Евгений Беркович: «Математик» – не просто профессия, это и образ мыслей, и взгляд на мир, и состояние души... Математик – это, скорее, порода, нельзя быть «бывшим математиком», как нельзя быть «бывшим пуделем». Знаменитый математик Штейнгауз когда-то сказал: если два человека берутся за незнакомое дело, математик сделает его лучше».
«...как высОка грудь её нагая, Как нага высокая нога!» А. Городницкий.
«...скрещенья рук, скрещенья ног - Судьбы скрещенья». Б. Пастернак.
ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ. Всё, о чём вы здесь прочтёте, - уже история. Ни государства, в котором всё это происходило, ни даже места... За Тушинскими шлюзами, где разворачивался этот уже удивительный роман, теперь элитный микрорайон со шлагбаумом и сторожевой будкой. Есть и собака, громадный пятнистый дог - на всякий случай, на цепи...
Загляните в Эпилог – может, и не стоит читать? Может быть, употребить время на что-то полезное? Давно ли вы занимались сексом? То-то же! Тем более что и сам этот роман, представленный здесь во всех подробностях, уже не современный – исторический. Сегодня всё гораздо круче, оперативнее, лаконичнее, а главное - конструктивнее: «кто девушку ужинает, тот её и танцует». У меня даже предположение (надо бы ещё проверить), что наш Земной Шар завертелся гораздо быстрее. Загляните в Эпилог – может, и не станете читать? О мёртвом, как говорится, или всё – или ничего. Не упускайте золотое времечко: жизнь, как говорят учёные, быстротечна. Вот и моя жена уже давным-давно не вдвое моложе меня, как было вначале... Такие вот парадоксы математики.
История же тянет нас не вперёд, а назад, - вам это надо?..
I. Я ЗА СВОЮ ЖИЗНЬ ПРОЧЁЛ ОЧЕНЬ МНОГО ВСЯКИХ КНИГ. Наверное, сто. Может быть, даже двести. Гений (я где-то читал) оттого-то и возвышается над прочими, что стоит на крепких плечах своих предшественников. Я не гений – тем более.
Я сам знаю умных людей, в почтенном возрасте, которые, прочитав две книжки, тут же пишут свою – третью. Прочитав три или четыре, пишут пятую. Тоже не гении, но опираются на достигнутое. А мне кто мешает?
Если бы не было Гомера, Льва Толстого тоже не было бы. Если бы он стоял не на чьих-то плечах, а на своих ногах, не высовывался бы, никому и в голову бы не пришло, что перед ним Лев Толстой - живой, можно сказать, классик. Вот я читаю, как Анна Каренина бросилась, например, под поезд, и думаю, отчего это люди и сейчас, как и в ушедшую от нас эпоху - и даже раньше! - так озабочены сексуальными проблемами, точно все другие уже решены? Один крупный современный ученый подсчитал: примерно каждые 48 секунд наше бодрствующее сознание обращается к предмету или идее - к чему-то так или иначе связанному с сексом.
Ну, не так вот прямо, что хорошо бы мол, тут же заломать даму с авоськами, притиснутую к вам в душном переполненном автобусе, или, наоборот, сомлеть, несмотря на тяжесть этих авосек, от такого внезапного контакта с мужчиной, - нет, конечно. Тут все тоньше, опосредованнее, я бы сказал - изящнее, в некоей дымке, столь характерной (как утверждал Зигмунд Фрейд) для нашего подсознания.
О чем мог, например, думать поэт, написавший когда-то свои знаменитые строчки: "Свобода приходит нагая, Бросая на сердце цветы..."? Почему - нагая? О чём он думал? О свободе? о революции, разбившей оковы самодержавия, о чем он все так же аллегорически напишет в следующих строчках?.. Ну, а во сне - тем более!.. Если бы мы, просыпаясь, помнили все, что нам снилось, жизнь наша была бы гораздо ярче.
Крупный ученый, о котором упоминалось выше, находит этому самое простое объяснение: размножение, оказывается, - важнейшая функция всего живого, а секс, оказывается, непосредственно связан с этой функцией. И наша жизнь, какая бы она ни была, разворачивается на этом фоне.
Так вот, чем заняты на протяжении веков литература, всяческие искусства!.. Чем заняты поминутно наши мысли!..
Интересно, а сам я в своей жизни соблюдал вот этот статистически выверенный интервал - 48 секунд, чуть больше или чуть меньше? Право, не вспомню. Теперь, когда не только голых видишь на экране, но, нередко, и натуральный половой акт, уже с трудом вспоминаешь, что школы были когда-то раздельные - мужские и женские, что даже целомудренный поцелуй киногероев воспринимался как пощечина общественному вкусу. Вот и не было его на экране; и когда по ходу дела герой деликатно брал героиню за руку и МОГ последовать поцелуй, камера обращалась непосредственно к небесам, и вы видели бегущие облака...
Так вот я учился в мужской школе. А вечера - с непременной "торжественной частью" совместно с "параллельной" женской школой устраивались трижды в году: к маю, в ноябре и к Новогодью...
