Феликс Фельдман. Рассказы, очерки, эссе

Феликс Фельдман · **Добавлено:** Чт дек 10, 2015 11:11 am

Яблоко...

Маме, о том, что собрался на Днестр, Мишка ничего не сказал. Когда по городу разнеслась весть об утонувшем на «Сухом Лимане» мальчике, ходить на Днестр без взрослых было строго запрещено. Плавать Мишка не умел.
«Сухим Лиманом» называли, собственно, ручей, который разрезал Западную и Восточную половины города Тирасполя. Большую часть года он действительно был сухим. Его русло пролегало по левой стороне небольшого парка. Оно шло через низину, ничем не застроенную. Над ручьём был проложен мост. А перед и за ним устье ручья, впадавшего в Днестр, было достаточно глубоким, а берега крутыми. Днестр же река непредсказуемая. В период вскрытия льда, в марте-апреле его разливы были в те времена столь значительны, что вода заполняла всю низину «Лимана», а иногда и прибрежные улицы города, добираясь почти до «Свердлова», на которой жил Мишка. Эти разливы случались даже летом и осенью, когда в Карпатских горах таяли снега или шли продолжительные проливные дожди.
Ребята с Мишкиного двора прекрасно знали и это, и про утопшего мальчишку, да и сами любили купаться ранним летом в «Лимане», потому что вода там стояла долго, была теплее, чем в реке, и было мелко. Ныряли смельчаки и только у моста. Утонувший мальчишка был приезжим и русла ручья не знал. Ныряя, он ударился головой о камень и, с точки зрения ребят, сам был виноват; потому и запрет родителей они считали несправедливым.
Мишка ещё и потому не хотел просить у матери разрешения, что в это летнее июльское утро ребята собрались и не купаться даже, а воровать в саду яблоки. Вовка Нечипоренко обнаружил на правом берегу, если идти вниз по течению километра два, огромный яблоневый сад, который принадлежал кицканским монахам.
Мужской монастырь в правобережном селе Кицканы был возведен ещё в середине девятнадцатого века, считался знаменитым, но ребят это не интересовало. Важно, что Вовка обнаружил лаз в высоком сеточном заборе с колючей проволокой поверху. Заграждение отделяло сад от прибрежья реки.
Когда мама разжигала в прихожей примус, чтобы жарить к обеду котлеты, Мишка потихоньку проскользнул мимо. По яблоки собрались втроём. Кроме Вовки шёл Витька Щедрин. Вовка, на два года старше обоих и остальных ребят во дворе, с грубоватым лицом крестьянина, считался атаманом, был коренаст, широкоплеч, отлично плавал. Шестиклассник Мишка Гольдман, лучший математик в классе, победитель олимпиад. Вовка же с предметом не дружил и частенько просил помощи.
Идти решили коротким путём. Со Свердлова свернули на Шевченко мимо двухэтажного здания, на глухой стене которого висел огромный портрет Сталина, пересекли улицу Восстания и спустились с берега к паромной переправе. За паром, разумеется, платить не собирались и направились к городскому мосту. До него метров четыреста. Однако, на полпути возникло первое препятствие, которое почему-то не учли – переполненное водой глубокое устье «Сухого Лимана».
– Дурная примета, – нарочито мрачно сказал Витька. Его мать была депутатом райсовета, и он любил повторять фразы взрослых.
– Да не бзди ты, – огрызнулся Вовка и скомандовал:
– Снимайте шмутки и вяжите на голову. Поплыли. По дороге обсохнем.
Мишка почувствовал, как слабеют ноги. Ему было стыдно, что до сих пор не научился плавать. Не то чтобы страдал водобоязнью, просто кружилась голова, когда смотрел на глубокую воду.
– Пацаны, я пойду в обход, – робко попросил он.
– И чё! Мы тебя ждать будем?- возразил Вовка. Он ступил в воду, оказавшись в ней по пояс.
– Слазь сюда, и не боись! Держись за мои плечи и толкайся ногами лягушкой, – сказал, как отрезал.
Сопротивляться Вовке было бесполезно, повернуть домой – стыдно. Внутренне трепеща, Мишка дотянулся до протянутой руки и плюхнулся рядом с Вовкой, судорожно обхватив его и стараясь не глядеть налево, где катил свои мутные воды широкий Днестр.
– Давай, давай. Всё понял? – удивительно спокойно произнес Вовка и оттолкнулся от дна.
Хотя плыть было метров десять-пятнадцать, но на середине потока Мишка вдруг ощутил себя в воде совершенно спокойно. Удивительное чувство лёгкости охватило его тело. Ему казалось, что плывёт он уже очень долго. Не плывёт, а парит. Он ритмично и совсем не судорожно, как в самом начале, работал ногами. Вода ласкала его, и тело нежилось в воде. Вовка раздвигал её могучими гребками, продвигаясь вперёд, и Мишка подумал, что сними сейчас он руки с вовкиных плеч, то смог бы точно также грести и доплыть до берега сам. Он был счастлив.
На другой стороне пошли по течению реки, вьющейся между деревьями и кустарниками тропе.
− Курить будем? – важно спросил Витька, шаря в кармане.
− Где взял? – удивился Вовка.
− Он из маминых «бычков» крутит, – продал Мишка.
− Иди ты! – замахнулся белобрысый и долговязый Витька, но Мишка увернулся и витькина ладонь, словно весло, не попавшее в воду, пролетела над его головой. Прикурить не удалось, потому что самокрутка всё-таки подмокла.
Шли мимо излюбленного населением города дикого пляжа, здесь река через сотню-другую метров разворачивалась градусов на сорок. Правый берег был крут, но, тем не менее, до начала разворота образовался намел, особо пригодный для не умеющих плавать. Далее тропа становилась малохоженой, зато свободной от мусора. Вовсю заливались соловьи, пахло неповторимым лесным запахом. Ребята миновали излучину, и Днестр предстал перед ними во всём великолепии. Широкий, полноводный, он больше не капризничал, не метался влево-вправо и с величавым достоинством, не спеша, катил свои воды к Чёрному морю. Вдалеке, вырастали очертания фруктового сада, и ребята побежали трусцой среди деревьев.
Обнаружилось, что лаз не заделан. Собственно, он оказался щелью между покосившимся столбиком и могучим дубом, вставшим на пути ограды. Такой проход был для ребят важен, потому что не нужно было проникать на территорию ползком. Пальметных, то есть карликовых, садов ещё не существовало, и фруктовые деревья стояли трёх-пяти метровой высоты. Предстояло отыскать «Белый налив» и пару американских скороспелых сортов, что для опытных воришек проблемы не составляло. Действовать следовало быстро, опасаясь сторожа, иногда и с собакой, поэтому яблок не ели, а собирали за пазуху. Вовка подставлял спину, Мишка с живого трамплина хватался за ближайшую ветвь и, взобравшись на дерево, сбрасывал ребятам плоды на мягкий, вспаханный грунт. Так и распределяли роли, Мишка лопоухий, некрасивый, с удивительно длинными и цепкими руками был к тому же и лучшим гимнастом в школе.
Набрав яблок и возбуждённые, двинулись к лазу. И вдруг...
То самое «вдруг», которое ломало замыслы и опытных разведчиков, и исследователей, и строителей, и бог знает ещё кого. Возле лаза стоял здоровенный, весь в чёрном монах с лопатой в руке. Должно быть собирался перезакопать и укрепить крепёжный столб изгороди. Тёмное лицо его то ли молдаванина, то ли болгарина не предвещало ничего хорошего.
− Вениц аичи (подойдите сюда), – сказал он по-румынски, завидев шельм.
− Скотец (выкладывайте)!
Поскольку ребята мешкали, от бросил на землю лопату, захватил ближайшего Вовку и выдернул из его штанов рубашку. Яблоки посыпались наземь. То же проделал с Витькой. Мишка выложил добычу в общую кучку сам. Затем монах, сверкая глазами, ухватил Витьку с Вовкой за шиворот и скомандовал, также по-румынски:
− Фаче це вэ круче! (Ну-ка перекреститесь!) Вовка нехотя, Витька испуганно перекрестились.
− Ынке о дате! (Ещё раз!)
− Ещё!
Затем, хохотнув, выбрал из кучи два крупных яблока, вручил обоим и выпихнул в щель.
− Крестись! – приказал также и Мишке.
− Я... я... я пионер, – пробормотал Мишка, пряча глаза. Монах посмотрел на него тягуче долгим тяжёлым взглядом.
− Жиданул? – Он помолчал, подумал, затем взял его за ворот, пошарил в куче яблок, выбрал которое поменьше, и выпихнул Мишку вместе с яблоком за лаз. Обескураженные, ребята побрели домой. Вовка и Витька всё слышали. Долго шли молча. Впереди Вовка, за ним Витька, последним Мишка.
− Ну что он такого сказал? – утешал себя Мишка. – Ну да, в молдавском языке не говорят жидан, правда, официально. Пишут еуреу. А по-польски жид – нормально. Тётя Роза объясняла, что это от немецкого «юд», то есть иудей. И на идише «а ид». Спросил бы, если ему так важно: «Иудей?» Разве я против. Правда, я пионер, неверующий. Ещё тётя Роза говорила, что ихний Иисус это наш еврейский мальчик от Мирьям, дер ман фун Нойцерес (человек из Назарета). Неважно, что давно было. Выходит, он тоже жидан?
Мишка вспомнил, как тётя Роза шепталась с мамой о каком-то очень важном артисте, которого, по её мнению, просто убили власти. Мама возражала:
– Не может этого быть!
− Шейндл, а почему больше нет радиопередач на идиш? Почему запретили еврейские журналы? Почему закрыт еврейский театр в Москве? Ты веришь этим безбожникам? Дай бог дожить, так ещё что-то узнаем, – не унималась тётя Роза.
Мишка знал, что она прятала вверху, на печи какие-то очень старые религиозные книги, ходила в тайный молельный дом, потому что синагоги в городе не было. Разрешались православная и староверческая церкви, а синагоги не было. Тётю Розу люди уважали, и Мишку терзали сомнения, он помнил, как в классе им ставили в пример Павлика Морозова. Выходит, он должен донести на тётю Розу? Но он любил её, а она, не имевшая детей, его обожала. Когда бы он ни приходил, всегда для него было приготовленно что-нибудь вкусненькое. Она бурно спорила с соседкой, защищая его, если он забирался на общедворовую вишню.
Тем временем ребята приближались к мосту. Вовка оглянулся и стал подгонять товарищей. Чтобы найти хоть какую-то отдушину за постигшую их неудачу, в которой считал себя частично повинным, он предложил вечером пройтись по чердаку соседнего дома. В окно на крыше легко было проникнуть по растущему рядом дереву. Фонарик у него был, а на чердаках всегда находили что-нибудь стоящее. Однажды они нашли револьвер, правда, заржавленный.
Предложение понравилось и ребята приободрились. Мишка достал из кармана яблоко и ещё со злостью надкусил его. Горький, железный привкус заполнил всю полость рта, и какой-то с гнильцой запах добрался до носа. Он глянул на яблоко. Из надкуса наполовину в коричневатой мякоти было зажато тело червя, а другая его половина отчаянно пыталась выбраться на свободу. Влево-вправо, влево-вправо, вверх-вниз, вверх-вниз. Червю это не удавалось. С отвращением и, вспомнив обидные слова, Мишка размахнулся и запустил яблоко в Днестр. Бросок был мощным, закрученным. Плод, описав дугу, попал как раз в середину стремнины у моста. Течение здесь было сильное. Яблоко сначала потонуло, но потом его выбросило на поверхность потока, затем оно еще раз погрузилось и вновь его вынесло, уже кружа-вертя надкусанной частью вверху, и прочь по течению непредсказуемой реки.
Витька посмотрел на Вовку. Не сговариваясь, они достали свои гостинцы и запустили их вдогонку отвергнутому. Река покорно приняла их дар. Все трое расхохотались. Через пару минут они взошли на мост. Долговязый Витька встал посредине, Вовка с Мишкой по краям. Они обнялись и, довольные собой, зашагали по мосту. Три левые ноги влево, три правые ноги вправо. И снова: три левые ноги влево, три правые ноги вправо. Уже солнце поднималось к полудню, становилось жарко и в душах не оставалось больше обид.

Ноябрь 2015

Феликс Фельдман · **Добавлено:** Пт дек 18, 2015 3:38 pm

Отдача

Вчера пришёл из клуба литераторов удручённый. Обижать не люблю, но и молчать не умею.
В перерыве подходит ко мне Виктор Иванович, человек уже пожилой, в прошлом торговый работник, ныне поэт. Спрашивает:
– Давид, ты как думаешь, рифма дача – Маша хорошая?
– Да ты что, – отвечаю, – возьми дача – удача, отдача, кляча, наконец.
Не выдержал и поругал. Отдача...
Позавчера ни с того, ни с сего приснилась Валентина Антоновна. И сегодня тоже. Неспроста это. Ей сейчас лет за девяносто что ли? Померла должно быть. Смерть экстрасенс. Сообщает кому считает нужным. Потому, видимо, и приснилась. А было-то так давно! Отдача, удача. Застряло в голове. Вот интересно, тогдашняя отдача была бы для меня удачей? Сомневаюсь. Во всяком случае Валентина Антоновна свою роль в судьбе юноши решающего делать жизнь с кого всё-таки сыграла...

1
В выпускном классе средней русской школы, я решал, кем мне стать. В первом варианте хотелось − писателем. Слесарем, столяром, сантехником – не мечтал. И напрасно. Был бы им, жил бы припеваючи. Так жилось у нас в СССР. Но в школе внушали, что мы станем лётчиками, покоряющими пространство, инженерами человеческих душ, в худшем случае сталеварами, доблестный труд которых позволит догнать и перегнать Америку. А в классе я писал восторженно-романтические сочинения, сделал неожиданно для всех доклад по творчеству М.В. Исаковского, бегал в литобъединение при газете «Молодёжь Молдавии», а, когда изучали А.С. Пушкина, мечтал о своём «Евгении Онегине». С тех далёких времён моего «творчества» запомнилось лишь одно четверостишие (остальные были ещё хуже), посвящённое соседке по парте:

«Мы в жизнь войдём не лёгкою дорогою
и беззаботного не ищем мы пути,
но, если сердце захлестнёт тревогою,
то отдохнёшь ты на моей груди».

