Корни бывают зубные, квадратные и еврейские.
Последние
отличаются тем, что их труднее извлечь.
В. Дымшиц (из
разговора по дороге к метро)
Они как будто бы не зависят от нашего желания, нашей воли. Они просто есть. Их данность неотвратимее даже, чем зубная боль. В науке такое свойство называется примордиальностью, от английского primordial (изначальный, исконный), происходящего, в свою очередь, от латинского существительного primordium (первоначало, основа), построенного из двух слов: primus (передний, начальный, главный) и ordior (ткать, навивать основу, начинать речь).
Ткацкие метафоры пронизывают наш язык и наше сознание. Первоначала мы называем основой, и в переплетении нитей – не текстиля, но текста – повествования пытаемся разглядеть смысл. Уток и основа, изменчивое и вечное, произвольное и данное, выбранное нами и выбравшее нас:
Впрочем, любой заданный, предустановленный порядок вещей современного человека смущает. Или даже – возмущает. В гуманитарных науках последних десятилетий это возмущение проявляется как критика структурализма. Традиции, этнические и даже половые различия нынче надо изучать как изобретенные и сконструированные. Не Богом, конечно, и не «матушкой-природой», а людьми, обществом.
В нашей общественной жизни со времен Французской революции господствует идея всеобщего равенства. То есть, неравенство, конечно, остается – но только если оно имеет причину, согласную с разумом. Своих начальников мы хотим выбирать сами – и чтоб никто их нам не навязывал. Неравенство нынче находят не в природе вещей, независящей от нашего с нею согласия. Мы признаем только такое неравенство, которое сами устанавливаем, только наш свободный выбор. Правда, не совсем понятно, чей же это – «наш» – выбор? Но каждый может думать, что причастен к этому «мы» – потому, например, что ходит на выборы, и его скромный голос вливается в общее решение.
А еще раньше, задолго до Французской революции и постструктурализма, «природное», предустановленное неравенство и различие отменил Новый Завет: «Нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе». Новое же разделение – на христиан и нехристей – совсем другое: в нем нет никакой данности, в которой так безнадежно завяз «ветхий человек»; оно зависит лишь от свободного выбора нового человека. «Нет ни Еллина, ни Иудея, ни обрезания, ни необрезания, варвара, Скифа, раба, свободного:»
Низвергнутые с высот, на которых некогда были пред-установлены, различия отыскали последнее свое прибежище под землей, в метафоре корней. И в самом деле, куда нам деться от генетического родства и происхождения? Пока ученые воспаряют в свои небеса, глядя сверху на социально сконструированные различия, внизу, в подземной тьме сплетаются и ветвятся наши корни, выпрастывая наружу одинаковые лишь с виду побеги. Как это у Шварца говорил Король? «Сделаешь гадость – все ворчат, и никто не хочет понять, что это тетя виновата».
Можно ли доверять своим корням, обязывает ли нас к чему-нибудь наше происхождение, наше прошлое – или же правы те, кто считает все это социальным конструктом, новоделом с претензией на аутентичность? Что, например, важнее для нас: простые и ясные национальные мифы, рождающие священный трепет и чувство преданности той или иной Родине – или же разрушительное для высоких чувств знание деталей и подробностей истории? Должны ли женщины и мужчины соответствовать своему биологическому полу, иметь предопределенную самой природой «правильную ориентацию» – или же все дело в социальном гендере, который можно и поменять по своему усмотрению? Споры эти отнюдь не лишены смысла – несмотря на то, что стороны говорят на разных языках. Это спор – точнее, не спор даже, а конкуренция, которая могла бы стать взаимодействием двух взглядов на жизнь: коренного, почвенного, теплого – и холодного, отстраненно-рассудочного.
