ТРЕТИЙ ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА

[Архивариус]

Борис Бейнфест
ТРЕТИЙ ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС ИЛЬИ ЭРЕНБУРГА

Я его всегда, еще с войны, боготворил; знал, что партизанский
генерал Ковпак запретил использовать газеты с его статьями на
самокрутки; его книга <<Война>> все те годы лежала у меня на столе; мне
нравился его стиль, нравились его романы, в общем-то, как я позже
понял, не бог весть что из себя представлявшие (впрочем, <<Хулио
Хуренито>> или <<Бурная жизнь Лазика Ройтшванеца>> - это великолепно, а
<<Буря>> - это послабее, конечно). Я и сейчас думаю, что это была очень
крупная личность, чья <<вина>> лишь в том, что Сталин, которому он был
нужен, его пощадил. Да, он служил тирану, но не подло, как многие. Он
не был <<первым учеником>>, по слову Евгения Шварца. Как и все мы, он
был жертвой своего времени, хотя понимал он, конечно, больше, чем мы,
но что он мог? Разделить участь Мандельштама? Я вообще считаю упреки
человеку в том, что он не лег на амбразуру, нелепыми. Каждому свое -
это сказано еще в Библии. Да и кто тогда ложился на амбразуру?
<<Оттепель>> Эренбурга была посильным его вкладом в десталинизацию, хотя
и не подвигом, конечно. Когда появились его мемуары, для меня это было
<<окном в Европу>>, я открыл для себя многое и считаю эту книгу
замечательным свидетельством того времени со всеми его правдами и
неправдами. Я несколько раз бывал на вечерах Эренбурга (например, в
парке культуры им. Горького, недалеко от нас: я жил на Якиманке),
видел его лично, чуть-чуть общался (на правах участника вечера, не
более: т.е. подходил, благодарил, задавал вопросы, что-то обсуждал и
т.д.), и впечатление мое о нем осталось таким же благоговейным, <<а
может быть, еще сильней>>. Когда он умер в 67-м, я уже работал в
Москве, в институте патентной экспертизы, это совсем рядом (через
мост) с Новодевичьим кладбищем, где его хоронили. И я счел своим
святым долгом попрощаться с ним. Через мост мы с приятелем прошли без
проблем, но вот перед воротами на кладбище было уже мощное оцепление,
власти хотели это дело как можно бесшумнее спустить на тормозах,
потому доступ туда был только для публики специфической. Мы прошли
вдоль кирпичной стены (она высотой метра три или немного больше),
нашли тихое, не просматриваемое место, залезли на крепкое дерево, по
толстому суку перебрались на стену и благополучно спрыгнули внутрь,
благо там была мягкая, еще сырая земля, а не асфальт или булыжник.
Потом <<огородами>> без помех пробрались к центральной площадке, где как
раз начиналась гражданская панихида. Народу было совсем не густо, из
выступавших помню только Льва Кассиля. Ну, а потом надо было нести
гроб к могиле, и поскольку практически все присутствовавшие были моего
возраста (теперешнего!), мы с приятелем с трепетом взялись помочь и
несли Илью (или то, что когда-то было Ильей) до могилы на своих руках.
Вот такая преамбула.

Прошло почти 40 лет. Недавно я перечитал <<Люди, годы, жизнь>>.
Впечатление по-прежнему такое же сильное. Фантастическая жизнь,
фантастический интеллект, фантастическая эрудиция... Человек-эпоха, со
всеми ее крутыми противоречиями. Человек-энциклопедия, чей
гуманитарный кругозор кажется необозримым. В то же время он мог на
равных говорить и с гигантами точных наук: Эйнштейном, Жолио-Кюри.
Человек, близко знавший Ленина и Горького, Маяковского и Пастернака,
Троцкого и Бухарина, Хемингуэя и Пикассо, Мандельштама и Цветаеву,
Мориака и Мальро, Белого и Бабеля, Мейерхольда и Эйзенштейна, Риверу и
Ибаррури, Матисса и Шагала и... список этот мог бы занять слишком много
места, нет нужды его здесь продолжать. Ибо и перечисленных лиц
достаточно, чтобы, по закону диалектики, их количество перешло в
качество, характеризующее эту гигантскую личность. И не только они
заняли каждый свое какое-то место в его жизни, но и он занимал место в
их судьбах, и каждый из них тоже мог бы с гордостью написать в своих
мемуарах, что знавал в числе других и Эренбурга, что был с ним дружен,
может быть, близко дружен. Вероятно, кто-то и написал...

