Сетевой портал "Заметки по еврейской истории"

Евгений Беркович: «Математик» – не просто профессия, это и образ мыслей, и взгляд на мир, и состояние души... Математик – это, скорее, порода, нельзя быть «бывшим математиком», как нельзя быть «бывшим пуделем». Знаменитый математик Штейнгауз когда-то сказал: если два человека берутся за незнакомое дело, математик сделает его лучше».

«...как высОка грудь её нагая,
Как нага высокая нога!»
А. Городницкий.

«...скрещенья рук, скрещенья ног -
Судьбы скрещенья». Б. Пастернак.

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ.
Всё, о чём вы здесь прочтёте, - уже история. Ни государства, в котором всё это происходило, ни даже места... За Тушинскими шлюзами, где разворачивался этот уже удивительный роман, теперь элитный микрорайон со шлагбаумом и сторожевой будкой. Есть и собака, громадный пятнистый дог - на всякий случай, на цепи...

Загляните в Эпилог – может, и не стоит читать? Может быть, употребить время на что-то полезное? Давно ли вы занимались сексом? То-то же!
Тем более что и сам этот роман, представленный здесь во всех подробностях, уже не современный – исторический. Сегодня всё гораздо круче, оперативнее, лаконичнее, а главное - конструктивнее: «кто девушку ужинает, тот её и танцует».
У меня даже предположение (надо бы ещё проверить), что наш Земной Шар завертелся гораздо быстрее.

Загляните в Эпилог – может, и не станете читать? О мёртвом, как говорится, или всё – или ничего.
Не упускайте золотое времечко: жизнь, как говорят учёные, быстротечна. Вот и моя жена уже давным-давно не вдвое моложе меня, как было вначале...
Такие вот парадоксы математики.

История же тянет нас не вперёд, а назад, - вам это надо?..

I.
Я ЗА СВОЮ ЖИЗНЬ ПРОЧЁЛ ОЧЕНЬ МНОГО ВСЯКИХ КНИГ. Наверное, сто. Может быть, даже двести. Гений (я где-то читал) оттого-то и возвышается над прочими, что стоит на крепких плечах своих предшественников.
Я не гений – тем более.

Я сам знаю умных людей, в почтенном возрасте, которые, прочитав две книжки, тут же пишут свою – третью. Прочитав три или четыре, пишут пятую. Тоже не гении, но опираются на достигнутое.
А мне кто мешает?

Если бы не было Гомера, Льва Толстого тоже не было бы. Если бы он стоял не на чьих-то плечах, а на своих ногах, не высовывался бы, никому и в голову бы не пришло, что перед ним Лев Толстой - живой, можно сказать, классик.

Вот я читаю, как Анна Каренина бросилась, например, под поезд, и думаю, отчего это люди и сейчас, как и в ушедшую от нас эпоху - и даже раньше! - так озабочены сексуальными проблемами, точно все другие уже решены? Один крупный современный ученый подсчитал: примерно каждые 48 секунд наше бодрствующее сознание обращается к предмету или идее - к чему-то так или иначе связанному с сексом.

Ну, не так вот прямо, что хорошо бы мол, тут же заломать даму с авоськами, притиснутую к вам в душном переполненном автобусе, или, наоборот, сомлеть, несмотря на тяжесть этих авосек, от такого внезапного контакта с мужчиной, - нет, конечно. Тут все тоньше, опосредованнее, я бы сказал - изящнее, в некоей дымке, столь характерной (как утверждал Зигмунд Фрейд) для нашего подсознания.

О чем мог, например, думать поэт, написавший когда-то свои знаменитые строчки:
"Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы..."?
Почему - нагая? О чём он думал? О свободе? о революции, разбившей оковы самодержавия, о чем он все так же аллегорически напишет в следующих строчках?..

Ну, а во сне - тем более!.. Если бы мы, просыпаясь, помнили все, что нам снилось, жизнь наша была бы гораздо ярче.

Крупный ученый, о котором упоминалось выше, находит этому самое простое объяснение: размножение, оказывается, - важнейшая функция всего живого, а секс, оказывается, непосредственно связан с этой функцией.
И наша жизнь, какая бы она ни была, разворачивается на этом фоне.

Так вот, чем заняты на протяжении веков литература, всяческие искусства!.. Чем заняты поминутно наши мысли!..

Интересно, а сам я в своей жизни соблюдал вот этот статистически выверенный интервал - 48 секунд, чуть больше или чуть меньше? Право, не вспомню. Теперь, когда не только голых видишь на экране, но, нередко, и натуральный половой акт, уже с трудом вспоминаешь, что школы были когда-то раздельные - мужские и женские, что даже целомудренный поцелуй киногероев воспринимался как пощечина общественному вкусу. Вот и не было его на экране; и когда по ходу дела герой деликатно брал героиню за руку и МОГ последовать поцелуй, камера обращалась непосредственно к небесам, и вы видели бегущие облака...

Так вот я учился в мужской школе. А вечера - с непременной "торжественной частью" совместно с "параллельной" женской школой устраивались трижды в году: к маю, в ноябре и к Новогодью...

Дело, конечно, не только в этих вечерах. После войны я с родителями много лет жил в киевских трущобах - в разрушенных и кое-как восстановленных самими жильцами прежних монастырских кельях - и мог, наверное, видеть всякое. Но - не видел. Вероятно, слишком много сил отнимало недоедание и слишком много времени - добывание пищи.

И опять же, дело не только в этом. Я был каким-то прирожденным не то идеалистом, не то идиотом, не то эстетом. Жили мы на так называемой Глубочице рядом с двуми заводишками - дрожжевым и уксусным. Вокруг них вечно клубились перекупщицы - тех же дрожжей и уксуса, причем торговые операции часто были бартерными - товар на товар.
Рабочий как-то выносил за проходную краденое, встречная же сторона могла расплатиться как деньгами, так и собственным телом, этой, так сказать, наличностью. Для совершения сделки тут же, в соседнем дворе, было что-то вроде места случки.

Однажды, когда я уже слегка подкормился и приобрел хоть сколько-то товарный вид, две шлюхи, остановив меня у этого случного пункта, пригласили "погостить". Я, помнится, был даже слегка испуган.
- Хрен с ним, - сказала одна другой. - Скубент, сухой мондёр.
Первое определение я понял:"студент"; второе долго не мог расшифровать.

Где-то когда-то (было мне, вероятно, лет 16) я прочел, что в древней Греции люди были красивы, и затосковал. Может быть, я не прочел об этом, а увидел копии античных статуй. Может, была это вовсе и не античная скульптура, даже не копии, а что-нибудь неизмеримо более позднее и зализанное - какой-нибудь, скажем, венецианец Канова или француз Роден... Тоже, небось, томились по золотому безвозвратному прошлому, - и их мраморные Психеи, Венеры и "олицетворения Весны" вызывали во мне щемящее чувство. Они были так хороши, что любая одежда только уродовала бы их.

И я представлял, как по долинам и по взгорьям классической Эллады - вечнозелёным, с руинами храмов там и сям разгуливали обнаженные люди, прекрасные, как боги...

Воображаемые мной храмы представляли собой, как я потом понял, романтическую помесь всевозможных, тоже виданных на картинках, средневековых замков... И еще я понимаю теперь, что был я тогда в так называемом переломном возрасте, осложненном тем, что из-за многолетнего недоедания, наступил он у меня позднее обычного...

Что в реальной жизни могло тогда показаться аналогом этому великолепию? Только институт физкультуры со стадионом, крытым бассейном, единственным тогда в городе, и гимнастическими площадками прямо на открытом воздухе, под киевскими каштанами!..
В моих глазах это и было отражением светлого эллинского мира.

Но опять же - всё не так просто. С возрастом (годам к 18-ти) угол зрения изменился. Божественная Эллада хоть и представала передо мной попрежнему яркой раскрашенной картинкой, но уже я знал, что это лишь воображаемая копия прекрасной фрески Рафаэля "Афинская школа": из глубины грандиозной аркады шли, беседуя, прямо на меня среди почтительно расступившихся безымянных философов величавый седобородый Платон и вдохновенный, полный сил Аристотель...

Эту фреску с ее классическими персонажами я воспринимал не как романтический взгляд в прошлое, а как воплощенную утопию, мечту о будущем. И не очень задумывался, почему на греческих философах древнеримские тоги, а сама эта Афинская школа - Ликей, или Академия? - своей грандиозностью смахивает, скорее, на термы Каракаллы в Риме, где творил Рафаэль; вся, разом, человеческая история не стоила, казалось, этого единого мига постижения истины.

Вам понятно уже, почему я исхитрился как-то поступить сразу в два вуза - в спортивный и в Киевский университет на философский факультет. И гонял бегом (через Шевченковский сквер, по Красноармейской...) из холодных сырых аудиторий приземистого, кроваво-красного университета (в здании, разрушенном бомбежкой, еще шел ремонт) - на тренировки, в анатомичку и в препараторские в белый инфизкульт, приподнятый над стадионом и бассейном.

Какие-то занятия приходилось, понятно, пропускать, но как-то сходило с рук: в одном вузе я отлично учился (что было несложно), за университет безотказно выступал на соревнованиях, вогнав себя в конце концов в страшную перетренировку, которая долго еще потом сказывалась. Было время, когда я едва не разучился плавать...

II.
НО НЕ ЭТО ЯВИЛОСЬ ПРИЧИНОЙ последующих событий, когда я вдруг почувствовал себя едва ли не увлекаемым в бездну мощным потоком мировой истории. Я ведь был прежде всего студентом-философом. А время, что называется, было боевое. Всюду, как писали газеты, были фронты. Философская дискуссия, за которой следил лично товарищ Сталин, вскрыла глубокий прорыв на философском фронте. Здесь тихой сапой (так писали газеты) наступали на нас фидеизм, идеализм и объективизм.

Биологическая дискуссия обнаружила глубокое отставание на биологическом фронте. Здесь по всем правилам самой передовой мичуринской науки был дан бой злокозненной генетике. Хромосомы с генами, это измышление лжеученых, были, наконец, повержены.

Но уже поднимала свою ядовитую голову гидра- кибернетика, очередное измышление западных спецслужб. Она была тут же раздавлена - раз и навсегда.
Пока что наша советская физиология тоже скатывалась в болото, пора было заняться ею...

Одно за другим проходили экстренные совещания на уровне пленумов ЦК, Политбюро, академий всех уровней, посвященные вопросам языкознания, на которые обратил внимание лично товарищ Сталин. Здесь обнаружился прямо-таки зияющий прорыв, который заткнул он сам своей гениальной работой "Марксизм и вопросы языкознания".

Попутно им была обнаружена брешь в нашей экономической науке, которую он опять же заткнул другой своей гениальной работой "Экономические проблемы социализма в СССР", сформулировав основополагающий закон "обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил".

С этим законом мы должны были тут же превозмочь все экономические трудности. Не за горами уже времена, когда вообще никаких трудностей не будет. Да, мы не станем ждать милостей от природы, будем по-прежнему бороться с ней для пользы общества, но повседневные бытовые хлопоты исчезнут с повестки дня. Мы о них забудем. И станем только громко смеяться, вспоминая, какие ничтожные мелочи в прошлом мешали нам жить: голод, например; или отсутствие жилья; или - прописки; или - и того, и другого, и третьего, и ещё чего-то.

О сексуальных проблемах и говорить нечего. Стоило ли оглядываться на них, если следовало глядеть только вперед? А там, впереди, было уже на что поглядеть:"великие стройки", "рукотворные моря", "преобразование природы", "сияющие вершины коммунизма"...
Его пришествие ожидалось тогда с минуты на минуту:
"Дерево, посаженное сегодня, будет плодоносить уже при полном коммунизме!"

Прочитав это в свежем романе лауреата Сталинской премии 1-й степени, я, разумеется, тут же бросился считать. По всему выходило - лет пять. Если имелась в виду кокосовая пальма или баобаб, тогда, надо думать, несколько дольше. Стоило, во всяком случае, подождать. И сексуальные проблемы, несколько смягченные перетренированностью и недоеданием, казались уже постыдным слабодушием.
Мне было бы не по себе, если б о них узнал мудрейший из когда-либо живших на Земле людей, раскуривавший свою знаменитую трубку на портрете в фойе нашего бассейна, лучший друг физкультурников.

Он вел нас от победы к победе. Он самолично возвысил каждого из нас, сказав с характерным для него твердым кавказским акцентом:"Последний советский гражданин головой выше любого заокеанского чинуши!". Последний - любого!.. Тут уж каждый немного приосанивался и стремился глядеть орлом. А мы, инфизкультовцы, на всесоюзных физкультурных парадах, чеканя шаг с широкой отмашкой рук от уровня глаз до крайнего заднего положения, как бы непосредственно, впереди всех, шагали в будущее.

И я тогда прямо-таки помешался на известной гегелевской мысли, подтверждаемой всей сталинской эпохой, - о том, что все действительное - разумно, а все разумное - действительно.
И еще на том, что свобода это осознанная необходимость. И значит, все мы свободны, как никогда.

Одно только смущало. Раз уж назрела историческая необходимость в такой великой эпохе, осененной сталинским гением, в самом появлении на свет этого человека, то что было бы, если б его мама родила, скажем, девочку...

Мысль глупая, но меня, помню, настолько мучила, что я как-то даже проговорился где-то. Ее, во всяком случае, не называя прямо, ставили мне в вину на грандиозном (по моим понятиям) общефакультетском собрании, когда исключали из университета.

И сам декан факультета, доцент Овандер, говорил с трибуны о том, что не для того одерживали мы блистательные победы на фронтах Великой Отечественной войны, чтобы в нашу среду протаскивался оголтелый метафизический детерминизм.

А я сидел, опустив голову, и когда мне предложили встать, чтобы все в зале видели, с кем имеют дело, с готовностью встал и показал себя всем.

Я и сейчас иногда думаю, что же меня выручило тогда. Я был исключен из университета, но продолжал учиться в инфизкульте, был исключен из комсомола, но как-то замотал билет и попрежнему платил взносы - только в другом вузе.

Что-то, мне кажется, объясняет эпизод, случившийся не со мной, который сам я не наблюдал, о котором лишь слышал, - но чрезвычайно характерный. Один из наших инфизкультовцев на спор, при свидетелях, подойдя сзади к постовому милиционеру, помочился на него.

Разумеется, не обошлось без последствий. Но всё решилось к обоюдному удовольствию: провинившийся персонально извинился, и его отпустили для участия наутро в грандиозном физкультурном параде.

Разумеется, это было чрезвычайно ответственное политическое мероприятие, сорвать которое было бы немыслимо. На правительственной трибуне стадиона присутствовал тогда весь республиканский партийный синклит; каждый в просторном демократичном парусиновом костюме, парусиновой шляпе и в парусиновых же, надо думать, туфлях, выбеленных (как я полагал, потому что сам так делал) зубным порошком...

А наш герой с фонарем под глазом (мог бы отделаться пинком в зад, но, как сам объяснил, "ловко увернулся"), чемпион-тяжелоатлет, нес по стадиону в одной вытянутой руке такое огромное знамя, что трибуны только ахали.
Алое полотнище парусило под ветром, трехметровое древко гнулось, как мачта. Ассистентки в купальничках, вышагивавшие своими циркульными ножками по обеим сторонам, казались миниатюрными статуэтками.

Триумф был настолько полным, что я нисколько не удивился бы, если б пострадавший милиционер самолично принес нам свои извинения.
Но - чего не было, того не было.

А еще одного нашего героя я наблюдал не раз. Он постоянно останавливал такси и спрашивал водителя, свободен ли он. Получив утвердительный ответ, тут же предлагал:"Пошли, сыграем в преферанс".

При этом его ни разу не били. Он был баскетболистом, центровым, так называемым "столбом". Человеку нормального роста для того, чтобы съездить по его физиономии, пришлось бы, наверное, встать на стул.
Скоро его узнавали все таксисты Киева и сигналили, проезжая мимо, не останавливаясь. Он и прозвище получил - Свисток.

Оба, хотя и стали героями изустного институтского эпоса, ничего не внесли в нашу сексуальную жизнь, вообще были далеки от нее. У первого, тяжелоатлета, было какое-то защемление позвоночных корешков; с девушками он был прост и короток, в стиле чемпиона, но при решательных действиях без какой-либо их вины всякий раз терпел афронт. Когда он нам жаловался на это, ему советовали лечиться водкой, и он лечился...

При виде второго, баскетболиста, девушки наши тоже обычно сигналили, подражая таксистам, и крутили пальцем у виска.

Вот я и думаю: не так ли тоже покрутили пальцем у виска где -то в высоком кабинете, решая мою судьбу? Если так, спасибо им за это.

III.
НО, КОНЕЧНО, И СЕКСУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ У НАС тоже шла своим чередом. И здесь были свои герои. Одного из них я знал довольно близко: мы оба тренировались в бассейне у Виктора Викторовича Вржесневского, тренера многих чемпионов. Сам я, увы, чемпионом не был, а тот, о ком я рассказываю, - был, и в бассейне на тренировке ему выделялась даже своя дорожка.

Только однажды на соревнованиях, случайно, мне выпала честь плыть рядом с ним, и я решил про себя, что лучше умру на дорожке, но - не отстану. Так я ему завидовал. Сразу же начну финишировать, прямо со старта, будь что будет...

Но никто так и не узнал о моем геройском намерении. Еще чуть ли не в прыжке, в воздухе, тут же после стартового выстрела, я увидел впереди желтые пятки чемпиона. И как ни частил, преждевременно выбиваясь из сил, они всё удалялись и удалялись от меня.

И когда я, едва не теряя сознание, выбирался из воды, цепляясь за поручни, его уже поздравляли, и крупная плечистая тетя, председатель институтского профкома, висла у него на шее...

И вот он, этот почти античный герой, поспорил с кем-то, что познает - я, так сказать, метафорически - девушку прямо в переполненном трамвае (тогда все трамваи были переполнены), на задней площадке. Вот так, без затей.

Выбрали маршрут ("девятка" - с Подола на Сталинку), определили дистанцию - где-то на отрезке от Физкультурной улицы до Байковой, три-четыре остановки. Дистанцию эту нельзя было нарушить, так же как при передаче эстафетной палочки.

Назначили арбитров, установили день и час, нашли девушку, объяснили ситуацию, определили задачу, наметили конкретные ориентиры...

Я до сих пор не знаю, честно ли было выиграно это пари. Трамвай, действительно, был переполнен - на этот раз самими студентами. Наш герой, думаю, не без заднего умысла заранее широко оповестил о своей творческой инициативе.
В вагоне я сразу же был оттеснен на переднюю площадку с еще несколькими случайно втиснувшимися сюда рядовыми пассажирами и спрашивал точно так же, как они, что же это там, в конце концов, происходит - на задней площадке...

По-моему, никто ничего не понял, даже те, кто втиснулся в центр событий. Был самый разгар зимней экзаменационной сессии, мороз, все в пальто, - разбери, что там и к чему.
Я потом видел эту девушку; она, по-моему, тоже ничего не поняла, тоже спрашивала у всех: так кто же все-таки выиграл?

Так или иначе, наш чемпион был тут же объявлен героем дня, а затем и года, потому что ничего более замечательного уже не происходило...

Много лет спустя я встретил его случайно в Москве, у Центрального телеграфа, и спросил просто так, между делом: кто же все-таки тогда выиграл? Он смутился и ответил уклончиво, что-де выиграли же аргентинцы у англичан на первенстве мира, хотя сам Марадона сознался, что "была рука", добавив тут же, что то была "Божья рука"...
Так что не надо-де больше об ЭТОМ; по нынешним временам ЭТО уже не событие... Он-де сам преподает в вузе. И знает молодежь не понаслышке.

Я смотрел на этого слегка испуганного, сильно потрепанного жизнью человека и удивлялся тому, что завидовал ему когда-то.

Зависть, мне свойственная, поначалу вообще сильно отравляла мою жизнь. Никак я не мог смириться с тем, что кому-то, БЫТЬ МОЖЕТ, достается то, что не доступно мне, и не шел ни на какой компромисс. Представляя себе некий идеал, сообразный разве что с античным, я упорно искал только его. И когда воображал, что нашел, влюблялся столь несуразно и безоглядно, что почти неминуемо терпел фиаско.
Я понимал нелепость своего поведения, но ничего с собой не мог поделать.

И еще была у меня удивительная особенность, до сих пор непонятная мне. Добиваясь, наконец, взаимности, я совершенно не думал о том, что и подруга, наверное, должна разделить со мной успех и наслаждение. Некоторые из них ухитрялись как-то испытать оргазм без какого-либо моего прямого содействия и даже пытались просветить меня, - но я был непробиваем.
И каждый раз горестно гадал, почему это подруги, даже воздававшие должное моему темпераменту, вдруг покидали меня...

Я только что сказал о том, что меня иногда как-то пытались вразумить, но я все никак не вразумлялся. Тем более удивительно, что женившись впервые, когда мне уже было за тридцать, я с первых же дней был ужасно озабочен чувствованиями юной жены. Точно проснулся внезапно. Так что ей – при полном отсутствии у нее хоть какого-то опыта - пришлось меня даже успокаивать: всё мол отлично, даже с избытком.
Что перевернулось вдруг в моей голове, понять не могу, - но тут я показал себя молодцом.

Другое было худо. В Москве я был натуральным бомжем. Не мог устроиться на работу без прописки, пробавлялся случайными заработками. С женой поселились в одной комнате с тещей - очень правильной, партийной и принципиальной. Меня она ненавидела, считала, что я женился для того лишь, чтобы стать москвичом, и не стеснялась сказать соседке - так, чтобы я слышал:
- Сравни: ЕЕ (дочь) и - ЕГО (меня)... Это что, - пара?!.

Она была права. Жена - русская красавица; сегодня назвали бы МОДЕЛЬЮ. Так вот из-за этой тещиной правоты нам приходилось порой чуть ли не убегать из дому, искать, где переночевать...

И это было еще не худшее. Я до сих пор не могу понять, как это теща вынудила свою дочь, далеко не бесхарактерную, решиться на аборт - первый в жизни.
Из больницы жена вернулась в тот же день - прямо-таки разъяренная.
Аборт оказался каким-то неслыханным оскорблением ее сущности, и она потребовала, чтобы я тут же исполнил свой долг, и она бы забеременела снова.

С трудом я смог уговорить ее поберечь себя, отложить задуманное хотя бы месяца на два. Каждый день она упирала на одном и том же. Приходилось быть начеку.

Теперь, когда у родившейся в ту пору дочери уже двое детей, моих внуков, я имею право вспомнить эту историю; и назвать первый свой брак все-таки удачным, хотя совместная жизнь тогда так и не состоялась...

Я долго потом не решался жениться снова; мне почему-то казалось, что этим я предал бы своего ребенка, появившегося на свет в результате столь странного финта судьбы.
Но все уже было иначе, чем прежде: рядом был человек, который, не раздумывая, безоглядно подставил плечо под мою ношу...

В свою нынешнюю жену я влюбился сразу же, с первого взгляда; но, как это бывает с мужчинами, поначалу был слегка охлажден вот этим безоглядным встречным чувством, для меня непривычно открытым и свободным.

Она была вдвое моложе меня и принадлежала уже к другому поколению. Только с ней я понял, как преданы, великодушны, самоотверженны бывают юные чувственные красивые подруги. Пожалуй, именно такие - красивые и чувственные. Пожалуй, только они - не замороченные "комплексами", не озабоченные "проблемами". В них нормальное сознание своей женской сути, судьбы, предназначения.
Словом, я не ошибся, у нас четверо детей...

Тут, кажется, природе и отступиться бы. Но я привык, жена - тоже. Конечно, я уже не так активно обращался мыслями к сексу, не каждые 48 секунд, раза в два реже. Но кардинальный перелом все же не наступил.
Кстати, что говорит об этом передовая наука? Знакомых сексологов у меня не было, был знакомый специалист куда более широкого профиля, член-корреспондент Академии наук...

- Если ты обращаешься ко мне как к сексологу, хочу предупредить, что такой науки все еще нет. Как нет астрологии, уфологии, хиромантии, прочей "хренологии". Маркс был прав. Наука лишь тогда может называться наукой, если ее выводы подтверждаются математически. Если есть эксперимент, который может быть в точности повторен и даст тот же результат.
- И в сексологии бывают эксперименты на добровольцах, я слышал...
- А я видел. Я консультировал. И уверяю тебя: объективная картина всегда так или иначе искажена. Интимные обстоятельства по сути своей не предполагают постороннего наблюдения. Если бы ты слышал что-то о "принципе неопределенности" Гейзенберга...
- Я что-то слышал о "принципе неопределенности" Гейзенберга...
- ...ты бы понял, что невозможно наблюдать со стороны нормальное совокупление, если любовники предупреждены об этом. Они, как бы ни старались, поведут себя иначе...
- Но квантовая механика - наука или тоже не наука?
- В квантовой механике важны среднестатистические значения. Тебя среднестатистические значения устроят?

Тут я ему сказал о частоте - между прочим, среднестатистической - с какой наше воображение обращается к ЭТОМУ предмету. И о том, что у меня периодичность снизилась вдвое.

- Вот как. - Он задумался. - Я, конечно, не подсчитывал... да и как подсчитаешь? А сам половой акт - тоже плод воображения? а если два акта подряд, а если три или четыре?.. Тут, видишь ли, смазаны объективные критерии. Наука бессильна...

Размышляя так, мой знакомый пока налаживал свой электрический кофейник. Это был отличный японский кофейник с программным управлением, но что-то он барахлил на нашем электричестве.
- Незаменимая вещь, - сказал хозяин. - Регулятор температуры, времени кипения, давления пара. Автоматическое перемешивание - полюбуйся! Без высшего образования и не суйся.
- Есть, наверное, инструкция?
- Есть. На японском языке. Кстати, - сказал он, перелив, наконец, неудавшийся кофе в обычный жестяной ковшик с погнутой ручкой, - вот наиболее надежное устройство - наша простая и честная советская кастрюлька. Они там, на Западе, не перестают дивиться нашей стабильности, ищут каких-то высокоумных объяснений, - тогда как разгадка именно в этом, ни в чем больше.

Кофе, наконец, созрел и был разлит по чашечкам. Теперь ему предстояло отстояться, а нам пока что - насладиться ароматом. Такова здесь, в этом доме, традиция. Раньше я как–то легко относился к этой традиции, не придавал значения. И детей было поменьше, и я был помоложе, и какие-то мечты еще не казались несбыточными. Подумаешь, кофе...

Теперь же, помнится, я выпил чашек шесть, рассчитывая с этим еще не выветрившимся запахом появиться утром у себя в бассейне. Сразу расспросы коллег-тренеров: где был? Ну, это еще как-то можно объяснить. А что делал? Если решал проблемы, связанные с сексом, то почему без баб?..

Сразу скажу: ученым званием в нашем бассейне никого не удивишь. Академики у нас тоже плавают. Это - был тогда - единственный в Москве бассейн для подводного плавания. Тут же и шестнадцатиметровый колодец для глубоководных погружений. И поохотиться на большую рыбу, на манер Эрнеста Хемингуэя, тоже можно было.

Рыбу имитировал жестяной силуэт, передвигаемый под водой по натянутому тросу, зато ружья для подводной охоты были самые настоящие, пробивали жесть навылет.
И снаряжались боевые пловцы, как на охоту за большой рыбой: моноласты, точно подстриженные крылья ангелов, ружье, легководолазный костюм, акваланг, маска в поллица...

Так что аналогия с приключениями где-нибудь в стремнинах Гольфстрима при некотором воображении была полной.
Не думаю, чтобы воспоминания охотников за большой рыбой, акулой или тунцом, когда они возвращаются из океанских странствий, были живописнее услышанному мной здесь, после тренировки.
И инструкторы в нашем бассейне рядом с Тушинскими шлюзами сами себе казались несколько выше званием, чем-то вроде егерей.

Я иногда думаю: не так уж неправы субъективные идеалисты, утверждающие, что действительность такова, какой она представляется нам. Вот и мой знакомый, крупный учёный, вдруг вспомнив, показал мне новенькие лапти, которые собственноручно сплёл в свободное время, преодолевая засасывающую рутинность жизни. Ему лучше думалось за такой вот бисерной работой. У него была целая теория на сей счет. Ведь прежде чем сплести лапоть, надо надрать лыка, сходить в лес, дышать свежим воздухом...

Вся жизнь этого человека в преодолении инерции. Утро его начинается с йоговских асан, перемежаемых пранаямой - то есть вдыханием поочередно каждой ноздрей праны - то есть обычного воздуха, каким и мы дышим, только заряженным (благодаря полной сосредоточенности, отключению от всего внешнего) особой, еще неизвестной науке, жизненной энергией.
Так после глубокого освежающего сна он включается в общий Ритм Космоса, как рекомендует йога, приобщается ко всему сущему...

Затем, ухая от удовольствия и насвистывая что-то живое из классики ("Турецкий марш" Моцарта), он приплясывает под ледяным душем, растирается затем докрасна и набрасывает махровый халат на тренированное, пружинистое тело.

Друзья пытались следовать его примеру (хатха-йога, стойки на голове, импортный ворсистый халат, заряжающий нашу ауру статическим электричеством, японский кофейник с программным управлением, ионизатор под потолком, наполняющий комнату столь целительными отрицательными ионами, ледяной душ...), - но дело кончалось обычно острым радикулитом, а однажды, в виде исключения, даже двустронним воспалением легких.

Мой герой объяснял эти неудачи своих завистников и имитаторов неумением сконцентрировать волю.

Этим же он объяснял столь обычную в наше напряжённое время мужскую импотенцию. Ведь все так просто! Концентрируя энергию в нужном месте, мы вызываем прилив крови, напряжение необходимого нам органа, увеличение его в размерах, затвердение до оптимальной кондиции... Нет, в практическом отношении проблем быть не должно, но моего знакомого, теоретика по натуре, беспокоило другое...

IV.
- А ПОЧЕМУ, СОБСТВЕННО, - СО-ВОКУПЛЕНИЕ? – Он подпер подбородок классическим жестом роденовского "Мыслителя". - Почему - вдвоем? Зачем эти сложности? Тебе это не приходило в голову? Почему природа, уже найдя довольно простой способ размножения - делением, не остановилась на этом, а пошла гораздо дальше? Прогресс?.. С прогрессом в любом случае все было бы в порядке: если какая-нибудь амеба делится надвое, то мы бы уже, наверное, натрое или на четвертинки. Или почковались бы. Или еще как-то.

Какая всё-таки нелепость - то, что мы умираем!

Разделившись, мы бы, само собой, ощущали сперва какое-то развдоение (или расстроение, если натрое) личности, какое-то беспокойство, словно бы потерю, некоторую что ли сумятицу в мозгах - тоже, естественно, разделившихся, - беспокойство, как, наверное, в детстве, когда нас отлучали от материнской груди...

Постепенно, шаг за шагом, каждая такая четвертинка (если на четыре части) приобретала бы собственный жизненный опыт, питалась бы, дополняясь вновь до целого организма, становясь опять личностью - математиком, тренером, да кем угодно! – как сами мы, когда мужаем и набираемся сил.
То есть о прогрессе и тогда не пришлось бы беспокоиться, прогресс всегда обеспечен.

Конечно, и тогда, я думаю, никто так уж охотно не делился бы. Тоже воспринимал бы как неудобство, личную драму. Но, я думаю, таких трагедий, как сейчас, все-таки не было бы: венки, гроб, музыка, речи, вдова... Все было бы куда проще. И тот, кто подошел к своему естественному пределу и уже принялся делиться, мог бы и сам, наверное, с интересом наблюдать этот процесс, может быть, с развитием науки, даже направлять его.

И никаких проблем с деторождением: все происходит само собой, заведенным порядком, всё под рукой. Кого-то там искать, с кем-то знакомиться, устанавливать контакты, осложнять себе жизнь, делить жилплощадь, платить алименты, - зачем? Нет, природе следовало бы пойти только по такому пути, это было бы логично.

Да, пока что это нам просто смешно. Да, мы привыкли и решили: только так - правильно. Хотя, если подумать, мы сейчас куда в более смешном положении.

Возьми, скажем, прямо-таки изощренные брачные церемонии у скромной серенькой птички - кажется, у австралийской славки... Это ж придумать надо: самец самочке цветок в клюве подносит! Прямо-таки какое-то эволюционное извращение! А самочка еще ломается, в гнездо заглядывает: удобно ли, не мала ли жилплощадь? А он безмерно волнуется, уламывает её, цветок то положит перед ней, то опять подымет. Этот не годится - не щадя сил, слетает за другим, травку для гнездышка нащиплет, озабоченный весь, взъерошенный - смотреть жалко.

Хотя потом, как заведено у этих птичек, оставит самочку на яйцах, а сам улетит.

