
Паспорт "на срокъ не болêе одного года" давал, оказывается, право на "увольнение в разные города и селенiя Россiйской Имперiи от нижеписанного числа (оно не указано) по 15 Октября 1908 года". Проставлен был в паспорте и особый штамп мельчайшими буковками, но на самом видном месте: "Сей видъ дêйствителенъ единственно въ тêхъ мêстахъ и чертê, где евреямъ разрêшается временное и постоянное жительство".
Дедушка был вторым мужем бабушки. Какая-то специфично-еврейская история. Бабушку с первым мужем развели ее родители: он был простой ремесленник (сапожник?..) и, похоже, неграмотный. Тогда как дед читал Тору и уже поэтому гляделся завидным женихом. Впрочем, и для него, кажется, брак этот не был первым. Словом, запутанная история.
Об одном из сыновей бабушки от первого брака, Максе, смутное воспоминание моего отца, датируемое, примерно, первой русской революцией. Молодой человек метался по комнате с криком: «Ну, режьте меня, ну, задыхаюсь я в этой стране!..».
Потомки его и сейчас будто бы живут в Париже...
Третий документ. "Метрическая запись изъ книги об умершихъ еврейского вêроисповêданiя по городу Черкассам Черкасского Уезда, Кiевской губ. за 910 годъ". Удостоверяется, что в тот год "Марта одиннадцатаго, 11, дня умеръ отъ старости (то есть не мудрили со вскрытием и экспертизой; умер он от туберкулеза) Черкасскiй мêщанинъ Аврумъ Тартаковскiй 70 летъ", мой дед с отцовской стороны.
Бабушка умерла в 19-м году. Сохранилась фотография: в самый миг кончины мой отец склонился над ней – иссохшей, но с еще открытыми глазами...
Ну, а последний документ выдан уже советской властью и на украинском языке, так что даю его в изложении. Одесский (это было, кажется, свадебное путешествие) городской ЗАГС 11 июля 1929 г. удостоверяет брак гражданина Тартаковского Самуила Аврумовича и гражданки Авербух Перлины Львовны (вообще-то в паспорте у мамы - Перл Лейбовна). Маме 35 лет, папе 33. (Родители в 29 г.)
До знаменательного события, моего появления на свет (но не в Одессе, а в Бердичеве, шоломалейхемовской Касриловке), оставалось менее года...
*****
Так случилось, что самую жестокую бомбежку в июле 41-го нам довелось испытать под Сквирой километрах в сорока от Бердичева. Сглупу мы сошли с проселка и присоединились на шоссе к нашим отступавшим войскам. Тут-то и накрыли колонну немецкие «Юнкерсы». Мы залегли в придорожном жите. Отец лег на меня, спасая от осколков и от ужасов вокруг. Микеланжеловское пекло, куда мясистый холеный Христос, похожий на зрелого Элвиса Пресли, низвергает грешников, слишком бледный вариант. Человек той эпохи видел, быть может, расчлененное человеческое тело, но представить не мог разорванным на куски...
Мы уцелели и, когда стихла бомбежка, пошли поперек поля подальше от шоссе. На окраине Сквиры зашли за ограду еврейского кладбища. Уже в темноте пробирались меж могильных плит... Много позже мама сказала мне, что рукою касалась тогда могил своей матери, отца, брата – благодарила за наше чудесное спасение.
Вот они на фотографиях начала века, подписанных рукой папы. Кроме маминой сестры, тети Розы, никого здесь я не знал. Бабушка Бруха Хаимовна Смолянская (1859-1934). Фотографии деда нет; но на бабушкиной рукой папы: «Дед Лейб Нухимович Авербух (1859-1916)». Мамин брат Нафтула - шоломалейхемовский еврей в жилетке, в приличном пенсне и с подстриженной бородкой, убитый петлюровцами в 1919 году...
Фотография, выделяющаяся среди прочих. Аврам Каган, сын родной сестры моей бабушки – составитель иврит-русского словаря и автор комментарий к Пророкам, яростным библейским обличителям. На талмудиста и начетчика (как любил выражаться Ленин) этот молодой человек с традиционной окладистой бородой и светлым ясным взглядом ничуть не похож. Кстати, он без кипы (ермолки), обязательной для ортодоксального еврея. Хотелось бы прочесть Комментарий этого толкователя!.. Родился он в 80-х годах прошлого века, вовремя эмигрировал; дети его учились в Вене. Умер в Париже в возрасте примерно 75-ти лет. Вся ли эта семья пережила нацистскую оккупацию - не знаю.
Еще немного о тех своих родичах, которых уже знал. Их фотографии тоже передо мной. Дядя (муж тети Розы) Самуил Рабинович почти до самой смерти работал такелажником на киевском заводе им. Артема (п/я 50) – перемещал и устанавливал наиболее трудноподъемное цеховое оборудование: станки, прессы, механические молоты, краны. Пережив в 18-м году при гетмане Скоропадском страшный гайдамацкий погром, ушел в т.н. красные партизаны, был схвачен уже петлюровцами в начале 20-го года и расстрелян (!). Недобитый, выполз ночью из ямы и спасся. На всю жизнь остался у него мучительный тик лица, что мешало связной речи. Он, как рассказывала тетя Роза, «записался в партию», но сам в 1938 году (!) положил на стол заводского секретаря партбилет и молча вышел. Тетя предполагала, что партдеятель предпочел замолчать этот совершенно уникальный поступок (его самого обвинили бы в недовоспитании рабочих кадров)...
Отец был младшим из трех братьев во втором браке бабушки. Каждый в той же последовательности произвел одного сына; соответственно, я – младший. Отцовы братья – дядя Борис (Борух?) и дядя Симха – по воспоминаниям папы в революцию 1905 г. «бегали с револьверами», были, кажется, эсерами. В советское время стали заурядными совслужащими, беспартийными. Дядя Борис жил в Николаеве на южном Буге, и я впервые встретился с ним в Одессе, куда меня занесло не совсем обычными обстоятельствами...
* * * * *
Что бы ни говорили сами евреи, умеренная доза юдофобства в окружающем нас мире просто необходима. Каждому надо знать, что думают о нем другие. Каждому человеку и каждому народу. Мы, евреи, гордимся своей избранностью и считаем себя самыми умными?.. Послушаем теперь, что говорят о нас прочие и подкорректируем свои претензии.
И не надо объявлять юдофобом каждого, кто говорит нам правду в глаза. Надо остановиться и подумать. Еще, может быть, придется (если вы порядочный человек) догнать его, поблагодарить и извиниться.
Я как-то в израильском еженедельнике «Пятница» прочел толковую статью на самую пустяковую тему: почему израильская футбольная сборная почти всегда продувает на решающих матчах. Плохая физическая подготовка? Автор статьи решительно возражает. Недостаточные скорости? Нет, почти всегда израильский футболист обгоняет противника. Даже отбирает у него мяч... Но затем (утверждает автор) он зачастую не знает, что ему с этим мячом делать. Сообразительности нет.
Знакомые евреи, прочитавшие эту статью, сошлись на том, что автор – антисемит. Не помогло и то, что еженедельник – израильский, и автор (если судить по фамилии) – махровый еврей. «Так облить грязью израильскую сборную мог только антисемит». «Ну проигрывают же...» «Ну и что?»
Подобное повышенное самоуважение я встречал еще только у армян. Они, оказывается, первыми приняли христианство и пронесли его сквозь века. И столько претерпели за это свое благородство, что вопросы армянскому радио выводят их из себя. «Почему в армянской бане не следует ронять мыло на пол?»... Будьте внимательны: могут ударить.
Еще можно понять (сказал мне знакомый армянин), когда смеются над чукчей... Но и над евреями смеются (возразил я). Он задумался (добрый человек, не хотел меня обидеть) и нашел объяснение: «А почему Израиль с Турцией дружит?»
Еще, пожалуй, столь повышенное самоуважение встретишь только у грузин, цыган и у басков. И у французов. И еще у кого-то. Сразу всех не припомнишь.
Французы – это понятно. Сам де Голль писал в своих «Мемуарах»: «Франция, лишенная величия, перестает быть Францией». Ну а цыгане?..
Каждый баск знает, что его язык совершенно не похож ни на какой другой (можете сами прочесть об этом в энциклопедии). И восходит, быть может, к языку древнейшей на земле цивилизации– шумерской. Быть может, сами шумеры – те же баски. Во всяком случае, грузины упорно настаивают на родстве с басками, наверное, не зря...
Насчет грузин и без того все ясно. Пока я жил в Москве они не раз (по телефону и при личных контактах) обещали мне «начистить физиономию». Каждый раз употреблялось именно это выражение, что свидетельствует о национальной солидарности. В своем романе «Homo eroticus» я, оказывается, как-то не так изобразил их солнечную республику.
Но цыгане?...
В Киеве на трущобной Глубочице мы более четверти века прожили дверь в дверь с многодетной цыганской семьей. (Мы, т.е. мои родители; сам я лет через десять убыл в Москву). Двери эти вели из чердачных каморок на общую шаткую, местами провалившуюся галерею. Наше жилье с печкой в глубине и оконцем рядом с дверью была крайним, цыганское такое же – следующим за нашим...
Всего, помнится, восемь дверей и оконец – восемь семей.
Понятно, что цыганская мне особенно памятна. В каморке у нас было тесно и душно. Я спал обычно, только что не в трескучие морозы, на галерее, на сколоченном отцом ящике, в дождь укрываясь с головой листом фанеры. Все бы ничего, если б не цыганский галдеж допоздна.
Глава семейства, ражий, до глаз заросший черной бородой, напиваясь, спал сутками, просыпаясь, принимал очередную бутылку, предусмотрительно подставленную к изголовью умной женой, - и опять выключался. Когда приоткрывалась их дверь, обитая для утепления грязным дырявым одеялом, из каморки с каждым мощным всхрапом выталкивался клуб (зимой в виде пара) спертого нагретого воздуха.
Порой он исчезал на неделю-другую. Прохлаждался где-то на окраине Киева у старшей дочери или уходил с каким-нибудь табором. Таборные цыгане в свою очередь часто гостевали здесь, спали вповалку за обитой одеялом дверью и по ночам мочились прямо с нашей галереи во двор.
Была смущавшая меня тогда особенность его семейной жизни: он драл и жену и свою старшую дочь, от которой у него тоже были дети. Тогда как подрастала мутившая мой рассудок другая дочь, Вера. В двенадцать-тринадцать лет она уже вполне сформировалась. Меня под моей фанерой аж передергивало, когда она почти голая выскакивала ночью по нужде. Я подстерег, когда она осталась в каморке одна, и изнасиловал ее. Мы оба вмиг утратили невинность.
Деяние было подсмотрено в оконце тетей Варей (из следующей за цыганской каморки), тут же раззвонившей о происшествии. Мой отец в панике допытывался подробностей. Прикидывал, вероятно, сроки беременности, а также срок, положенный его единственному отпрыску за совращение малолетней.
Я и сам был в немой панике, представляя воочию пудовые кулаки ражего цыгана...
Но пострадавшие, похоже, отнеслись к событию философски. Последствия были только вот какие. Когда я потом из Москвы наезжал в Киев, то склонял Веру все к тому же греху. Только уже не в рискованной домашней обстановке, за незанавешенным оконцем, а на холмах через дорогу.
Пора бы прояснить обстановку. Наша улица в древности представляла, видать, русло речки, через нынешний Подол впадавшей в Днепр. Берега крутые и высокие (в них сейчас тылом упираются дома и сараи), поросшие густым кустарником. Над его сплошным пологом возвышаются акации, тополя и каштаны. Что и говорить, обстановка располагающая. Увы, мне всякий раз казалось, что за нами подглядывают. Я спешил и комкал высшее из наслаждений, которым (как позднее понял) одарили нас античные боги...
Мать цыганского семейства, тетя Параня, изможденная и высохшая, сколько ее помню (в последние годы налитая водянкой), во всякую погоду с утречка уходила с Верой на Житний базар, простиравшийся от устья Глубочицы аж до Контрактовой площади, центра киевского Подола. Сплошное дурно пахнущее человеческое месиво. В голодные послевоенные зимы я там, на истоптанном в грязь снегу, пил из глиняных мисок горячую затируху (мучной суп). Чаны с варевом устанавливали на тлевших кострищах.
Тут же шныряли гадалки в замызганных юбках.
Когда я сталкивался в людской гуще со своими соседками, они неизменно смущались. И наотрез отказывались погадать мне. И я не понимая в чем дело, все же ощущал их скромное достоинство.
Папа, склонный к умствованиям, посочувствовал однажды тете Паране: сколько-де пришлось цыганам пережить во время оккупации!.. Нацисты приравнивали их к евреям. Тоже «недочеловеки», подлежавшие тотальному уничтожению. Но евреи хоть спасались в эвакуации, тогда как цыгане бродили по лесам, скрываясь и от немцев, и от здешних сельчан. Расправлялись с ними на месте, даже не сообщая властям.
- Мышей ели, червяков ели. Коней и тех съели!, - подтвердила соседка.
Супруг ее, почесывая мохнатую грудь, появился в двери. Послушал молча, зевнул, дохнув на нас перегаром, и сам высказался:
- И за что, главное? За что это нам, сосед? Мы ж не евреи. Мы тоже, как и
они, арийцы!
Папа, обалдев, только рот раскрыл при такой неожиданной декларации.
Сосед, густо вздохнув, добавил:
- Это у нас каждый цыган знает.
Много лет спустя самый образованный из встреченных мной цыган Анатолий Гелескул, видный испанист, переводчик Гарсиа Лорки, подтвердил, что, пожалуй, единственный народ Европы, который можно отнести к классическим ариям, это цыгане, вышедшие из Индии всего тысячу лет назад и сберегшие, как можно судить по антропологическому типу, свою идентичность.
* * * * *
Думаете, русским не нужны русофобы? Еще как нужны!.. Статья Михалкова-Кончаловского («Литературная газета» (№ 4’99), пересыпанная комплиментами в адрес лиц еврейской национальности... Ну, какие же у меня претензии к стареющему бонвивану и популярному кинорежиссеру? Меня задела - снисходительность. Кончаловский: «"Еврей-дворник" - это ходило как самый короткий и смешной анекдот. Не было таких - евреев-дворников..."»
И затем обильные комплименты ушлому т.с. народцу, который, конечно же, ни за что не возьмет во белы руки метлу и лопату...
