Torpusman1

     У Карла Крауса есть афоризм: "Я владею чужими языками, а мною владеет мой". Когда меня приводит в восторг стихотворение на другом языке, мне хочется перевести его на свой родной язык – русский. Так я и делаю.
     Чаще всего начинаю переводить не в результате сознательного решения, а просто потому, что стихотворение "зацепило" и требует перевести его. И только когда перевод в общих чертах уже готов, тогда действительно требуется сознательное решение: заставить себя шлифовать его. Иногда вся работа занимает несколько минут, чаще несколько дней, нередко несколько лет (с перерывами, конечно). Далеко не все удается довести до конца, многое откладывается "на когда-нибудь". Золотое правило я сформулировала для себя так: нельзя останавливаться на сороковом варианте, надо идти дальше.
     Переводы по заказу удаются редко, хотя случаются очень приятные исключения.

    Изобретать велосипед не приходится, поскольку можно опираться на советскую школу перевода. В 17 лет, уже живя в Израиле, я раздобыла несколько сборников из серии "Мастерство перевода" со статьями С.Маркиша, Т.Гнедич, В.Левика, Н.Заболоцкого, М.Лорие, Л.Гинзбурга, и училась по ним. Вот вкратце принципы этой школы, как я их понимаю. Буквальная точность ничего не стоит, если перевод получается неуклюжим: нужно стремиться к тому, чтобы перевод был прекрасен в той же степени, что и оригинал. Но и отступления от буквы подлинника простительны далеко не всегда и требуют продуманных объяснений. Нужно разобраться, что в стихотворении (и в каждой строчке) более важно, а что второстепенно, – и бережно сохранять первое за счет второго. (Важным может оказаться что угодно и в любом сочетании: печальная интонация, симметричное построение, игра слов, аллитерации, изысканные рифмы, неожиданная концовка.) В особых случаях оправдан даже отказ от размера подлинника ради сохранения более важных элементов. Что касается игры слов, то нужно стараться передать ее в переводе, но это не обязательно должны быть те же самые слова, что в подлиннике: важен эффект, а не буквальность.

     Кроме того, конечно, есть еще некоторые вещи, за которыми приходится следить – например, избегать анахронизмов. (Однажды я в переводе Катулла употребила слово "экспромт". А.М. Прат поправил: "Это совсем другая эпоха".) По выражению М.Л. Гаспарова, ученицей которого мне хотелось бы себя считать, – нужно "стараться не заслонять собой подлинник от читателя". В том числе – стараться не приписывать автору не только своего стиля, но и своих взглядов. Это кажется само собой разумеющимся, но удается не всегда.

     Иногда я бралась за перевод не после встречи с самим стихотворением, а после того, как читала разборы существующих его переводов. Например, есть статья Анатолия Якобсона о двух переводах 66-го сонета Шекспира (Маршак: "Зову я смерть: мне видеть невтерпеж / достоинство, что просит подаянья…"; Пастернак: "Измучась всем, я умереть хочу. / Тоска смотреть, как мается бедняк…"). Якобсон сравнивает их и решительно предпочитает перевод Пастернака. Меня же эта статья убедила в том, что оба перевода, каждый по-своему, отражают какие-то стороны подлинника, но для более полного впечатления хорошо бы перевести этот сонет заново.

     Мне очень интересно, как работают другие переводчики: воспринимают ли прежние переводы как приглашение попробовать свои силы или предпочитают целину. За собой знаю: когда перевожу стихи, которые еще не переводились на русский, то часто получается хуже, чем если идти вслед за предшественниками. Не потому, что это дает возможности для плагиата, а по другой причине. Точные и добросовестные переводы – даже если сами по себе не вызывают восторга – поднимают планку, которую должен преодолеть следующий переводчик. Поэтому, мне кажется, в защиту многих старых переводов должно быть сказано следующее: без них не появились бы новые.

     Мне кажется, ключевое слово переводческой работы – "приближение". Каждый перевод – это шаг, приближающий иноязычного читателя к подлиннику, причем обычно не по прямой, а зигзагом: по словам М.Л. Гаспарова, стремление к точности и стремление к вольности сменяют друг друга в разные культурные эпохи, как шаги правой и левой ногой.

     Вот история переводов на русский язык римского поэта Катулла. Сначала, в XVIII-XIX вв., его переводили очень вольно, часто с рифмами (которых в античности не было). Затем явился перевод Фета, буквалистический и воспринимающийся сегодня как очень тяжеловесный (вот в качестве примера строчка: "Может достигнуть хотя нечто и нашей тоски…"). Однако после этого буквализма прежние вольности были уже невозможны.

