ЕВРЕЙСКИЕ ЗАРИСОВКИ

[Борис Финкельштейн]

Борух Финкельштейн

ЕВРЕЙСКИЕ ЗАРИСОВКИ
(из книги « Под созвездием Арье-Лейба»)

ИЮНЬ 1969

В этом плацкартном вагоне поезда Одесса – Новосибирск их оказалось семеро – будущих абитуриентов НГУ (Новосибирского государственного университета). Отличие индивидуальных особенностей каждого увязывалось одним характерным сходством – наличием соответствующей записи в «5-ой графе» паспорта. Та самая национальность, которую объявление из старого анекдота меняло на две судимости, заставляла их странствовать в пределах «великой и необъятной». А кто другой поедет поступать, хоть и во второй по значимости после МГУ университет Советского Союза, но все же – «тьму-таракань» (по понятиям этой киевской «поросли»)?
Конечно, выбор был. Можно было бы найти пристанище и поближе. Но не в престижных столичных вузах.
Киев и Москва страдали устойчивой аллергией на этих еврейских «ундервудов», которые уровнем своих знаний подавляли основную массу абитуры. A как, в таких условиях, «бедным» экзаменаторам столичных вузов выдержать негласную, «спускаемую» сверху, двухпроцентную норму по приему этих «нехристей»?
«Но страна сказала: Надо!.. ».
Методы «срезки» апробировались и распространялись. Можно было в идеальную письменную работу внести свои «коррективы» - от нескольких лишних запятых до исправления букв и цифр. Можно занизить оценку – пока будут апеллировать, экзамены пройдут. А можно, на устном экзамене, посадить экзаменующегося под перекрестный «допрос» двух экзаменаторов и, методом упреждающего вопроса, не давать времени на обдумывание и ответ. Изысков было множество, как и контрмер, которые находились и применялись.
Все поступающие доподлинно знали, что по письменным экзаменам следует немедленно требовать официальной перепроверки. А на устном экзамене, идя на заведомый конфликт в «перекрестном обстреле», каждый вопрос и ответ записывать, нахально отдавая бумагу на подпись экзаменаторам. Каждый вопрос и ответ! Представим ситуацию и оценим права сторон? Естественно, применение подобных контрмер не было массовым.
Но даже легендарный, благополучный исход оставлял в подростковой душе незаживающую рану.
А теперь задумаемся: какая еврейская мама пойдет на заведомое травмирование психики своего дитяти?
И отправлялась отнюдь не худшая «абитура» завоевывать просторы Урала, Сибири и Дальнего Востока. Так страна решала проблему развития периферии.
Фима Факторович был одним из этой «великолепной семерки», отчалившей в конце июня (почти сразу после выпускных экзаменов) на «покорение Сибири Ермаковичем».
Почему так рано? Дело в том, что в отличие от общесоюзной нормы - начала приемных экзаменов в вузы с 1 августа, трем самым значительным высшим заведениям страны было предоставлено право начала приема с 1 июля. Этими грандами образования являлись МГУ, МФТИ и НГУ. Их дипломы котировались и признавались по всему миру, что и служило основанием для привилегий.
Возможность совместить в одном сезоне две попытки поступления увеличивала для юношей шанс избежать «прелестей» почетной миссии: предстать в качестве «пушечного мяса» советской армии. Но вероятность поступления увеличивалась, отнюдь, не в два раза. Высочайший конкурс на все факультеты и уровень требований в этих престижных трех вузах «отметал» большую часть желающих, позволяя «наполнять» эти высокого уровня студенческие аудитории лучшими из лучших. Правда, было одно маленькое «но», нарушающее гармонию справедливости отбора – наличие той самой 2% нормы для евреев, неукоснительно выполняемой в Москве.
«Пражская весна» с обилием характерных фамилий в протестном диссидентском движении, в дополнение к войне 1967 года на Ближнем Востоке и всплеску публичных выступлений «невыездных», усугубила негативное отношение власти к еврейской части своих граждан.
К счастью, Новосибирск, а, точнее, новосибирский Академгородок, зараза антисемитизма в 1969 году еще не накрыла.
Успешные попытки просачивания туда «украинского десанта» в предыдущие годы, подвигали еврейских мам на своеобразный подвиг самопожертвования, ради перспективы своих чад.
Фимины родные, конечно же, желали своему отроку «иметь место» под киевским небом, в киевском вузе.
Тем более что старший Фимин брат Илья проходил свое обучение вдали от родных пенатов.
Но опыт его посягательств на такое место в вузах Киева, заставлял усомниться в целесообразности этого шага.
Илья, заканчивал школу в 1966 году, когда по Союзу происходил возврат от одиннадцатилетнего образования к десятилетке.
Этот год ознаменовался двойным выпуском учащихся 1948 и 1949 годов рождения. Естественно, что количество мест в вузы увеличено не было, зато конкурс автоматически вдвое возрос. Но, в отличие от Фиминого выпуска, отсрочка от армии тогда предоставлялась не только студентам, обучающимся на дневных отделениях, но, также, и «вечерникам», и «заочникам».
Приемные экзамены для последних двух категорий проходили, как правило, осенью или, «в добор», зимой.
В первый год после окончания школы Илья умудрился совершить четыре попытки поступления в Киеве.
Первая, в Политехнический институт на дневной факультет, сорвалась после первого же экзамена – двойка по письменной математике (естественно, искусственное «передёргивание», которое, по счастью экзаменаторов, интеллигентная родня оспаривать не собиралась). Вторая (туда же на второй поток) была «зарублена лихой парой» на втором экзамене - устной математике. Третья попытка, на заочный факультет Строительного института, оборвалась на сочинении (последнем экзамене).
Но наибольший удар Фимина семья получила от вечернего отделения химфака Политехнического института.
Невзирая на все перипетии экзаменационных баталий и выставленные для него барьеры, Илья добрался до последнего экзамена – устного по химии.
Надо сказать, что данный факультет был выбран неспроста. Его в предвоенные годы закончил их отец. Заместитель декана факультета был его сокурсник, который, на одной из юбилейных встреч выпускников, заверил отца в своей искренней дружбе и просил обращаться к нему, в случае необходимости, «без церемоний». Несмотря на свои скромность и щепетильность, после «проработки» собственной супруги (которая до этого, и после, не позволяла себе самое понятие «давлеть» на мужа), Фимин папа пошел, таки, на встречу с сокурсником и получил заверение в удачном решении вопроса.
Следует заметить, что «удачное решение» означало всего-то троечку, так как по ходу экзаменов изначально низкий конкурс превратился в ничто. Кроме того, Илья год до этого усиленно готовился по химии с репетитором, кандидатом химических наук.
Возврат Ильи с экзамена добавил седин всей их родне. Сам он был раздавлен той «удачей», уготованной ему на экзамене.
Очередная, стандартная пара полчаса пыталась безуспешно найти пробел в его знаниях. К сожалению, понадеявшись на свои знания и обещания отца, Илья, при появлении на «поле» второго экзаменатора, не стал записывать под подпись вопросы и ответы. Фактически, повода усомниться в своих знаниях Илья не дал, запнувшись лишь на последнем вопросе: «Можете ли вы написать формулу такой-то кислоты?». После минутного замешательства экзаменуемого последовала гениальная фраза экзаменатора: «Ну, если вы не знаете такой «элементарщины», то дальше вас спрашивать нет смысла. Два!».
Репетитор Ильи (кандидат химических наук) формулу предложенной кислоты, также, не смог записать, ввиду отсутствия в его познаниях каких-либо сведений о химическом соединении с подобным названием. Справочная литература об этом феномене тоже промолчала. А сокурсник отца выразил свое сожаление, сообщив, что он был не в состоянии повлиять…
Проработав год на стройке, Илья с блеском поступил в Кемеровский политехнический факультет, набрав 15 баллов из 15 возможных (две математики и физика).
Его негативный опыт не был фатальным стечением обстоятельств.
Скорее, исключением из правила были те счастливчики, которые просачивались в киевские и московские вузы с наличием «пятой графы». Они становились своего рода легендой в среде еврейской абитуры.
Отрывать второго сына от семьи было и больно, и горько. Старший – за три тысячи километров один - в холодной Сибири. Теперь - туда же и младшего?
Идея поступления на математический факультет Новосибирского университета возникла «не с кондачка». Первым принес ее в Фимин дом сын близкой маминой подруги – Гриша Софер. Он поступил туда в 1966 году. Часто бывая у них в доме по дороге из Новосибирска в родную ему Славуту и обратно, Гриша много рассказывал о тамошней жизни, учебе, перспективах роста и отсутствии предвзятого отношения к поступающим.
За два года до окончания школы Фима огласил своей родне решение поступать именно на математический факультет Новосибирского университета.
Первое место на Киевской городской математической олимпиаде в 10-м классе подтвердило его претензии.