Собственно, моему решению посещать литобъединение я обязан именно этому стихотворению, которое высоко оценил Валерка Друцэ, будущий известный сценарист, влюблённый в ту же соседку. Но в кружке я потерпел фиаско. А дело было так. Я написал психологический рассказ о тяжёлой судьбе многодетной пожилой женщины, которую избивал, причём при детях, контуженный на войне муж. Это была правда, я знал такую семью. Они жили через стенку. Но рассказ жестоко раскритиковали, мол, куда уж неоперённому девятикласснику вникать в сложные психологические переживания и муки простой советской женщины. Разобидевшись я хлопнул дверью, и на этом моя писательская карьера завершилась.
С Валентиной Антоновной знаком я ещё не был.

2
Вследствии крушения на литературном поприще во мне затеплилась надежда стать философом. Виновата была в этом не Валентина Антоновна, а «Диалектика природы» Энгельса, которую я прочитал от корки до корки в десятом классе, случайно обнаружив в детской бибилиотеке. Фридрих победил, но это была мечта, осуществление которой я стал пробивать много позже. Если считать по пальцам, то третья, а между ними переливалась всеми цветами радуги, криками «Браво!» и преподнесёнными букетами вторая. Об этом позже.
Так вот о философии. Философом я тоже не стал, стал её преподавателем. А это, как говорят в Одессе, две большие разницы. Философы это ведь редкость, тончайшие соки человеческой духовности, перефразируя слова Карла Маркса. В ту или иную эпоху их точно можно пересчитать по пальцам одной руки. Они встречаются еще реже чем гениальные поэты.
После окончания Московского университета им. М.В. Ломоносова меня каким-то чудом взяли на кафедру марксизма-ленинизма в Кишинёвский институт искусств, куда я приехал из Караганды, почти как из ссылки. Собственно, вуз был доброй старой консерваторией со всеми присущими ей особенностями, но разбавленный факультетом культурно-просветительной работы. Все отделения музыкальных дисциплин располагались в красивом старинном здании, построенном в начале 20 века. Здесь я в основном и обитал со своими лекциями и семинарами. Культпросвет, сокращенно КПР был совершенно иным миром, в другом здании, казённом строении советского образца. Захаживал туда я редко, но однажды выполнял какое-то поручение и, случайно, повстречал Валентину Антоновну. Она преподавала там вокал.
Как и всякий институт, этот тоже мог кое-чем гордиться. Например, певцами. Скажу лишь, что некоторых знает весь мир. А другие, возможно и не столь знаменитые, но достаточно известные, были моими студентами. Но именно с философией у вокалистов всегда туговато. Более бестолковых я не встречал и конфликты с их преподавателями, как правило, запрограммированы. Власти стремились выращивать национальные кадры, а поскольку Молдавия от природы музыкальна, то будущих певцов рекрутировали прямо из деревень. В институте белолицый и грузноватый профессор оперной подготовки Милютин, этакой вальяжный, холёный русский барин в узком кругу по поводу их ворчал:
– Растут над собой,- и добавлял.- Если они в 35 только поступают, а в 40 закончат, да ещё лет десять будут нарастать культурой, то когда и где солировать? Разве что перед ангелами?
Однако, Валентина Антоновна на исполнительском факультете не преподавала. Квалификация не позволяла. В институте я её сразу и не приметил, хотя она не очень изменилась, а прошло более пятнадцати лет. Когда же узнал, не поверил ни глазам своим, ни самой встрече. И она как-то робко и боязливо отводила глаза. Делала вид, что не узнает.

3
Итак, открою тайну моей второй мечты. Я хотел стать знаменитым певцом. Мне были знакомы и я пел все популярные песни, которые исполнялись по радио, но больше тяготел к классике. С моим приятелем по страсти к пению Яшкой Глейзером, чей старший брат был профессиональным певцом, мы солировали друг перед другом. Сами же себе хлопали. Однажды, у его брата, слушавшего меня, навернулись слёзы, и он заметил:
– Молодец, душевно поёшь.Только неправильно.
Петь я начинал, наверно, еще в утробе. На это у меня есть свои основания. Фамилия моей бабушки по матери была Канторжи, несколько искажённо-турецкая. Однако, её часть «кантор» подсказывала мне, что в роду были синагогальные певцы. У бабушки, кроме мамы, две дочери и трое сыновей, но великолепным лирическим сопрано обладала только мама. Никакого вокального образования она не имела, и о наличии красивого голоса с одинаково богатыми обертонами во всех регистрах и не подозревала, как и я. Но когда она пела у открытого летнего окна, все соседи высыпали из своих квартир и тихо, в восхищении качали головами. На шаливших во дворе детей шикали, и они замолкали. К сожалению, мой голос оказался не канторским, но был цепкий музыкальный слух. Сбить меня в вокальной партии не мог целый хор. Поэтому наш хормейстер в Доме пионеров заставляла меня после распевки несколько раз пропевать партию вторых голосов, что всегда смущало, но согревало. Такая ситуация навела на мысль прийти после окончания десятого класса в Дом молодёжи и записаться на сольное пение. Вела класс вокала Валентина Антоновна. Мне было семнадцать лет. Ей − за сорок.
Наши отношения в течении учебного часа складывались по-деловому. Я проявлял рвение. А после меня на занятие приходил Дима Чебан, и я, с разрешения Валентины Антоновны, оставался послушать. У Димы был прекрасный густой баритон. Кто-то и надоумил его прийти в студию. Опыта пения, даже квартирного, у Димы не было. По-моему, и особого желания петь тоже. К тому же, если верна поговорка: «Медведь на ухо наступил», то Диме − слон. Это злило Валентину Антоновну, она комично разводила руками, будучи женщиной дородной, в теле, и кричала:
– И чего вы, баритоны орёте. Петь надо! Вы меня поняли, милые оболтусы, пе-е-еть. Ваш голос должен обволакивать публику.
Поскольку при этом стрелы из её раскалённых глаз летели и в мою сторону, я виновато опускал голову, понимая намёк. И действительно, сдавая ей вступительный зачёт, я просто проорал третий романс Демона Рубинштейна и его же Эпиталаму Виндекса из «Нерона». Тем не менее, она меня оставила у себя.
Называя Валентину Антоновну женщиной дородной, я из деликатности слукавил. В действительности была она приземистой, с большой рыхлой грудью, маленькими хитроватыми глазами и, увы, обладала каким-то особым запахом тела. Она пела в оперном хоре и попала под сокращение. Что-то не ладилось у неё и с мужем, о чём узнал я позже в институте.
В течении месяца, а урок был раз в неделю, Валентина Антоновна поменяла мне весь певческий репертуар. Вернее, запретила петь что-либо, кроме весьма простеньких песен под гитару по её выбору. Мне это не нравилось, поскольку больше угнетало, чем соответсвовало моему эмоциональному состоянию. Но параллельно она занялась со мной вокальной техникой. Я должен был правильно стоять, расслаблять плечи, не опускать и не задирать при пении голову, контролировать работу нёбной занавески, не напрягать шею и освобождать горло. Дома я отрабатывал артикуляционные упражнения, а на уроке она проверяла домашнее задание, и мы немного пели. Наконец, приступили к важнейшей части техники – вокальному дыханию и здесь начались с её стороны странные придирки.
– Подойди ко мне! – скомандовала Валентина Антоновна, переходя вдруг на «ты».
– Дыши животом, на выдохе выталкивай воздух толчками. Развернувшись на вращающейся банкетке, она схватила меня обеими руками за талию.
– Ты должен почувствовать вот эти косые мышцы и работу низа живота,– она продвинула правую руку к низу моего живота и задержалась на нём,- ощущаешь?
Мне стало неуютно.
– Вдыхай небольшими толчками. Нет, не так,– голос её дрогнул и левой рукой она попыталась придвинуть меня к себе поближе.
– Да! Уже чувствую,– соврал я и попытался освободиться.
– Не научишься дышать, никогда не сможешь хорошо петь,- нравоучительно проговорила она, вдруг раздражаясь.– Ложись на пол, я покажу тебе упражнение, и она вышла из-за пианино.
– Но ведь здесь не чисто,– промямлил я, засомневавшись.
– А чисто петь хочешь»?– соврала на этот раз она, потому что я всегда пел чисто.
Как-то неуклюже я повалился на грудь.
– На спину!– последовала команда.
Валентина Антоновна сняла с полки книгу, положила её мне на живот и ловко примостилась рядом на полу, несмотря на обильность её тела.
– Если дышать будешь не грудью, а животом и глубоко, ты увидишь, как высоко поднимается книга,– сказала она и вновь положила свою руку мне на низ живота.
– Начали!
Обречённо, я стал дышать, стараясь изо всех сил подбрасывать животом злополучную книгу. Прошла минута-вторая. Валентина Антоновна руки не снимала, она то слегка вдавливала его, то делала круговые спиралеобразные движения по часовой стрелке. Прошло ещё пару минут, я уже уставал дышать, кружилась от глубоких вдохов голова.
– Хорошо, милый, правильно, молодец,– Валентина Антоновна вдруг перешла на придыхание, грудь её вздымалась, выражение лица показалось мне странным. Я испугался и вскочил на ноги.
– Валентина Антоновна,– взмолился я,– ну, покажите мне, пожалуйста, другое упражнение.
Она застыла и, став сперва на колени, с напряжением поднялась на ноги.
– Ладно.– Вымолвила она неожиданно примирительно, передвинула банкетку на середину комнаты, села и вновь подозвала меня к себе.
– Ты ещё долго не сможешь правильно дышать. Я покажу, как это надо делать. Положи руку сюда,- и она поместила мою правую руку себе за спину,- а эту сюда.- И она попыталась положить левую руку прямо на пышную грудь. Я инстиктивно отдёрнул её и переместил под самое горло.
– Ниже!– рявкнула Валентина Антоновна. Повинуясь, я опустил руку на сантиметр ниже.
– Ещё ниже,– сказала она и стала глубоко и сильно дышать.
Тело её колыхалось, как меха в кузне моего дяди в Бендерах, в крепости которой прятался от Петра Карл XII. Моя правая рука утопала в рыхлом теле, как немец в белорусских болотах, а от левой Валентина Антоновна требовала спускаться всё ниже и ниже, до живота, до самого его низа, чтобы, наконец, до моей глупой башки дошло, что такое правильное вокальное дыхание. И рука моя опускалась и опускалась до тех пор, пока эта глупая башка девственника, догадалась, чего, собственно, хотят от низа живота.
Я схватил с инструмента тексты песен и выскочил за дверь.

На следующее занятие я не пришёл. Но через неделю всё-таки явился. Меня встретила, перехватив в коридоре, Эмма Эммануиловна, седая сухонькая секретарша и, по совместительству, зав. отделом кадров. Не поднимая глаз, она сообщила, что в дальнейших занятиях мне отказано.
–Почему?– Выдохнул я изумлённо.
– Валентина Антоновна сказала,– смутилась она,– что от вас нет отдачи. Я развернулся и ушёл. Певцом я тоже не стал и петь хорошо так и не научился. Ну и слава богу.

Октябрь 2015

Феликс Фельдман · **Добавлено:** Вс фев 21, 2016 6:32 pm

Домашний концерт

Муха явно устала. Уже минут десять она пытается вылететь через плотно закрытое на зиму дачное окно. Жужжит ну, чистый пузочёс*. Глупое насекомое. Она медленно поднимается вверх по оконной раме, делает полукруг, ползёт вниз по запыленному стеклу, отталкивается, взлетает и с лёту вновь ударяется о препятствие. Мухе хочется прочь их комнаты. Я поражаюсь её упрямству. Вот она в очередной раз сваливается на подоконик и попадает в блюдце, куда я сбрасываю золу от сигареты. Похоже, что она обожгла лапку, ползает «прихрамывая», но всё равно хочет свободы.
Куда ты рвёшься, муха? Окно законопаченно, дверь закрыта, а за ней мороз. Лишь твой бог может тебе помочь, то есть я. Здесь, в тёплой комнате ты прожила бы дольше. Ведь жизнь – самое важное благо для тех, кто дышит. Но ты хочешь свободы, где в течении получаса сдохнешь.
Кстати, как правильно: умрёт или сдохнет?
Высокомерное существо человек. Пользуется бессловесностью животных и, как всякий диктатор, решает за них. Мол, мы, люди умираем, а зверь подыхает. Между тем, у иного человека поступки таковы, что иначе как «сдох» его уход из жизни не назовёшь. Да что там насекомое.
Мысли бегут, всплывают воспоминания...

1

Разрешите представиться. Я музыкант, скрипач. Не Ойстрах, не Хейфец, но музыкант крепкий, до эмиграции был концертмейстером симфонического оркестра. Бывали у меня и сольники**. Жена моя пианистка, а дочь, когда десять лет назад мы жили в лагере для еврейских беженцев, готовилась к поступлению на скрипичное отделение в высшую школу. Это было под Хамельном, в земле Нижняя Саксония. Как видите, семья музыкальная.
Конечно, в лагере никто не жировал. Но хороший музыкант да в мирное время нигде не пропадёт. Пытались организовать в нашей общаге входняк***, да, как вам сказать, здесь с концертами не светило. Однако в моей семье сложился неплохой ансамбль: две скрипки и фортепиано. А это двойные концерты Баха и Вивальди, столь любимые немецкой публикой, и многое ещё. И на шару выступали, не в деньгах же дело. Халявщиков и в Германии хватает. Жену пригласили, кроме того, преподавателем к младшему сыну графа...
Прошу прощения. Речь у меня пойдёт о живых и здравствующих людях. Поэтому имена их я не назову, обозначу условно...
Итак, пригласили к младшему сыну графа и графини А.
Знакомство наше длится уже много лет и ничего другого, кроме восхищения этими людьми, я сказать в их адрес не могу. Люди честные, набожные. Не помню случая, когда во время совместной трапезы, они бы перво-наперво не произнесли перед едой молитву благодарения. Лично граф Зигфрид, христианин-католик, благоговел перед еврейской Торой, читал немного на хебреишь. Уж не знаю, разделяет ли Папа Римский его убеждения, но сам граф несомненный юдофил.
− Марк,− говорил он мне,− мы ведь все иудеи.
Знакомыми и друзьями графини и графа А. были не только дворяне по званию. С некоторыми из них мы сошлись достаточно близко. Как-то само собой получилось, что, однажды, нам предложили сыграть к юбилею рождения в зажиточной буржуазной семье. С хозяйкой, Гертрудой Шаумбергер, старой знакомой графини Штефани А. мы не раз встречались, поскольку она музицировала на флейте. Обещали и гонорар.

