Процесс врачей
Слухи об арестах врачей доходили до Караганды уже
с 1952 года. Ползли мерзкие слухи о "Джойнте", международной организации
сионистов.
Секретарь дирекции нашего ателье Наташа Вакула рассказывала,
что своими глазами видела, как на почте вскрыли посылку из Америки, адресованную
какому-то Рабиновичу. В посылке была вата, а в этой вате ползали тысячи
сыпнотифозных вшей.
У нас на общем собрании выступила одна работница-
портниха и сообщила, что помнит с детства, как евреи убили христианского
младенца и взяли его кровь для мацы. Ее выступление встретили смущенным
молчанием, а кто-то сказал:
— Ну, это еще не доказано, не надо об этом говорить.
На этом обсуждение инцидента с мацой окончилось. В общем, настроение было
предпогромное. В то время я работала начальником цеха массового пошива.
Я же начисляла зарплату рабочим, для чего иногда сидела в конторе. В конторе
я была одна еврейка и ссыльная. Когда я входила, прекращались оживленные
разговоры и все взоры устремлялись на меня, как будто я была и врач-убийца,
и "Джойнт", и потребитель кровавой мацы.
Однажды ночью я имела удовольствие прослушать по
радио шедевр известной советской журналистки "Убийцы в белых халатах".
На работу я шла, как на казнь. Когда я вошла, смолкли
оживленные разговоры и все глаза, по обычаю, устремились на меня.
Я села за свой стол и начала крутить арифмометр,
щелкать на счетах.
С некоторым опозданием вошла наш бухгалтер Мария
Никитична Пузикова. Это была самая знатная дама изо всех работников конторы.
Ее муж был членом обкома, в доме у нее собиралась вся карагандинская знать,
о чем она нам докладывала каждое утро:
"Вчера у нас был секретарь обкома М.М. — важный
чиновник из Москвы", — и т.п.
Сегодня Мария Никитична сияла, как новенький пятак.
— Боже мой, — говорила она, — какой ужас! Какая
потеря бдительности! Как могли допустить этих евреев в Кремль, доверить
им здоровье наших вождей! Мы с Сергеем не спали всю ночь после того, как
послушали статью "Правды" "Убийцы в белых халатах".
Мария Никитична выпорхнула из конторы и через минуту
вернулась с газетой в руках.
— Ольга Львовна, почитайте нам вслух эту статью,
вы так хорошо читаете!
— По-моему, вы кончили семилетку, Мария Никитична,
и должны сами уметь читать, а мне некогда, — ответила я. (Предметом страданий
Марии Никитичны был мой университетский диплом, которому она могла противопоставить
только аттестат семилетки.) Главбух взяла газету и начала читать вслух знаменитую
статью.
Наш директор Анисья Васильевна была хороший человек.
Полуграмотная деревенская девочка, потом прислуга, потом выдвиженка, член
партии, она стала одной из знатных женщин Караганды. Она обладала природным
пытливым умом и, несмотря на свое обожание Сталина, которому, по ее мнению,
была обязана своей счастливой карьерой и жизнью, видимо, хотела понять,
что же мы, ссыльные, за люди. Со мной она любила разговаривать, но проверяла
каждое мое слово. Так, однажды я сказала, что Маркс был еврей. Вскоре был
какой-то юбилей и в "Правде", в большой статье о Марксе, было написано,
что Маркс был немец. Анисья Васильевна упрекнула меня:
— Вот, Ольга Львовна, я доверяю вашим словам, так
как вы человек образованный, а вы, оказывается, сказали мне неправду.
— А кому вы больше верите, Анисья Васильевна, "Правде"
или Ленину?
— Ну конечно, Ленину я верю безусловно.
Я пошла в красный уголок и принесла том Ленина со
статьей "Карл Маркс", где было сказано, что Маркс немецкий еврей. "Правда"
была посрамлена, а Анисья Васильевна призадумалась.
Однажды она спросила меня:
— Ну объясните вы мне, чего не хватало этим евреям
врачам? Плохо ли им жилось в СССР, зачем они убивали наших вождей?
На что я ничего не нашлась ответить, как:
— По-моему, они были сумасшедшие. Иначе я не могу
объяснить.
Ведь не могла же я сказать, что все это дело сфабриковано,
что никаких преступлений никто не совершил.
Я снова получила бы срок за агитацию против советской
власти.
Так я жила в атмосфере враждебного любопытства,
ненависти и травли.