ДЕТСТВО

События своей жизни до неполных четырех лет Фима не помнил.
Семейный фотоархив и рассказы окружающих могли поведать ему следующую поверхностную картину.
Родился - 10 августа 1952 года. Все в нем выпячивало этакого львенка в драконьей шкуре. Маленький, белобрысый, жизнерадостный крепыш, еще из детской плетеной коляски, умудрялся очаровывать своими «руладами» всех находившихся в радиусе 100 метров. Споры о том, Карузо, Гмырю или Шаляпина доведется затмить в будущем сему отроку, сопровождали весь период его голопузого детства. Музыкальным слухом, как выяснится в дальнейшем, Б-г его тоже не обидел. Благо, было в кого.
Самым почетным элементом мебели их дома был великолепный немецкий рояль. Фимин папа когда-то пленил их маму игрой именно на этом инструменте. Не будучи профессионалом (всего-то музыкальная школа) он на слух мгновенно подбирал любую, раз услышанную, мелодию. Своими немузыкальными (с точки зрения профессионалов-пианистов) пальцами Йося (как звали его друзья) «без нот» сооружал такие аккордные надстройки, которым поражались прожженные «мэтры», бывавшие у них дома.
Естественно - их дом был наполнен музыкой. В воспоминаниях о детских годах у Фимы в голове отложились многочисленные посиделки (благо родственниками, знакомыми и друзьями семья не была обделена), на которых все ждали главного действа: «когда Йося сядет за рояль». И тогда: песни, танцы – до упоения. А он (за роялем) любую заявку – безотказно, не жеманясь, не набивая себе цену.
Удивительно, но именно эти скромность и неумение (а может нежелание) повысить голос заставляли всех окружающих считаться (и очень ценить!) с его очень ненавязчивым, но, до совершенства, логично построенным мнением. Авторитет отца в их доме был настолько высоким, что любое слово осуждения из его уст «било» детей больнее любого телесного наказания (которые в их семье, впрочем, не особо и поощрялись).