Но вернемся к исходной позиции. Чем интересен сегодня этот
человек? Почему в 2004 году Бенедикт Сарнов пишет замечательную книгу
<<Случай Эренбурга>>? Пишет не как литературоведческое или тем паче
историческое исследование, а как разговор живого с живым. То самое, о
чем мечтал Маяковский: <<Как живой с живыми говоря>>. И почему сегодня
издаются - и главное, пользуются спросом - книги его стихов? Не говорю
уже об упомянутой великой книге <<Люди, годы, жизнь>>, которая вряд ли
когда-нибудь устареет, как не устаревают жизнеописания Плутарха. Да,
какие-то его романы (но не все!) поблекли со временем, <<Девятый вал>>
сегодня уже не читается. <<Оттепель>> читается с любопытством (теми, кто
помнит то время), но уже без восторга, прочим эта книга ничего не
говорит. Однако (повторяю): <<Хулио Хуренито>> в строю, это классика
жанра. Уже в перестроечные годы впервые прочел я <<Бурную жизнь Лазика
Ройтшванеца>> и был поражен блеском этой вещи, ее энергией и
неповторимым еврейским колоритом, не уступающим колориту
Шолом-Алейхема и Менделя Маранца. Писательское мастерство Эренбурга
неоспоримо, однако: <<худые песни соловью в когтях у кошки>> - если в
двадцатые годы писатель еще мог писать достаточно свободно, не будучи
скован жесткими рамками еще неоперившейся системы, то позже от этой
свободы осталось только некое приметное своеобразие писательского
стиля, содержание же книг стало почти сусальным, так называемые
положительные герои были без сучка, без задоринки, несли, как анод,
только положительный заряд. Зато отрицательные были вполне подобны
катоду. Между ними, как и полагается в физике, шло искрение, но то,
что <<катод>> сгорит, и правым окажется <<анод>>, читатель всегда знал уже
заранее. Это не упрек Эренбургу, так писали тогда все, а те, кто
пробовал писать по-другому, или кончали плохо (Бабель, Пильняк), или
успевали вовремя умереть сами, без помощи властей (Ильф и Петров,
Булгаков, Платонов), или быстро прекращали свои попытки и дальше
молчали в тряпочку (Олеша).

Однако неверно было бы характеризовать такого писателя, как
Эренбург, столь упрощенно. В его книгах неизбежно, как и у всякого
писателя, находила, не могла не находить, отражение его личность, как
бы он ни обуздывал себя, как бы ни приспосабливал, скрепя сердце, к
своим книгам правила игры, негласно (а подчас и гласно) заданные
системой. А личностью он был огромной и необычайно многогранной: это
был и романист, и поэт, и публицист, и сатирик, и оперативный
журналист, это был и крупный общественный деятель, и дипломат, и
превосходный витий (в хорошем смысле этого слова, его выступления на
радио - негромкие, но всегда очень слышные, были событием), и попросту
очень мудрый человек.