2

В тёплый летний день, после обеда я катил в своей старенькой Opel Ascon‘е из Хамельна через Хильдесхайм по живописной федеральной дороге номер один в деревню, больше городок, Штайнбрюк. Со мной были жена, дочь, две скрипки и подготовленная концертная программа. Дороги в Германии прекрасные и через два часа мы были на месте. Предложили нам и ночёвку, потому что празднества планировались на следующий день и Гертруд не хотела, чтобы мы явились с корабля на бал. Это было резонно. Мы, едва знавшие немецкий быт и деревенское хозяйство, получали возможность познакомиться и с тем, и с другим поближе. Имелся ещё один пунктик. У Шаумбергеров были сын и дочь. Сын, юноша в возрасте нашей дочери Клары. Мы уже обратили внимание, что Гертруд как-то по особому присматривается к ней. Сама музыкант, она не раз слышала её игру, беседовала, расспрашивала. Бесспорно симпатизировала. Вы уж простите нас, родителей. Девушка почти на выданьи, и почему бы не породниться с культурной и зажиточной семьей.
Вопреки моим предположениям, двор Шаумбергеров меня поразил. Он был большой, разумеется, частный, хоть и индустриально-хозяйственный. Но, несмотря на его внушительную территорию, запарковался я едва. Очень уж плотно стояли легковые мерседесы, бэ-эм-вэ́, фольксвагены. Новенькие, казалось они выставлены на продажу и на них ещё никто не ездил. На правой стороне двора возвышался трёхэтажный дом. Позже я заметил, что по периметру второго яруса красовались двенадцать окон, а над центральной дверью с двумя полуколонами – круглое окно. Далее во дворе полукругом располагались хозяйственные постройки, было много аграрной техники, въезжали и что-то вывозили грузовые машины. Я видел и конюшню. Шла страда сбора зерновых.
В пять часов за чаем и сладостями, я не выдержал и, немного провоцируя, спросил Вальтера, мужа Гертруд:
– Вальтер, сколько у тебя получается на гектар пшеницы?
– А ты что думаешь?– лукаво улыбнулся он.
– У нас в средней полосе России собирали двадцать центнеров с гектара, разумеется, не жирно. Но это ведь серозёмы,– сказал я, намекая на то, что и его земли таковы, следовательно, не ожидаю многого, но любопытно.
– Но, знаешь,– продолжал я победно, чтобы патриотически прихвастнуть,– на Кубани у нас снимают шестьдесят!
– Марк,– скромно ответил он,– я собираю сто.

Гостевым у Шаумбергеров был третий этаж. Здесь располагались спальные кельи чердачного типа со слуховыми окнами конструкции люкарна, то есть их можно открывать как нормальные, дышать свежим воздухом, обозревать городок. Но я предпочитаю бродить, поэтому спустился в сад. Он был разбит правее жилого дома, большой, с алеями, клумбами и прудом, утенённым плакучими ивами. На одной из дорожек повстречался мне Ганс, сына Шаумбергеров. Типичный Ганс: светловолосый, голубоглазый, стройный.
Меня ожидал сюрприз. Парень говорил по-русски. Конечно, с акцентом, не мог вспомнить некоторые слова, но Гертруд почему-то об его знаниях не упоминала. Еще большей неожиданностью оказалось его отличное знание русской истории.
Скажу честно, я понятия не имел об особенностях двора великого князя московского Василия III, о том, что он был женат на Елене Глинской, литовке, нелюбимой ни боярами, ни народом. От Ганса же я узнал, что иноземцев в России XVI века уважали, что язык российский был известен в Европе и говорили на нём даже в Турции и Египте, поскольку немало православных приняли ислам и их называли ренегатами. Вдохновившись, Ганс потащил меня наверх.
– Смотрите, Марк,– и он показал мне небольшой коврик.
– Мне доставляет удовольствие вытирать о него ноги, когда вхожу и, особенно, когда выхожу. Отец привёз его специально из ГДР.
Я взглянул на коврик, который лежал у двери туалета. На нём были изображены портреты Маркса, Энгельса, Ленина. Я опешил.

К часу дня стали собираться гости. По обычаю, прямо в саду поставили несколько столиков с винами и прохладительными напитками. Угощение предполагалось после концерта вместе с поздравлениями и подарками юбиляру. К моему удивлению Гертруд, вроде, и не думала знакомить нас с гостями. Клара с Гансом убежали в укромный уголок сада, жена пошла просматривать ноты, а мне оставалось бродить и присматриваться. Когда я приблизился к одной из групп, где говорили о политике, одна дама, весьма почтенного возраста, толкнула в бок активного вертлявого старичка и что-то ему тихо сказала. Тот, нехотя развернулся и, не протянув мне руки, представился:
− Музыкант? Мы родители Вальтера. Да-да, вы к музыке способны,− сказал он, и повернулся к своим слушателям.
Зазвонил колокольчик, созывая приглашённых в гостинную, и я, не обращая внимания на неучтивость, поспешил доказывать свои способности. Нам-то какое дело. Нас пригласили отработать концерт. Не наши семейные проблемы. Старикам, видно, не нравится идея Гертруд. Кому нужны нищие родственники?
Большой белый «Бехштейн» стоял в гостиной справа от лестницы, которая вела в верхние этажи. Наш ансамбль был готов, и мы начали концерт. Замечу, что немецкая публика реагирует совсем иначе, чем наша. Русские эмоциональны. Когда смотришь в зал, видишь букет чувств в лицах мужчин и женщин. У немцев на лицах маски и, только по завершению номера, может случится шквал аплодисментов. Но даже, если и не понравилось, вежливые аплодисменты будут. Наше выступление приняли с восторгом. А после роскошного а-ля фуршет Гертруд пригласила меня в бюро. Из ящика стола она достала конверт и вручила мне. Я протянул руку и...
Это стало третьим удивлением за сегодняшний день. Конверт был настолько толст, что не оставалось сомнений: денег там много.
− Gertrud, was soll es? – только и оставалось спросить.
− Бери, это ваши деньги,− сказала она и опустила глаза.

3

Замок графа А. возвышался айсбергом среди отнюдь не бедных домов местечка. Но большинство его помещений не были жилыми. Первый этаж превратили в музей с прекрасной старинной мебелью и картинами. Всё-таки доход. Живут во втором. Остальные пустуют и заколочены. В то время, о котором я сейчас вспоминаю, мы ещё не были достаточно близки с графьями и на откровенность вызвать их было нелегко. Но загадка Шаумбергеров не давала мне покоя. Обычно за концерт мы получали триста марок и были довольны. В конверте было тысяча пятьсот. Почему?! Гертруд представлялась мне вполне благородной женщиной. Наша Клара ей очень нравилась. Неужели она не оставляет надежду породниться вопреки нежеланию родителей Вальтера? Но методы. Соблазнять нас деньгами? Я стал осторожно наводить справки у Штефани.
− Поговорите с Зигфридом,− уклонилась она.
У Зигфрида узнать что-либо существенное тоже не удалось. Он хвалил Гертруд, сказал, что она активистка международного движения за права женщин. И всё. Оставалась последняя надежда: Хельга.
Хельга домработница у Штефани, путцфрау по-немецки. Женщина-огонь, пролетарская душа. От неё достаётся и дворянам, и бюргерам. Знает всё и про всех. Если не ошибаюсь, она отработала в этом замке лет двадцать и не только уборщицей. Как праздник у хозяев, важное мероприятие или концерт – она тут. Хельга и открыла нам глаза...

4

Поздней осенью смеркается быстро. В это время, когда отключена вода, в дачном посёлке на всей территории ни одной души. То есть две присутствовали: моя и мухи. Собственно, я пришел забрать забытую кулинарную книгу по просьбе жены. Она хочет к юбилейному 2000-му году приготовить особый праздничный торт. Потому и потекли мысли в сторону юбилея. Эх, Гертруд, Гертруд. Я не сомневался, что ты человек хороший. Пожалуй, и о Вальтере не могу сказать дурного слова: трудолюбив, добр, жену обожает. Может быть ради неё пошёл на это? Но ведь недаром странные ощущения испытывал я в их доме. Двенадцать окон. Символ колен израилевых. Овальный арочный свод в дверях комнат. А фронтон, полуколонны и круглое окно над широкой входной дверью? Так возводили, да и сейчас строят синагоги. Может быть и не храм, но еврейским домом был точно. Конечно перестроен, возможно, на чердачный этаж поднят. Я понял это по высоте гостинной, очень уж низкая со вставленными потолочными, типично немецкими, балками.
А папаша Вальтера хорош! Он, разумеется, за своё нацистское прошлое отсидел, выкрутился. И награбленное приберёг. Удалось. А ведь старший сын от наследства категорически отказался. Видно, и женился в пику отцу на африканке. Да, нет. Конечно, по любви. Хельга говорила, жена его красавица. Есть особый шарм у эффектных чёрных женщин. А Вальтер не устоял. Теперь мне понятно, почему Гертруд так сказала о концертных деньгах. Они для неё греховны, жгут и будут жечь невинную жизнь.

Гансу Клара наша очень приглянулась, а вот он ей нет. И не потому, что внук нациста. Просто не понравился и всё тут.
Я докурил последнюю сигарету и тщательно загасил её. Здесь у нас по халатности однажды пожар случился.
Пора домой. Что ж муха. Лети на свободу, и я настежь отворил дверь.

* Пузочёс (муз. сленг.) - игрок на струнном щипковом инструменте.
** Сольник (муз. сленг.) – сольный концерт.
*** Входняк (муз. сленг.) – оплата с каждого клиента в пользу музыкантов.

Декабрь 2015

Феликс Фельдман · **Добавлено:** Вт дек 13, 2016 5:45 pm

Благодарность

Консерватория гудела. Публика догадывалась, что произошло нечто необычное, зазорное и пахнет серьёзными последствиями. Но шептались в кулуарах, потому что обсуждать публично было опасно. То есть, разрешалось возмущаться и, даже клеймить позором кого угодно. Критика и, в особенности, самокритика в СССР поощрялись, однако жизнь учила различать, кто бык, а кто Юпитер. Здесь гудели по поводу Юпитера, правда, местного институтского значения. Единственными источниками информации произошедшего оказались студенты второго курса пианист Арон Коренфельд и флейтист Вася Арутюнян. Очевидцем была лишь уборщица Прасковья Ивановна или просто тётя Паша. Арика и Васю через пару дней вызвали на беседу каждого к своему заведующего кафедрами, и, после этого на вопросы любопытствующих, они отнекивались. Или же требовали от закадычных друзей клясться здоровьем мамы, сообщая им свои доводы, поскольку подлинно о происшедшем и сами толком не знали. А Прасковья Ивановна...
Здесь, чтобы понять особенности случившегося, надо учесть специфику жизни творческих учебных заведений.
Представьте себе обучение по специальности духовика или ударника. Перед академическим концертом студент репетирует часами и днями, а тут ещё зачёты и экзамены по немузыкальным дисциплинам. Вам бы хотелось эдак с семи утра и до полудня слушать соседский повторяющийся трубный глас сложного пассажа, который никак не удаётся музыканту? Или раскаты ударника на барабанные перепонки ваших ушей? Вот поэтому консерватория – это всегда муравейник с семи, а то и с шести утра до двенадцати часов ночи. Проходя по улице мимо её здания, вы слышите из окон какофонию звучащих инструментов. Заполнены в любое время все классы. И не только они, но и коридоры, закоулки, чуланы, места под лестницей и, о, Боже, даже туалеты. Разумеется, кроме кабинок. Виолончели, контрабасы, баяны, тубы с собой не забираются и, соответственно, их в консерваторию не приносят. Они остаются в классах. И ещё. Занятие по музыкальным предметам – это не лекция по философии или научному коммунизму. Оно индивидуально. Для студента педагог по специальности – отец родной, мастер, и, нередко, знаменитый. Отношения здесь очень доверительные.
Так что же Прасковья Ивановна?
Был достаточно поздний час. Преподаватели давно разошлись по домам. Арик и Вася в параллельных классах, семнадцатом и девятнадцатом, напротив кабинета где размещалось институтское партбюро, занимались каждый своим делом. Прасковья Ивановна с солидной связкой ключей на поясе, шваброй, половой тряпкой в одной руке, ведром с водой в другой обходила класс за классом, также занимаясь своим делом. Приблизившись к партбюро, она поставила ведро на пол, отворила кабинет ключом, наклонилась к ведру и, толкнув дверь, вошла в комнату. Видимо, она не сразу подняла глаза, потому что не ожидала кого-либо увидеть.
Прасковья не была атлетического сложения, физическая работа давалась ей нелегко, но дома трое пацанят, а мужа, пьяницу и бабника, она выгнала. Шестнадцатилетняя дочка ушла к отцу. Папу жалко. Приходилось подрабатывать где придётся дополнительно, и к вечеру женщина уже изнемогала. Впрочем, нареканий по работе не имела. Она ещё не поставила ведро на пол, как внимание её привлекли странные, совсем немузыкальные звуки...

