|
1.
На Быстрицу к родильному дому, надолго позабыв о своём намерении, собрался я лишь через два года – в одно солнечное июньское воскресенье. Прошёл до конца главной улицы – Белопольской, повернул к крепости Босых кармелитов, по привычке заглянул в подвальное окошко: там в подполе были штабелем сложены гробы. При взгляде на них я всегда испытывал жгучий интерес: неужели и я тоже когда-нибудь умру...
Дальше был спуск с деревянному мосту через Гнилопять, за которым уже было предместье – Быстрица...
Но что-то, не вспомню, что, заставило повернуть обратно. Ощутимая тревога была в кратких обмолвках шедших по мосту...
Уже вернувшись на Белопольскую, я понял: ожидалось какое-то чрезвычайное сообщение по радио.
Широкий квадратный чёрный раструб репродуктора был на столбе в центре города у памятника Ленину. На гранитном пьедестале, вождь, простёртый чуть ли не горизонтально над своей трибуной, с кепкой, зажатой в руке, энергично и недвусмысленно указывал в сторону вокзала...
Небольшая толпа ждала неподвижно и молча. Непривычное молчание угнетало. Наконец, из раструба послышалось скрипение, шорох и тусклый голос с некоторым придыханием произнёс: «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление...»
Слушавшие как бы разом все вместе глотнули воздух.
«...Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны...»
- Война! – тихо ахнул старенький еврей рядом со мной, испуганно оглянувшись на стоявших.
Все молчали и были неподвижны до заключительных торжественных слов, произнесённых хоть и с подъёмом, но с тем же, удивившим меня тусклым акцентом:
- «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»
Толпа молча стала расходиться.
Дома я первым делом спросил у папы:
- Когда мы победим?
Папа у стола с блюдечком-пепельницей ожесточённо курил, прикуривая одну беломорину от другой и стряхивая пепел на пол. Таким я его никогда не видел. Мама предупредила:
- Не приставай к папе.
Мерзкий страх подкатил мне под сердце. Ведь было ясно, что мы непременно победим – сам товарищ Молотов сказал нам об этом?..
Несколькими днями позже дядя Симха (впервые, насколько помню) удостоил нас своим посещением. Он что-то долго и горячо втолковывал папе, мешая еврейскую и русскую речь. Понятны были только проскакивавшие уже закомые мне имена: Гёте, Шиллер, Гегель, Кант, Маркс...
(Я тогда и не догадывался, что сам я – Маркс. Дома, во дворе, в школе меня называли Марик; полагал, что я – Марк. Не подозревал, какую свинью мне подложили).
Папа молчал. Наконец, дядя исчерпался и с сомнением спросил по-русски:
- Думаешь, они уже другие?
- Они уже другие, - ответил папа.
2.
Смысл сказанного я начал понимать несколькими днями позже – в ночь на 4 июля в свежевырытой на задах дома противоосколочной щели. Ночное небо озарялось пламенем: горел невдалеке вокзал и, как говорили, завод «Прогресс». В узком сыром окопчике мы с соседями сидели вплотную. Бомбёжка прекратилась, но мы ещё не рисковали высунуть головы. Папа шопотом уламывал балагулу Иосю, занимавшемуся извозом:
- Ну, сосед, решайтесь. Три-четыре наших узла поверх ваших, - а мы за фурой уж как-нибудь на своих двоих, не рассыплемся...
Балагула, владелец фуры, запряженной пегим мохноногим коньком, для которых – для конька и самого балагулы, ещё несколько узлов не составили бы проблемы...
- Вам, сосед, горя нет, - возражал тощий, как жердь, Иося. – Вас сколько ртов? Трое с вами вместе. А моих – гляньте-ка!..
Его семейство, разместившееся здесь же чуть ли не вповалку, молча внимало.
- Тем более, - уверял папа, обращая внимание соседа на зловеще багровое небо. – Что будет, если бомба упадет прямо сюда?..
- Вы, сосед, - умный человек, вы думаете, ему это надо? Сюда бомбу - в наш Собачий проулок? Какой-никакой расчет у него есть или нет?
- Сидели бы тогда дома, - уже раздражаясь, возразил папа. – Что-то мне странно видеть вас здесь, в этой яме... И потом открою я вам маленькую военную тайну... – Папа переходит на шопот, и все в щели несколько к нам пододвигаются. – А если сюда придут немцы?..