НЕ УКРАДИ

Впервые честь быть «высеченным» Фима испытал в неполном четырехлетнем возрасте.
Однажды, перед уходом в детсад, Фима узрел на буфете красивые, разноцветные бумажки. Детское искушение не оставило места сомнениям, и «фантики»… перекочевали в Фимин карман. По приходу в детсад он начал щедро раздавать подарки детям. «А что тут плохого? Ведь мама учит делиться, не жадничать». Первая, самая красивая, по Фиминому разумению, бумажка ушла Ирочке Шущуенко – его первому детскому увлечению. Остальные были розданы в протянутые к Фиме жаждущие детские руки без малейшей тени сомнения и сожаления.
Какая-то из маленьких разумниц донесла один из оных фантиков до воспитательницы со словами: «А Фимка детям денежку раздает!».
Дальнейший сюжет развивался со скоростью курьерского поезда. В короткий срок все купюры были сосредоточены в крепких руках воспитательницы, которая тут же позвонила Факторовичам с вопросом:
- А не пропадало ли что-либо у вас?
- Да – ответствовала Фимина мама – Моя зарплата пропала.
- Еще не пропала, хотя была близка к этому.
После этого, воспитательница поведала Фиминой маме историю щедрости ребенка.
Этот разговор Фима не слышал, но и через много лет с содроганием вспоминал радикальные последствия своего поступка.
В середине дня в детсаде появилась его мама. Всех детей собрали в зале. Маленького «героя» вывели в центр и, в назидание всем присутствующим, была прочитана лекция о «негожести поползновения на чужое».
Следует отметить, что воспитание тех лет существенно отличалось от нынешнего, продвинутого. 4-х летние, в большинстве своем, в отличие от нынешних акселератов, понятием денег обременены не были. Поэтому суть происходящего большинство детского контингента восприняло с трудом. Не был исключением и сам «виновник».
Изъятие из садика и дорогу домой Фима воспринял как верх несправедливости. Его заплаканные глаза излучали обиду на маму, отказавшую ему в привычном держании за руку. Дома же экзекуция приняла, уж совсем, чудовищные формы. Ременное нижеспинное горячительное оказалось лишь малой толикой последующего. Пришедший с работы папа, кроме долгого многозначительного осуждающего взгляда, впервые шлепнул Фиму по тому же злополучному месту.
Только через много лет, в одной из откровенных бесед с собственной мамой, Фима узнал причину столь жесткого обращения со своей особой.
Именно в этот период, за месяц до данного события, сотрудницу его матери постигло большое горе – сын сел в тюрьму за воровство.
В свете поступка своего чада, женская эмоциональность обрисовала Фиминой маме такие «радужные перспективы», что радикальность пресечения «в зародыше» подобных проявлений не показалась ей чрезмерной (в отличие от самого истязуемого, как, впрочем, и остальных членов их семейства).
Слеза раскаяния на лице собственной матери, узнавшей (после стольких лет неведения), что 4-х летний Фима (задумайтесь!) и понятия не имел тогда о бумажных денежных купюрах, навсегда вымела из Фиминого сердца ту давно затаенную обиду. Но это было потом.
Так Фима получил (и «намертво зарубил» в своем сознании) одну из главных библейских заповедей: «Не укради!».
А вообще, детские «приколы» (как на современном сленге выразилась бы нынешняя молодежь) сопровождали Фимину жизнь, как гирлянды новогоднюю елку.
В полтора года он своими возмущенными воплями содрогнул весь Крещатик, когда его родители решили попотчевать свое чадо мороженным в Пассаже. Крик, правда, быстро оборвался, ибо широко разинутый рот оказался хорошей мишенью для маленькой ложечки с лакомством. А последовавшая тихая фраза - «исё» - символизировала полное умиротворение протестующего. Кто, из родителей, осуществил снайперское попадание - история умалчивает.