1

Степан Спиридонович, проректор по хозяйственной части с рыжей вихрастой головой и золотым рядом верхних зубов восседал в своём кабинете в полуподвальном помещении и барабанил пальцами по столу. Перед ним, скукожившись, сидела Прасковья Ивановна.
− Так что, Параскева, − нарочито возвышенно произнёс Степан Спиридонович.
− Давай ещё раз. Только не ври! Известное дело, какое у вашего брата воображение. Рассказывай подробно и по порядку.
− Не могу я, − Степан Спиридонович, − сказала женщина потупившись.
− Да отчего же не можешь. У самой-то четверо. Их тебе журавель в клювике принёс?
У проректора по хозяйственной части были свои счёты с секретарём парторганизации, он всё уже знал, но предвкушал удовольствие от приобретения компромата. Однако сообщать подробности Прасковья Ивановна считала свыше своих сил. До их ли ей в ту минуту было?
Когда в кабинете партбюро она подняла глаза, то увидела голые женские ноги, охватившие обнажённую нижнюю половину тела мужчины. Парализованная ужасом, Прасковья Ивановна застыла на месте, а мужчина, должно быть уже в последней фазе действия, не в состоянии был вскочить или прикрыться. Да и чем? Разве что подшивкой газеты «Правда»? До неё ещё и дотянуться надо было. Так партнёры и остались лежать на длинном, покрытом зелёным сукном столе: Танасоглу Григорий Николаевич, секретарь институтской парторганизации, заведующий кафедрой сольного пения и оперной подготовки и Амалия Королёва, перспективная меццо-сопрано, студентка выпускного курса.
Прасковья Ивановна в мужчине и не узнала Григория Николаевича а, тем более, не могла позволить себе в это поверить. Не имела возможность даже осознать, как взяла её оторопь, как истошно закричала и выскочила из партбюро. Не могла и понять, почему, собственно, так отреагировала. То ли в её нравственные представления простой крестьянской женщины не вмещалось такое событие как возможное, то ли она испугалась, что ей придётся за это отвечать, то ли от того, что вообще не ожидала кого-либо застичь в кабинете. Но, скорее всего, всё это вместе взятое.
Арик и Вася, выбежавшие на крик, увидели её в то время, когда она ошарашенно прислонилась, по словам поэта, к дверному косяку.
Бесцеремонный Васька попытался открыть дверь, подозревая что-то кровавое, но Прасковья Ивановна, растопырив руки, встала перед ним Архангелом Михаилом. Василий пожал плечами и отошёл к Арону. Они постояли и уже намеревались разойтись по классам, как дверь с силой надавила на спину тёти Паши, и из комнаты стремительно выскочила и помчалась к выходу, накрыв голову женской кофтой, девушка. У Коренфельда сделались круглыми глаза.
− Лялька, − шепнул он Арутюняну.

2

Григорий Николаевич сломил Амалию впервые и был очень доволен. Теперь, думал он, она его. Правда, подвернулась эта уборщица совсем некстати! Надо заставить её молчать. Силу свою и в консерватории, и за её пределами он знал, но здесь светило аморалкой. Партия такого не терпела. То есть могла и потерпеть, если тайно и скрытно, но ни в коем случае публично.
− Дура, − подумал он об Амалии.− Повернула ключ в замке и положила себе в сумочку. Торчал бы он на месте, уборщица не вошла бы.
− И нельзя сказать, что простуха. Ах, но до чего же хороша! А работает как! − парторг победно и сладко ухмыльнулся.− Профессионал.
Амалия Королёва, в номенклатурных кругах «королева», в консерватории Ляля, Лялька, Лялечка, в зависимости от близости, была крестьянской дочерью. Мать – задёрганная учительница начальных классов. В деревне, когда в школах вечно не хватало учителей, она преподавала всё, что ей велели. Была нужда, занималась и хозяйственной деятельностью по поручению директора школы. Отец – бригадир тракторно-полеводческой бригады. Но семья была неблагополучна. Два её старших брата уже отсидели свой срок, дома у себя устраивали драки, пили.
Так бы и пропала девчонка, если бы не самодеятельный хор, где её заметил заведующий отделом комсомольских организаций райкома. Она же, обожая кино, не пропускала ни одного зарубежного цветного фильма, которые крутили в колхозном клубе и была потрясена роскошью тамошних дам, их нарядами, элегантностью. Не могла представить посреди деревенской рутины, что такое возможно. А заведующий отделом приглашал её на выездные мероприятия, разумеется, с обильной закусью и выпивкой, что ей стало нравиться. В семнадцать лет она расцвела. Было трудно поверить, что эта девушка выросла в деревне. Даже крестьянская ножка её тридцать пятого размера. Стройная, среднего роста под метр семьдесят, пропорциональная, как модель, с пунцовыми губами «поцелуйте меня» и с тонкой в разлёт бровью, она казалась изнеженной дворянкой из высших слоёв общества. Высшие слои управленчески-партийного аппарата это вскоре оценили, и она пошла по рукам. Но не без корысти с её стороны. Она быстро разобралась в мужских слабостях, по глазам угадывала желания и старалась не разочаровывать их.Так попала она в город, получила квартирку, поступила в консерваторию и была уверена в своей карьере. Одевали её хорошо.

3

В обширном кабинете с мягким диваном и креслами, с полками из орехового дерева с подсветкой, которые были заставлены книгами, материалами съездов и пленумов КПСС сидели напротив друг друга двое. Ректор консерватории, кандидат исторических наук Кирилл Владимирович Чепурний был мрачен. Лицо его напоминало большой высохший лимон. Он достал из тумбы ректорского письменного стола два бокала, початую бутылку и плеснул в хрустальные сосуды немного коньяка.
− Какой же ты, Степан, дурак.
В критических ситуациях ректор становился со своми сослуживцами запанибрата и переходил на «ты». Амалию он хорошо знал, встречал её в обществе горкомовских работников, да и сам был бы с ней непрочь. Но отношения с женой в последнее время резко обострились. Это она, пыша гневом и, всегда подозревая мужа в неверности, рассказала ему в упрёк ходивший в городе свежий анекдот, который он находил отвратительным, особенно в устах своей жены. Тот был коротким и лаконичным:

«На расширенном заседании партийного актива в горкоме рассматривался вопрос культурно-массовой работы среди городского населения. После объявления повестки дня секретарь по идеологии, с радостью сообщивший, что решением ЦК в городе будет открыт публичный дом, увидел крадущегося к выходу Кирилла Владимировича.
− Вы куда, Кирилл Владимирович?− окликнул он его.
− Извините, Иван Иванович, я только на минутку, позвоню в институт и сообщу, что переходим на легальное положение».

С женой Кириллу Владимировичу приходилось считаться. Она не была красивой, но имела несомненное достоинство: дочь министра культуры. Ей он, поначалу простой преподаватель, и обязан был своей карьерой. После назначения на должность, в целях укрепления партийных кадров в творческих коллективах, ему как историку нетрудно было освоить курс марксистско-лениской эстетики. Этот предмет, по мнению партии, столь важный для музыкальной сцены, он и преподавал наряду с выполнением административных функций.
− Ты пойми, Степан Спиридонович, − продолжал ректор, − у Николая Григорьевича правильная политическая ориентация, а это главное в нашем деле, − убеждал Чепурний. − Да и не дойдёт, и не должно дойти дело до обкома партии. Ты же сам член партбюро. Думаешь погладят по головке? Не досмотрел, не повлиял, не доложил. Тебе же известно, что брат его председатель Отдела по учёту и распределению жилой площади Горисполкома.
− Да я то что, − не сдавался проректор по хозчасти, − упряма эта тётя Паша. Убеждал я её. Она может быть конфликтовать побоится, но останется при своём мнении. А там, кто её знает, если привлекут как свидетеля в горкоме.
− Ну, вот что, Степан Спиридонович. Ты подполковник, с дисциплиной знаком. Уборщица на тебе, − заключил ректор в приказном тоне, завершая разговор. Он нажал кнопку селекторной связи и вызвал проректора по научной и концертной работе:
− Лариса Семёновна, прошу, зайдите ко мне и захватите список участников, рекомендованных художественным советом на конкурс вокалистов...

4

В классе оперной подготовки за роялем сидел студент пятого курса Арон Коренфельд. Он продумывал концертмейстерские партии. Прошло три года. Сегодня урок преподавателя по вокалу Амалии Фёдоровны Королёвой, его скрытой мечты, его Ляльки. Это она настояла взять парня концертмейстером, несмотря на то, что студентам очного отделения такое не разрешали. Парень из нуждающихся и, хотя год выпускной, но сорок пять рублей в месяц за работу концертмейстера плюс студенческая стипендия, и можно освободить родителей от тягот финансовой поддержки. К тому же, он давно по настоящему влюблён в Лялю. В ней, кроме ослепительной внешности, ему нравились её простодушие и даже глуповатость. Такое бывает, но, не обладая эффектной наружностью, был Коренфельд толстым и рыхлым, никаких надежд на взаимность не питал, довольствовался возможностью быть рядом. А она, двадцатишестилетняя женщина в соку, всё это по-женски понимала и добродушно подсмеивалась. К своим студентам была она снисходительна, за что её и любили.
Благодаря Кириллу Владимировичу и Григорию Николаевичу положение у Амалии было прочное, но начинающий педагог, продолжавшая петь, теперь мечтала об эстраде. Тогда, когда всё это злополучно случилось, вспоминала она, на Всесоюзном фестивале молодых вокалистов, куда её, буквально, протолкнул ректор, ей присудили звание лауреата, несмотря на свист и топанье зрителей. Но решение жюри окончательно, обжалованию и пересмотру не подлежит. Она ведь, уверял её Григорий Николаевич, очень успешно спела во втором туре Иоанну из «Орлеанской девы» Чайковского и, в третьем, труднейшую – Марфы из «Хованщины» Мусоргского. В консерватории её, Ляльку встретили с восторгом. Не прошло после этого события и месяца как на расширенном партийном собрании консерватории секретарь горкома Иван Иванович, тот самый из анекдота, отметив нравственную чистоту, простоту и скромность в общественной и личной жизни Григория Николаевича, объявил ему благодарность за самоотверженный труд на благо советской передовой культуры, и за то, что он, не жалея сил и, часто, в неурочное время бескорыстно отдавал своё знание и умение подготовке молодых и талантливых вокалистов...

Арон торопился домой в общежитие. Он поработал с четырьмя певцами, Амалия Фёдоровна была всеми довольна: ребята пели чисто, голоса звучали. Но приближался его, Коренфельда академический концерт, год этот всё-таки выпускной. Предстояло сыграть две малые формы, но достаточно виртуозные и трудные: двенадцатый «Революционный» этюд Шопена, и Прелюдию соль минор Рахманинова. Ещё надо было успеть и перехватить к вечеру место для репетиции, то есть записать номер класса в журнал, и получить ключ. На вахте сегодня Прасковья Ивановна.
Должность вахтёра в консерватории была, можно сказать, хлебной. Иногда и в прямом смысле. В ящике стола у него всегда лежал свежий белый батон за тринадцать копеек и грамм двести докторской колбасы. Так подшучивали студенты. Получить же эту должность было непросто, своего рода номенклатура консерватории. От дежурного требовалось всё видеть, запоминать и докладывать. К тому же и зарплата неплохая, и уважение со стороны студентов, которые нет нет да подбросят чего-нибудь, а, главное, работа не пыльная.
− Арик, свободен будет семнадцатый. Записать? − Прасковья Ивановна протянула Коренфельду журнал на подпись. Семнадцатый, ухмыльнулся Арон. Тот самый, который напротив партбюро.
− Спасибо, тёть Паш, замечательно, − Коренфельд выскочил на улицу и побежал к автобусной остановке. Как раз подходила машина его маршрута.

Ноябрь 2015

Феликс Фельдман · **Добавлено:** Чт дек 15, 2016 2:25 pm

Гоша

Ольга влетела в дом возбуждённая и распаренная. Июль, полдень. В руках она трепетно держала нечто, завернутое в кофточку.
− Посмотри, что я принесла.
Она положила свёрток на обеденный стол в кухне и осторожно развернула его. Яков, давно не видевший свою жену такой возбуждённой, глянул. Среди складок материи лежал птенец.
− Ну, вот. Этого нам ещё не хватало. – сказал он, − Ты где его подобрала?
− Он сам ко мне полз.
− Да ну! Прямо-таки хором почирикать ему захотелось, − не раздражаясь, молвил Яков. Он посмотрел внимательно на Ольгу и стало ясно, она попытается оставить птенца дома.
− Правда, правда, Яша. Я загорала на лужайке у дороги. Он, видимо, вывалился из гнезда и как-то странно полз. Прямо на меня. Могла я его оставить? Там по ночам лисы бегают, а по дорожке велосипедисты ездят. Он же крошечный. Как мышонок.
Яков ещё раз глянул на гостя. Даже не подлёток, но красив. Большие чёрные глазёнки будто бы под приспущенными надбровными дугами, круглая широкая головёнка и малюсенький изящный клювик, немного загнутый вниз. Он делал птенца обаятельным.
− На тюленчика похож, − изумилась Ольга, как-то просительно произнося фразу.
Мелькнула мысль: наверно, из хищных птиц. Несмотря на совершенно младенческий возраст, у него были довольно большие, узкие и, вроде бы, сформированные крылья, как и несколько раздвоенный хвостик. Признаков беспокойства птенец не проявлял.
− Ты, конечно, гнезда не видела? – спросил Яков. – Хорошо. Оставим. Пусть поживёт, пока научится летать. Утром с прогулки принесу ему веточек и листьев. А где он будет у нас жить? И что есть?

День второй.