Дело, конечно, не только в этих вечерах. После войны я с родителями много лет жил в киевских трущобах - в разрушенных и кое-как восстановленных самими жильцами прежних монастырских кельях - и мог, наверное, видеть всякое. Но - не видел. Вероятно, слишком много сил отнимало недоедание и слишком много времени - добывание пищи.
И опять же, дело не только в этом. Я был каким-то прирожденным не то идеалистом, не то идиотом, не то эстетом. Жили мы на так называемой Глубочице рядом с двуми заводишками - дрожжевым и уксусным. Вокруг них вечно клубились перекупщицы - тех же дрожжей и уксуса, причем торговые операции часто были бартерными - товар на товар. Рабочий как-то выносил за проходную краденое, встречная же сторона могла расплатиться как деньгами, так и собственным телом, этой, так сказать, наличностью. Для совершения сделки тут же, в соседнем дворе, было что-то вроде места случки.
Однажды, когда я уже слегка подкормился и приобрел хоть сколько-то товарный вид, две шлюхи, остановив меня у этого случного пункта, пригласили "погостить". Я, помнится, был даже слегка испуган. - Хрен с ним, - сказала одна другой. - Скубент, сухой мондёр. Первое определение я понял:"студент"; второе долго не мог расшифровать.
Где-то когда-то (было мне, вероятно, лет 16) я прочел, что в древней Греции люди были красивы, и затосковал. Может быть, я не прочел об этом, а увидел копии античных статуй. Может, была это вовсе и не античная скульптура, даже не копии, а что-нибудь неизмеримо более позднее и зализанное - какой-нибудь, скажем, венецианец Канова или француз Роден... Тоже, небось, томились по золотому безвозвратному прошлому, - и их мраморные Психеи, Венеры и "олицетворения Весны" вызывали во мне щемящее чувство. Они были так хороши, что любая одежда только уродовала бы их.
И я представлял, как по долинам и по взгорьям классической Эллады - вечнозелёным, с руинами храмов там и сям разгуливали обнаженные люди, прекрасные, как боги...
Воображаемые мной храмы представляли собой, как я потом понял, романтическую помесь всевозможных, тоже виданных на картинках, средневековых замков... И еще я понимаю теперь, что был я тогда в так называемом переломном возрасте, осложненном тем, что из-за многолетнего недоедания, наступил он у меня позднее обычного...
Что в реальной жизни могло тогда показаться аналогом этому великолепию? Только институт физкультуры со стадионом, крытым бассейном, единственным тогда в городе, и гимнастическими площадками прямо на открытом воздухе, под киевскими каштанами!.. В моих глазах это и было отражением светлого эллинского мира.
Но опять же - всё не так просто. С возрастом (годам к 18-ти) угол зрения изменился. Божественная Эллада хоть и представала передо мной попрежнему яркой раскрашенной картинкой, но уже я знал, что это лишь воображаемая копия прекрасной фрески Рафаэля "Афинская школа": из глубины грандиозной аркады шли, беседуя, прямо на меня среди почтительно расступившихся безымянных философов величавый седобородый Платон и вдохновенный, полный сил Аристотель...
Эту фреску с ее классическими персонажами я воспринимал не как романтический взгляд в прошлое, а как воплощенную утопию, мечту о будущем. И не очень задумывался, почему на греческих философах древнеримские тоги, а сама эта Афинская школа - Ликей, или Академия? - своей грандиозностью смахивает, скорее, на термы Каракаллы в Риме, где творил Рафаэль; вся, разом, человеческая история не стоила, казалось, этого единого мига постижения истины.
Вам понятно уже, почему я исхитрился как-то поступить сразу в два вуза - в спортивный и в Киевский университет на философский факультет. И гонял бегом (через Шевченковский сквер, по Красноармейской...) из холодных сырых аудиторий приземистого, кроваво-красного университета (в здании, разрушенном бомбежкой, еще шел ремонт) - на тренировки, в анатомичку и в препараторские в белый инфизкульт, приподнятый над стадионом и бассейном. Какие-то занятия приходилось, понятно, пропускать, но как-то сходило с рук: в одном вузе я отлично учился (что было несложно), за университет безотказно выступал на соревнованиях, вогнав себя в конце концов в страшную перетренировку, которая долго еще потом сказывалась. Было время, когда я едва не разучился плавать... II. НО НЕ ЭТО ЯВИЛОСЬ ПРИЧИНОЙ последующих событий, когда я вдруг почувствовал себя едва ли не увлекаемым в бездну мощным потоком мировой истории. Я ведь был прежде всего студентом-философом. А время, что называется, было боевое. Всюду, как писали газеты, были фронты. Философская дискуссия, за которой следил лично товарищ Сталин, вскрыла глубокий прорыв на философском фронте. Здесь тихой сапой (так писали газеты) наступали на нас фидеизм, идеализм и объективизм. Биологическая дискуссия обнаружила глубокое отставание на биологическом фронте. Здесь по всем правилам самой передовой мичуринской науки был дан бой злокозненной генетике. Хромосомы с генами, это измышление лжеученых, были, наконец, повержены.