И все это, хоть и выглядит разумно, на самом деле - ты меня понимаешь! - только слепой инстинкт. У славки у этого и в мыслях нет, что он поступает как-то не так. Он как раз уверен, что поступает, как надо. И самочка к нему без претензий, не то что у нас. Он и на следующий год поведет себя точно так же. И какая-нибудь очередная самочка будет снисходительно поглядывать на него, уверенная пока что в прочности уз и в собственном превосходстве.

В чем тут дело? и к чему какие-то дополнительные сложности?

О нас с тобой и говорить нечего, у нас всё это вообще осложнено, обставлено рогатками, препятствиями, сомнениями, неудобствами. Ну, встретились, наконец, слава богу!.. Природе, казалось бы, выгодно, чтобы мы тут же на месте приступили к размножению, обеспечили бы максимальную рождаемость. А на самом деле?..

- Ты поэтому всё еще в холостяках? - спросил я.

Он рассмеялся и выпрямился во весь свой прекрасный рост. Практически юношеская фигура, короткая энергичная стрижка, облегающие джинсы - испытанный старый "рэнглер". Он не гонится за модой. В джинсах он, между прочим, бывает даже на полуофициальных приемах, куда и в брюках не каждого пустят.

Я был однажды на таком приеме и понял, что и в Москве можно жить не хуже, чем в Сан-Франциско или Бостоне. Я встретил там людей, ни разу не выезжавших в капстраны, им туда и не надо. Их туда и не тянет. Всё на месте: пиво в высоких банках, натуральное виски, наша отечественная семга слабого посола - прямо на столах.
Правда, закусь слишком мелко нарезанная, не по-нашему. Приходится хватать сразу по два, по три куска, как, может быть, здесь не принято...

И еще: стульев, представьте, нет. Едят, представьте, стоя, а ля фуршет. Считается, вы не поесть пришли сюда, а обменяться мнениями, пообщаться. Считается, что вы уже дома поужинали...

В подобных обстоятельствах мой знакомый, уделяющий сёмге не больше внимания, чем мы - ливерной колбасе, производит неизгладимое впечатление.

В своем сравнительно узком кругу он столь широко известен, что олицетворяет собственной персоной целое направление в математике, точнее - в прикладной математике, и не одно, а сразу несколько направлений.
И имя его настолько в ходу, что в разговоре обычно сокращается до единых инициалов букв - Ка-Эл.
В научных сферах так принято. Был ведь Лев Давидович Ландау среди своих просто Дау. А имя открывшего электрон Джозефа Джона Томсона сократили даже до неприличия - Джи-Джи...

"Теория дискретных преобразований", "Анализ рекурсивных функций", "Логический синтез вычислительных и управляющих схем", "Функциональные построения в к-значной логике"...

"К-значная" - не по имени ли автора? Но утверждать не берусь, потому что в этих книгах, с дарственными мне лично, не понимаю ни слова, не говоря уже о математических значках и формулах, пестрящих на каждой странице.

В других, тоже подаренных мне, что-то понять все-таки можно:"Логико-лингвистические модели и человеческий интеллект", "Эволюция больших систем на пути к искусственному интеллекту", "Этика и кибернетика: пересечения и проблемы", "Психология и компьютерное самопрограммирование", "Математическое обеспечение при моделировании эмоций", "Системный анализ современного изобразительного искусства", "Информатика и программирование гибких, оптимальных, взаимозаменяемых идеологических принципов"...
Боже, только теперь сознаешь глубину собственного ничтожества!

Кстати, телефон К.Л. не ищите в телефонной книге – не найдете, и справочная вам его не даст. Скажут, что такого нет, что, может быть, абонент проживает в коммуналке, и телефон - общий. Уточнят адрес. Но о каком адресе может идти речь, если абонент проживает непосредственно на территорити закрытого ящика (слово привычное, не нуждается в кавычках), которым сам и руководит?

Тогда как телефон - вот он на просторной, два на два, тахте, которая, бесспорно доминирует в этой странной шестиугольной комнате, где вы чувствуете себя точно внутри граненого стакана, посколько у каждой грани свое узкое высокое, открытое прямо в небо окно.

Книги в простенках между окнами, три-четыре портрета: Хемингуэй в боксерской стойке между Спинозой и Эйнштейном, которые рядом с этим бородатым мужественным человеком выглядят просто неврастениками.

А еще кто - в противоположном простенке - кто бы вы думали? Ну, конечно же, он - Пастернак, Борис Леонидович, в сапогах и с лопатой на своем огороде в Перделкино...

Кстати, К.Л. несколько схож внешностью с Борисом Леонидовичем, и этим гордится.

Член-корреспондент Академии наук (без пяти минут полный академик), член коллегии министерства общего машиностроения, член ВАКа, член редколлегии ежеквартального "Математического вестника", член Всесоюзного общества "Знание" (член Президиума Центрального совета), иностранный член двух братских зарубежных академий, почетный доктор эфиопского национального университета (Адис-Абеба), член правления советско-эфиопской дружбы, член Президиума Всемирного Совета Мира, добровольный член ряда общественных комиссий Дома ученых...

Само собой, член партии, член бюро райкома партии, шеф упомянутого выше засекреченного ящика, о котором известно лишь, что там занимаются проблемами прикладной математики.

Да, еще со студенческой скамьи он играет в институтской команде регбистов, не раз завоевывавшей призовые места, можно сказать, душа сборной, бессменный ее член!

Прекрасный рост, спортивный загар, возобновляемый в горах летом и зимой, - и при этом та необыкновенная простота в общении, которая и вас невольно приподымает, делает несколько выше и как бы спортивнее. Само его присутствие рядом с вами, вас тоже заметно укрупняет, делает значительнее в глазах окружающих. Вы и сами это прекрасно чувствуете.

Достоинства героя можно перечислять бесконечно. А лицо!.. А одежда!.. А душа!.. А мысли!..
А зубы!
О них чуть позже

V.
КОГДА ИМЕЕШЬ ДЕЛО С ТАКОЙ РОСКОШНОЙ ФИГУРОЙ, одними художественными средствами не обойтись. Обратимся к науке. Вооружимся данными современной психологии.

Насчет темперамента К.Л. двух мнений быть не может. Он не вялый флегматик и уже конечно, не унылый, скисший меланхолик. Бурные крайности поведения ему тоже не свойственны: он не холерик. Конечно же, он - типичный сангвиник: жизнерадостный, легкий, общительный, обаятельный, если нужно.

Кстати, о зубах.
Когда с четверть века назад К.Л. стажировался в Принстоне, его пригласили сняться в эпизодической роли в каком-то ковбойском вестерне. По ходу действия он даже прокатился верхом на быке и, совсем не по сюжету, рассмеялся в объектив. Оператор решил, что дубль испорчен и предложил прокатиться еще раз, но продюсер (так, кажется?) закричал в мегафон:"No! No!", что в переводе означает "Нет! Нет!", что-то находу исправил в сценарии и потребовал, чтобы улыбка была повторена раз пятнадцать, минимум, в разных вариантах, так что это упражнение герою даже надоело. Американские кинокритики много писали и говорили потом о "русской улыбке", так приятно украсившей фильм...

К.Л. привез домой ролик с переснятым эпизодом, охотно прокручивает его друзьям. Пленка покоробилась, время наложило на нее свой отпечаток, но еще виден бык и смеющийся наездник,
практически не изменившийся за эти годы. Аспирантки от него попрежнему без ума, и утверждают (статистика подтверждает), что процент молодых женщин в дискретной, иначе говоря - в прикладной математике несравненно выше, чем в чистой, классической.

Среди ученых много интравертов - самоуглубленных, склонных к рефлексии, к самоанализу, интеллигентскому самокопанию; их энергия как бы направлена вовнутрь. Наш герой не из таких.
Широкая, открытая натура (насколько допустимо при его засекреченности). Любит общество, смех, застолье, всегда готов, зная, что это доставит удовольствие окружающим, обратить на себя внимание. Экстраверт, одним словом.

Он на лету подхватывает чужие идеи, еще легче продуцирует свои собственные. Для него это такой же естественный процесс, как для пчелиной матки кладка яиц. Так же как она, он совершенно не озабочен их дальнейшей судьбой: пущенная в свет идея кем-то непременно будет подхвачена, не останется сиротой. Как-то пристраивать идеи для него гораздо труднее, чем создавать новые. Одна наша общая знакомая рассказывает характерный случай. Вечером, уже в постели, К.Л. набросал на бумажной салфетке какую-то пришедшую ему в голову идею, но листок случайно выпал из его руки и спланировал далеко под тахту. То есть надо двигать мебель или хотя бы нагнуться. К.Л. выбрал самое нетривиальное решение: проснувшись, на другой салфетке, набросал новую идею, появившуюся только через полгода в "Mathematical review" за подписью некоего Дж.Саломона.
Естественно, этот Саломон ни слова не упомянул о своем предшественнике, потому что идея К.Л. в свое время, за полгода до этого, была, разумеется, тут же засекречена...

Она, эта аспирантка, наша общая знакомая, уверяет, что если бы ей тогда удалось отодвинуть мебель и использовать брошенный листок, она давно бы уже блестяще защитилась.

Принадлежит ли К.Л. к церебротоническому типу, выделяющемуся развитием нервного аппарата и более склонного к раздумью, чем к действию, или, напротив, к соматоническому, с преобладанием мышечной системы, повышенно активному при достижении цели, или к церотоническому, склонному к чувственным удовольствиям, - затрудняюсь сказать. Скорее всего, он соединяет в себе лучшие свойства всех типов, представляя собой роскошный образец мужчины, брызжущего энергией.

И я нисколько не удивлен его поразительному успеху у женщин. Они словно опьянены одним его присутствием, я сам видел.
Говорят, от молодых изюбрей во время гона исходят какие-то токи, флюиды, безошибочно действующие на расстоянии. Может быть,как утверждают зоологи, это крутой запах спермы, кружащий оленихам головы, не знаю. Но сам видел, как в присутствии К.Л. начинали млеть даже совершенно посторонние женщины, понятия не имевшие о математике, едва узнавали, что перед ними светило, без двух минут академик, вероятно, гений.

Каждая, буквально каждая хотела его потрогать, убедиться, так ли это на самом деле - членкорр, и светило, и гений... И К.Л. уже не приходится прилагать силы, как вам или мне; ему остается лишь, предоставив инициативу женщинам, держаться подобающе, как мужчине.

Тут он неподражаем. Это я слышу отовсюду. Кто-то расскажет вам об этом с восторгом, кто-то - с завистью, - и вы тут же поймете, кто перед вами: женщина или мужчина. Я и сам едва сдерживаю свое скачущее перо... Ну, почему это природа все так бесконечно усложнила: мужчина, жинщина, какие-то между ними бессмысленные, с токи зрения точных наук, отношения, - зачем?

Я уже задавал вам этот вопрос, но он все еще меня мучит...
Сам К.Л. решил его очень просто:
- Ну, а если мужчина вносит какое-то разнообразие в процесс размножения? если природа проверяет на нем какие-то свои крайние решения: математические таланты, например, или поэтический дар, или прыгучесть, позволяющую преодолевать планку на небывалой высоте, или поразительное благородство души... Словом, творческое начало.
Тогда как женщина предусмотрена, в общем, как более традиционный элемент, без этих крайностей. Вдовы, например, опеределенно переживают своих мужей, тогда как рекорды долголетия принадлежат, наверное, все-таки нам.
Женщины, бесспорно, выносливее, жилистее нас, способны, как показывает история, вынести то, что нам и не снилось, но в марафонском беге все же уступают, не говоря уже о поднятии тяжестей. Тут все рекорды наши.

У нас с моим героем взгляды на женщин полностью совпадают. Мне тоже не нравятся чересчур яркие и оригинальные - бог с ними! Что-то в них противное моей природе. Ну, пляшут и поют, стихи пишут, - хотя, слава богу, не Пушкины. Тут, как и в спорте, рекорд наш. В быту, на производстве, в науке, где требуется усердие, бескорыстная любовь и внимание, женщина, согласен, незаменима. Только без крайностей. Я, конечно, как и все мы, встречал, конечно, фантастически подлых женщин, на которых природа тоже решала какие-то свои экстремальные задачи, - но к таким я лично всегда относился только как к мужчинам. То есть без особых эмоций.
И поэтому, наверное, дважды чрезвычайно удачно женился.

VI.
КАК И ВО ВСЕ, С ЧЕМ ОН СОПРИКАСАЕТСЯ, К.Л. внес в систематизацию людей нечто новое. Он делит нас на три типа: чувственный, духовный и материальный. Он считает, что как руководитель обязан разбираться в людях, понимать, кто чем дышит, ставить на свое место. Темпераменты, по Павлову, уже ничего не объясняют. Темперамент есть и у кошки, и у собаки.
Тогда как поведение современного человека намного сложнее. Учение о темпераментах выросло, собственно, из наблюдений над собаками в знаменитых павловских Колтушах, в лабораториях.
Тогда как К.Л. наблюдал своих знакомых, сотрудников, подчиненных в естественных условиях и распределял по категориям. И теперь он знает о каждом даже больше, чем его собственный начальник отдела кадров, который считает, что знает о людях все.

Человеку чувственного типа (по оригинальной классификации К.Л., еще не принятой в официальной науке) свойственно обостренное ощущение бытия, он живет как бы одной минутой. Он весь поглощен живыми радостями настоящего: едой, если она уже на столе, любовью, если она не слишком ограждена препонами, наконец, хорошей погодой...
Он прекрасный работник, если работа доставляет ему удовольствие, приносит немедленный результат. В ящике у К.Л. есть, например, доктор наук, обожающий по вечерам мыть посуду. Раньше он это делал неохотно и только под нажимом жены, властной непреклонной женщины (духовный тип), похожей в профиль на Робеспьера. Но смирился, привык и, как свойственно чувственным людям, стал находить незамечаемые другими прелести в этой нехитрой работе. Выбирал оптимальную температуру воды, чтобы и самому было тепло и приятно, оптимальный режим стока,
удобно утверждался локтями по краям раковины, насвистывал что-то необязательное, легкое ("Маленькую ночную серенаду" Моцарта). Он только поставил обязательным условием, чтобы жена не вмешивалась, оставила его в покое и принимала уже готовую про-
дукцию. И жил таким образом в свое удовольствие.

Кстати, о Моцарте. В ящике (который, между нами, пора уже назвать полным именем: НИИ прикладных проблем, кратко - ИПП), по примеру шефа, все прямо-таки заболели Моцартом, производственную гимнастику делают под Моцарта, под его Тридцать девятую, ми-бемоль-мажорную симфонию, построенную на танцевальных образах и ритмах. В курилке (и в мужской, и в женской) постоянно сменяют одна другую Двадцать пятая и Сороковая соль-ми-норные симфонии, стимулирующие, по мнению К.Л., мыслительную деятельность. Он сам разработал научно обоснованные нормы, оптимальную дозировку этих симфоний. И работается в ящике легко и приятно.

Но, конечно, не всем. Человеку духовного типа этого недостаточно. Его мыслительная деятельность (ею он занят все свободное ото сна время) протекает тяжело. В рядовых делах от
него мало проку. Он не склонен к компромиссам. Он весь нацелен куда-то, все, что происходит вокруг, служит лишь подзарядкой его мозговых аккумуляторов. В нем непрерывно бурлит мысль, чаще всего впустую. Зато редкие удачи бывают ослепительны и непреходящи. К.Л. как руководитель именно на таких людей склонен сбрасывать самые безнадежные задачи. Писатель Достоевский и его Великий Инквизитор, Христос и мой сосед, уже много лет решающий мучительную задачу - как бросить пить, - все это варианты данного человеческого типа.

Сам К.Л. у себя в ящике решающую ставку делает на людей материального склада, которые в лепешку расшибутся, лишь бы раздобыть себе, скажем, гараж, даже если у них еще нет машины;
они оптимисты и смотрят в будущее. Теперь вот им позарез нужна машина, потому что без нее гараж это нонсенс. Первый закон экономики (считал К.Л.) предельно прост: своя рубашка ближе к
телу. Такова человеческая природа, поскольку человек осознает свое бытие. Лишите его этого сознания - и перед нами уже не человек, не индивидуй.

К.Л. выступил с этими мыслями на районной партконференции, но ему было указано, что он поспешил с выводами. Что наше сознание еще на том уровне, когда моральная награда нам дороже материальной. Мы еще не созрели до рыночных отношений. Похвали человека - сэкономишь государственный рубль. Фотография на Доске почета, флажок на рабочем месте, упоминание в стенгазете, - все это помогает сэкономить премиальный фонд. Трудовой энтузиазм (напомнили К.Л.) еще никем не был отменен. Если каждый на своем рабочем месте будет хорошо работать, то и руководить - цехом, ящиком, всей страной - будет легко и приятно. А лишний рубль способен только развратить человека, он еще напьется на этот рубль. А похвали его - и он, может быть, не напьется..
.
Теперь от отношений производственных - к половым. Субъект чувственного склада стремится лишь к наслаждениям. В них его альфа и омега. Это отменный любовник, восхитительная любовница, - но не требуйте от них чего-то еще вне постели. Вы будете разочарованы, вас попросту не поймут. И не вспоминайте о гражданском, семейном и прочем долге. Чувственный субъект весь в поисках наслаждений, как акула в поисках пищи, весь в настоящем; прошлого уже нет, до будущего нет дела...

Субъект материального склада и в любовных делах ценит прежде всего обладание, выше всего - верность партнера. Он и сам готов быть верным - хоть всю жизнь. Приобретя что-то, дорожит приобретением, так что будьте уверены в его постоянстве.
Это человек обстоятельный, семейственный, чадолюбивый, - потому что дети есть тоже приобретение, которое при разумном обращении с ним, правильном воспитании, не только окупит со временем все расходы, но и принесет прибыль. Он намеревается жить долго и заблаговременно обеспечивает свою старость.

Для субъекта духовного склада все плотское приемлемо лишь после всестороннего осмысления. Собственный половой акт он переживает как некоторую драму и даже после удачного оргазма
склонен задаваться вопросом:"И это всё?.." Если вы скажете в такую минуту, что тоже испытали то, что надо, и счастливы, вас могут глубокомысленно спросить:"А зачем нам быть счастливыми?"
Не теряйтесь и ответьте тут же, что человек создан для счастья, как птица для полета. Это обычно ошарашивает. Так что теперь можете повернуться к стенке и попытаться заснуть...

...Слушая вот эти рассуждения К.Л., зная вместе с тем его деловую хватку и наблюдая обращение с женщинами, вижу в нем чудесный сплав всех трех типов, ибо он, подобно титанам Возрождения, из тех счастливчиков, коим ничто человеческое не чуждо.

VII.
ДА ЧТО ЭТО Я ВСЕ О СЕКСЕ ДА О СЕКСЕ!.. Точно нет в нашей жизни более важных и значительных событий?..
Хочется увидеть, наконец, К.Л. в привычной будничной обстановке - за красным столом в президиуме торжественного заседания по поводу Международного Женского дня. Конечно, К.Л. терпеть не может сидеть в президиумах, на виду у всех, - но что поделать, если само его присутствие мобилизует и призывает к порядку. А без этого, без порядка и стабильности, обеспеченной всей нашей мощью, внешней и внутренней, невозможно планомерное
развитие науки, ее прогресс, которому К.Л. посвятил всю свою сознательную жизнь.

Здесь, за торжественным столом, он томится, мощный мозг, не находя себе пищи прямо-таки физически голодает, цепляется за любую мелочь - и К.Л. поминутно хочется поправить докладчика, подтолкнуть его мысль, подбросить острое словцо, подпустить свежего воздуха. Он ерзает и страдает, как школьник за партой у заколоченного с зимы окна, залитого молодым мартовс-
ким солнцем.
А за окнами зала, слегка скисшего в ожидании доклада, сосульки, капель, осевший снег, бойкие воробьи, полные новых надежд и небывалого оптимизма, точно и они наслышаны о недав-
нем Пленуме ЦК, подтвердившем курс на перестройку, демократизацию и гласность.

Ну хотел же он, К.Л., отсидеться в зале, за чужими спинами, полистать только что полученную диссертацию, набросать на клочке газеты вдруг возникшую свежую идею, - но все заоборачивались на него, и аплодисменты при этом были такими настойчивыми, а под конец такими бурными, что докладчик Платон Касьянович уже развернувший на трибуне текст и покашлявший для верности в микрофон, готов был принять происходящее за политическую обструкцию.

В быту Платон Касьянович был скромнейшим человеком, семьянином, более всего заботившемся о нравственности собственной дочери. Но бывали моменты, когда он не отделял себя от чего-то неизмеримо большего, чем он сам, - и это случалось с ним именно на трибуне. Здесь он чувствовал себя, как в бою, на передовой; президиум полукругом располагался сзади, наподобие второй линии обороны. Платон Касьянович всей спиной ощущал его поддержку. А если был избран и почетный президиум, тылы, в представлении Платона Касьяновича, были совершенно обеспечены.
Он налил себе из графина воду - не потому что хотел пить, а потому что это как бы входило в обязанность, и в последний раз зорко оглядел зал, как полководец перед атакой...

Зал был полон. В первых рядах, перед трибуной сидели вахтеры, уборщицы, работники бухгалтерии, сантехники, механики ЭВМ - устойчивые, надежные, твердые в убеждениях. Механики были, правда, замечены в том, что воровали спирт, предназначенный для промывания контактов, но на их убеждениях это никак не сказывалось, и пьяными при свидетелях их ничто не видел.
Поодаль, но тоже на виду, были руководители групп, доктора наук, ведущие инженеры, солидные люди, прошедшие школу жизни. За них, как и за пролетарский костяк ящика, Платон Касьянович тоже был спокоен.

Беспокоили, как всегда, задние ряды и ускользавшие от наблюдения фланги - эти сопливые кандидаты и мэнээс, окопавшиеся за чужими спинами и хихикавшие там с лаборантками. Платон Касьянович применял старый, испытанный классовый подход, когда хотел раскусить человека, но в данном случае как-то терялся. Что за публика?.. Не рабочие, не колхозное крестьянство, не интеллигенция, которую Платон Касьянович знал очень хорошо, поскольку сам к ней принадлежал. Какая-то классово неоформленная, временная переходная прослойка...
Когда-нибудь эти младшие научные сотрудники станут, наконец, старшими научными, остепенятся, у самих появятся дочери-невесты, честь которых придется беречь пуще глаза, - тут уж не до хаханек будет, не до анекдотов в туалете, несовместимых с особой секретностью ящика, не до этих безответственных выкриков и аплодисментов лицу, недостойному, в сущности, быть столь ответственным руководителем и сидеть в президиуме.

По должности Платон Касьянович обязан был разбираться не в математике, а в людях, и К.Л. во всех отношениях казался ему слишком молодым и легкомысленным. Если бы это зависило от Платона Касьяновича, он бы еще посмотрел, принимать ли его сюда вообще, - в закрытый ящик...
Сам того не замечая, он раздраженно поскрипывал всей трибуной.

В такой-то слегка сгустившейся атмосфере К.Л., наконец, сдался и, проклиная в душе свою популярность, поднялся на сцену. Он и там хотел забиться в дальний угол, за кулису, но этого ему опять-таки дружно не позволили. За красным столом все встали, пропуская его на центральное место, и, пока все это происходило, Платон Касьянович заметил, что директор был в кроссовках, собираясь, надо думать, прямо отсюда, с политического мероприятия, на тренировку...

Платон Касьянович опять отпил воду, чувствуя, как в нем нарастает давление, и рывком, точно вскочив в седло, принялся за доклад. В такие минуты, надо сказать, вдохновение полностью
овладевало им, привычное гипертоническое давление перекрывалось высоким душевным накалом, и я бы сравнил его теперь с вдохновенным слепым Гомером, перебиравшим вот так же, как Платон Касьянович страницы доклада, струны своей кифары.

Перед тем как он вышел на пенсию и был послан сюда, в ящик, начальником отдела кадров, Платон Касьянович преподавал марксистско-ленинскую философию, и мир представлялся ему чрезвычайно простым и гармоничным, состоящим из сплошной материи. Любое, пусть самое загадочное явление было, в конечном счете, лишь формой существования материи, что Платона Касьяновича чрезвычайно устраивало.
Когда же он узнал, что и энергия материальна, раз материя способна в нее преобразовываться (по знаменитой формуле: Е равно ЭМЦЭ квадрат), он окончательно успокоился, признал, наконец, Эйнштейна великим человеком, стихийным материалистом, который только в силу классовой ограниченности не оценил политического значения своего открытия.

Вообще, политический смысл Платон Касьянович находил во всем, даже в ползании козявок, каких-нибудь зловредных букашек, которые, поедая наш урожай, давали тем самым пищу вражеской пропаганде. Она, эта пропаганда, преждевременно посеребрившая виски Платона Касьяновича, и приводила к феноменальному, уже осужденному партией пьянству, к хаханькам за спиной, ядовитым слухам и вредным анекдотам, которые рождаются только там, на Западе, на гнилой почве, переводятся затем на русский язык и отравляют эфир.

Оттуда, через головы передовых обороняющихся позиций, вели сплошной непрекращающийся навесный огонь, и прямо в центре этого шквального огня была его невинная дочь. Ее-то и обязан
был оградить Платон Касьянович - как гражданин и отец. И доклад его, посвященный, казалось бы, самому мирному событию - Женскому дню, выглядел донесением с поля боя: каждый процент
выполнения плана, тем более перевыполнения, каждая тонна угля, чугуна, хлопка били встречной прямой наводкой по врагу, который там, у себя, за океаном, корчился от злости.

Если б еще метили в него самого, обстрелянного жизнью, Платон Касьянович выдержал бы удар. Нет, целились прямо через его голову в тех, кто еще не устоялся, не перебродил, не окреп, не окопался как следует, - в этом состояло главное коварство врага.
Платон Касьянович и сам когда-то был молодым, кстати сказать - ого-го каким еще был!.. И сейчас, если приглядеться к его необыкновенным густым и черным бровям, в это и сейчас еще
нетрудно поверить. Ого-го - припомнить бы, что только ни случалось в его прежней молодой жизни!.. Но, конечно, никакого сравнения с тем, что творится теперь, от чего прямо волосы дыбом.
При этих своих словах Платон Касьянович назидательно подымал указательный палец и поворачивал им в воздухе, как бы определяя, откуда ветер.

VIII.
НА ВСЮ ЖИЗНЬ ПЛАТОН КАСЬЯНОВИЧ ОСТАЛСЯ ВЕРЕН принципам своей юности, когда человек был весь на виду. Все как-бы дышали одной грудью. И время было самое героическое. Вся страна, казалось, непрерывно ликовала: перелет через полюс, дрейф на льдине, стахановские рекорды, необычайный рассвет культуры, столетний Пушкинский юбилей, вылившийся тогда, в 1937 году, поистине во всенародное торжество...

И до того, конечно, все мы чтили Пушкина и знали этого из ряда вон выдающегося поэта. Но ничего похожего не было. Трудно было даже представить что-то похожее. По радио непрерывно звучали выдающиеся произведения Пушкина, во всех газетах печатались посвященные ему стихи и поэмы его советских коллег.
Пушкиноведение и пушкинистика расцвели как никогда. Вдруг делались самые замечательные открытия. Были наново прочитаны бесценные пушкинские рукописи и обнаружилось, что в ряде случаев бессмертные строки читались не так, как следует. Было указано, как их надо читать. Был пролит свет на новые ужасные подробности из жизни Дантеса, белоэмигранта, беспримерной сволочи. Я и сам помню, что роковую дуэль на Черной речке все мы сто лет спустя, переживали как самую свежую новость и очень жалели, что Пушкин в свое время промахнулся, попал не туда, куда надо.
Целить надо было чуть выше или чуть ниже. Пуля попала в пуговицу брюк Дантеса, только эта пуговица и спасла негодяя от неминуемого возмездия. Трудно было поверить в такую чудовищную несправедливость. Высказывались предположения, будто сам царь, через шефа жандармов Бенкендорфа, посоветовал убийце надеть именно эти брюки с этой пуговицей на этом самом месте.
Царя поносили всенародно, как он того заслуживал.

Еще никогда и нигде в мире поэзии не уделялось столько государственной заботы и внимания. Товарищ Сталин лично присутствовал на торжественном заседании, посвященном Пушкину. Сам Николай Иванович, нарком внутренних дел, похвалил Пушкина и назвал его выдающимся поэтом, лучшим и талантливейшим из всех, каких мы пока имеем. Он сказал, что мы бы теперь заблаговременно разоблачили Дантеса, этого международного агента в руках самодержавия, - до свершения им своего гнусного кровавого преступления. Главная наша забота именно в том, чтобы заблаговременно предупреждать болезнь, зашедшую слишком далеко, вовремя обрубить корни. Не опоздать и принять своевременные меры. Профилактика - это главное! Поздно хватать за руку врага народа, когда он уже совершил свое кровавое злодеяние. И случай с Дантесом лучшее тому свидетельство. Наш народ нам этого никогда не простил бы. И если мы заслуженноо любимы нашим народом, то именно за то, что всегда принимаем самые заблаговременные меры. Если бы Дантеса обезвредить в нужный момент, Пушкин был бы жив и попрежнему радовал бы нас своими стихами, созвучными нашей великой эпохе.
Слова наркома были тут же положены на музыку.

1937 год навсегда врезался в нашу память как грандиозный Пушкинский год. Какое-то сплошное ликование небывалых всенародных масштабов! Платон Касьянович еще очень хорошо помнит, как по морозцу, по белоснежным, как бы чисто выметенным улицам обычно грязноватого провинциального Бердичева, где он тогда жил, в день юбилея разъезжали на распряженные пожарных лошадях любимые народом пушкинские герои: Петр Первый на буланой кобыле, арап его с лицом, вымазанным сажей, Евгений Онегин и Ленский, оба в цилиндрах и с пистолетами, пожилой Борис Годунов, потиравший мерзнущие под короной уши, вислоусый Кочубей в мохнатой папахе...

Мрачный гетман Мазепа в роскошном кунтуше, расписанном востроносыми чертиками, держался особняком. Со всех сторон на него шикали, как если б это был не актер местного еврейского драмтеатра, а сам изменник, продавший по дешевке священную землю нашей Украины...

Руслан вез свою Людмилу на лихой русской тройке, в розвальнях, и размахивая кнутом, декламировал бессмертные стихи Пушкина прямо с облучка:
"Пока свободою горим,
Пока сердца для чести живы -
Мой друг, отчизне посвятим
Души прекрасные порывы..."
И так выразительно произнёс это "ДУШИ!", что все вокруг даже вздрогнули.

Мазепу тогда, действительно, очень скоро арестовали как врага народа, и по городу очень скоро пронесся слух, что он, действительно, в чем-то сознался.
Виноват, раз уж сам сознался...

Платон Касьянович был к тому времени уже не сопливым хлопцем, но достигшем гражданского совершеннолоетия чернобровым парубком. Позади было тяжкое сиротское детство, о котором он старался не помнить. Отец его Касьян Халабуда на сельском сходе 13 июня 1930 года, в злую пятницу, не поднял руки, когда голосовали выселение кулаков; объяснить же свой поступок не смог. Бормотал только, что "живуть по-сусидськи", так что уполномоченный из района то ли обмолвясь, то ли в шутку даже назвал его не подкулачником, а "пидсусидником".

Ночью Касьян Несторович не спал и вдруг в темноте разбудил своего одиннадцатилетнего первенца, сына, дал денег, шмат сала, завороченный в рушник, выставил за порог и наказал ехать
в город к какой-то дальней-предальней родственнице, о которой до того мальнький Платон Касьянович слыхом не слыхивал.

Куда потом запропали родители с малолетними братьями и сестрами, Платон Касьянович никогда не выяснял. Он тогда бросился со слезами к этой троюродной тетке, дальней родственнице, которую нашел, наконец, умоляя об одном: усыновить его и дать хоть какую-то сносную фамилию, не эту самоочевидную куркульскую - Халабуда...
Вскоре по всей стране прогремел почин храброго пионера Павлика Морозова, разоблачившего родного отца - тоже кулака или подкулачника, и маленький Платон Касьянович, который тоже был пионером, ужасно жалел, что не догадался сделать то же самое.
Но время уже было безвозвратно упущено...

Бездетная тетка трясла головой и не соглашалась. Но маленький Платон Касьянович проявил недюжинную в его годы выдержку и силу духа: плакал, бился головой о пол, настаивал на своем. Божился, что тут же покинет этот гостеприимный дом и больше здесь не появится. Будет помирать где-то голодной смертью и благославлять спасительницу, поделившуюся с ним своей родословной и фамилией.

Сошлись на компромиссе. Тетка сама проводила его на поезде до Казатина и дала на последующую жизненную дорогу тщательно сберегавшийся серебряный рубль образца 1924 года, еще нэповский, - с гербом на одной стороне и пролетарием, приобнявшим крестьянина за плечи и указывающим дорогу к встающему в венце лучей солнцу, - на другой; и как самое дорогое дадено было родственное наставление:
- Дети, Павлуша (так он ей назвался), - цветы жизни. Это я сама в газете читала. Посмотри на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, а цветут. Взгляни на птиц небесных, это украшение господне: ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы другим на зависть. Нечего взять с них - так нужен ли им документ!..