У Ольги и Якова детей не было. Так получилось. Семья смешанная. Она русская, он еврей. К шестидесяти годам они эмигрировали в Германию. Жили всегда дружно. В СССР бывали у них в доме и кошки, была и собака. Но как-то всё это естественно ушло. Обходиться с домашними животными они умели, но здесь – другое дело. Пусть птичка, но ведь не домашняя. И ведь ничего, что существо крошечное. Оно дышало. У него были те же, что и у людей, четыре органа чувств, которые манифестировали: мы хотим жить, коль произвели нас на свет божий. У обоих, глядя на птенца, пробуждались нормальные родительские чувства, которые раньше как-то не проявлялись. Во всяком случае у Якова.
Утром, едва проснувшись, Ольга, как бы вообще, в воздух, сказала:
− Пойду на балкон посмотрю, что делает Гоша.
− Гоша, − удивился Яков. Он уже давно не спал, но любил лежать в постели, обдумывая свои планы. – Почему Гоша? И попытался догадаться, о чём идёт речь.
− Яша, ну, Гоша, − смутилась Ольга.
− А-а, Гоша... Да, да, конечно, Гоша, − деликатно согласился Яков.
Сначала им показался предстоящий уход за птенцом достаточно простым. Нашли прозрачную пластиковую ёмкость, размером с большую мексиканскую шляпу, выложили внутри белыми бумажными салфетками, вроде постельки. Подсыпали пшена, обеспечили водой. На следующее утро оказалось: вода разлита, зерно не тронуто, птенец, странно распластав крылья, пытался уцепиться острыми коготками за вертикальные края своего «гнездовья». В руки больше не давался. Смена продуктов питания также не увенчалась успехом.
− Проблема, − сказал Яков, − мы даже не знаем, с кем имеем дело.
− Да, да, − съязвила расстроенная Ольга, − забыли в попечительском совете заключение экспертной медицинской комиссии.
− Постой! – Якова осенило. – А интернет?
Бросились в эфир. Если набрать в "гугле" слова: хищные птицы, картинки, открывается галерея различных видов птиц. Примеряя и сопоставляя, можно узнать и своего питомца. Сперва решили: соколёнок. Потом побродили по блогам и постепенно выяснилось: Mauersegler. Это по-немецки стриж. В переводе: тот, который умеет лазить по вертикальной стене. Стало понятно стремление мальца взобраться вверх предложенного ему короба. Итак, стрижёнок. Ба! Да он же не хищник. У тех три пальца вперёд, один – назад. А у нашего четыре пальчика, которые в одну сторону направлены. Потому и ползает. Ходить не умеет. Опоры нет.
− Тоже мне сказал, − хмыкнула Ольга, − и курица хищник? У неё три пальца вперёд, один назад.
− Не знаю, так написано, − захотел обидеться Яков.
Всё-таки дела у Гоши шли неважно. Он не брал даже мясной фарш, смешанный с творогом. Яков как-то ткнул его головёнку в чашечку с водой. Гоша встрепенулся, стряхнул с клювика капли и, о чудо... раз, второй, третий «поклевал» водичку. Однако, дальше дело не пошло. Его вынули из короба на пол балкона. Птенец неуклюже и как-то удручающе жалко проковылял к стене. И так каждый раз. Выложенные кафелем отвесные борта не давали возможности каким-то образом вскарабкаться вверх. Но зачем это надо? Разгадки не было.
Днём Яков позвонил брату, посоветовался. Тот предложил кормить насильно, как гусёнка.
− Откройте клюв и вложите еду. − сказал он, − Почувствует вкус пищи и проглотит всё. У него же опыта нет самостоятельной еды.
Но Ольга кормить насильно не захотела. При попытке открыть клюв стрижёнок начинал отчаянно кричать. Потом вычитали во всезнающем интернете, что стрижи питаются исключительно белковой пищей, преимущественно насекомыми и, к тому же, ещё и живыми. Ольга немедленно снарядилась в городской парк.
− Принесла? – спросил Яков Ольгу, когда часа через два она вернулась домой.
− Да вот, десяток полузадушенных и один «солдатик». Жара несносная, даже насекомые попрятались, − извиняясь, пожаловалась она.
− Надо бы сверчков добыть, − Ольга просительно посмотрела на мужа.
− Разбежался. Поехал на деревню к дедушке за тараканами, ̶ недовольно буркнул Яков. И спокойней. ̶ Да где их возьмёшь? Давай сейчас попробуем кормить.
Яков вооружился пинцетом, осторожно и нежно подцепил Гошу пальцами за спинку и так, чтобы тот не мог расправить крылья. Но тщетно он подносил насекомых. Клювик птенца был заперт, словно на замок. Он не открывал его и тогда, когда единственный из добычи живой паучок щекотал его своими восемью лапками. Отфыркивался. Новоиспечённые "родители" были в шоке.
Ольга почему-то рассердилась на Якова.
− Чего мы держим его в коробке! Давай опустим на пол. Ему же тесно там и скучно. Воздуха не хватает, − запричитала она.
− Оленька, ты же знаешь, стрижи не ходоки по земле, − мягко возразил Яков.
− Нет, ты не понимаешь. Давай опустим! Позволь делать, что хочет, − закапризничала Ольга.
Гошу вновь поставили на пол балкона, и он, как обычно, заковылял к стенке. Дверь в комнату оставили открытой. И вдруг...
− Смотри, смотри, Яша!
Птенец сильно замахал крыльями.
− Он пробует летать, Яша!
Но Гоша сник. Он и на сантиметр не оторвался от пола. Когда же к вечеру Яков и Оля вышли на балкон проведать питомца, его не было. Обыскали все углы, обшарили гостиную, дверь которой оставалась открытой. Яков ползал по полу с фонариком, высматривал щели под диваном. Гоши не было нигде.
− Возможно, всё-таки улетел, − сказал он. – Ну, и слава богу. Значит будет жить. Мальцы стрижей со младых ногтей умеют о себе заботиться, даже когда вываливаются из гнезда. ̶ Произнёс он заученную фразу, даже не вдумываясь в её смысл. ̶ Не горюй, Оленька. Дети, в конце концов, покидают родителей. Таков закон природы.
Ольга промолчала, но сильно расстроилась. Внутри у неё что-то оборвалось.

День третий.

В эту ночь спала Ольга плохо. Она ворочалась. Ей снился старый сон, один и тот же, преследовавший её с тех пор, когда в гинекологии объявили, что у неё уже не будет детей.
Она стоит на остановке тролейбуса. Сегодня у неё урок в школе. Её ждут малыши, нарядные первоклашки. Девочки с большими бантами на головах, в белоснежных фартучках, с яркими букетами цветов в руках. За ними красиво одетые и очень серьёзные мальчики. Родители с детьми уже подходят к школе, а Ольга никак не может попасть в троллейбус. Машины подъезжают к остановке, она видит невозмутимое лицо водителя, пассажиры строго и с удивлением, почему-то все разом, глядят на неё, но Ольга не может войти в открытую дверь, как будто кто-то сковал её ноги. Троллейбус отъезжает. Она ждёт следующий, и картина повторяется. Наконец, поднимает руку и бросается к маршрутке, но водитель корчит рожи, показывает ей язык и уезжает. Она пытается поймать такси, но они, переполненные, минуют её. Ольга видит недовольное лицо своей директрисы, а стоящий рядом инспектор районо, указывая на неё пальцем, выносит приговор: "У вас никогда не будет первого урока!"
Ольга не пыталась, да и не хотела разгадывать этот сон, лишь тупо держала в голове до тех пор, пока насущные заботы стирали его до следующего раза. Тревожное состояние загонялось внутрь, в подсознание.
Придя в себя и встряхнувшись, она встала и, кашляя из-за последствий вирусной инфекции, прошла в ванную комнату. Пошаливало сердце. Вот бегаешь с нелеченной инфекцией, бродило в голове, а потом и осложнения, не знаешь откуда берутся. Она намеревалась подправить маникюр на ногтях, но передумала, быстренько освежилась под душем, планируя попутно сегодняшний завтрак. Яшу не очень интересовали обеды, но завтракал он с удовольствием и солидно. Порой, этого хватало ему до вечера.
Ольга набросила на плечи халат и автоматически, по летней привычке прошла на балкон. Откуда-то издалека доносились стоны, видимо, неполадившей с родичами вороны. Глаза машинально пошарили по территрории балкона и... По полу, как и прежде ковыляя, как-будто он никуда не пропадал, полз к стене Гоша. Она на мгновенье обомлела, затем бросилась в спальню, растормошила Якова.
̶ Яша, вставай. Вставай быстрей, пойдём. Гоша...

Днём ситуация стала критической. Оба понимали, что не справляются. Гоша ничего не ел, слабел, а они и не ведали, что стрижи питаются только на лету. В неволе требуется значительная дрессировка, чтобы птенец научился самостоятельно брать пищу на земле. Этого с трудом добиваются даже специалисты.
Поразмыслив, Яков предложил отнести Гошу в парк, туда, где он был подобран. Может быть родители по крику найдут его, или другие стрижи своего признают и спасут?
Так и сделали. Нашли дерево, на котором в развилке двух ветвей просматривалось старое покинутое гнездо. Высокий Яков подпрыгнул и вбросил Гошу прямо в новое для него, пусть и не своё жилище. Но Гоша оставаться в нём не захотел. Он очень ловко вцепился в вертикальный ствол с намерением подняться выше. Шедший мимо немец-прохожий заинтересовано остановился и, поняв, что происходит, с уважением заговорил с обоими. Прохожий сказал, что оставлять птенца одного бесполезно. Пропадёт. Они ещё вместе пару раз высоко подбрасывали птенца в воздух, надеясь, что он полетит. Гоша отчаянно махал крыльями и, едва планируя, падал на землю. Круг замкнулся. Не летая, птенец не сможет питаться, а падунков стрижи не докармливают, надеясь на их самостоятельность, объяснил их новый знакомый. Но от прохожего Ольга с Яковом узнали, что в городе имеется союзы по охране животных и даже клиника для их лечения и спасения. Не откладывая в долгий ящик, раздобыли адрес и отправились туда.

Заведение поразило их больничной чистотой и немецкой организованностью. В приёмном покое сидели, дожидаясь вызова, хозяева с их питомцами-пациентами, преимущественно собаками и кошками. Вереницы людей они видели при подъезде к клинике уже метров за двести.
Им велели подождать. Когда Яков показал Гошу, сестра покачала головой и сказала, что, к сожалению, из-за перегрузки врач не сможет к ним сейчас выйти, но птенец останется безусловно и ему будет оказана помощь. Стоимость лечения государство берёт на себя.
̶ Мы сможем узнать о его дальнейшей судьбе? ̶ нервно задала вопрос Ольга.
̶ Разумеется, ̶ удивилась приёмная сестра. ̶ Вы получите регистрационный номер и телефон для справок. Заполните, пожалуйста, подробней этот лист и опишите обстоятельства находки. Не забудьте вписать ваши данные и телефон.
̶ Его зовут Гоша, ̶ уже примирительно сказала Ольга. Сестра внимательно посмотрела на неё и улыбнулась. Позже, когда прочитала описание обстоятельств находки, вновь покачала головой.
̶ Вам не надо было бросать его в воздух, это провоцирует у птицы сильный стресс, да и принести следовало сразу же.
Ольга упрямо мотнула головой. Домой они ехали оба окрылённые.
̶ Подумать только, ̶ возбуждённо тараторила женщина, ̶ врачи, профессиональный уход, все необходимые лекарства, гигиена, научное кормление. Кстати, как это там делают? Нет, нет, нет! Они спасут его, правда, Яша? Он будет жить. Да? Яша? Яша!
Яков молчал. На душе у него становилось скверно.

День шестой.

Яков не хотел долго ждать и в тайне от Ольги позвонил в клинику. На другом конце запросили регистрационный номер и фамилию интересующего. После некоторой паузы удивлённый, как показалось Якову, голос ответил, что их питомец не пережил.
̶ Почему?! ̶ не сказал, а выдохнул Яков. Чёрная туча нависла над ним, задрожала рука с айфоном.
̶ Ваш питомец был крайне истощён. Кроме того, у птицы обнаружился перелом плечевой кости. Это делало прогноз выздоровления безнадёжным.
̶ Но вы же врачи, ̶ глупо промямлил Яков.
̶ Молодой человек, прозвучало в телефонной трубке, ̶ к сожалению, именно стрижи лидеры по факту травматизации в ряду птиц а среди их прочих заболеваний травмы составляют свыше шестидесяти процентов. Проблема в трубчатом характере кости. Даже когда мы вводим для укрепления спицу в костномозговой канал, она заполняет его и практически прекращает положительную трофику оперированной кости. Вы же понимаете, птица должна летать, а металл утяжеляет вес поврежденной конечности.
Яков поблагодарил и отключил мобильник.

День седьмой. Утро.

̶ Оленька, что с тобой? ̶ Яков слегка потормошил жену, свернувшуюся клубком в постели. ̶ Ты кричала во сне.
Ольга медленно просыпалась. Она открыла глаза. Потом посмотрела внимательно на мужа и неожиданно рассмеялась. Якову показалось, с натугой.
̶ Мне приснился сон. Хороший сон. Правда, правда. Я стою в открытом поле, вокруг колосится пшеница. Небо голубое-преголубое, а в небе кружат стрижи. Ты знаешь, птицы целовались на лету. Правда, правда. Потом вдруг начали снижаться и один из них опустился так низко, так низко, так низко...
̶ И ты узнала его? ̶ убитым голосом произнёс Яков.
̶ Да! Это был Гоша! Яша, Яша.
Ольга прильнула к груди мужа и из глаз пожилой женщины, которая давным-давно разучилась плакать, вдруг хлынули слёзы. Она больше не могла сдерживать рыдания. Он целовал её в глаза, гладил пожелтевшие со временем волосы, осторожно пальцем разглаживал морщинки, которых не могло миновать её лицо, для него всегда прекрасное. Он шептал ей на ухо те заветные слова, которые обручили их в молодости. Он сжал её в могучих объятиях, чтобы никому не отдать, чтобы ничто не могло отобрать её у него.
̶ Оленька, родная моя. Гоша выздоровел и улетел, ̶ повторял и повторял Яков святую ложь. ̶ Ты же знаешь стрижи улетают в Африку.
̶ Да, Яша, наш Гоша сейчас в Африке, ̶ сквозь рыдания соглашалась Ольга. ̶ Из всех северных стран стрижи уже улетели в Африку. Их много там. Все, все, все и наш Гоша среди них. Правда, Яша, правда, правда!

Полгода спустя.