А мой отец в Киеве в конце 40-х был как раз дворником дома № 27 по улице Глубочица...
Ответил я Михалкову-Кончаловскому Открытым письмом («Литературная газета» № 13’99), озаглавив его пушкинскими строками:
Не торговал мой дед блинами,
Не ваксил царских сапогов...
(В «Литгазете» этот заголовок сочтен был несусветной претензией – «равняет себя с Пушкиным!» – и моей публикации предпослали другой, препохабнейший).
Так вот, мой двоюродный брат Абрам Симхович Тартаковский работал грузчиком московского «Детского мира». В раннем детстве он перенес гнойный менингит, был психически нездоров, но все же мобилизован в 41-м и демобилизован – контуженный и обмороженный на Волховском фронте. Был женат. Жену его Веру Васильевну я близко узнал лишь перед самой его кончиной, - труженица и умница.
Старший из двоюродных братьев, Илья Борисович Тартаковский, отозван был из армии как специалист по танковым двигателям. Работал без малого полвека главным механиком оборонного предприятия, уже на пенсии – механиком аэропорта в Шереметьево. Единственный партиец в моей родне. Кандидат технических наук; подготовил докторскую, но дали понять, что «квота на евреев исчерпана» - и он в сердцах отказался от уже намеченной защиты. Такова была признательность за его преданность советской власти.
...Фамилию нашу производят от польского: «tartak» – лесопильня. Похоже, и дед мой, и дядя Борис, которого я почти не знал, имели отношение к лесному делу (дед, вроде бы, арендовал небольшой дровяной склад). Возможно, и дальние предки – тоже.
Но корень фамилии упомянут еще в Библии. «И перевел царь Ассирийский людей и из Вавилона, и из Куты, и из Аввы, и из Емафа, и из Сепарваима, и поселил в городах Самарийских вместо сынов Израилевых... Притом сделал каждый народ своих богов и поставил в капищах... Аввийцы сделали Тартака, а Сепарваимцы сожигали сыновей своих в огне Адрамелеху и Анамелеху, богам Сепарваимским». ( 4-я Царств, 17; 24, 29, 31).
Не могло ли «идолище поганое» закрепиться в родовом прозвище?..
* * * * *
Пусть семь городов не станут когда-нибудь оспаривать друг у друга честь быть моей родиной, все же назову их по порядку. Бердичев в бывшей черте оседлости на Украине – шоломалейхемовская Касриловка, Самарканд – столица Тимура и Тимуридов, Киев, Херсон в Днепровском устье, возвращение в Киев, Москва, Дессау в германской земле Заксен-Анхальт, Мюнхен – столица Баварии. Что ни город – веха, семь прожитых возрастов: ребенок – подросток – юноша –человек молодой – зрелый – пожилой – старый.
У Мюнхена, вероятно, окажется больше всего прав на мою персону. Полагаю, здесь, а не где-то еще, туземный гид покажет (быть может) желающим (если найдутся) плиту на моей могиле с соответствующей приличной надписью по-русски. Сможет ли гид прочесть эту надпись? Не знаю. Не думаю. Кириллица для них выглядит примерно так же, как для меня вычурный готический немецкий шрифт. Буквы сплетаются в причудливую неразборчивую вязь...
* * * * *
Мое первое воспоминание. Просыпаюсь в зарешеченной кроватке в ряду таких же. Дневной свет. Белые колеблющиеся занавески. Нянечка (повидимому) ест у окна. Она сидит на табуретке спиной ко мне, но я почему-то знаю, что она ест вареный буряк (красную свеклу)...
Папа – завуч еврейской школы; преподает по совместительству математику (а мама - русский язык) комсоставу Бердичевского укрепрайона. У папы загадочное образование: Еврейский техникум. Весьма горд тем, что мама «училась в гимназии». За родителями зимой раза два даже приезжали розвальни везти в казармы на Лысую гору – ужасно далеко...
Мы в летних военных лагерях. Рядами палатки-четырехклинки; грубосколоченные длинные столы меж сосен. Под взгорьем на изумрудном лужку вокруг озерка беленькие, почти игрушечные мазанки, крытые соломой. И ни души. Село Скраглевка. Вероятно, 1934 год. Бравые командиры, перетянутые портупеями, переговариваются вполголоса, и я смутно понимаю, что село мертво. Почему?..
* * * * *
В общине Дессау был я, между прочим, облечен высоким доверием - избран председателем ревизионной комиссии.
Кстати, первой заботой Еврейской общины было выселение из полученного ею здания упомянутое выше «Общество Мозеса Мендельсона» («Moses Mendelssohn Gesellschaft»), занимавшее часть одного из этажей. Еврейский просветитель XVIII века Мозес Мендельсон родился в Дессау. Его перевод Торы на немецкий язык (с комментариями на иврите) явился одним из самых примечательных событий культурной жизни Германии. Его называли и «еврейским Сократом», и «германским Соломоном». Он стал главным героем классической пьесы Готхольда Лессинга «Натан Мудрый». И ненависть к Обществу его имени со стороны наших евреев я объяснял себе лишь «квартирным вопросом», как известно, ожесточающем сердца. (Общество при мне загнали на чердак, и кажется, в конце концов выставили вон).
Когда я прочел в этом уважаемом мной Обществе лекцию «ОткровениеТоры» (мне любезно сняли зал в городе (Leipziger Torhaus), пригласили переводчика, собрали немецкую аудиторию), в правлении Еврейской общины разразился скандал: как это я посмел! Я не понял, в чем суть. Мне разъяснили (инструкция была свыше): Мозес Мендельсон - предтеча реформистского иудаизма, преступно расцветшего в Соединенных Штатах, тогда как наша Община – «сугубо ортодоксальная». В подтверждение мне показали уголок первой страницы нашего Устава, но в руки его не дали. Я тогда еще не понял, почему. И спросил Her’a Роскина, нашего председателя, почему вообще Еврейская община не – культурная, а – культовая (не Kulturgemeinde, а Kultusgemeinde). «Потому что так больше платят», - отрубил он с прямотой римлянина.
Добывание денег походило подчас на нелегкий труд шахтера: тоже в грязи и в потемках. И когда я готовил отчет ревизионной комиссии к очередному общему собранию, председатель нежно, как родного, попросил меня предварительно показать ему, что я там понаписал. Я удивился. «Извините, это наша промашка, - ласково сказал председатель. – Мы вас имели за другого человека. У нас при приеме на любую должность требуется подписать следующий Bestдtigung («Свидетельство», - перевел он) в двух экземплярах – по-немецки и по-русски». И дал мне для подписи замечательную двуязычную бумагу: «Настоящим я подтверждаю, что Правлением Еврейской Общины мне указано, что вся полученная во время моей деятельности в Еврейской Общине информация в отношении финансов, религиозной и социальной работы, лиц, решений и положения дел, которая предназначена для использования внутри Общины при работе, является строго секретной и не подлежит оглашению, и не может быть доведена до третьих лиц» */.
Это великолепное свидетельство человеческой наглости подписать я, естественно, отказался. Что происходило далее, вы прочтете в «Двенадцати стульях». В главе о том, как отец Федор пылко домагался взаимности инженера Брункса и что при этом предпринимал. Как это выглядело в нашем случае и чем завершилось, - когда-нибудь в другой раз.
В конце концов, спустя неделю-другую, сакральную формулу «Вы еще пожалеете!» председатель заключил следующими словами: «Кстати, когда вы собираетесь, наконец, жениться?» Я обалдело посмотрел на него. Председатель примирительно развел руками. «Чтобы я забыл, что у вас жена и детки!.. Как-нибудь еще не отшибло. Но пора это оформить как У НАС водится».
Тут уж я развел руками.
Сам председатель поехал «оформляться, как водится» аж в Берлин, где, оказывается, есть хирургическая еврейская (!) клиника со спецуслугами. Потому что для оформления ортодоксального брака надо не только ходить «с партбилетом на голове», т.е. в кипе (вместо прежней красненькой книжечки КПСС в нагрудном кармане), - надо еще что-то проделать и с другой частью тела. Наш председатель проделал и вернулся из Берлина со страдальческой миной и в спецштанах с мотнёй до колен, но готовый и далее расставаться с чем угодно, лишь бы усидеть в своем кресле. Впрочем, жертва, как в классической трагедии Шекспира, была напрасной. И Herr’a Роскина постигла та же участь, что и Шахновича, и Досика (предшественников) со сходной резолюцией, запечатленной на скрижалях общего собрания.
Не знаю, завершилось ли дело, как положено, уголовным судом, - меня уже не было в Дессау.
Больше я туда не возвращался, хотя там немецкие друзья плюс дивная природа и замечательные парковые ансамбли. Друзья Карин и Хайнц иногда звонят нам в Мюнхен и сообщают, что «c антисемитизмом в городе было так хорошо, ну а сейчас совсем-совсем пльохо».
Они владеют русским на уровне школьного образования ГДР, поэтому выражаются столь казенно. И "л" в немецком всегда произносится мягко.
Примечание. */ Не метафора и не гипербола. Вот выдержка из § 1 Устава Общины (на стенке не вывешивается и на руки не выдается!):
«Мероприятия, касающиеся внутренних дел религиозного общества не подлежат проверке через доступные акты „общественной власти" (кавычки в тексте. – М.Т.)... В какой степени какое-то мероприятие может быть причислено к внутренним делам, определяется из того, что практически, исходя из характеристики дела и целевой связи, можно рассматривать как собственное дело религиозного общества». Какой простор для инициативы!
Нижеследующее прямо копирует обязательство сотрудников советской госбезопасности: BESTÄTIGUNG. Настоящим я подтверждаю, что Правлением Еврейской Общины Дессау мне указано, что вся полученная во время моей деятельности в Еврейской Общине информация в отношении финансов, религиозной и социальной работы, лиц, решений и положения дел, которая предназначена для использования внутри Общины при работе, ЯВЛЯЕТСЯ СТРОГО СЕКРЕТНОЙ И НЕ ПОДЛЕЖИТ ОГЛАШЕНИЮ И НЕ МОЖЕТ БЫТЬ ДОВЕДЕНА ДО ТРЕТЬИХ ЛИЦ Dessau, den........................ 1996. Unterschrift........................
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Sun Oct 03, 2010 7:13 pm, edited 1 time in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Обнесенный каменным забором голый, размеченный для маршировки плац перед фундаментальными желтого кирпича («еще царскими», как сказал папа) казармами на загадочной Лысой горе. На краю света у ворот - будка (видом и размерами с дворовую уборную) с часовым. Ни души, все на занятиях. У забора огромная накошенная желтая скирда. Я каким-то образом забираюсь наверх и открываю восхитительный, как бы параллельный мир. В соломе можно делать пещеры, лазы, укрытия... воевать с самим собой... просто нежиться под палящим солнцем, которое я любил и люблю...
Папа преподает уже в ремесленном училище машиностроительного завода «Прогресс». У моего уличного приятеля Кошонка (Костя Ведряшко) папа – военный и, кажется, партийный. Он внезапно исчезает; я недоумеваю. Кошонок интересуется: взяли ли уже моего папу? Оказывается: всех берут. Я привык завидовать ловкому и крепкому Кошонку и понимаю, что с моим папой что-то не так...
Меня расстраивает, что папа не партийный и вообще сомнительный: проговорился однажды, что при царе «селедка стоила копейки». (Я в это не верю). Негромко переговариваясь, родители частенько переходят на непонятный мне идиш. Я подозреваю, что папа – шпион (по радио и в городской газете «Радяньский шлях» сплошь о них; в кино тоже: «Ошибка инженера Кочина» и др.). Я не знаю, что мне делать с моим открытием...
Мама на базаре, торгуясь, тычет в курицу пальцем. Мне стыдно: мы, евреи, - жадные. В Бердичеве сплошь евреи. Как-то легче оттого, что Карл Маркс – тоже еврей. Папа гордится тем, что его брат, мой дядя Симха, беспартийный бухгалтер Бердичевского рафинадного завода, сам для себя переводит «Капитал» - в надежде, видимо, докопаться до корней. Это не он ли надоумил назвать меня Марксом?..
На бердичевском базаре евреи покупают, украинцы-селяне – продают. Почему-то им я сочувствую. Папа говорит, что (по Марксу) крестьяне – реакционный класс: необразован и хуже поддается организации. Я почему-то вижу в этом еврейское высокомерие, чудовищную несправедливость, - и закатываю форменную истерику. «Чужие тебе всегда дороже, чем свои», - говорит мама...
Переживание, которое сегодня назвали бы, вероятно, экзистенциальным. Возможен ли реальный мир без своего соглядатая – без меня? Но если это так, как же я могу умереть?..
Эту задачу я не решил для себя до сих пор.
Почти никаких воспоминаний о первых четырех классах школы.
Играем в войну. Обожаем лошадей. Выхаживаем больную брошенную клячу. Жеребенок, которого я догнал и попытался удержать за хвост, выбил мне копытом передние зубы, - хорошо что молочные...
В Бердичеве - речка Гнилопять, перекрытая греблей (насыпной плотиной), старинная польская крепость со штабелями гробов в подвале, хорошо различимых сквозь зарешеченное низкое оконце; в Бердичеве библейские кущи деревьев, левады с хороводами лягушек, а за вокзалом, близ рафинадного завода – озера, где я однажды чуть было не утонул...
В Бердичеве венчался Бальзак. Это я уже знаю.
Папа щеголяет знанием двух-трех эпиграмм Гейне («Во дворце берлинском старом есть скульптуры образец, как ласкает даму с жаром по-содомски жеребец. Очень знатного приплода дама матерью слывет, жеребячья в нем порода: в каждом дюйме виден скот»), двух-трех острот Шолом-Алейхема – одних и тех же.
* * * * *
О том же - написанное ранее.
Как и во многих еврейских историях, дело было в Бердичеве. «В то героическое время я был ещё крайне мал, я был дитя» Я слышал из репродуктора про пионера Павлика Морозова и не знал ещё, что он сделал, но уже знал, что он – герой. Папа часто шептался о чём-то с мамой, и я подозревал, что он – шпион.
Что мне было делать с этим моим подозрением?..