- Не смешите меня! Я в 18-м годе немцев не видал? Я их немножечко больше видал, чем этих бандитов - петлюровцев и гайдамаков, которых я тоже видел. Немножечко-таки знаю, что почём. Ихний офицер ухаживал за моей Софой – помнишь, Софочка?..
...Четверть века спустя приехал я в Бердичев спецкором «Комсомольской правды». Готовилась серия очерков «Земля открытая первой», о месте рождения человека- его подлинной родине; рубрику это я сам придумал, и серия должна была открываться - и открылась - моим Бердичевым.
И вот я снова здесь. Дом на месте. А торец -как раз наша комната, выходившая прямо на дорогу - снесён единственной упавшей здесь авиабомбой! Так что Собачий переулок (уже - Владимирская улица!) цел, - балагула оказался прав. А сам он?
- Йося? – спрашивали меня незнакомые мне люди. – Если Йося - таких давно нет. Тут же немец стоял – что вы хотите!.. Этот никого не упустит, у него бухгалтерия. Если б мадьяр или румын –можно бы на что-то рассчитывать...
- Румын лучше? – заспорил кто-то. – Курей кто крал? А девок кто перепортил? Поганое ведро за дверь выставь – и нету ведра! А блох от них!..
- Эх, сосед! Если б эти немцы только девок портили!.. Об том ли речь?..
Они заспорили, а я побрёл со двора, осенённый ужасной догадкой.
Безграмотный балагула слыхом не слыхивал ни о Гёте с Шиллером, ни о Гегеле с Кантом, - но доверие к здравому смыслу было у него врождённым и неистребимым. Ну, пережил он немецкую оккупацию в 1918 году - догадывался, чего можно ожидать для себя, безвестного еврейского балагулы, обременённого полуголодным семейством...
Он не знал истории – и в нём жила инстинктивная вера в стабильность человеческой натуры.
А знал бы историю, хотя бы читал газеты, - вероятно, рассудил бы, как многие тогда - что Гитлер всего-то с десяток лет у власти – и этого, конечно же, недостаточно, чтобы сменились поколения и как-то существенно искривилась человеческая суть...
3.
Под утро 4 июля в толпе подростков из ремесленного училища, где преподавал папа, мы выходили из города. Впереди «розовел восток», сзади полыхал вокзал.
«И понесли своё, увязанное в одежды свои, на плечах своих...
...И выпросили у египтян сыны Израилевы вещей серебряных и золотых. Всевышний же дал милость народу Своему в глазах египтян – и те откликнулись на просьбы и давали им; и обобрали они египтян...»
...Немногие книгив нашей тесной комнате – тома дореволюционной Энциклопедии с «ятями» и бесчисленными твёрдыми знаками, Гоголь в издании Адольфа Маркса, ещё с полдюжины таких же увесистых «кирпичей» я с папой в ту ночь отнёсли на сохранение старику-сторожу детского сада за три дома от нашего. Папа посулил по возвращении оплатить заботу.
- А как же! – уверил сторож.
Я не застал его в живых, когда четверть века спустя наведался в Бердичев. Его вспомнила жилица комнаты, восстановленной взамен уничтоженной нашей. Старик азартно выдавал еврейские семьи украинским полицаям. Он был особенно инициативен: требовал от жертвы денег за недонесение; доносил потом, получив искомое...
На второй или третий день пути мы смогли положить узлы наши на груду прочих в единственную телегу, сопровождавшую нас, запряженную единственной лошадью.
На наших ремесленниках, парнях лет семнадцати, была форменная одежда. На второй день пути (севернее посёлка Погребище) нас встретил на дороге вооруженный заслон. Помнится, был выкачен даже пулемёт.
Мы застыли в ужасе...
Нас готовились расстрелять: прошёл слух, что немцы высадили в нашем тылу десант в форме ремесленного училища. Заслону приказано было действовать.
Тут вдруг навстречу нам направился командир - рослый, в ладно заправленной гимнастёрке.
- Русские? – Он ткнул пальцем в первого же случайного парня.
- Не-э... – озадаченно заблеял тот. – Хохол я.
- Украинец, - строго поправил командир.
Всё выяснилось, нас пропустили.