Ольга умерла через два месяца. Не выдержало переживаний и не преодолённого внутреннего отчаяния её слабое, но доброе и любвеобильное сердце. Она никогда не попрекала Якова, за то, что он настоял на аборте, в то время как она была уже на четвёртом месяце беременности. Хотелось пожить в своё удовольствие. Хотя искусственные прерывания беременности не были запрещены в СССР, но надо было доказывать крайнюю необходимость аборта да платить шестьдесят рублей за операцию, а для них, бедных студентов, это были деньги. Бабка, взявшаяся за удаление плода, согласилась за тридцатник. Она же и сказала, что мужской пол.
О смерти Гоши Ольга узнала раньше Якова. Она позвонила в клинику за день до него, но позже не признавалась ему, почему кричала во сне в ту ночь. Ей снилось, будто стоит она под навесом крыши, а из фиолетово-чёрной тучи хлещет дождь. Только струи его не обычные: кто-то на небе лил на землю кипяток. Капли его попадали ей на лицо, они оставляли ожоги, но она терпела. Вдруг дождь прекратился, она смотрит вверх, а там под крышей гнездо. Из гнезда вылетают два стрижёнка, сверху на них неожиданно устремляется чеглок. Это такая разновидность сокола. Стрижам удаётся увернуться от хищника, но чеглок уже не чеглок, а баба Яга на метле, стрижата не стрижи, а голенькие младенцы, вроде ангелочков, с крыльями стрижей за спиной. Один, спасаясь, летит прямо на неё, и она узнаёт в нём... Гошу. Но это не Гоша- птенец, а её сынишка. Гоша кружит над ней и плачет. Она прислушивается к его щебету и начинает понимать птичий крик. Он жалуется:
̶ Мама, мама, мне больно. Злая тётя поранила мне плечо. Мне трудно летать, а нам пора в Африку. Я улетаю в Африку навсегда. Мамочка, скажи папе, что я никогда не вернусь...

После кончины жены Яков сильно сдал, не следил ни за собой, ни за своей одеждой и не принимал ничьей помощи, отключил телефон. Он полностью поседел, весь сгорбился. Соседи стали замечать, что, прежде крепкий, мужчина разговаривает сам с собой, неожиданно и вроде не кстати жестикулирует, как будто ведёт с кем-то трудный и горький диалог.

14 августа 2016

Феликс Фельдман · **Добавлено:** Ср июн 21, 2017 11:01 am

Персональное дело

Алексея Абрамовича Штейлера, шеф-повара ресторана «Пегас» посадили на табурет посреди вместительного кабинета. Штейлер, если написать латинскими буквами и прочитать по-немецки, звучит как Штайлер, а переводится словом «крутой». Но по внешнему виду об Алексее Абрамовиче сказать этого было никак нельзя. Шеф-повар был типичный пикник: толстый, благодушный, спокойный. Крупное красное лицо его походило на грушу черенком вверх. Черенком же служил перехваченный резинкой пучок волос. Родом Алексей Абрамович был из Бессарабии. Это замечалось в его русской речи, потому что, непроизвольно следуя нормам румынского языка, он озвучивал русский. Однобуквенные согласные предлоги, особенно «к» и «в», давались ему трудно. Он говорил: «Морковь нарежьте и бросьте ыв кастрюлю». Или: «Подойдите ык плите».
Алексей Абрамович грузно восседал на узком табурете и отрешённо глядел в широкое окно. Над небольшим озерцом кружила цапля. Миниатюрный парк, бывший городской сквер с прудом, принадлежал теперь обществу с ограниченной ответственностью: сети кафе и ресторанов под наименованием René Royal-пицца. Генеральным директором его был Роман Евстафьевич Приходько.
Птица неожиданно спланировала на мостик, который соединял в узкой части две половинки пруда, её маленькая головка на вытянутой шее, как гарпун, метнулась в воду и через мгновенье в её длинном клюве оказалась большая и жирная лягушка. Цапля слегка подбросила её с намерением проглотить, перехватила, но передумала. Она положила лягушку на мостки, ударом клюва разнесла в клочья внутренности земноводной и улетела.
Шеф-повар был усажен против учредителей René Royal-пиццы с целью обсуждения, как было сказано в объявлении, его персонального дела. По левую сторону от Алексея Абрамовича усадили на двух рядах стульев «общественность». Сам Роман Евстафьевич задумал показательный процесс. По его замыслу судить должны были не столько учредители Рояль-пиццы сколько народ.

* * *
Патологоанатом местной больницы Василий Петрович Вислоухов был ещё и поэтом-любителем со стажем. Он обладал неплохой памятью, и мог полностью цитировать даже поэмы известных мастеров слова. Читать наизусть свои произведения он стеснялся, но очень заботился об их публикации, хотя бы в стенгазете. С началом перестройки он организовал кружок любителей русской словесности при комбинате бытового обслуживания. После развала СССР учреждение выстояло, стало частной собственностью, несколько изменив название на комбинат бытовых услуг. Не разбежался и даже расцвёл кружок Василия Петровича, но он переименовал его в студию литературы и искусства. Статус искусства ей обеспечивала бывшая учительница игры на фортепиано, старая и одинокая женщина, искавшая как минимум какого-нибудь человеческого общения в эти трудные времена. Она даже подарила студии, читай комбинату, своё, так же старое и разбитое, пианино в надежде, что умельцы сумеют его починить и настроить. За бесплатно умельцев не нашлось, и старая дама время от времени поигрывала невзыскательным литераторам советские песни, чтобы оправдать своё присутствие.
Василий Петрович гордился возросшим числом студийцев. Открывал он заседание неизменно словами: «Уважаемые трупы! Сегодня оставляем позади прозу жизни и начинаем говорить стихами».
В этом своём обращении он был не так далёк от истины, если учесть, что трупы были живыми. Правда, не в толстовском смысле. Политическая катастрофа выбросила на свалку истории, говоря известным штампом, целый ряд профессий, как то советских функционеров, преподавателей истории партии, научных коммунизма и атеизма. Без работы оказались многие офицеры дислоцированных за рубежом войск, ликвидировались искусственные рабочие места, создаваемые для обеспечения всеобщей занятости в СССР. Быстрее всего переквалифицироваться получалось на парикмахера, сапожника, часового мастера, ремонтника радио и видеоаппаратуры. Зарабатывая насущную копейку, эти люди были, по крайней мере, спокойны за семьи, но ностальгия по былому, более высокому социальному статусу потянула их, в порядке душевной компенсации, к духовно возвышенному, к творчеству, к художественному слову. И посыпались, к примеру, такие строки:

«Здравствуй друг-капитан!
Много видел ты стран,
Породнившись с морскою судьбою.
На корабль твой дан
Крепко сплавленный клан –
Вся команда, что рядом с тобою.»

Василий Петрович к пятнадцатилетию своего детища резонно решил организовать юбилейный праздник для коллектива и широкой публики. На ум сразу же пришла идея устроить его...
А где же ещё как не в «Пегасе».
Управляющим сетью Рене Рояль-пиццы был сын Приходько, прежний сокурсник и друг Вислоухова, который на третьем курсе предпочёл бизнес вместо профессии врача. Договорились о встрече в субботу. В среду студийцы с энтузиазмом обсудили программу юбилейного вечера, кто, что и сколько будет читать гостям ресторана. Между выступлениями поэтов обязали играть своего единственного представителя искусства. В ресторане имелся инструмент. Но этого показалось мало. И тогда вдруг Сеню-парикмахера осенило.
− А что, − сказал он, − если мы предложим гостям меню в стихотворной форме?
− Гениально, − восхитилась Верочка, комплектовщица белья из прачечной.
− И каждому блюду мы присвоим поэтическое название, − добавил Сергей Мунтян, капитан, бывший командир пехотного батальона из Группы советских войск в Германии. – Например, салат «Элегия» или холодец «Петушок золотой гребешок».
Да причём здесь к юбилейному вечеру петушок, загалдело сразу несколько голосов.
− Как тут причём? − вскипел Сергей. – А петушок, петушок, золотой гребешок, масляна головушка, шёлкова бородушка... это для вас не поэзия? Получше вашей!
− Э-э-эх. Тихо! – скомандовал Василий Петрович, но поскольку в гаме голосов его никто не слышал, неожиданно для себя рявкнул:
− Всем молчать! Встать! Встать, говорю! Сергей, как бывший военный, удивленно глянул на шефа. Поэты не отреагировали, но постепенно гул утих.
− Я вот что предлагаю, − продолжил Василий Петрович, − идея меню мне нравится. Но апофеозом будет не просто наименование блюд в меню, эти пару строк всякий дурак зарифмует. Думаю, мы в состоянии зарифмовать всю рецептуру приготовления блюд и предложить свой вариант поварам.
− Так-то с этим согласится шеф-повар, − робко возразила Любочка, безработный дизайнер плакатной графики.
− Ну, уж это я возьму на себя, − отрезал Василий Петрович.

− Вася, говори быстрей, времени в обрез. Что мы с этого будем иметь? − сказал при встрече Виталий Романович. Отец приказом № 2, экономии ради, назначил сына управляющим сразу двух ресторанов. Ситуация такова, что за каждым работником нужен был глаз, воровать ещё не разучились. Во всяком случае в их кафе и в ресторане «Золотой лебедь» это было установлено. Так что утверждение насчёт дефицита времени выглядело правдой.
− Витя, − Василий Петрович по студенческой привычке называл Виталия Витей, − во-первых, нас не менее тридцати человек. Если вы нам устроите бранч, днём ресторан ведь почти пуст, то это уже доход. Во-вторых, мы дадим объявление в городской газете, по месту работы членов студии, оно будет висеть плакатно-красочным в общественных местах. Уверяю тебя мест не найдете для гостей. В третьих, сравни два названия: «Килька в томате» или ассорти «Золотая рыбка». Разницу чуешь? Мы опоэтизируем всю кухню, отбою от гостей не будет. Дадим музыку, лучшие стихи.
− Наш шеф-повар Алексей Абрамович едва ли согласится, задумчиво произнёс Виталий Романович. Стал осторожней. У бати с ним не лады.
− Отчего же так? Я слышал повар он классный.
− Слишком принципиальный, − криво усмехнулся управляющий. − С поставщиками скандалит, недавно полсотни куриных окорочков в мусор отправил. Нюх, как у собаки. С рыбой что не так – на списание. Свою жену бухгалтера-калькулятора под конторолем совести держит. Что это значит, Приходько младший разъяснять не стал.
− Ну отправь его куда-нибудь, Витя. Ваше стандартное меню мы не меняем, только названия.
Про то, что студийцы намерены поработать и с рецептурой, Вислоухов промолчал.
− Приказать не могу, но на пару дней перед вашим выступлением заберу его в «Золотой олень», если согласится, конечно. Там у нас проблемы с кухней. За свою профессию он горой, клюнет. Если что, чёрт с ним. Пора эту принципиальность выводить. А ты обратись к старшему повару, скажешь, от меня. Я предупрежу.
− Замётано, Витя.
* * *
Итак, до юбилейного вечера, собственно, не вечера, а дневного бранча, когда устанавливается твёрдая и достаточно либеральная цена на одного посетителя, а ешь пока не лопнешь, оставалась ровно неделя, и команда взялась за дело. Решили встречаться через день. Первого вдохновение посетило Сеню-парикмахера.
− Вы как всегда скоры, Сеня. Похвально. – Василий Петрович ко всем студийцам обращался на «Вы». Поэт, так считал он, это высшая интеллигентность.
− Давайте в таком порядке, − адресовался он ко всем. – Вы называете выбранное блюдо, коротко излагаете оригинал, затем ваше название и текст.
− Нет проблем, − ответил Сеня. – «Огуречные кораблики». Значит так. Делим огурцы вдоль и пополам, вынимаем мякоть и наполняем приготовленным фаршем. Затем вырезаем из салата парус, протыкаем шампуром, кораблик готов. Приятного аппетита.
Сеня откашлялся, закрыл глаза, концентрируясь:

«Под парусами

Сметана, каперсы с лимоном,
Плюс лук и мякоть огурца,
Ещё добавьте кардамона
И всё смешайте до конца.

А в полость огурца вложите
(Но пусть их лучше будет два)
Форшмак из сельди в лучшем виде,
Что приготовили сперва.

Воткните в плоть шампур смелее,
Не гнётся мачта, не скрипит,
Салатный парус гордо реет
И не от счастия бежит.

Под парусом по синей глади,
Что ищет он в стране родной?
Он хочет искренне, чтоб люди
Вкушали радость и покой.»

Он открыл глаза. Полминуты была тишина. Затем раздались аплодисменты и голоса. Ну, Сеня! Пионер. Новатор. Молодец. Начало положено. Так держать. Сидевший в дальнем углу комнаты Саша Новиков, поднял руку, но его долго не замечали. Когда же предоставили слово, он немного заикаясь заявил, что в общем то, конечно, хорошо. И слукавил. Мол, ему показалось, нечто знакомое. Помнится, он слышал это в школе.
− Александр, вам не нравится? – Не то спросил, не то подытожил общественное одобрение Василий Петрович. − Обратите внимание на ритм. Классика. А рифмы – вложите до конца... ах, нет. Вот: до конца – огурца.
− Но, Василий Петрович, глади – люди?
− А что вас смущает? Диссонансная рифма. Маяковский часто употреблял.
− Это, конечно, − уже мямлил Новиков, − но у меня невольная ассоциация, которая может возникнуть и у других людей. Как-то сливается звучание «чтоблюди». Слышится «что блюди», а тут ещё блюди рифмой к слову «глади». Глади – блюди. Другая гласная в блюди просится. Уж извините.
− Не брюзжите, Александр. Послушаем, что вы нам сочините. Есть у кого ещё что?
− Можно я? – спросила двадцатисемилетняя Ирина Танасоглу. − Блюдо простенькое, но на мой взгляд очень поэтичное. В оригинале называется колбасные мисочки.
− А у вас?
− Я назвала «Летающие блюдца».
−, Пожалуйста.
− Значит так, − скопировала женщина Сенино начало, − берём палку колбасы, лучше потолще.
− А как насчёт длины? – вдруг перебил её уже поистрёпанный жизнью капитан.
− Зависит от количества участников, − наивно отреагировала Ирина, не подозревая подвоха, и продолжала: − А главное, обрезая по сантиметру три от основного ствола, не отделять натуральную кожицу от мяса, она очень нужна.
− Ух ты! – выдохнул Сергей, радуясь очередной речевой оплошности.
− Предположим, мы нарезали 10 кружочков. Берём затем в руки два яйца...
− Два в одну руку или в каждую по одному, − продолжал скабрезничать капитан.
− А какая разница? − удивилась Ирина.
− Смотря какие яйца, − поосторожничал, глупо улыбаясь, Мунтян. − к тому же важно для чего и... – он сделал паузу, − у кого.
− Сергей, прекратите! – одёрнул капитана Василий Петрович. Продолжайте, Ирина.
До Танасоглу, наконец, дошло. Она зарделась, закрыла тетрадку и возобновлять чтение отказалась. Уговаривали хором. Очень хотелось узнать, как из колбасы образуются летающие блюдца. Минут через пять, придя в себя и контролируя каждое слово, Ирина стала объяснять, что, положенные на горячий противень, колбаски вспучиваются и образуют хорошо вогнутые тарелочки, которые наполняют рубленными яйцами или омлетом с овощами и приправами.
Зажмуривать глаза, как Сеня, Ирина не стала. Она читала уверенно, несколько с французским прононсом из-за не до конца вылеченной простуды.