Нет, я не буду говорить о том, что нужно и то, и другое, и что одно без другого немыслимо и ущербно. Это, кажется, само собой разумеется. И я не буду предлагать какой-нибудь универсальный рецепт примирения двух сторон нашего бытия, двух точек зрения. Такого рецепта, я думаю, просто не существует – слишком уж различны ситуации и обстоятельства, в которых возобновляется этот неизбывный конфликт природного и произвольного. Я хочу сказать не о корнях и разуме, но лишь о языке, заставляющем нас видеть их отношения так, как мы их видим. Я говорю о метафоре корня.
Когда нечто данное, основное, от нас независящее, мы называем «корнями», мы помещаем их под землю, куда не проникает свет разума. Мы видим наши основания как иррациональные и пред-рассудочные. И даже, может быть, страшные. Кто знает, что творится там, в черной земле нашей природы, за гранью сознания и рассудка? Помните, «Жук в муравейнике», братья Стругацкие: Лева Абалкин, человек, подброшенный пришельцами – сверхцивилизацией Странников, с виду такой же, как все, не знающий сам о своем происхождении, мечется по Земле в поисках ответа на свои – такие человеческие – вопросы. А в музее – не под землей даже, а в музее – хранятся его непостижимые корни-«детонаторы». И хорошие, но озабоченные безопасностью человечества люди («стояли звери около двери:») застрелили его на всякий случай при попытке прикоснуться к своим корням.
Уж не евреем ли был этот Абалкин? Таким советским ассимилированным евреем, преданным русской культуре, но, как часть «малого народа», исполняющим, быть может, заложенную в его генетическую память, неведомую ему самому и потому особенно опасную для «большого народа» программу? Не в этом ли одна из причин еврейской «ненависти к себе»?
Чтобы прикоснуться к своим корням, надо вырвать их из земли – убить их. Когда мы называем данные нам основания корнями, мы подразумеваем, что к ним нельзя прикоснуться, их нельзя увидеть – в них можно лишь иррационально верить. Или, наоборот, не верить, бояться их. Впрочем, от этого мало что меняется. Скрытые во тьме наши корни и беспочвенный наш разум не могут без вреда для себя выносить присутствие другого. Такова цена метафоры.
Почему же оказалась в небрежении другая метафора – не корни, но основа ткани, в которую вплетаются изменчивые нити наших предпочтений? Здесь – все на свету; основа известна и потому не страшна, не таит в себе неведомой, питаемой подземными соками силы. Кто такие евреи – происходят ли они все от общего корня или же вплетают свои судьбы, каждую на свой лад, в общую основу? Впрочем, одно другому не противоречит. Вопрос лишь в том, какую метафору мы используем – ботаническую или ткацкую, текстуальную.
Мы склонны верить в существование еврейских корней, но основе не надо верить – она просто есть, она вся на виду. Это – Библия, в которой говорится о «настоящих», основных евреях. Эти «настоящие» евреи – литературные персонажи Библии. Все остальные связывают себя с теми – основными, текстуальными – разными способами. Не обязательно это связывание основано на религии. Человек остается евреем, пока хоть что-то – хотя бы только имя иври – соединяет его с его литературным, библейским прототипом. Верно и обратное: вплетая свою судьбу в ткань библейского текста, человек может стать евреем. Пример тому – русские субботники, иудействующие.
Нити жизней большинства современных евреев протянулись далеко от своей небесной основы, и свободные концы их упали на землю. Можно даже подумать, что они растут из этой земли, из скрытого в ней корня. Все дело в том, как на это посмотреть и что мы хотим увидеть.
***
Всевышний, как утверждают наши мудрецы, сотворил мир тканым, основой и утком – шти ва-эрев. Взял Он, говорят другие мудрецы, два мотка ниток – один из огня, а другой из снега – и смешал их, и сотворил из них мир.
Основой, конечно, же, был огонь – Тора, «огненный закон», начертанный пламенем в небесах и данный нам, быть может, против нашего желания. А наш рассудочный выбор, от холода которого твердеет текучая вода, образует снежные нити утка.
Печатная версия статьи опубликована в журнале: +(972) Иерусалим–Петербург. 2004. №4