С этим наставлением и уже припасенной в памяти новой фамилией герой вынырнул вдруг в житомирском детприемнике имени председателя ОГПУ товарища Менжинского. Он оказался единственным, кто не был приведен сюда, а пришел сам. Отныне он чувствовал себя на твердой почве: круглым сиротой, не знавшим никогда своего отца и похоронившим два года назад на станции Шепетовка свою мать...

Ну, а к Пушкинскому юбилею Платон Касьянович уже прочно стоял на собственных ногах. Ему только что стукнуло восемнадцать, уже предстояли первые в его жизни выборы в Верховный Совет, куда по новой только что принятой Конституции он уже имел право не только избирать, но и быть избранными.
Как дорожил он этим правом!

И яркий праздничный день 12 декабря 1937 года врезался в его память на всю жизнь: фасады домов в кумаче, окна по фасадам, занавешенные портретами вождей, высоко поднятые над головами красочные фанерные транспаранты с осыпающимися буквами, выведенными известкой, натуральные жареные пирожки прямо на улице, возле гремящих оркестрами избирательных участков...

Тут уж воочию было видно, как все дышат одной грудью. Голосовали организованно, все как один. Репродукторы на столбах сообщали, что за три часа до начала голосования, до открытия
избирательных участков, с трех утра, выстраивались очереди. Каждый спешил первым отдать свой голос.
Платон Касьянович был одним из первых и только по недразумению, видимо, не попал в прессу. Если признаться, его слегка разочаровала та мимолетность, с какой он получил избирательный бюллетень, и не один, а, кажется, целых три, - первый в его жизни документ такого общественного значения, - и бросил в стоящую рядом урну. Медлить было нельзя: сзади напирала молчаливая, иззябшая с ночи очередь...

Какая-то молодая женщина вышла из аккуратно зашторенной кабинки в дальнем девственно чистом углу зала - на нее заоборачивались.
До сих пор перед мысленным взором Платона Касьяновича растерянное лицо этой женщины, ее испуганный голос: она громко, через весь зал, пожаловалась кому-то, что порвала чулок. Даже как-то неловко пошутила. Покраснев, даже приподняла юбку и продемонстрировала, в подтверждение своих слов, сползавшую розовую подвязку, как тогда носили, - все это при общем гробовом молчании.

Бюллетень в щель урны она просовывала развернутым и чрезвычайно тщательно и долго. Но Платону Касьяновичу ничуть не было ее жаль. Вдруг из каких-то застрявших в памяти газетных
прописей сформулировалось в нем поразительно чеканное кредо - на всю последующую жизнь: ни у кого из нас, раз мы во вражеском окружении, нет права на ошибку. Случайностей быть не должно, раз мы напрямик, без колебаний, идем к высшей цели. Допустить случайность - значит сбиться с дороги. Всякий свой шаг соразмеряй с поступью всей эпохи. Шаг вправо или шаг влево - это уже уклон...

В одну вот эту единственную минуту вся душа Платона Касьяновича вдруг кристаллизовалась как бы в полном соответствии с законами химии. Он словно окаменел в своей принципиальности, как букашка в глыбе ископаемого льда. Вмиг определился весь жизненный путь как служение чему-то такому, чего отдельный человек, будь он хоть семи пядей во лбу, сам постичь не может и что сегодня Платон Касьянович определял единственным словом - полновесным, обеспеченным всей державной мощью: порядок.
- Порядок, - говорил он, скрипя трибуной, - вот основа основ. Теперь, когда электричеством мы уже обеспечены, коммунизм, можно сказать, это советская власть плюс абсолютный, неукоснительный порядок. Будет порядок - и хлеб будет, и мясо, и масло, и яйца, и производительность труда, и качество, и план по всем показателям, - а как же!

Тут Платон Касьянович налил себе воды из графина, выделив тем самым момент, когда должны были последовать аплодисменты, и покосился туда, где вместе с работниками наружной охраны и
бухгалтерии сидела его собственная, так неожиданно повзрослевшая дочь. Это ее он ограждал невидимым бастионом. Она же, не подозревая того, глядела куда-то вдаль, за трибуну, даже, скорее всего, за стены этого нарядного кумачевого зала - куда?..
Чинно похлопала вместе со всеми, - но аплодисменты сегодня как раз не удовлетворили Платона Касьяновича. Он считал аплодисменты важнейшим политико-нравственным показателем, и показатель этот неуклонно падал. Количество, по валу, было прежним, но качество аплодисментов было не то...

IX.
- ВОТ КОМУ Я НЕ ЗАВИДУЮ, - говорил Платон Касьянович, крепко обхватив трибуну, - так это не завидую я вражеской пропаганде. Вот уж кому, действительно, не завидую. Вот, действительно, не хотел бы оказаться на каком месте. А почему? А потому, что мы перехватили всю инициативу и инициативу эту крепко держим в руках. Как говорят на Востоке (Платон Касьянович любил смачные аллегории), мы выдернули из-под них ковер, и они шлепнулись, можно сказать, в лужу.

Она нам по старой памяти все еще кроют фактами, - только факты эти для нас, можно сказать, уже не новость. Мы их еще вчера по телепрограмме "Время" смотрели или в газете прочли. Мы уже сами знаем то, что они еще собираются нам сказать.

Для них еще сенсация, а для нас уже вчерашний день. - Платон Касьянович подумал подумал и сказал: - Или позавчерашний. Они наше слово "гласность" уже по-своему выговаривают, с ихним акцентом. Как «спутник» когда-то. Приспосабливаются кто во что горазд. Нос мы им утерли нашей гласностью, крыть им нечем.

А чем крыли? Нашими же недостатками нас и крыли. А мы тут своевременно вскрыли свои недостатки - и крыть уже нечем! Вот какая, выходит, неприглядная картина, - так что нет, не хотел бы я оказаться на ихнем месте!

А у нас тут - есть ли еще недостатки? Со всей прямотой, к которой всех нас призывают, должен сказать: конечно есть. - Платон Касьянович оставился, пережидая незапланированные аплодисменты. - Есть! А иначе не бывает. Иначе нам и с места не сдвинуться! Диалектика - отрицание отрицания! Отрицая недостатки, мы движемся к новым достижениям. Движемся по спирали, как предусмотрено диалектическим законом отрицания отрицания, и сейчас как раз очередной виток. Вчера нам субъективисты и волюнтаристы...

- Застойщики, - подсказали в зале.

- ...и застойщики тоже - наобещали нам черт знает что,тогда как только теперь, благодаря нашему новому курсу, мы имеем, наконец, возможность более трезво взглянуть на вещи.

Тут Платон Касьянович зорко обозрел зал, готовясь встретить возражения. - Возьмем такой острый вопрос как дефицит. - Платон Касьянович славился умением поднимать острые вопросы. - Они там, на Западе, хотели бы, чтобы у нас здесь было бы полное изобилие дефицита. А мы тут, некоторые, хлопаем ушами, не понимая, что дефицит потому и дефицит, что его нехватает. А что навалом - то уже не дефицит. Так можно ли вообще ставить вопрос об его изобилии? С этим предстоит еще разобраться нашим философам и семантикам...

- Кому?!. - переспросил сзади, из президиума, директор, К.Л., явно ошарашенный.
- Семантикам, - с удовольствием подтвердил докладчик. - Которые еще разберутся в значении этого буржуазного понятия: дефицит.
- Пардон! - быстро сказал К.Л. и даже поднял, не вставая со стула, обе руки. - Сражен наповал!

Он уже несколько прижился в президиуме и даже нашел для себя полезное дело: разглядывал девушку в третьем ряду, которую определенно впервые видел. Ошибиться он никак не мог, потому что сам себя сравнивал с Юлием Цезарем, который, подобно К.Л., всех соратников, до последнего солдата, знал в лицо и называл по имени...

Платон Касьянович пока что отпил воды, опять сосредотачиваясь и нацеливая себя на очередную мысль.
- Не секрет, товарищи, - доверительно понизив голос, сказал он, снова берясь за трибуну обеими руками, - что нам оттуда, извините, из-за бугра, стремятся навязать свой потребительский образ жизни, глубоко чуждый нашим общественным идеалам. У них там сумасшедшая конкуренция, гоняются за потребителем, как за зайцем, раздувают в нем низменные материальные инстинкты, подсовывая всякий раз что-то новенькое, хотя и старенькое еще вполне пригодно к употреблению, оглушают рекламой. Которая (это я о рекламе) проникает к нам тоже и сбивает кой-кого с толку. И наших женщин, чей праздник сегодня, - я извиняюсь, конечно.

Докладчик отпустил трибуну и сокрушенно развел руками: такая уж, извините, привычка резать правду-матку в глаза.
- А присмотритесь к этой завлекательной рекламе: ни слова в ней о безработице с ее неизбежным бичом - пособиями по безработице, ни о галопирующей инфляции, ни о ценах на бензин, так что чем ездить в машине, дешевле ходить пешком...

У них там всё за деньги. У них там легче автомобиль купить, чем у нас тут аппендицит вырезать. – Платон Касьянович остановился, немного подумал и уточнил: - Когда у нас здесь что-то болит, мы тут же бежим и вырезаем, тогда как у них там еще сто раз надо все взвесить и обдумать. Могут - это я, конечно, шучу - вместо чего-то там свободно чековую книжку из кармана вырезать. - Платон Касьянович деликатно покашлял в кулак. - Тогда как во всем мире нет более дешевого здравоохранения, чем наше, которое фактически ничего не стоит.

Так что если лишнего, извините, мы себе не можем позволить, то что-то свое у нас еще все-таки есть. И нечего гоняться за дефицитным заморским, извините, дерьмом, если наше не хуже. У нас вещи прочные. Вот эти брюки, товарищи, - Платон Касьянович на минуточку вышел из-за трибуны, чтобы показать, что он имеет в виду, - я приобрел еще тогда, когда у нас еще было снижение цен. Потом, правда, долго не носил, - но они до сих пор как новые. Я говорю о качестве, тогда как фасон, я вас уверяю, непременно еще вернется.

Жизнь не стоит на месте. Развитие, как это следует из диалектического закона отрицания отрицания, неизбежно повторяет пройденное, но не строго по кругу, а по спирали, каждый раз на более следующей фазе. Так что брюки, если обновить их, еще послужат. Главное - не впадать в панику. По количественным показателям мы же давно всех обогнали, дело только за качеством.
Да и здесь, если посмотреть шире, если иметь в виду качество жизни как таковой, в целом, - тоже никакого сравнения. У них там - не знаю даже, как вам это сказать, - форменный разгул секса. Я думаю не стоит здесь вдаваться в подробности...
- А, может, стоит? - задумчиво произнес К.Л.

Он весь соредоточился на таинственной незнакомке внизу, в третьем ряду - и это решительно облегчало его участь, придавало смысл сиюминутному существованию. Да и кого не встряхнет до глубины души свежая рослая девушка неполных восемнадцати лет со слегка вывороченными жаркими губами и выдающейся грудью!.. Кому не хотелось бы тут же выяснить, да как же держится эта грудь, неизменно направленная сосками вперед, прямо на вас, - сама собой или всё-таки какими-то внешними силами, - жестким лифчиком или еще чем-то?..

Но у К.Л. определенно сложилось впечатление, что лифчика как раз и не было, - можете представить себе его крайне возбужденное любопытство!.. Но всякий раз вглядываясь сверху, со сцены, он еще и еще раз убеждался в отсутствии лифчика как такового...

И с досадой отметил, что она, вовсе не замечая его внимания, слегка зевнула и покосилась на большой электронный циферблат над дверью зала. Куда спешит она и спешит ли вообще?..
Ему-то, с его сексуальным опытом в специфичной среде (где не редкость кандидаты наук, даже доктора), невдомек, что девушка такого рода на самом деле обычно никуда не спешит. Жизнь ее гораздо проще и зауряднее, чем можно себе представить. Вся загадка ее как раз вот в этом ленивом спокойствии, с каким она отдается течению, свободно раскинувшись и подставляя солнцу лицо, высокие груди и округлые колени. Все само собой придет к ней в назначенное природой время. И она словно бы заранее предупреждена об этом.
И окружающие невольно ощущают ее стихийное предназначение.

Что и говорить, наш К.Л. был вполне ошарашен, что - в его-то годы! - даже делает ему честь. Он со своего места позволил себе даже поправить докладчика - лишь бы обратить ЕЕ внимание на собственную персону, чего с ним прежде никогда не случалось.
Да кто же она и почему здесь?..

- И это - я вам о сексе, товарищи, - еще цветочки, - продолжал Платон Касьянович, оправившись от замешательства ввиду неожиданной реплики из президиума. - У нас вот-вот по телевизору стриптиз начнут демонстрировать - на всю страну!..

И докладчик, полагая, что иностранное слово, быть может, в этом зале не всем понятно, принялся объяснять, что такое стриптиз, как сам он его понимает...

И второй раз в своей жизни К.Л.,не выдержав, перебил докладчика, попросив его быть ближе к теме и не рассуждать о том, чего сам не знает.
- А вы, выходит, знаете? - парировал Платон Касьянович.
- А я, выходит, знаю! - парировал в свою очередь К.Л., окончательно утверждаясь в мысли, что лифчика, точно нет, и такую выдающуюся грудь он, и в самом деле, видит впервые.
Грудь, во всяком случае, он бы запомнил...

- ...Так вы встаньте и объясните залу, - говорил тем времением Платон Касьянович.
- Ха-ха-ха! - отвечал на это К.Л.

X.
Я, РАЗУМЕЕТСЯ, НЕ БЫЛ НА ЭТОМ ТОРЖЕСТВЕННОМ ЗАСЕДАНИИ, рассказываю со слов К.Л., что-то, само собой, домысливая. Помню беспокойство К.Л. и суетливость, прежде совершенно несвойственную, - не по поводу ссоры со своим начкадрами, нет! Об этом он рассказывал с юмором. Его волновало, куда делась девушка из третьего ряда, нивесть как попавшая в закрытый, строго охраняемый ящик и нивесть куда сгинувшая тотчас после торжественной части.

К.Л. был возбужден до неприличия, высказывая всевозможные предположения, на мой взгляд дикие, даже абсурдные. Вспоминая, как она поглядывала на электронный циферблат над входом, он почему-то решил, что она спешила на свидание, что кто-то прямо в машине у проходной ящика уже ждал ее, что где-то уже был расставлен мольберт, сохли тщательно промытые шелковистые кисти, уже был на возвышении поставлен табурет, покрытый чистым холщовым полотенцем...
Боже, чего только не нагородит воспаленное мужское воображение!

Признаться, и мое любопытство было сильно задето. И было от чего - как понял я уже много позже, уже познакомившись с нашей героиней.
Могу представить, как взволнуется какой-нибудь молодой человек, выделив в любой уличной толпе эту девушку, как оглянется, пойдет за ней, даже, поколебавшись, потратится на билет, сев в старенький автобус, выезжающий кольцевую трассу, в объезд Москвы, разворачивающийся затем опять в глубь города, - но уже не по асфальту, а едва ли не по проселку, по свежей мартовской грязи, мимо еще оголенных и серых палисадников, промокших нахохлившихся домов тремя окнами на улицу, дощатых уборных в дальнем углу двора с кокетливой прорезью-сердечком посреди узкой двери, мимо штабелей дров, чугунных водоразборных колонок и прочего, именуемого "удобствами во дворе", - так вот, как он ни будет сверлить ее глазами в продолжение всего пути и спрашивать, не сходит ли девушка на ближайшей остановке, действия его будут отмечены печатью обреченности, даже отчаяния.

Она же,в свою очередь, будет рассеянно отвечать:"Нет-нет, пожалуйста..." - и уступать дорогу, не замечая, что к ней обращаются уже в третий или в пятый раз, что человеком движет уже нешуточная страсть, и он только не знает, как ее выразить...
С вами, читатель, такое случалось?

Итак, очутившись в сумерках в глухом, прихваченном разросшейся Москвой поселке, откуда автобусы ходят строго по расписанию, каждые полтора часа, вы поймете, наконец, цену нечаянным движениям души. Здесь у автобусного столбика с покореженной табличкой-расписанием вы прикроетесь воротником приличного пальто, купленного по случаю, от первого в этом году дождя, смывающего остатки почерневшего снега, будете слушать вялую собачью перекличку и вдыхать запахи оттаявшей земли.

У вас будет время оглядеться и увидеть много интересного. Вот темнеющее поодаль здание причудливых очертаний, на манер английской усадьбы, увенчанное фигурной шестиуголной башней. Узкие прорези башни освещены изнутри. Свет временами заслоняется человеческим силуэтом, жутковатым в декорациях мокрого, дотлевающего заката. Кто это колдует там, то наклоняясь, то воздымая руки?..

Попробуйте удовлетворить свое любопытство. Осклизаясь в грязи и замирая от каких-то внезапных шорохов, приблизьтесь к загадочному зданию со светящейся в вышине башней...
Ни души вокруг. Даже собачий лай примолк. Аспидно блестят высокие стрельчатые окна таинственного дома, точно кто-то смотрит на вас оттуда, изнутри. А над крышей в узких освещенных прорезях башни черная фигура проделывыает все те же странные телодвижения - не то колдует, не то молится...

Вам стало бы легче, если б вы знали, что это всего лишь упражнения, рекомендуемые наукой для сохранения и развития потенций организма - сексуальных, в первую очередь, а человек, чей профиль вы видите, это и есть наш К.Л. собственной персоной. Здесь он проживает - непосредственно на территории ящика.

Если вы рискнете сделать в темноте еще шаг, то непременно оступитесь не то в крепостной ров, не то в сточную канаву, и падение ваше вскинет собачий гвалт. Вы разглядите на фоне неба частую колючую проволоку, вправо и влево уходящую в бесконечность, и тут же за этой проволокой, в шаге от вас, засвистят по натянутым тросам кольца, захрипят оскаленные песьи морды...

Ваш путь назад, к знакомой автобусной остановке, окажется куда короче. Как обрадуетесь вы этому скромному столбику с покореженным местной шпаной расписанием, которое вернет вас к привычным представлениям о времени!

Кстати, по другую сторону дороги, под фонарем, гипсовая, в подтеках от дождя, но все еще бодро улыбающаяся пионерка в купальнике, но с веслом и в пионерском галстуке. Чем не символ устойчивости традиций, прочности бытия!..

Как вы обрадуетесь первому же случайному встречному! И если недели две назад твердо бросили курить, спросите сигаретку у этого милого человека, который кстати, не курит, и другим не советует, зато пьет и как раз сейчас пьян. Он, мил-человек, живет в этом забытом богом и Моссоветом поселке Иваньково (Южное Тушино, сразу за шлюзами), здесь же и трудится в загадочном доме с башней. Он - оператор ЭВМ, наш рядовой интеллигент. Его только что жена из дому выгнала.
Но когда она уснет, можно будет вернуться, не впервой...

Как причудливо сольется все потом в восполминаниях об этом незабываемом вечере: равнодушное - "Нет, не выхожу!", гневное - "Да отстаньте, пожалуйста!", подернутый плесенью закат, оскаленные песьи морды, вплотную прислоненная к вам пьяная смрадная харя, свежая весенняя грязь на пальто, купленном по случаю, и на брюках, тоже дефицитных по нынешним временам, и - рефреном, как повторяющаяся строка в цветистой восточной поэме, - стройные высокие девичьи ноги, ступающие в одну линию, крутые ягодицы, подрагивающие под натянутой юбкой, безотчетно надменный полуоборот лица...
Теперь-то вам понятно состояние К.Л.?..

XI.
НУ, А САМИ ВЫ КАК РЕАЛИЗУЕТЕ СВОЙ СЕКСУАЛЬНЫЙ ПОТЕНЦИАЛ после столь неожиданного стресса? Почитаете ли на сон грядущий "Профилактику сексуальных неврозов" - научный труд с множеством графиков и диаграмм, который вы выменяли недавно на Ги де Мопассана в семи томах? Убедитесь (в книге есть и примеры петитом), что то же, рано или поздно, происходит со всяким здоровым мужчиной...
Порадуетесь ли своему здоровью, которое дано не каждому? Попытаетесь ли почувствовать себя счастливым (это первое средство от неврозов)?

Займитесь аутотренингом, это сейчас модно. "Вдох глубокий, руки шире..." Твердите себе: "Я счастлив, я счастлив..." – и так двадцать раз. Или сорок, если не помогает. Лучше всего перед завтраком, после обеда и перед сном.
А если вас мучит бессонница, то среди ночи тоже. Можно под одеялом, вставать не надо...

Ну, а в сквернейшую минуту своей жизни попробуйте однажды поздно вечером очутиться посреди Москвы. Забудьте про вашу записную книжку с телефонами, положитесь на случай. Как это у поэта? "Во всем мне хочется дойти до самой сути..."

Вы читали, конечно, об интердевочках, о ночной жизни столицы, о разгуле московской проституции... Все это, конечно, есть, - но как бы в ином измерении. И без собственного опыта, либо надежного гида, вы не пройдете по этим кругам загадочного рая.

Поступите проще: уговорите себя выпить. Что значит - не хочется! Проявите характер! Докажите себе, на что вы способнны. Как говорится - "через не могу!" Проделайте небольшой, сравнительно безопасный эксперимент. Хлебните эмоции что называется из полной чаши, вы это выстрадали!

За водкой вы отправитесь на вокзал в расчете на чудо. И оно свершится! Уже последних посетителей выпроваживают из ресторана, и метрдотель в перепачканном фраке помогает официантам собирать посуду. Толпу у входа сдерживают четыре милиционера, швейцар в помятой форме с галунами уже притворяет дверь...
Героическая безалкогольная эпоха "перестройки"!

Действуйте решительно - хотя бы однажды в жизни. В последнее мгновение вам все же как-то удастся передать швейцару четыре зелененьких - и через минуту в руках у вас две полновесные бутылки, а если этот человек сохранил еще остатки совести - то и позавчерашний пирожок.

Две бутылки не то же, что одна: вы вдруг обретаете общественную значимость. Вы уже на примете. И будьте последовательны: доверьтесь судьбе. Рассчитывайте на лучшее.

И вот вас уже ведут куда-то по шпалам мимо бесконечных слепых пакгаузов, озаренных ведомственной железнодорожной луной, предупредительно пропускают вперед в дыру в заборе - на ржавые, неизвестно куда ведущие, уже какие-то потусторонние, нездешние запасные пути, которые ни за что не сыскать бы вам при дневном свете, - в мир станционных тупиков с горами шлака, мертвыми вагонами, ушедшими по ступицу в землю, черными масляными цистернами и разбитыми фонарями.

Вас опять пропускают вперед, в вагон, - и вдруг за распахнувшейся дверью сразу оказывается тесно, шумно и до вязкости плотно накурено. Прослоенные синим дымом, как-то косо, диагонально к привычным координатам, располагаются чьи-то лица... Глаза, рты, лбы, уши, - все смещено и перепутано. Таким, вероятно, видит мир современный художник в свои голубые периоды.

Бутылки ваши вмиг исчезают, а вместо них появляется захватанный губами граненый стакан, который надо тут же опрокинуть в себя, так как вас много, а он - один...

Не отвлекайтесь, не сосредотачивайтесь ни на чем, прошу вас! Что происходит за грязной штапельной занавеской в углу вагона? Какое вам дело!.. Как странно вокруг сменяются лица, будто материализуются из сгустившихся испарений, заменяющих здесь воздух...

Вот девушка - прекрасно! Не вникайте в детали, здесь это не принято. Вам предстоит сегодня больше, чем за пять лет вашей скудной событиями жизни. Вам выдадут разом весь ваш паек. Вы, если повезет, увидите роскошную драку двух десятков мужиков на пятачке чуть поболее письменного стола, сами сможете принять в ней участие. Режиссеры во сне видят такие кадры...

Не расстраивайтесь преждевременно, если девушка будет за- нята кем-то другим: это ненадолго. Не удивляйтесь, если окажется, что она невинна; здесь все возможно. Может случиться, что она замужем за кем-то из присутствующих, спьяну цитирующим Ницше по-немецки, и у них уже внуки...
Ничего, не падайте духом. Он, с его философским складом ума, выше ЭТОГО. Не это ли типично для нашего отечества? Не таков ли отечественный секс, которого у нас не было пока не оказалось, что есть?..

Но, быть может, я вообще вас завел куда-то не туда? Воспитание ли вам не позволяет, либо что-то еще?.. Не беда. Для интеллектуалов найдутся варианты. Вы никогда не забивали баранов на мясокомбинате? Один из наиболее талантливых сотрудников К.Л. регулярно раз пять в году, по красным дням календаря, занимается этим в свое удовольствие. Для нас - праздник. А для скотины? Без пищи и ухода она в этот день сильно теряет в весе, и директора мясокомбината могут судить за хищение, даже если он вегетарианец по убеждениям.

Так что на праздники, пока свои отдыхают, мясокомбинат приглашает убойщиков со стороны, желательно лиц интеллигентных профессий. Мяса они почти не воруют, хотя оплата мизерная; смысл именно в сильных эмоциях. Эта настоящая мужская работа - своеобразная коррида, черт подери! - закаляет нашего интеллектуала, мачо, дает разрядку, приподымает над бытом...

Здесь же, в некотором роде, симпозиум, привлекающий лучшие столичные умы. Астрономия с астрологией, экстрасенсорика с инопланетянами, история с географией скрещиваются здесь, как рапиры.
Какой духовный подъем!.. Какой плюрализм мнений!..

Вот только о женщинах - ни слова! Ни слова об ЭТОМ! Не то чтобы все здесь импотенты или убежденные девственники, - но у каждого с ЭТИМ связано что-то неприятное: жена ли фригидна, любовница ли живет с другим, привычка ли перечитывать на сон грядущий нравоучения графа Толстого в каноническом дореволюционном издании "Свободное Слово"...

Да и в ЭТОМ ли счастье? ЭТО ли призвание подлинного мачо? А все здесь, бесспорно, подлинные - бородачи в сапогах и кожаных фартуках с окровавленными руками и пылающими взорами... Жаркие дискуссии, жалкое блеяние, сочное шмяканье топоров...
Бедные бараны!

XII.
Я НЕ РАССЧИТЫВАЮ ОТРАЗИТЬ НАШУ НЕДАВНЮЮ СЕКСУАЛЬНУЮ ЖИЗНЬ во всей ее полноте и многогранности. Да и возможна ли такая картина - общая? Коллективный труд, общий трудовой подъем, невиданный энтузиазм масс (как и массовый героизм), полное единение (сплочение) правительства (партии) и народа, - все это, вероятно, возможно. Но и в недавнем так называемом социалистическом общежитии как бы исповедовался негласный принцип: быт -
забота общая, секс - дело каждого.
И тогда даже, когда имелся в виду групповой секс.

Упоминал ли я о сауне при нашем бассейне? Вход, как водится, отдельный, со двора, куда - прямо ко входу - подплывали какие-то черные официальные "Волги", порой и какие-то даже глянцевитые "Чайки" - солидные, похожие на импортный гроб.
Какие-то мужчины в натуральном импорте, какие-то натуральные женщины, какая-то своя интересная загадочная жизнь - как на другой планете.

У нас в бассейне многие добивались чести носить туда, в сауну, чистые накрахмаленные простыни. Один, пользуясь связями, все-таки добился - и воротился оттуда сам не свой, с выпученными, как телеэкран, квадратными глазами.
- Какие девочки! - хватаясь за голову, запричитал он. - Что выделывают!.. Сразу видно: райкомовские!

Ну, а заглянув в сферы, перед которыми сам райком - ничто, - что мы ТАМ увидим?.. Но К.Л. сказал, что он вхож ТУДА (при этом он ткнул пальцем в потолок), в отдел науки, и может подтвердить, что как раз ТАМ, в сферах, секс - забота общая, каждый следит за тем, чтобы кто-то другой не вырвался вперед, и даже элементарный развод с собственной супругой выливается в настоящую служебную драму.

Но, может быть, это какие-то уже устарелые сведения? Может, ветер перестройки и обновления коснулся и этих стен?..
Сказал же кто-то, что все течет, все изменяется...
Но К.Л. объяснил, что он только что ОТТУДА, что вызван был срочно и был уверен, что по серьезному делу. Дело же оказывается...
К.Л. в сердцах плюнул.

Серьезное дело, о котором упомянул К.Л., было вот какое.
Ящик К.Л., как мы знаем,особо секретный. Продуманная система обеспечения: внутренняя и наружная охрана, скрытые прожектора, сразу же по ночной тревоге рассекающие территорию секторами, целая псарня, возглавляемая дипломированным собаководом на кандидатской ставке... Есть, кому охранять! А вот охранять нечего. Главного нет - забора! Территория обнесена - смешно сказать! - голой колючей проволокой. Тогда как архитектурный надзор в целях эстетических вообще не рекомендует оголять колючую проволоку.
К.Л. уже насадил по всему периметру живописные куртины дикого шиповника, отличающегося особой цепкостью, совершенно непролазного и, вместе с тем, очень мило декорировавшего колючую проволоку, но ясно было, что это паллиатив, полумера. Нормальный железобетонный забор необходим был, как воздух.
У К.Л. был уже готов проект шикарного художественного забора (тонированный железобетон с монументальной фреской, как на фронтонах в Мехико; был и второй проект - по результатам объявленного среди сотрудников конкурса - с барельефами во всю длину, как на классическом фризе Парфенона), - забора, сочетавшего функциональное назначение с подлинным изяществом, с грандиозными целями монументальной пропаганды.
Такой забор сам по себе мог бы стать, наверное, архитектурным шедевром, украшением столицы, памятником эпохе, как, скажем, узорная решетка Летнего сада в Ленинграде или Великая Китайская стена...

- И не проси, - сказал собеседник К.Л. и незаметно для последнего вытянул удобно под столом ноги. - Вопрос имеет политическое значение. Не на Луне живем! Мы и ядерные полигоны уже открыли для свободного посещения - у нас ни от кого нет тайн, а ты - архитектурный забор!.. Иностранных туристов прикажешь сюда возить? Ты еще, может быть, на Ленинскую премию его выдвинешь?
- Может быть! - запальчиво сказал К.Л., нервно вышагивая взад-вперед по высокому кабинету. - Если проблема, в конце концов, упирается только в забор, я с самой Лубянки дизайнера приглашу. У них там любые специалисты есть, всех профилей. Обеспечат и эстетику, и режимность, и надежность, - все будет!
- Ну-ну, - философски заметил собеседник. - Ты, я вижу, в своем замке вообще скоро вольным бароном заживешь...

Декоративный замок, занимаемый Институтом прикладных проблем, соорудил себе лет девяносто назад, на переломе эр, какой-то из скоробогачей, вышедший непосредственно из народа.
Как это происходило? Нанял дорогого архитектора, кого-то из этих - Зелигсона, Эрихсона, Каминского, Шехтеля, Гунста, Гельриха - и заказал особнячок в стиле... "Сами соображаете, небось, в каком стиле, раз такую деньгу заломили", - сказал, наверное, заказчик. "В каком? - не понял, наверное, архитектор. - В греческом - с колоннадой?.. Или в псевдоримском, барельефистом?.. Или основательно, приземисто - в византийско-русском?.. Или пестренько, в ситчик, но тоже приземисто - в русско-византийском?.. Или с привидениями, тайнами, кошмарами по ночам - в готическом?.. А то, может, барокко? Есть такое отечественное - русское барокко..." "А во всех сразу, - наверное сказал заказчик. - Могу себе позволить - за такие деньги!"

Словом, типичная эклектика. Зато пожил здесь человек в свое удовольствие. Сюда приглашал гостей, туда - любовниц. По пять разом. Шестиугольная башня-фонарь для обозрения окресностей. Теперь во всей красе видны шлюзы и бьефы канала, тогда же, когда не было еще канала, виднелась, не заслоняемая белыми коробками, излучина Москва-реки с пляжами, и в башне помещалась, может быть, стационарная, на штативе, подзорная труба. Или, может быть подзорная труба была приспособлена на веранде, естественно возникшей там, где трехэтажность особняка вдруг понижается в его двухэтажность...
В погожие дни здесь, вероятно, накрывали стол с самоваром...

Много подобных зданий в центре Москвы. В них размещаются обычно посольства и наиболее уважающие себя учреждения. Самые высокопоставленные кабинеты располагаются не в скоростройках, а только там - за прочными стенами, украшенными лепниной, дубовыми дверьми и нерационально высокими окнами - надежно, солидно, на века.