Несмотря на наши горести, я и четыре такие же ссыльные
женщины решили встретить 1953 год. Одна из этих женщин, Ида Марковна Резникова,
работала у нас в ателье портнихой, три другие были медицинские сестры.
Мы приготовили вкусный ужин, испекли торт, раздобыли
бутылочку вина. Пора было садиться за стол, но одна из женщин, Гита Абрамовна,
почему-то не пришла.
Я решила сходить за ней. Она жила неподалеку. Когда
я вошла в ее комнату, свет был выключен. Сначала я не поняла, дома ли она.
Включила свет и увидела Гиту, сидящую молча на кровати, с которой была снята
единственная драгоценность Гиты — пуховая перина. Рядом с кроватью лежала
упакованная и надписанная посылка.
— Что случилось, Гита? Почему снята перина с кровати,
что за посылка?
— Тише! — сказала Гита. — Уходите скорее, меня,
наверное, сегодня или завтра арестуют. Меня уже вызывали на допрос и спрашивали
о моем брате, который в 1939 году убежал из Польши в Палестину. Когда нас
с мужем арестовали, он посылал моей дочке деньги. Говорят, что деньги эти
от "Джойнта". Все, что у меня есть, я отправлю, если успею, дочери.
— Ну, тем больше оснований вам пойти и встретить
с нами Новый год. Кто знает, увидимся ли мы еще, да и вкусные вещи в тюрьме
не дают. Пойдемте!
— Нет, вы из-за меня еще тоже попадете, я уже меченая!
Еле-еле я увела ее к себе. Потом мы немного развеселились,
выпили вина, хорошо поели и решили, что, может быть, и не случится ничего
страшного.
— А теперь я пью молчаливый тост за самое свое большое
желание и прошу всех ко мне присоединиться, — сказала я. Мы выпили молча.
Потом оказалось, что у четверых было желание, чтобы в 1953 году умер Сталин,
и только Гита, как старый и правоверный член партии, пожелала, чтобы в 1953
году была революция в Италии и Франции.
До 5 марта, когда сбылось наше желание, и даже после
смерти Сталина в первые месяцы ничего не изменилось. Тот же страх ареста
(Гиту не арестовали), те же глупые статьи в газетах. Но в воистину прекрасный
день 4 апреля 1953 года в обеденный перерыв я вышла погреться на солнышке
и вдруг из мастерской выбежала вся в слезах Ида Марковна, бросилась ко мне
на шею и, захлебываясь, рассказала, что сейчас по радио передавали, что
весь процесс над врачами-отравителями сфабрикован Рюминым и его сообщниками.
Счастью нашему не было предела. Мы плакали, мечтали, что с нас тоже снимут
позорные приговоры, что мы вернемся к своим детям.
Счастливая, вошла я в контору и услышала последнюю
фразу из речи Пузиковой: "У американцев денег много, они сумеют купить,
кого им надо! "
Словно молния сверкнула в мозгу: "Сейчас я тебе
покажу, сукина дочь!" Я подошла к двери кабинета директора и громко сказала:
— Анисья Васильевна, выйдите сюда! — Это было грубым
нарушением субординации, совершенно у нас не принятым.
— Что вы говорите, Ольга Львовна?
— То, что вы слышите. Выйдите сюда вместе с Анной
Петровной (наш парторг). Они вышли.
— Сию минуту Мария Никитична сказала, что Верховный
суд подкуплен американцами. Я отсидела за недонесение на мужа 8 лет и не
хочу сидеть еще за Пузикову. В ее словах полный состав статьи 58 п. 10 —
дискредитация советского суда. Обычно карается это десятью годами лишения
свободы. Тут все эти слова слышали и могут подтвердить. В МГБ я не пойду,
а вот вам при свидетелях сообщаю. Уж вы и идите в МГБ.
Все окаменели.
— Мария Никитична, как вы могли сказать такую вещь?!
— воскликнула Анисья Васильевна.
— Ах, я не знаю, не знаю, я не подумала! — Мария
Никитична зарыдала и убежала домой.
Конечно, никаких судебных последствий неудачное
выступление Марии Никитичны не имело, ее только избил муж, член обкома,
так, что она четыре дня не ходила на работу и явилась с запудренными синяками.
Еще я не могла себе отказать в удовольствии подойти к Анисье Васильевне
и сказать:
— Анисья Васильевна, я спрашиваю вас как члена партии,
зачем Рюмину и его сообщникам было клеветать на невинных людей и позорить
нашу страну этим дурацким процессом? Плохо ли Рюмину жилось при советской
власти, зачем было идти на такое преступление?