Это я вот к чему. Папа и мама были тогда не заводскими рабочими, как позже и до конца дней своих, - были учителями. Папа преподавал арифметику фэзэушникам (ремесленное училище), и в нагрузку – ту же арифметику младшему комсоставу в военном гарнизоне на окраине города. Мама там же преподавала русский язык (попросту учила грамоте) – и меня, поскольку не с кем было оставить, брали с собой.

Пока шли занятия, я отчаянно скучал в пустом коридоре. Но вот в один замечательно жаркий солнечный день я вышел на голый утрамбованный ногами плац, где обычно проводилась строевая подготовка, а в этот день никого не было. Часовой у ворот посмотрел на меня и отвернулся: я ему был неинтересен.
Я приготовился скучать дальше, но увидел на другом краю плаца длинную высоко намётанную скирду соломы...

Было очень трудно забраться наверх. Я всякий раз скатывался, но не отступал. Я догадался прорыть в соломе пологий тоннель и по нему достиг своей цели. И вот тогда в тот солнечный знойный прекрасный день я вполне испытал то, что впоследствии назвал бы восторгом и счастьем. И не каким-нибудь маленьким, частным, по поводу, скажем, найденной игрушки или подаренной конфеты, - но полное счастье, так сказать, вселенское.
Я выстраивал там наверху укрепления из тёплой упругой золотистой соломы, атаковал и зарывался в них с головой – только ноги болтались снаружи. Устраивал горки и скатывался с них, стараясь не угодить наземь. Солома колола голые живот и спину, - но и это было приятно...

Услышав звонок, возвещавший о конце занятий, я как-то благополучно скатился вниз с мыслью, которая (с некоторыми уточнениями и поправками) не покидает меня и по сей день: да как же может быть что-то плохо, если вокруг всё так хорошо.
Уж столько со мной приключалось разного, а вот мысль эта всегда как-то да возвращалась.

На днях с одним умным человеком мы принялись спорить о том, мыслят ли животные. Он говорил, что – нет, я говорил, что – да. И вспомнил по этому случаю вот что.
В указанное выше историческое время однажды днём я пришёл к своему приятелю Кошонку (Костя Ведряшко). Его двор был через несколько дворов от нашего, и вот там я ждал этого приятеля, которого как раз позвали в дом обедать, а меня не позвали.

Была, повидимому, осень. У торца хаты под соломенной крышей высокая груда листьев, веток, высохших быльев подсолнечника - ничего интересного. Но вот за огородом тлел небольшой костерок, который я с интересом разглядывал.
И тогда меня вдруг озарило. Это было именно озарение. Я вдруг понял, что, взяв частичку этого огня, какую-нибудь тлеющую ветку, вполне можно поджечь сложенную у дома кучу...

Эксперимент удался на славу. Когда же высокое пламя заполыхало едва не под самую соломенную крышу, меня осенила следующая мысль: с таким же успехом может сгореть весь дом...
Возникли всякие соображения: звать ли на помощь или убежать домой.
Я не помню, чтобы до того у меня вообще появлялись хоть какие-то мысли; а теперь они были в таком избытке, что я только стоял и смотрел на огонь, как завороженный.

Тут же я стал понимать и другие вещи – и уже следил за направлением ветра, относившего пламя от крыши. Уже понимал, что ветер может вдруг перемениться...

Как часто бывало со мной и в последующем, какой-то незримый ангел, приставленный лично ко мне, охранил меня от худшего. Кошонок, отобедав, вышел ко мне, когда костёр уже догорал.
- Ух ты!.. – сказал он.


* * * * *
В ночь на 4 июля 41-го в отрытой на огородах противоосколочной щели папа в очередной раз уламывает балагулу (возчика) Иосю, разместившегося здесь же со своим семейством:
- Ну, сосед, решайтесь. Три-четыре наших узла поверх ваших, - а мы уж за фурой как-нибудь на своих двоих, не рассыплемся...
- Вам, сосед, горя нет, - возражает тощий, как жердь, Иося. – Вас сколько ртов? Трое. А моих – сосчитайте-ка!..
- Тем более, - уверяет папа, обращая внимание соседа на зловеще багровое небо над нашей щелью (горел вокзал). – Что будет, если бомба упадет прямо сюда?..
- Вы, сосед, - умный человек, вы думаете, ему это надо? Какой-никакой расчет у него есть или нет? – я вас спрашиваю...
Немца мы полагаем чрезвычайно расчетливым, а переулок наш спокон веку назывался Собачьим и славится только обилием бродячих собак, больше ничем. Присваивались ему и более звучные имена, но всякий раз оказывалось, что это не то имя, какое надо, а очередного врага народа. Так и остались мы в своем Собачьем переулке... (Меня здесь укусила бешеная собака. Она сдохла на следующий день; мне же вкатали 16 уколов – и, благодаря Пастеру, я жив).
Нет, бомбу сюда не бросят, насчет этого старый балагула спокоен.
- Сидели бы тогда дома, - уже раздражаясь, говорит папа. – Что-то мне странно видеть вас здесь, в этой яме... И потом открою я вам маленькую военную тайну... – Папа переходит на шопот, и все в щели несколько к нам пододвигаются. – А если сюда придут немцы?..
- Не смешите меня! Я – в 18-м году немцев не видел?! Я их немножко больше видел, чем этих бандитов - петлюровцев и гайдамаков, которых я тоже видел. Немножко-таки знаю, что почем...
...Четверть века спустя приехал я в Бердичев спецкором «Комсомольской правды». Готовилась серия очерков «Земля открытая первой», о месте рождения человека; название это я сам придумал, и серия должна была открыться (и открылась) моим Бердичевом.
И вот я снова здесь. Торец дома, где мы снимали комнату, выходившую прямо на дорогу, снесен единственной упавшей здесь авиабомбой. Так что Собачий переулок (уже улица Кренкеля; когда же я приехал проститься перед эмиграцией, - Владимирская улица) на месте, - балагула оказался прав. А сам он?
- Иося? – спрашивали меня незнакомые мне люди. – Если Иося, то таких давно нет. Тут же немец стоял – что вы хотите!.. Этот никого не упустит, у него бухгалтерия. Если б мадьяр или румын –можно бы на что-то рассчитывать...
- Румын лучше? – заспорил тут кто-то. – Кто курей крал? А девок кто перепортил? Поганое ведро за дверь выставь – и нету ведра! А блох от них!..
- Эх, сосед! Если б эти немцы только девок портили!.. Об том ли речь?..
...Каневский мост. Дождь и какая-то вялая бомбежка – одиночные фонтаны воды. Хрупкие стволы зениток в кустах: по одному справа и слева. Очень долго пропускают с левого берега на правый бойцов с ружьями за спиной (граненый штык над головой) и шинельными скатками наискосок. Сзади нас, оказывается, еще есть подобие фронта. Этим живы.
Наконец, нам, беженцам, командуют: «Бегом!» Деревянный мост весь в выбоинах. Я оглядываюсь на чумазых зенитчиков. В горле комок, на душе камень...
От Полтавы, наконец, движемся к востоку в товарняках. Странное потрясение испытываю за Аралом. Кажется, я видел когда-то где-то эту бесконечную холмистую казахскую полупустыню, обитал здесь. На долгих случайных паузах между станциями подбираю ржавые горячие камни, чем-то дорогие мне. Зажить бы здесь, среди этих холмов в сухих жестких стеблях...
Я не мистик - и объяснение вышесказанному не нахожу до сих пор.
* * * * *
В Самарканде, конечном пункте, появляются у нас (не припомню уже, каким образом) деревянные сапожные колодки, чугунная лапка, молоток, отточенные стальные лезвия, точильный брусок, и большие иглы -«цыганские». Не из самого ли Бердичева волокли все это в узлах?.. С базара папа приносит обрезки кожи, дратву, воск и липовые брусочки, из которых ловко нарезает деревянные гвоздики.
Теперь он сапожник – опять же в обнесенном стеной военном городке, где как минимум раз в неделю показывают кино и есть большой водоем, где я купаюсь. (Мама – уборщица). Мы едим затируху - мучной суп, заправленный для сытости белой кормовой свеклой. На уроках я постоянно жую комочки бумаги; это слегка глушит аппетит. У моих школьных тетрадок постоянно оборваны уголки...
Дальше – лучше. По ночам папа прирабатывает налево. Легкие дамские лодочки на шпильках пользуются спросом. Но – конспирация и еще раз конспирация! Гипотетическая фигура фининспектора наводит ужас. О фининспекторе только на идиш с понижением голоса...
Много было плохого – особенно в школе. Но много и хорошего. Солнце – прежде всего. Впрямую соприкасаюсь с историей. Забираюсь на изразцовый купол гробницы Тимура (Гур-Эмир) по заброшенным строительным лесам. С высоты озираю весь Самарканд вплоть до предгорий. Ну, а плоские крыши трех мозаичных медресе (архитектурный комплекс Регистан), их галереи, минареты и высокие арочные перекрытия, на которые при желании тоже можно забраться, - это же для подростка целый мир путешествий, приключений, открытий...
В моих книгах - «В поисках здравого смысла», «Историософия», в других опубликованных работах по истории - ни слова о Самарканде. Он, видать, в подсознании...
* * * * *
Нежданная подсказка (в гостевой) моим воспоминаниям:
Boris Normatov Paris, France.
Даниил (пророк) Дании́л (ивр. דָּנִיֵּאל‎, Даниэль, «Бог мой судья») — библейский пророк.
Еврейская традиция не причисляет Даниила к пророкам, поскольку тот не разговаривал с Богом напрямую. Предания гласят, что Даниил разговаривал с «ангелами Господними», но не с самим Господом.
Гробница пророка Даниила в Сузах, пустая могила ДАНИЭЛЯ в СУСЕ описывается двумя еврейскими путешествениками в 12 веке, а в Самарkанде от неё исходит родниковая целебная вода которую почтил Барон Мондорф в 1820 году
Считается, что Даниил дожил до преклонного возраста (по некоторым источникам, до cta лет).
Могила в Самарканде представляет собой склеп длиной около 18 метров. Поверие гласит, что склеп постоянно растёт. Святой почитается как христианами, так и мусульманами, которые называют похороненного в ней святого Данияром.
Рядом с могилой находится 500-летнее фисташковое дерево, после нескольких лет сухостоя в 2000-х годах вдруг дало зеленые побеги. Считается также, что останки святого привез в Самарканд из военного похода в Малую Азию Тамерлан. .
Книга г-на Джульматова «Даниель пророк трёх религий« требует уважение за свою художественность.