И ответственный товарищ, у которого мы застаем сейчас К.Л., тоже располагался в такого рода здании - в кабинете с амурами на потолке и мраморной улыбающейся Психеей в три четверти натуральной величины, прямо на полу, у стенки, драпированной тяжелой гардиной. Обе руки Психеи, в отличие от подлинных антиков, были целы, и пухлыми ладошками она как бы страховалась от неожиданностей как с фронта, так и с тыла. И улыбка ее выглядела не столько шаловливо, сколько двусмысленно.

Тем больше оснований было у К.Л. дорожить своим особняком - не посреди пыльной грохочущей Москвы, а на ее живописной окраине, на берегу судоходного канала, превратившего нашу сухопутную столицу в порт сразу пяти морей. Прямо перед окнами К.Л. шлюзовались длинные баржи и высокие белые теплоходы. Узкие вымпела на их мачтах еще волновались, казалось, воспоминаниями, и К.Л. чувствовал себя счастливым оттого, что, в принципе, осуществил давнюю мечту Эйнштейна - жить одиноко на маяке, вдали от мирской суеты...

- Тебе-то что, - сказал ответственный товарищ, незаметно для собеседника сняв под столом туфли и шевеля отекающими в жару ступнями. - Князем живешь! А другие вот у тебя через всю Москву прутся. А у вас там, говорят, единственный автобус... И вообще, что за мода - жить у себя в ящике!.. Ты что, квартиру не можешь получить - как я, как все? К тебе же в приватном порядке люди ходят, - а ящик, между прочим, режимный! Он кофе с тобой попьет, а завтра туда, за бугор укатит, - удержишь их, как же, - а ты же здесь останешься, у нас, - что тогда? Баб, говорят, водишь...

К.Л. пощупал ягодицы двусмысленно улыбавшейся Психеи и задумался. Он знал что-то такое, чего не знал его собеседник, - знал он, для чего был вызван в этот высокий кабинет со стрельчатыми окнами.
Разумеется, хозяин кабинета тоже знал, для чего вызвал К.Л., оба они это знали, но хозяин кабинета не знал, что К.Л. это знает, тогда как К.Л. знал и это и потому имел некоторый тактический перевес. И раскидывал сейчас: немедленно ли использовать наличный, так сказать, перевес или решающий момент еще не настал...

- Дадим тебе современную новостройку где-нибудь в Зюзино или в Чертанове - живи как все, - страдая за свою мраморную Психею, олицетворявшую в греческой мифологии, между прочим, душу человека, сердито сказал собеседник. - Кстати, там и метро рядом.

Все еще не находя в его словах искомого тайного смысла и машинально щупая гладкие мраморные ягодицы, К.Л. мысленно пробежался сейчас наискосок по своему небольшому, но такому уютному "уделу" (ему польстило сравнение с удельным князем) - от шлюзов, отгораживающих территорию ящика от белокаменного частокола новой Москвы, до забытого богом незаплеванного поселка с натуральным вишеньем и яблонями, с рябиной, черемухой и грушей-дичком перед хозяйскими глухими заборами, даже с кирпичным верстовым знаком с пустыми теперь нишами для икон на четыре стороны света - времен не то Екатерины, не то Павла...

А сам особняк - пусть тесный и бестолковый, зато волшебно разнообразный: К.Л. и сам не добрался еще до всех его закоулков. Где-то в захламленных тупичках программисточки с лаборантами, говорят, такие шабаши закатывают, - а где? Тайна эта, как скелет, являющийся по ночам в натуральном готическом замке, все время смутно волновала К.Л., будила воображение.

Он как раз взял садовника на лаборантскую ставку - и уже видел мысленным взором как настоящий английский плющ (выписанный, между прочим, окольными путями прямо из Кембриджа, в ботанике так и именуемый - "плющ университетский") покрывает простенки мелкого наборного малинового кирпича меж узкими готическими окнами. Здесь все должно было воспитывать ученого и стены.

И променять все это на стандартную стекляшку где-то на новом недостроенном, залитом грязью проспекте с рахитичными липками!?.
- Шиш! - сказал К.Л.. - Я не напрашивался руководить, у меня были иные планы, ты знаешь... Мне обещали свободу рук, - где она, эта свобода? Я сейчас через отдел НОТ внедряю Моцарта, - где прикажешь его внедрять: в стеклянной коробке безо всякой акустики?.. В Гарварде, кстати, лаборатории тоже занимают историческое здание - что-то, связанное с Джорджем Вашингтоном...
- Сравнивай! У них там частная лавочка, а мы здесь люди казенные, - резонно возразил ответственный товарищ, которого сам К.Л. называет попросту Г.Б. - тоже, надо думать, по инициалам.

XIII.
ДОЛЖНОСТЬ Г.Б. БЫЛА ОТВЕТСТВЕННОЙ в самом прямом и непосредственном смысле: он отвечал за науку. Конкретнее: за данный сектор науки, как раз за тот, в коем подвизался К.Л.. Они, кстати, были однокашниками, кончали вместе один и тот же вуз. Только у К.Л. открылись способности к научной работе, а у Г.Б. - к ответственной.

Это были, несомненно, врожденные способности, как скажем, музыкальный дар в семье Баха: папа Г.Б. тоже был в свое время крупным ответственным работником, а пятнадцатилетний сынишка Г.Б. уже сейчас, в школе, тоже проявлял склонность к такой работе, занимая различные посты вначале по пионерской, а теперь и по комсомольской линии, уже, судя про всему, обещая вырасти в крупную номенклатурную фигуру, может быть, даже переплюнуть отца.

Г.Б. гордился своим сынишкой, но еще больше - своим папой, погребенным, если мне память не изменяет, едва ли не в Кремлевской стене. Тогда как о себе самом скромный Г.Б. говорил только, что всем, абсолютно всем он обязан советской власти, - и это была святая правда.
И образованием, и спецквартирой, несколько темноватой из-за купеческой архитектуры, но не модерн, а в стиле "бабушкин комод", и папой, столь известным в свое время, чья мемориальная доска висела среди прочих на фасаде этого дома, и спецбуфетом в доме напротив, и спецбольницей - тут же, на углу, и спецдачей, и скромной черной спец-"Волгой" с телефоном, и еще кое-чем, - всем этим Г.Б., действительно, был обязан исключительно советской власти, ей одной.
И он с полным правом гордился тем, что никогда ничего не воровал у своего государства, довольствуясь лишь тем, что было ему положено. И всегда ставил себя в пример тем, кто воровал ему неположенное.

Будучи реалистом и считая природу человеческую довольно сволочной, Г.Б. далеко опередил большинство своих коллег и горой стоял за материальное стимулирование.
Мы все еще недостаточно используем резервы такого стимулирования, считал он. Слишком многое достается нам все еще почти без труда. Тогда как главное преимущество централизованного государственного хозяйствования - это возможность создать в любое время и в любом месте дефицит любого продукта. И этим стимулировать производителя. Вы можете хоть сейчас зайти в любой книжный магазин, купить там двадцать килограммов макулатуры, сдать ее и приобрести то, что вам хочется...

Г.Б. видел в этом ростки совершенно новых экономических отношений, которым предстояло грандиозное будущее. Заставить дефицит работать на социализм - это и было сокровенной мечтой Г.Б., и он полагал, что только наша страна способна справиться с этой задачей. Это безобразие, что мы до сих пор не научились пользоваться всеми преимуществами развитого дефицита!
Вот он, важнейший хозяйственный стимул!

Почему бы, например, для начала за килограмм мяса по себестоимости не обязать сдать в утиль двадцать килограммов костей?..Или, например, продавать малосольные огурчики только передовикам производства. Так материальное стимулирование шло бы нога в ногу с моральным, и мы бы двигались со все нарастающим опережением, стремительно обгоняя не только другие народы и государства, но и саму эпоху.

А прописка!.. Вполне ли используется такой мощный фактор как прописка? Захотел прописаться в другом городе – отработай на стройке это право: в областных городах пять лет, в столицах республик - десять, в Москве, Ялте, Сочи и Ленинграде - двадцать.
Выстроишь десять домов - получишь койку в общежитии, сто - собственную комнату, выстроишь тысячу домов - на тебе отдельную квартиру! Колоссальная экономия средств, кардинальное решение вопросов, минимум проблем с кадрами, с дисциплиной на производстве.

А права человека? Вот уж неиспользованный резерв, непочатый край! Поработал - отдохни, имеешь право. Поработал, выполнил норму, - получай зарплату. Поработал, перевыполнил плановое задание, обогнал время, - получаешь право купить по себестоимости мотоцикл или машину, в зависимости от показателей. Поработал, создал что-то исключительное, неслыханное, экспортное, орденоносец, лауреат, - пожалуйста, можешь и за границу - куда-нибудь в Болгарию, в отпуск, на Золотые пески, или в ГДР, пожалуйста...
Да мы просто нашего человека не знаем! Наобещай ему колбасу, прописку, квартиру, машину, загранкомандировку, - да он же горы свернет! Цены ему нет!

А мощные сексуальные позывы, все еще остающиеся вне государственной компетенции!.. Да если направить, куда надо, такую энергию, горы можно своротить! Непонятно, почему до сих пор не задействован этот фактор. И Г.Б. цитировал при случае Шарля Фурье, которого сам Ленин считал предтечей научного коммунизма. Золотые слова:
"При помощи одного лишь рычага любви можно собрать 120 миллионов легионеров обоего пола, которые будут выполнять работы, одна мысль о которых привела бы в оцепенение от ужаса наши жадные до наживы умы. Любовное ухаживание, ныне столь бесполезное, станет, таким образом, одним из самых блестящих двигателей социального механизма"...

За столько лет у нас все еще не разработана научно обоснованная, как Таблица Менделеева, Таблица материальных и моральных стимулов!.. Поработал после десятилетки, прекрасные характеристики, общественник, проявил себя, можешь доказать, - имеешь право поступать в институт.
Хорошие отметки, ударная работа летом - в стройотряде, осенью - на картошке, в поле,
зимой - на овощной базе, какие-то общественные инициативы, подкрепленные и поддержанные, - учись дальше, расти как специалист вплоть до кандидата наук, поднимайся к вершинам мастерства, будь счастлив в семейной жизни. Заслужил пенсию, воспитал внуков, прославился долгим и непорочным трудом, - пожалуйста, можешь даже эмигрировать куда хочешь, катись на все четыре стороны...

Многие коллеги Г.Б. были не согласны с последним пунктом его программы, но надо иметь в виду, что в душе Г.Б. был либералом, хоть и стеснялся этого.

Что и говорить, ответственный товарищ. Велика и ответственность художника, взявшегося за такой образ. Придется домысливать какие-то человеческие черты, даже, быть может, какие-то простительные слабости. Как-то очеловечивать его, дотягивать до читательского понимания.
Ну, скажем, как-то так: Г.Б. был толстенький, жизнерадостный, довольно-таки славный человечек, любивший покушать. Такая себе маленькая слабость, знакомая и понятная каждому. Выпивал не то чтобы ах, больше на пробу, - зато ел как!.. Обычную сырокопченую колбасу или тресковую печень воспринимал с таким наслаждением... - смотреть даже было вкусно. И тайны китайской кухни не были от него сокрыты, а в Париже (он бывал и в Париже) и лягушек и устриц он пробовал и всерьез собирался, выйдя когда-нибудь на персональную пенсию, написать "Записки советского гурмана", обессмертив этим свое имя. Написал же Солоухин о грибах, а Тургенев о рябчиках...

Ну, а нам с вами всегда нравятся люди с чудинкой, с увлечениями, со страстями. И если бы вы ближе познакомились с Г.Б., он совершенно расположил бы вас к себе, как располагал всякого; такой у него стиль работы с людьми.
В его кабинете с амурами и Психеей вы чувствуете себя уютно, как дома. Никаких тайн, всё на виду. Вот он сейчас прямо в вашем присутствии приготовился пить чай, и вы непосредственно присутствуете при этом процессе, как если бы в Японии присутствовали при знаменитой чайной церемонии, глубочайшую философию которой можно выразить в немногих словах: абсолютная гармония, ясный покой, довольство жизнью...

Вот совсем по-домашнему Г.Б. приподнял крышечку гофрированного с глубокой синевой чайничка отечественного конаковского фаянса среди сдвинутых в сторону официальных бумаг, вот приблизил нос, чувственно двигая его хоботком, - и отшатнулся из-за горячего пара. Впрочем, все уже было ясно: чаю требовалось еще чуть-чуть дозреть. Г.Б. даже вздохнул от нетерпения.

Нельзя, однако сказать, чтобы эти томительные минуты были ему так уж неприятны. Напротив. В предвкусительном томлении для таких чувственных людей есть особая сладость. Слепой порыв, бешенство страсти, - нет, это им несвойственно. Незаметное приближение, незначительные касания, знойные постанывания, как бы вовсе без повода, если наблюдать со стороны, покряхтывания, - вот их подлинная стихия. Такой человек в своем воображении намного опережает сладчайшее событие, и оно растягивается едва ли не до бесконечности.

На ваших глазах человек изнемогает, истекает истомой, вы не знаете, что и подумать... Уже вам хочется спросить, где это Г.Б. раздобыл такой чудный цейлонский чай лондонского развеса, чей запах проникает, кажется, сквозь стены на улицу, где в продаже только сквернейший грузинский чай, вероятно, подкрашенный марганцовкой, - спрашивайте сами, тут я ничем не могу вам помочь. Это одна из его маленьких тайн - так же, как возникшие вдруг прямо на столе натуральные икорка, балычок, свежий, как поцелуй ребенка, еще кое-что, давно не наблюдаемое в природе...

Мне думается, все эти детали чрезвычайно очеловечевают образ Г.Б., обогащают, наполняют конкретным содержанием. Ну, совсем такой же, как мы! Ну, ничем не отличается от нас с вами (кроме, разумеется, балычка, икорки, сырокопченостей)!
Не в этом ли подлинный демократизм нашего общества, воплощение мечты о том, чтобы последняя кухарка могла управлять государством!..
А маленькие слабости такого крупного лица только льстят нам. И мы бы точно так же радовались и потирали розовые ладошки, принимаясь за такой вот ленч...

Одно только удручало сейчас Г.Б., нарушало тихий торжественный ход чайной церемонии: гость его, К.Л., плотно, всем задом уселся на широкий мраморный подоконник. Еще и ногу поставил подошвой на мрамор, опершись о колено и подперев подбородок в пижонской позе Роденовского "Мыслителя".
Огромное, фонарем, окно выходило прямо на бульвар, оживленный очередью за сардельками. И население в этой очереди могло видеть в окне такой, как принято говорить, чрезвычайной конторы такую нелепую фигуру...
А Г.Б., надо сказать, прямо-таки болел за репутацию своего ответственного отдела, был его подлинным патриотом...
А тут эта рубчатая, вероятно нечистая, подошва на благородном мраморе - точно непосредственно на белой груди самого Г.Б. ...

Он ощущал почти физическую боль. Он гордился самим этим зданием – солиднейшим доходным домом на Старой площади дореволюционной постройки с художественными изразцами - повсюду, где только можно, и дверными ручками под бронзу.
С какой гордостью, понятной нам, проходил он утрами роскошным вестибюлем с лепными наядами на потолке (здесь, в нижнем этаже, был когда-то галантерейный магазин), поднимался мимо берущего под козырек дежурного майора по пологой, плавно закругляющейся лестнице с фигурными изгибающимися перилами (чудо купеческого модерна) на бельэтаж (некогда шикарный дом свиданий с полной гарантией от венерических заболеваний, четко налаженной профилактикой), входил в свой личный кабинет за тяжелой дубовой дверью, способной выдержать натиск разъяренного обманутого мужа или циничной супруги в сопровождении семейного адвоката...

В стандартных современных "стекляшках", да хоть бы и в спецконторах, возведенных по спецзаказам, попросту немыслим такой кабинет - с фигурным настенным зеркалом и приятной в служебной обстановке Психеей, с индивидуальным туалетом в алькове, задернутом тяжелой портьерой.

Сам туалет тоже чудо как хорош: с фарфоровой ручкой на позеленевней от времени медной цепочке над сферическим, как яйцо, прямо-таки ласкающим лазоревым унитазом и таким же лазоревым писсуаром с гостеприимной надписью:"Подходите ближе!". Капитальный потолок, стены, обшитые мореными панелями; за ними хоть из пушек пали...

Все это - и полированный мраморный подоконник, оскверненный сейчас ногой посетителя, - составляло предмет законной гордости Г.Б., как и бывшего хозяина дома - популярного до революции дантиста-самородка, дравшего зубы без боли (неимущим - бесплатно), ценителя оперы и классической венской оперетты.

Так что все потуги К.Л. отстоять свой престижный особняк были ой как понятны Г.Б. И естественно, ему доставляло особое наслаждение вновь и вновь поднимать этот вопрос, подчеркивая этим, что еще ничто не решено и неизвестно еще как решится.
- Как ты еще живешь там? - посочувствовал он К.Л. – Там же у тебя по ночам привидения бродят. Женщин, наверное, потому и водишь, чтобы нестрашно было?

XIV.
ЧИТАТЕЛЬ ВПРАВЕ, НАКОНЕЦ, ЗНАТЬ, что за тайные пружины были в их разговоре. Тем-то и хорош тайный смысл, что рано или поздно становится явным.
Опытный читатель, конечно, сразу заподозрил, что же здесь кроется... Любовь! Обычный в романах любовный треугольник. К.Л. холост, так что возможен единственный вариант: Г.Б. любит свою жену, а она любит К.Л., и все трое, как принято в классической литературе, несчастливы.

"Какой жалости достойна женщина, истинно любящая и притом добродетельная!" - сказал некогда Ларошфуко.
Читатель тут же может представить себе эту блестящую женщину (если учесть общественный вес самого Г.Б.), ее высокие нравственные качества, составить представление об ее внешнем облике. Супруга столь ответственного товарища, будущего персонального пенсионера союзного значения, наверное, думаю, чем-то да выделяется: бюстом, или сежестью лица не по годам, или импортной дубленкой из натуральной романовской овцы...
Представить только, эту женщину, избранницу сердца, супругу...
И вот она, этот предмет обожания, тайно любит К.Л., а он испытывает неловкость в присутствии страдающего супруга, впервые замечая, какие у него
большие щёки...

Увы, по уверению самого К.Л., такая ситуация совершенно немыслима. Супруга Г.Б. как раз из той замечательной породы женщин, чьи качества сами бросаются в глаза: она нервна, водяниста и болезненна. Такая, я бы сказал, несколько прокисшая женщина. Ничего удивительного! Такие как Г.Б. женятся, само собой, преимущественно на девушках своего круга. Ну, а возможен ли в узком кругу хоть сколь-нибудь широкий выбор!..

Рискую разочаровать читателя, но в ситуации с К.Л. и Г.Б. о любви не может быть и речи. Не только о любви, но и об элементарной симпатии и взаимном уважении. Слишком разные люди. И беседуя друг с другом, один держал в уме одно, другой - другое.
К.Л. послал недавно письмо в наше ЦК и полагал, что был вызван сюда по этому поводу. Письмо писалось что называется кровью сердца, фактически даже не письмо, а - меморандум; в нем были совершенно безотлагательные соображения и предложения насчет перестройки, и К.Л. безмерно волновался, что необыкновенно ускорившийся ход событий может опередить его, и меморандум (писавшийся, как было сказано, кровью сердца) может устареть.
Он безмерно волновался, но так как не сам явился сюда, а был вызван, то предоставил инициативу другой стороне, а сам, беседуя о пустяках, демонстрировал незаурядную выдержку и хладнокровие.

Представьте, что вы далеко опередили ход событий, но эти события вот-вот опередят вас, и вы окажетесь далеко позади. Как бы вы себя чувствовали в таком цейтноте?

Но другая сторона, между тем, давно уже принялась за свой ленч, и нам никак нельзя упустить столь важный момент. Понятно еще когда речь идет о цыплятах-табака, о жареных головастиках или форели под фисташковым соусом, - но чтобы чай, пусть прекрасно заваренный, пили с таким наслаждением... - нет, в этом было-таки нечто поучительное!
А упомянутые выше осетринка (первосортная!), икорка... А сырокопчености!.. Чувствовалось, язык Г.Б. незаметно проделывает гигантскую аналитическую работу, разбираясь в тысячах недоступных нам ощущений и сигнализируя о них не в какие-то там низменные отделы мозга, ведающие пищеварением, а непосредственно в область интеллекта, художественного вкуса и тончайших эмоций.
"Нормальная и полезная еда, - писал по этому поводу наш великий физиолог Иван Петрович Павлов, - есть еда с аппетитом, еда с испытываемым наслаждением". Г.Б. всем своим видом подтверждал сейчас эту глубокую мысль.

- Да ты не стесняйся, - пригласил он К.Л., стряхивая со стола крошки в какой-то глянцевитый лист, каллиграфически исписанный с обеих сторон. - У англичан сейчас как раз ленч.
- Ты для этого пригласил меня? - удивился К.Л.
Г.Б. обиделся. Он и сам колебался, приглашать ли к столу посетителя, было бы ли это политически оправданным? Не секрет, что снабжение наших ученых, даже выдающихся, все еще отстает от их реальных потребностей, это положение вынужденное: реки загрязняются, мелеют, рыба мрет - икры не хватает...
- Да... - протянул он. - Марксизм уже не в моде. Ты хоть помнишь, чему он нас учит?
- Чему же нас учит марксизм?
- Чтобы жить и мыслить, надо иметь пищу, материальный базис...
- Прекрасно! - сказал К.Л. - Базис у тебя есть.
- Я не о себе...Кроме базиса есть и надстройка. И в условиях хронического дефицита этого базиса роль ее чрезвычайно возрастает. Отсюда и все наши трудности. Сахара и мыла нам не хватает? Нам не хватает веры, это главное! Почитай-ка про библейского Иова...
- Я читал Книгу Иова.
- Досталось же человеку! Проказа с головы до пят, дом рухнул, детей задавило, жену изнасиловали, жрать нечего...
- Жену, по-моему, не насиловали, - возразил К.Л.
- Не в этом суть! Главное, что он и теперь понимает: Господь тут ни при чем. Сатана мутит...
- Это сейчас в парткружках проходят? - полюбопытствовал К.Л.
- Вот-вот, критиканствовать мы привыкли... - Г.Б. притворно зевнув, взял со стола каллиграфически исписанный лист. - Правду говорят: не в уме счастье. Говорят: садовника незаконно оформил - на лаборантскую ставку. Правда это или, может быть, тоже врут?
К.Л. мотнул головой, точно налетев с разбегу на телеграфный столб.
- Что это?
- А вот мы сейчас посмотрим... - Г.Б. аккуратно сковырнул с листа приставшие там крошки от недавнего ленча и полюбовался им, держа двуми пальцами на весу.

Лист и впрямь был прекрасного качества - экспортный плотный ватман цвета слоновой кости, исписанный экономно, с обеих сторон, - но не безлико, по- нынешнему, шариковой ручкой, а старинным, довоенного качества, школьным пером "86" с правильным нажимом. и даже самая малозначительная буква, какое-нибудь"щ", вообще лишняя в русском алфавите, была выполнена с должным нажимом и наклоном и отливала полноценным глубоким изумрудом. Тогда как "ё", почему-то пренебрегаемая всеми вполне самостоятельная буква, здесь была с особым тщанием украшена своими точками и светилась сокровенным смыслом...

Словом, было чем любоваться. "Туда-то. Такому-то. От такого-то". Следовали затем титулы автора послания, проставленные столбиком на полстраницы. И всякий отделялся от следующего не запятой, а полновесной точкой. И всякий открывался заглавной буквой:"Член КПСС. Кандидат философских наук. Доцент. Ветеран Великой Отечественной войны. Подполковник в отставке.
Кавалер орденов и медалей..." (столбиком следовал перечень).

Все это на лицевой стороне перед громогласным: "Заявление". В заключение, на обороте, в правом нижнем углу послеподписи со многими виньетками и завитушками было повторено все так же столбиком:"Член... Кандидат... Кавалер..." Слова сверкали, как драгоценные.

- Телега, что ли? - усмехнулся К.Л., произнося это расхожее слово, как обычно, без кавычек. Помним ли мы еще, что есть и телега с четырьмя колесами, передком и дышлом?..
- Будешь читать? - осведомился Г.Б.
- Господи! Так ты поэтому только меня и вызвал?.. Да ведь это дурак, каких поискать еще!.. Натуральный, форменный дурак! Да на нем одном психолог какой-нибудь диссертацию мог бы соорудить! Да что там психолог - физиолог, энтомолог... Он же происходит прямо от амебы! Он и дочь-кретинку к нам под свое крылышко устроил, - этого он, конечно, не пишет!.. Его и ослом-то не назовешь: совестно как-то. Такой уж предел, что ниже, кажется, одни только неодушевленые предметы - шкафы, стулья, табуретки, унитазы...
- Ну, ты уж многого от него требуешь!.. Кто он там? - Г.Б. заглянул в телегу. - "Кандидат философских наук", вот. Чего же ты хочешь!.. В гастрономе, представь себе, в мясном отделе продаются мозги: мозг математика - полтора рубля килограмм, божеская цена. Мозг физика - два рубля, биолога - три, филолога - восемь, философа - по цене телятины в кооперативах.
- Почему? - раздраженно спросил К.Л., чтобы отвязаться.
- Да сколько ж это надо забить наших философов, чтобы получить килограмм мозгов!..

Г.Б. сам захохотал, но - с расчетом на благодарную реакцию собеседника. Она не последовала. Г.Б. обиделся. Анекдот был кстати, что нечасто бывает. Классный анекдот продан был ни за грош. Г.Б. чувствал себя всерьез оскорбленным.
- Кстати, - мстительно сказал он, - что там у тебя в Институте с политпросвещением? Что-то давно отчетов не вижу, общую картину нам портишь. Пора, сам понимаешь, поднимать уровень политического мышления. Иначе - хана перестройке!..
- Да готов отчет, - с досадой брякнул К.Л. - и соврал. То есть сорвалось как-то само собой, почти без участия, можно сказать, самого К.Л.
Так что и Г.Б., вопреки тому, что мы сейчас о нем подумали, не стал тут мелочиться, ловить собеседника на слове. После обильного ленча, легшего в желудок, он ощущал некоторую сонливость и только покрутил носом, как человек, который мог бы поймать другого на лжи, но не станет этого делать. Он, в конце концов, ничуть не интриговал в данном случае; действительно, нужен был отчет, чтобы отчитаться в свою очередь перед кем-то повыше, кто придавал этому особое значение, поскольку был инициатором полного охвата политграмотой всего населения, начиная с академиков, в свете новых задач.

И К.Л. в качестве руководителя обязан был обеспечить поголовную политграмотность на своем участке. И краснел сейчас, как школьник, за свою ложь, что, в общем, удовлетворяло Г.Б., любившего иметь дело с людьми совестливыми.

- Ну, а с телегой поступим пока вот как... - Г.Б., откинувшись в кресле, шумно выдвинул далеко на себя ящик стола и сунул бумагу в дальний угол. - Слава богу, не первый год знаем друг друга!..

Напомним, что Г.Б., в сущности, не был злым человеком. В сущности, он был добр. Но любил, чтобы доброта его была кем-то замечена. Такая вот маленькая простительная слабость у такого значительного лица. То есть ничего кроме небольшого, почти незаметного душевного движения навстречу со стороны визави, такой, знаете, намек, что человек благодарен и помнит свое место...

- У тебя там, в самом деле, плющ из Кембриджа? Подослал бы мне на денек на дачу этого своего садовника... Занятный, говорят, старикан. Миляга, из бывших. Сидел, естественно. Кто же в его-то годы не сидел!.. Это же тогда как обязательное среднее образование. Тантру, говорят, исповедует, переселение душ, то да се. Ну, да криминала в этом давно уже нет, не боИсь!
И так далее, и тому подобное - в спину отвернувшегося к окну К.Л., чтобы дать ему повод хоть как-то выразить свою благодарность. Ну, не взятки же, в конце концов, требовал Г.Б., о взятке в этих стенах, в этом, в некотором роде, святом месте, и речи не могло быть! Г.Б. вполне удовольствовался бы элементарным человеческим "спасибо", - но, разумеется, рвущимся из глубины сердца...
- У тебя тут под окном сардельки дают. Не забыть бы взять! - отозвался, наконец, К.Л. - Легка ли холостая жизнь!..

XV.
- КОГО ЭТО ОН СУНУЛ НА ЛАБОРАНТСКУЮ СТАВКУ: племянницу, своячницу?..
- Доброе утро, Кирилл Львович! - с достоинствво сказала секретарь, мигом перебирая в уме, о ком бы это могла идти речь. - Вы о Платоне Касьяновиче? Дочь у него в отделе.
- Даже так!.. Вы не помните трудовое законодательство: имеет право отец таким вот образом трудоустроить собственную дочь?
- Не помню Кирилл Львович.Могу проверить. Думаю, что нет.
- Вот и я так думаю. Ну-ка, пригласите её ко мне. Поглядим, что за птица. Извините, Мери Аршаковна, - не поздоровался впопыхах. Доброе утро!

Он прошел в кабинет. Как обычно, принялся за письма, уже извлеченные из конвертов, рассортированные по степени сложности и помеченные Мери Аршаковной в наиболее важных местах...

...К.Л. за чашкой кофе часто возвращался в воспоминаниях вот к этому моменту, поворотному в его жизни, и я каждый раз задавал ему все тот же вопрос: неужели интуиция, столь развитая у ученого смолчала в такой момент?
- Представь себе! - отвечал К.Л.
- Как же так? - горячился я, напоминая ему собственную его мысль о том, что любовь это явленный нам голос крови. И если мы готовы следовать за кем-то на край света, это не легкомыслие, а веление судьбы. Неужели она, этот рок, фатум, не отзывается в душе хоть каким-то предчувствием?
- Представь себе, - отвечал К.Л.
Но если так называемый слепой инстинкт влечет стаи птиц через континенты к гнездовьям их предков, если он ведет косяки рыб вслепую, в толще вод, через океаны к древним нерестилищам, - слеп ли он? Как-то ведь предуказана дальняя дорога, как-то помечены в мозгу ее ориентиры...

- Всё, наверное, куда проще, - сказал К.Л. - Ключ и замок. Один без другого ничто. Но непременное условие: данному ключу надо соединиться с данным замком, составить, как говорят математики, комплементарную пару. Другой ключ - уже к другому замку.
Мы-то с тобой реалисты и знаем, что данный ключ годится не только к данному замку, а данный замок можно открыть кое-как другим ключом тоже. И не одним. И вроде бы ключей и замков достаточно...

Если ключ не входит, то и говорить не о чем. Чаще всего он входит в замок, даже свободно входит, - но не проворачивается. А если проворачивается, то впустую. Проворачивание может повторяться бесконечно, всю жизнь; замок так и не раскрылся, проржавел, в конце концов, испортился. Мало таких ситуаций?..

Еще вариант, тоже обычный. Ключ почти проворачивается, но что-то заедает. Приложил усилие - кончилось крахом: что-то бесповоротно сломано...

А вот, вроде бы, удача: ключ кое-как подошел, замок отперт, - но с каким усилием, с каким сопротивлением, с каким скрипом!.. Рискнешь ты постоянно пользоваться таким ключом? стоит ли портить замок? не боишься, что отыщется, в конце концов, более подходящий ключ?..

- Ты о чём? – насторожился я. Но собеседника уже несло.
- Понимаешь, "Эдипов комплекс" вовсе не то, что обычно думают. Подсознательная тяга к матери, ревность к отцу... Ты вспомни миф, там ничего этого нет. Эдипу - по трагедии Софокла - предсказано, что он убьет своего отца и женится на своей матери.
В ужасе мечется по свету Эдип, чтобы как-то обминуть судьбу...
На перекрестке трех дорог он ссорится с каким-то старикашкой, убивает его, Ну, конечно же, это его родной отец!..

Пока что все психологически выдержано. Эдип с младенчества рос вне дома, отца практически в глаза не видел, промашку дал, с кем не бывает... Издержки воспитания, беспорядочный образ жизни, природная вспыльчивость...
Папаша, надо думать, тоже не уступал, тоже, полагаю, фрукт...
Слово за слово, поцапались, подрались. Папаша - он был царем в Фивах – скипетром сынишку по голове двинул, тот дал сдачи... Нет, тут всё на месте.

Ну, а дальше?.. Дальше Эдип является в Фивы, разгадывает сфинксову загадку, получает право жениться на овдовевшей только что царице...
Конечно же, это его мама!

Ну, не верю! Не верю, не верю!!! Мы допускаем, что тогда в Греции замуж выходили рано, абортов почти не знали и тут же в нежном возрасте могли иметь детей. Допустим даже, внебрачный ребенок.
Хотя Софокл, конечно, использовал бы такой драматургический ход, а он этого не сделал... Допустим, как раз такой случай. Все равно, перед нами уже не слишком молодая женщина, хорошо, если средних лет, - надо ли жениться? Понимаю, все не так просто: она - царица, кому это не захочется быть царем!.. Но она ж ему в матери годится!
Думаю, она и сама это понимает...