ДОМИНО

Игра, имеющая особый статус в их доме, постигалась младшим Факторовичом в периоды почти каждодневных баталий. Основными героями этих действ являлись патриархи – Фимины дедушки Саша – отец Фиминого папы и Арон – отец Фиминой мамы.
Дед Саша - Александр-Сендер, действительно выглядел как патриарх: стройный, подтянутый, с большим орлиным носом и пышной, не по возрасту, седой шевелюрой. При этом от него исходила какая-то внутренняя холодная гордыня, истоки чего Фима узнал только после его смерти. По своим корням дед Саша являлся коэном, что означало высший статус в еврейской иерархии. Но, после революции 1917 года и последующими репрессивными действиями властей по отношению к религии, он как-то постепенно перестал посещать синагогу и отмечать еврейские даты и события. Тем более что оба его сына, поддавшись соблазну карьерной перспективы (или под давлением обстоятельств) вступили в ряды КПСС. Перед революцией дед Саша, судя по старым фотографиям, был этаким щеголем с тросточкой. Он жил в Киеве и занимал какую-то престижную должность у самого сахарозаводчика Бродского. Уровень его благосостояния можно оценить по тому, что в 22-ом году он купил для своего семейства пол этажа генеральского дома по адресу Большая Житомирская 8-Б.
Совсем другим был его соперник по доминошным боям отец Фиминой мамы - дед Арон. В Фимином сознании образ любимого деда (несмотря на то, что его угасание и уход из жизни «в следствие тяжелой и продолжительной болезни» происходили на Фиминых глазах) оставался неизменным – невысокий, крепко сбитый, не без возрастной «трудовой мозоли» живота, совершено лысый старик, притаскивающий в дом такие авоськи, что (по Райкину-Жванецкому) «лошади оборачивались». В отличие от своего визави, дед Арон не был, как он сам говорил, «энтюлюгенция». По ходу игры, когда страсти «зашкаливали за точку кипения» (что случалось не раз в течение партии и, обычно, венчало подъем из-за стола), Фима не раз слышал его ехидную фразу: «Куда нам - шмуэлям до вас – коэнов?».
В три года Фима, обладающий достаточной любознательностью, подглядывая за дедами (нередко сидя у них на коленях) освоил азы и специфические термины домино.
Естественно, что термины он постигал на идиш, так как дед Арон, прожив большую часть жизни в русскоязычной среде, разговаривал на русском с характерным еврейским акцентом, часто перемежая свою речь оборотами родного местечка. Его словечки, типа «каструлык» или «билкес» цитировались всей многочисленной родней. Ну а идиш – был родным для обоих стариков от груди матери.
Через пять минут после каждой семейной встречи, на углу стола раскладывалась газета (ее чистые поля служили для записей итогов), и раздавался стук высыпаемых костяшек. «Эйн-эйн, цвай-цвай…фир-фир» - игра началась.
Интересно, что прозвучавшее через несколько лет с экрана телевизора райкинское: «фир ун зибцих» (не осознанное большинством слушателей и, вероятно, цензурой), было понято и оценено Фимой сходу.
Вначале игра проходила чинно и благопристойно. Но, по мере развития, страсти достигали апогея. Слышимые вполголоса числительные типа «фир ун драй» постепенно меняли тональность и окраску.
Часто «кипячение» дедов в их спорах принимало формы откровенного чудачества, когда на роль арбитра приглашался малолетний Фима. Его категоричное мнение, естественно, не снижало накал. Ну а к кому еще, как ни к этому, не отходящему от стола, любопытному созданию могло быть направлено стариковское пожелание справедливого арбитражного решения? Маленький разумник, любимец обоих, с детской непосредственностью безапелляционно развенчивал любой «шахер-махер», примененный одним из соперников. Кроме того, схватывая все нюансы «на лету», Фима быстро достиг в доминошной науке неплохого уровня, чем несказанно радовал деда Арона.