С вечера справа и слева небо прочерчивалось грозными зарницами, на горизонте вставали осветительные ракеты. Это служило нам ориентиром. Там шли бои.
«...Всевышний же шёл пред ними днём в столпе облачном, указывая путь, а ночью в столпе огненном, светя, дабы идти и днём, и ночью».
Мы уходили от надвигавшейся линии фронта по дорогам и просёлкам правобережной Украины в просвете (как выяснилось много позже) между наступавшими севернее на Киев дивизиями генерал-фельдмаршала Герда фон Рундштедта и танковой группой фельдмаршала Эвальда фон Клейста, после взятия Бердичева 7 июля свернувшей к югу для окружения Уманьского узла обороны.
4.
Под Сквирой, откуда мама родом, вышли под вечер на перекрестье дорог к колонне отступавших красноармейцев. Они, с тяжёлыми ружьями, с шинельными скатками через плечо, почерневшие от дорожной пыли, шли в гнетущем молчании, едва соблюдая строй. На лицах была смертельная усталость. Мы шли рядом по обочине, невольно приноравливаясь к их тяжёлому шагу. По обе стороны шоссе было выжженное, ещё кое-где дымившееся поле.
Наши ремесленники оглядывались на колонну, явно осознавая, что и их, когда выйдем «к своим», ждёт та же участь...
- Воздух! – раздался внезапный возглас.
Сзади, вынырнув из-за горизонта, наплывала на нас с тоскливо завывающим негромким звучанием шестёрка «Юнкерсов». Все мы, смешавшись с солдатами, рассыпались по обе стороны дороги...
Бомбёжка поначалу была как бы случайной. Бомбы падали вдалеке. Но вот налетела очередная шестёрка (или всё та же, развернувшаяся для более прицельного попадания?) – и взрывы заухали близко. Я лежал плашмя в выгоревшей стерне; папа и мама рядом, прикрыв головы руками.
Какой-то боец из отступавших, встав на колено, водил по небу тоненьким винтовочным стволом с примкнутым гранёным штыком, но выстрелов я не слышал, так как учуял спиной совсем близкий бомбовый свист и уткнулся лицом в чёрную сухую землю.
И тут, прямо у глаз, увидел неправдоподобно огромного зелёного кузнечика. Он преспокойно охорашивал себя задними ногами, подобно мухе. Так близко ноги его, вывернутые выше спины, показались мне мощными, как ноги коня. Глаза его, овальные, выпуклые, холодно уставились на меня.
И я подумал, что он-то, во всяком случае, останется жив...
И заплакал.
Папа подполз и лёг на меня – скорее не в защиту от осколков, но для того, чтобы я не поднимал головы, не видел перевёрнутую чёрную землю и раскинутые трупы. Мама тоже приблизилась вплотную.
Налетела очередная шестёрка...
Втроём мы отползали поперёк поля всё дальше влево от шоссе; уже в темноте поднялись на ноги на окраине посёлка. Окна редких мазанок были непроглядно черны. Изрытая колеями немощёная улица была облита лунным светом, и, казалось, отовсюду из чёрных окон следят за нами. Мама вела меня за руку.
Перелезли через обрушенную кирпичную стену под раскидистые деревья; кроны смыкались высоко над головами. Мы спотыкались о каменные плиты, белевшие под ногами; некоторые стояли стоймя, голо и сиротливо, без оград. Какие-то мама, проходя, гладила рукой...
Тут над деревьями взмыла, медленно опускаясь, жёлтая ракета, положив нам под ноги частую тень ветвей и ясно высветлив могильные памятники с квадратными буквами древнего еврейского письма...
...Много лет спустя мама рассказывала, что там, на кладбище были могилы её отца, матери и её брата, моего дяди, зарезанного петлюровцами, – моих предков...
Вот бы знать мне тогда, что и сам буду дедом, даже прадедом; кто бы той ночью мог напророчить мне это...
Поутру мы вышли к нашему ремесленному воинству. Оно сильно поредело. И дело было не в потерях при бомбёжке; об этом я не знаю. Но ясно было, куда, а, главное, зачем ведут этих парней от их домов где-то здесь, поблизости. Они понемногу разбегались.
Я с ужасом прислушивался к их негромким репликам:
- Йдуть німці звільняти нас від жидів...