     Следующий зигзаг: в переводах А. Пиотровского, работавшего в первые десятилетия ХХ века, появились естественные интонации живого голоса. Правда, на сегодняшний слух этот живой голос нередко фальшивит: переводчика, так сказать, заносило, и у него появлялись то украинизмы ("Целий, чуешь?"), то сбои интонации – например, преувеличения ("Ненаглядная крошка Ипситилла, милый птенчик мой, радость золотая!" – там, где латинский поэт не восхищается, а уговаривает: "Сладкая Ипситилла, радость моя, прелесть моя…"…).

     За ним – следующий зигзаг – последовал С. Шервинский, в основном продолжавший традицию академического буквализма, но – после Пиотровского – уже совсем на другом уровне по сравнению с Фетом.
     В последние десятилетия появилось несколько новых переводчиков, которые на разные лады стремились "оживить" Катулла и нередко, по мнению критики, грешили сползанием в "пьяный кроманьонский матерок" или "сортир на Курском вокзале" (как написал однажды в "Окнах" Р. Нудельман), но часто они попадают в десятку: таков, например, "Аттис" в переводе М. Амелина.

     И когда я переводила Катулла, то старалась учитывать опыт прежних переводчиков, учиться на их ошибках (или том, что мне казалось ошибками) и приблизиться к подлиннику, балансируя между легкостью речи (а значит – вольностью перевода) и верностью оригиналу (то есть буквализмом). Но на самом деле, наверное, в моих переводах все-таки заметен перекос в сторону вольности...

     Выше я перечислила принципы советской переводческой школы, которые представляются бесспорными. Но в некоторых вопросах единодушия нет. Это, в частности, вопрос о степени архаизации перевода. Должен ли перевод быть таким же живым и естественным, каким казался оригинал автору и его современникам, скажем, триста лет назад? Или же он должен быть архаичным и величественным, каким он видится сегодня носителям данного языка? Мнения профессионалов расходятся. Например, одно из мнений гласит, что переводы с живых языков должны соответствовать впечатлению современных носителей, а переводы с мертвых языков, не имеющих современных носителей, должны звучать, парадоксальным образом, более современно – то есть Шекспир должен звучать по-русски архаичнее Горация, вопреки хронологии.

     В этом споре мне ближе мнение тех, кто считает, что задача переводчика – воссоздать подлинник, как он звучал для автора и его современников. Если язык автора был живым и естественным для своего времени, то лучше, чтобы и перевод для нас звучал так же, независимо от того, какие изменения произошли с тех пор в языке и как воспринимают этого автора сегодняшние читатели. Это значит, что нужно переводить архаичным стилем только те произведения, которые и в подлиннике написаны архаичным для своего времени языком. А остальные произведения я пытаюсь переводить так, чтобы читателям казалось, будто они написаны не столетия назад, а в наши дни.

     Гай Валерий Катулл

     (26)
     Фурий, разве поверил бы твой предок,
     Только что заложив фундамент дома,
     Что его ненаглядные потомки
     Не фундамент, а целый дом заложат
     За каких-то пятнадцать тысяч двести?

     Альфред Теннисон

     ОДИННАДЦАТИСЛОЖНИКИ

     О насмешливый хор ленивых судей,
     Нерадивых самодовольных судей,
     Я готов к испытанию, смотрите,
     Я берусь написать стихотворенье
     Тем же метром, что и стихи Катулла,
     Продвигаться придется осторожно,
     Как по льду на коньках… а лед-то слабый,
     Не упасть бы при всем честном народе
     Под безжалостный смех ленивых судей!
     Только если смогу, не оступившись,
     Удержаться в Катулловом размере –
     Благосклонно заговорит со мною
     Вся команда высокомерных судей.
     Так, так, так… не споткнуться! Как изыскан,
     Как тяжел этот ритм необычайный!
     Почему-то ни полного презренья,
     Ни доверия нет во взглядах судей.
     Я краснею при мысли о бахвальстве…
     Пусть бы критики на меня смотрели,
     Как на редкостный розан, гордость сада
     И садовника – или на девчонку,
     Что смутится неласковою встречей.

     Стефан Малларме

     В твою историю войти
     О, мне ли ставить на успех
     Ступая босиком на мех
     Травы на трепетном пути

     Испуган лед – он не в чести
     Как ни наивен этот грех
     Он вряд ли вызовет твой смех
     Но торжество ему прости

     Смотри растерянный герой
     Под гром рубиновых ступиц
     Огонь, рассеяв царства черни

     Буравит крылья колесниц
     Как смерть багровой полосой
     Моей единственной вечерни

     Поль Верлен

     ИСКУССТВО ПОЭЗИИ

     Доверься музыки гипнозу,
     Найди нечетный, вольный ритм,
     Который в воздухе парит
     Без всякой тяжести и позы.