>>>>>>>>>>MCT<<<<<<<<<<
Гробница Данияра (Даниила), упоминающаяся здесь, не в Самарканде, а выше в предгорьях. Мальчишкой лет 13-14 я добрался туда, заинтересованный рассказами о необыкновенной могиле. Увидел невысокий склеп (кажется, кирпичный) необыкновенной длины - метров с двадцать. Полагал, что склеп волшебно удлиняется сам по себе – в результате того, что мертвец растёт. Но обойдя могилу и присмотревшись, заметил следы цементных сшивок. Меня это удивило и слегка разочаровало.
Паломники (узбеки или таджики: Самарканд преимущественно таджикский город) объяснили мне, что скелет пророка, действительно, растёт под землёй – скелет, а не гробница, которую поневоле приходится удлинять.
Упомянутое фисташковое дерево не вспомню. Предгорья под палящим солнцем были необыкновенно живописны. Как всегда в такой день я чувствовал необыкновенный душевный подъём.
Но многочасовое путешествие завершилось для меня драматически. Ужасно проголодавшись, я принялся есть не только мягкие влагалищные (термин ботаники) стебли злаковых (что делал и раньше), но и мягкое подкорье деревьев (луб). Какое-то «яство» оказалось, видимо, ядовитым; меня рвало зелёной желчью, потом отлёживался в сумеречном сознании.
Самарканд был для меня первым подлинным прикосновением к истории.
Last edited by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ on Fri Aug 31, 2012 10:38 am, edited 2 times in total.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