Но уже поднимала свою ядовитую голову гидра- кибернетика, очередное измышление западных спецслужб. Она была тут же раздавлена - раз и навсегда. Пока что наша советская физиология тоже скатывалась в болото, пора было заняться ею...
Одно за другим проходили экстренные совещания на уровне пленумов ЦК, Политбюро, академий всех уровней, посвященные вопросам языкознания, на которые обратил внимание лично товарищ Сталин. Здесь обнаружился прямо-таки зияющий прорыв, который заткнул он сам своей гениальной работой "Марксизм и вопросы языкознания". Попутно им была обнаружена брешь в нашей экономической науке, которую он опять же заткнул другой своей гениальной работой "Экономические проблемы социализма в СССР", сформулировав основополагающий закон "обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил".
С этим законом мы должны были тут же превозмочь все экономические трудности. Не за горами уже времена, когда вообще никаких трудностей не будет. Да, мы не станем ждать милостей от природы, будем по-прежнему бороться с ней для пользы общества, но повседневные бытовые хлопоты исчезнут с повестки дня. Мы о них забудем. И станем только громко смеяться, вспоминая, какие ничтожные мелочи в прошлом мешали нам жить: голод, например; или отсутствие жилья; или - прописки; или - и того, и другого, и третьего, и ещё чего-то. О сексуальных проблемах и говорить нечего. Стоило ли оглядываться на них, если следовало глядеть только вперед? А там, впереди, было уже на что поглядеть:"великие стройки", "рукотворные моря", "преобразование природы", "сияющие вершины коммунизма"... Его пришествие ожидалось тогда с минуты на минуту: "Дерево, посаженное сегодня, будет плодоносить уже при полном коммунизме!"
Прочитав это в свежем романе лауреата Сталинской премии 1-й степени, я, разумеется, тут же бросился считать. По всему выходило - лет пять. Если имелась в виду кокосовая пальма или баобаб, тогда, надо думать, несколько дольше. Стоило, во всяком случае, подождать. И сексуальные проблемы, несколько смягченные перетренированностью и недоеданием, казались уже постыдным слабодушием. Мне было бы не по себе, если б о них узнал мудрейший из когда-либо живших на Земле людей, раскуривавший свою знаменитую трубку на портрете в фойе нашего бассейна, лучший друг физкультурников.
Он вел нас от победы к победе. Он самолично возвысил каждого из нас, сказав с характерным для него твердым кавказским акцентом:"Последний советский гражданин головой выше любого заокеанского чинуши!". Последний - любого!.. Тут уж каждый немного приосанивался и стремился глядеть орлом. А мы, инфизкультовцы, на всесоюзных физкультурных парадах, чеканя шаг с широкой отмашкой рук от уровня глаз до крайнего заднего положения, как бы непосредственно, впереди всех, шагали в будущее.
И я тогда прямо-таки помешался на известной гегелевской мысли, подтверждаемой всей сталинской эпохой, - о том, что все действительное - разумно, а все разумное - действительно. И еще на том, что свобода это осознанная необходимость. И значит, все мы свободны, как никогда.
Одно только смущало. Раз уж назрела историческая необходимость в такой великой эпохе, осененной сталинским гением, в самом появлении на свет этого человека, то что было бы, если б его мама родила, скажем, девочку... Мысль глупая, но меня, помню, настолько мучила, что я как-то даже проговорился где-то. Ее, во всяком случае, не называя прямо, ставили мне в вину на грандиозном (по моим понятиям) общефакультетском собрании, когда исключали из университета. И сам декан факультета, доцент Овандер, говорил с трибуны о том, что не для того одерживали мы блистательные победы на фронтах Великой Отечественной войны, чтобы в нашу среду протаскивался оголтелый метафизический детерминизм.
А я сидел, опустив голову, и когда мне предложили встать, чтобы все в зале видели, с кем имеют дело, с готовностью встал и показал себя всем.
Я и сейчас иногда думаю, что же меня выручило тогда. Я был исключен из университета, но продолжал учиться в инфизкульте, был исключен из комсомола, но как-то замотал билет и попрежнему платил взносы - только в другом вузе. Что-то, мне кажется, объясняет эпизод, случившийся не со мной, который сам я не наблюдал, о котором лишь слышал, - но чрезвычайно характерный. Один из наших инфизкультовцев на спор, при свидетелях, подойдя сзади к постовому милиционеру, помочился на него.
Разумеется, не обошлось без последствий. Но всё решилось к обоюдному удовольствию: провинившийся персонально извинился, и его отпустили для участия наутро в грандиозном физкультурном параде.