На это бедная Анисья Васильевна что- то пролепетала
про американских шпионов. А еще я получила удовольствие, услышав песню блатарей,
которые быстро отзывались на злободневные события:
Дорогой товарищ Вовси,
Я сердечно рад,
Что теперь выходит, вовсе
Ты не виноват!
Понапрасну вы томились
В камере сырой,
Низвергать вы не стремились
Наш советский строй.
Дорогой товарищ Коган,
Знаменитый врач,
Ты взволнован и растроган,
Но теперь не плачь!
Зря тебе трепали нервы,
Кандидат наук,
Из-за этой из-за стервы
Лидки Тимашук!
Вы работали, трудились,
Не смыкая глаз,
А лягавая зараза
Капала на вас.
Слух теперь прошел в народе —
Это все мура.
Пребывайте на свободе,
Наши доктора.
Работники нашей конторы еще долго ходили с опрокинутыми
лицами, как будто они проиграли матч на первенство СССР.
Смерть Сталина
Шло совещание у директора в кабинете. Кроме меня,
не было ни одного ссыльного. Во время заседания в кабинет без стука вбежала
работница и начала:
— Анисья Васильевна...
— Почему вы вошли без разрешения? Удалитесь.
— Но, Анисья Васильевна...
— Я вам сказала: мы заняты. Удалитесь.
— Сталин умирает.
Как будто бомба разорвалась. Анисья Васильевна вскрикнула
и начала клониться набок, ей стало плохо.
Все, кто был в комнате, обернулись и посмотрели
на меня. Я страшно испугалась, что мое лицо выражает что-нибудь не то, что
надо, и закрыла его руками. Я дрожала.
Я себе говорила: "Или сейчас, или никогда".
А вдруг все мои великолепные обоснованные расчеты
лопнут, как мыльный пузырь?
А вдруг какой-нибудь Маленков, Берия, черт, дьявол
поддержит этот колосс и подопрет его еще миллион трупов? Этак он простоит
еще лет двадцать, на мой век и хватит.
Сейчас — или никогда! Я чувствовала, что у меня,
дрожат плечи. Потом я услышала о себе разговор: "Какая лицемерка: сделала
вид, что плачет, а потом открыла лицо — глаза сухие".
Все ходили как сумасшедшие. Вдруг все заболели бдительностью.
За сто километров приехала женщина, кого уже месяц тому назад назначили
примерку на 5 марта. — Сегодня мы не примеряем, — сказала я. (Я была дежурной
по залу.) Женщина начала спорить, что день-то рабочий. Я ее выпроводила,
меня потом вызвали в МГБ, записали все, что она говорила, имя, адрес. Больше
она у нас не появлялась.
Один бравый генерал выпил в ресторане и высказался
в таком духе, что хорошо бы это случилось лет на пятнадцать раньше, легче
было бы воевать. Вскоре он уже катил в этапе со сроком в двадцать пять лет.
Мне все казалось, что вот теперь, когда может быть
виден конец, меня схватят и прикончат.
Все надели траурные розетки.
Я мучительно думала: надеть или нет?
Меня подозвала Анна Петровна, наш парторг, и приколола
розетку.
— Так надо, — сказала она.
Я потом все боялась снять ее и носила дольше всех,
пока Анна Петровна не подошла ко мне и не сняла сама. Мы слушали гражданскую
панихиду. Выступил Берия:
... — Мы умеем делать дело.
Да, он умеет.
Маленков:
— Пусть помнят враги, внешние и внутренние, что
мы не ослабим бдительности.
Я помнила... Мне кажется, что никогда не было так
тяжело, как в год смерти Сталина, когда медленно, медленно начинало где-то
что-то проясняться и шевелиться.
Николай Адамов. Конец пути
Об этом лагере ходили слухи, что там были волнения, что заключенные не выходили на работу, требовали пересмотра дел, приезда к ним Маленкова, изменения лагерного режима, что вводили танки.
Приехав в Джезказган, я узнала, что все уже позади, волнения ликвидированы, в режиме произошли большие изменения. В частности, разрешены свидания с родными на неделю, причем для этой цели отводится помещение с двумя выходами: один — для заключенного, в зону, другой — для приехавшего на свидание — на улицу. Ничего подобного раньше в лагерях не было.
Я вошла в тесную комнатку, где стояли кровать, стол, два стула. С бьющимся сердцем села...
Отворилась дверь, вошел Николай.
Я с трудом узнала его: за четыре года он превратился в старика, съеденного туберкулезом.
Я пробыла у него неделю. В моей страшной жизни эта неделя была одной из самых тяжелых.
