Grajfer1
Элла Грайфер
До полной потери сознания

 

 


   
    
    Прошли безвозвратно те славные времена, когда каждая стенка пела славу КПСС, а школьные учебники хором утверждали первичность материи (хотя под «объективную реальность, данную нам в ощущениях» привидение подводится куда легче, чем электрон).
     Еще интереснее был, помнится, вопрос насчет общественного бытия и общественного же сознания... что у них там было раньше – яйцо или курица? Ответить на этот вопрос с точки зрения исторического материализма возможно только путем всеобщего и полного исключения исторического опыта. Известны случаи, когда общественное сознание исчезало по причине отсутствия соответствующего бытия (пример – уничтоженный Холокостом ашкеназский мир), но вот у нас на глазах идет ко дну Европа, хотя никто их не бил и не обижал, и сыты были, и пьяны, и нос в табаке. Полный провал и развал наблюдается прежде всего в области этого самого сознания, и оно, сознание, явственно тянет ко дну бытие.
     Почему это происходит, я не знаю. Но кажется, могу хотя бы отчасти описать – как. Развал общественного сознания удобно проследить по трем китам, на которых оно стоит: мифу, ритуалу и стереотипу поведения. Начнем с конца.


     Стереотип поведения


    
    Крошка-сын к отцу пришел
    И спросила кроха:
    Что такое хорошо
    И что такое плохо?
     В. Маяковский.


    
    