А Эдип!.. Спрашивается, чем он думал? Где правда характера? Предсказано, что женишься на своей матери? Смешно! Не имей дела с женщинами старше себя, вот и все!
"Эдипов комплекс" - если не по Фрейду - такая вот неразборчивость.

Представь другое: мне нет и пятидесяти, а я, может быть давно дедушка... То есть схвачен судьбой прямо за горло. Если ей за двадцать - куда бы ни шло. А если ей нет и восемнадцати, как ты думаешь?..

XVI.
ТЕПЕРЬ, Я ДУМАЮ, И ВАМ ПОНЯТНЕЕ, что же произошло в кабинете, где мы оставили К.Л. наедине с посетительницей. А ничего особенного! Если не считать того, что К.Л. как привстал со своего места при ее появлении, так уже и не сел. Что вполне объяснимо при беглом взгляде на саму Любу (ЕЕ зовут Люба).

Длинноногая и, вместе с тем, не без некоторого замечательного переизбытка форм, - нет, нет, с этой стороны никаких возражений! Здесь все мотивировано до мельчайших подробностей: и то, что К.Л. тут же привстал, и то,что сесть он уже не смог...

Ну, а дальше что?.. В Париже во времена братьев Гонкуров и Ги де Мопассана в служебных кабинетах - в редакционных, во всяком случае, - непременно стоял диван. Шеф (как мы бы сейчас сказали), принимая посетительницу, демонстративно запирал дверь на ключ. Богема!.. Хоть не поручусь, что за запертой дверью происходило что-то особенное.

Вот и в нашем конкретном случае: ничего особенного. Просто, ему под пятьдесят, ей - под восемнадцать. Он, тем более, без пяти минут академик, думает, что знает о жизни всё, - а что он о ней знает?.. Он даже не догадывался, кто это сейчас явится к нему на прием... В результате - натуральный стресс.

Все вполне объяснимо. Свежая норовистая кобылка, как говорится, вся тут, - этого мало?.. Так сказать, полное природных соков явление. У нее же ноздри вдрагивают от избытка жизненных сил, она же глазом на дверь косит - на волю, в пампасы!
Ей тут тесно и тошно с ним. Она же ему фактически во внучки годится! Вот он и привстал в ее присутствии, уже сесть не может - член-корреспондент!.. Только челюстью взад-вперед водит - как в немом кино.

Представим ситуацию в деталях: служебный кабинет, официальная обстановка, какой-нибудь стенд с сувенирами из бывшей братской Монголии - от породненного ящика, какое-то там за стеклом натуральное седло из натуральной кожи с уздечкой и стременами. К такому седлу К.Л. мечтал когда-нибудь завести себе лошадь. И ездить по Москве верхом, гарцуя и пританцовывая перед красными светофорами...

Секретарша за дверью... Она здесь тоже - не для мебели. Она же влюблена в своего шефа, - могло ли быть иначе!.. Пусть он об этом не догадывается: она его безмолвно обожает.Притом (я ее как-то видел) явно девушка и тоже - сильно за сорок. Она неизменно млеет, когда он обращается к ней, но, естественно, ничем не выдает себя.
Словом, невидимые миру слезы...

Думаете, ей это затянувшееся за дверью молчание ничего не говорит? Да, ее шеф, этот рыцарь, истинный подвижник науки, выше подозрений, - но что-то же она чувствует!.. Ей это положено как женщине, интуиция у нее выше всякого соображения.

Женщина не обязана понимать, она должна чувствовать. Это мне директор нашего бассейна говорил, бывший моряк, - вечная ему память. Четыре инфаркта перенес, на пятом срезался. Крепко выпил - "для тонуса" - и сунулся в сауну к девочкам... А был когда-то (по его рассказам) - гусар, усач, отличник боевой и политической подготовки. Триппер не отличал от обыкновенного насморка!
А девиз!.. Знаете, какой у него был девиз? "Жить надо только короткими перебежками!"

А его классификация женщин - типы, виды, подвиды, породы, сорта, - все по науке! Копченая женщина, соленая, вяленая, вареная... И, само собой, просто свежая, первосортная, - то, что, как говорится, доктор прописал. Такие на вес золота. Вот наш членкорр и расстилается перед ней...

Соленая женщина сама бы на него кинулась - тут же в кабинете; рисковая - как морская стихия.
Вареная - можно понять - безо всякого вкуса, но вполне годная к употреблению.
Вяленая - та на любителя, эстета. Стихи сама пишет, цветы выращивает, кошек подбирает. На мужчину глядит с испугом, как на павиана. Подозревает в дурных наклонностях. Рассчитывает, что он вот-вот на
нее бросится - и всякий раз еще пуще разочаровывается в жизни...

Кто еще в этой запомнившейся мне классификации?.. Копченая женщина - горячего и холодного копчения. Горячего - еще ничего: как бы спекшаяся с годами в огне страсти. Не дура выпить. Но нет ничего хуже холодного копчения - вот этой, извините, воблы, охранительницы своего шефа, зачерствевшей в собственной добродетели.
Способна ли она понять, что там происходит - за дверью!..

А что там происходит? Все то же: ничего особенного. Вот только К.Л., наконец вышел из-за стола, приглашает сесть, заерзал - еще бы! Биологически, как говорил наш старый моряк, это вполне понятно.

На К.Л., надо сказать, давит сейчас его социальный статус. Возраст тоже - но не в такой степени. Чувствует ли она, что перед ней завтрашний полный кадемик, светило? Да она-то его в упор не видит!

Ей, само собой, льстит, что он на нее козлом смотрит, ищет выход из ситуации, удерживает умными замечаниями...

Ждет, что и она как-то поддержит его усилия, выйдет навстречу, оценит. А она, похоже, все порывается уйти, отвечает односложно - "да", "нет", смотрит в окно, мимо него, на волю...
Ей до лампочки вся эта его высшая математика!
Он прямо-таки из кожи вон лезет, она лишь пожимает плечами, не удостаивая ответом. Косит глазом на дверь, ноздрями играет, гривкой встряхивает, - ему-то невдомек, что он ей по меньшей мере в отцы годится. Она-то - чувствует...

А секретарша за дверью все надеется, что вот-вот произойдет положенный здесь взрыв.
"Вон!!! - со свойственным ему темпераментом вот-вот должен закричать шеф. - По блату?.. На тепленькое местечко?.. Чтобы ноги больше не было!"

А К.Л. в этот момент как раз больше всего боится, что посетительница и впрямь хлопнет дверью и завтра же уволится, - что тогда? Он даже не может объяснить ей, зачем вызвал, что ему от нее надо, он и двух слов уже связать не может...

А она его в упор не видит, так это чуть-чуть разыгрывает из себя деревенскую дуру...
У них там, за Тушинскими шлюзами, фактически деревня. В Москву ездят, как на материк, - за хлебом, кефиром и яйцами. Вот и Любе придется, если вылетит из ящика, каждое утро мотаться чуть свет куда-то на работу – в такой автобусной давке, что, строго говоря, как-то неприлично даже обоим полам в автобусах ездить вместе.

В совместном автобусе к ней с подружками столичные фирмачи как-то присосались. Туда, за шлюзы, обычно на пленер выезжают. То-сё, пятое-десятое, "Бон Джови", "Мотли Крю", "Секс Пистолз" - так сказать, программа средней школы. Что-где-когда? Откуда-куда-зачем?..
Люба им и выдала - что они-де в совхозе работают, в коровнике. Специалисты по искусственному осеменению, из животноводческого техникума. И так далее. Фирмачи слиняли и отвалились.

А подруги после этого вообще перестали с ней ездить; они-то как раз не против, чтобы их, как водится, "за колготки подержали". Переходный возраст, зов природы...

Что сама она знает об осеменении? Все, что положено в наше непростое время. В рамках неполного среднего образования. Она разок и на даче у кого-то там побывала. Бог спас: ушла вовремя. С нее уже там трусики стаскивали. Кажется, она их там и оставила, без них ушла... Ну, а дома, само собой, схлопотала по физиономии - от папочки. За то, что от нее вином немного несло. Это он впервые руку на нее поднял. Самого потом валидолом пришлось отпаивать. Он же только для нее живет - для дочери...

Души в ней не чает. "Моральный кодекс строителей коммунизма" когда-то над ее младенческой кроваткой повесил, книжки о Надежде Константиновне, этой лапочке Ильича, до сих пор подсовывает.

Для Платона Касьяновича и сейчас новость, что есть где-то специальные родильные дома для несовершеннолетних; он полагает, что это его не касается. Дочь, пока не замужем, к девяти, к телепрограмме "Время" обязана быть дома...

XVII.
ПРОВОДИВ ПОСЕТИТЕЛЬНИЦУ ПОД ЛОКОТОК ДО ДВЕРИ КАБИНЕТА, К.Л., встав у окна за шторой, наблюдал, как она шла через двор. Походка была строгая, независимая - девичья. Ступала в одну линию, точно шла по бровке, бедра у нее покачивались. На ходу наклонилась и погладила, как кошку, пробившуюся у теплой стены, освещенной прямым солнцем, первую яркую травку...

Ей и в голову не приходило, что на нее сейчас смотрят.

К.Л. смутился, отступил от окна и оглянулся. В кабинете он был один, но у него горели уши. Боже, как суетился он только что, в ее присутствии! Как выбегал из-за стола, порывисто брал ее за руки и убеждал, что всякий работник необходим на своем месте, кадры решают всё, и должность лаборанточки в нашей стране так же важна и почетна, как и его собственная. И долг его как руководителя удержать ее во что бы то ни стало, не допустить текучести кадров. И он примет, если понадобится, необходимые меры...

Сейчас он оглядывал кабинет, стремясь представить, как она чувствовала себя здесь.
Обстановка была несколько старомодной. Он терпеть не мог нынешних скользких полированных столов. Его стол - массивный, прочный - был огорожен с трех сторон по периметру деревянными столбиками, величиной с шахматную пешку, темными от времени. Удобно: не слетали на пол бумаги, - но не архаично ли?..

А кресло - потертое, раскладистое, уютное, - не слишком ли старит своего владельца?.. Это был сейчас вопрос вопросов.

Он вздрогнул от резкого телефонного звонка. За стеной Мери Аршаковна, влюбленная в него девушка сорока пяти лет, читавшая в душе своего "предмета", как в своей собственной, подняла трубку и строго сказала:
- Его нет. Что передать?
Она хотела, видимо, доложить об этом звонке, когда К.Л. проходил через приемную, но, взглянув на него, сдержалась.

Снаружи весна была налицо. Прямо с крыльца К.Л. бултыхнулся в пьянящий газированный воздух - аж мурашки по средцу! И пахло как-то особенно - от раскрытого к погоде совхозного свинарника, расположенного по соседству. К.Л. дышал полной грудью, чувствуя необыкновенный прилив сил.

Уже с неделю стояла самая замечательная погода, и дикторы телевидения и радио наперебой говорили о том, какая замечательная у нас погода, уже лет двадцать пять такой не было, вот если бы все у нас было сейчас по погоде...
Где-то над Флоридой пронесся ураган небывалой силы, в Западной Европе ливмя лили дожди, какие-то реки вышли из берегов, где-то случилось даже землетрясение, - а у нас тут на всей территории страны установилась вдруг такая замечательная погода, какой уже лет двадцать пять не было.
И одно только беспокоило дикторов радио и телевидения: судьба будущего урожая, резко возросшая преступность, обострение инфляции, забастовки и национальный вопрос.

Погодка была тем более замечательной здесь, у воды, вне городской суеты, на фоне старомосковской усадьбы, в псевдовенецианских окнах которой, горящих от солнца, медленно проплывала высокая белая судовая рубка с антенной. Всплеск волны в оба берега от судового винта. Небо над головой. Звонкие красные сосны на сухом песчаном откосе, - просто сердце перехватывает от мысли, что когда-нибудь непременно умрешь...

Вода вблизи была неправдоподобно синей. Даже в горсти сохраняла она свою противоестественную синеву, - и К.Л., знающего физику, это ничуть не удивило. Природе немыслимо было в такое утро оставаться в предписанных себе самой строгих рамках.

Но утро было не только лирическим. Было начало рабочего дня, К.Л. был на службе, прекрасно помнил это и спешил сейчас выяснить кое-какие деловые обстоятельства.
Теперь, когда история с телегой у Г.Б. получила самое неожиданное развитие, К.Л. чувствовал себя несколько обезоруженным перед ядовитыми стрелами Платона Касьяновича, своего начкадрами, который вдруг открылся ему в новом качестве.

Это обстоятельство смешало карты К.Л., и он, как истинный полководец, спешил выяснить, какие еще тылы и фланги у него обнажены.
Спешил он сейчас, совершая попутно моцион и дыша, как было сказано, свежим воздухом, к своему садовнику, тоже, как мы помним, упомянутому в телеге, как бы являвшемуся составной ее частью - колесом или осью.

Мы бы тут же выяснили, что могло связывать руководителя архиважного ящика с его садовником, незаметным по должности, если б жизнь постоянно не подбрасывала нам случайности.
Тут как раз К.Л.,проходя мимо шлюза, заметил какую-то неприкаянную фигуру и счел необходимым выяснить, кто это болтается здесь в рабочее время.

- Приветствую вас! - сказал он, уже досадуя на себя, потому что поднявшийся навстречу Валентин Ефимович числился по штатному расписанию "думающей головой", как это принято в американских научных центрах.
К.Л. сам выбил НАВЕРХУ эту единицу и настоял, что она, эта единица, никому не подотчетна. От "думающей головы" следовало ждать каких-то незапланированных ослепительных идей, а они, эти идеи, сразу не родятся.

И К.Л. ждал, полагая, что рано или поздно средства, затраченные на Валентина Ефимовича, так или иначе окупятся.

- Как дела? - машинально спросил он - и тут же пожалел об этом, потому что Валентин Ефимович был из той породы людей, которые считают долгом на всякий вопрос давать самый обстоятельный ответ.

Они пристроились на впаянных в бетонную набережную массивных чугунных кнехтах, горячих от солнца.
Плотная колючая шпалера шиповника ограждала этот необычный для шумного города мирок. Направо - сосны над простором Химкинского водохранилища и крики чаек, прямо под ногами - бетонный шлюзовой колодец, перекрытый огромными металлическими воротами, из-под которых журча пробивалась вода, налево - гладь нижнего бьефа с едва перемещавшейся в нём самоходной баржой, груженной горой песка...

Дела у Валентина Ефимовича были те же, что и всегда; уже много лет он никак не мог разобраться со своим сложным семейным положением.
Но не жаловался. Он считал даже, что ему крупно повезло: человек закаляется несчастьем (считал он); именно оно помогло ему выдвинуть свою гипотезу строения Вселенной. Носился он с ней уже лет десять - с того самого дня, когда со скандалом развелся с женой - при том, что разъехаться так-таки не удавалось...

Квартира была хоть и отдельная, но однокомнатная и очень маленькая. Сообщение неплохое - автобусы, троллейбус, - но рядом знаменитые Люблинские "поля орошения", проще говоря, отстойник для половины Москвы.
Так что если и находились варианты обмена, обменщики, уже подъезжая к дому, начинали принюхиваться и что называется крутить носом.
Все это были относительно счастливые люди, собиравшиеся съезжаться, - а с этим делом можно и погодить. Тогда как разъехаться в данном случае следовало немедленно. И такая вот спешка длилась уже десять лет.
Хорошо, хоть детей не было.

Удивительно ли, что бывший муж занялся построением мироздания, хотя к астрономии имел весьма косвенное отношение, и К.Л. время от времени узнавал от Валентина Ефимовича, что Вселенная отнюдь не беспредельна (напротив, окружена реальной оболочкой), что неизбежен когда-нибудь ее конец, полное исчезновение...

Как это? А вот как. В определенных условиях - например, при ядерной реакции - вещество исчезает, преобразуясь в энергию. По известной формуле: е равно эм ц квадрат.
Тогда как обратного превращения - энергию в материю - мы не наблюдаем нигде.
Легко понять, что рано или поздно вещество Вселенной неизбежно иссякнет... Взамен материи возникнет чудовищный заряд энергии, приданный, надо думать, последним остающимся частицам, разогнанным до присветовых скоростей.
Но при этом масса частицы, как известно, стремится к бесконечности...
Так не случайное ли столкновение таких сверхмассивных микроскопических частиц явилось тем первовзрывом, в итоге которого и родилась наша Вселенная десятка полтора миллиардов лет назад?..

К.Л. уже в который раз вежливо выслушал это и спросил:
- А с разменом как?
- Да никак. Сами понимаете:"поля орошения" - главный фактор... Ну да не в этом дело. - Валентин Ефимович безнадежно махнул рукой. - Я тут вот на что вышел... С какой скоростью надо бросить камень, чтобы он обернулся спутником Земли? (Голос его зазвучал торжеством). Да, примерно, восемь киолометров в секунду, первая космическая скорость...
- Ну мы же с вами не в шестом классе... - с досадой перебил К.Л. - Жена хоть мужиков не водит?..
- Нет-нет, вы дослушайте!.. Значит световой луч с его предельной скоростью опишет максимальную траекторию вокруг максимальной массы - всей материальной Вселенной. То есть вот вам очерченные пределы мироздания!.. А насчет мужиков?.. Не водит пока что. А лучше бы водила! Истерик было бы меньше...

Такой вот человек сидел сейчас с К.Л. у шлюза и излагал очередной вариант своей гипотезы.
Но К.Л. был даже рад этому. Абстрактные рассуждения всегда действовали на него успокаиваще. Да и сказочный апрельский денек располагал к беседе и размышлениям.

Солнце обогнуло уже половину небосвода и осветило поверхность воды как-то так, что она полыхала пламенем. Замеченная нами прежде баржа с песком, следуя снизу вверх, быть может, от самого Астраханского ханства с персидской царевной на борту, прямо у ног собеседников вошла в глубокую, но все еще залитую полуденным солнцем шлюзовую камеру. Вот со скрежетом затворились медлительные ворота, вот уже зашумела вода сверху, из водохранилища...

- Вы представьте только... - горячился тем временем Валентин Ефимович. - Лучи света, искривляемые всемирным тяготением, огибают нашу Вселенную во всех направлениях. И вся она до последней частицы вот в этом световом коконе...

Тут он осекся и обалдело уставился на всплывшую прямо перед ними, метрах в трех от бетонной кромки, буро-ржавую самоходку с горой крупного сухого песка. На этой горе, на обращенном к ним крутом ее склоне, лежали, разбросавшись, разомлевшие и зарумянившиеся на припеке голые девушки.
Одна - ничком, другая - навзничь.
Внезапность их появления ослепляла, как дуговая сварка,и не сразу бросалось в глаза, какие обе они крупные и развитые...

Может быть, лучше сказать, что они были не то чтобы голые, но - в натуральном виде, как-то так, или - в костюме Евы, или - в чем мать родила...
Точнее всего факт этот был бы отмечен в какой-нибудь официальной резолюции: девушки были, ПО СУЩЕСТВУ, голые, - потому что какая-то принадлежность туалета все же наличествовала: у девушки, лежавшей на спине, лицо прикрывалось легкой косынкой в крупный яркий горошек...

Или правильнее было бы все же написать о девушках как-то так: обнаженные?.. Или, в крайнем случае, - нагие. Или еще как-то.
Классическая русская литература не оставила нам на сей счет никаких инструкций. Она вообще слабо касалась данного вопроса, полагая его несущественным и предоставляя нам выкручиваться самим. Мы всегда знаем, как была одета героиня, какие у нее волосы, в особенности - глаза. И это, по существу, всё.

У нас в русском языке, таком богатом, что все кругом завидуют, со всеми его аллитерациями и ассонансами, нет на этот случай достаточного запаса приличных синонимов и эпитетов, какой есть, может быть, в других языках - западноевропейских или центральноафриканских, откуда, может быть, стоило бы что-то позаимствовапть, как у нас в свое время позаимствовали "колхоз", "чекист", "партком", "спутник" и "гласность".

Напиши, что девушки были голые, - и сейчас же обвинят автора в пошлости, а еще недавно - в клевете на нашу действительность. Непременно заметят, что событие происходит в апреле, то есть весной, и не где-нибудь в Центральной Африке, а на суровой широте Москвы, - и, стало быть, автор, скорее всего, приврал.

Но тут уж претензии не ко мне, а к К.Л., не раз с горячностью возвращавшемуся к этому эпизоду, которому он придавал какое-то почти мистическое значение. Видел в нем чуть ли не перст судьбы.
Он (как мы уже знаем) был далеко не мальчик; но до сих пор как-то не концентрировался на сексуальных впечатлениях, что объясняется особенностями его сексуальной биографии на редкость безмятежной.

Люди такого сорта довольно равнодушны к радостям, достающимся остальному человечеству обычно с немалым трудом. Сейчас К.Л. почувствовал себя юношей.
Одна из девушек (лежавшая на животе) показалась ему похожей на Любу...

Замечу, что у меня тоже были претензии к тому, что дело происходило в апреле, и не в Африке, - но К.Л. просил меня вспомнить, какой дивной была весна, да и денек был исключительный, безветренный, а песок - сухой, прогретый солнцем на долгом перегоне, может быть, действительно, от самой Астрахани или, если песок, как это у нас бывает, экспортный, прямо из Ирана, из Бендер-Шаха...

Все это К.Л. просил учесть и вспомнил еще, что под девушками было, впрочем, что-то подостлано, вероятно, их трусики, лифчики, еще кое-какие пустяки, Но в тот момент ни он, ни его собеседник как-то не обратили на это внимание. Валентин Ефимович только сильно водил челюстью из стороны в сторону, встряхивая головой, как бы отгоняя мух, и часто дыша, точно во время бега трусцой...

Как тут же выяснилось, девушка с легкой косынкой на лице сквозь кисею разглядывала их тоже.
- Господи! И здесь мужики! - в сердцах сказала она подруге и, воспользовавшись косынкой, прикрылась на манер плавок.

- Вы бы, наверное, смогли, - оценив расстояние от кромки до баржи, хрипло сказал Валентин Ефимович. - А я бы уже, пожалуй, не допрыгнул. Ноги не те. Знали бы вы, сколько сил отнимает квартирный обмен...
- Но если световой кокон, - сказал К.Л., тоже почему-то охрипнув, - ночное небо было бы не черным, а как минимум пепельным...

Но Валентин Ефимович лишь как-то дико уставился на него, махнул рукой, повидимому, прощаясь, и встал со своего кнехта.

XVIII.
СЛЕДСТВИЕМ СТОЛЬ СИЛЬНОГО СЕКСУАЛЬНОГО ШОКА явилось то, что К.Л. внезапно проснулся среди ночи. Была тому какая-то серьезная причина, которую он спросонок никак не мог понять. В только что прерванном сне он был форштевнем ледокола и расталкивал льдины ногами...

Сам Фрейд, придававший анализу сновидений особое значение, как-то, вероятно, истолковал бы и это, я лично не берусь. Для психоаналитика сновидение - реализация желаний; без зтого спасительного клапана напор эмоций, сдерживаемых до поры до времени, взорвал бы нашу душу. Но это вовсе не значит, что К.Л. всю жизнь мечтал быть форштевнем ледокола; психоанализ пытается выяснить сложную символику снов, скрывающих постыдное, невыразимое, - и таким образом решить загадку личности, мучающую ее.

К.Л. попытался усилием воли опять погрузиться в сон - последовать вглубь, на дно сознания, за своим уже таявшим сновидением, но момент был упущен. Что-то, должно быть необыкновенное, происходило в мире, непосредственно за раскрытым окном, отчего решительно не удавалось заснуть.
К.Л. посопротивлялся бессоннице, наконец, устал и раскрыл глаза.

Уставясь в темноту, стал думать, как с пользой провести время. Он чрезвычайно ценил каждую минуту, тем более такую, как бы специально отпущенную для размышления, еще не растормошенную повседневной текучкой. Случаются бессонницы какие-то иные - связанные с зубной болью, изменой жены или неприятностями по службе, - но не у К.Л. Вот ему и пришло сейчас в голову, что подтолкнул его, быть может, именно перст судьбы, чтобы наедине с собой он решил нечто важное. Что же именно? - и он принялся думать...

Только высвободить руку из-под одеяла - и можно было, включив свет, взять оставленный с вечера детектив; можно было, включив стоявший тут же приемник, узнать последние новости; можно было... - но так тепло и прекрасно было под одеялом, такой свежестью веяло от усеянного звездами пространства открытого окна, так задушевно перелаивались собаки в округе, такая во всем разлита была лирическая истома, что К.Л. с удовольствием представил, как, например, он умрет однажды - спокойно, без лишних судорог, вероятно, во сне. И на устах его застынет лишь легкая снисходительная улыбка. У него нет претензий, жизнь воздала ему сполна...

Тут он сам собой начал вновь погружаться в сон, вновь может быть, принялся расталкивать льдины в качестве форштевня, исполнять свой долг, - но вдруг его точно подбросило на постели. Точно не за раскрытым окном, внизу, на земле, а прямо из-под тахты раздался истошный вопль молодого кота.

Господи! эта сразу же высоко взятая самолюбивая истошная нота, этот гордый пафос поколения, еще не ошпаренного помоями, напротив - сытого ими, эта нахальная уверенность, что именно ему, этому новому поколению, по праву принадлежит будущее...
Тогда как возражал ему гораздо более низкий и осмотрительный голос. Чувствовался старый закал. Большая прожитая жизнь за плечами, испуг и голод, изведанные не раз и не два, и кипяток, вдруг выплеснутый из заветного окошка, и чувствительные для самолюбия пинки под зад... И тоже, разумеется, гордость, что жив все-таки, несмотря ни на что, и все еще на что-то годен, еще, можно сказать, в строю...

И надежда, вдруг пробудившаяся и такая трогательная в этом суровом ветеране, на снисходительность скромненькой серенькой кошечки, тут же, под кустиком, ждущей решения своей участи, - такой юной, может быть, даже девственной, такой соблазнительной вот этой своей нетронутой пока чистотой и душевной неопытностью...

Какая палитра чувств! В рокочущем голосе старика звучала укоризна, какое-то горькое недоумение, - как если бы отец усовещал своего зарвавшегося отпрыска, напоминая ему о нетленных нравственных ценностях и моральном кодексе, взывая к его совести, готовый однако отстоять все то, что для всех нас свято и дорого.

Для него, ветерана, уже клонящегося к закату, эта
кисанька, этот серенький невинный цыпленочек, последнее, быть может, душевное прибежище в этой жизни, догорающий луч, лебединая песнь, - как для гениального старца Гете юная Ульрика фон Левецов, к матери которой давно потрепанной жизнью, поэт тоже был когда-то неравнодушен...

Подумать только, все мы ищем способы продлить молодость. А они настолько просты и очевидны, что именно из-за этой очевидности и простоты нам не верится, что это и есть то самое,что мы так упорно ищем.
Вот ведь что написал старец, влюбленный в девятнадцатилетнюю девицу:
Уже, холодным скована покоем,
Скудела кровь - без чувства, без влеченья,
Но вдруг могучим налетели роем
Мечты, надежды, замыслы, решенья, -
И я узнал в желаньях обновленных,
Как жар любви животворит влюбленных...
Тут К.Л. и сам потянулся в невольной истоме, ощущая трепетание всякой мельчайшей жилки. Ах, с наибольшей пользой он провел бы сейчас время, разумеется, с женщиной! С обоюдной пользой - потому что и ей, конечно же, доставил бы несравненное наслаждение. Но для этого надо было вылезать сейчас из нагретой постели, искать записную книжку с телефонами, куда-то звонить среди ночи, кого-то будить, брать обязательства...
Нет, приятно по-своему и воздержание.

Как человек обязательный К.Л. терпеть не мог быть кому-то обязанным. Вот почему он при случае охотно давал чаевые, но никогда не брал в долг (что при его академической зарплате было несложно), вообще всегда расплачивался наличными. Это освобождало совесть для чего-то иного, более важного. Были же у него, в конце концов, обязательства перед наукой, перед отечеством!..

Тогда как женщины, в свою очередь, тоже требовали от К.Л. каких-то обязательств и поэтому представляли для него некоторую проблему. Они неизменно привязывались к нему, липли, создавая определенные неудобства. И он предпочитал тех из них, кто понимал его действительное жизненное предназначение, кто готов был довольствоваться малым, сиюминутным, сознавая, что душа его отдана чему-то более высокому.

Да, К.Л. всегда склонялся только к таким женщинам - и тем не менее всякий раз промахивался. Даже такие женщины, сочетавшие в себе несочетаемое - легкость и глубину, очень скоро забывали об его высоком предназначении и требовали чегото немыслимого. Порой даже грубо скандалили, полагая, что так вернее свяжут его розовыми цепями Гименея...

И с годами к нему пришла уверенность в том, что женщина - существо слабое, подавленное собственными чувствами, рабыня страсти. Даже достойнейшие из них, с ученой степенью, неспособны до конца контролировать свои поступки.
Они влюблялись, изнемогали от нежности и невозможности соединить с ним навечно свои судьбы, причиняя беспокойство себе и ему, уйму неудобств, не умели вовремя освободить его от бремени мелких обязательств.

Словом, любя женщин, находя их неотъемлемым элементом здорового быта, К.Л., вместе с тем, видел в них массу принципиальных недостатков. И колебался сейчас: последовать ли зову плоти и позвонить по телефону, или, напротив, выслушать зов разума и настроиться на более отвлеченный лад...

Опять сладко, до дрожи, потянулся он в постели, ощущая каждым фибром, как счастлива была бы сейчас женщина, как была бы предана, благодарна, как напряглась бы, вздрагивая от его грубых ласк и шопотом просила бы лишь об одном: не жалеть ее, делать с нею все-все-все, что ему заблагорассудится, не опасаясь причинить боль, - потому что и в боли этой тоже сладость...

И так живо, в подробностях, представил себе это К.Л., что его буквально подбросило под одеялом. Не Ленин ли сказал, что воображение так же необходимо математику, как и художнику?..
К.Л. скомкал горячее одеяло к ногам, чтобы хоть так остудить свои члены.

Но если художник с его обостренным предметным видением представил бы себе, вероятно, каких-то конкретных женщин, то что же можно сказать о воображении математика?
Неужто К.Л. чудились сейчас какие-то отвлеченные, какие-то стереометрические объемные формы, что-то в духе русского революционного авангарда: полушария грудей, эллипсоидный овал живота, сфероидальные ягодицы, слегка раскрытые и напоминавшие очертанием схематическое сердце, пронзаемое на заборах и стенах косо нарисованной стрелой?..

Нет, не думаю. И уж губы, конечно, виделись ему жгуче конкретно – чуть выпяченные, вывернутые, приоткрытые, ждущие...
Они, эти жадные сосущие губы, как бы впитывали всего К. Л. со всеми его потрохами. Это причиняло ему невыразимые мучения.
В просочившемся рассвете он разглядел стрелки будильника: четверть пятого.
Сволочи коты!

Но ему и приятна была такая вот власть над своим телом. Воля, направляемая разумом, считал он, должна доминировать над чувствами. И сейчас он специально тренировал свою волю, время от времени как бы подкачивая ее до упругого состояния...

Он заметил любопытную психологическую особенность, тут же названную им "эффектом необратимости": одним усилием воли легко было вызвать стойкое возбуждение, но тем же усилием воли никак не удавалось избавиться от него. Усилия требовались не в пример большие, прямо-таки невероятные, в целом напоминавшие аутогенную тренировку.
Вызывая яркий образ в своем воображении, К.Л. мгновенно подкачивал себя до максимума; но лишь огромным усилием воли отвлекаясь на что-то иное, с трудом возвращался в обычное состояние. И все начинал сызнова, мечась на раскаленной постеле...

Ах, если бы переключить сейчас всю эту чудовищную потенцию, буквально спиравшую дух, с чувственных устремлений на какие-то более продуктивные - переворот в науке можно бы произвести! К.Л. с удовольствием, например, набросал бы какую-то такую работу - на уровне кандидатской:"Воспитание ярких эротических представлений и формирование глубоких сексуальных устремлений у девушек переходного возраста" - с разъяснением, что переходный возраст тот самый, когда (по Фрейду) неосознанные желания сменяются вполне осознанными. Важно не упустить момент, дорог каждый день...

Если направить, куда должно, мощную, совершенно не принимаемую в расчет, сексуальную энергию, горы можно своротить.
Наша медицина пока что напрочь игнорирует этот архиважный фактор. Никакие водные и физиопроцедуры, массаж и лечебная гимнастика не сравнятся с подлинной сексотерапией по воздействию на психическую и гормональную сферы. Необозримы ее возможности в лечении (особенно в профилактике) нервных недугов...