В Бердичев возвращаться нельзя. «Там остались одни призраки», - говорит папа. С осени 45-го мы в Киеве. Папа достраивает обрушенный бомбой угол чердака (Глубочица 27), ставит печку; в этой каморке с оконцем и выходом на общую еще для семи каморок галерею родители проживут четверть века. (Когда я перевезу их в нашу московскую квартиру, папа по поводу кранов с холодной и горячей водой скажет, что недостает еще одного – с кефиром. «Это и будет полный коммунизм»).
За стенкой, в соседней клетушке – ражий, оперного вида цыган с женой и дочерьми. Женский состав гадает на Житнем базаре. «Погадайте ж и мне, тетя Параня». «Шо ты, Маречек, то ж я усэ выгадую (выдумываю)». Старшая из дочерей, 13-летняя Вера, дарит мне первые сексуальные радости. В этих делах я круглый идиот. (И остаюсь таковым дольше, чем это необходимо).
Из-за тесноты вплоть до морозов сплю на галерее. В дождь и снег накрываюсь большим листом фанеры. (Когда через несколько лет стану слесарем прессосварочного цеха мотоциклетного завода, придется после смены мыться едва не голышом во дворе под краном. В морозы тоже).
Папа работает дворником («за прописку»); потом более двадцати лет на уже упоминавшемся киевском заводе им. Артема – шорник (чинит канатные и ременные передачи трансмиссий), слесарь-ремонтник; после выхода на пенсию – смазчик. Любит заводскую обстановку: «Ничего лишнего не заставляют болтать. Только по делу».
Я учусь сквернейше. Обморожены и гноятся руки. Папа оставляет мне свою хлебную пайку – рабочую (кажется, 400 грамм), съедает мою – иждивенческую (300 грамм). Мама... Уже не припомню, какая у нее пайка; работает она приемщицей и кассиром в пошивочном ателье.
Руки воспаляются и гноятся года три подряд – всякий раз при наступлении морозов. Не вспомню, обращался ли я к врачу. Избавился же от этой напасти случайно. (Вращение рук).
В 9-м классе остаюсь на второй год. Случайно (слияние 9-х классов разных школ) оказываюсь в украинской мужской «элитной» школе № 49. (По соседству огромный, почему-то розовый, под санаторий, дом Союза писателей). Пикантная ситуация, когда по программе у нас поэт-классик Максим Рыльский и тут же за партой сын классика Богдан – уже тогда алкоголик. В других классах сыновья романистов Копыленко, Кундзича, поэтов Сосюры, Бычко, многих прочих.
Богдан, стесняющийся своей привилегированности, с усмешечкой рассказывает, как пьяный Сосюра лупит жену, а та орет на весь двор: «Петлюровец! Убивают!..» Супруг тут же скрывается в другой комнате. Он, только что получивший Сталинскую премию, обвинен партийной печатью в буржуазном национализме за какое-то давнее стихотворение «Любить Украину!». Или это стихотворение Максима Рыльского? Он тоже лауреат и тоже обвинен. Он еще не изъят из школьной программы и, «наряду с позитивными моментами», подлежит клеймению за «идейные недоработки».
Розовый дом по соседству объят ужасом. Живы в памяти убийства и самоубийства украинских писателей в недавние 30-е годы, о чем я узнаю впервые. Неподалеку, близ Владимирского собора, другой «Большой дом» - тружеников охранного министерства (еще недавно именовалось наркоматом). Холодный лощеный соклассник Володя Головатенко - оттуда. И некоторые прочие.
* * * * *
1948 г. Сдаю документы на географический факультет Киевского университета (единственный предмет, где за все школьные годы не получал ниже пятерки); но поддаюсь уговорам приятеля (Виктор Патяка, будущий партийный функционер) и поступаю на философский (отделение логики). Так уж хочется быть красивым и повыше ростом – усерднейше тренируюсь в единственном тогда киевском бассейне. Наедаюсь главным образом примасленой пшенной кашей. Считаюсь, кстати, «перспективным пловцом».
1949 г. По копии Аттестата зрелости принят в Высшую Школу тренеров при Киевском институте физкультуры. Сбегаю с философских занятий, чтобы поспеть в инфизкульт на анатомию, кое-какие практикумы – и наоборот. Основы марксизма, что-то еще мне перезачитывают в инфизкульте, какие-то поблажки университетский тренер Алексей Наумович Бесклубов выторговал мне на факультете. Инфизкультовский тренер Виктор Иванович Вржесневский ставит на мне какой-то свой эксперимент: оригинальный дыхательный цикл при брассе и баттерфляе («дельфин» еще не изобретен)... Меня качает от перетренировки, голода и, повидимому, от авитаминоза. Пошел прыщами, кожа слезает... Секунды на соревнованиях паршивые. Мастером спорта мне не быть...
С ленинско-сталинской философией тоже не заладилось. В университете на чрезвычайном общефакультетском собрании я обвинен в идеологических грехах. Откуда-то извлечено даже мое школьное сочинение (кажется, написанное еще до моего второгодничества), где черным по белому: «Мертвые сраму не имут, но воняют страшно».
Реакция, видимо, на то, что Россия объявлена вдруг "родиной слонов": приоритеты, приоритеты...
Это не все. «Свобода – осознанная необходимость», - веско произнес на лекции наш декан доцент Овандер. «Не может быть!» – импульсивно реагировал я с места. А на семинаре по диамату настаивал на том, что случайность это непознанная закономерность. Мне был тогда ребром поставлен вопрос: «Откуда вы это взяли?» «А ниоткуда...» Оказывается, так не бывает, чтобы ниоткуда. Где-то не там взял...
Подробнее об этом в моих книгах («Акмеология» и роман «Homo eroticus“) – так что повторяться не буду. После исключения из университета был вызван в «спецчасть» к (если правильно назвали) генералу Елизарову. Принят был, в общем, хорошо. Спрошен был насчет «бандеровцев» в школе и на факультете. «Я ведь еврей...» – в панике возразил я. Собеседник тут же квалифицированно перечислил каких-то знаменитых в прошлом еврейских деятелей, которые были – надо же! - украинскими националистами...
Вообще-то, вспомнились претензии. Из того 9-го класса, где я оставался на второй год, трое еще до описываемых здесь событий сели за национализм. Хоменко (имен не помню) - на 7 лет, Пидопличко – на 20, Пронькин – на 22 года. Пидопличко был сдержанным и интеллигентным, Пронькин –порывистым. Он – русский, но - «за неньку-Украину» из принципиальных соображений. Третий, Хоменко, - не вспомню, носил ли усы, но они бы ему очень шли. Меня, похоже, он презирал – как, скажем, Тарас Бульба плюгавого Янкеля. Сокурсники такого вот «козацько-бурсацького роду», не стесняясь меня, проезжались насчет засилья на факультете «жидовни да москалей»...
Надо сказать, что университетскому «генералу» я доверяюсь всем сердцем. Уверен, что исключили меня правильно. Я только что прочел роман Юрия Трифонова «Студенты», удостоенный Сталинской премии, и понимаю, что наш идеологический факультет должен быть свят от подпола до крыши.
«Так как насчет бандеровцев?..» – напомнил «генерал». Загляни он в мою душу, я бы открылся весь. Но есть такая первая заповедь подростка: не ябедничай... «Да если б я знал хоть одного, сам пришел бы к вам!» - убежденно восклицаю я. Ей-Богу, помню усмешку, промелькнувшую на его лице.
Почему я был отпущен?.. Почему не исключен из Школы тренеров тоже?.. Намечалась республиканская спартакиада, - может быть, поэтому?
А что? Тогда этому придавалось «огромное пропагандисткое значение».
* * * * *
1951 г. С «красным» дипломом я направлен в ДСШ (детскую спортшколу) Херсона. Там на левом пустынном берегу Днепра впервые спасаю тонущего. Он обвисает на мне, цепляясь слабеющими руками, я подныриваю, пытаясь заплыть со спины, но он всякий раз поворачивается и, признаюсь, я уплыл бы, если б не на глазах у моих учеников на берегу... (Когда американцы бомбили Сербию, я подумал: невозможно спасать другого, не рискуя собой...)
Бездарно влюблен в юную Ларису Дирий, будущую Латынину, абсолютную рекордсменку Олимпийских игр по количеству завоеванных медалей. (Через несколько лет, уже в Москве, Иван Латынин является ко мне искать сочувствия: семья не заладилась...)
Крытого бассейна в Херсоне нет. Осенью, зимой и весной веду что-то похожее на акробатику. Мой директор Михаил Афанасьевич Сотниченко (выведший Ларису на помосты мира) в ужасе от моих новаций. Через год возвращаюсь в Киев – как раз к «делу врачей» и кончине Сталина, о котором сокрушаюсь. Работаю на мотозаводе (о чем уже упоминал). А весной 1955 г. посылаю в Москву, в Литературный институт, рукопись повести «В нашем общежитии» - о своем исключении из университета, которое, если помните, считаю правильным.
Писал я повесть в Херсоне по ночам. Раймонд Коссаковский, директор юношеской спортшколы, с которым вместе снимали комнату, не слишком интересовался, что я делаю. Его интересовали по преимуществу выпивка и женщины. Пьяный становился опасен, когда бывал трезв – прекрасный товарищ, давал подработать в своей ЮСШ, учитель жизни, можно сказать.
* * * * *
В Москве (1955 г.) секретарша приемной комиссии Литинститута
украдкой дает прочесть «закрытые рецензии» на мою конкурсную повесть. Одна (кажется, профессора Западова) похвальная, другая (кажется, коммуниста Сергованцева) даже хвалебная. В особенный восторг привело его мое описание Красной площади: «Площадь поката к краям и кажется, будто это сама земная кривизна...» - и пр. и пр. (Из херсонской рукописи, созданной еще до кончины Вождя, я вычеркнул лишь упоминание об оконце над зубцами Кремля, бессменно светящееся всю ночь, – и, как выяснилось много позже, правильно вычеркнул. Как доложит нам Владимир Солоухин, служивший в кремлевской охране, за историческим оконцем был курсантский туалет. Свет оставляли из практических соображений - «чтобы спросонок не сцали на стены»).
Дело в шляпе! Творческий конкурс – это главное. Вступительные экзамены тоже сдаю прекрасно – с единственной четверкой. Я не вернусь в Киев – не буду больше ночевать под листом фанеры, выстаивать по утрам очередь в дворовый туалет и мыться после смены на морозе. Буду жить в московском общежитии (в холе и тепле) среди будущих «инженеров человеческих душ»...
Через день-другой, не отыскав свою фамилию в списке принятых, я бросаюсь на поиски правды. Добрейший Сергей Иванович Вашенцев, завкафедрой творчества, часа два втолковывает мне, что, увы, есть куда более достойные кандидаты – с официальными направлениями комсомольских организаций и республиканских писательских союзов. Он, Сергей Иванович, сочувствует мне, но не понимает, кому это пришло в голову сорвать человека с места, вызвать на экзамены только по результатам творческого конкурса... «У вас и рецензии, кажется, неважные...»
Увы, я связан обязательством перед любезной секретаршей... Наконец, поладили. Я - заочник, и в сессии, дважды в году, меня обеспечивают «холей и теплом».
Диплом завалил в 1960 году («Пижонство» – мнение метра Всеволода Иванова), получил в 1961-м («Новые рубежи современной прозы» – все о той же повести «Мокрые паруса» другой метр Лев Кассиль). За все последующие годы диплом не понадобился ни разу. Даже корочки слиплись.
Воспоминаний о Литинституте в сущности никаких.
* * * * *
Я, конечно, не возвращаюсь в Киев. Рассказывать ли, как на протяжении шести лет (1955-1961) был фактически столичным бомжем?.. Тогда этого слова еще не изобрели и, вообще, Фортуна нет-нет да и улыбается мне. Страна уверена шагает в коммунизм, и как преддверие грядущего счастья в столовых бесплатные хлеб, чай (без сахара), соль, горчица и перец. Болеть без московской прописки нельзя – и я не болею. Четко работают прачечные – и простыня с рубашкой у меня всегда в стирке, тогда как смена на мне (рубашка) и в спортивном чемоданчике (простыня).
К ночи важно, напустив на лицо индифферентную мину, проникнуть в какое-нибудь общежитие, где в закоулках всегда отыщется пустующая комната со свободными тюфяками. Как промокашка в тетрадке, на собственной, заметьте, чистой простыне, сложенной вдвое, между двумя тюфяками я, подперев предварительно дверь, сплю сном младенца. Даже зарядку делаю по утрам. (Тем, кто хотел бы последовать моему примеру, советую всякий раз готовиться ко сну в санаторном режиме – пораньше. Если не проникнете через проходную, еще поспеете в какое-то другое общежитие. Или в третье. Или на вокзал, пока не все углы еще заняты...)
На такой случай хорошо иметь любовницу. Лучше трех. Но как-то так получается, что влюблен я в одних, а нравлюсь другим. Клинический случай.
Зато как автор я фигурально расцелован и в «Советском спорте», и в журнале «Физкультура и спорт», и в одноименном издательстве, где меня публикуют во многих сборниках, а в 1958 г. даже выходит моя книжка «Обыкновенное счастье» – о Ларисе Дирий, ставшей к тому времени Латыниной. То есть питаюсь уже не только бесплатным хлебом, намазанным бесплатной горчицей. И даже время от времени снимаю жилье у хозяев, рискующих принять беспрописочного.
В штат, конечно, не берут. Да я и не вякаю, понимая беспочвенность таких притязаний.
Не то чтобы любят, но привечают меня и в «Литгазете». Летом 1958 г. я - ее спецкорр при первопрохождении высокогорного маршрута на Памиро-Алае (Зеравшанский хребет, Фанские горы). Ожидаются сногсшибательные новости (крайне популярен йети, снежный человек...) Экономя (в свою пользу) командировочные, еду в Таджикистан бесплатными целинными поездами (опыт ночевок в случайных общежитиях) и едва поспеваю к выходу на маршрут. Какая там адаптация к высоте - сам этот поход первый в моей жизни!
Вскидываю на спину рюкзак (много больше половины моего собственного веса) - меня тут же повело из стороны в сторону: рюкзак съезжает вправо - повело вправо, съезжает влево - повело влево... Ноги подкашиваются, иду, в сущности, на четвереньках.
50 минут - переход, 10 - отдых. 4 таких перехода - до привала, еще 3-4 - до ужина у костра и ночлега...
Во время первых же 50 минут я и представить не могу, что пройду весь маршрут. Но выхода нет. Минуты эти оказываются решающими... Все-таки позади у меня спортивный вуз - кое-что я знаю и умею. И в первую же 10-минутку, когда, сбросив рюкзаки, все валятся отдохнуть, я принимаюсь за упражнения... На меня поначалу глядят как на идиота. Все 29 дней похода я отдыхаю только так. (Эти упражнения составили потом костяк системы, которую я назвал акмеологией. Книжки перечислены здесь в библиографии; перечисление статей заняло бы много места, да я их и не помню).
Отчет о походе волею случая опубликован в «Литературке» 25 ноября 1958 г. Почти весь № (кроме моего вполне заурядного подвала) посвящен проработке Б. Пастернака за роман "Доктор Живаго". Чувствую себя на чужом похмелье, хотя судьбой поэта не озабочен. Его поэзия кажется мне нарочито-вычурной, а порой просто неряшливой. Обруган за это друзьями.
Дневник похода развернулся в документальную повесть «Пешая одиссея» (опубликованную в Москве и Таджикистане). Усердное подражание гейневскому «Путешествию по Гарцу»...
1959 г. Ухожу в плавание на безмоторной яхте Кронштадтского военно-морского клуба по маршруту Ленинград – Калининград – Кронштадт (с попутным участием в Балтийской парусной регате). Написал повесть «Мокрые паруса» (по ней защитился в Литинституте); она опубликована лишь в 1965 г. в апрельском № «Молодой гвардии». Когда меня иногда упоминают в перечне «зачинателей молодежной прозы», думаю: вот, суки, марежили рукопись целых пять лет... (Обычные мечты о славе).
Вдруг обширная пресса. «Новый мир» (статья Чудаковых) и «Октябрь» - ругают, «Московский комсомолец» и еще кто-то хвалят; «Комсомольская правда» позволяет автору самому проехаться в адрес кочетовского «Октября»... (Не помню №№ и не вспомню уже всей прессы; обильно поливали и наоборот).
(На яхтах по Балтике и Черному морю ходил еще несколько раз, пока в ночь на 26 июля 1972 г. в шторм не был выброшен за борт спружинившим рычагом бакштага. Ухватился вывернутой рукой за снасть и спасся. Выдернутую из плечевого сустава руку вправляли в Хаапсалу (Эстония) под наркозом. Впервые ощущение благополучной смерти и воскресения – тоже благополучного).
Уже советуют готовить документы для вступления в ССП, но чем-то отвратно это для меня (опыт Литинститута?); потом (с 1967 г.) происходят события, исключающие саму мысль о такого рода «союзе»... (Впрочем, с 1963 г. я – член профкома литераторов, милиция меня не теребит).
«Литературка» в 1960 году командирует меня в Кафан (Армения, Зангезур) на медный рудник, откуда доходят какие-то не совсем внятные отчаянные письма. Еще нет самого термина «экология», но проблема именно эта: почти у всех горняков силикоз разной степени. До пенсии доживают немногие. Обогатительный комбинат пылит на весь город. Легкие здесь разрушаются смолоду.
Под землей едва протискиваюсь в штреках, где горняк ишачит целую смену – и всю жизнь. Жесткая кристаллическая пыль забивает горло. Прессосварочный цех, где я был слесарем, всего лишь комфортабельное чистилище...
(Статья о том, что обогатительный комбинат должен быть выведен за пределы города, а рудник хотя бы минимально благоустроен, будет опубликована лишь лет через 20 - и не в «Литературке», а в «Октябре»).