- Сталін - це перший жид ...
- Валиться жидовська влада з їх колгоспами ...
- Вони нехай втiкають. Нам-то нащо? ..
Жиды это мы – я, мама, папа...
Скулы у папы ходили желваками, но он упорно молчал. И так изо дня в день – не возразив ни словом. Что и как было объяснить этим крестьянским парням, утратившим в голодомор родных, порой целые семьи?..
5.
В Мюнхене, где живу, проезжая мимо дома на Принцрегентплатц 16, где на третьем этаже жил Адольф Гитлер, где в 1938 году навестили рейхсканцлера сэр Чемберлен, месье Даладье и их итальянский коллега Бенито Муссолини, я часто вспоминаю выжженное поле под Сквирой, еврейское кладбище – мой ужас от окружавшей нас ненависти...
Последующий путь я прошёл в этом ошеломлении – и уже не вспомню, где мы останавливались, ели, ночевали... Помню, как шептались взрослые о том, что идти надо на Богуслав, там и Канев близко - «а на Днепре немца, бог даст, остановят»...
В сельце вот под этим Богуславом нас ждало памятное приключение. Тётка на огороде за плетнём на просьбу папы продать несколько кукурузных початков, выпростав из-под фартука руки, злорадно отчеканила:
- Та навіщо мені ваші малёванi гроші?- Она повернулась к нам задом, наклонилась и хлопнула себя обеими руками по обширным ягодицам. – З цiмі жидiвськімі грошима - ось куди!
Мама заплакала. Мир, казалось, рухнул...
...В октябре 2014 года Оля, моя младшая дочь, справляла многолюдную свадьбу в средневековом австрийском замке Фушль на берегу Фушльзее – альпийского озера. В 1938 году, когда Австрия была захвачена рейхом, замок был присвоен Риббентропом, министром иностранных дел, отправившем наследственного владельца в Дахау.
Бергхоф, резиденция Гитлера, находилась неподалёку - и в Фушле неоднократно справлялись застольные встречи главарей рейха.
Чувствуя себя неловко среди немецкоязычной публики, я расхаживал в одиночестве по коридорам и переходам замка, по окружавшим террасам над гладью озера, ошеломлённый фантастическим сплетением обстоятельств. Понимаю, при наличии в семействе Маркса – меня добавлялся, наконец, неизбежный Карл – причём случилось это как бы впопыхах, наизнанку: мой замечательный, исключительно добросердечный зять Герхард был Карлом по фамилии, как я – Марксом по имени.
Досадовал, конечно, и на пижонское раскошество торжества. Молодую семью не назвать бы не то что богатой, но и просто состоятельной: даже собственной квартиры не было. Снимали недорогое и, по-моему, неудобное жильё в предгорье, далеко за Мюнхеном.
Профессия Герхарда - рекламировал спортивную обувь - была для него в некотором роде органической. Он запойно увлекается марафоном, пробегает ежедневно немалые дистации, выступает на соревнованиях с мастерскими результатами. Ему нравится загородное холмистое раздолье.
Оля ездит по утрам в свою клинику на электричках (с пересадкой), Герхард – на машине, выданной ему фирмой...
К вечеру (торжество было ещё в самом разгаре) мои новоявленные сватья, отец и мать Герхарда, засобирались домой. Мне объяснили: время вечерней дойки коров; они владеют небольшой молочной фермой примерно на полпути отсюда до Браунау. - ...Они и родом оттуда. – Откуда? – Из Браунау. - Что? – в ошеломлении вымолвил я.
...Летом 2003 года я с женой (она за рулём старенького фольксвагена) прибыли в Braunau-am-Inn. Я писал тогда работу «Адольф Гитлер и его Книга» - и ездили мы «по гитлеровским местам». Чистенький городок Верхней Австрии тысяч на пятнадцать жителей на пограничной с Германией реке Инн был итогом и главной целью нашего путешествия. Мы распрашивали горожан о доме, где родился Гитлер – все вежливо, но как-то смущённо уклонялись от ответа. Наконец, выяснилось: дом находится тут же за воротами крепостной башни в сотне метров - Salzburger Vorstadt 15.
В этом крохотном городке всё было на расстоянии вытянутой руки...