«Летающие блюдца

Они не странные объекты
И не таинственный предмет,
Нам не потребны интеллекты,
Чтоб блюдца превратить в обед.

Нарежем толстые сосиски,
Уложим на сковороде,
Подсолнечного масла впрыски
Donne goȗt charmont в любой еде.

Взлетают блюдца-легковесы
В них снедью полнятся борта.
Mets délicats (деликатесы)
Не пропустите мимо рта».

Восторгались бурно.
− Ах, какой charmont этот французский, − стонала Фатима Ахмедовна, учительница начальных классов, дама из президиума, как про себя называл её Василий Петрович. Новиков снова поднял руку, но Вислоухов его больше не замечал.
К своему юбилею студийцы подготовили двадцать семь, как они именовали, блюдостихотворения. Оставалось теперь их только реализовать. Вносить их в официальное меню не понадобилось. В случае бранча оно не подаётся. Холодные и горячие блюда выставляются на сервировочных столах. Для себя же распечатали в нескольких экземплярах и подумывали об издании небольшим сборником с иллюстрациями.
В субботу, рано утром вся команда явилась в ресторан «Пегас». Василий Петрович прошёл в кухню. Старший повар был мрачен, едва говорил. Он пропустил визит к врачу, где предстояло вырвать шестой из коренных зубов. Два дня придётся мучиться, поскольку боль была всё-таки зубная. Василий Петрович сообщил ему, что поэтическое меню они принесли, это в основном холодные блюда и надо их приготовить.
− Да где же я возьму столько поваров на ваши рецепты? − попытался возмутиться старший.
− Своих дам. Дайте только продукты.
− Это как же? Нет, нельзя. Дело не в продуктах. Санитарные нормы, Василий Петрович, − процедил повар, держась за щёку.
− Да у меня половина, это бытовики, медики, воспитатели, аптекарь, правда больше мужики, и даже стюардесса. Все проходят обязательный медицинский контроль. Кроме того, − Василий Петрович склонился к уху повара, − ведь согласованно!
− Да чёрт с вами, − подумал про себя старшой, − авось пронесёт и утвердительно махнул рукой: – праздник ваш, делайте как понимаете.
К половине первого кроме самих студийцев собралось уже достаточное количество гостей. Зал был необычно полон, сработала реклама. Выступления поэтов воспринимали снисходительно благосклонно, не забывая отведать афишированные яства из списка блюдостихов. К часу дня на лицах гостей стали замечать недоумение, а к половине второго обозначился, а потом и разразился скандал. Трое деток никак не могли откашляться, в глазах их стояли слёзы, и они выражали ужас. Пожилой мужчина с раздражением резко отодвинул тарелку, та зацепила бутылку и оба предмета разлетелись вдребезги на кафельном полу. Молодая дама с широким вырезом декольте подавилась «золотым петушком», в холодце оказалось много мелких косточек. Две женщины пошли искать менеджера. Несколько человек заявили, что платить не собираются и будут жаловаться.
Старший повар выскочил в зал, запоздало потребовал от Василия Петровича меню, мобилизовал наличных официантов и, глядя в список, диктовал им блюда, которые должно было немедленно удалить.
На кухне экспертиза старшего повара показала, что, собственно, не всё изъятое несъедобно, хоть и не вкусно. Но значительная часть блюд и пересолена, и переперчена. Мясо пересушено. Поверхностно обозначенная в стихах рецептура привела к тому, что были использованы не те специи и не в том количестве. Кое-где перепутали продукты, так сказать, под рифму. Например, у Сени с кардамоном. Блюда из-за спешки и ажиотажа были выставлены неопробованными из-за отсутствия шеф-повара.
Юбилейный праздник провалился.

...После инциндента в субботу генеральный директор решил воспользоваться случаем и избавиться от неугодного работника. Теперь причин для увольнения из зоны ответственности главы кухни было достаточно. Управляющий, руки умыл, сославшись на то, что шеф-повар оставил пост из личного интереса. Он и вовсе не явился на собрание, хотя доля его капитала среди учредителей составляла двадцать пять процентов, вторая по величине сумма. Доля отца – шестьдесят. У остальных десяти участников она была мизерной.
Шеф-повару инкриминировали прогул. Была нарушена технология и рецептура блюд, не санкционировано их изменение, не соблюдены нормы гигиены и санитарии, возросла косвенная себестоимость из-за вынужденного списания продуктов и отказа гостей платить и пр.
Алесей Абрамович как то рассеянно выслушивал всё это. Понимал, обвинения законны. Его удивляло поведение «присяжных»: кухонных работников, мойщиков посуды, уборщиков, охранника. Эти врали запоем. В их высказываниях не было недостатка и в прямой клевете. Мол, как-то странно шеф-повар манипулирует с приготовлением блюд, добавляет что-то непонятное, подливает какие-то красные соки, сыпет порошки. Причем никому не объясняет что это. Был недавно случай, заявил охранник, разбуянился гость, посуду бил. Ну, выпил малость, да кто же не пьёт. Но ведь выпьют себе на здоровье и тихонько уходят. А этот, отчего же такой двинутый? Уверен, что его заказ сам шеф-повар готовил. Нехорошо. Подозрительно. А уж бранится как, заявила мойщица Ксения. Чужой он человек, потому и не болит сердце, не сострадает простому человеку.
Алексею Абрамовичу, который учился на повара в Бухаресте с его изысканной вежливостью, такое поведение казалось странным. Ещё удивительнее было молчаливое одобрение учредителей, отсутствие какого-либо протеста со стороны коллег, особенно старшего повара, получившего у шефа солидный мастерский курс.
Уже не слушая генерального, ставшего в позу прокурора, Алексей Абрамович вновь уставился в окно, где недавно наблюдал за цаплей. Жестокая всё же птица, думал он отвлекая себя от неприятных мыслей. Головка маленькая, мозгов мало, одно ненасытное брюхо. Он вспомнил фильм о пернатых. Орёл не съест жертву, не умертвив её. Да и другие хищные птицы также. Не церемонится одна лишь цапля. Он видел, как, давясь и мучаясь, цапля заглатывала огромного сома, как она ухватила за горло утёнка. Тот задыхался, дёргал лапками, она же в позе величественной задумчивости держала его в клюве и не торопилась глотать. Лишь через некоторое время, всё ещё живого затолкала в узкое горло. Акула пернатая.
Алексей Абрамович стал машинально, как чётки, перебирать поэтическое меню, которое ему вручили, как вещественное доказательство вины. Генеральный монотонно читал заключение учредителей об увольнении, где говорилось о растрате, попустительстве и, вследствие этого, несоответствии занимаемой должности. На глаза шеф-повару попалось стихотворение явно без описания рецепта.

«Ему не страшно быть под колпаком,
поэт ножа он, да и маг шампура.
Иглой фехтуя, будто бы клинком,
он кормит и слугу и самодура.
Как пред тарелкой супа все равны,
а повар здесь прямой законодатель,
так мир с какой ни глянешь стороны
им подведён под общий знаменатель.
Природой уготованная роль.
Она, природа без еды сурова.
Какой король без повара король?
И для себя ты первым делом повар.
А я «суп герцога» хочу, тирамису,
нажарь крутоны, пасту Карбонара.
Волшебник, я возлюбленной снесу
карпаччо слайс из жирного омара.
Шварчит сковорода, потеет гриль,
слезу роняет стейк свиной в духовке,
у овощей в борще царит кадриль
и старта ждут у печи заготовки.
И, если за любовь ко Dragon Dog
меня в Сибирь отправят по этапу,
я всё равно иначе бы не смог,
и снял пред белым колпаком бы шляпу».
.
Дочитав его, Алексей Абрамович улыбнулся. Что ж, подумал он, теперь придётся принять предложение ресторана «Мэрцишор» в Бухаресте. Румыны давно и настойчиво приглашали к себе. Он отыскал подпись под стихотворением и прочитал имя – Александр Новиков.

Берлин, 10.06.17

Donne goȗt charmont (фр. дают восхитительный вкус, читается: донгушармо).
Mets délicats (фр. читается: меделикя)
Крутон – по сути знакомые нам гренки (от французского krouton – горбушка). Поджаренные ломтики белого хлеба, на которые выкладывают мясо, рыбу, овощи, что угодно.
Паста Карбонара – это спагетти с тонкими ломтиками бекона, залитые сверху соусом из яиц и сыра. По настоящему использоваться должен сыр пекорино Романо.
Слайс Карпаччо – тонкая пластинка сырой говяжьей вырезки, приправленной соусом на основе майонеза.
Фаст-фуд „Dragon-Dog“ (англ. драконья собака, читается: драгендог)– блюдо, предлагаемое в одноимённой ванкуверской сети. Сто долларов там стоит сосиска в булочке, куда добавлена японская мраморная говядина и мясо омара, оливковое и трюфельное масло, дорогой коньяк и соус, рецепт которого держится в секрете.