* * * * *
Пишу (вообще, ошиваюсь с утра до вечера) в великолепнейшем дворце столицы – в Пашковом доме, где был тогда студенческий зал Ленинки. Я мудро записался в библиотеку, как только приехал в Москву еще законным абитуриентом, и берегу этот пропуск пуще паспорта с опостылевшей киевской пропиской. Обе мои прекрасные жены встречены мной здесь, в этом белом зале с высокими окнами на кроваво-красный Кремль и бородатыми здоровяками на балюстрадах – Сократом, Платоном, Аристотелем, Эпикуром...
В 1961 г. я женюсь, как говорится, по большой любви, но многомудрая партийная теща в это не верит и прописать отказывается. «Я знаю, он ждет моей смерти». Мы живем втроем в комнате коммунальной квартиры; я живал в трущобах в Самарканде и Киеве, но та жизнь уже казалась мне райской. Теща меня «видит насквозь» и не задумываясь распоряжается судьбой беременной дочери: вынуждает ее, еще недавно девственницу, сделать аборт.
Из больницы жена возвращается в тот же день – вне себя. («Был мальчик, я видела...») Требует, чтобы я тут же заново исполнил свой долг. Уговориваю ее поберечься, повременить бы на месяц-другой. Каждый день напоминает она мне об одном и том же. Теперь, когда у родившейся в ту пору дочери уже двое своих детей (в ее семье теща благополучнейше дожила свою жизнь), имею право вспомнить давнюю историю и с почтением – первую жену.
Вдвоем (она - студентка биофака МГУ) добывать хлеб насущный куда труднее, чем одному. Втроем (с дочкой) – почти немыслимо. Выигрываю процесс по делу о плагиате: в «научно»-фантастическом романе «Гриада» Александра Колпакова (изд-во «Молодая гвардия», 1961) мне принадлежит несколько первых глав. Но отсуженной доли чужого гонорара хватает ненадолго. Гонорара за «Пешую одиссею» – тоже. Опять же, нет жилья, это главное. Жена стала находить во мне недостатки, которых прежде не видела...
* * * * *
Тут-то и случается удача, в которую я уже не смел поверить. Даже две удачи, даже три, одна за другой. 1) В меня влюбляется (надо думать, без памяти) моя нынешняя жена, еще не вошедшая тогда в законный брачный возраст. 2) Мой приятель Давид Сафаров, предприимчивый ассириец, стал председателем жилищного кооператива и из приятельских чувств помогает мне обзавестись однокомнатной «крепостью» в Химках-Ховрино (15,7 кв. м.) и даже пропиской. 3) В мою жену (тогдашнюю) влюбляется (тоже, надо думать, без памяти, – уж очень была пригожей) молодой человек, во всех отношениях (внешность, рост, возраст, московские прописка, квартира, родители) куда более ей соответствовавший. (Бывшая теща прямо-таки расцвела и прожила еще лет 30).
Так-то вдруг Фортуна не только улыбнулась мне, но и приобняла тоже.
Через два с половиной года моя очаровательная юная подруга вдруг объявляет мне (всячески уверявшему ее, что нам и так хорошо): либо, наконец, женимся, либо разбегаемся. Я прибегаю к главному аргументу - к печальному опыту своей первой женитьбы, когда любящий супруг не смог прокормить любящую супругу. Подруга без предупреждения скрывается на неделю и, возникнув опять, объявляет, что перешла с основного отделения института (инженерно-экономического, программирование) на вечернее, поступила работать и сможет содержать нашу будущую семью. (В панике с превеликими муками бросаю курить, опасаясь импотенции лет через 40).
Прежняя теща обвиняет меня («Слушайте! Слушайте!» - возглашают в подобных случаях в британской Палате общин) в сексуальном растлении ее внучки, когда та была еще грудным младенцем. Заявление - в моем литературном профкоме, где Борис Камов («гайдаровед») с увлечением начинает выяснять истину. Становлюсь внештатным судебным репортером «Литературной России», чтобы, козыряя дополнительными правами, хотя бы раз в неделю видеться с дочкой. (Через несколько лет она объявит мне, что встречаться не хочет: у нее потом неприятности с бабушкой и мамой).
1966 г. Убийство в Томске. «Ножом не шутят» - мой очерк в «Комсомольской правде», итог командировки. Чтобы не «заредактировали», впервые в жизни ошиваюсь в типографии, пока набирают полосу. Гора (больше тысячи) читательских писем. Все обвиняют автора в том, что он оправдывает убийц (почему-то во множественном числе). «Вот что бывает, когда внештатник своевольничает!» – завотделом Чикин (инициалы забыл; теперь он главный редактор «Советской России») выхватывает из кучи на столе конверт за конвертом с очередными поношениями автору...
Новая жена сходу заявляет, что расчитывает иметь много детей, но я тоже заявляю, что пока ребенок не пойдет в школу - никаких экспериментов. Что ж (подчеркивает она) в школу теперь идут с шести лет. Я напоминаю - что у меня, между прочим, уже есть дочь (Елена, 1963 г. рожд.). Моя жена готова подождать, соответственно, до 1969 г., что и делает. В целом выдерживаются оговоренные сроки: Лера (1969), Костя (1974), Оля (1980), Алик (1987). В одном случае нетерпение жены приблизило желанную дату, в другом – мои страхи (возраст!) сдвинули ее тоже на год...
Лена попрежнему в Москве (увы, отрезанный ломоть), трое детей (и внуки) - в Германии, старший сын – в Тель-Авиве, бакалавр-химик, лейтенант на действительной службе. Тоже увлекался спортом (легкая атлетика – спринт, прыжки), даже проучился год на спортивном факультете, тоже фактически бомжевал в Израиле с 18 лет, тоже развелся с женой...
* * * * *
Из последующих событий, встряхнувших до нутра мою жизнь, назову два: арабо-израильская Шестидневная война 1967 г. и смерть отца в октябре 1973 г. О его смерти вскользь (как о прочем здесь) рассказать не сумею... (О ней глава в моей книге «В поисках здравого смысла»).
О другом. В первые дни июня 1967 г. я в Москве (один ли я!) пережил шок. Дни Израиля, окруженного арабскими армиями, были, казалось, сочтены. На карте мира еврейское государство выглядело почти таким же тесным и маленьким, как Варшавское гетто. Я бросился к Герчукам, Юре и Марине (искусствоведы, друзья Юлия Даниэля и Андрея Синявского), которые всегда казались мне необычайно умными, с вопросом, как попасть волонтером в израильскую армию.
- Ты прежде всего угодишь в отечественную кутузку, - отвечали мои умные друзья.
С приятелем Борей Гольдфарбом потерянно бродим по московским улицам и лихорадочно соображаем, как выручить Израиль из беды. Еще одну Катастрофу нашего народа нам самим немыслимо пережить.
- Если бы удалось доказать, что сам этот Насер – еврей... – расширив глаза, говорит Боря.
Каждое слово египетского Президента теперь ловится во всем мире, полно значения. Я много бы дал, чтобы видеть, как произносятся эти потяжелевшие вдруг слова. Могу только догадываться, как он, допустим, скрещивает на груди руки, откидывая при этом голову и слегка поворачивая ее в профиль, или – как закладывает руку за обшлаг своего полувоенного френча, как он взмахивает рукой вперед и вверх, задавая направление внимающим массам... Он, Насер, советует Америке быть реалистичной, то есть поддерживать не горстку обреченных, но – «пробудившийся арабский мир». Как подлинный социалист (подобно всем диктаторам нашего века) главное свое заявление Насер приберег для межарабской конференции профсоюзов: «Наша цель – уничтожить Израиль. Это будет тотальная война!».
Бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают. Скандирование: «Насер! Насер!.. Веди нас в бой! Час настал! Этбах! Этбах!»
Этбах, между прочим, в переводе с арабского – резня.
«“Демократия“ в судорогах», - пишет наша «Правда». Британский лев юлит и, кажется, готов бы сейчас очутиться даже на Луне, поодаль от земных треволнений. Франция с де Голлем озабочены прежде всего собственным «величием». Вашингтон сочувствует Израилю, но оглядывается на Москву...
Дед жены (из лучших, как ему кажется, побуждений) настойчиво рекомендует мне выступить «с антисионистским заявлением», которое-де немедленно принесет мне «мировую известность». Он – полковник, кандидат «исторических наук» (десятки раз перекраиваемая статейка о «походе 14-ти держав»). Тесть мой (майор юстиции) умнее, но той же казацко-бурсацкой породы, что и упомянутый выше Хоменко – тоже без усов, которые шли бы ему. Евреев воспринимает снисходительно...
В собственных четырех стенах я и жена слушаем по радио Заявление нашего правительства: «Израиль ведет рискованную игру с огнем в регионе, находящемся в непосредственной близости от границ Советского Союза... Земля горит под ногами сионистских агрессоров».
- Даже не знаю, что бы я сейчас сделала... - не слишком логично заявляет вдруг жена. – Ты как хочешь, а я ни на какие наши выборы больше не пойду!
Вот и перестали мы ходить голосовать за «депутатов в кандидаты». (И уже оставлена даже самая мысль о Союзе писателей). В «красные дни календаря» скрываемся поначалу от агитаторов, потом сами агитаторы нас уже не теребят...
Рядом с домом гигантские «закрытые» предприятия, где «требуются, требуются и требуются» - особенно программисты (профессия жены). Весьма привлекательная зарплата. Решаем (жена и я) раз и навсегда: мы – свободные люди в этой стране и не подписываемся ни под какими «допусками» и «неразглашениями». Жена ездит на работу через всю Москву.
В общем, все бы слава Богу, если б не внезапные всяческие профессиональные напасти.
Потерпев неудачу с очерком о Кафанском горнорудном комбинате, написал о самой этой моей неудаче повесть «Мое дело». Потом другую – «Карьера» – о «своем» мотозаводе и о своем брате Илье (единственном партийцем, еще и правоверном, среди Тартаковских). Обе повести возвращены отовсюду, порой с пугающими рецензиями: «У вас странное восприятие нашей действительности...»
Вот по рукописи повести «Карьера» Мосфильм (объединение «Юность», художественный руководитель Хмелик, директор Солдатенко) готовится ставить фильм. Собираются (как заявлено мне) превзойти успех фильма «Твой современник» – о фантастически принципиальных руководителях советского производства. Уже получаю невероятный (по моим понятиям) гонорар, уже режиссер Борис Яшин (постановщик нашумевшего тогда фильма «Осенние свадьбы» и других) подбирает актеров...
Внезапно Мосфильм расторгает уже оплаченный Договор.
В "Советском писателе" заворачивают сборник с «Пешей одиссеей» и «Мокрыми парусами», несмотря на благоприятнейшие рецензии (в частности, члена издательского совета Западова) и даже блат в самом издательстве: я оказываюсь собутыльником своего редактора Игоря Жданова...
Извлекаю давний, уже слегка покоробившийся спортивный диплом - и теперь работаю рядом с домом в бассейне подводного плавания. Тренирую студентов-«менделеевцев» (МХТИ), веду занятия с детьми и оздоровительные - с кем придется. Оплата – 1 р. 15 к. в час; потом, со стажем, – рубль двадцать. По субботам и воскресеньям ставлю рано утром дорожки и снимаю, чтобы не размокали, на ночь. От хлорки сильные головные боли.
Я люблю эту работу. Ввожу (экспериментируя в своей акмеологии), оригинальные упражнения. Студенты, не умеющие плавать, сдают у меня зачетную норму - 50 м. без учета времени - за одно-два занятия. Все очень просто: я плюю на методики и учу сперва плавать на спине – т.е. без проблем с дыханием, трудного для начинающих. В общей сложности я научил тысячи людей плавать. Впрочем, на первенствах вузов моя команда выступает плохо, что удручает завкафедрой физвоспитания Постникова. Увы, за годы моего отсутствия в спорте техника скоростного плавания ушла далеко вперед. Я умелый инструктор, но слабый тренер.
Чтобы не утратить еще и литературную квалификацию, веду каждодневный дневник, зашифровывая (с учетом «гражданина следователя») некоторые факты и все имена. (Теперь многое уже во многотысячестраничной рукописи не могу разобрать. С детства скверная память).
* * * * *
В годы 1968-88 публиковаться удается нечасто. Охотно печатают (даже в ультратиражном журнале «Здоровье») мои оздоровительные методики и упражнения. Благодаря содействию видного математика (ныне академика) Дмитрия Александровича Поспелова (моего друга по памирскому походу, которому я многим обязан) публикую свою гипотезу о строении Вселенной. Исходные посылки просты: если есть в природе максимальная скорость (V света), а у Вселенной – начало (Большой взрыв 12-14 миллиардов лет назад), то ее радиус никак не может быть больше 12-14 миллиардов световых лет. Энергия света, опережающего разлетание материальных частиц, создает специфичную оболочку Вселенной; тогда как сам разлет галактических ассоциаций (обнаруживаемый благодаря эффекту Доплера) логичнее всего объясним с учетом вращения системы... И т.д.
Все это, увы, опираясь на логику, без математического подкрепления.
Несколько раз напрашиваюсь в среднеазиатские командировки – в орехо-плодовые леса Ферганского хребта, в селеопасные зоны Кунгей-Алатау... К селям у меня отношение трепетное. На Памиро-Алае мы вполне могли быть погребены под лавиной из грязи и камня в жуткую грозовую ночь на реке Ходжа-Мафрач...
В 1977 г. «Литгазета» командирует меня к известному киевскому кардиохирургу Н.М. Амосову, который увлекается также кибернетикой и проблемами оздоровления, рассматривая человека лишь как некую излишне усложненную кибернетическую систему. В этом пункте у нас серьезные расхождения. Он подписывает текст нашего бурного диалога, который без изъятий публикует «Литгазета» («Этика и ЭВМ», июль 1977). Метр обижен – не своими утверждениями, а моими возражениями. Подписывая, он, видать, прочел только собственный текст... Слава Богу, сердце у меня в порядке, я к нему на операционный стол не лягу.
Событий много (все не перечислить), но жизнь вполне однообразная – домашняя. Мечтаю иметь любовниц, но не рискую.
* * * * *
Гласность для меня начинается с того, что в академическом издании «Проблемы Дальнего Востока» (№ 6’89, №№ 1, 2’90) публикуется моя работа «Почему китайцы не открыли Америку». Почему, в самом деле? (Кое-какие соображения - зашифрованные, разумеется - лет двадцать назад в виде гипотезы «Вектор эволюции» опубликованы мной в журнале «Наука и религия»). Эта задача мучит меня еще с той поры, когда мне стало ясно, что социализм (и коммунизм) не новое изобретение, а, напротив, чрезвычайно древнее. Так что привычную нам марксистскую историософскую пирамиду (первобытная община, рабовладение, феодализм и т.д.) пора бы дополнить еще одним пунктом (классики в интимных письмах конфузясь упоминали об «азиатском способе производства») и перевернуть с головы на ноги...
«Независимая газета» отдает целую полосу моему «Проекту для Ближнего Востока». На приложенной карте намечена линия предлагаемого почти безболезненного раздела Палестины на два суверенные государства... («Проект» сдублирован мной еще в нескольких изданиях России и Израиля).
Несколько лет провалялась в «Литгазете» (и еще где-то) моя работа с почтительной критикой дарвиновской теории эволюции... В 1990 г. она выходит брошюрой в издательстве «Знание» фантастическим тиражом (и с фантастическим количеством опечаток: по 4-6 на каждой странице!). Нормальный заголовок – «Человек – венец эволюции» - для чего-то снабжают вопросительным знаком, и фраза сразу же приобретает одесский колорит...
Многие годы у меня попытки флирта с Политиздатом. По всем статьям неподходящий автор, да уж тема больно выигрышная: «Нравственность без воздаяния». Еще не написанная книга уже объявлена в рекламном проспекте издательства. С партредактриссой Т.И. Трофимовой мы сходимся в одном: страх Господень – слишком вульгарное подкрепление нашей совести, - но расходимся во всем остальном. Компромисс: в «Атеистических чтениях» (кажется, 1990 г.) публикуется самая беззубая «заредактированная» глава...
В «Московском рабочем» откладывают с года на год мою объемную рукопись «Роль глупости в мировой истории». В 1991 г. книга, наконец, выходит (с приключениями) под названием «В поисках здравого смысла». Впервые я сам нахожу для книги художника, настаиваю на переплете и т.п.
В результате такого вот «издательского залпа» мне, прозябавшему всю жизнь на нищенской зарплате, уже начисляется (по гонорарам) пенсия едва ли не академическая – из расчета 714 р. в месяц! Причем, с непривычки я собираю даже не все бухгалтерские справки: игнорирую периодику.
Удача не приходит одна. Дочь оканчивает 1-й медицинский институт (невропатолог), сын поступает в педагогический (спортивный факультет)... (В Израиле, спустя годы, - химический ф-т Тель-Авивского у-та, магистр).
Наконец, имею право назвать собственную оздоровительную систему как положено – акмеологией; могу, наконец, без экивоков и обиняков доказывать преимущества активного секса перед всеми прочими способами продления здоровья и самой жизни. «Акмеология. Эрос и личность» (35 тысяч тираж), хотя и в обложке, но оформлена так, как я настаивал.
Все же, я несколько схалтурил с этой «Акмеологией». С другим издательством - «Прометей» - у меня Договор на тему, которая занимает меня уже, наверное, с четверть века. Рукопись готова, но я все перекраиваю и переписываю ее. Издательство негодует: срываются оговоренные сроки, срезается раз за разом обусловленный Договором тираж. А я никак не могу расстаться с рукописью - и пока что в начало «Акмеологии», тоже лежащей в виде рукописи на письменном столе, сую целые главы написанного прежде романа «Homo eroticus». Редактор загадочной фирмы ИМЖ «Панорама» А.А. Красновский что-то подозревает, морщится, но терпит.
У меня все еще на руках « незаконнорожденный младенец» - «Homo eroticus. Роман с комментариями». Судьба этой рукописи куда более витиевата, чем моя собственная. Пересказать все в деталях мог бы, разве, какой-нибудь дюжий психоаналитик. Оставляю ему это занятие.
Вдруг (когда везет, все происходит вдруг) главный редактор очередной «Панорамы» Колосов задерживает свой снисходительный взгляд на моем романе. С главным солидарен завотделом Кузищин (увы, не вспомню имен-отчеств людей, которым чрезвычайно обязан). Правда, непосредственный редактор (С. Дмитриев) без обиняков заявляет, что моя проза ему не по душе (он предпочитает Достоевского). «Это ваши проблемы» - я ему, тоже не обинуясь. Он удивлен (не привык) – и уже не прикасается к рукописи. Слава Богу! Оформление, правда, паршивейшее: некогда работать с художником?.. Чувствуется еще и мелкое хамство редактора, не проставившего ни на обложке ни даже в выходных данных (тираж 40 тысяч) имени автора...
Ура! наконец-то, выходит «Историософия. Мировая история как эксперимент и загадка». (Вершинный – и, увы, последний в моей московской жизни год – 1993-й). На переплете сзади контррельефом предложенный мной символ, объединяющий Восток и Запад (книга о сравнении путей истории). На титуле: «Рекомендовано Государственным комитетом Российской Федерации по высшему образованию» – свидетельство академической апробации. (Рецензенты – доктор философии А.Н. Чанышев, МГУ, доктор исторических наук Ставиский Б.Я., Институт археологии). На обороте титула: «Федеральная целевая программа книгоиздания России» – что тоже лестно. Деликатнейший редактор (В.И. Батурин), любезный художественный редактор (М.Я. Турбовской), издательское начальство, как бы спланировавшее прямо с облаков (В.И. Байков...), и – корректор-подонок В.П. Зобов, не удосужившийся даже прочесть верстку...
И я уже с замиранием сердца понимаю, что умру не от запоя и зависти, а по недосмотру гнусного российского стрелочника, который спьяну пустит состав не по тому пути.
Тут-то возникает жена и заявляет, что пора уезжать.
- Куда? – В Европу! – Зачем?! – Ты что, не слышишь, что делается на Пресне у Белого Дома? Ты ждешь, чтобы опять перекрыли все границы?..
Нет, я этого не жду. И вспоминаю почему-то папин анекдот. Муж увлеченно молится, а у жены схватки. – Хаим!.. – Минуточку... – Ой, Хаим!! – Ну, что ты, подождать не можешь?.. – Ой, Хаим, мне плохо!!!
Муж удивленно оборачивается: - Что с тобой, Сарра, ты беременна?..
- Именно, - говорит моя многомудрая супруга. – Ты вот уже три года не знаешь, что делается за нашей дверью...
* * * * *
...Так в 1994 г. встретились мы в Германии с новой действительностью.
В Дессау два года напролет со мной была единственная книга на русском – Пятикнижие Моисеево (Тора). Я и написал там единственную работу – «Откровение Торы» (опубликованную в Москве и Израиле).
С июля 1997 г. мы уже в Мюнхене, где - представьте только!- четыре библиотеки с русскими книгами... Я, между прочим, при случае уже могу с достоинством и безупречным (надеюсь) баварским прононсом произнести: «Entschuldigung, ich verstehe kein Deutsch» (вариант: «Ich kann nicht Deutsch»)*...
Когда-нибудь, надо думать, я (совсем, как Антон Павлович!) произнесу еще одну безупречно-немецкую фразу: «Ich sterbe»**.
°°°°°°°°°°°°°°
* «Извините, я не понимаю немецкий» («Я не владею немецким»).
** «Я умираю».
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