Слегка обшарпанный жёлтый трёхэтажный вполне рядовой дом в линии нескольких таких же; трёхэтажная пристройка в открытом, никак не огороженном дворе, выходящем уже на соседнюю улицу.
В пристройке по всем трём этажам крытые галереи с арочными незастеклёнными пролётами. На верхней родился младенец Ади...
Весь этот день я не мог заставить себя покинуть этот двор (двери дома были заперты) – мне мерещилась площадь в Киеве*/, где 2 февраля 1946 г. вешали палачей Бабьего Яра. В центре площади в шести пролётах под общей деревянной перекладиной стояли шесть грузовиков с откинутыми задними бортами; в кузове каждого стояли по двое осуждённые с петлями на шеях. Руины домов, окружавших площадь, были полны народа. Молча ждали. Грузовики тронулись – и двенадцать повешенных закачались над площадью...
Я был в толпе, повалившей с развалин под виселицу. Головы повешенных были склонены набок. Все они протекли мочой...
*/ Майдан, где в феврале 2014 г. бесновались майдауны. «Революцiя гiдностi»!..
6.
Вот он, наконец, долгожданный Днепр. Каневский наплавной мост почти на уровне воды. Моросящий дождь и вялая бомбежка – одиночные фонтаны воды по обе стороны моста.
Хрупкие стволы зениток в кустах: по две справа и слева моста...
Долго пропускают с левого берега на наш бодрые колонны бойцов с ружьями за спиной и шинельными скатками наискосок.
- Эти выстоят, - негромко сказал папа.
(Он ошибался. Много позже я понял вялое кружение двух «Юнкерсов», бомбардировку, как бы нехотя, стратегической переправы – тогда как в выжженном поле под Сквирой нас гробили налетавшими шестёрками. Передо мной теперь была карта военных действий на юге начала августа 1941 г., прояснявшая смысл происходившего.
Вопреки мнению своих генералов Гитлер снял войска с московского направления, направив к югу для взятия Киева, Харькова и Донбасса, промышленно весомых районов – и далее отрезать Красную армию от кавказской нефти...
Торжество пророческой стратегии над нахрапистой тактикой. Опыт Наполеона был востребован.
Гитлеровцы форсировали Днепр к вышли на Ромны к востоку от Киева; готовились к окружению в «Киевском котле» всего Юго-Западного фронта Красной армии – почти миллион душ.
Так оно и вышло. Во всей истории войн столь массового поражения не терпела ни одна армия. Ложной бездеятельностью немцев у днепровских переправ наши войска заманивались в готовившийся «котел» - вместо того, чтобы встретить врага на восточном берегу Днепра...
Мы-то обо всём этом не догадывались...
Томительное ожидание у моста. Беженцы нервничают. Но вот - движение на левом берегу останавливают; всем нам командуют: «Бегом!»
Я оглядываюсь на чумазых зенитчиков: в горле комок, на душе камень... Скользкие мокрые доски под ногами... Папа за руку тащит маму; у неё опухшие ноги, она отстаёт...
Низкое песчаное левобережье. Колёса нашей единственной телеги увязают по ступицы. Мы дружно выволакиваем телегу. Она почти пуста. Изо всей колонны ремесленников остались едва три десятка парней.
Маме позволено, наконец, поместиться в телеге. Позволено и мне. Это оскорбительно: меня не принимают за равного остальным. Я отказываюсь под одобрительным взглядом папы.
Солнечный тихий, вполне мирный городок Золотоноша, где за наши рубли охотно предлагают рассыпчатую варёную картошку в миске; приложением - круто засоленый огурец с вкусным чесночным запахом. Съедаю разом две миски. С наслаждением разминаю во рту прилипшие к огурцу нежные ростки укропа...
Далее почти безмятежная прогулка по солнечной, сонной, как казалось, стране да самой Полтавы. Война, бомбёжки, страхи отодвинулись в небыль.
«Жиды» более нигде никем ни разу не упоминались.
Последний совместный переход был поистине сказочным. Мама в телеге. Поспели сливы и яблоки. Придорожные вишни роняли на нас крупные ягоды. Изобилие еды: молодые кукурузные початки предлагались в сёлах у каждого плетня...
7.
В посёлке Артёмовка заночевали в пустующем цехе сахарного завода. Мама негромко указала папе на то, что всё оборудование было уже вывезено.