Но в нем же сошлись и очень многие противоречия, казалось бы,
столь непротиворечивого, внешне <<гладкого>> советского времени. Он -
маститый, увенчанный множеством регалий и наград - писал стихи <<в
стол>>, не выставлял напоказ, мягко говоря, политические грехи
молодости: скитания по заграницам; встречи с Лениным в эмиграции (при
Сталине близкое знакомство с Лениным - а в доме Ленина Эренбурга звали
<<лохматый Илья>>, стало быть, отношения были очень неформальными -
вполне могло быть грехом); ранние декадентские стихи;
антиреволюционная трагедия <<Ветер>> (1919 год, тот самый,
<<незабываемый>>); жизнь в оккупированном немцами Париже (1940-й);
тесное знакомство со многими, по мнению советских властей,
небезупречными, чтобы не сказать хуже, людьми (такими, как Троцкий,
Бухарин, Бабель, Кольцов, Мейерхольд, Цветаева, Шагал и другие,
ставшие впоследствии одиозными в СССР, фигуры)... Да и в более позднее
время, при Хрущеве уже, - ему сопутствовало постоянное неудовольствие
властей, резкие нападки <<патриотического крыла>>: Шолохова и прочей
<<братвы>>, не в последнюю очередь сдобренные душком национальным,
который явственно ощущался, хотя и пытался прикрыться ароматом
официально провозглашенного <<пролетарского интернационализма>>. При
всей своей маститости Эренбург был <<белой вороной>> в стройных рядах
членов союза писателей - в силу отмеченных особенностей своей
биографии, в силу своей беспартийности (!), отсутствия карьерных
устремлений, и в силу того, что старался свести к минимуму
обязательные клишированные реверансы в сторону власти (о его отношении
к Сталину скажем ниже). И Сталин (злодей, да, но дураком он не был),
вместо того, чтобы уничтожить эту более чем сомнительную личность (как
он делал со всеми сомнительными, на его взгляд, личностями), догадался
использовать <<альбиноса>> Эренбурга, с его единственными в своем роде
качествами: отменным знанием Европы, огромными зарубежными связями,
огромным культурным багажом - себе на пользу, в качестве витрины, в
качестве этакого, если только позволителен такой образ, магазина
<<Березка>> для иностранцев. Тем более что опасности для него Эренбург
представлять ну никак не мог - интеллектуал, по макушку углубленный в
проблемы искусства, бесконечно далекий от возможных притязаний хоть на
какую-то власть: это было несовместимо с его характером и
происхождением. Даже критики власти Сталин от него не опасался -
слишком много примеров того, чем оборачивалась такая критика, было у
Эренбурга перед глазами, страна уже была приучена к повиновению и
молчанию - и Эренбург тоже не был, как уже сказано, из тех, кто
ложится на амбразуру. Даже в шпионаже его никогда не рисковали
подозревать - хотя уж кто-кто, а он, разъезжая по всему миру и общаясь
с множеством людей самого разного ранга, казалось бы, мог дать к тому
повод, Но дело в том, что параноидальная эта власть сама хорошо знала
цену своим обвинениям, знала, что они были на самом деле фикцией,
липой, спектаклем для публики, и обвинения в <<рытье тоннеля от Бомбея
до Лондона>> были ей куда более по душе, чем реальные подозрения.

Итак, витрина режима; привилегия, что и говорить, довольно
сомнительная. Если, конечно, не веришь в режим. Но из песни слова не
выкинешь: таких, кто не верил или не хотел верить, было совсем
немного. Могли быть разговоры - и то больше шепотом, а то и про себя -
об издержках, трудностях роста, преодолении пережитков, ошибках
отдельных ревностных исполнителей и тому подобное, но сама генеральная
идея - социализм, а за ним коммунизм - продолжала владеть умами. А на
некотором отрезке времени выбора вообще не было: социализм Сталина или
фашизм Гитлера. Как говорится, выбор из двух зол. И даже самые умные
люди, понимавшие, что это две ипостаси одного зла, выбор делали
однозначный. Лион Фейхтвангер и Анри Барбюс, Бернард Шоу и Ромен
Роллан, другие. Что же говорить о тех, кто был по эту сторону линии
фронта? Тут уже не было сомнений: за спиной была Москва, кто враг -
абсолютно ясно, так что - <<в атаку стальными рядами! рубеж нам
назначен вождем!>> Вот почему на ту войну приходятся самые яркие
выступления Эренбурга, это был, пожалуй, его звездный час. Тут его
голос звучал в полный унисон с голосом власти.