ШАХМАТЫ

Этот вид игры культивировался в их семье средним поколением. Фимин папа был страстным болельшиком мировых шахматных баталий. В свободное время он мог часами разыгрывать, вынесенные на полосы газет, партии мировых звезд. Но детям это было бы не интересно, если бы они не ощущали рокот живых страстей. А уж это бушевало в их доме достаточно часто. Любителями «сыграть партейку», кроме Фиминого отца, были его родной брат – Аллан и его двоюродный брат Саша (которого Фима очень любил и, поэтому в течение долгого времени звал по имени – без употребления обязательного «дядя»).
Дядя Аллан, как и дед Саша, имел стройную, гордую осанку – сказывались порода и армейская выправка. От него веяло некоторой холодностью, и их с Фимой взаимоотношения напоминали отношения ученика и учителя, при любых обстоятельствах сохраняющего дистанцию. Дядя прошел всю войну, но, в отличие от других воевавших, практически ничего не рассказывал о своих ратных подвигах. В период «застоя», когда мемуары на военную тему котировались в писательской среде и были неплохим подспорьем семейному бюджету издателей и писателей, целый «подвал» из книги маршала Баграмяна повествовал о нем и его подвиге при обороне Киева. Фима долго не понимал, как сочетаются «лычки» капитана, на предвоенных фотографиях, со званием подполковника - офицера, прошедшего всю войну от начала и до конца. Четырехчасовая беседа с Фимой, за месяц до смерти дяди (как исповедь в преддверии кончины), расставила все на свои места.
В 1939 выпускник мостостроительного факультета киевского Строительного института был приглашен в «органы» и получил предложение (от которого не отказываются) работать в войсках НКВД инженерного назначения – в области наведения и взрыва мостов. Благодаря его статусу перед войной, семья Факторовичов была своевременно эвакуирована из Киева в июле 1941 года. Он же минировал и взрывал Наводницкий мост, по которому отходили последние защитники Киева в сентябре. Подвиг, совершенный Фиминым дядей при этом событии, как раз и был описан Баграмяном. Далее, как и большинство защитников Киева, возглавляемый им батальон попал в окружение, но с боями прорвался. Выйдя из «котла» во всеоружии, при знаках отличия, с документами батальон не испытал значительного давления со стороны СМЕРШа. Более того, часть батальона вскоре, по представлению, была награждена за этот выход орденами и медалями. Кроме евреев! О которых было сказано: «им в плен, в отличие от других, дорога была «заказана», поэтому и подвига никакого они не совершили». При этом сам дядя Аллан чуть не попал под трибунал и отделался снятием двух «лычек» за то, что командир батальона гаубиц, выходившего вместе с ними, оказался на допросе раньше. Его ложь, о затопленном в болоте, якобы по дядиной вине, вооружении его батальона, была принята как истина, невзирая на свидетельские показания их подчиненных. После войны, за два года до начисления военной пенсии по выслуге лет, дядя Алан (как и многие другие) был демобилизован, и был вынужден начать работать по полученной им довоенной строительной специальности, значительно потеряв в статусе.
Дядя Саша тоже воевал, но с 1943 года. В отличие от своего двоюродного брата он не утратил в жизненных баталиях ни чувства юмора, ни мягкости, ни душевности.
Шахматный уровень трех родственников был примерно одинаков, поэтому для каждого из них выигрыши чередовались с поражениями. Дядя Аллан, как старший по возрасту и в силу своего характера, поражения воспринимал очень болезненно. Наверно поэтому младшие Факторовичы чаще учились на играх своего отца и его двоюродного брата, «партейки» которых перемежались остроумными комментариями последнего.
В шахматный клуб, располагавшийся на первом этаже дома-замка (одного из творений архитектора Городецкого) на углу Подвальной и Лысенка, Фима попал в 5-ти летнем возрасте, «впристежку» к своему брату и его другу Лене Л. Данный клуб был очень популярен с довоенных времен среди шахматной элиты Киева. Сюда захаживало немало местных и заезжих светил.
Один из Фиминых многочисленных двоюродных дядьев со стороны матери – довоенный чемпион Киева – тоже был воспитанником этого клуба.
В один из приездов в Киев московский гость проторил туда дорогу маленькому Илье, произведя, по ходу, фурор в самом клубе. Его приход в данное заведение совпал с посещением одного из перспективных молодых киевских гроссмейстеров. Никому не ведомый гость умудрился «вдуть» гроссмейстеру. И только после игры выяснилось, с кем имел честь скрестить шпаги за шахматной доской молодое дарование.
История повествует, что в шестилетнем возрасте Фима впервые участвовал в показательной игре на 20-ти досках очередного заезжего гроссмейстера. По причине случайности этого события и небольшого количества завсегдатаев, сей отрок, с трудом видимый из-за стола, оказался в числе оппонентов маститого мастера. Илюша и Леня разместились за досками справа и слева от Фимы, с тем, чтобы помогать «малому». Собственно и переставлять-то фигуры Фиме не особо приходилось – старшие и этот нехитрый шахматный элемент взяли на себя.
Через час-полтора после начала турнира большинство соперников гроссмейстера с позором «зачехлили свои доски». Илюша и Леня не составляли исключения.
А вот самый маленький из присутствующих еще держался. Положение на его доске не оставляло сомнения в исходе, и собравшиеся сзади настоятельно советовали сделать ход и сдаться. Наивные. Они не знали, с кем имели дело.
Подошедший гроссмейстер, бросив взгляд на доску, с улыбкой спросил у Фимы: «Сдаетесь, молодой человек?»
«Не..а!» – с уверенностью в голосе ответствовал Фима.
Несколько секунд постояв в задумчивости, маэстро протянул к Фиме руку со словами: «Ну, тогда я сдаюсь!».
Домой Фима летел, как на крыльях.
«Мама! А я у гроссмейстера выиграл!.. А Илюшка с Ленькой проиграли. Вот!»