Разумеется, это было чрезвычайно ответственное политическое мероприятие, сорвать которое было бы немыслимо. На правительственной трибуне стадиона присутствовал тогда весь республиканский партийный синклит; каждый в просторном демократичном парусиновом костюме, парусиновой шляпе и в парусиновых же, надо думать, туфлях, выбеленных (как я полагал, потому что сам так делал) зубным порошком...
А наш герой с фонарем под глазом (мог бы отделаться пинком в зад, но, как сам объяснил, "ловко увернулся"), чемпион-тяжелоатлет, нес по стадиону в одной вытянутой руке такое огромное знамя, что трибуны только ахали. Алое полотнище парусило под ветром, трехметровое древко гнулось, как мачта. Ассистентки в купальничках, вышагивавшие своими циркульными ножками по обеим сторонам, казались миниатюрными статуэтками.
Триумф был настолько полным, что я нисколько не удивился бы, если б пострадавший милиционер самолично принес нам свои извинения. Но - чего не было, того не было.
А еще одного нашего героя я наблюдал не раз. Он постоянно останавливал такси и спрашивал водителя, свободен ли он. Получив утвердительный ответ, тут же предлагал:"Пошли, сыграем в преферанс".
При этом его ни разу не били. Он был баскетболистом, центровым, так называемым "столбом". Человеку нормального роста для того, чтобы съездить по его физиономии, пришлось бы, наверное, встать на стул. Скоро его узнавали все таксисты Киева и сигналили, проезжая мимо, не останавливаясь. Он и прозвище получил - Свисток.
Оба, хотя и стали героями изустного институтского эпоса, ничего не внесли в нашу сексуальную жизнь, вообще были далеки от нее. У первого, тяжелоатлета, было какое-то защемление позвоночных корешков; с девушками он был прост и короток, в стиле чемпиона, но при решательных действиях без какой-либо их вины всякий раз терпел афронт. Когда он нам жаловался на это, ему советовали лечиться водкой, и он лечился...
При виде второго, баскетболиста, девушки наши тоже обычно сигналили, подражая таксистам, и крутили пальцем у виска.
Вот я и думаю: не так ли тоже покрутили пальцем у виска где -то в высоком кабинете, решая мою судьбу? Если так, спасибо им за это. III. НО, КОНЕЧНО, И СЕКСУАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ У НАС тоже шла своим чередом. И здесь были свои герои. Одного из них я знал довольно близко: мы оба тренировались в бассейне у Виктора Викторовича Вржесневского, тренера многих чемпионов. Сам я, увы, чемпионом не был, а тот, о ком я рассказываю, - был, и в бассейне на тренировке ему выделялась даже своя дорожка.
Только однажды на соревнованиях, случайно, мне выпала честь плыть рядом с ним, и я решил про себя, что лучше умру на дорожке, но - не отстану. Так я ему завидовал. Сразу же начну финишировать, прямо со старта, будь что будет...
Но никто так и не узнал о моем геройском намерении. Еще чуть ли не в прыжке, в воздухе, тут же после стартового выстрела, я увидел впереди желтые пятки чемпиона. И как ни частил, преждевременно выбиваясь из сил, они всё удалялись и удалялись от меня. И когда я, едва не теряя сознание, выбирался из воды, цепляясь за поручни, его уже поздравляли, и крупная плечистая тетя, председатель институтского профкома, висла у него на шее...
И вот он, этот почти античный герой, поспорил с кем-то, что познает - я, так сказать, метафорически - девушку прямо в переполненном трамвае (тогда все трамваи были переполнены), на задней площадке. Вот так, без затей.
Выбрали маршрут ("девятка" - с Подола на Сталинку), определили дистанцию - где-то на отрезке от Физкультурной улицы до Байковой, три-четыре остановки. Дистанцию эту нельзя было нарушить, так же как при передаче эстафетной палочки.
Назначили арбитров, установили день и час, нашли девушку, объяснили ситуацию, определили задачу, наметили конкретные ориентиры...
Я до сих пор не знаю, честно ли было выиграно это пари. Трамвай, действительно, был переполнен - на этот раз самими студентами. Наш герой, думаю, не без заднего умысла заранее широко оповестил о своей творческой инициативе. В вагоне я сразу же был оттеснен на переднюю площадку с еще несколькими случайно втиснувшимися сюда рядовыми пассажирами и спрашивал точно так же, как они, что же это там, в конце концов, происходит - на задней площадке...
По-моему, никто ничего не понял, даже те, кто втиснулся в центр событий. Был самый разгар зимней экзаменационной сессии, мороз, все в пальто, - разбери, что там и к чему. Я потом видел эту девушку; она, по-моему, тоже ничего не поняла, тоже спрашивала у всех: так кто же все-таки выиграл?
Так или иначе, наш чемпион был тут же объявлен героем дня, а затем и года, потому что ничего более замечательного уже не происходило... Много лет спустя я встретил его случайно в Москве, у Центрального телеграфа, и спросил просто так, между делом: кто же все-таки тогда выиграл? Он смутился и ответил уклончиво, что-де выиграли же аргентинцы у англичан на первенстве мира, хотя сам Марадона сознался, что "была рука", добавив тут же, что то была "Божья рука"... Так что не надо-де больше об ЭТОМ; по нынешним временам ЭТО уже не событие... Он-де сам преподает в вузе. И знает молодежь не понаслышке.