В конце пришел какой-то начальник и сказал, что Адамова можно актировать по здоровью, если я дам подписку, что буду его содержать и не предъявлю никаких претензий.
Я, конечно, дала эту странную подписку, и мы вместе вернулись в Караганду.
Начался наш новый этап жизни с Николаем в Караганде. Здоровье его заметно улучшилось, он поправился, окреп и вновь включился в политические споры. Надо сказать, что мы с ним часто расходились в оценке событий. Наши темпераменты были очень разные: он — боец, бесстрашный человек, а я — смертельно напуганная. У нас часто возникали споры.
В этот период в Караганде я вновь начала писать свои воспоминания, прерванные вторым арестом. Помню, я закончила главу "Лиза" и прочла ее Николаю. Ему очень не понравилось.
— Лиза твоя — предательница. Дочка ее спрашивает, как ей жить, спрашивает, неужели ты у "них" брала деньги, а она, боясь, что дочку не примут в комсомол (чтоб он сдох!), отвечает: "Да, я виновата". Она предала не только себя, всех нас! Всех признала виноватыми и в шпионаже и в террактах. Разве так надо писать об этом времени? Надо так писать, чтобы стены тряслись, чтобы крыша падала на их подлые головы! А ты жалеешь Лизу! Бедная Лиза!
Я не могла с ним согласиться и не могла писать иначе. Я ведь совсем не была политиком. Я только горячо жалела своих товарищей по несчастью и ненавидела наших палачей.
В это время шли слухи, что многих реабилитируют, и мы решили уехать из Караганды, чтобы хлопотать о реабилитации. Я поехала в Москву, а Николай — в Воронеж, где он был осужден и где находилось его дело. Приехав в Воронеж, Николай не только довольно быстро добился реабилитации, но и восстановился в партии. Когда на партийном собрании секретарь, вручая билет, поздравил Николая, он ответил:
— Это не меня надо поздравлять, я поздравляю вас с тем, что в партию возвращаются такие люди, как я.
Собрание было потрясено.
Николаю дали в Воронеже квартиру, он прописал к себе племянницу — студентку воронежского вуза. Сразу же нашлось много товарищей по комсомолу и гражданской войне, тоже в свое время репрессированных, но еще не реабилитированных. Николай хлопотал за них. Дом его был полон людьми, о которых он заботился, которые его уважали, признавали своим лидером. Он был в своей сфере, в своей стихии. Он устроился на работу. Племянница обожала его, как и он ее. Она вела хозяйство, он жил в семье, где был главой и кумиром, что ему было необходимо.
За это время он несколько раз приезжал ко мне в Москву, но в нашей семье он не мог найти себя. Он был чужой в моей среде и остро чувствовал это. А я не могла уйти из своей семьи: я была поглощена уходом за стареющими и болеющими сестрами, появились внуки, и мне казалось, что это ко мне вернулись мои дети, они заполнили мою жизнь. Так мы остались жить каждый в своей семье, переписывались, иногда встречались.
Здоровье Николая, подорванное туберкулезом, все более ухудшалось. Он часто болел. Однажды я получила трагическое известие от его племянницы: он заболел воспалением легких, попал в больницу и умер там.
Было ему 62 года.
Реабилитация
Наконец я подала заявление о реабилитации. Дело мое попало к прокурору Иванову, человеку с оловянными глазами, который каждый раз, когда я, прождав 5 — б часов в очереди, входила к нему, говорил деревянным голосом:
— Ваше дело будет разобрано в свое время. Очередь до вас еще не дошла.
Однажды он открыл шкаф и показал мне целую библиотеку дел в одинаковых папках.
— Вот профессорское дело, по которому проходите в и ваш муж. Видите — более ста участников, и все дел надо разобрать.
— А многие ли из участников живы? — спросила я. Он замялся.
— Кое-кто жив.
— Так нельзя ли начать с дел тех, кто жив, а то, боюсь, до своей очереди никто не доживет.
Так это тянулось до Двадцатого съезда. После съезда, в начале марта, я пришла в Верховный суд и узнала, ч мое дело передали другому прокурору. Фамилии его я, к сожалению, не помню. Мне велели кратко написать о своем деле. Я написала: "20 лет жду суда. Дождусь ли я его до смерти или нет?"
Меня и жену моего брата, которая везде со мной ходила, впустили к прокурору. Нас встретил молодой веселый человек, лет тридцати пяти, по-видимому, армеец. Я подала ему свое заявление.