ЧЕРНАЯ ДЫРА

Этот лагерь в Клавдиево под Киевом Фима запомнит надолго.
Он не знал, о чем и как договаривалась его мама с директором, но его приняли на 2-ю смену. Заезд в этот лагерь произошел накануне, поэтому Фима шел, как бы, вдогонку.
Он был представлен вожатым и после ряда обязательных процедур получил место в палате. К этому моменту отряд возвращался с мероприятия. По мере размещения своих вещей в районе кровати он ощутил сзади чье-то дыхание и услышал:
- Что это за жидовская морда нам тут будет воздух портить?
Пионервожатая, находившаяся в дверях палаты, несомненно, слышала эту реплику, но со спокойной физиономией тихо ретировалась.
Фима, не желая начинать здесь свое пребывание с конфликта, только окинул подонка тяжелым взглядом и вышел из палаты. Когда они шли на обед, кто-то из сзади идущей пары, с шепотом: «жид пархатый», - попытался сделать ему подножку.
Фима бросился на обидчиков. Во дворе, где Фима проводил много времени, всегда соблюдался принцип – «один на один». Здесь же противников было двое. Фима бросился на одного из них. Он мгновенно захватил его «в ключ» и начал заваливать на землю. В это время второй из них «подсечкой» заставил Фиму потерять равновесие. Первый из его противников чувствовал себя весьма неуютно под Фимой, которому изрядно доставалось от сыпавшихся сверху ударов второго. Но Фима был Фимой, и хватку не ослаблял.
Вожатые бросились к катающимся в пыли подросткам… Но их действия были направлены совсем не на то, чтобы унять предательски бьющего в беззащитное лицо. Их главной задачей было разжать Фимины руки. Вскоре усилия старших увенчались успехом, а то, что двое Фиминых соперников, после принятия вертикальной стойки, продолжили нанесение ударов по беззащитному Фиме, их смущало меньше всего.
Обеда лишились все трое, простояв это действо перед судейским оком директора. Фимины доводы были признаны безосновательными, он был обвинен как зачинщик и предупрежден о последствиях в случае повторения. Фиме хотелось плакать от обиды за подобное разрешение спора, за разбитое в кровь лицо, за синяки на теле. Но он хорошо усвоил истину, что слезы только потешают врагов.
И хотел бы Фима не конфликтовать, но по пути на ужин вновь услышал сказанную сзади известную фразу. Он повернулся и вполголоса произнес тираду, отшлифованную в родном дворе:
- Вы, пара недоносков, по одному попробовать не хотите?
Уклониться Фима не успел, так как сзади кто-то предательски толкнул его в спину. Кулаки заработали с обеих сторон. Фимины противники, кроме того, что их было двое, обладали дополнительным преимуществом роста и длины рук. Да и момент внезапности для захвата одного из них был потерян. В этих условиях большинство Фиминых ударов рассекали воздух, но его напор разорвал связную атаку соперников. За счет своей увертливости Фима сумел избежать большинства направленных на него ударов. Его условную победу, когда Фима был готов бульдожьей хваткой вцепиться в одного из сбитых им с ног противников, оборвал вожатый. Сколько времени прошло с начала стычки, до момента захвата сзади вожатым – то ли мгновение, то ли вечность - Фима сказать не мог.
На вопрос: «Кто первый начал?», - весь отряд единодушно отдал пальму первенства ему. Очередной поход к директору завершился «компромиссным решением»:
- Из лагеря не отправлять, в другой отряд не переводить, место обитания определить в одной из палат незаселенного изолятора – вдали от других детей.
Такое поистине «милостивое» решение станет Фиме понятно потом. Директор, мягко говоря, испугался за возможные последствия при «всплытии истины на поверхность».
Выходя с вожатым из кабинета, из-за полузакрытой двери Фима успел услыхать директорское наставление двум его противникам, оставшимся в кабинете:
- Оставьте в покое этого сумасшедшего еврейчика!
В комнате изолятора, куда определили Фиму, уже находился еще один изгой данного детского заведения: десятилетний мальчик с телесным недостатком – пальцами одного размера на одной из рук. Это послужило поводом для бессрочной изоляции от бессердечных маленьких негодяев его отряда.
Ужином Фима обделен, на этот раз, не был. Правда, его ужин, как и последующее питание, происходил после того, как «изволил откушать» весь лагерь.
После ужина, направляясь к своему домику, Фима видел, как те двое, собрав вокруг себя еще несколько таких же выродков, бродили по лагерю и скандировали: «Бей жидов. Спасай Россию!».
И никто из старших не вышел и не прервал эту гнусность.
Став фактическим изгоем, Фима подвергся массовому бойкоту со стороны обитателей лагеря. В отряде он не появлялся (чему были очень рады вожатые), дабы не спровоцировать очередное побоище. Но физическое воздействие, почему-то, на него прекратили – то ли из-за боязни получить достойный отпор, то ли по велению старших. Временами кто-то «подзуживал» мелюзгу и они бегали за Фимой, выкрикивая различные, обидные гадости. Но он выработал форму этакого безразличного спокойствия и даже позволял себе улыбку, после чего интерес у нападавших быстро угасал. Когда же один из этих деток бросил в него камень, Фима просто догнал его и, сняв штанишки, под смех остальных, отшлепал.
Как ни странно, но разбираться с ним за подобное нарушение лагерных порядков никто не пришел. Зато демарши малолеток прекратились. При этом, кроме соседа по изолятору и пары поварих из столовой, никто с ним не общался и не делал ни одного шага навстречу.
Правда, некоторые из ребят старшего отряда не включились в общий бойкот, время от времени принимая Фиму поучаствовать в своих футбольных баталиях, отдав должное его неплохому уровню футболиста.
Через полторы недели после заезда к Фиме приехали его родители. Несмотря на категоричные Фимины требования (и даже слезы), они убедили его в необходимости добыть эту смену.
17 июля утром, по истечении двухнедельного Фиминого пребывания, в его палату зашел вожатый их отряда. В его, направленном на мальчика, обычно холодном взгляде, сквозила некоторая теплота.
- Собирайся Фима. За тобой тетя приехала.
Ошарашенный этой фразой Фима начал лихорадочно сбрасывать в рюкзак свои вещи. До его сознания еще не дошла истина, но смутная догадка высветила слезы на глазах.
Когда он увидел тетю, он смог только проронить:
- Дед?
- Да, Фима. Деда Арона больше нет!
Дорогу домой Фима помнил смутно.
Они сидели и молчали, каждый по-своему внутренне осознавая случившееся.
Бабушка Рива пережила своего мужа на 2 года, уйдя тихо, никого не побеспокоив - во сне.
Дед Саша дожил до 93 лет. Его сердце, как говорил лечащий врач, способно было бы отбить еще один такой срок. Умер он от истощения, когда у него парализовало мышцы гортани, а он сам отказался от искусственного поддержания своей жизни посредством всяческих каттеторов и капельниц.
- Я хочу к Соне. Не мучайте меня.
Еще трое суток, после прерывания всех поддерживающих процедур, его организм боролся, не желая уступать неизбежности.
Все они нашли последнее пристанище в еврейской части киевского кладбища на Берковцах.
В течение многих лет после смерти, дед Арон приходил к Фиме во снах. Остальные трое, чьи похороны происходили на Фиминых глазах, ему не приснились ни разу.
И столь же долго после смерти любимого деда Фима, практически безошибочно, выхватывал взглядом, возможно невидимую для других, печать смерти на лицах онкологических больных.
Но продолжались каникулы 1966, а в августе Илье предстояло поступление в Вуз.
«И куда бедному крестьянину…?»
Фиму общим советом было решено «подкинуть» московским родственникам, приехавшим на отдых в Остер.