    Немудреный этот стишок дает на самом деле полную картину обсуждаемого вопроса. Во-первых, воспитывается этот самый стереотип в детстве путем подражания окружающим взрослым (хотя словесно они свои уроки выражают и не всегда). Во-вторых, включает он как моменты нравственные (общечеловеческие), например: «Если бьет дряной драчун/ Слабого мальчишку,/ Я такого не хочу/ Даже вставить в книжку.», так и нечто, принятое только в данной культуре, например: «Если сын чернее ночи,/ Грязь лежит на рожице,/ Ясно – это очень плохо/ Для ребячьей кожицы». Так думаем мы, а вот монголы времен Чингиз-Хана на сей счет придерживались противоположного мнения. Конечно, в пользу нашей позиции можно привести данные микробиологии (супротив науки, само собой, не попрешь), но бывают ведь случаи и менее бесспорные.
     Представьте себе ситуацию: в контору пришел новичок, порядков он еще не знает и, естественно, ошибается. Его сосед замечает ошибку и... Что должен он сделать, чтобы помочь новому товарищу? В Европе или в России – подойти и тихонечко, чтоб начальство внимания не обратило, поправить и подсказать. Новичок поблагодарит и воспримет это как ободрение и поддержку. А вот в арабских странах, представьте себе, он это воспримет как личное оскорбление. По тамошним правилам игры такое поведение устанавливает между вами отношения начальник/подчиненный, т.е. равный по положению коллега, пользуясь неопытностью новичка, претендует на власть над ним. В арабской стране правильной линией поведения будет... подойти потихоньку к начальнику и обратить его внимание на то, что не так. И никто это не расценит как донос – ведь право поправки имеет только начальник, ему и передают – по инстанции.
     Так что же тут лучше и кто тут прав? Вопрос бессмысленный. Лучше – так как принято в данном обществе, дабы наладить нормальные отношения с людьми, его составляющими. Это всякий психически нормальный человек поймет без всяких теорий. Главное – в чужой монастырь со своим уставом не лезть. Но что будет, если собрать носителей разных уставов в одно монастыре? Хорошо, если часть из них согласится оставить свой стереотип и перейти на другой... А если нет?.. Ведь ситуация, описанная мною, всего один пример расхождений между культурами, а их при желании можно тысячи накопать!
     И вот, представьте себе, приходит эдак крошка-сын к отцу, спрашивает его, насчет частоты умывания и в ответ слышит – раз в день, а сам видит, что один его одноклассник по три раза на день душ принимает, другой – хорошо если в месяц раз, а семейство через дорогу и вовсе в ванне карпов выращивает... Дезориентация и полная релятивизация всего жизненного уклада... А за ним, как показывает опыт, в опасности оказываются и заповеди общечеловеческой нравственности... За бесчисленными теориями, речами и воспеваниями культурного плюрализма как-то упустили мы из виду проверить его на элементарную осуществимость. Выяснить, что же на самом деле и в каких случаях происходит при попытке культуры совместить: диалог, суммирование или аннигиляция?
     Даже в таком «плавильном котле» как Америка в нерастворимый осадок выпали индейские племена. Несовместим их образ жизни с американским, и менять они его не хотят. Согласились (не будем уточнять – как и почему) в американской жизни не участвовать, а в своей резервации по-своему жить. Хоть и не межгосударственная, но межкультурная граница обозначена четко. По тому же принципу устраивались когда-то евреи в своем квартале. Каменной стеной обносился он не всегда, но культурный рубеж всеми признавался. С ассимиляцией он стал размываться, но только потому, что согласились евреи от каких-то элементов своей культуры отказаться – в чужую перейти. А вот с арабами во Франции этот номер не прошел.
     Есть и еще один вариант: обе культуры гибнут, а на их месте возникает третья. Происходило и происходит это в истории неоднократно, но никому пока что не удалось разъяснить и описать, какими обстоятельствами обусловлен выбор варианта. Как народы и люди до жизни такой доходят, какие происходят в обществе сдвиги, какие механизмы срабатывают, можно ли управлять этим процессом...
     Вот, к примеру, в начале прошлого века поставили в России грандиозный эксперимент: многонациональную империю перелицевать решили в страну, «где волею единой народы все слились в один народ», и поначалу даже, вроде бы, получалось... ну, недолго, где-то первые двадцать лет. Уже в конце тридцатых появились на блестящем единстве первые трещинки, мощным катализатором оказалась война, и дальнейший развал был уже делом времени...
     Оказался рецепт коммунистов несостоятельным, а другого пока что никто не предлагает. Это я знаю точно, потому что если бы был на свете такой рецепт, Израиль бы первым за него ухватился. С руками бы оторвал! Нам ведь всю свою алию разноволновую интегрировать надо позарез, а интегрировать-то и нечем. Теоретически это, вроде бы, должна бы сделать религия, но, во-первых, верующих у нас раз-два и обчелся, а во-вторых... Приезжайте в Беер-Шеву, я вам целую улицу синагог покажу: одна за одной, аккуратненько эдак, рядышком – тунисская, марокканская, индийская, эфиопская... дай Бог памяти, какие-то там были еще...
     Притом, что все они, от главного раввина до последнего новообращенного хабадника, безоговорочно признают иудейское правоверие соседей, но... молиться с ними не хотят и даже за стол один не садятся. Так-то вот: вера верой, а ритуал – врозь!
    
     Ритуал
    


    
    А что он видел, умерший сокол,
    В пустыне этой без дна и края?
     М. Горький