Я смотрел на этого слегка испуганного, сильно потрепанного жизнью человека и удивлялся тому, что завидовал ему когда-то.
Зависть, мне свойственная, поначалу вообще сильно отравляла мою жизнь. Никак я не мог смириться с тем, что кому-то, БЫТЬ МОЖЕТ, достается то, что не доступно мне, и не шел ни на какой компромисс. Представляя себе некий идеал, сообразный разве что с античным, я упорно искал только его. И когда воображал, что нашел, влюблялся столь несуразно и безоглядно, что почти неминуемо терпел фиаско. Я понимал нелепость своего поведения, но ничего с собой не мог поделать.
И еще была у меня удивительная особенность, до сих пор непонятная мне. Добиваясь, наконец, взаимности, я совершенно не думал о том, что и подруга, наверное, должна разделить со мной успех и наслаждение. Некоторые из них ухитрялись как-то испытать оргазм без какого-либо моего прямого содействия и даже пытались просветить меня, - но я был непробиваем. И каждый раз горестно гадал, почему это подруги, даже воздававшие должное моему темпераменту, вдруг покидали меня...
Я только что сказал о том, что меня иногда как-то пытались вразумить, но я все никак не вразумлялся. Тем более удивительно, что женившись впервые, когда мне уже было за тридцать, я с первых же дней был ужасно озабочен чувствованиями юной жены. Точно проснулся внезапно. Так что ей – при полном отсутствии у нее хоть какого-то опыта - пришлось меня даже успокаивать: всё мол отлично, даже с избытком. Что перевернулось вдруг в моей голове, понять не могу, - но тут я показал себя молодцом.
Другое было худо. В Москве я был натуральным бомжем. Не мог устроиться на работу без прописки, пробавлялся случайными заработками. С женой поселились в одной комнате с тещей - очень правильной, партийной и принципиальной. Меня она ненавидела, считала, что я женился для того лишь, чтобы стать москвичом, и не стеснялась сказать соседке - так, чтобы я слышал: - Сравни: ЕЕ (дочь) и - ЕГО (меня)... Это что, - пара?!.
Она была права. Жена - русская красавица; сегодня назвали бы МОДЕЛЬЮ. Так вот из-за этой тещиной правоты нам приходилось порой чуть ли не убегать из дому, искать, где переночевать...
И это было еще не худшее. Я до сих пор не могу понять, как это теща вынудила свою дочь, далеко не бесхарактерную, решиться на аборт - первый в жизни. Из больницы жена вернулась в тот же день - прямо-таки разъяренная. Аборт оказался каким-то неслыханным оскорблением ее сущности, и она потребовала, чтобы я тут же исполнил свой долг, и она бы забеременела снова. С трудом я смог уговорить ее поберечь себя, отложить задуманное хотя бы месяца на два. Каждый день она упирала на одном и том же. Приходилось быть начеку.
Теперь, когда у родившейся в ту пору дочери уже двое детей, моих внуков, я имею право вспомнить эту историю; и назвать первый свой брак все-таки удачным, хотя совместная жизнь тогда так и не состоялась...
Я долго потом не решался жениться снова; мне почему-то казалось, что этим я предал бы своего ребенка, появившегося на свет в результате столь странного финта судьбы. Но все уже было иначе, чем прежде: рядом был человек, который, не раздумывая, безоглядно подставил плечо под мою ношу...
В свою нынешнюю жену я влюбился сразу же, с первого взгляда; но, как это бывает с мужчинами, поначалу был слегка охлажден вот этим безоглядным встречным чувством, для меня непривычно открытым и свободным.
Она была вдвое моложе меня и принадлежала уже к другому поколению. Только с ней я понял, как преданы, великодушны, самоотверженны бывают юные чувственные красивые подруги. Пожалуй, именно такие - красивые и чувственные. Пожалуй, только они - не замороченные "комплексами", не озабоченные "проблемами". В них нормальное сознание своей женской сути, судьбы, предназначения. Словом, я не ошибся, у нас четверо детей...
Тут, кажется, природе и отступиться бы. Но я привык, жена - тоже. Конечно, я уже не так активно обращался мыслями к сексу, не каждые 48 секунд, раза в два реже. Но кардинальный перелом все же не наступил. Кстати, что говорит об этом передовая наука? Знакомых сексологов у меня не было, был знакомый специалист куда более широкого профиля, член-корреспондент Академии наук...