- Паникёры, - решил папа и наутро, прежде чем двинуться дальше, испросил разрешение у директора училища, черноусого богатыря, остаться здесь – в Артёмовке.
Директор, похоже, был даже доволен папиным решением. Его, судя по всему, тоже напрягало присутствие евреев в рискованной ситуации. Всякий раз он выглядел сконфуженным и растерянным.
У папы надежда, что немцев остановят на Днепре, всё обернётся лучшим образом – и мы вернёмся домой.
Общее прощание – и вот мы одни на безлюдной заводской территории. Меня это устраивало. На рельсах узкоколейки простаивали пустые вагонетки. Я загонял их вверх по пологому склону – и лихо катился вниз. Уже весь потный и грязный от этих трудов праведных - не унимался: ну, любил кататься - готов был саночки возить!
Уже на второй день с местными пацанами барахтался в запруде, перекрывавшией ручей, скрытый в зелёных зарослях. Мои ровесники с недоверием выслушали рассказ о бомбёжке – «Во брехло!» - и я был даже рад «комплименту»: мне и самому хотелось вспоминать случившееся лишь как кошмарный сон.
Эвакуацию сахарного завода они воспринимали как обычную сезонную остановку в ожидании подвоза свёклы...
В середине августа как-то донеслись слухи о том, что захвачен Канев, взорван Днепрогэс... Папа лихорадочно советовался с мамой. Я понимал только то, что мама уговарила уходить. «Но твои ноги...» - твердил папа. Мама была старше папы и за время пути выглядела ещё более постаревшей. По нескольку раз в день папа бегал на местный вокзальчик справляться о поездах. Редкие составы, не останавливаясь, проскакивали мимо.
Посёлок казался вымершим. Мои свестники всё реже появлялись на улице. Мы доедали доставшиеся нам прежде хлеб и картошку...
Но вот вдруг среди ночи папа прибежал с сообщением, что на станции стоит товарный состав. Мы мигом собрались, подхватили готовые узлы, почти бегом прибыли на безлюдную платформу к поезду и погрузились на единственную голую открытую платформу в окружении запертых товарных вагонов.
- Ты хоть выяснил, в какую сторону мы едем? – переведя дыхание, спросила мама.
- Паровоз там, - не совсем уверенно показал папа.
Я вызвался пробежаться вдоль состава - выяснить направление. Но папа запретил. Состав мог неожиданно тронуться.
Пока что папа подготовился как-то высадить маму и сбросить наши узлы. Мне он приказал готовиться к прыжку подальше от рельсов...
Наконец, состав дёрнулся и двинулся на восток. Папа приложил к вспотевшему лбу руки. Мама жестом остановила мою попытку обратиться к нему. Все мы перевели дыхание.
Поезд беззвучно, лишь постукивая на стыках, шёл в непроглядную тьму. Полил дождь. Мы переложили наши узлы один на другой, чтобы меньше вымокли. Меня стало лихорадить. Во все дни пешего перехода – с недосыпом, недоедом, усталостью – мне ни разу не пришлось жаловаться. Не было необходимости. Мне лишь в июне исполнилось одиннадцать, но я оказался крепким подростком.
Сейчас я разом, видимо, расплачивался за перенесенные передряги. Меня бросило в жар, я потерял сознание. Сквозь бред понимал, что меня прикрывают собой какие-то люди. То, что на платформе только папа с мамой, не понимал.
Это всё, что я запомнил в ту ночь.
При дифтерите (мне было лет семь), задыхаясь от слизи, забивавшей горло, теряя сознание, я закричал: - Борную - и уже не полоскал, но глотал поднесённую к моему рту мерзкую спасительную жидкость – единственное тогда средство спасения. Потом меня жестоко рвало – но это было уже выздоровлением.
Здесь, на голой платформе под ливнем никакого спасительного средства не было.
Наутро я оклемался до невероятия. Я был совершенно здоров! Родители ошарашенно глядели на меня, папа обратился ко мне с какими-то односложными дурацкими вопросами, проверяя, всё ли с головой у меня в порядке.
Мы были насквозь мокрыми. Но дождь почти прекратился. Состав шёл безостановочно в багровеющую зарю - на восток!.. Мама развернула мокрый узел, вручила мне и папе по яблоку.