Феликс Фельдман · **Добавлено:** Чт сен 06, 2018 10:29 am

Шлёма и Шлима

Шлёма и Шлима?
Да это ведь простонародные имена. Если напишете древнееврейским шрифтом, то их не различить, потому что, начертанные, они состоят из одних согласных. Шлёма – на иврите ШломО с ударением на последнем слоге. То есть Соломон. Неплохо, правда? Тот, кто построил первый в мире Святой храм Богу в Иерусалиме. И имя это означает «мир».
С именем Шлима посложней, и его библейского аналога ещё никто не нашёл. Как вы думаете, может быть, от шлимазл? Есть такое слово в языке идиш, и означает оно «неудачник», «недотёпа». Однако, возможно, значение его из древнееврейского: шейлЕм мазАль? Переводится: «полное счастье». Ах, наверно, и то и другое. По обстоятельствам.
Шлима Пенёк, которой стукнуло пятьдесят, жила в Тирасполе и работала в местном почтовом отделении. Город возник на левом берегу Днестра из крепости, которая была построена по особому распоряжению самого Суворова. Тирас – греческое название реки, а поль... Ну, это знает каждый. Поль от греческого полис – «город».
Если кто-то хочет удивиться, а может быть, и посмеяться над фамилией Шлимы, то здесь женщина не причём. Она унаследовала её от мужа, который не вернулся с войны. Конечно, о гибели мужа пришло извещение, где сообщалось, что старшина Велв Моисеевич Пенёк в бою за социалистическую Родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество... Но Шлима, подобно другим матерям и жёнам, не верила и надеялась.
Каким прекрасным был день лета 45-го! Площадь Победы переполнена людьми. Цветов в руках встречающих так много, что воздух кажется медово-густым от их аромата. Бойцы в гимнастёрках со скатанными шинелями через плечо спрыгивают с грузовиков прямо в объятия людей. Все стали вдруг и сразу родными. Какими красивыми казались тогда мужские лица! Какими стройными смотрелись в своих стареньких и, порой, нелепых платьях женщины! Пришла с букетом цветов и Шлима. Но Велвла не было. По лицу её катились слёзы. Однако не слёзы счастья, и она машинально отдала свой букет случайному человеку.
Шлима и Велв были такими юными перед началом войны, их совместная жизнь – так коротка, что они даже не успели зачать ребёнка. Так и осталась Шлима в одиночестве, вдовой на долгие годы.
А Шлёма?
Люди, я не знаю, верите ли вы в Бога. Может быть, вы не верите в Бога, но вы верите в судьбу. Или вы верите в мойры и других греческих богов и богинь. Но первым попавшимся солдатиком, который получил букет цветов от Шлимы, был Шлёма. Он был родом из Бессарабии. Как этот парень сумел пройти всю войну, щуплый, неловкий, не геркулес, – и остаться в живых? Или не попасть в плен... Рыжий. Но что значит рыжий?! Светофор. В солдатской землянке можно было не зажигать лампаду. И без неё светло.
Нет, Шлима не запомнила этого солдата. Надо ей это? Её Велв был красавцем. Силач, ростом метр восемьдесят. Он, чудак, брал её, лёгкую, изящную, на руки и так ходил с ней по двору, не желая расставаться. Шлима прятала своё лицо у него на груди, обхватив руками за шею, и смущённо шептала: «Велв, соседи, дети...».
Да...
Но Шлёма запомнил Шлиму. И забыть больше не мог. Она ведь была еврейской красавицей. Такой она оставалась и многие годы спустя, хотя и пополнела. Лицо – «ви мильх унд блут», кровь с молоком, говорят евреи. Несмотря на полноту, оно не имело второго подбородка. Природа подарила Шлиме гармоничное сложение и сохранила талию. Красивые полные руки её изящно взлетали, когда она закручивала на затылке каштановые пряди волос, ещё не по возрасту блестящие и мягкие. Те же небесные источники снабдили её неунывающим характером. Хотя она никогда не забывала своего Велвла, но постепенно успокоилась и вела одинокий образ жизни, хоть всегда была готова к услугам людям.
Остаётся непонятным, как Шлёма долгие годы, осторожно расспрашивая своих клиенток (в те времена город был небольшим), следил за ней и не решался познакомиться. Думал: куда уж ему со свиным рылом да в калашный ряд... Рыло, правда, было кошерным и не свиным по виду. За эти годы он поправился, покруглел, что сгладило остроту его черт. Появился небольшой животик, но не такой, чтобы застегивать ремень от брюк под ним. Волосы из ярко-рыжих стали тёмно-золотистыми. Невысокого роста, он казался всё же пропорциональным. Но главным достоинством его внешности были глаза. Они светились голубизной и покорностью.
Сразу после войны Шлёма пошёл в ученики к известному в городе портному закройщику, потом что-то ещё закончил с получением диплома и стал неплохим мастером. Он, как и Шлима, оставался одиноким, но не вдовцом. Женат он никогда не был. Жил Шлёма в однокомнатной квартире с земляным полом на улице Свердлова, 20. Через общую стенку к комнате примыкала фруктово-овощная база, которая поздним летом и осенью превращалась в торговую точку.
Шлима жила на этой же улице, но метров на 300 дальше, за гаражами пожарников. Знала ли она Шлёму (он ведь был портным и жил недалеко)? Да бог его знает. Может быть, и слышала о нём, а может быть, и нет. Позволить себе шить у портного она не могла.
Удивительное дело эта улица. До войны здесь и вокруг на примыкающих к ней улочкам жили довольно компактно евреи. Это были ремесленники или мелкие предприниматели, каких ещё терпела советская власть. Например, как их стали называть позже, семейные подряды – булочников, кондитеров, сапожников, жестянщиков или стекольщиков. Евреи, конечно же, друг друга знали, дружили семьями. Обитали в собственных домишках, которые потом разбомбила, растерзала, изуродовала война. Но, возвращаясь из эвакуации, остатки этих семей стремились, словно рыбы на нерест, к своим развалинам. Худо или бедно, им это удавалось. И они заселяли выжившие дома и дворы, где звучала только одна речь – на идиш. Малые детишки сорванцы орали жаргоном на всю улицу, едва понимая что-либо по-русски. Это продолжалось недолго. Но было. В конце концов, не политика русификации, а прежде всего война объединила русским языком советских людей. Он вытеснял идиш, но не мог выдавить еврейские традиции, привычки, семейный уклад. А политика государства всё более загоняла весь этот аромат в подполье. Кроме непобедимого акцента.
В одном из таких дворов и жила Шлима. К этому времени в нём ютились в своих гнёздах, кроме евреев, русские, обрусевшие украинцы и молдаване, также частично обрусевшие. Небольшой палисадничек отделял её уголок от остального двора.
Именно теплым осенним днём произошло то, о чём безнадёжно мечтал, но не решался многие годы Шлёма. Случилось так же обыденно, как осенний дождик. Он увидел её из окна своей комнаты нагружённой двумя тяжёлыми сумками овощей (не столько для себя, сколько для соседей), так как она не умела отказывать. Но сегодня они с заданиями и просьбами перестарались. Шлёма не в силах был поступить иначе. Он не мог этого видеть. Мог ли он допустить, чтобы «его», как он думал, Шлима, та, кому он мысленно шил самые красивые и нарядные платья, Шлима, для которой он выискивал в журналах модели высшей марки из шерстяных и твидовых тканей и с замиранием сердца, зажав в зубах нитку с иголкой, делал ей в мечтах своих первую примерку, – чтоб она так надрывалась?!
Шлёма даже не осознал, как оказался подле неё и, напугав своим напором, ухватился за сумки.
– Позвольте, Шлима, – сказал он волнуясь.
– Молодой человек, – в испуге она отшатнулась, – вы мне сделали...– Шлима хотела сказать «больно». Но осеклась. Он ведь назвал её по имени... Разве они знакомы?
– Ну, что вы, что вы... Как это можно! – запротестовала она.
– Я имею очень просить, Шлима, позвольте немножко вам помогать. Только ык дому.
– Если ви думаете, что я бандит, так нет, – рискнул он пошутить. – Я мирный портной. – И продолжал уже бубнить вполголоса на идиш. –Аза а лэмэлэ. А ымглик. Вус тун ди шхэйнм трахтн фун зих? (Такая овечка. Несчастье. Что себе думают соседи?)
Родной язык смутил Шлиму, и она уступила. А Шлёма ещё несколько раз должен был преодолевать её сопротивление, чтобы донести тяжёлую поклажу до самого палисадника.
Во дворе у Шлимы никого из соседей не было, кроме назойливой Фейги, которая развешивала бельё на протянутой между двумя деревьями общедворовой верёвке. Когда она увидела Шлиму с кавалером, её губы растянулись в лукаво-сладкой улыбке. Чтобы не упустить случай выведать из новой ситуации побольше для будущих сплетен, она схватила Шлиму за руку и затарахтела:
– Ты подумай, Шлима, на моего шлимазл, – начала она нескончаемую песню о своём великовозрастном сыне, который, по её мнению, засиделся у неё на шее. И продолжала на идиш: – Эр вет амул хасн вен ди хур вакст ин ди длоние фун зейн хант. (Он тогда женится, когда вырастут волосы на ладони.) Эта Молкалы, скажи, Шлима, ну чем она ему не невеста? Дай бог мне такую жизнь, как хорошо отзываются о ней люди. Не сглазить бы... И что? Семья её, упаси бог, бедная? У неё ж такое приданное, что я бы пожелала половину того каждой хозяйке...
– Ах, перестань, Фейга. Не всё же богатство. Азохн вэй! А глик от им гетрофен! (Горе! Ну и счастье ему привалило!). Девка косит на оба глаза, одна нога сухая, и сэхл (разум) не больше, чем у коровы.
– Ша, тьфу на тебе, Шлима! Гот мит эйн хант штрофт, мит дэ андере хейлт. (Одной рукой Бог карает, другой исцеляет.) Что же мне, всю жизнь мучиться с ним на белом свете? Пусть мои лейдн (страдания) ему боком выйдут, огонь ему в живот!
– Вот тебе на, Фейга, – не выдержала Шлима при чужом человеке. – Ты не обижайся, но я тАки скажу. Ир зент а шлехте момы. (Ты плохая мать.) – С этими словами Шлима знаками показала Шлёме, что надо быстрее скрыться за дверью, чтобы не получить вдогон отборного русского мата, приглушённые отзвуки которого донеслись до них уже с другой стороны.
Ах, эта Фейга. «Уголь – для жару, а дрова – для огня; а человек сварливый – для разжжения ссоры», – говорится в Притчах Соломоновых.
А удача второй раз улыбнулась портному. Ему позволили войти в храм к принцессе. Нет, к королеве! Жильё женщины – это ведь аттестат зрелости. Может быть и диплом! И если вы проницательный человек, то половину о ней вы узнаете уже до начала совместной жизни. А что представляет собой вторая – это, конечно, только потом.
Гость есть гость, а еврейское хлебосольство не хуже грузинского. Восток! Было обеденное время, но, поскольку день выдался жарким, Шлима предложила для начала по чашечке густого зелёного чая. Шепну вам на ушко: молчаливый Шлёма ей понравился. После чая Шлима подала гостю бульон с лапшой, пирог с куриной печёнкой и гусиным жиром. А потом ещё цимес и стаканчик вишневки, которую Шлима настаивала по собственному рецепту.
– Их вилн ир заген, Шлимэ (я хочу вам сказать, Шлима), – восхитился разомлевший гость, – ви фил их геденк зих, их хаб нит гегесн аза гешмак цимес. Ойх их вет загн ир, эс из тАки эхт цимес! (Я хочу вам сказать, Шлима, сколько я себя помню, я не ел такого вкусного цимеса. И я вам скажу, это действительно подлинный цимес!)
Застолье всегда располагает к сближению, особенно душевно близких людей. Из деликатности следовало, хотя бы формально, пригласить гостя ещё раз, к тому же назло Фейге, острый язычок которой не щадил и одиночества Шлимы. Для Шлёмы это был царский жест. И он явился. Пришёл через неделю, тихонько уселся в палисадничке на скамейке, что стояла вдоль стены, слева от входной двери, и ждал. Потом он мог сидеть так часами, терпеливо дожидаясь появления Шлимы. Иногда просто чтобы сказать «здрасте» и уйти, якобы заторопившись по неотложному делу. Шлима понимала, но молчала. Он приходил, сидел и ждал, даже если её не было дома. Близость её гнёздышка грела ему сердце. Потом она присоединилась к нему, они стали чаще сидеть вместе. Просто так. Сидели и молчали. Пару слов – и молчок. И что она? Букет цветов на площади Победы – не он ли оказался эстафетной палочкой, которую вручила Шлиме сама судьба? Но об этом Шлима серьёзно задумалась позже.
Вечерами они играли в карты, в подкидного дурака. Сидели за круглым столом, который помещался посреди комнаты напротив окна во двор. А за ним в углу возвышалась кирпичная печь, которая отапливалась дровами и углем. К её противоположной от стены боковой части примыкала полуторная кровать с пышными подушками и расшитым покрывалом. Шлёма понимал в карточной игре и знал с десяток приёмов мухляжа, но он никак не мог допустить, чтобы проиграла Шлима. Это что же, она с его подачи будет дурой?
– Шлоймеле, – смеялась Шлима, – что вы делаете вид, что вы маленький ребёнок и не умеете играть в карты! – И она заглядывала ему в глаза, которые светились голубизной и покорностью. А он ловил её взгляд, ощущал её присутствие, и оно тихой радостью наполняло ему грудь.
Шлёме очень хотелось пошить ей нарядное платье. Уж он-то знал, какой фасон и цвет подойдут ей лучше всего! Но она, смущаясь, отнекивалась, понимая, что денег с неё он не возьмёт. Решилась на простой домашний халат, чтобы просто уступить. Но Шлёма всё-таки уговорил её на летний сарафанчик.
На примерке он привычным движение взял в руки сантиметр, профессионально охватил им область груди, сомкнул руки и... И вдруг вздрогнул. Она это почувствовала, замерла, покраснела. Забытое чувство затеплилось внутри. Это длилось мгновенье, но миг был многозначащим для обоих. Что-то серьёзное сдвинулось, и это что-то было семейным прологом.
Позже Шлима вспоминала, как смешно он, желая показать себя семьянином, хватал пустые вёдра и бежал наполнять их к водопроводной колонке, которая была расположена на улице и довольно далеко от её дома. Как же, чтобы его Шлимеле – и вдруг таскала вёдра? Она вспоминала, как он, растапливая печь, усиленно дул в топливник, а из зольника в лицо ему брызнуло сажей, и они вместе хохотали, как дети. Как же, разве королевское это дело – растапливать холодную печь? Она очень привыкла к нему и почувствовала благодать мужчины.
Шлимеле. Его. Слово «его»... Шлёма не заметил, как это притяжательное местоимение помимо воли незаметно спустилось с небесных чертогов недоступной раньше королевы на землю и стало магнетической плотью, которую ему хотелось уже не только в мечтах-эмпиреях...
Миновала зима. Весной, после ледохода, Днестр широко разливается, порой выплёскиваясь на ближайшие улицы города. Особенно достаётся его правому лесистому берегу. Но к Первому мая вода уходит, река отфыркивается, и насыщенная земля, лес ликуют под благосклонным и добрым солнцем. Второго мая жители города спешат на маёвку на природу с сумками снеди и молдавского вина. Уже вовсю ведут колоратурные партии соловьи. Лес, который называли кицканским, полон птичьего пения, радости и людских голосов. Уютных полян с буйством цветов, оставшихся от разлива озерков, тихо журчащих ручьёв хватает на всех. Шлима и Шлёма также не могли пропустить эту весенне-летнюю радость, как и песню весны в их собственных душах. Они будто слышали священные слова из Песни песней, написанные лично для них: «Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей».
Они разыскали небольшую полянку, куда не доходили голоса людей, где можно было побыть без свидетелей, постелили на сочной бархатной траве скатерть, разлили в чашки красного душистого вина и, перекусив, прилегли, ещё немного смущаясь, под развесистым дубом. «Ложе у нас – зелень», – могли процитировать они Песнь песней. – Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы».
Им было уже всё ясно. Они принадлежат друг другу – не Суламифь и её возлюбленный, а двое пожилых людей, прошедших через испытания тяжёлой войны, знавших и голод, и смерть. Но они не говорили друг другу главного слова: Шлёма, который доселе никогда не знал любви, и Шлима, которая давно забыла, что такое любовь. Просидели до самого вечера, окрылённые внутренне созревшим решением. Лёгкий прохладный ветерок напомнил им, что и солнышко спустилось вниз, за деревья. Оно протянуло им на прощанье золото рук своих сквозь частокол ветвей, заигрывая с рыжими волосами Шлёмы. Замолк постепенно щебет птиц, и удлинились тени. Не дожидаясь, пока полностью погаснет светило дня, они заторопились домой, и Шлима вновь заглянула в его глаза, которые светились голубизной и покорностью. Перехватив умоляющий взгляд, она уверенно сказала: «Оставайся».

Природа не нуждается в инструкциях, скажу я вам. Но... Люди, вы не поверите. Шлима была его первой женщиной. Нет, нет, он однажды попробовал, поддавшись общему настроению мести и вольницы. Это случилось в Германии, когда он предложил старой толстой немке две банки тушёнки за услуги. Говорил с ней на идиш, та удивилась выговору и хотела узнать, что это за диалект такой, но согласилась. Однако соседка застучала в дверь и чего-то настойчиво просила, тётка нервничала, торопила его, и он так ничего и не понял.
А теперь, когда мечта сбылась, он волновался, как юноша. От неожиданного бессилия, из-за отчаяния, по его щекам текли слёзы. Он ненавидел себя, всю холостяцкую жизнь, свою непорочность, робость, а Шлима языком слизывала его слёзы, обнимала, целовала и шептала: «Шлоймеле, ты же самый замечательный на свете! Из эс, глупенький, азой вихтик? (Разве это так важно?) Мейн зисер, мейн фаргенигн, мейн хаис... (Мой сладкий, моё наслаждение, моё блаженство...)»
Они стали как одно целое, душевно похожие, как согласные в их именах. Шлм = Шлм, справа налево. Это ведь так по-еврейски. Ничего лишнего. Их имена – мир плюс полное счастье. Без гласных. Гласные расставляет жизнь.
Я так рад за них...
Мазл тов (счастья вам), молодожёны!

Сетевой портал "Заметки по еврейской истории"

Правила форума

Феликс Фельдман. Рассказы, очерки, эссе

Кто сейчас на конференции