В начале лета 1951 г., с дипломом («красным»!) ВШТ Киевского института физкультуры отбывал я по распределению в Херсон. Плыл палубным пассажиром на пароходике, именуемом «Чекист». Спал в спасательной шлюпке, закреплённой на корме.

В Херсоне я обучал плаванию в ДСШ, тренировал пловцов в ЮСШ. Конечно же, на открытой воде (бассейна в городе не было) – на пустынном левом берегу Днепра. В низовье он до полукилометра шириной. Став старше, понял, как я тогда рисковал, перевозя ребятишек в любую погоду на вёсельной барке с низкими бортами...

С наступлением холодов стало вовсе худо. Вёл акробатику в бывшем Екатерининском соборе - «времён Очакова и покоренья Крыма», приспособленным под спортивный зал. Рисковал ещё пуще - так как в акробатике едва смыслил.
Рядом тренировались три гимнастки (всегда только они) – Бантыш, Княгницкая и Дирий. Михаил Афанасьевич Сотниченко, их тренер (он же директор ЮСШ, где я работал) только ахал, наблюдая меня в качестве «акробата».
Но кушать надо было - как-то зарабатывать на еду...

Я отвлёкся, но упоминание того стоит. Лариса Дирий – известнейшая впоследствии Лариса Латынина, чей рекорд в количестве завоёванных медалей на Олимпиадах и первенствах мира до сих пор не превзойдён. Было ей 16 лет, и уже тогда она стала чемпионкой страны в своей возрастной группе.
Невысокий, лысенький, невзрачный Сотниченко был талантливейшим тренером...

Вечерами заглядывал я в литобъединение при редакции областной газеты. Человек пять - вдвое, даже втрое старше меня - одних и тех же очень серьёзно обсуждали взаимные «творческие успехи». Помню только, что кто-то писал (написал и даже издал) повесть об армянской девочке (не будучи армянином и, кажется, даже не побывав в Армении)...

Я, возможно, выглядел здесь «подающим надежды». Сочувствовали моему бедственному положению: осенью и зимой мои учебные часы сокращены были до минимума. Один из этой скромной «интеллектуальной когорты» - председатель областного Общества по распространению политических и научных знаний (кажется, так и называлось) Белоконь (имя-отчество не вспомню), узнав, что я учился на философском факультете (о скандальном исключении из университета я, понятно, умолчал) предложил мне проехаться с лекцией по сельским районам – подзаработать.
Ну, ещё бы!..

Лекция казалась тогда актуальнейшей: «Марксизм и вопросы языкознания»!
Почему Сталин обратился к этому вопросу – никому не ведомо. Но работа выглядела и выглядит не более чем нормально мировоззренческой. Даже несколько прогрессивной, как я теперь понимаю.
Как и за 20 лет до того, критикуя историка М.Н. Покровского за «антимарксизм и вульгарный социологизм», вождь и в данном случае крыл «марризм» примерно за то же. Ну, взглянем открытыми глазами, - что же тут коварного:
«Язык порожден не тем или иным базисом, старым или новым базисом внутри данного общества, а всем ходом истории общества и истории базисов в течение веков. Он создан не одним каким-нибудь классом, а всем обществом, всеми классами общества, усилиями сотен поколений. Он создан для удовлетворения нужд не одного какого-либо класса, а всего общества, всех классов общества. Именно поэтому он создан как единый для общества и общий для всех членов общества общенародный язык. Ввиду этого служебная роль языка как средства общения людей состоит не в том, чтобы обслуживать один класс в ущерб другим классам, а в том, чтобы одинаково обслуживать все общество, все классы общества. Эти собственно и объясняется, что язык может одинаково обслуживать как старый, умирающий строй, так и новый, подымающийся строй, как старый базис, так и новый, как эксплуататоров, так и эксплуатируемых».

Ну, схематично, ну, поверхностно, ну, суконным языком, полным тавтологий, - но этого-то я тогда и не понимал.
Да и незачем было.
Написал подробные тезисы. Выучил текст вождя едва ли не наизусть...

Выехал (не вспомню, каким транспортом) в северные районы Херсонской области. Помнится, в Воронцовский и Александровский. (Когда-то, кажется при Александре Первом, здесь, в плодороднейших степях Таврии, выделялись обильные земельные участки евреям: попытка отвлечь от мелочной торговли, "посадить на землю"...)

В первом же селе обратился к какому-то «председателю», предъявил командировочный лист, заметно испугавший его. «Организуем» - пообещал он.
И вот вечером в каком-то сарае (может быть в свинарнике или телятнике, где вся скотина передохла) выступал я перед двумя-тремя десятками перепуганных обтёрханных стариков, баб и покорно молчащих детишек.