Второй звездный час, перед заходом солнца, - <<Люди, годы, жизнь>> -
был уже посложнее. Какой оглушительный резонанс вызвала эта книга!
Притом, что реакция тут была совсем не однозначной. Было много упреков
в том, что он где-то сфальшивил, где-то дал петуха. Но это была
лебединая песня, книга-исповедь, а в исповеди не фальшивят. И хотя в
книге много недомолвок, аллюзий, многое спрятано в подтекст, в
полутона: таковы были условия того времени, о многом еще не принято
было говорить в полный голос, - но автор сказал свое, выношенное и
выстраданное, до него никем не сказанное, и к тому же бередившее души
огромного числа его читателей.

А между этими звездными мгновениями была очень трудная, временами
на грани отчаяния, жизнь. Сразу после войны, как это ни удивительно,
пошла волна государственного антисемитизма, явственного, обнаженного,
едва прикрытого тряпками приличий. Впрочем, почему удивительно? Оба
режима - и тот, что провозгласил Холокост, и тот, что провозгласил
интернационализм, - были настолько схожи в главном, что рано или
поздно это должно было вылезти наружу. И вылезло. Борьба с <<безродными
космополитами>>, ликвидация еврейского антифашистского комитета,
закрытие еврейского театра, убийство Михоэлса, дело врачей - всё шло к
своему логическому финалу. И вот тут случился третий - и, пожалуй,
самый великий - звездный час Эренбурга, когда на карту было поставлено
всё: жизнь и даже больше, чем жизнь, - честь.

Было самое начало 1953-го года. Уже раскручено было <<дело врачей>>
и готовилось продолжение этой дурной пьесы - выселение евреев из
Москвы в дальние края. Чтобы придать делу видимость хоть какой-то
<<справедливости>>, готовилось письмо за подписями большой группы видных
евреев страны. Оно должно было быть опубликовано в <<Правде>>, и в нем
должны были прозвучать громкое покаяние за <<черные дела>>
соплеменников и смиренная просьба к верховным властям - уберечь
евреев, спрятать их от неизбежного и справедливого гнева народной
стихии (то бишь, возможных погромов, которые, и впрямь, готовились) и
вывезти всю эту прокаженную камарилью, всю эту проштрафившуюся
прослойку народонаселения за пределы столицы, а если точнее, - на
Дальний Восток, где среди болот уже живут в относительной безопасности
(под присмотром органов безопасности!) их единокровные братья и
сестры. Это письмо уже подписали евреи, имена которых знала вся
страна. Не подписал его только один еврей: Илья Эренбург.

Но тут я должен обратиться к цитатам - и довольно подробным - из
упомянутой книги Бенедикта Сарнова, потому что в моем вторичном
пересказе вряд ли может быть должным образом передан весь драматизм,
если не сказать: трагизм момента. Вот какое свидетельство приводит Б.
Сарнов. Записано оно со слов самого Эренбурга в 1964-м году художником
Борисом Биргером, одним из близких к Эренбургу людей. Я специально не
выпускаю даже второстепенные, на первый взгляд, детали рассказа,
потому что они поддерживают ощущение подлинности.


<<Это было поздней осенью 1964 года. Я не помню сейчас, по какому
поводу Илья Григорьевич очень просил меня приехать на дачу. Я очень
любил этот удивительно красивый и уютный дом на реке Истре, километрах
в семидесяти от Москвы. Обычно я уезжал сразу после обеда. Неудобно
было задерживать шофера, который меня привозил. Но на этот раз Любовь
Михайловна (жена И.Г. - Б.Б.) уговорила меня остаться ночевать. Мы
долго сидели, топили камин. Илья Григорьевич рассказал мне историю
одного письма, которую потом повторил еще раз в Москве. Он явно хотел,
чтобы я ее запомнил как следует.