    
     Слово это в последнее время стало весьма многозначным. Говорят, например, о существующих в разных культурах ( и даже у животных) ритуалах приветствия, ухаживания и т.п. Но я бы это все же скорее отнесла к стереотипам поведения. Настоящий ритуал всегда и всюду связан (или хотя бы был связан во времена цветущей молодости) с тем, что Аристотель называет «катарсис» - переживание некоего возвышения и очищения души.
     Ни одно человеческое общество без ритуалов не обходится. Любой ритуал имеет форму (как минимум – словесную, сопровождаемую, в большинстве случаев, жестами и другими действиями). Если ритуал коллективный, то слова могут произноситься, а жесты выполняться не всеми участниками, но если «пассивная» часть не притворяется, а действительно участвует, она активно сопереживает. Ну, а содержание?
     В нем два необходимых компонента, которые меня так и подмывает назвать «базисом и надстройкой», но во избежание терминологической путаницы пришлось изобрести куда менее удачное: «основа и рационализация».
     Основа – феномен эмоциональный, а именно – вышеуказанный «катарсис» во всех разновидностях и стадиях его переживания – от раскованности, эмоционального подъема или приступа мировой скорби до экстаза, опасной агрессивности или впадения в транс. Каждому из ритуалов всех времен и народов соответствуют одно или несколько состояний из этого обширного набора. Во многих из них употребляются для этой цели химические наркотики (в Европе традиционно – алкоголь) или психотехники (Иисусова молитва у православных, богородичная у католиков, хасидские пляски, суфийское кружение).
     Ни одно человеческое общество «обществом трезвости» быть не может. Обратите внимание: наркоманы, к сожалению, были всегда, но массовым это бедствие становилось именно в периоды кризисов, когда множество людей теряли способность принимать ритуалы всерьез и возникший вакуум заполняли химическими возбудителями, при неритуальном употреблении которых меру утратить очень легко.
     Ритуальное «опьянение» в алкоголизм, как правило, не вырождается по причине «встроенного ограничителя». «Катарсис» однозначно трактуется участниками как чувство причастности к некоему сверхчеловеческому началу, которое даже не всегда сверхъестественно, но всегда – выше и ценнее отдельной личности. К тому, на что эта самая личность, по выражению Сент-Экзюпери «обменивает себя» - к смыслу ее жизни.
     Как именно каждая личность или группа этот «смысл» представляет и описывает, насколько совместим он с «объективной реальностью, данной нам в ощущениях», на ритуал прямо не влияет и для большинства человечества особого значения не имеет. Исторический опыт (например, христианских миссионеров) свидетельствует, что этот «смысл» - я назвала его «рационализацией» - можно тихой сапой подменить - народ и не заметит, если только останется привычной форма и психологическая «основа». Однако, совсем без него все-таки никак невозможно.
     Один и тот же ритуал может, в принципе, нести и поддерживать различные «рационализации», независимо от степени их рациональности. Зато ни одна, даже самая рациональная, идея «смыслом жизни» стать не может, покуда не будет пережита на уровне катарсиса. Может быть, не всегда непосредственно в ритуале – годятся и его производные, объединенные понятием «искусство».