- Как же ты, Поля? – сказал папа. – Ты ведь тоже ничего не ела...
- Мне не хочется. – И вдруг сквозь пролившиеся слёзы: - Ты живой, Мара?..
Я не понял вопроса.
Вставало солнце - и папа уже бодро выкладывал из узлов по платформе наши мокрые вещи...
8.
...На вокзале в Харькове подсказку нам дал эшелон теплушек, готовившийся к отбытию на Сызрань и Куйбышев. Куда дальше – говорили по-разному.
- Через Волгу – уже неплохо! – решил папа.
Он принёс сразу три купленные буханки хлеба и круг колбасы. В теплушке слышался еврейский говор. Кое-что я уже понимал. Говорилось о том, что немцы режут евреев. Именно – режут? Я не верил. Зачем?.. Спросить было не у кого.
Всё, во всяком случае, пока оборачивалось неплохо. Маме нашлось место на нижних нарах. Папа и я полезли на верхние. Первая длительная остановка была уже в Пензе. В привокзальной столовой разносили горячие щи.
«И возроптали сыны Израилевы: о, если бы мы умерли в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта. Ибо вывел Ты нас в эту пустыню, чтобы уморить голодом...»
Соседи по столу разочарованно водили ложками по тарелкам, вылавливая постную капусту и втолковывая молоденькой подавальщице преимущества жирного украинского борща перед постными щами
- Ну, и сидели бы в своей Украине, - огрызнулась девушка.
- Вот шикса! – сказал сосед, ища сочувствия у папы.
Папа отвернулся.
За Волгой выяснилось: состав направлялся в Ташкент. Об этом упоминали и раньше, но как-то неопределённо. Папа повеселел. Какой-то «сосланный за троцкизм дядя Шулька» (это всё, что я про этого дядю слышал и помню) был инженером в Самарканде. Я тоже обрадовался: Самарканд был столицей Тамерлана, о котором я уже читал...
Эшелон с «выковыренными» (уже возникла терминология) неспеша переползал казахскую полупустыню. Теплушка раскалена полуденным солнцем и пассажиры теснятся к раскрытой, сдвинутой в сторону тяжёлой двери. Я допускаем из милости сидеть в проёме, свесив ноги, но не с краю, где можно бы держаться за стенку, но – между нестарыми, здоровыми, плотными мужичками, которые как раз за стенки и держатся.
Странное чувство. Кажется, я видел когда-то где-то эту бесконечную холмистую полупустыню, обитал здесь. Состав пополз медленнее. На долгих случайных паузах между станциями подбираю ржавые горячие камни, чем-то дорогие мне. Я почему-то упоён зрелищем этого раскалённого солнцем простора, угнетающего остальных...
На сквозных полустанках состав встречают обтёрханные казахи-стрелочники; в руке у каждого смотанный вкруг короткого древка жёлтый флажок, означающий, что путь свободен.
За Аралом пассажиры состава поглощают дыни, купленные задёшево на одной из остановок. Из нашей открытой двери, из соседних теплушек поминутно выбрасывают дынные корки. Я и сам во вкусом поедаю сладкий ломоть...
Но вдруг из соседней теплушки выеденную половинку дыни метнули прямо в стрелочника. Заряд не долетел. Но долетела – и попала прямо в лицо казаха следующая половинка. Теплушку едва не встряхнуло от радостного гогота.
Стрелочник не сдвинулся с места, только утёр рукавом свободной руки лицо. Другие брошенные корки уже до него не долетали...
Я не видел меткого стрелка - счастливого удавшейся мерзости и тому, конечно, что сам находится в полной безопасности.
Итог для меня неожиданный. Все годы войны, да и в первые послевоенные, жрал, как говорится, «что бог послал» - вплоть до мерзейшей затирухи: кормовая свёкла, жмых, немного ржаной муки.
Но ни разу после увиденного мной - по сей час! - не прикасался к дыням. Сам дынный запах вызывал (и вызывает) почти рвотную реакцию. Моё нынешнее семейство считает это моей блажью.
Ну, не мог есть. Всякий раз вставал передо мной этот казах, утёрший лицо, но всё так же державший свёрнутый жёлтый флажок, открывавший нам путь...
Господи, да что же нас ждёт?..
* * * * *
|
Вход
FAQ
Поиск