Невестка, которая раньше не видела, что я написала, ужаснулась и начала извиняться.
— Она такая нервная, уж вы извините ее.
Он широко улыбнулся.
— Будешь нервная, понять не трудно. Теперь дело пойдет быстро. Я думаю, не больше месяца.
— Но меня выселяют из Москвы. Вчера была милиция и велели мне в двадцать четыре часа покинуть Москву.
— Прячьтесь, прячьтесь от милиционеров. Скоро это кончится. Вы можете пожить немного в другом месте?
— Могу, у сестры.
— Дайте телефон, я вам позвоню.
8 марта раздался телефонный звонок и веселый голос моего прокурора сказал:
— Получайте подарок на 8 марта. Ваше дело разобрано, справку о реабилитации получите в канцелярии Верховного суда. О дне вас известят. Поздравляю.
Когда я пришла в назначенный день за справкой, в приемной было человек 20, почти все женщины лет по 50 и старше. Одна глубокая старуха украинка с полубезумным взором. Она все что-то шептала сама себе. У окна сидел и курил мужчина лет сорока.
Вызывали по очереди. Из кабинета выходили и опять чего-то ждали. Когда назвали фамилию мою и моего мужа, мужчина, сидевший у окна, встрепенулся. Я зашла и получила справки о реабилитации. Мне сказали, что нужно подождать в приемной, выдадут справки на получение паспортов и денег.
Справка моя гласила следующее:
"Военная Коллегия Верховного суда Союза ССР. От 6.4.1956 г. № 44-03393/56
Дело по обвинению Слиозберг- Адамовой Ольги Львовны
пересмотрено Пленумом Верховного суда Союза ССР 24. V. 1956 г.
Приговор Военной Коллегии от 12.Х1. 1936 г.. Постановление
Верхсуда СССР от 21.XI. 1940 г. и постановлении Особого Совещания при МГБ
от 19.Х1.1949 года в отношении Адамовой-Слиозберг отменены, и дело прекращено
за отсутствием состава преступления.
Председательствующий судебного состава Военной Колегии
полковник юстиции П.Лихачев".
Арестована я была 27 апреля 1936 г. Значит, я заплатила
за эту ошибочку 20 годами 41 днем жизни.
Когда я вернулась в приемную, мужчина, сидевший
окна, подошел ко мне.
— Скажите, ваш муж читал в университете истории
естествознания?
— Да, до 1936 года.
— Я учился у него. Какой это был преподаватель!
Более широкой эрудиции, блеска изложения, любви своему делу я не встречал
ни у кого.
Мы замолчали. Вышел военный и стал выдавать справки
на получение паспортов и компенсаций.
Мне полагались двухмесячные оклады, мой и моего
мужа, и еще 11 руб. 50 коп. за те 115 рублей, которые были у моего мужа
в момент смерти.
Старуха украинка, получив справки, дико крикнул.
— Не нужны мне деньги за кровь моего сына, берите
их себе, убийцы. — Она разорвала справки и швырнула их на пол.
К ней подошел военный, раздававший справки.
— Успокойтесь, гражданка... — начал он. Но старуха
снова закричала:
— Убийцы! — Плюнула ему в лицо и забилась припадке.
Вбежал врач и два санитара, и ее унесли.
Все молчали подавленные. То здесь, то там раздавались
всхлипывания и громкий плач. Я сама не сумела сдержаться, рыдания душили
меня. Мужчина подошел ко мне.
— Я тоже получил справку о реабилитации своего отца.
За отсутствием состава преступления... Он, как и ваш муж, был редким человеком.
Мы вышли вместе. Мой спутник довел меня до дома.
Он спросил:
— У вас есть сын?
— Да, —ответила я.
— Похож на отца?
— Очень.
— Хорошо хоть это.
Он поцеловал мне руку и ушел. Я вошла в свою квартиру,
откуда меня уже не будут гнать милиционеры. Дома никого не было, и я могла,
не сдерживаясь, плакать.
Плакать о муже, погибшем в подвале Лубянки в 37
лет, в расцвете сил и таланта; о детях, выросших сиротами с клеймом детей
врагов народа, об умерших с горя родителях, о двадцати годах мук, о друзьях,
не доживших до реабилитации и зарытых в мерзлой земле Колымы.
От редакции.
На этом книга "Путь" Ольги Львовны Слиозберг
заканчивается. Приложением к этой книге могут служить ее "Рассказы
о моей семье", часть из которых мы уже публиковали. Остальные рассказы
будут опубликованы в одном из следующих номеров "Еврейской Старины".