В последние месяцы царствования Сталина, поздно вечером, точнее,
уже ночью, так как было после двенадцати, в квартире Эренбургов
раздался настойчивый звонок. В эти времена ночные звонки вызывали
только одну ассоциацию.

Любовь Михайловна пошла открывать. Гости были на этот раз очень
неожиданные - академик Минц (так называемый философ-марксист) и еще
один, чью фамилию я не помню. Минц сказал, что он должен срочно
побеседовать с Ильей Григорьевичем. Когда они зашли, Минц положил
перед Эренбургом письмо в газету <<Правда>>, под которым уже было
довольно много подписей. В этом письме нижеподписавшиеся евреи
отказывались от еврейского <<народа-предателя>>. Впоследствии
выяснилось, что Сталин выбрал несколько (кажется, 67) евреев -
крупнейших ученых, высших генералов армии, прославившихся во время
войны, нескольких писателей, актеров и т.п., которых считал нужным
пока сохранить.

Илья Григорьевич очень резко сказал Минцу, что такое письмо он
никогда не подпишет. Тогда Минц стал довольно прозрачно намекать, что
это письмо согласовано со Сталиным. И.Г. ответил, что письма он
подписывать не будет, но напишет письмо Сталину с объяснением своего
отказа.

И.Г. ушел в кабинет, а Минц начал запугивать Любовь Михайловну,
весьма образно описывая, что с ними будет, если И.Г. не подпишет
письмо. Любовь Михайловна рассказывала, что час, проведенный в
обществе <<этих двух иуд>> (как она выразилась), был не только одним из
самых страшных в ее жизни, но и самым омерзительным. Когда И.Г.
вернулся с запечатанным письмом, достойная парочка снова было
приступила к уговорам, но И.Г. попросил передать его письмо Сталину и
сказал, что больше беседовать на эту тему не собирается, и выпроводил
их>>.


Далее Б. Сарнов пишет:


<<Эту запись Борис сделал не сразу, а семь лет спустя после смерти
Ильи Григорьевича. Естественно, что не всё из того, что было ему
рассказано в тот вечер, осталось в его памяти. Быть может, поэтому, а
может быть, и потому, что на некоторых подробностях И.Г. просто не
счел нужным остановиться, он не отметил, что тот визит Минца и
Маринина (так звали второго визитера, фамилию которого Борис не мог
вспомнить) был уже не первым.

Мой коллега Борис Фрезинский посвятил этому сюжету специальное
расследование, в котором восстановил всю последовательность событий.
(Б.Я. Фрезинский. Власть и деятели советской культуры - проблема
адекватного анализа. Исторические записки, No. 5 (123). М., 2002.) В
ходе этого расследования он установил, что <<главноуговаривающие>> -
академик Минц и журналист Маринин (Хавинсон) - сперва приезжали к
Эренбургу на дачу, и он просто не стал даже обсуждать с ними эту тему.
Беседа с ними в редакции <<Правды>>, о которой мне рассказывала Ирина
(дочь И.Г. - Б.Б.), как он выяснил, была уже второй. И там тоже о его
намерении написать письмо Сталину речи не было>>.


Таким образом, ночная встреча у Эренбурга дома была уже не первой,
а третьей. Видимо (это уже мой комментарий. Б.Б.), Эренбург, понимая,
что от него не отвяжутся, и, с другой стороны, понимая весь риск
такого поступка, мучительно вынашивал свое решение написать Сталину.
Вот почему он потратил всего час, когда <<этот час пробил>> и когда
потребовалось перенести сложившиеся в голове слова на бумагу.

Продолжу цитировать Б. Сарнова.