ОСТЕР

Из года в год вся Фимина семья, с наступлением лета, вступала в фазу подготовки к переезду. Только не подумайте, что речь идет о том, что приравнивается к двум землетрясениям. Просто наступал тот день, когда вся семья готовилась к выезду на традиционную дачу. Это действо совершалось из года в год, часто совместно с кем-то из многочисленной родни. Места «выпаса» вообще-то менялись: Козин, Иванково, Пырново. Но чаще всего – Остер.
До революции это было одно из многочисленных еврейских местечек Киевской губернии. Череда погромов 1917-1920 годов «выхолостила» самую многочисленную национальность Остра. «Белые» и «красные», «зеленые» и «черные сотни» - эти подонки всех мастей кроваво прошлись по многочисленным еврейским судьбам всей территории черты оседлости.
Сотни разграбленных и сожженных дотла местечек, сотни тысяч загубленных жизней, земля, пропитанная кровью разрубленных на части детей, стариков и изнасилованных женщин – до настоящего времени не раскрытая страница истории.
Фимино детство пришлось на годы, когда старшее поколение, в основном, состояло из уроженцев таких местечек.
Ностальгия заставляла стариков, (невзирая на сложность таких летних демаршей) вырывать свою семью из городской цивилизации с броском в направлении природы тех местечек (или близлежащих к ним), из которых они родом.
Вообще-то, именно такое понятие «дачи», когда «со всем гамузом» и «мешпухой» - это чисто еврейское.
Летом Остер (да и не только он) становился этаким еврейским лежбищем. Население бывшего местечка возрастало в несколько раз, меняя свою окраску не только за счет возрастания количества людей. Наплыв приезжих значительно поднимал заработки местной братии. Речь из украинской плавно переходила в русско-еврейско-украинскую или русско-украинскую с еврейским акцентом.
Паром, одна из достопримечательностей Остра, на летнее время залечивал раны и мазоли на руках паромщика, временно перераспределяя их на руки шустрых еврейских мальчишек.
Но и кроме парома прелестей у Остра хватало.
Это - и йодистые воды Десны, и песчаные пляжи, и заливные луга с красивейшими озерцами, и лесные массивы с разнообразной флорой и фауной.
Летний прирост населения происходил не только за счет киевлян. Москва и Минск, Ленинград и Мурманск, Брест, Чернигов и Грозный в три месяца обеспечивали материальное благополучие коренным жителям Остра на весь год.,
День выезда Фиминого семейства всегда проходил по одной и той же схеме.
Вначале вынос бесконечной череды «бебехов» (как любил говорить Фимин папа), начиная от традиционного примуса и заканчивая раскладушками, матрасами и баулами с постельными принадлежностями. Затем следовала погрузка вещей в кузов грузовика, который дед Арон обычно «снимал» (как сейчас это звучало бы) на Сенном рынке. После чего все семейство размещалось по площади кузова (за исключением Фиминой бабушки, имеющей честь располагаться в кабине с водителем).
А далее – три часа «с ветерком» - пылью в лицо и болтанкой на ухабах и рытвинах. Действо заканчивалось торжественным въездом в Остер и разгрузкой.
Обычно, пока взрослые обустраивали быт, Фима устремлялся на сбор информации: кто из друзей приехал, много ли людей на пляже, переправляет ли на лодке однорукая баба Мотря, доверяющая Фиме управление задним веслом.
Пляж, как основное место пребывания дачников в солнечную погоду, находился на другой стороне Десны. Переезд «на бабе Мотре» стоил дороже, чем трехкопеечная переправа на пароме, но находился там, где обычно снимали дачу Фимины родные - от «базара» и парома дальше, зато – дешевле, а к заливному лугу и лесу ближе.
Близость заливного луга означала наличие коровы у хозяев рядом стоящих домов, а, значит, свежее утреннее и вечернее парное молоко на столах у дачников. А что может быть вкуснее и полезнее для подрастающего организма, чем краюха деревенского хлеба со стаканом теплого, пахучего парного молока.
Пляж напротив, тоже - был менее многолюдным и более чистым.
Учитывая, что места поселения не менялись годами, дачники хорошо знали своих соседей по даче и обычно «кучковались» семьями на полном доверии.
Основные Фимины друзья, как и он, были из числа старожилов дачной жизни Остра и, понятно, приходились им соседями.
Женя из Минска и Марик из Киева были Фимиными одногодками. Их дружбу цементировал не один совместно проведенный в Острее сезон. Но не только одна национальность (что было не удивительно) свела подростков.
Разнообразие совместных мероприятий предоставлял Остер своим гостям. Здесь - и утренняя рыбалка, и игры на пляже, и, конечно же, вечерний футбол на зеленом лугу, располагавшемуся недалеко от мест обитания троицы.
А за лугом маячил сосновый бор, с обилием грибов и ягод. Туда компания выдвигалась в пасмурную погоду, когда пляж и его солнечные ванны скрывались за облаками или грозовыми тучами.
Женя, обычно, приезжал в Остер с бабушкой и дедушкой. Его родители на лето «сплавляли» отрока к дедам, а те, в свою очередь, из года в год для оздоровления внука снимали дачу в Остре.
Женины старики являлись коренными обитателями Киевского Подола.
Подол – низина Киева, где до революции ремесленной части еврейской общины Киева было разрешено поселение. Только евреям, купцам первой гильдии, было дозволено жить на холмах старой части города.
Бывать на Подоле Фиме приходилось не часто, но гулять там он любил.
Что тянуло Фиму туда, он объяснить не мог. То ли своеобразие архитектуры, то ли колорит обитателей. Возможно – нечто на генном уровне. Там на углу Нижнего Вала и Константиновской находилось двухэтажное строение, собственность его прабабушки по материнской линии. Выходцем с Подола был и его дед Арон.
Именно на Подоле, во времена Фиминой юности, проживала значительная часть евреев Киева, и располагалась единственная в городе действующая синагога. Именно на Подоле, наряду с русской и украинской речью, можно было повсеместно слышать грассирующий идиш.
Состав обитателей Подола лучше всего характеризует картинка, которую однажды «зацепил» Фима по пути к Жене.
Иногда Женя из Минска приезжал в Киев и на другие школьные каникулы. И, конечно же, друзья с радостью встречались.
В один из таких Жениных наездов в Киев, Фима вошел в один из характерных подольских двориков, где проживали Женины деды.
День был солнечный. Во дворе играли дети, а скамейки возле парадных, как обычно, оседлали пожилые обитатели прилежащих строений. Их общение, в отличие от общения бегающих по двору детей, проходило преимущественно на идиш.
Диссонансом умильной идиллии спокойной атмосферы, царящей вокруг, прозвучал выкрик мальчика лет семи:
- Семка, еврейская морда, отдай пистолет!
Эта фраза как-то мгновенно подавила общий монотонный рокот. Над двориком повисла гнетущая тишина.
Ее нарушил импозантный старец, лет восьмидесяти. Из всех, находящихся в этот момент на лавках, он был старшим по возрасту.
- Вовочка, котик! «Абиселе» подойди сюда. Почему ты говоришь такое?
- А чего Семка взял мой пистолет?
- А причем тут «еврейская морда»?
- А какая же, если он – еврей?
А скажи мне, «майне пуним»: Кто твоя бабушка Циля или твой дедушка Абраша?
- Папа и мама моей мамы!
- А кто твой дедушка Муня?
- Папин папа.
- Так вот. Они – евреи. И кто ты после этого?
- Я – русский.
И, расплакавшись, Вовочка убежал домой (вероятно, выяснять у родных свои родовые корни).
«Шлемазл ребенок!» - задумчиво выдавил из себя старик.
Где сейчас тот подольский «аромат»? И где сейчас те дома и дворики?
Пришлые нувориши начисто смели трогательное, щемящее, особенное нечто…
И не только Подола. Нынешний Киев в значительной степени потерял своеобразие, как в архитектурном аспекте, так и в колорите его обитателей.