     Уже Аристотель говорил о катарсисе именно в связи с театром. Что искусство традиционно ценится именно по мере своей способности вызывать катарсис, по опыту знает каждый, даже если не упоминать впрямую современные экстатические радения типа рок-тусовки. Кстати, и большой, зрелищный спорт исполняет в наши времена ту же функцию, причем «рационализация» его – строго патриотическая: от двора до державы включительно.
     Из собственного опыта вспоминаю, что «антисоветчину» воспринимала поначалу в штыки. Не то чтобы не верила, а... представлялись эти мысли предательством, нарушением какого-то внутреннего обета... покуда в руки мне не попал Ахматовский «Реквием»... Никаких рациональных, обоснованных объяснений, тем паче, пропаганды какого- либо мировоззрения, как известно, он не содержит, но... Восстанавливая по памяти тогдашние свои ощущения, могу примерно сформулировать: коль скоро эту «рационализацию» несет столь серьезный катарсис, как минимум, право на существование она имеет.
     Даже самое что ни на есть «чистое искусство» безусловно претендует на слияние с той самой красотой, которая «спасет мир». Не важно, насколько обоснованы его претензии – важно, насколько соглашается с ними почтеннейшая публика.
     Ведь ритуал эффективен только тогда, когда все участники (в т.ч. и «пассивные») воспринимают его всерьез. Во многих культурах посторонних к ответственным ритуалам вообще не допускают (сравн. Иерусалимский Храм), ибо для «неврубившегося» любой ритуал смешон и странен – как для трезвого поведение крепко выпивших. Именно такой взгляд «со стороны» на ритуальные моменты жизни (в т.ч. на искусство) прекрасно описал Лев Толстой.
     Беда (скорее, чем вина) Льва Николаевича, однако, в том, что такое восприятие чужого ритуала вполне нормально (тем более, если хватит ума отнестись пусть и без понимания, но с уважением), а вот свои, родные с детства ритуалы так воспринять – уже не норма, а патология. Даже процесс замены одного привычного ритуала другим – тяжелая, болезненная ломка, а уж оставление святого места пустым – прямой путь к самоненависти.
     Про самоненависть ассимилированных евреев – тома написаны, а вот интересно, замечал ли кто-нибудь ту же болезнь у современных европейцев вполне «арийского» происхождения? Эту всечасную готовность к покаянию: перед жителями Руанды – за то, что те друг друга резали! Перед обращенными в рабство африканцами – хотя ввели-то такую практику в международный обиход как раз арабы, а европейские христиане были, наоборот тому, инициаторами ее прекращения. Перед теми же арабами за крестовые походы... можно подумать – единственную попытку насильственного захвата «Святой Земли»... (А самим-то арабам ее Византия в свое время, надо полагать, поднесла на блюдечке с голубой каемочкой!..) Перед инками за разрушение их империи, созданной, вероятно, исключительно по доброму согласию соседних племен...
     Впрочем, и самоненависть, став доминирующей, породила ритуалы свои... своего рода «антиритуалы» 68-го года... Вот, кстати, прекрасная иллюстрация нашего тезиса: «рационализация» сама по себе вовсе не обязана быть рациональной. А вернее сказать – рациональность ее специфическая: рациональность мифа.