<<Сами передать эренбурговское письмо Сталину Маринин и Минц,
понятное дело, не могли: им было это не по чину. Они вручили его
прямому своему начальнику Д.Т. Шепилову. (Он был в то время главным
редактором <<Правды>>.) (Да, да, тот самый, которому вскоре после
кончины отца народов пристегнули шлейф <<и примкнувший к ним>>. Б.Б.) Но
и Шепилов далеко не сразу решился передать письмо по адресу. Во всяком
случае, прежде чем сделать это, он предпринял еще одну, личную попытку
отговорить Эренбурга от его безумной затеи и с этой целью пригласил
его снова приехать в <<Правду>>. Эренбург приехал. Снова был долгий,
мучительный, изматывающий душу разговор. В записи Биргера он изложен
кратко, можно даже сказать, конспективно. Но представление о сути и
характере этого разговора биргеровский "мемуар" дает достаточно
полное>>.


Вот что, по словам Б. Сарнова, записал Б. Биргер.


<<Шепилов сказал, что письмо Эренбурга к Сталину находится у него
и что он его до сих пор не отправил дальше, так как очень хорошо
относится к Илье Григорьевичу, а отправка письма с отказом от подписи
коллективного письма в <<Правду>> равносильна приговору. Шепилов
добавил, что не будет скрывать от Ильи Григорьевича, что письмо в
<<Правду>> написано по инициативе Сталина, и, как понял И.Г. из намеков
Шепилова, Сталиным отредактировано, а возможно, и сочинено. И.Г.
ответил, что он настаивает на том, чтобы его письмо было передано
Сталину и только после личного ответа Сталина он вернется к
обсуждению, подписывать или не подписывать письмо в <<Правду>>. Шепилов
довольно ясно дал понять И.Г., что тот просто сошел с ума. Разговор
продолжался около двух часов. Шепилов закончил его, сказав, что он
сделал для Ильи Григорьевича все, что мог, и раз он так настаивает, то
передаст письмо Сталину, а дальше пусть Илья Григорьевич пеняет на
себя. Илья Григорьевич ушел от Шепилова в полной уверенности, что его
в ближайшие дни арестуют. Эренбурги уехали на дачу и стали ждать
событий. Письмо в <<Правде>> не появилось. Илья Григорьевич считал, что,
возможно, только последовавшая вскоре смерть Сталина остановила
опубликование этого страшного письма. Было ли передано письмо
Эренбурга Сталину и сыграло ли оно хоть какую-нибудь роль во всей этой
истории, И.Г. не знал.

Я спросил И.Г., что же он написал Сталину. И.Г. ответил мне, что
он прекрасно понимал, что вслед за опубликованием письма избранных
евреев с отказом от своего народа последуют массовые репрессии по
отношению ко всем евреям, живущим в Советском Союзе, и поэтому, когда
он писал свое письмо к Сталину, он старался прибегать только к тем
доводам, которые могли бы оказать хоть какое-нибудь воздействие на
Сталина. У И.Г. было слишком мало времени, чтобы как следует всё
обдумать, так как в соседней комнате сидели эти два мерзавца и довели
почти до обморочного состояния Любовь Михайловну. И.Г. пытался как
можно убедительнее довести до сознания Сталина, что опубликование
такого письма покончит с коммунистическими партиями Европы. Правда,
добавил И.Г., он был уверен, что максимум - поредели бы ряды компартий
Европы. Но других доводов, способных дойти до сознания Сталина, у него
не было>>.



Вся эта фантасмагория напоминает какую-то средневековую хронику,
где не хватает только сожжения главного еретика на костре по приказу
главного инквизитора. Да, такой финал вполне был бы возможен и, скорее
всего, даже неизбежен, если бы не вмешательство Провидения. И тому же
Провидению мы обязаны тем, что черновик судьбоносного, может быть,
самого важного в жизни И.Г. Эренбурга письма - со всеми полагающимися
черновику помарками и поправками: хотя, учитывая важность письма, их и
не так уж много - был найден в его бумагах дочерью спустя много лет. И
без текста этого письма наш рассказ был бы неполон. Вот это письмо.


<<Дорогой Иосиф Виссарионович, я решаюсь Вас побеспокоить только
потому, что вопрос, который я не могу решить сам, представляется мне
чрезвычайно важным.