[Grygory]

Спасибо, Борис, здорово написали, всколыхнули воспоминания.
Все именно так было в поколении шестидесятых - семидесятых. Разбредались киевские, украинские мальчики да и девочки с "5 графой" по всему "великому и могучему".
Мне посчастливилось в 67 поступить в Политех. на вечерний со второй попытки, с помощью усиленного репетиторства и обещанной поддержки.
Так и не знаю до сих пор, была ли она реальная или мнимая, но благодарен этим людям чувствовал себя уверенней на экзамене, и каким то чудом получилось. Большая им благодарность, в общем они рисковали...
Жене же пришлось уехать в Белгород учиться.
Знаю, что в последующих годах стало еще сложнее. Израиль, который имел наглость не проиграть войну, а молниеносно победить, нанеся таким образом непоправимый удар по репутации "великого и могучего", вызывал все большую озлобленность, все большую неуверенность чиновников всех рангов. Это непременно сказывалось все более...

Вы правы, что колорит и Подола и Киева потерян навсегда, но и сейчас, объективно говоря, есть другой вид этого колорита, непохожий на тот. Почти нет уже этих старичков, знавших идиш, но в киевских синагогах собираются и сегодня очень колоритные личности. И чтобы поговорить, и поесть задарма - время для многих очень тяжелое.
Ну и чтобы, конечно, отвести душу, вспомнить те нелегкие годы, сегодня кажущиеся такими яркими и интересными. Молодость есть молодость..

В общем, все проходит, как было написано на кольце Великого царя.
Но не проходит веками тянущаяся загадка такой странной, тяжелой и такой величественной судьбы еврейского народа.
Разгадать ее толком не может никто: ни евреи, ни не евреи, ни юдофилы, чувствующие, что какое-то предназначение перед миром есть у этого маленького народа, ни злобные антисемиты, усиленно ищущие "козни перед человечеством", и придумывающие все новые "страшилки".
Загадка многовекового антисемитизма, этой "шизофренической" болезни, если разобраться, поразительна, живуча, многоизменяющаяся.
***********
Нигде не находил вразумительного ответа. Но начав изучать каббалу, мне кажется, я нашел для себя ясный и понятный ответ на эту веками тянущуюся дьяволиаду.
В самой структуре мироздания, на этой фазе развития человечества, называемой 6000 лет, заложен этот болезненный "кнут", чтобы побудить многострадальный народ выполнить свою задачу (миссию) перед миром - общим всечеловеческим организмом.
Чтобы много не писать, советую почитать "Миссия народа Израиля >> ",
и беседу с журналистом Шароном Атиа "Корень антисемитизма >> "

По моему, очень четко и ясно объясняется эта многовековая болезнь - антисемитизм. И мы имеем сегодня все возможности навсегда с ней покончить!