Публика стояла передо мной. Табурет был единственный – для докладчика. Чувствуя комок в горле, я кое-как, минут в двадцать, довершил своё выступление.

Командировочный лист был подписан заранее – и я поспешил дальше. Повторилось то же. Мне показалось даже, что и лица передо мной были те же. Выражение на них было уж точно тем же – покорно испуганным...

Не смог дальше. Прервал свой поучительный вояж и вернулся пред разгневанные (и тоже испуганные!) очи Председателя Общества по распространению.
- Что же ты со мной делаешь!.. – едва не заламывая руки сетовал он.
Я и сам не понимал, что же это со мной произошло...

Много позже прочёл у Анри Бергсона, что (далее по памяти) природный инстинкт, заложенный уже при нашем рождении, более верный жизненный компас, чем приобретённый интеллект, рассматривающий мир извне, со стороны...
Так вот, я думаю, что совесть – это инстинкт, это – врождённое. Мне было непереносимо СТЫДНО мучить своей "образованностью" стоявших передо мной и без того измученных людей...
Потеря совести – это потеря всех жизненных ориентиров. Так что сетовать на судьбу в этом случае незачем
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

рав Вайнберг:
Так давайте честно ответим себе, есть ли у нас достаточно оснований не считаться с приведенными доводами? Объяснимо ли то, что из всего человечества только еврейский народ обладает перечисленными фактами непостижимой уникальности, не находящей себе равных в истории? Где обоснование этому, где логика?

>>><<<
Читаю: Айзек Азимов (Исаак Юдович, родился в Белорусии) «БЛИЖНИЙ ВОСТОК. История десяти тысячелетий» (М. Центрполиграф, 2002) - и с изумлением замечаю, что ни слова, по сути, об евреях. Так, трижды или четырежды мимоходом в связи с какими-то другими событиями. Главы: Шумеры-Аккадяне-Амореи-Ассирийцы-Халдеи-Персы-Македоняне-Парфяне-Сасаниды-Арабы-Тюрки-Европейцы. Вот в этой последней по три странички: Русские-Германцы-Израиль. Евреи как бы даже не на обочине мировой истории, но где-то вне её – как, скажем, готтентоты.
Как если бы в истории России уделять место Тамбову или Пензе...

О готтентотах упоминаю не всуе. Когда я писал свою философию истории («ИСТОРИОСОФИЯ. Мировая история как эксперимент и загадка». М. изд-во РГГУ, 1993), пытался хотя бы коснуться Древнего Израиля (...Моисей-судьи-Саул-Давид-Соломон...), - ну, никак не сгодилось. Не стало в пригодi. История до самых последних столетий как-то вообще обходилась без нас.
Ну, Христос, конечно, - но он-то как раз и был категорически отвергнут евреями...

Но, говоря о первобытности, я всё же взялся не за готтентотов, но за житие Адама с Евой – этой великолепной метафоры допотопного восприятия мира...
Лев Мадорский
ветеран форума
Posts: 510
Joined: Mon Aug 17, 2009 8:17 pm

Re: ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Post by Лев Мадорский »

Привет, Маркс! Прекрасный текст. Прочёл с большим инетересом. Воспоминания о немецком времени даже с некоторой ностальгией. Тем более, что ряд героев мне знакомы. Много точных наблюдений: выбивание денег ("шахтёрский труд"), стремление "записаться" в евреи- "куда-то приткнуться", характеристика раввина. Спасибо.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

В гостевой много возвращений к тому, могла ли женщина, пережившая Холокост, так истерично воспринять музыку Вагнера.
Конкретно ответить не могу - не знаю. Меня не захватил Холокост; я только прошёл с отступавшими советскими солдатами в июле 41-го (шёл с ними недолго: во избежание бомбёжек на дорогах уходили просёлками), лежал вместе в поле под Сквирой (писал здесь об этом), - и что-то навсегда залегло в мозгу. Я не о воспоминаниях: с ними у меня скверно, с детства память худая. С Вагнером, конечно, никак не связываю. Но не могу прочесть вслух некоторые стихотворения о войне: глотку забивает ком. Вот, никак не дочитываю дальше первых строк "Враги сожгли родную хату..." Даже сейчас вот: отбиваю по клавишам - и тут же ком в горле.
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Томас Манн из нескольких страниц Торы, поведавших нам историю Иосифа, извлек фундаментальнейший немецкий роман - двухтомный, переполненный психологическими реалиями. И зерно всей этой истории увиделось в деталях, более всего восхитивших писателя.

Иосиф продан своими же братьями в Египет, Иосиф возвысился там - из раба в вельможу, приближенного к трону, в министра экономики - как сказали бы мы теперь.
И пришли братья его из Ханаана, пораженного недородом, за хлебом - и не узнали Иосифа; он же, узнав их, не захотел открыться.
И сетовали между собой братья, вероломно продавшие когда-то младшего своего:
"И вот его кровь взыскивается" - они здесь жалкие просители.
"А того не знали они, что понимает Иосиф, ибо толмач был между ними.
И он отвернулся от них, и заплакал..."

Вот, наконец, "не мог долее Иосиф владеть собой при всех, стоявших возле него, и вскричал:
"Удалите всех от меня!"
И не стоял никто рядом с ним, когда открылся он братьям своим. И возопил он, плача, и услышали египтяне, и услышал дом фараонов. И сказал Иосиф своим братьям:
"Я - Иосиф! Жив ли еще отец мой?" И не могли братья его отвечать ему, ибо смутились они пред ним"... (Б. 42\22-24; 45\1-4)"

Ну что перед этой сценой - первой в мировой литературе - оба толстенных тома добросовестного немецкого романиста!.. Такое живое непосредственное движение души героя придает вдруг достоверность казалось бы сказочной ситуации.
Можно цитировать еще и еще - достоверность так и брызжет со страниц Торы. Повествователю вроде бы невдомек, что созидается Священная Книга, - так до краев переполнена она подлинностью, часто неприглядной: плутовством, блудом, коварством, жестокостями, доныне, впрочем, переполняющими историю человечества...

Почти интимный момент.
В первую мою женитьбу я и юная супруга прибыли в Киев к моим старикам - представиться. Красавица-жена - в нашей чердачной трущобе, где она почти задевала головой низкий закопчённый потолок...
И сжалось сердце моё.

И вот не мог я долее владеть собой при всех в этой тесной каморке. Перехватило мне горло.
А того не заметила жена, что я видел, потому что любовь застилала ей глаза.
И я отвернулся ото всех и вышел на нашу шаткую, проваленную кое-где галерею - и заплакал...

И долго не мог вернуться, ибо слёзы лились неудержимо.
И возопил я в душе своей в Небесам, плача, и услышал бы Всеведущий, если Он есть: нам-то за что это неомрачённое счастье, если у них - у родивших меня - эта нищета и болезни, и невзгоды, и грядущая смерть?..

- Ты чего это? - озабоченно спросила жена, выйдя за мной на галерею. - Ты здоров? Что с тобой?
И я не мог отвечать ей, ибо смутился я пред ней.

Да и поняла ли она бы, что со мной?..
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Будущая книга была уже объявлена в тематическом плане Политиздата на 1985 г.:
«Тартаковский М.С. НРАВСТВЕННОСТЬ БЕЗ ВОЗДАЯНИЯ. (М.Политиздат, 1985. Серия: Беседы о мире и человеке. 200 000 экз. Книга рассчитана на массового читателя»...

Т. Трифонова, старший редактор, вызвала автора для того, сказала она, "чтобы окончательно пройтись по рукописи". Тамара Ивановна листала страницы и там, где на полях была проставлена карандашная птичка, обращала взор к автору, профессионально-четко задавая вопрос. Автор отвечал - и птичка исчезала. Обычно в правой руке Т.И. был карандаш, неизменно приводивший автора в трепет, теперь, наконец-то, безопасная (как бывает безопасной бритва) резинка.
- Вот здесь, - сказала Т.И., - говоря о темпераментах, вы ссылаетесь на Павлова и Гиппократа, но нет ссылок, когда вы пишете о типах личностей...
Она стерла птичку, перевернув страницы - еще одну птичку, еще одну. Вооружась теперь карандашом, проставила звездочки и приготовилась вписать сноски.
- Вот здесь: чувственный тип личности, материальный, духовный. Вот и на этой странице... И вся третья глава. Чьи это мысли? Может быть, Фрейда?.. - Почувствовав замешательство автора, Т.И. добавила: - Нужен источник. Если Фрейд - тоже ничего страшного. Мы тут же в сноске дадим ему должную характеристику.
- Нет, Фрейд тут ни при чем, - уклончиво сказал автор. - Это мои собственные соображения.
- То есть? - Т.И. выпрямилась на стуле. - Отсебятина? Иван Петрович Павлов, Гиппократ - и Тартаковский? Так прикажете понимать?
- Но были и другие. Вот Гейне как раз по типу личности делил все человечество на иудеев и эллинов.
- И нас, русских, - куда же?
- В каждом народе есть оба эти человеческих типа. Вот и я думал...
- Подумайте лучше о том, каких усилий стоило включить вас в наш план. Вы - не Генрих Гейне и даже не член партии. Случай совершенно уникальный! Нам пишут академики - мы им тоже не позволяем пороть отсебятину. Мы ведь не рядовое издательство, это все понимают. А вы ведь, кажется, и не академик тоже? - В ее словах звучала ирония.

Да, подвел я опытную Тамару Ивановну, на счету у которой были именно книги академиков, во всяком случае, не ниже докторов наук. Подвел редакцию. И, вероятно, весь Политиздат. До того (так мне сказали) у них еще не бывало подобных сбоев.
Я заикнулся было о гонораре, хотя бы частичном. Ответом было недоуменное пожатие плеч и возведение очей гОре.

Я взял на память толстенький тематический план издательства на 1985 г. с надписью на обложке, где обычно проставляется цена: "Бесплатно"...
Маркс ТАРТАКОВСКИЙ
ветеран форума
Posts: 1498
Joined: Sat Mar 08, 2008 9:19 am

Re: ЕДИНСТВЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ.

Post by Маркс ТАРТАКОВСКИЙ »

Фридрих ГОРЕНШТЕЙН:
"Бердичев – это уродливая хижина, выстроенная из обломков великого храма для защиты от холода, дождя, и зноя... Так всегда поступали люди во время катастроф, кораблекрушений, когда они строили себе на берегу хижины из обломков своих кораблей... Вся эта уродливая хижина Бердичев... действительно кажется грудой храма, но начните это разбирать по частям, и вы обнаружите, что заплеванные, облитые помоями лестницы, ведущие к покосившейся двери этой хижины, сложены из прекрасных мраморных плит прошлого, по которым когда-то ходили пророки, на которых когда-то стоял Иисус из Назарета...».

Сам я не помню «облитые помоями лестницы, сложенные из прекрасных мраморных плит прошлого» и не думаю, что здесь уместно приплетать пророков и Иисуса из Назарета. Бердичев как Бердичев – с главной улицей – Белопольской, с параллельной – Махновской, с ятками на одной окраине и вокзалом, в который угодила немецкая бомба, на другом, с заводом «Прогресс», задней стеной выходившим на католическое кладбище, с замком-крепостью босых кармелитов над речкой Гнилопяткой и родильным домом на Быстрице за развороченным тележными колёсами мостом через эту речку...
Утром 22 июня 1941-го я отправился на эту Быстрицу – посмотреть, наконец-то, где же всё-таки я родился. Но кто-то сказал, что началась война – и я с этого моста повернул обратно...
Чтобы несколько снизить пафос в отношении моего Бердичева, приведу одно из воспоминаний.
В мой первый класс (школа № 2, 1937 год) пришла какая-то комиссия – две или три тётки. Лицо одной из них было белым и рыхлым, да ещё и присыпанным пудрой. Она сказала: «Здравствуйте, дети!».
Сосед по парте вдруг изумлённо произнёс: «Свежая бонда!»
Был такой белый круглый хлеб бердичевской выпечки с аппетитным подгорелым шнурочком из теста посредине – бонда. Тётка ошалело посмотрела на моего соседа и строго сказала: «Ленин в детстве никогда не ругался матом».
Помню: все мы замерли в благоговении.
Post Reply