Тов. Минц и тов. Маринин сегодня ознакомили меня с текстом письма
в редакцию <<Правды>> и предложили мне его подписать. Я считаю своим
долгом поделиться с Вами своими сомнениями и попросить Вашего совета.

Мне кажется, что единственным радикальным решением еврейского
вопроса в нашем социалистическом государстве является полная
ассимиляция людей еврейского происхождения с народами, среди которых
они живут. Я боюсь, что выступление коллективное ряда деятелей
советской русской культуры, объединенных только происхождением, может
укрепить националистические тенденции. В тексте имеется определение
<<еврейский народ>>, которое может ободрить тех советских граждан,
которые еще не поняли, что еврейской нации нет.

Особенно я озабочен влиянием такого <<Письма в редакцию>> с точки
зрения расширения и укрепления мирового движения за мир. Когда на
различных комиссиях, пресс-конференциях ставился вопрос, почему в
Советском Союзе больше нет школ на еврейском языке или газет, я
неизменно отвечал, что после войны не осталось очагов бывшей <<черты
оседлости>> и что новые поколения советских граждан не желают
обособляться от народов, среди которых они живут. Опубликование
письма, подписанного учеными, писателями, композиторами еврейского
происхождения, которые говорят о некоторой общности советских евреев,
может раздуть отвратительную антисоветскую пропаганду, которую ведут
теперь сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины.

С точки зрения прогрессивных французов, итальянцев, англичан и
т.д., нет понятия <<еврей>> как представитель национальности, там
<<евреи>> понятие религиозной принадлежности, и клеветники могут
использовать <<Письмо в редакцию>> для своих низких целей.

Я убежден, что необходимо энергично бороться против всяческих
попыток воскресить или насадить еврейский национализм, который
неизбежно приводит к измене. Мне казалось, что для этого
необходимы, с одной стороны, разъяснительные статьи (в том числе,
людей еврейского происхождения), с другой стороны, разъяснение,
исходящее от самой <<Правды>> и столь хорошо сформулированное в тексте
<<Письма>>, - о том, что огромное большинство трудящихся еврейского
происхождения глубоко преданы Советской Родине и русской культуре. Мне
кажется, что такие статьи сильно помешали бы зарубежным клеветникам и
дали бы хорошие доводы нашим друзьям во всем мире.

Вы понимаете, дорогой Иосиф Виссарионович, что я сам не могу
решить эти вопросы и потому я осмелился написать Вам. Речь идет о
важном политическом акте, и я решаюсь Вас просить поручить одному из
руководящих товарищей сообщить мне, желательно ли опубликование такого
документа и желательна ли под ним моя подпись.

Если руководящие товарищи передадут мне, что опубликование
документа может быть полезно для защиты Родины и для движения за мир,
я тотчас подпишу <<Письмо в редакцию>>.

С глубоким уважением И. Эренбург>>.


А теперь попробуем ответить на некоторые вопросы.

Да, издалека, с высоты нашего времени может показаться, что многое
в этом письме проникнуто не то, что героическим духом, а совсем
наоборот: духом раболепия, подобострастия, лакейства. Но те, кто
помнит, в какие, на самом деле, воистину страшные времена оно было
написано; те, кто понимает, что разговаривать с параноиком, облеченным
невероятной властью и способным одним движением мизинца сжить тебя со
свету, в другом тоне было бы не только глупо, но и немыслимо; те, кто
знает, что в то время никому даже в голову не могло придти при
обращении к Сталину обойтись без слова <<дорогой>>; те, кто осознает всю
роковую ответственность момента для судеб советских евреев, когда один
неверный шаг или одно неверное слово даже могли взорвать ситуацию; те,
кто взвешенно, продуманно оценит всё это с позиций ТОГО времени, - те,
я надеюсь, согласятся со мной: сам факт такого письма и такого отказа
от подписи был тогда безусловно героическим. На карту была поставлена
жизнь, и только жизнь. Генералы, героически проявившие себя в минувшей
войне, не осмелились перечить не то, что Самому, но даже и редактору
<<Правды>>. Что уж говорить об ученых, писателях, композиторах. Но среди
писателей нашелся - ОДИН! - который поставил ЭТО на карту1. Даже
Гроссман, сам Василий Гроссман безоговорочно подписал письмо. Да,
Эренбург сделал свой шаг с оговорками, с реверансами, - но он рискнул
и сделал этот свой тяжелейший выбор. Притом по всему видно: сделал он
его, не колеблясь, решительно, руководствуясь только своим
представлением о достоинстве и чести. Понятно: поступить иначе он не
мог. И вот в этом, в невозможности отказа от самого себя, от своего
достоинства - и есть героизм ПОСТУПКА.