- Если ты обращаешься ко мне как к сексологу, хочу предупредить, что такой науки все еще нет. Как нет астрологии, уфологии, хиромантии, прочей "хренологии". Маркс был прав. Наука лишь тогда может называться наукой, если ее выводы подтверждаются математически. Если есть эксперимент, который может быть в точности повторен и даст тот же результат. - И в сексологии бывают эксперименты на добровольцах, я слышал... - А я видел. Я консультировал. И уверяю тебя: объективная картина всегда так или иначе искажена. Интимные обстоятельства по сути своей не предполагают постороннего наблюдения. Если бы ты слышал что-то о "принципе неопределенности" Гейзенберга... - Я что-то слышал о "принципе неопределенности" Гейзенберга... - ...ты бы понял, что невозможно наблюдать со стороны нормальное совокупление, если любовники предупреждены об этом. Они, как бы ни старались, поведут себя иначе... - Но квантовая механика - наука или тоже не наука? - В квантовой механике важны среднестатистические значения. Тебя среднестатистические значения устроят?
Тут я ему сказал о частоте - между прочим, среднестатистической - с какой наше воображение обращается к ЭТОМУ предмету. И о том, что у меня периодичность снизилась вдвое.
- Вот как. - Он задумался. - Я, конечно, не подсчитывал... да и как подсчитаешь? А сам половой акт - тоже плод воображения? а если два акта подряд, а если три или четыре?.. Тут, видишь ли, смазаны объективные критерии. Наука бессильна...
Размышляя так, мой знакомый пока налаживал свой электрический кофейник. Это был отличный японский кофейник с программным управлением, но что-то он барахлил на нашем электричестве. - Незаменимая вещь, - сказал хозяин. - Регулятор температуры, времени кипения, давления пара. Автоматическое перемешивание - полюбуйся! Без высшего образования и не суйся. - Есть, наверное, инструкция? - Есть. На японском языке. Кстати, - сказал он, перелив, наконец, неудавшийся кофе в обычный жестяной ковшик с погнутой ручкой, - вот наиболее надежное устройство - наша простая и честная советская кастрюлька. Они там, на Западе, не перестают дивиться нашей стабильности, ищут каких-то высокоумных объяснений, - тогда как разгадка именно в этом, ни в чем больше.
Кофе, наконец, созрел и был разлит по чашечкам. Теперь ему предстояло отстояться, а нам пока что - насладиться ароматом. Такова здесь, в этом доме, традиция. Раньше я как–то легко относился к этой традиции, не придавал значения. И детей было поменьше, и я был помоложе, и какие-то мечты еще не казались несбыточными. Подумаешь, кофе...
Теперь же, помнится, я выпил чашек шесть, рассчитывая с этим еще не выветрившимся запахом появиться утром у себя в бассейне. Сразу расспросы коллег-тренеров: где был? Ну, это еще как-то можно объяснить. А что делал? Если решал проблемы, связанные с сексом, то почему без баб?..
Сразу скажу: ученым званием в нашем бассейне никого не удивишь. Академики у нас тоже плавают. Это - был тогда - единственный в Москве бассейн для подводного плавания. Тут же и шестнадцатиметровый колодец для глубоководных погружений. И поохотиться на большую рыбу, на манер Эрнеста Хемингуэя, тоже можно было.
Рыбу имитировал жестяной силуэт, передвигаемый под водой по натянутому тросу, зато ружья для подводной охоты были самые настоящие, пробивали жесть навылет. И снаряжались боевые пловцы, как на охоту за большой рыбой: моноласты, точно подстриженные крылья ангелов, ружье, легководолазный костюм, акваланг, маска в поллица... Так что аналогия с приключениями где-нибудь в стремнинах Гольфстрима при некотором воображении была полной. Не думаю, чтобы воспоминания охотников за большой рыбой, акулой или тунцом, когда они возвращаются из океанских странствий, были живописнее услышанному мной здесь, после тренировки. И инструкторы в нашем бассейне рядом с Тушинскими шлюзами сами себе казались несколько выше званием, чем-то вроде егерей.
Я иногда думаю: не так уж неправы субъективные идеалисты, утверждающие, что действительность такова, какой она представляется нам. Вот и мой знакомый, крупный учёный, вдруг вспомнив, показал мне новенькие лапти, которые собственноручно сплёл в свободное время, преодолевая засасывающую рутинность жизни. Ему лучше думалось за такой вот бисерной работой. У него была целая теория на сей счет. Ведь прежде чем сплести лапоть, надо надрать лыка, сходить в лес, дышать свежим воздухом...
Вся жизнь этого человека в преодолении инерции. Утро его начинается с йоговских асан, перемежаемых пранаямой - то есть вдыханием поочередно каждой ноздрей праны - то есть обычного воздуха, каким и мы дышим, только заряженным (благодаря полной сосредоточенности, отключению от всего внешнего) особой, еще неизвестной науке, жизненной энергией. Так после глубокого освежающего сна он включается в общий Ритм Космоса, как рекомендует йога, приобщается ко всему сущему...
Затем, ухая от удовольствия и насвистывая что-то живое из классики ("Турецкий марш" Моцарта), он приплясывает под ледяным душем, растирается затем докрасна и набрасывает махровый халат на тренированное, пружинистое тело.