Пока что - из любознательности - К.Л. подкачал себя до предельного сексуального давления и пощупал пульс. Еще раз подкачал - и снова пощупал... Пульс участился, стал полнее и отчетливее, - что и требовалось доказать. Вот оно – незаменимое средство при лечении гипотонии и сердечной недостаточности.

К.Л. вернул себя в исходное состояние: пульс замедлился, давление, надо думать, понизилось. Вот и средство для гипертоников в предкризисной фазе...

Ну, а в профилактике нервных недугов возможности сексотерапии необозримы. Неврозы, психозы, маниакальные состояния, острые радикулиты, перемежаемые вялотекущей шизофренией, параноидальная мания величия на фоне отсутствия сексуальных партнеров и хронического одиночества, - все это подлежало тщательной экспериментальной проверке.

А сексокардиология, сексолярингология, может быть, даже - сексоофтальмология?..
А обезболивание в стоматологии при помощи секса?.. Надо пробовать и пробовать!
К.Л. сам готов экспериментировать, отдать себя в распоряжение передовой науки.

А сексотерапия в геронтологии и гериатрии, - тут и говорить нечего! Это направление уже имеет свою историю, свои традиции. Еще ветхозаветному царю Давиду на склоне лет прислуживала в постели, по совету придворного врача, юная Ависага; об этом же прямое свидетельство Библии!
Разумеется, все это еще на крайне низком, почти примитивном уровне, еще трудно говорить о подлинной науке, - как о химии во времена алхимиков.
Но К.Л. надеется когда-нибудь продлить собственную творческую потенцию подобным образом, - разумеется, уже на строго научном уровне.

И это только начало! А дальше? Оргиология - наука об организации и проведении совместных оргий, оргиономия, оргиометрия, оргиография, оргиоскопия, оргиаистика...

XIX.
К.Л. ОКОНЧАТЕЛЬНО ПОТЕРЯЛ ПОКОЙ. Конечно, влюбленность, свалившуюся на него, объяснить нетрудно. Хоть сам К.Л. всегда утверждал, что любовь это нормальное состояние мужчины, когда ему так или иначе недостает женщины, рядовой невроз на сексуальной почве, временное явление, как головная боль или насморк.

Он это и сейчас понимал как ученый, - да все вот никак не мог успокоиться. Уже, можно сказать, жил он одними мечтами, и мечты эти были такого свойства, что не каждому доложишь.

Но можно ли жить одними лишь мечтами и надеждами? И те и другие должны бы подкрепляться - хотя бы время от времени, хотя бы отчасти - чем-то вещественным и реальным, - только здесь был как раз совершенно иной случай.
То есть мечты были, но надежд на их реализацию - никаких.
Знакомая математикам ситуация, не имеющая решения.

Тогда как заниматься вечными неразрешемыми вопросами у К.Л.(в отличие от нас) просто не было времени. Ни на мгновение не отделяя личное об ощественного, он и сексуальные устремления, как мы знаем, реализовал прежде всего в научной сфере - в среде аспиранток, специализировавшихся в дискретной математике.
Об этой его исключительной цельности ходили легенды. Он и сам их выслушивал с улыбкой и удовольствием.

Но все это было в прошлом. Теперь о цельности не могло быть и речи. Он жил уже как бы одновременно в нескольких измерениях: физически присутствовал в своем кабинете, отдавал распоряжения, подписывал приказы, планировал, калькулировал, реагировал, - и все это в нашем с вами реальном мире, при свидетелях, тогда как в другом измерении, не поддающемся пока физическим исследованиям, в мечтах, К.Л. фактически в то же самое время проделывал с существом, еще не достигшим гражданс кой зрелости, нечто такое, чему все еще недостает изобразительных средств в нашей литературе.

"Мечты, мечты, где ваша сладость?.." - вот, в сущности, и все, что сказал поэт. Ну не набрасываться же, в самом деле, серьезному руководителю серьезнейшего ящика с его самыми серьезными государственными плановыми намерениями на свою юную лаборанточку!..
Как бы она еще это расценила?..
Вероятно, и не поняла бы: с чего бы вдруг!.. Заважничала бы, поди...

Действительно, вряд ли она расценила бы это как должное, - еще и закричала бы, чего доброго!

И к себе как-то не пригласишь - при таком-то серьезнейшем папочке. Как еще он это воспримет? А она - как, если пригласить ее куда-то в "Арагви", куда-то, совсем скромно, - в Дом ученых на Пречистенке, на чей-то там рядовой академический бенефис, где ее спутник - К.Л. - непременно оказался бы в центре всеобщего внимания, куда центральнее любого бенефицианта?..

Только как же это сделаешь, как пригласишь, если она за всю свою юную жизнь только и побывала, может быть, что в кафе-мороженом?..

К.Л., как никогда еще, был полон сомнений. Ну, а вдруг, напротив, - она лишь усмехнется на это его детское приглашение куда-то на обзор годовой подшивки "Плейбоя", куда-то в художественный салон на выставку "Постфаллическая тематика в отечественном супрематизме", куда-то на просмотр всех серий суперэротического боевика "Эммануэль", - что если в ответ на такое светское приглашение, за которое и вы, и я непременно ухватились бы, она лишь усмехнется наивности К.Л.?

Тут его прямо-таки электрическим разрядом пронизало, едва он представил, как это она с ленцой (что очень бы шло ей), с витающей где-то в плотских помыслах усмешкой говорит кому-то - тоже ленивому, пресыщенному:
- Чем ставить меня по пять раз на дню, хоть на выставку бы или на концерт сводил...

А этот кто-то... ну, совершенно же, как и сам К.Л. в аналогичных случаях, дипломатично ухмыляется, снисходя к этим вечным женским слабостям и, как и сам К.Л., ведя ладонями по упругим бокам, скатывает к ее коленям эластичные трусики...

И так это живо представилось К.Л., что прямо-таки передернуло всего. Нет, это невозможно! Это немыслимо!!! Маловероятно, во всяком случае: ведь ей, Любе, нет еще и восемнадцати!..

Впрочем, с другой стороны, если учесть современный ритм жизни, даже более чем вероятно... Даже несомненно, если принять во внимание всеобщую акселерацию, состояние нравов и все еще полузакрытую от нас статистику, которую и сам К.Л. никогда не видел!
Невероятно, когда рожают в тринадцать лет, - но ведь и на эти случаи уже есть специальные родильные дома с педагогами и программами начальной школы...

Собственно, почему бы и нет, если ей, Любе, восемнадцать исполнится вот-вот, уже в конце мая (К.Л. при знакомстве мимоходом справился и об этом), - но уже сегодня, глядя на нее, и допустить нельзя было, что восемнадцати ей еще нет.
Физически (по глубочайшему убеждению К.Л.) она вполне сформировалась - более чем! - имел ли тут значение остающийся отрезок времени?..

Увы, имел. Еще как имел! С точки зрения уголовного законодательства, во всяком случае...
Ах, нет на свете большей тайны, чем девушка в свои неполные осьмнадцать лет! Тут можете ожидать чего угодно - вплоть до судебной повестки с явкой к следователю в 24 часа!

Хотя, казалось бы, какая тут логика? Мог ли знать ответчик, что истица не достигла гражданской зрелости? Это на ней написано? Написано, напротив, что физической зрелости она, во всяком случае, вполне достигла.
И К.Л. клял теперь себя за то, что по неосторожности спросил ее возраст - и на прямой вопрос следователя пришлось бы уже юлить и выкручиваться (что не в характере К.Л.), а то и просто лгать (что особенно ему претило)...

Да, незнанием законов нельзя оправдываться, но, наверное же, это служит каким-то смягчающим обстоятельством...
"Знали ли вы, - спросит со своего места под гербом Российской Федерации какой-то из заседателей, - что потерпевшая не достигла еще гражданской зрелости?" "Никак нет!" - радостно гаркнул бы ответчик со своей скамьи подсудимых, - если бы он, действительно, не имел об этом понятия. Что же скажет он теперь?

Признается (под взглядом истицы, взыскующей к его совести), что да - знал?
А как насчет предполагаемых сроков лишения свободы Как насчет режима, который бывает общим - бывает и каким-то другим, вероятно, далеко не общим?..

Ах, значит ли что-либо в таком серьезнейшем деле (к чему были обращены помыслы К.Л.) какой-нибудь месяц-другой, недостающий до гражданской зрелости? Оказывается, значит. Все существо К.Л. как ученого протестовало против такой нелепости...

Разумеется - и К.Л. в минуты просветления признавал это - никакое правовое демократическое общество не может выстоять без неукоснительного соблюдения своих законов. Великий Рим пал оттого, что перестал чтить собственный уголовный кодекс. Этот фантастический разврат, императорская чехарда, коррупция, растление несовершеннолетних, не разбирая ни возраста, ни пола...

К.Л. почитывал Тацита, Плутарха, Тита Ливия; сейчас пристрастился к Светонию. Назидательность Плутарха, обстоятельность Ливия, скепсис Тацита не столь импонировали ему теперь как живописуемое Светонием разложение нравов - сочное, яркое, волнующее... Вот чем был погублен Рим.

Мораль - основа державы.А выше всех заповедей, которые снес Моисей с вершины Синая, такая: "Не твори другому, чего не пожелаешь себе".
Об этой заповеди сказано:"Вот суть всей Торы; прочее - только комментарий".

Но К.Л. и не собирался проделывать с Любой то, что самому было бы противно. Напротив, он желал ей того же, что и себе. Он читает и перечитывает "Камасутру", древнеиндийскую энциклопедию любви, мысленно воспроизводит все эти "качания языка пламени", "сплетения лиан", "раскрытия бутона", "собирание нектара" и прочее.
И это еще только, оказывается, самое начало, всего лишь первая глава "Поцелуи рта". Тогда как есть и вторая глава - "Поцелуи тела".
Всего же глав, кажется, семнадцать...

Боже мой! К.Л. хватается за голову и понимает, что в его жизни ничего похожего не было. Женщина наедине с ним обычно принимала должную позу или ложилась без лишних слов; он же приступал к делу, подчас даже поглядывая на экран телевизора, если это были свежие новости. Где она, та простая, безыскусная, свежая, как персик на ветке, невинная девушка - да-да, быть может, даже девственница, почему бы нет! - вместе с которой они могли бы вот так перелистывать книгу любви, отыскивая в ней все новые и новые страницы?..

К.Л., надо сказать, уже почти галлюцинировал наяву.

Боже! сколько в его жизни (такой, казалось, наполненной) было натуральных девственниц? Мало! Крайне мало! Нет, вы даже не поверите: ни одной!..
Он опять хватается за голову. Любознательность его взвинчена до предела. Он ведь ученый! Инстинкт познания превозмогает в нем все прочие инстинкты. Он хочет, наконец, видеть Любу голой! Он имеет на то право! Он его выстрадал!..

К.Л. жаждет познания. "Адам познал Еву, жену свою; и она зачала и родила".
Праотец Авраам познал жену свою Сарру и, попутно, служанку ее Агарь...
К.Л. наугад раскрывает Библию, зажмурясь тычет пальцем в страницу, читает:
"Крепка, как смерть, любовь... стрелы ее - стрелы огненные";
захлопывает книгу, открывает на другой странице, читает:
"Если кто встретит девицу необрученную и схватит ее, и ляжет с нею ("Господи!.." - шепчет К.Л.), и застанут их - она пусть будет его женою, потому что он опорочил ее ("Господи! в руки Твои отдаю дух свой..."); во всю жизнь свою он не может развестись с нею". ("Господи! приму кару твою...")

В минуты просвета К.Л. понимал: перед ним не простая, но реальная и конкретная задача - укротить свою плоть. Надо проявить усердие, предпринять усилия, тренироваться. Йоги, например, при желании могут останавливать собственное сердце.

Власть духа над плотью - это главное. К.Л. садился, скрестив ноги, пытаясь в позе лотоса сосредоточиться на чем-то более важном, чем примитивная похоть, - на решении, скажем, все еще, кажется, недоказанной великой теореме Ферма, - но сосредотачивался черт знает на чем...
Он становился на голову и подолгу стоял в этой позе - эффект был тот же.
Хуже того. От регулярных упражнений тело К.Л. только укрепилось, тогда как требовалось как раз обратное.

Кроме хатха-йоги, ведущей к физическому благополучию и противопоказанной сейчас К.Л., есть и иные разряды йоги, и высший из них - раджа-йога - надежно укрощает плоть через достижение нирваны. Йог, погруженный в нирвану, отключен от внешнего мира, как телевизор, у которого выдернут штепсель. Перед К.Л. та же задача - отключиться, чтобы душа обрела свободу.
Но нет, плоть висла на ней веригами.

К.Л. не оставлял попыток укротить свою взвесившуюся плоть. Он регулярно перед сном пробегал семь-восемь кругов вдоль ограды своего ящика.
Сразу же взапуски с ним срывался какой-то из псов внутренней охраны, молчаливый, снедаемый ненавистью зверь. В сумерках из-за колючей проволоки слышался лишь учащенный, стервенеющий хрип да свист цепи по натянутому тросу.
За поворотом другой зверь как бы принимал эстафету от первого, затем третий хрипел, задыхаясь от ненависти, вослед человеку, непонятно куда и зачем бегущему...

Закончив пробежку, К.Л. отправлялся спать.Сон, однако, не шел.
К.Л. увеличил дистанцию, усилил темп. Отрезки он пробегал со спринтерской скоростью, так что псы за оградой сбивались с ног, - ничто не помогало.
Было какое-то трагическое несоответствие физического его состояния психическому. Чем крепче чувствовал он себя физически, тем сильнее это давило на его психику. Он буквально изнемог. Телесные силы прямо-таки поминутно прибывали, наблюдался даже какой-то патологический напор здоровья, как избыток пара в котле, что-то немедленно надо было предпринять, - а что?.. В полном отчаянии он даже пригласил к себе как-то одну свою старую знакомую, - так она даже поразилась его состоянию, предложила свои услуги, собралась ежедневно навещать его, не оставлять одного. Брала над ним шефство.

А что поделаешь! Его ведь мучат кошмары. Он уже боится теперь спать один. Над ним берут шефство, успокаивают, как могут, он, наконец, засыпает...
Но тут же вскакивает в холодном поту, как если бы вместо женщины, доброй старой знакомой, вдруг обнаружил под одеялом гипсовый шершавый муляж.

Спросонок он никак не может понять, что произошло. Только что, во сне, он обнимал юное горячее тело, целовал эти крупные, слегка вывернутые губы...
Все было прекрасно, пока дело не доходило до главного и обнаруживалось что-то не то... Он пытался приспустить, как должно, любины трусики, - но вдруг оказывалось, чтоэто не автономная часть туалета, а сплошной купальник, и дело, как можно себе представить, существенно осложнялось.
Он пытался решить как-то и эту задачу, но купальник будто прирастал намертво. И прощупывалось под ним уже не податливое живое тело, а твердый холодный гипс...

Он опять засыпал - и вновь повторялось нечто невразумительное: он опять держал в объятиях не Любу, даже не приятельницу, взявшую над ним шефство, а какую-то корявую гипсовую пионерку в галстуке с натуральными следами чьих-то грязных и потных ладоней на белых, наспех оштукатуренных ягодицах. Галстук тоже был гипсовый, но раскрашен красным...

К.Л. просыпался в холодном поту, всякий раз не в силах понять, кто же рядом с ним, - и она, его добрая старая знакомая, шефствовавшая над К.Л., просыпаясь, тоже не могла понять, что с ним.

Сон повторялся из ночи в ночь все с теми же мерзкими подробностями. К.Л. вконец изнемог. Ну что это за гипсовая пионерка? Откуда взялась? Где он мог ее видеть?..
К.Л. бродил по комнате вокруг тахты, как лунатик, не решаясь лечь снова. Продрогнув, набросил на спину валявшиеся с вечера джинсы, повязав штанины бантом, пока старая знакомая искательно улыбалась ему из теплой постели, обещая немедленно помочь.

Вдруг его точно током ударило. Она увидела: он, как безумный, бросился к высокому окну и вскрикнула, ожидая непоправимое...

Но все обошлось. Она увидела лишь, как он жестикулировал, и услышала, как он матерился. И могла лишь догадываться, что же это там, под окном, хотя ни за что бы не догадалась...

А там, внизу, за оградой ящика, при повороте улочки к местному пляжу стояла на облупленном пьедестальчике озаренная пурпурным рассветом пионерка – в купальнике, с ярко раскрашенным галстуком и веслом в руке.
Одна нога была отбита; вместо нее торчала арматура.

К.Л. прекрасно помнил,что она всегда здесь стояла, но как-то никогда не замечал ее. И вот она ему снилась - как бы в отместку за это невнимание, как-то запав в подсознание, - с этим дурацким веслом, причинявшем во сне дополнительные неудобства. И так же бессмысленно ухмылялась в ответ на его домогательства во сне.

Не взирая на протесты с тахты, К.Л. тут же - в джинсах, повязанных широким бантом - принялся за столом строчить официальную жалобу в Моссовет с требованием убрать из-под окна эту монументальную мерзость...
Но пока он писал, потирая одна о другую зябнувшие волосатые ноги, знакомое нешуточное возбуждение опять овладело им, - как если бы эта пионерка внизу, ухмыляющаяся своими бельмами, стала для него неким сексуальным фантомом.
О, эта таинственная, необъяснимая власть подсознательного - по Фрейду!..

Кстати сказать, К.Л. принципиально отвергал фрейдизм, задевавший его человеческое достоинство. Он верил Спинозе, чей портрет висел в его комнате, математически доказывавшему одной из теорем своей "Этики", что именно "в могуществе разума сила над аффектами" - и потому "мудрый могущественнее невежды";
он верил Декарту, утверждавшему, что "душа имеет абсолютную власть над своими действиями",
а на щите своем (если б он у него был) начертал бы девиз Паскаля: "Праведник господствует над своими страстями. Укрощенные страсти суть его добродетели".

Но как бы мысленно ни утверждался он в своей логической вере, в душе его нарастало мощное напряжение...

XX.
ХУЖЕ ВСЕГО БЫЛО ТО, ЧТО К.Л. СТАЛ ЗАБЫВАТЬСЯ ЗА РУЛЕМ. Плоский обтекаемый "бьюик" (оливкового цвета) обеспечивает такую плавность хода, что скорость совершенно не ощущается. Дома, деревья, столбы, прохожие как бы сами собой смещаются назад, а машины справа еле ползут, тоже отставая. Возникает обманчивое чувство безопасности,мысли рассеиваются, внимание занято бог весть чем... Ощущение близкое к невесомости.

Уже говорилось о том, что в К.Л., несмотря на годы, еще много юношеского, лихого, азартного. За рулем он неизменно бравировал своей лихостью, рассчитывая, в случае чего, на быстроту реакции и физическую тренированность. Но сейчас, с учетом душевного состояния К.Л., превышение скорости было особенно опасно. Тем более здесь, при съезде с кольцевой трассы, где, сразу за поворотом, была нерегулируемая развилка, и встречная машина могла появиться с любого направления.
Мало того. Здесь же, сразу за поворотом, чуть ли не прямо на дорогу вынесли автобусную остановку, так что, заворачивая сюда очертя голову, К.Л. мог рассчитывать единственно на удачу: что автобуса, как всегда, нет, и по осевой навстречу не мчится такой же ошалелый водитель...

Сейчас дорожная ситуация осложнялась еще тем, что начиналась гроза.

Гроза начиналась так. С востока, погрузив в себя Останкинскую телебашню, вглухую наваливалась исчерна-синяя туча, испещренная, будто пометом, стаей белых голубей. Они то разом
ныряли к земле, то взмывали ввысь, точно не встретив ни в ком сочувствия, то вовсе вдруг пропадали, оборотясь к солнцу своей изнанкой...
Солнце, готовясь напрочь исчезнуть, слепило в два накала.
И в К.Л., как он мне рассказывал, шевельнулась тогда, в окружении этих жутковатых декораций, мысль о судьбе - о том, что жизнь, может быть, это не просто стечение обстоятельств, но каждый из нас был как-то запрограммирован в самом истоке мироздания...

Тут как раз, при подъезде к автобусной остановке, порыв ветра поднял весь придорожный сор и обрывки газет, точно обломки кораблекрушения. Прохожий брел навстречу, накренясь и придерживая очки, сносимые вихрем. Планирующим газетным листом вдруг так плотно залепило ветровое стекло, что К.Л. смог даже прочесть мельком заголовок:"Израильские патриоты..."
Было, надо думать, "израильские пираты", - но имело ли это уже значение, если, тормозя поневоле, он в наружное зеркальце вдруг заметил на пустой автобусной остановке Любу!..

Ах, как яростно боролась она сейчас с ветром, порывавшимся раздеть ее догола! - как обхлопывала на себе вздымавшееся платье! - как, круто поворачиваясь, едва не вывинчивалась из него, приседала, пытаясь скрыть свою внезапную ослепительную наготу, - ах, все это мгновенно и навек впечаталось в память К.Л.!

Он под страшный вой резко взявшего влево самосвала подкатил задним ходом к остановке и открыл правую дверцу рядом с собой.
Кажется, он сказал:
- Прошу вас... Нам по пути... Пожалуйста... - Что-то такое.
Она оглянулась (автобуса, к счастью, не было), сказала "Спасибо" и, подобрав с коленей платье, села на сиденье рядом.
Он вел машину, терзаясь самой простой мыслью: узнала она его или нет?..
- Ну, как работается? - бодро спросил он и сам сконфузился.
- Ничего, - равнодушно сказала она. - Спасибо.

Снаружи, за поднятым стеклом, бесчинствовали стихии. Мгла заволокла небо. Даже в наглухо закупоренной машине чувствовался удушливый запах пыли. Всякая дрянь бесновалась над землей, грязные газетные птеродактили пикировали на дорогу. Тополя по обочинам, трепеща листьями, отвернулись от ветра, точно желая убежать и скрыться. Зелень их потускнела, оголилась блеклая изнанка. Прямо на глазах мир растворялся в зловещем хаосе. Казалось, на небесах шла борьба за бессмертную душу К.Л.

К.Л. судорожно искал необходимые сейчас слова - их не было. Вообще, никаких слов, ни словечка. В чудовищной тишине планета подкатывалась под колеса оливкового "бьюика". Стремительно приближалась самая нелепая развязка - когда он, затормозив у ЕЕ дома, скажет что-то вроде:"Вот... Прошу вас... Не стоит благодарности...", - что-то такое. Она же повторит свое идиотское "спасибо" - и скроется за калиткой, не оглянувшись.
Боже, как ненавидел ее сейчас К.Л. с этим ее безразличным "спасибо" - без каких-либо модуляций голоса, как разговаривают глухие или кретины!..

- Вот мы думаем, - вдруг сказал он, глядя мимо, через ветровое стекло, в набегающее пространство, - мы верим в историческую необходимость: Александр Македонский родился потому, что был нужен. А он вовсе не был нужен! Зачем? Он нацелил греческий мир на Восток, растворился в его пустынях, создал нечто срединное, аморфное, временное и зыбкое. Такой мощный поток семени - и брошен на ветер. Он обескровил и умертвил Элладу. Тогда как в его власти было захватить Италию, грядущий великий Рим, - и тогда уже оплодотворить Европу великой эллинской культурой, идеей демократии, самой мыслью о человеческой свободе, - потому что, конечно же, он и сам был вскормлен этой свободой! Он пришпорил бы историю. Возрождение - то, что мы называем этим замечательным словом словом - наступило бы уже тогда, и мы не потеряли бы так бездарно почти две тысячи лет. Объединенная цивилизованная Европа легко выстояла бы перед натиском кочевых орд. Тщедушное христианство просто не привилось бы в этом радостном солнечном мире, не было бы разрыва в истории...

Люба, поворотясь к нему на сиденье, слушала, расширив глаза. Было жутко, непонятно и интересно, как если бы это было чревовещание.

- У меня есть приятель, доктор наук. Он - неврастеник, так ему все время мешает сосед над головой. Он уже и подрался с этим соседом, товарищеский суд был, и ковер ему купил, и мягкие тапочки, - ничто не помогает: слышит шаги над головой - и всё тут. Я, например, у него абсолютно ничего не слышу - такой грохот на улице. Там электричка выезжает из туннеля и, вообще, два проспекта пересекаются на разных уровнях. Я говорю ему:"Закрой окно", - а он мне жалуется, что сосед над головой ходит. "Так ведь по ковру! В мягких тапочках!.." А он мне: "Ну и что? Все равно ведь ходит!" Так и этот Александр Македонский - сосредоточился не на том.
- Что же он - лечится? - испуганно спросила Люба.
- Да не в этом суть! Мы видим необходимость в том,что уже было, уже произошло. Мы принимаем случившееся за необходимое, меняем местами причину и следствие, - это природный дефект нашего сознания. А я вот люблю вас и даже не знаю, как вам это сказать...

Ее, казалось, отбросило назад; в глазах был ужас. Что-то она лепетала - К.Л. так и не мог потом вспомнить, что именно...

Да не все ли равно! Он уже принял решение - не колеблясь, свернул в расступившиеся ворота с почтительным, как в ресторане "Савой", вахтером, придерживавшим у ноги ощерившегося кобеля, и подкатил к дому с башней. Собравшийся дождь все никак не мог пролиться, но мгла и жуть бысть в воздухе, и все происходило, как в тумане...

Уже в прихожей он бросился раздевать ее, точно на ней была шуба, а не легкое платье, и лишь потом, опомнясь, ввел в комнату, где она, сжавшись, сразу же села на тахту, ища защиты, закрывая лицо руками. Румянец быстро покрывал ее плечи, грудь, спину, все ее тело. Тут только, в промелькнувшем зеркале, он увидел себя безобразно одетым - в застегнутом на гербовые пуговицы швейцарском блейзере с карманчиками и в тесных джинсах.
Только потом он понял, почему джинсы оказались такими тесными: второпях он забыл снять кроссовки...

Она еще пробовала спастись от него тем классическим способом, о котором, может быть, читала, или как это она видела на полотнах и в скульптурах великих мастеров: сложив фиговым листком ладони, она целомудренно закрылась ими. Но этот фиговый листок был тут же безжалостно отброшен. Выпуклые гербовые пуговицы на карманчиках блейзера больно вдавливались в ее груди. Она в ужасе зажмурилась, чтобы хотя бы не видеть происходящего, и ладонями должна была теперь прикрывать свои губы, подвергшиеся внезапному нападению...

Туча, навалясь снаружи на окно, полностью закупорила их в комнате. Стало темно и тревожно, как в момент солнечного затмения. Преодолевая сопротивление ее рук, К.Л. исступленно целовал ее побелевшее лицо, губы, веки; она вся изнемогла, спасаясь от его неистовых поцелуев - и тело ее непроизвольно раскинулось...

Этого-то, надо сказать, К.Л. как раз и не заметил. Это он совершенно упустил из виду. Ему было не до этого. Его била крупная дрожь, губы плясали. И мы, хорошо знающие К.Л., ни за что не узнали бы его теперь, если бы не были уверены, что это именно он. Он был что называется вне себя, или, как квалифицируют юристы, в состоянии аффекта. Или, по определению клиницистов, в прострации. Ни одно пособие по технике любви не касается вот этого состояния, - а ведь оно так характерно для любящего!
И то, что произошло далее, тоже знакомо большинству мужчин, способных к настоящей любви. Так что нашего героя, принимая во внимание его состояние, я не стал бы винить в том, что он в такой момент напрочь позабыл, что же ему делать дальше. Допускаю даже, что ему в тот момент, может быть, ничего и не нужно было...

Тут-то и грянул гром. Это был резкий сухой удар, вернувший К.Л. к суровой действительности. Он, наконец, вспомнил, что ему надлежит делать, что было уже совершенно необходимо в этом его положении, было, мы бы сказали, делом чести, - а честь мужчины в данном положении это всё!
К.Л. прекрасно понимал это, но никак не мог совладать с собой. Он попытался было просто взять себя в руки, но и это едва удалось. Брать, собственно, было нечего. Не только мы, со стороны, но и сам он просто-таки не узнавал себя, и ни одна из близко знавших его женщин не узнала бы его в эту минуту. Они определенно решили бы, что перед ними совсем другой мужчина, не тот, какого они так хорошо знали, в чьих мужских доблестях им не пришлось разочароваться ни разу...

Наконец, через голову он стащил свой импортный блейзер с жесткими пуговицами - и Любе стало легче. Она понимала, что обречена, и это скрашивало как-то ее участь. Что могла она противопоставить этому немилосердному мужскому натиску? Что могло ее спасти?.. Вот-вот должно было произойти неотвратимое, она вынуждена была покоряться неизбежному... К.Л. тоже казалось, что вот-вот что-то произойдет, - но оно все никак не происходило...

Ему почудилось, что, приоткрыв ладони, она с любопытством поглядела на него, хотя, надо думать, ей было сейчас не до этого. Во всяком случае, он испугался. Он решил, что она тут же встанет и немедленно начнет одеваться, облив его холодным
презрением. Он пришел в ужас, что еще больше сковало все его члены. Что могло спасти его в эту минуту?!.

А его воля!.. - скажете вы. А его прославленное самообладание!.. Страшным усилием направил он всю энергию свою вовнутрь, как учит йога. Она учит в подобных случаях прямо-таки прокачивать сквозь себя космическую энергию, дыша при этом глубоко и ритмично.
Есть, правда, и другое мнение: надо-де, напротив, задержать дыхание и вообще дышать как можно реже. Углекислота-де очень стимулирует потенцию. Вроде бы помогают также стойки на голове, перераспределяющие внутреннюю энергию, направляющие ее куда надо.
Если сконцентрироваться, само собой, на нужном органе.

Как крупный ученый К.Л., разумеется, все это прекрасно знал. Бывало и сам давал друзьям такие советы - и, случалось, помогало. Но требовалось время, которого в данном случае не было. К.Л. чувствовал себя в глубоком цейтноте, подобно лихому шахматисту, который опрометчиво развернул наступление и уже прорвался к цели, но вдруг понял, что важнейшая атакующая фигура скована и бессильна...

Мысленно он принялся перелистывать "Кама сутру", энциклопедическое издание на немецком, с диаграммами и рисунками, пытаясь отыскать там хоть что-то приемлемое в данных трагических обстоятельствах. Там ведь было всё. Были и такие способы совокупления, какие и при современном развитии спорта, в целом, и акробатики, в частности, доступны не каждому.
К.Л. бегло обновил в памяти теорию. С этой стороны все было в полном порядке. Хуже было с другой стороны - с практической. Дрогнувшей рукой он опять незаметно взвесил свои шансы... Их практически не было. И тогда он, едва справившись с пляшущими губами, спросил - так, на всякий случай:
- Извини, бога ради! Тебе больно? Я у тебя - первый?..
Она отрицательно помотала головой по тахте - и новый удар грома потряс землю. Довольно трудно сказать, что она имела в виду; ей определенно не было больно, это факт...

Тогда он бросился на нее с самыми иступленными ласками, на какие только был способен, стремясь как-то заполнить разверзшуюся пропасть, - но тут ладонью она коснулась его щеки, точно руку протянула над этой пропастью, - и у него хлынули слезы от ужаса, стыда, благодарности и счастья. Он буквально впился губами в эту врачующую его десницу...

Частые капли били по подконнику. Мгла рассеялась. Блестящие, как фольга, нити соединяли небо с землей, точно с кораблем, готовым в плавание. Поднявшись на локте, он вглядывался в нее - в эти выпуклые губы, ободрявшие его каким-то неуловимым своим движением, точно душа сама просилась с них, в эти необыкновенные доверчивые глаза...
И, тихонько проведя пальцем, она вытерла его невидимые миру слезы.

XXI.
КОНЕЧНО, К.Л. СПРАВИЛСЯ, НАКОНЕЦ, СО СВОЕЙ ЗАДАЧЕЙ. (А вы как думали?) Правда, в каком-то трансе и, вероятно, не лучшим образом. Так что и сам он поначалу недоумевал: что же случилось и случилось ли что-нибудь? Когда же удостоверился, что - да, случилось, что Рубикон перейден и главное уже позади, восторгу его не было границ:
- Нет, ты обязана мне сказать! Ты непременно скажешь! Нет-нет, почему ты соврала? Ведь это ложь! Ты ведь солгала, да? - и он с младенческой непосредственостью, удивительной в его возрасте, мял и теребил Любу, покрывая все ее тело множеством мелких поцелуев. - Нет, нет и нет! Ты должна! Ты - обязана!..

Женщина, которой мы только что овладели, всегда нам чем-то обязана, - но здесь был совершенно особый случай. К.Л., прежде в такие минуты снисходительно принимавший от женщин благодарности и поздравления, теперь был в экстазе. Прозревшая душа его пела. Он сам был переполнен признательностью. Комок спирал его горло, он готов был опять разразиться слезами, и если бы она в эту минуту попросила бы его, скажем, выпрыгнуть в окно, он бы с готовностью прыгнул. Но она молчала, только стесненно улыбалась, видя такой восторг. Глаза ее были расширены, губы вздрагивали...
- Да-да-да! ты непременно скажешь! Обязательно! - в исступлении твердил он и от избытка чувств почему-то отрицательно тряс головой. - Ну, почему же? Почему ты солгала? Ну-ну-ну...