Письмо это - для нас, сегодняшних, - настоящее обвинение тому
страшному времени, той страшной системе. Да, сегодня мы больше, чем
когда-либо, знаем: евреи - это народ, это нация, у них есть теперь и
свое государство, и хотя ассимиляция - не бредовый вымысел, этот
процесс частично всегда и везде имел место в силу рассеяния этой
нации, но это не главный, не судьбоносный путь еврейского народа. Но в
то время мыслить так - в СССР было равносильно самоубийству. И потому
примем и это во внимание при оценке текста письма.

А текст - что текст? Ведь целью письма не было спасение своей
шкуры, для этого достаточно было просто подписать письмо в <<Правду>>.
Но Илья Эренбург попытался хоть как-то заслонить евреев от гибели, и
тут были любые средства хороши. Скорее всего, он даже понимал и
бессмысленность своего поступка, вынужден был разделить мнение на этот
счет того же Шепилова и прочих прихлебателей, <<отличников политической
подготовки>>, безошибочно реагировавших на любое дуновение державного
ветра. Но он не мог поступить иначе - для меня это совершенно
очевидно. И в этом я вижу его нравственный подвиг.

Мы не знаем достоверно, прочитал ли Сталин письмо, и если
прочитал, то как он на него реагировал. Но Эренбург-то писал в расчете
на то, что Сталин письмо прочитает! И, скорее всего, оно было
прочитано. Слишком выходящим за рамки правил игры, установленных в
системе, был Поступок, чтобы власть могла просто не обратить на него
внимания. Так что Эренбург сделал свой выбор сознательно и без всяких
иллюзий насчет возможного исхода.

Да, история не дала этому сюжету логического финала. У Б. Сарнова
свое мнение о том, прочитал ли Сталин письмо и как он на него
реагировал. Вот что пишет Б. Сарнов.


<<Письмо Эренбурга было написано 3 февраля. Сталину оставалось жить
еще целый месяц. За этот месяц могло случиться многое. Но из-за
письма Эренбурга произошла заминка. Вождь решил изменить - нет, не
генеральный план, а всего лишь тактику. Стремительный, бешеный ход
событий задержался всего лишь на какие-нибудь две-три недели. Но эти
две-три недели решили всё. Смерть, уже занесшая свою косу над головами
миллионов людей, отступила>>.


То самое Провидение сочло, что вождю пора подохнуть. Вероятно,
Провидение прочитало письмо Эренбурга и утвердилось в этом своем
мнении. Может быть, Оно сочло, что еще одно масштабное злодейство
Сталина - это уже будет перебор. Не знаю, не нам об этом судить. Но
факт остается фактом - злодей подох, не успев осуществить свой
зловещий замысел. И Илье Григорьевичу Эренбургу было отпущено еще 14
лет жизни. Провидение избавило его от еще одного рокового выбора:
подписать или не подписать письмо в <<Правду>> после получения ответа от
Сталина. Не будем гадать, как поступил бы Илья Эренбург. Лично я
думаю, что он не подписал бы письмо в <<Правду>> и пошел на плаху. Но у
истории нет сослагательного наклонения. Достаточно и того, что он
сделал. Что было, то было. Аминь.

20 ноября 2005 г.