Друзья пытались следовать его примеру (хатха-йога, стойки на голове, импортный ворсистый халат, заряжающий нашу ауру статическим электричеством, японский кофейник с программным управлением, ионизатор под потолком, наполняющий комнату столь целительными отрицательными ионами, ледяной душ...), - но дело кончалось обычно острым радикулитом, а однажды, в виде исключения, даже двустронним воспалением легких.
Мой герой объяснял эти неудачи своих завистников и имитаторов неумением сконцентрировать волю.
Этим же он объяснял столь обычную в наше напряжённое время мужскую импотенцию. Ведь все так просто! Концентрируя энергию в нужном месте, мы вызываем прилив крови, напряжение необходимого нам органа, увеличение его в размерах, затвердение до оптимальной кондиции... Нет, в практическом отношении проблем быть не должно, но моего знакомого, теоретика по натуре, беспокоило другое... IV. - А ПОЧЕМУ, СОБСТВЕННО, - СО-ВОКУПЛЕНИЕ? – Он подпер подбородок классическим жестом роденовского "Мыслителя". - Почему - вдвоем? Зачем эти сложности? Тебе это не приходило в голову? Почему природа, уже найдя довольно простой способ размножения - делением, не остановилась на этом, а пошла гораздо дальше? Прогресс?.. С прогрессом в любом случае все было бы в порядке: если какая-нибудь амеба делится надвое, то мы бы уже, наверное, натрое или на четвертинки. Или почковались бы. Или еще как-то.
Какая всё-таки нелепость - то, что мы умираем!
Разделившись, мы бы, само собой, ощущали сперва какое-то развдоение (или расстроение, если натрое) личности, какое-то беспокойство, словно бы потерю, некоторую что ли сумятицу в мозгах - тоже, естественно, разделившихся, - беспокойство, как, наверное, в детстве, когда нас отлучали от материнской груди...
Постепенно, шаг за шагом, каждая такая четвертинка (если на четыре части) приобретала бы собственный жизненный опыт, питалась бы, дополняясь вновь до целого организма, становясь опять личностью - математиком, тренером, да кем угодно! – как сами мы, когда мужаем и набираемся сил. То есть о прогрессе и тогда не пришлось бы беспокоиться, прогресс всегда обеспечен.
Конечно, и тогда, я думаю, никто так уж охотно не делился бы. Тоже воспринимал бы как неудобство, личную драму. Но, я думаю, таких трагедий, как сейчас, все-таки не было бы: венки, гроб, музыка, речи, вдова... Все было бы куда проще. И тот, кто подошел к своему естественному пределу и уже принялся делиться, мог бы и сам, наверное, с интересом наблюдать этот процесс, может быть, с развитием науки, даже направлять его.
И никаких проблем с деторождением: все происходит само собой, заведенным порядком, всё под рукой. Кого-то там искать, с кем-то знакомиться, устанавливать контакты, осложнять себе жизнь, делить жилплощадь, платить алименты, - зачем? Нет, природе следовало бы пойти только по такому пути, это было бы логично.
Да, пока что это нам просто смешно. Да, мы привыкли и решили: только так - правильно. Хотя, если подумать, мы сейчас куда в более смешном положении. Возьми, скажем, прямо-таки изощренные брачные церемонии у скромной серенькой птички - кажется, у австралийской славки... Это ж придумать надо: самец самочке цветок в клюве подносит! Прямо-таки какое-то эволюционное извращение! А самочка еще ломается, в гнездо заглядывает: удобно ли, не мала ли жилплощадь? А он безмерно волнуется, уламывает её, цветок то положит перед ней, то опять подымет. Этот не годится - не щадя сил, слетает за другим, травку для гнездышка нащиплет, озабоченный весь, взъерошенный - смотреть жалко.
Хотя потом, как заведено у этих птичек, оставит самочку на яйцах, а сам улетит.
И все это, хоть и выглядит разумно, на самом деле - ты меня понимаешь! - только слепой инстинкт. У славки у этого и в мыслях нет, что он поступает как-то не так. Он как раз уверен, что поступает, как надо. И самочка к нему без претензий, не то что у нас. Он и на следующий год поведет себя точно так же. И какая-нибудь очередная самочка будет снисходительно поглядывать на него, уверенная пока что в прочности уз и в собственном превосходстве.
В чем тут дело? и к чему какие-то дополнительные сложности?
О нас с тобой и говорить нечего, у нас всё это вообще осложнено, обставлено рогатками, препятствиями, сомнениями, неудобствами. Ну, встретились, наконец, слава богу!.. Природе, казалось бы, выгодно, чтобы мы тут же на месте приступили к размножению, обеспечили бы максимальную рождаемость. А на самом деле?..
- Ты поэтому всё еще в холостяках? - спросил я. Он рассмеялся и выпрямился во весь свой прекрасный рост. Практически юношеская фигура, короткая энергичная стрижка, облегающие джинсы - испытанный старый "рэнглер". Он не гонится за модой. В джинсах он, между прочим, бывает даже на полуофициальных приемах, куда и в брюках не каждого пустят.