Он, как теленок, тыкался в ее груди и уже не кричал, а лишь мычал от восторга.
- Не знаю, - сказала Люба, не совсем понимая, о чем он спрашивает.

С другой стороны, действительно трудно было понять, как это она держалась лет пять подряд, потому что лет с тринадцати ее уже смело можно было уподобить осажденной крепости - и немного в истории военного искусства было крепостей, которые сопротивлялись бы столь успешно и долго. Так что когда крепость эта рухнула вдруг столь внезапно и основательно, впору было лишь подивиться и покачать головой. Что Люба сейчас и делала: лежала и удивлялась самой себе.

Прежде она как-то иначе представляла себе в мечтах этот ответственнейший момент; трудно сказать, как именно: она и сама не могла бы сообщить нам ничего определенного. Можно лишь догадываться. Ну, вероятно, какое-то сброшенное к ногам (и сбившееся вокруг них пеной, белее морской) подвенечное платье... Или какая-то над головой таинственно шумящая изумрудная сень леса... Или какая-то, на худой конец, романтическая, что ли, копна сена...
Словом, как бы то ни было, но как-то не так.

Но все уже было безвозвратно упущено, и она могла лишь дивиться этому. Вероятно, только какой-нибудь тончайший лирик, Блок, Фет или Тургенев, мог бы адекватно отразить ее состояние. Ей почему-то было ужасно стыдно оттого, что она совсем голая, но страшно было даже пошевельнуться, накрыться чем-то, хотя бы подушкой, потому что К.Л. мог это заметить - то, что она голая и что ей стыдно...

Пастернак с фотографии на стенке строго смотрел на нее. Как культурная девушка она, конечно, сразу узнала и Эйнштейна, и Хэмингуэя - рядышком; не узнала, правда, Спинозу в ермолке, о котором никогда и не слыхивала, сообразив, впрочем, что и он имеет косвенное отношение к этому дому.
А вот Пастернак с лопатой (на своем огороде в Переделкино) определенно смущал ее. Она решила, что это родственник К.Л. - тоже горбоносый, губастый, с удлиненным костистым лицом - отец или какой-нибудь деревенский дядя самых честных правил, не одобрявший всей этой кутерьмы. И Люба виновато отворачивалась, чувствуя на себе его взгляд. Она видела на своей груди колючую из-за короткой молодежной стрижки, черную, с искорками седины голову К.Л. (он судорожно всхлипывал, вконец изнуренный своим счастьем) и чувствовала себя чем-то ему обязанной.

Закатный солнечный луч пробился из-под туч прямо в окно, вдруг осветив ее всю, - так что мысленно она даже поджала ноги, не решаясь поджать их на самом деле, чтобы не потревожить К.Л. Она вспомнила его имя-отчество, услышанное ею еще в праздничном зале, и про себя называла его только так.

Словом, лирику было бы тут над чем поработать. Нервы К.Л. звенели и пели сейчас, как струны. Он тут же готов был бы рискнуть, чтобы закрепить и превзойти достигнутое, если бы не было столь опасно рисковать еще раз. Он еще не был готов к этому и мысленно мобилизовался, собирал силы.
Опустошенный невероятным счастьем, он лежал, зарывшись лицом в ее груди, слыша доверчивые толчки ее сердца, боясь пошевелиться, чтобы невзначай не спугнуть его. И не представлял даже, долго ли-коротко ли пролежал вот так, потому что, как известно, счастливые часов не наблюдают.

Люба (тоже, вероятно, в некотором роде счастливая) часы, впрочем, все же наблюдала: они стояли прямо перед ней на книжной полке. Да и устала она лежать все время навзничь, в одном положении. Только жаль было будить уставшего К.Л., уснувшего тем временем, как дитя: посапывая прижатым к ее соску носом и
причмокивая губами. Она готова была бы и потерпеть, если бы не лежала на чем-то твердом, валявшемся на тахте под покрывалом, - должно быть, на книге. Я и сам думаю, что это была книга, думаю, что если это была забытая К.Л. в постели "Камасутра", с которой он не расставался в последнее время, - толстое энциклопедическое издание в тисненном переплете с богатым справочным материалом, как это умеют делать только немцы, и - если это оно? - наше уважение к Любе, к ее стойкости и выдержке, безмерно возрастет. И кто-то, быть может, вспомнит об особой качественности русского народа, в частности, русской женщины, вспомнит Некрасова...

Еле заметными движениями Люба все же чуть-чуть съехала с книги - так что та переместилась хотя бы под поясницу - и, наконец, перевела дух. Принялась рассматривать комнату, куда так неожиданно попала, - и поначалу никак не могла сосчитать углы. Было их не то пять, не то семь. Она уже сообразила, что это именно та крепостная башня, которая в их поселке отовсюду бросалась в глаза. Во всех стенах было прорезано свое узкое высокое оконце - и Люба почувствовала себя здесь, точно в нарядной клетке. Или, может быть, чайкой, опрометчиво залетевшей внутрь погашенного маячного фонаря.
В нескольких прорезях-окнах еще дотлевал нарядный закат; в прочих, омытых дождем, мерцали на черном бархате чистейшие звезды...

Осторожно высвободившись из-под К.Л., она встала, подобрала с пола платье и принялась одеваться в темноте.
К.Л. глядел на нее расширенными от ужаса глазами.
- Поздно уже, - виновато улыбнулась Люба.
- Да-да-да, боже мой!.. Я тебя провожу. Нет-нет-нет, непременно!

Люба подождала, пока он тоже оденется. Внизу, во дворе, он предупредительно раскрыл перед ней дверцу "бьюика", хотя идти было дома за три.
Черно было вокруг но не кромешная тьма, а тот звездный блеск на мокром, выделявший всякий предмет: крыльцо, деревья, плиты двора, черневшие серебром, крутизну крыши, - черное на черном.
Слышно было, как отовсюду вниз, к воротам, сбегала вода. Деревья, оттягченные только что прошедшим ливнем, вздрагивали от скатывавшихся с листа на лист мерцавших капель...

Люба тотчас продрогла, но это хоть как-то утишало саднившую боль внутри, о которой ей самой было как-то неловко думать.

Тотчас за проходной (с вахтером, взявшим под козырек) она попросила остановиться. Высунула в открытую дверь ногу - вокруг сбегала вода, и машина стояла в ней всеми своими колесами. Люба сняла туфли, встала босиком в воду и махнула на прощанье К.Л.

Он было сунулся за ней, но жестом она остановила его, отступила в черноту, в тень перевисавшей через высокий забор расцветшей сирени - и скрылась. И сколько ни вглядывался он, облокотясь о руль, не решившись встать в воду, он видел перед собой лишь эти облитые черным блеском спелые гроздья сирени, а над головой - сразу весь огромный звездный каркас мироздания.

Возвратясь тут же домой, он расшнуровал кроссовки и, сошвырнув с одной ноги и с другой в два угла комнаты, бросился навзничь все на ту же тахту, еще хранившую тепло и запахи тел, раскинул руки, широко раскрыл глаза, вперясь в темноту, с твердым намерением не спать всю эту волшебную ночь - только мечтать и думать.
Сейчас, в этом своем состоянии, он готов был бы решить хоть загадочную теорему Ферма или что-то еще, над чем ломают головы сотни математиков на протяжении сотен лет, - но вдруг почувствовал что-то мешавшее ему под поясницей и достал из-под покрывала забытую им книгу. Это было солидное издание на английском языке - "Мышление и автоматы".

XXII.
ПРОСНУЛСЯ ОН ВНЕЗАПНО, КАК ОТ ВЫСТРЕЛА. Было только пять утра, но уже светло. Он мигом вспомнил все случившееся и похолодел. Еще только что, вчера, он жил, практически, как свободный человек: шел, куда хотел, не замечая милиции, будто ее и нет вовсе, ложился спать, когда хотел и с кем хотел, вел крайне неурегулированную жизнь свободного человека. Еще вчера он был так свободен, что даже не замечал этого.

Случалось, и он, как почти все мы, ПРИВЛЕКАЛСЯ - но, разумеется, лишь в качестве понятого или свидетеля, а как-то раз - просто по ошибке. И сам следователь просил у него прощение за причиненное беспокойство и, выйдя из-за стола, даже проводил К.Л. до дверей, оставив по себе самое лучшее впечатление...

И теперь, вперясь расширенными глазами в потолок, К.Л. думал, что не все потеряно, многое, вероятно, удастся объяснить при непосредственном контакте со следственными органами, в личной непринужденной беседе. Важно установить нормальные человеческие отношения - и тогда, несомненно, К.Л. мог рассчитывать на должное понимание, на минимальную душевную теплоту, может быть, даже на сочувствие. Для начала этого было бы достаточно.

Ну, мог ли он (опять-таки) знать, что жертва его не достигла еще гражданской зрелости, если по виду – и на деле! - более чем достигла?.. Он виновен лишь в том, что не знал чего-то, - но кто бы из нас поручился, что знает всё!.. И должно же бы принято во внимание, что до того момента, когда действия его уже никак не будут рассматриваться как противоправные, но будут в некотором роде освящены законом, оставалось чуть более месяца, меньше двух; уже к очередным выборам в наш парламент Люба сама явится к избирательным урнам засвидетельствовать свою гражданскую зрелость...

Само собой, если бы случившееся представляло угрозу безопасности страны или, скажем, любиному здоровью, - тогда, конечно, он готов был бы понести заслуженную кару... да, готов пострадать, раз надо. Но случившееся ни в коем случае не представляло ни малейшей угрозы для здоровья - напротив! Это К.Л. собирался доказывать с фактами в руках. Нормальная захватывающая половая жизнь должна послужить надежным противовесом алкоголизму, наркомании, антиобщественному поведению. Давно надо в государственном масштабе переориентировать интересы молодежи, - и он, К.Л. этим только и озабочен.

При таком обилии аргументов он окончательно воспрял духом, - но вдруг ему почудилось, будто кто-то постучал в дверь. Это, к счастью, была ошибка. Он уже совсем было успокоился, - но ему все мерещилось, что кто-то стоит за дверью...

Впервые он вдруг взглянул на свое казенное холостяцкое жилище глазами постороннего человека - простого ли вахтера Федора Михайловича или кого-то из бойлерной, находившегося на дежурстве и могущего быть привлеченным в качестве понятого.
Так вот, взглянув на свое жилище (которое мысленно уже называл хижиной), К.Л. увидел здесь много ненужного и подозрительного. Голубой молитвенный коврик из Хивы с вышитой на нем сурой Корана, служивший К.Л. для йоговских асан, высокое верблюжье седло с короткими стременами, служившее в качестве элегантной табуретки, натуральные лапти, крест-накрест прибитые к стене и служившие для курящих гостей портсигаром, бронзовая пепельница из Тбилиси со Сталиным в мундире генералиссимуса на донышке, китайская лакированная палочка в виде обезьяньей лапки - для почесывания спины, корявая икона северного русского письма с Георгием Победоносцем, кем-то безбожно испохабленная: копью, поражавшему огнедышащую пасть дракона, были приданы очертания неприличной части тела.
Патина, равномерно покрывавшая поверхность доски, свидетельствовала, что паскудство принадлежало, возможно, еще вольнодумному восемнадцатому веку, какому-нибудь современнику поэта-охальника Ивана Семеновича Баркова. Это придавало вещи своеобразный шарм, но понятыми могло быть расценено иначе... Могло также показаться странным отсутствие в квартире элементарного телевизора.

А старый боевой ледоруб, не раз выручавший своего хозяина в горах! Это же форменное орудие убийства!.. "Не этим ли стальным орудием, граждане судьи, преступник угрожал беззащитной жертве?.."

Поколебавшись и поглядев на вещи глазами вахтера Федора Михайловича, К.Л. не без внутренней борьбы снял с полки портрет Пастернака, показавшийся ему двусмысленным в такой ситуации. Печальный понимающий взгляд Спинозы в ермолке подсказал ему, что он поступает правильно. Спиноза плюс Эйнштейн в компании бородатого Хэмингуэя, которого Федор Михайлович, нутряной патриот, примет, возможно, за Ермака, покорителя Сибири...
А если поймёт как-то иначе?..

Кстати, где только ни живут люди!.. А декабристы - на поселении за Байкалом? А жены их, добровольно последовавшие за мужьями, как, вероятно, поступила бы и супруга К.Л., если бы она у него была?.. Как Надежда Константиновна Крупская, последовавшая вслед за Ильичом в его ссылку в Шушенское, - да не одна, а со своей мамой Елизаветой Васильевной...
Вместе с ней, будущей тещей вождя, она привезла в ссылку своему жениху любимую им настольную лампу с зеленым абажуром. Ему лучше работалось при этой лампе. А писал он тогда, в Шушенском, знаменитый труд "Задачи русских социал-демократов", где восставал против (цитируем) "дикого полицейского гнета абсолютизма, травящего мысль и знание".
И обе отважные женщины, сознавая значение его работы, меньше заботились в дороге даже о чемоданах, которые свободно могли украсть, или о рояле, который следовал в багажном вагоне, чем об этой уютной зеленой лампе, которая должна была как-то скрасить ссыльному его тяжкую жизнь...

"Живут же как-то и в Сибири, - вздохнул про себя К.Л. - Как-то устраиваются... Только разрешено ли теперь с женами?.."

Но тут его буквально подбросило на тахте. До сих пор как-то удавалось не думать об этом, игнорировать эту возможность, как если бы ее не было. Но она была. И не абстрактная возможность, встречающаяся в математике, а вполне реальная и опасная. Для того, чтобы возможность стала реальностью, требуется, конечно, некоторое стечение обстоятельств, но, проанализировав случившееся, К.Л. пришел к выводу, что стечение было. Следствие могло получить такие козыри, что его обдало холодным потом...

Он припомнил все до мельчайших подробностей и вынес заключение: да, Люба вполне могла забеременеть. Вероятнее всего, уже забеременела. Притом это была бы первая ее беременность, прерывать которую крайне нежелательно. Мама, а особенно ее папа, кандидат наук, ей этого, конечно, ни за что не позволят...
Вот тут-то К.Л. впервые почувствовал в груди наличие сердца и вспомнил, что в доме хоть шаром покати: ни валидола или нитроглицерина, ни элементарного марочного коньяка, расширяющего сосуды. Где-то когда-то почему-то он смаху решил, что алкоголь - враг здоровья и теперь расплачивается за свои поспешные выводы...

Как всегда при прорыве фронта, тут же обнаружились и другие слабые места. О них, так сказать, о флангах, я еще не упоминал из расположения к К.Л. Теперь все это само выплывало наружу...
Биография К.Л., надо сказать, вовсе не была так уж безупречна, как можно бы заключить, исходя из его общественной величины. Предки его по прямой линии были, правда, чисты перед советской властью (сгинули в лагерях), но был еще двоюродный дедушка, который, представьте себе, все еще бодро влачил свое
существование, причем почему-то в Израиле, о чем его двоюродный внук узнал случайно: включил как -то приёмник на какой-то короткой волне - и услышал своего дедушку. Ошибки быть не могло: фамилия, имя, отчество... Он по-русски, но с каким-то акцентом, жаловался на трудности с экспортом израильских цитрусов в связи с перепроизводством нефти на мировом рынке.

Чувствовалось, что ему немало лет, но никак нельзя было поверить, что уже за девяносто...

К.Л., разумеется, ни от кого не скрыл бы наличие такого дедушки, если б кто-то его об этом спрашивал. Не навязываться же, в самом деле!.. И в анкете, в графе "родственники за границей", К.Л. до сих пор с легкой душой ставил прочерк, потому что убеждения у него с дедушкой были совершенно разные. Вообще, ничего общего. И если бы К.Л. не имел этой дурацкой привычки включать по вечерам приемник, он бы и знать не знал о давно исчезнувшем с его горизонта двоюродном дедушке...

А теперь вспомнил о нем - и понял, что уже не уснет. Теперь поступок его представал в новом свете. И суду с учетом новых вскрывшихся обстоятельств, связанных с израильским дедушкой (отставным полковником бронетанковых войск, занявшимся на склоне лет выращиванием цитрусов) и беременностью потерпевшей, понадобится знать всё. Что именно?..

Вспомнилось почему-то, как в пронзительный мартовский денек 1953 года стоял он, маленький Кирилл Львович, в общей шеренге на ступенях своей школы и плакал. Вся его шеренга шестиклассников плакала тогда, как один человек. И стоявшая ступенькой ниже шеренга пятиклассников, и стоявшая ступенькой выше шеренга семиклассников - тоже, как один человек. И классы ниже, и классы - выше, - все они плакали. И классные руководительницы, каждая при своем классе, правофланговыми, и сам директор школы посреди плаца лицом к каре - и он тоже, казалось, плакал как один человек.
А над головами, тоже ровнехонькой шеренгой, во всех окнах второго этажа, наглухо запечатывая их, выставлены были портреты членов Президиума, несгибаемой сталинской когорты, тоже казавшихся опечаленными, словно и портретов коснулся всеобщий траур.
Когорта - вся, как один - сощурилась, принахмурилась и соображала: как им жить дальше...

А с края крыши, из черного картонного радиораструба лилась на всех мощная траурная музыка: Шопен, Моцарт, Бетховен, Гайдн... По всей стране в эти дни проходил как бы величественный фестиваль классической траурной музыки, и каждый из гениев стремился переплюнуть другого.

Общее горе сравняло, казалось, всех, но маленькому К.Л. было хуже других. Он имел, как мы уже понимаем, какое-то почти косвенное отношение к евреям, был таким образом как-то почти косвенно причастен к зловещему сионистскому заговору, к врачам-вредителям, о которых писали тогда все газеты, к этим извергам в белых халатах, которые прямо в Кремле, на месте, взялись выморить весь наш славный Президиум. И яд, и толченое стекло, и гвозди в ананасах, и сквозняки по кремлевским коридорам, несущие насморки (переходящие в инфаркты) нашим вождям...
А Щербакова со Ждановым просто сжили со света, как некогда Куйбышева, Менжинского, великого Горького.

И, главное, сразу же во всем сознались.

А вот уже и сам Сталин - в своем гробу, обложенный венками, как грелками, со всех сторон. Не их ли рук это дело?..

И маленький К.Л.,хоть был лишь отчасти, так сказать, косвенно, евреем, чувствовал себя препаршиво. Стоя в своей шеренге, он украдкой оглядывался на большой, во втором слева окне, портрет Лаврентия Павловича Берия с лицом ученого, доктора каких-то точных наук, с проницательным взглядом чекиста сквозь шестиугольные полированные, отблескивавшие даже на портрете пенсне, - оглядывался на Лаврентия Павловича и тихонько клялся ему, что ни в чем не виноват.
Тогда все мы, как один, так думали: что ни в чем не виноваты. И газеты под громадной фотографией вождя в гробу с носом, внушительно уставленным к потолку, писали о невиданном морально-политическом единстве нашего общества.

А потом - опять же, все, как один, - испытали вдруг ни с чем не сравнимую радость: ошибочка вышла, и врачи не виноваты, и не ошибается только тот, кто стоит на месте, а злодея Берию уже давно надо было расстрелять и уже своевременно расстреляли.

XXIII.
УТРО ПОСЛЕ ИСТОРИЧЕСКОЙ БЕССОННОЙ НОЧИ выдалось беспокойным и тревожным. К.Л. провел у себя в кабинете запланированное совещание, потом оппонировал на чьей-то докторской защите. Он спохватился в последнюю минуту и выступал экспромтом, с ходу влетев в полупустой конференц-зал, сильно оживившийся его прибытием. Смаху в пух и прах разнес висевшую на доске кривую, выполненную диссертантом с особым щегольством - на импортном бристольском картоне импортной японской тушью. (Тогда как ящику уже девятый месяц недодавали элементарный ватман и элементарную тушь, ставшие почему-то дефицитом).

Нужно ли объяснять состояние К.Л., когда, влетев прямо с улицы на сцену, он увидел и глянцевый ватман цвета слоновой кости, и тушь перламутрово-черного отлива, выглядевшие как ворованные!.. От графика тут же камня на камне не осталось.
- По-позвольте... - лепетал диссертант, вдруг пожелтевший, как его ворованный ватман. - О-ошибка вышла!..
Ошибка оказалась пустяковой: кривую второпях повесили вверх ногами.
Другой оппонент растерялся бы, но не наш К.Л. Просто, пришлось немного подумать.

График перевернули, как надо, навязчивый диссертант, в такой день подвернувшийся на свою голову, снова был разбит в пух и прах, и можно было, наконец, позвонить в спецотдел - Любе.
- Надо срочно встретиться, - с дрожью в сердце произнес он.
- Да, - сказала она.
- Что - "да"? - возбужденно заорал он. - Где? Когда?
- Хорошо, - сказала она.
- Что - "хорошо"? Срочно - можешь это понять?
- Да, - опять сказала она.
Тут его слегка осенило, и он спросил:
- Ты не одна?
- Да.
- Ну так слушай: у шлюза - и как можно скорее!

...Боже, что за ясная незамутненная жизнь текла здесь, у шлюза!.. Шелестели, касаясь друг дружки листьями, лохматые тополя, звенели невидимые птицы, журча просачивалась вода из водохранилища, подпертого огромными шлюзовыми воротами.
Плотная шпалера шиповника ограждала весь этот солнечный мир бетона, воды и зелени...

К.Л. и Люба чинно, рядышком, как дети, сидели на пузатеньких спаренных чугунных кнехтах, впаянных в бетонный обвод шлюза. Он робко сбоку поглядывал на нее, пытаясь понять, что в ней сейчас происходит. Утро прошло для него все же не совсем напрасно, что-то он все же успел, и в кармане у него был полный набор беленьких, ужасно дефицитных, с виду одинаковых, но в разных коробочках, гомеопатических крупинок - от ишиаса, геморроя, и облысения. От всякого недуга - свое средство. Тогда как все они, разом, производили, по слухам, прямо-таки волшебное действие в женском организме - то самое, на которое он так рассчитывал. Надежные люди уверяли, что это - именно то, что нужно; и не какая-то там химия, вредная для здоровья, а натуральные средства, созданные самой природой. Сами названия их тешили и ласкали слух: апис, туя, пульсатила... Пульсатила! - звучало так же светло и певуче, как баркарола, и К.Л. надеялся прежде всего именно на нее - на кудесницу-пульсатилу. Она не могла не помочь!

Только надо было еще и в Любу вселить такую же надежду, которая сама по себе тоже обладала терапевтическим действием...

В любиной задумчивости, умиротворенности ему чудилось нечто опасное: не прислушивается ли она уже к биению в себе новой жизни? Не упускает ли он здесь драгоценнейшие минуты?.. Доселе ему ни разу еще не приходилось иметь дело с такими неудобными подробностями быта, безошибочно рассчитывал он на опытность своих подруг. И теперь ему казалось, что нельзя терять ни минуты.

Журчание воды сквозь неплотный затвор ворот подчеркивало неумолимый бег времени. Нагретый солнцем чугун отдавал К.Л. свое тепло сквозь его джинсы, а таблетки в кармане прямо жгли тело... Но он все еще не решался предложить их Любе. Ах, если бы она поверила в возможность спасения так же страстно, как сам К.Л., все обошлось бы, и опасный плод греха рассосался бы как-то сам собой под воздействием волшебной пульсатилы!..
К.Л. сидел прямо-таки как на иголках, зажав вспотевшей рукой в кармане волшебные коробочки, приобняв другой Любу и ощущая под пальцами ее упрямую грудь. Рот его был полуоткрыт, лицо тоже вспотело; он учащенно дышал...

Перещелкивались и пересвистывались птицы. В недрах шлюзового колодца, точно в преисподней, гулко, но невнятно, матерились матросы. Глубокий покой царил вокруг. Неприлично голый флагшток покачивался перед ними, как бы отщелкивая время. Мысли и чувства К.Л. стали смешиваться, точно вина в коктейле...
Люба тоже казалась завороженной этими покачиваниями, напоминавшими пассы гипнотизера. Чугунный кнехт, буквально заряженный солнечной энергией, обжигал ее сквозь тонкую ткань, заглушая небольшую саднящую боль, к которой она уже стала привыкать...

И все вдруг решилось как-то неожиданно. Никто тут не успел опомниться - ни К.Л., ни Люба. Они и не разобрались, как это у них так вдруг вышло, куда, например, делись ее бледносалатные трусики? Такой прямо-таки стихийный порыв, зов плоти, когда всё происходит только так, как надо, вопреки повседневным будничным законам природы, - так что если бы их попросили повторить это снова, не думаю, чтобы у них что-то такое вышло...
Как бы то ни было, она, зажмурясь и закинув ему руки на плечи, сидела поперек него плотно, как в седле. Ноги ее были как бы вдеты в невидимые стремена, а в глазах был не то испуг, не то восторг всадника, вцепившегося в гриву и отдавшегося наугад безудержной скачке... Тогда как К.Л. под ней, в роли так сказать боевого коня, неудержимо рвался к финишу - уже чувствуя его приближение, как вдруг...

XXIV.
У К.Л., КАК ЭТО БЫВАЕТ В ИНТЕЛЛИГЕНТНЫХ СЕМЬЯХ, сохранился дневник упоминавшегося выше двоюродного дедушки, то есть брата дедушки по прямой линии. Где-то в самом начале века в тихий весенний вечер где-то на тогдашней окраине Киева молодой человек приятной наружности (сохранилось овальное фото в рамочке из бристольского картона), с заметными усиками, раскрыл толстую, с золоченой виньеткой тетрадь и записал впечатления прошедшего дня.
Был он, как это можно понять из разбросанных по дневнику случайных упоминаний, подмастерьем в какой-то кроватной мастерской, снимал комнатенку под наружной, обычной в сравнительно южных наших городах, лестницей. Наверху же, в одной из чердачных комнат (на мансарде или в мезонине, если угодно), поселилась скромная незнакомка "осьмнадцати", примерно лет.

Так вот, он ее впервые увидел, это и побудило его разориться - купить роскошную тетрадь и начать свой дневник, который мы как-то с К.Л. разглядывали с понятным волнением.
В конце дневника, на последних, вклеенных уже страницах, автор познакомился, наконец, с девушкой: то есть она, потупясь, назвала ему свое имя, а он ей - свое, и все еще не подымая глаз, она процокала каблучками по наружной деревянной лестнице, на которую, как говорилось, выходило его окно, на свой чердак.

Не знаю, продолжал ли давно исчезнувший из жизни молодой человек свой дневник в следующей толстой тетради, - другое останавливает воображение. Сколько же времени понадобилось для элементарного, в общем, знакомства двух симпатичных друг дружке молодых людей!.. Ну, допустим, не годы, - человеческая жизнь для такого уж деликатничания слишком коротка, - целое лето, все ж таки, даже больше: начат дневник в апреле, окончен в сентябре.

Нет, я решительно не за такой темп жизни, при котором мы сегодня просто решительно пятились бы назад, - все же это вызывает во мне уважение. Какая-то, что ни говорите, основательность. Не суетились люди, не пришпоривали естественный ход событий.
Хотя, конечно же, смотря кто; многое тут зависит от элементарной физиологии: от гормонов, ферментов, мелких, но крупных в масштабе нашего с вами организма, молекулярных факторов...
Мы-то привыкли думать только о половых органах, а тут, оказывается, еще как-то и гипоталамус участвует, только ли он?
Наука еще отказывается отвечать нам сразу на все вопросы.

И все-таки, как хотите,пять-шесть месяцев робких "здрасьте" с приподыманием фабричного картузика, - как хотите, это все-таки поражает. Многие, я знаю, всё еще согласятся со мной.

Хотя, конечно, молодой человек с усиками мог, при случае, сходить во вполне легальный тогда публичный дом, не упомянув об этом в своем лирическом дневнике, - но вряд ли. Очень уж был он чувствителен к движениям своей души. Он - я так думаю - до поры до времени, до законного бракосочетания, воспринимал невинную девушку как цветок, как нечто бестелесное, доступное разве лишь слуху и зрению. И не считал потерянным для себя это жаркое лето плюс полтора золотых весенних месяца. Быть может, где-то в последующих тетрадях он с грустью вспомнит, что то был самый прекрасный момент его жизни, как знать...

К.Л. (чей двоюродный дедушка) тоже был согласен, что о публичном доме в такой ответственный момент (если назвать это моментом) не могло быть и речи. Он взял с полки том "Анны Карениной" и раскрыл на том месте, где Левин мучается от того, что сам он далеко не так чист, как его невеста Кити; и где, как бы ни было мучительно для него, он собирается рассказать ей все о той гадкой жизни молодого здорового мужчины, которую он вел до их решающего знакомства.
Ну, мы могли бы допустить, что это какой-то там художественный прием, гипербола. Что-то, наверное, он все-таки пропускал, рассказывая о своей здоровой молодой жизни; великий писатель, словом, сгустил краски...

Как бы не так! Левин собрался как раз дать Кити почитать свой дневник, где излагал все до деталей, как на духу...
Нам уже невероятно трудно в это поверить.

И это еще не всё. "Он и писал этот дневник тогда в виду будущей невесты", -походя замечает классик. И мы-то знаем уже, что здесь художественно описано то, что некогда в действительности происходило между ним и Софьей Андреевной, будущей супругой, тогда еще барышней: так же, как Левин, Лев Николаевич не без внутренней борьбы передал ей тогда свой дневник...

Мы бы сегодня, вероятно, и внимания не обратили на то, что здоровый мужчина, которому за тридцать, далеко не так невинен, как невинная девушка, коей не стукнуло и двадцати. Но Левин тогда лишь, когда дал Кити почитать дневник и увидел ее заплаканное лицо, окончательно "понял ту пучину, которая отделяла его позорное прошедшее от ее голубиной чистоты и ужаснулся тому, что он сделал".
Я бы, между прочим, тоже ужаснулся.

Может быть, и наш двоюродный дедушка писал свой дневник "в виду будущей невесты"? может, так принято было? может, и она тоже, этажом выше, на чердаке, вела свой дневник?.. Этого мы не знаем. И вообще видим события несколько однолинейно, с единственной точки зрения. Вероятно, и героиня на своем чердаке долгими тихими вечерами без телевизора, без его „Знатоков“ и "Поля чудес" тоже мечтает о скромном загадочном молодом человеке с заметно пробившимися усиками; и у нее, и у него, вероятно, есть родственники, косвенно участвующие в их судьбе... Разумеется, живет она не одна, с мамой. Мама торгует курями здесь же на Подоле, на Житнем базаре, этой достопримечательности Киева...

В дневнике есть очаровательный эпизод, лучшим образом свидетельствующим в пользу автора.
Где-то в июле, в зените этой классической любви, у ЕЕ мамы сломался зонтик. И она (мама), сокрушаясь, расспрашивала во дворе, где бы ей починить этот зонтик. И наш герой, конечно, тут же сам взялся починить его. И конечно, тут же отнес зонтик
за свой собственный счет какому-то лучшему на всем Подоле мастеру, чтобы только иметь повод однажды постучать в заветную дверь и заслужить благодарность ЕЕ мамы.

А сам этот дом, где цвела данная уже непостижимая для нас любовь!.. Я представляю, что дом как бы врастал спиной в крутой глинистый бугор и был с этой стороны гораздо ниже, чем с лица. Туда, на улицу, выходило три фасадных этажа с пузатенькими балконами в узорчатой, модерно выгнутой решетке, тогда как во двор, только один; под ним полуподвал, затененный наружной лестницей, над ним - чердак, разгороженный на кельи, с узенькой наружной же галереей, куда выглядывали оконца и двери этих келий.
Бугор за домом снизу доверху покрыт кустарником; под его пологом происходят свои драмы: дерутся петухи, копошатся куры, пацюки (отвратительные серые крысы) воруют цыплят...
Молодой человек с усиками в погожие воскресные дни всегда отдыхал с книгой на солнечном глинистом косогоре как раз против ЕЕ чердачной двери.

В дневнике не упоминается, что это была за книга.Имеет ли это значение!.. Вполне допускаю, что книга неизменно была одна и та же. Раньше, до вторжения незнакомки в его жизнь, молодой человек имел обыкновение загорать здесь без сорочки. (Разумеется, в брюках!). Сейчас это было бы немыслимо!
Подумать только, даже совместное пребывание на пляже казалось тогда дерзостью, почти вызывом общественной морали! Речи не могло быть, чтобы втиснуться, как сейчас, в совместный автобус, в давку, буднично, так сказать в порядке вещей, чувствовать на своем лице чье-то дыхание, на своей груди чью-то грудь, а на спине чей-то свёрток, - когда, каких-то сто лет назад, и платья касанье казалось немыслимым восторгом и счастьем.