     Не ставь перед собою цель
     Не сделать ни одной ошибки:
     Пусть точное сольется с зыбким,
     Как будто в песне бродит хмель! –

     Так блещет глаз из-за вуали,
     Так свет полуденный дрожит,
     Так звездный хаос ворожит
     Над холодом осенней дали –

     И пусть меж зыблющихся строк
     Оттенок, а не цвет мерцает:
     О, лишь оттенок обручает
     Мечту с мечтой и с флейтой – рог!

     Держись подальше от дотошной
     Иронии и злых острот:
     Слезами плачет небосвод
     От лука этой кухни пошлой!

     Риторике сверни хребет,
     Высокий штиль оставь для оды
     И рифмам не давай свободы:
     Они приносят столько бед!

     О, эти рифмы – просто мука!
     Какой глухонемой зулус
     Наплел нам этих медных бус
     С их мелким и фальшивым звуком?

     Стихи должны звучать в крови
     И на внезапной верной ноте
     Взмывать в неведомом полете
     В иную высь, к иной любви.

     Стихи должны быть авантюрой,
     Звенящей в холоде ночном,
     Что пахнет мятой и чабром…
     Все прочее – литература.

     Дан Андерсон

     БРАТУ ЮАКИМУ,
    КОТОРЫЙ ОСЕННИМ ВЕЧЕРОМ
    УЕЗЖАЕТ ИЗ ГЁТЕБОРГА ДОМОЙ, НА СЕВЕР

     Брат мой Юаким, ты едешь; через день ты будешь дома,
     Где полынь неспешно вянет за подворьем вековым…
     Поклонись, когда вернешься, всем соседям, всем знакомым,
     Поклонись живым и мертвым, старикам и молодым.

     Поклонись душистым травам, хмурым елям, стройным соснам,
     Поклонись лисе и белке, воробью и журавлю;
     Поклонись сушилкам льна и негустым хлебам Луоссы
     И скажи, что я их помню и по-прежнему люблю.

     Помнишь, как мы пили пиво в ресторане у вокзала,
     Словно воду из колодца у Серебряных полян?
     Городская пыль, казалось, на мгновенье исчезала,
     И в избушку углежога превращался ресторан.

     Поклонись лесным болотам и голодным воронятам,
     Поклонись холодным рекам и ракитам возле них,
     Сделай милость, поклонись им от потерянного брата
     И скажи, что я люблю их, а живу среди чужих.

     И, вдыхая запах леса, посреди зеленой чащи
     Помолись за тех, кто должен задыхаться в городах! –
     Пусть подольше остаются молодыми и почаще
     Улыбаются, мечтая о задумчивых лесах.

     Вильям Шекспир

     СОНЕТ 66

     Устал я жить. Смотреть невмоготу,
     Как совесть продают за медный грош,
     Как праведник впадает в нищету,
     Как силу обессиливает ложь,

     Как растлевает чистоту разврат,
     Как подлой твари воздают почет,
     Как совершенство топчут и хулят,
     Как вдохновенью затыкают рот,

     Как над святым глумится жалкий шут,
     Как власть над мудростью дают ослу,
     Как нагло правду глупостью зовут
     И как добро послушно служит злу…

     Проклятый мир! Ушел бы из него,
     Но не бросать же друга – одного.

     Джордж Байрон

     В АЛЬБОМ

     Однажды – много лет спустя –
     Замри над строчками моими,
     Как путник замер бы, прочтя
     На камне выбитое имя;

     И, глядя сквозь завесу лет
     На потускневшие чернила,
     Знай, что меня давно уж нет
     И этот лист – моя могила.

     Хаим-Нахман Бялик

     УБИЙСТВО

     Небо, вступись за меня!
     Если в тебе есть дорога к Богу,
     А я не сумел найти ту дорогу –
     Хоть ты помолись за меня!
     Но есть ли он, Бог? Существует ли жалость?
     Надежда уходит, и в сердце моем
     Ни сил, ни молитв не осталось.

     Палач! Вот мое горло, бей!
     Руби, как собаку, с налету, с размаху!
     Топор занесен. Вся земля – моя плаха,
     А нас так мало на ней...
     Тебя не накажут. Топор упадет,
     И кровь моя брызнет тебе на рубаху,
     И никогда не сойдет!

     Если ты есть, справедливость, приди
     Сейчас же! А если ты явишься позже,
     После того, как меня уничтожат, –
     Во веки веков пропади!
     Пусть солнце собьется с привычного круга,
     Живите, убийцы, во тьме и в крови,
     И режьте, и ешьте друг друга!

     Но проклята будь та душа,
     Что мыслит о мести, великой и грозной, –
     Ибо дьявол еще не создал
     Мести за кровь малыша!
     Ибо от крови земля разбухнет,
     Кровь зальет бездны, затопит мир,
     И небо сгниет и рухнет.