Я был однажды на таком приеме и понял, что и в Москве можно жить не хуже, чем в Сан-Франциско или Бостоне. Я встретил там людей, ни разу не выезжавших в капстраны, им туда и не надо. Их туда и не тянет. Всё на месте: пиво в высоких банках, натуральное виски, наша отечественная семга слабого посола - прямо на столах. Правда, закусь слишком мелко нарезанная, не по-нашему. Приходится хватать сразу по два, по три куска, как, может быть, здесь не принято...
И еще: стульев, представьте, нет. Едят, представьте, стоя, а ля фуршет. Считается, вы не поесть пришли сюда, а обменяться мнениями, пообщаться. Считается, что вы уже дома поужинали...
В подобных обстоятельствах мой знакомый, уделяющий сёмге не больше внимания, чем мы - ливерной колбасе, производит неизгладимое впечатление.
В своем сравнительно узком кругу он столь широко известен, что олицетворяет собственной персоной целое направление в математике, точнее - в прикладной математике, и не одно, а сразу несколько направлений. И имя его настолько в ходу, что в разговоре обычно сокращается до единых инициалов букв - Ка-Эл. В научных сферах так принято. Был ведь Лев Давидович Ландау среди своих просто Дау. А имя открывшего электрон Джозефа Джона Томсона сократили даже до неприличия - Джи-Джи...
"Теория дискретных преобразований", "Анализ рекурсивных функций", "Логический синтез вычислительных и управляющих схем", "Функциональные построения в к-значной логике"...
"К-значная" - не по имени ли автора? Но утверждать не берусь, потому что в этих книгах, с дарственными мне лично, не понимаю ни слова, не говоря уже о математических значках и формулах, пестрящих на каждой странице. В других, тоже подаренных мне, что-то понять все-таки можно:"Логико-лингвистические модели и человеческий интеллект", "Эволюция больших систем на пути к искусственному интеллекту", "Этика и кибернетика: пересечения и проблемы", "Психология и компьютерное самопрограммирование", "Математическое обеспечение при моделировании эмоций", "Системный анализ современного изобразительного искусства", "Информатика и программирование гибких, оптимальных, взаимозаменяемых идеологических принципов"... Боже, только теперь сознаешь глубину собственного ничтожества!
Кстати, телефон К.Л. не ищите в телефонной книге – не найдете, и справочная вам его не даст. Скажут, что такого нет, что, может быть, абонент проживает в коммуналке, и телефон - общий. Уточнят адрес. Но о каком адресе может идти речь, если абонент проживает непосредственно на территорити закрытого ящика (слово привычное, не нуждается в кавычках), которым сам и руководит?
Тогда как телефон - вот он на просторной, два на два, тахте, которая, бесспорно доминирует в этой странной шестиугольной комнате, где вы чувствуете себя точно внутри граненого стакана, посколько у каждой грани свое узкое высокое, открытое прямо в небо окно.
Книги в простенках между окнами, три-четыре портрета: Хемингуэй в боксерской стойке между Спинозой и Эйнштейном, которые рядом с этим бородатым мужественным человеком выглядят просто неврастениками. А еще кто - в противоположном простенке - кто бы вы думали? Ну, конечно же, он - Пастернак, Борис Леонидович, в сапогах и с лопатой на своем огороде в Перделкино...
Кстати, К.Л. несколько схож внешностью с Борисом Леонидовичем, и этим гордится.
Член-корреспондент Академии наук (без пяти минут полный академик), член коллегии министерства общего машиностроения, член ВАКа, член редколлегии ежеквартального "Математического вестника", член Всесоюзного общества "Знание" (член Президиума Центрального совета), иностранный член двух братских зарубежных академий, почетный доктор эфиопского национального университета (Адис-Абеба), член правления советско-эфиопской дружбы, член Президиума Всемирного Совета Мира, добровольный член ряда общественных комиссий Дома ученых...
Само собой, член партии, член бюро райкома партии, шеф упомянутого выше засекреченного ящика, о котором известно лишь, что там занимаются проблемами прикладной математики.
Да, еще со студенческой скамьи он играет в институтской команде регбистов, не раз завоевывавшей призовые места, можно сказать, душа сборной, бессменный ее член!
Прекрасный рост, спортивный загар, возобновляемый в горах летом и зимой, - и при этом та необыкновенная простота в общении, которая и вас невольно приподымает, делает несколько выше и как бы спортивнее. Само его присутствие рядом с вами, вас тоже заметно укрупняет, делает значительнее в глазах окружающих. Вы и сами это прекрасно чувствуете.
Достоинства героя можно перечислять бесконечно. А лицо!.. А одежда!.. А душа!.. А мысли!.. А зубы! О них чуть позже
Последний раз редактировалось Маркс ТАРТАКОВСКИЙ Вт май 03, 2011 9:49 am, всего редактировалось 10 раз(а).
|