Хотя, вроде бы, вполне современные люди, в смысле интеллекта уже ни в чем не уступающие нам с вами - Чехов, Лев Толстой, Блок...

XXV.
СЛОВОМ, ЛЕТ СТО НАЗАД, ОСТАВИВ НЕНАДОЛГО ВЛЮБЛЕННЫХ, можно было бы ни о чем не беспокоиться. Сейчас эта оплошность может, как мы только что видели, привести к роковым последствиям. Уже, как мы знаем, К.Л. рвался к финишу, всхрапывая от избытка страсти и прядая головой, уже его душевные страдания готовы были разрешиться той высшей степенью физического наслаждения, которая определяется почему-то лишь грубым медицинским термином, а не возвышенным и поэтическим, - как вдруг Люба, высоко перебросив ногу, спрыгнула, как каскадер, прямо на скаку.
К.Л., как и любой на его месте, взвился, что называется, на дыбы, издав короткий звук, напоминавший ржание.
В ее расширившихся глазах был ужас. Он оглянулся. За шпалерой шиповника, едва возвышаясь над ней, не торопясь, двигался седой кудрявый старичок. Огромными ножницами, держа их обеими руками, он подстригал выбившиеся наружу побеги, придавая колючей изгороди законченный геометрический вид. Ножницы его ровно чирикали, вторя окружающей умиротворенной природе...

Все оборвалось в К.Л. - его можно понять. Любу била крупная дрожь. Она была точно загипнотизирована этим видением. К.Л., бегло поцеловав ее, подтолкнул в противоположную сторону. Сам же, на ходу беря себя в руки и незаметно поправляя ширинку, подошел к садовнику, неспеша и с достоинством занимавшемуся своим делом.
- Приветствую! - небрежно сказал К.Л. - Какая погодка, а? Прямо-таки нелетная: не то что летать - двигаться лень. Просто преступление сейчас работать, - вы как думаете?
- Вы же директор, вам виднее, - уклончиво отвечал садовник, охотно, впрочем, складывая тяжелые ножницы на упругую поверхность изгороди, как на верстак.
- Взгляните только, - слегка форсируя голос, произнес К.Л. и повел рукой вокруг, приглашая присоединиться к своему восторгу. - Какое массовое цветение! Буйство жизни, - вы не находите?..
- Погодка, действительно, как на заказ. Прямо-таки спецобслуживание!
"Видел или не видел? - напряженно соображал между тем К.Л. - Да или нет?"

В другое время, в иных обстоятельствах ему было бы о чем побеседовать с интеллигентным садовником, специально приглашенным, когда был, если вспомните, приобретен в Кембридже плющ и был утвержден генеральный план превращения режимного ящика поистине в райский сад.
Сверх первоначальной сметы К.Л. выбил кое-что на восстановление бог весть когда разрушенного псевдогреческого портика со строгой дорической колоннадой; велел оставить на земле, как бы невзначай, два-три массивных каменных обломка, поросших мхом и уже ставших для глаза частью пейзажа. Следовало лишь слегка обтесать их, чтобы, не прерывая неспешной беседы, удобно было присесть и отдохнуть...
Ящику, собравшему под своей сенью лучшие умы столицы, не обойтись без такого вот крытого портика, где, непринужденно прохаживаясь, можно было бы решать важнейшие проблемы современности.

К.Л. и всесоюзные симпозиумы любил собирать где-нибудь в оригинальном месте: прямо на теплоходе или на берегу моря, или в альплагере, высоко над уровнем данного моря, либо где-то в Суздале, Угличе, Ростове Великом, - потому что свобода мышления, тем более мозговой штурм для решения какой-либо сверхпроблемы требует самой непринужденной обстановки.

Так что садовник здесь, в ящике, вовсе не был фигурой незаметной. Напротив, он льстил своему шефу одним своим видом, напоминая всякий раз о проявленном им, К.Л., гражданском мужестве. И если на небе действительно есть Бог (как это мы
отовсюду слышим в последнее время), а в руках у него приходорасходная книга, то поступок К.Л. вписан туда самыми яркими буквами. Не каждый, в самом деле, в обход кляузного начкадрами примет в свой ящик, где даже у дворника спецдопуск по третьей форме, лицо вот с такими анкетными данными - Трахтенбаха Н.Н.

Любой на месте К.Л. стал бы прежде всего отнекиваться, извиняться, сочувствовать, удивляться, как это такой маститый ученый, доктор философских наук Н.Н.Трахтенбах, вероятно единственный в стране занимающийся черт знает чем – тантристскими сексуальными мистериями, завсектором древнейших гималайских фаллических культов, - как это он вдруг уходит со своего прекрасного места и просится на скромную должность садовника...
Тут не только отдел кадров в лице бдительного Платона Касьяновича, тут и мы с вами насторожились бы, настолько это невероятно, неправдоподобно, уму не постижимо и загадочно.

Тогда как ничего невероятного и загадочного здесь не было. С полгода назад на философском симпозиуме, посвященном проблеме исторических формаций - от первобытнообщинной до социалистической, Натан Наумович вдруг поднял вопрос, который поставил в тупик всю марксистско-ленинскую науку...
Доклад его планировался конкретным и кратким:"Библейский рай как аллегория патриархальной общины". Бог-отец, Адам и Ева, их отношения, строптивость молодого поколения как выражение кризиса первобытно-коммунистической общности...
Живой интерес вызвал раздел доклада Н.Н., где он остановился на отношениях между влюбленными. В ветхозаветной книге непосредственно о первородном грехе говорится глухо и вскользь. Н.Н. выдвинул предположение, что речь не могла идти о половом акте как таковом. Был, надо думать, лишь наивный петтинг, то есть гетеросексуальный контакт со взаимной стимуляцией половых органов. Конечно, и такое невинное, в общем, развлечение могло вызвать активный протест у немолодого уже родителя. Смущение Адама и Евы, их попытка прикрыть как-то свою наготу, окончательно убеждают его в том, что дело нечисто, "что-то было" - и не надо быть Господом-Богом, чтобы понять - что.

Плачевный итог: молодые люди изгнаны из рая. "Каким бы убогим ни было физическое существование члена племени, этой первобытной коммунистической общности, душою он был как бы в раю, - говорилось далее в докладе Н.Н. - Ненарушаемый уклад жизни, не ведающая честолюбивых мук и устремлений патриархальная семья, ни самолюбия, ни тщеславия, ни зависти, ни угрызений совести, наконец. Неведение добра и зла - этим все сказано! Человеку новой эпохи с его осознанием личного бытия, пусть ещё смутным, с уже возникшим бременем личной ответственности недавнее девственное состояние души виделось как идиллия, "золотой век", райское блаженство. И он охотно вручил эту ответственность за собственное бытие государству, возникшему взамен племенной общности. Отныне он трудится на свое государство, всячески укрепляет его, а оно, могущественное государство, держава, допускает его к общему корыту, перед которым все равны. Это равенство - необходимый этап перед следующим состоянием человечества - рабовладельческим строем, когда ни о каком равенстве уже не могло быть и речи. Но это - в будущем, выходящем за рамки нашей темы. Пока что перед нами более конкретный вопрос: в какой мир попадают Адам и Ева, изгнанные из рая?.."

Н.Н. поднял глаза от текста и скромно сказал, что ему самому это еще не до конца ясно. Ведь если считать всеобщее государственное рабство в древнем Египте, Месопотамии, в Поднебесной империи, в державах инков и ацтеков классическим социализмом, окажется, что светлое будущее позади нас, а не впереди...

...- Говорят, бури вокруг вашего доклада до сих пор не утихли, - безостановочно трещал сейчас К.Л., озабоченный одной мыслью:"Видел или не видел?" - Говорят, он уже распространяется самиздатом, говорят, публикуется в тамиздате...
- Говорят, - согласился Н.Н. - Я тоже постоянно об этом слышу. Но разве вы имеете возможность почитать сегодня что-то такое: это же бешеные деньги! Мне обещали достать где-то ксерокс моего конфискованного доклада - вы думаете, за сколько? Пятьдесят рублей!
- Просто грабеж! - согласился К.Л. - То есть как это - конфискованного? А наша гласность?
- Вы думаете?.. Наверное, оригинал действительно утерян, как мне об этом официально заявили. Предложили, например, вернуть полную стоимость бумаги...

Об этом обстоятельстве К.Л. слышал впервые и начал понимать, какую ответственность взвалил на себя в обход своего неусыпного Платона Касьяновича. Все же, что там ни говори, наиболее примечательной и деятельной фигурой в ящике, вслед за самим К.Л., был он, Платон Касьянович, неутомимый труженик, какие почти перевелись в наше время.
К.Л. вспомнил о нем сейчас с умилением...
"Надо, надо иногда прислушаться к голосу разума!", - думал К.Л., чувствуя себя преотвратительно, - как и мы бы себя чувствовали, остановленные вот так, с разбегу. Автомашину и ту заносит, если вдруг нажать на тормоза. О человеке и говорить нечего. Кошмарная перегрузка, сравнимая разве что с космической, типичный стресс, ведущий, так или иначе, к неврозам, психозам, к суровой мужской импотенции... "Так видел или не видел? Да или нет?.."

Пока что наши собеседники приблизились к месту происшествия, и К.Л. уже издали высматривал какие-то вещественные доказательства недавнего любиного присутствия. Он все пытался понять, куда делись ее бледносалатные трусики. Он ведь точно помнил, что они были, и точно помнил, что их потом уже не было... Не растворились же они в воздухе! Он представлял их в виде огромной муаровой бабочки, прилегшей где-то здесь на кустик или на травку, и соображал, как объяснить Н.Н. их неожиданное присутствие.

- Вчера только по "ящику" обещали похолодание, - говорил К.Л., рыская глазами. - Подумать только: прогнозы врут!
- Что вы! - возразил собеседник. - Я всегда с удовольствием слушаю прогноз погоды: он часто ошибается, но никогда не врет.

Они уже подошли к роковому месту. На пузатом, впаянном в бетон кнехте грелась веселенькая салатная бабочка. К.Л. с перепугу она почудилась чудовищно огромной, даже сердце екнуло. Но это была просто бабочка - капустница или какая-то другая.
К.Л., проходя, сердито дрыгнул ногой, сгоняя паршивку...

XXVI.
ЗАБЕГАЯ ВПЕРЕД, СКАЖУ: ОТЫСКАЛСЯ СЛЕД бледносалатных трусиков. И сами они нашлись. Они вдруг оказались на Любе, точно и не покидали этого места. К.Л. страшно волновался, когда опять видел их и держал в руках.
Он жил теперь, как в кошмаре. Едва расставшись с Любой, он тотчас начинал мечтать о следующей встрече, и мы ужаснулись бы, если б вдруг заглянули в эти мечтания. Мы погрузились бы в такую бездну порока, из которой нескоро выбрались. И слава богу, что туда не мог заглянуть еще кое-кто: следователь или судмедэксперт!

К.Л., разумеется, уже назубок знал законы, знал, что за одни лишь предосудительные мысли у нас еще не привлекают к уголовной ответственности; нужны противозаконные действия.
Лишь тогда мысли присовокупляются к делу в качестве вещественных доказательств.
Но в том-то и дело: действия тоже имели место. И противоправность их прямо-таки бросалась в глаза. Ежедневно, дважды и трижды на день, К.Л. так неистово нарушал наш уголовный кодекс, что самому делалось страшно.
И Любе тоже всякий раз делалось страшно. Но что могла она противопоставить его превосходящей страсти?

Всякий раз, являясь сюда, в эту башню, заставленную тахтой и книгами, похожую на монашескую келью, она должна была невольно покоряться судьбе. Поскольку зло было неотвратимо, она не противилась неотвратимому злу. И уже привыкла к этому, находя даже некоторое удовлетворение, вполне компенсировавшее некоторые нравственные сомнения.

Тогда как К.Л. изо дня в день совершал такие подвиги, о которых ранее только читал или слышал. Уже тринадцатый подвиг Геракла, который по просьбе царя Эврисфея удоволетворил сорок девственниц, не казался ему чем-то особенным. Он прежде и не догадывался, на что был способен. Силы неуклонно прибывали к нему. Казалось, физическая мощь его сравнялась с духовной его мощью. И Люба переносила все это со стойкостью, удивительной для неофита.

Восхищаясь собственным здоровьем, К.Л. слегка все же беспокоился. Все же, несмотря на относительную молодость, он был уже далеко не юноша. Не отражалась ли такая бурная сердечная деятельность на общем состоянии организма?..
Он обследовался у врачей в спецполиклинике для крупных ученых - и остался доволен. Кардиограмма для его возраста, для его общественного положения была образцовой. Картинка, а не кардиограмма. Абсолютный ритм, великолепные импульсы, чистейшие тона. Он выпросил на память свою кардиограмму и повесил на
стенку рядом с Хэмингуэем в боксерской стойке. Совершенством линий на ней можно было залюбоваться, что он иногда и делал...

Кардиограмма с Хэмингуэем висели на одной стене, а на другой, непосредственно над тахтой, К.Л. расположил огромное овальное зеркало, совершенно здесь необходимое. О, оно многое, вероятно, могло порассказать, если бы умело говорить!.. Увы, отражения исчезают бесследно; прочие же вещественные доказательства он уничтожал, едва лишь Люба покидала его обитель. Возвращал ненароком упавшие вещи на место и приводил постель в такой девственный порядок, который сам по себе мог показаться подозрительным. И уже боялся даже присесть на тахту, чтобы не оставить отпечаток.

Он уже был далеко не тот, каким я знал его еще недавно. Не тот неуязвимый герой с неприкосновенным запасом личного мужества, каким мы видели его даже в кабинете Г.Б., даже на официальном торжественном заседании, когда он мог еще так неподражаемо поддеть высокого докладчика, почти не заботясь о последствиях, точно их вовсе не могло быть, - нет, К.Л. был уже не тот. Теперь, когда он осознал опасность, в некотором роде даже ужас своего положения, он уже был другим. Да, мы можем еще почувствоать его прежнее интеллектуальное обаяние, он и сам его чувствовал и машинально им пользовался, но острое ощущение опасности не покидало его. И он порой готов был, может быть, чистосердечно признаться в преступлении - обычном, уголовном, если бы оно столь гармонично не сочеталось с возможным политическим обвинением. Ну, не следовало все же тогда - в Международный женский день! - прерывать докладчика...

Он лишился чего-то главного, выделявшего его среди нас, - и это главное была уверенность в личной безопасности, возвышавшая его над нами.
"А талант?.." - скажете вы. Да, он был защищен и своим талантом, своей государственной необходимостью.
"А положение в обществе, ученая степень, знания, звания?.." Да, он был защищен всем этим.
Кто-то скажет, что все это - лишь внешняя сторона дела. Но дело в том, что внешняя сторона и бывает чаще всего самой существенной - как броня у танка, который весь, можно сказать, силен именно своей внешней
стороной...
"А гласность?" - скажете вы.

Да, кому-то, с его коротеньким жизненным опытом, страхи героя покажутся, может быть, преувеличенными. И меня заподозрят в том, что я слегка сгустил краски, ориентируясь, может быть, не на современность, а на иное время, на свое, давно пройденное, когда, действительно, девушки определенного возраста могли быть источником повышенной опасности. Все это уже далеко в прошлом, и автор, таким образом, ориентирует нас не вперед, в грядущее, а прямо назад.

Спокойно, товарищи! Я всегда рад извиниться, если что-то не так, и опасность миновала. Но не думаю. На меня, между прочим, произвел сильное впечатление недавний процесс по делу о групповом изнасиловании, к которому я сам привлекался в качестве свидетеля. Ответчик (сосед по лестничной клетке) уверял, что был выпивши и ничего не помнит, тогда как потерпевшие (их было трое), напротив, вспоминали о случившемся во всех подробностях.
Суд склонялся к тому, что изнасилование не должно квалифицироваться как групповое, тогда как потерпевшие, все трое, целая группа, настаивали на таком определении, готовые представить суду, если нужно, новые воспоминания.
Адвокат обвиняемого тоже настаивал на этом, утверждая, однако, что это клиент его был потерпевшим...

У меня и сейчас все это перед глазами: высокий суд, адвокаты сторон, поминутно вскакивавшие со своих мест, жалкий заморенный ответчик, заикавшийся и робевший перед дружным натиском горластых истиц...

- Пьянство, кажется усугубляет вину? - беспокойно спрашивал К.Л. и облегченно вздыхал, понимая, что с этой стороны ему, слава богу, ничего не грозит.
Ему и в голову не приходило спаивать Любу, он счел бы это кощунством, как, скажем, пьянство на рабочем месте.
Перед судом это могло бы выглядеть смягчающим обстоятельством.

К.Л. уже несколько жалел теперь, что так незаслуженно грубо обошелся с Г.Б., принявшим его запросто, по-домашнему. Почему бы, в самом деле, не пойти дружески ему навстречу, не прислать с Натаном Наумовичем такой приятный интеллигентный пустячок как саженцы университетского плюща. Ну, не взятка же,
в самом деле, - тем более, что этот Натан Наумович, действительно, принят на должность садовника вопреки всем инструкциям и должен быть благодарен ему, Кириллу Львовичу...

К.Л. мысленно торопил дни: через месяц с небольшим Любе должно было, наконец, исполниться восемнадцать лет. И К.Л. готовился вздохнуть с облегчением. Пока что, встречаясь с ней, он нетерпеливо на пальцах высчитывал дни, загибая иногда по ошибке и по три, и по пять раз. А однажды даже семь, чему сам с трудом поверил. Так что Люба вновь и вновь поражалась его неистовству, уже только потом, на лестнице, задумываясь иногда и над нравственной стороной этих поступков.

Ожидая момента, когда отношения с Любой примут законный характер, К.Л. соображал, явится ли тогда правонарушением то, что имело место теперь. Или, напротив, законная связь с Любой, граждански созревшей, явится как бы искуплением прошлого?
К.Л. прекрасно знал, что закон не имеет обратной силы. Это с одной стороны. С другой же (это он понимал тоже) - обратная сила тут вовсе ни при чем...
Логика (в чем он был так силен) изменяла ему.

Уже он начинал заговариваться - разумеется, не вслух. Вслух он помалкивал, вздрагивая при любом стуке. Почту из почтового ящика брал с предосторожностями, предварительно заглядывая туда, словно могли подсунуть живую мышь. Бумаги, подаваемые ему на подпись, подписывал теперь лишь после того, как вникал в их содержание и убеждался, что среди них нет судебной повестки. Он стал серьезнее, вдумчивее, и влюбленная в него Мери Аршаковна, девушка сорока пяти лет, решила про себя, что климакс у мужчин наступает даже раньше, чем у женщин, и чувства ее, взбодренные надеждой, вспыхнули с новой силой.

Здесь к месту сказать, что жизнь Мери Аршаковны протекала чрезвычайно однообразно: вчера было семь вечера и сегодня - семь вечера... И не раз она задумывалась над тем, почему циферблат круглый, если время столь безжалостно прямолинейно...

Но тут К.Л. как-то упомянул не к месту Сибирь: что и там-де живут люди. И Мери Аршаковна тут же едва не призналась ему, что готова последовать за ним не только в Сибирь, в знаменитый Академгородок под Новосибирском, но и в самый ад.
Как порывистая романтическая натура настроена она была мрачно и решительно. В последнее время она недаром почему-то перечитывала Байрона, Шелли и Мильтона. А девизом своим на этот год - год дракона, осуществления надежд - избрала строчку из Данте:
"И новый путь теперь мне осветила
любовь, что движет Солнце и светила".

Это тоже было не зря, это было предчувствие, озарение и предзнаменование... Всякий год проходил у нее под каким-нибудь очередным девизом и хотя бы так выделялся среди прочих. Сибирь могла внести решительное разнообразие в ее жизнь, и Мери Аршаковна была к этому готова.

XXVII.
ТЕПЕРЬ, КОГДА НАШЛИСЬ ТРУСИКИ, К.Л., бесконечно этим обрадованный, сам ежедневно проверял их наличие. И Люба неизменно смущалась при этом, хотя, как считал К.Л., могла бы уже привыкнуть.
Никогда ни за что он не позволял ей раздеваться самой, раздевал ее только сам, включая при этом все освещение в комнате: и настольную лампу, и торшер, куда ввернул две лабораторных двухсотпятидесятисвечовых лампочки, и настенное бра, и
ночник над тахтой. Тогда как Люба полагала, что ничего этого не нужно, поскольку являлась к нему всегда днем, сразу же после работы, когда света, даже при зашторенных окнах, было довольно.
- Могу же я, наконец, видеть тебя всю! - восклицал он, и в лице его чувствовался отблеск античной трагедии. - Имею я на это право: да или нет?
И вид его при этом был таков, что Люба прямо-таки пугалась и невольно зажмуривалась.
Она всякий раз опасалась, что просто физически неспособна удовлетворить всю его чудовищную страсть, и замирала, готовясь принять неизбежные удары судьбы. Но, стойко принимая эти удары, чувствовала раз от разу все более и более глубокое удовлетворение, сравнимое разве что с молитвенным. И вспоминая теперь свои прежние девичьи сны, в которых не призналась бы никому на свете, еще и еще раз убеждалась, что наяву все ЭТО выглядит совсем не так, как на самом деле, а, напротив, еще восхитительнее.

Была ли она вполне счастлива? Кто знает!.. Какой-нибудь крупный художник слова сравнил бы ее, вероятно, с ладьей, причалившей, наконец, к гавани.
Все ее смутные девичьи грезы, эти кошмарные сны, в которых она не призналась бы и самой себе, безусловно материализовались в нечто осязаемое и прочное, на что при желании можно было и опереться.

Была ли Люба религиозной, мистической натурой? Не думаю. Хотя порой под натиском К.Л. она испытывала прямо-таки раздвоение личности, хоть, вообще-то, была чрезвычайно цельным человеком и в свое время, в восьмом классе, даже избиралась комсоргом. Но как иначе характеризовать ее состояние, когда душа, точно вышибленная из бутылки пробка, возносилась ввысь, к потолку, тогда как тело попрежнему пребывало на тахте?..

Раздваивался и К.Л., то есть душа его тоже как бы разлучалась с телом. Но не было покоя и тогда, когда она возвращалась обратно. Все было не так, как прежде, точно он лишь сейчас, а не бог весть когда, утратил невинность.

Прежде во всякой женщине в любином положении он привык находить хоть какой-то, самый незначительный на наш взгляд, физический изъян. Это несколько расхолаживало, но, бесспорно, и облегчало его задачу. Он выполнял свой долг походя, не задумываясь, как бы снисходительно. И женщины, втайне сознавая свое несовершенство, бывали ему чрезвычайно признательны, громко и недвусмысленно выражая свой восторг. И он неизменно чувствовал себя на высоте своего положения. И привык к этому.

Теперь все было иначе. Он сам теперь чувствовал себя безмерно обязанным Любе, постоянно мучился сомнением: вполне ли исполнил свой долг? Люба краснела и уверяла его, что - вполне, даже с избытком, он же сомневался и, на всякий случай, исполнял свой долг еще раз...

Ему было бы легче, если б он находил в ней хоть какие-то недостатки, какие-то незначительные телесные изъяны, ничуть не портящие женщину, тем более, когда она одета или пока мы игнорируем их, охваченные страстью... В такие моменты они нам даже нравятся, от них мы в восторге - от этих бархатных родинок, прыщиков, потертостей, пятнышек и морщинок. Мы и сами, видя такое относительное несовершеноство природы, выигрываем в собственных глазах, ибо все познается в сравнении. Я знаю мужчин, даже видных, которые женились на некрасивых женщинах, чтобы утвердиться в собственном совершенстве.

Если иметь в виду вышесказанное, положение К.Л. было безвыходное. Включая свет среди бела дня, он искал несовершенства, обычные в любой женщине, - и собственным глазам не верил...
Но, может быть, несовершенства эти были как-то особенно ловко скрываемы одеждой? В том-то и дело, что никакой одежды в помине не было! И бедный К.Л. только ахал, поражаясь любиному совершенству.
И всякий раз испытывал робость, приближаясь к ней, подобно Одиссею, смущаемому какой-то могущественной грозной богиней.

Да чтобы у голой женщины не нашлось хоть какого-то, хоть ничтожнейшего изъяна?!. Тут, я знаю, многие не поверят мне и с возмущением выключат компьютер. Но у них отпали бы все сомнения - видели бы они, с какой неутоленной страстью набрасывался всякий раз К.Л., точно яростный зверь, на беззащитную Любу! видели бы восторг и ужас на его лице...

Она, замирая, вся сжималась при этом, почти не подавая признаков жизни; она полностью вверяла себя судьбе, так что К.Л. приходилось стараться за двоих. И он порой буквально на голом месте придумывал вдруг такое, чему и сам не мог бы найти серьезного объяснения.
Фантазия его была неистощимой; сам автор "Камасутры", этой энциклопедии любви, позавидовал бы такой фантазии. Едва переведя дыхание, К.Л. тут же придумывал нечто новое, нечто такое, отчего Люба, удивляясь самой себе, краснела еще больше. Краснела она вся, до ключиц и ниже, не смея возразить, подчиняясь К.Л., как в бою подчиняются старшему по званию.

Это его обижало. Он предпочел бы, чтобы Люба вела себя активнее, делила с ним общие заботы и ответственность. Хотел встретить живую творческую инициативу. Считал себя обязанным пробудить в ней женщину - и, опять же, не мог дознаться, выполнил ли свой долг. Люба попрежнему отмалчивалась, что его уже не устраивало. Уже он чувствовал себя отчасти наставником и педагогом. Будучи не так уж силен в психологии (о чем, разумеется, не догадывался), он всегда при случае подчеркивал, что желудок и мозг - принципиально разные органы...
Я не совсем понял ход его рассуждений: кажется, что-то о тщете голой эрудиции, что-то о творческом отношении к делу, что-то о том, что юность – решающий фактор формирования личности.
А личность (это я, кажется, понял) - не мешок, который надо наполнить, а факел, который надо зажечь.

Все это я и раньше от него слышал. И явился в тот вечер к нему не за этим; я рассчитывал застать у него Любу. Мне нужны были непосредственные впечатления, чтобы создать полноценный женский образ. Но К.Л. был один. Люба, повидимому, только что ушла. Овальное зеркало над аккуратно прибранной тахтой еще излучало, казалось, отражения тел. Когда археологи научатся
восстанавливать в старых зеркалах бывшие в них некогда отражения, они получат действительное представление о том, как мы тут жили. Другие эпохи можно изучать по сохранившимся документам, дневникам, письмам, - но мы совершенно разучились писать письма. Давно ли они проходили в качестве вещественных доказательств?..

Пока я предавался этим размышлениям, К.Л. извинился и, спохватившись, куда-то исчез. Он долго не возвращался. Уже прошумела вода, спускаемая в унитаз, а его все не было. Я удобно расположился в кресле у японского электрического камина. Там со строгой периодичностью, каждые семь секунд, вспыхивало совершенно натуральное пламя, лучше натурального, и слышался записанный на пленку треск поленьев. Создавался полный эффект реальности, и воображение терзало меня как никогда.
Я боялся оглянуться на зеркало над тахтой, боялся разгадать в нем нечто такое, что надолго повергнет мужскую душу в томление...
И сидел я под этим зеркалом, как на иголках.

Опять прошумела падающая вода - К.Л. не появлялся. Я знаю законы жанра, знаю, что каждая деталь в художественном произведении непременно должна выстрелить, и этот звук впустую падающей воды сбивал меня с толку. Я не знал, что и подумать...

Наконец, К.Л. вернулся в комнату, стал возиться с кофейником, вообще, держался теперь гораздо свободнее. Что-то спало с его души, хотя что-то, повидимому, еще оставалось. Он прямо начал с того места, на котором остановился, говоря об юности как о решающем моменте. Любое промедление в этом возрасте чревато так же, как задержка речи у ребенка. Не испытав вовремя сексуального удовольствия, можно навсегда охладеть к этой стороне жизни. У нас в стране больше фригидных женщин, чем безработных в Америке. С другой стороны, откуда вдруг столько мужчин-холостяков, и не помышляющих о браке? Не отсюда ли алкоголизм, ужасное социальное зло, и такое падение рождаемости,что уже и работать некому?..
Словом, важнейшая народнохозяйственная задача.

Фригидная женщина, не испытывающая наслаждения, отдающаяся мужчине лишь по обязанности или по привычке, в сущности, убыточна, если брать в целом по стране. К.Л. был этим чрезвычайно озабочен.
Девушка, потерявшая невинность в тридцать лет, решительно отстает от той, которой удалось это вдвое раньше. Что-то отмирает в ней, теряется что-то важное, что то вроде перца, уксуса или, наконец, соли. И К.Л., как можно было понять по его горячей речи в защиту педагогики, ее принципов, делал все от него зависящее, чтобы с Любой этого не случилось, и наше общество обрело бы в ее лице будущую полноценную жену и мать.
Осудим ли мы его за это? Получит ли он, наконец, положенные ему шесть-восемь лет за растление несовершеннолетней?
Справедливо ли это, если девушка, не достигшая гражданской зрелости, тем только и отличается от достигшей, что свежее и лучше ее?..
Какая-то была тут, в целом, недоработка нашего законодательства.

- "Не делай другому того, чего не пожелаешь себе"... - размышлял вслух К.Л. - Абсолютно верно! Человек свободен в пределах, не ущемляющих свободу другого? И это совершенно справедливо! Свобода есть осознанная необходимость? Значит, я обязан следовать велению необходимости - своей природе! И сознательно уклоняясь от положенного мне, я совершу преступление. Свобода есть естественное соотношение личности и окружающего мира?.. - Он встал надо мной в позе греческого трагика. – Если природа сознает себя во мне, то насилие надо мной есть насилие над самой природой!

Тут я, кажется, понял отчего это он так долго пропадал в туалете... Отчего раз за разом спускал воду... Чем дольше я об этом думал, тем более убеждался: да, это так. Да, он действительно, топил в унитазе использованные презервативы. Если вам приходилось когда-нибудь делать то же самое, вы знаете, что это почти безнадежное дело. Вы спускаете воду, - а они все всплывают, и вы уже близки к отчаянию. Они практически не тонут, практически не подвержены коррозии, период их полураспада, по аналогии с радиоактивными веществами, равен, надо думать, столетиям...

Я убедился в этом при следующих обстоятельствах. Яхта, где я был шкотовым, шла из Ленинграда в Кронштадт в той оконечности Финского залива, которая именуется Невской губой или, по-старому, Маркизовой Лужей. Здесь сплошные мели и надо строго следовать прорытому еще в петровские времена Большому Корабельному фарватеру.

Если вам приходилось когда-нибудь идти под парусом, то есть следовать не по прямой, а поворотами, галсами, вы знаете, как это трудно. Ветер к тому же постоянно менялся, и мы не знали уже, следуем ли строго фарватером или вот-вот наскочим на мель.
Напряжение возрастало.
Вдруг наш рулевой заметил в воде и, перегнувшись через борт, выловил скромный предмет. Мы не сразу и поняли, что это. Но наш опытный кормчий просиял. Он, с его орлиным взором, заметил за четверть кабельтова еще такой же предмет и еще...

Надо ли говорить, как все мы обрадовались! как бурно веселились, едва на мелкой зыби по курсу появлялась очередная такая штучка. Теперь они шли поминутно, как бы гуськом. Великий город, подобно Венеции стоящий на каналах, густо выносил их в море, и они выстраивались здесь по главной струе - Большому Корабельному фарватеру, продолжающему собой державное течение Невы...

Я ликовал тогда, как все, но воображение тут же представляло мне все, что творилось ночью, да и днем тоже, в тысячах домов, остававшихся у нас за кормой, - и сердце мое сжималось. Ну, каково мне было представить ТАКОЕ перед долгим плаванием вдоль побережья всей советской Балтики на яхте с экипажем краснознаменного Балтийского флота!..

А легче ли стало мне теперь, когда я разгадал мучившую меня тайну?
Пора было прощаться, так и не попробовав кофе. Знаменитый кофейник барахлил, как всегда, а было уже поздно. К.Л. по обыкновению спустился со мной вниз, чтобы проводить через проходную, все еще размышляя вслух о свободе и необходимости. Он бы уже оставил меня, но тема была неисчерпаемой...

Высокий фонарь на автобусной остановке потрескивал и мерцал лиловым неземным светом.
- Люба?.. - ахнул вдруг К.Л. и шагнул в сторону - в тень раскидистой сирени с белевшими в темноте спелыми гроздьями.
Тут некстати подошел автобус - по расписанию. Водитель, еще тормозя, открыл двери, подхватив меня почти находу. Это был, повидимому, последний рейс; водитель, пролетая пустые остановки, справлялся заранее по микрофону: сходит ли кто? А я трясся на заднем сиденье с муторной взбаламученной душой, стремясь представить, что же происходит там, в оставленном мной мире...

Продолжение - здесь, 2-я стр.