    
     Миф
    

    

    Правда жизни не тождественна правде искусства.
     Б. Брехт


    
    
    Слово «миф» употребляют нередко как ругательство, вернее, интеллигентный эвфемизм простонародного «враки», и некоторый смысл в этом, безусловно, есть. Ибо миф, по определению, непроверяем. Не существует, к примеру, критериев, позволяющих с уверенностью сказать, сотворен ли мир Высшей Силой или вовсе безначален и был всегда.
     Но если все равно не выяснить – зачем же тогда сочинять? Почему бы не сказать просто и честно: «Не знаем и знать не можем»? Ан нет! Нет и не было на белом свете ни одной человеческой культуры, которая не постаралась бы рационализировать свою вселенную, объяснить, охватить ее если не силой, то уж по крайней мере разумом и логикой. Создание мифологии есть обживание мира.
     Мир человека должен, обязан быть разумным, ибо без этого ни принимать решения, ни поступки осмысленные совершать невозможно. Миф рационализирует все – от капризов погоды до собственной традиции, а поскольку в традицию эту входят и стереотипы поведения, и ритуалы – то и их заодно, но все – небескорыстно. Как правильно заметил Ницше, любую онтологию выдумывают, в конечном итоге, ради этических выводов, которые из нее можно сделать. Если мир сотворен – имеет смысл налаживать отношения с его Творцом. Если безначален – куда важнее уловить и использовать его закономерности. А если вместе с Ницше сказать: «Да черт его знает, откуда взялся!», то и выйдет нам в качестве идеала «сверхчеловек», а по-русски: сам пан – сам дурень!
     Вопрос о событийной правдивости мифологического рассказа не имеет ни ответа, ни смысла. Да, в основе некоторых мифов могут лежать исторические события, но в рамках мифологии эта фактологичность никаких преимуществ перед историями заведомо фантастическими не дает. Правда или ложь мифа определяются не правдоподобностью истории, в которой он изложен, а правильностью или ошибочностью делаемых из нее выводов. Рассмотрим три примера.
     Первый – сказка какого-то из северных народов (эвенки? чукчи?) про глупых и злых детей, не пожелавших ухаживать за больной матерью. Оскорбленная мать превратилась в птицу-кукушку и навсегда покинула свое потомство.
     Было ли это на самом деле? Скорее всего, все-таки нет. Но вот предупреждение о том, что неуважение к родителям обернется непременно большой бедой... с этим спорить трудно.
     Второй – известная советская история Павлика Морозова. Что там на самом деле произошло, никто уже, наверное, в точности не расскажет, но существует достаточно правдоподобная версия, которую я слышала где-то в начале 90-х годов.
     Приснопамятная эпоха коллективизации. Родная советская власть отбирает у крестьянина все подчистую, он же старается всеми правдами и неправдами припрятать хоть что-нибудь. Председатель совета товарищ Морозов соглашается, за приличное вознаграждение, прикрыть фальшивыми справками таковую противозаконную деятельность своих односельчан. Вознаграждение, а также зависимость, в которой они от него оказываются, ударяет ему в голову, он начинает куражиться, пьет, издевается над женой и детьми, а вскоре и вовсе оставляет семью и уходит к любовнице. Старший сын его, подросток Пашка, просто и страшно мстит: доносит властям о «художествах» беглого папаши. Калиф на час идет под суд, а затем и в ссылку. Но в качестве «вещдоков» на процессе, естественно, фигурирует припрятанный крестьянами хлеб. И, естественно, реквизируется. Тут уж крестьяне, включая близких родственников, в свою очередь, мстят юному доносчику.
     Правдоподобно? ...Более, чем!
     Советский миф, однако, – не греческая трагедия. Он утверждает, что достойно и праведно есть сыну доносить на родителя, что должно и спасительно разрушать семью. И разрушает ее там, конечно же, не злостный антисоветский папа, а положительный сын. Великое деяние достойное светлого героя! Так хорошо это для общества или плохо? Надо ли делать как миф этот рекомендует, или вовсе наоборот? И если наоборот, то рекомендации его лживы, хотя сама история очень может быть, что правдивая.
     Третий пример – сопроводительная мифология знаменитого «дела врачей». На уровне повествовательном – просто перепев со времен европейской эпидемии чумы известной истории про «отравление колодцев». А на уровне мифа?
     В 15 в. в Европе еврея ни с кем перепутать было невозможно. Он был прежде всего гражданином своей общины, носителем своей, отличной от аборигенов, культуры. Сразу видно было, кто тут свой, кто чужой. В эпоху всеобщего страха, разброда и шатания «козел отпущения», против которого можно сплотить разваливающееся общество, позволяет сохранить самосознание, иерархию и элементарный порядок. Количество жертв эпидемии от этого не уменьшится, зато оставшиеся скорее и надежнее вернутся к нормальной жизни.
     С другой стороны, конечно, может быть, если бы усилия, затраченные на погром, направить в научно-исследовательское русло, может, пораньше бы на пару веков и вакцину изобрели... Но кто же это мог знать заранее!..
     Зато ассимилированный еврей века 20-го стал в обществе невидимкой. Прежде чем против него сплачиваться, надо еще его отыскать. И вот, вместо простого, логичного погрома начинаются поиски этого самого «чужого» по всем чуланам, под всеми кроватями, вплоть до собственной родословной. А уж в родословной личных своих неприятелей, конкурентов или соперников покопаться... такой случай грех упустить! Даже Солженицыну в свое время недоброжелатели бросали обвинение в «еврейских корнях» - поди потом, отмойся! Результат – всеобщая подозрительность, недоверие друг к другу, склоки, интриги... Не до сплочения тут!
     В общем, был в 15 веке миф в какой-то мере оправданный (не с точки зрения евреев, конечно, ну так и миф же не еврейский!), а со временем, с изменением ситуации, стал он уже стопроцентно лживым.
     В современном мире признанной формой мифологии является литература. Не в качестве проповедника и утвердителя определенного мировоззрения (хотя и такое не исключается), а в качестве орудия «охвата» и постижения какой-то части действительности. Той части, которая в данный момент представляется автору важной.


     «Пассионарность» - слово красивое
    

    Он каяться и плакать не желает,
    Он жертвует спасением души,
    Поскольку в ересь вовсе не впадают
    Подонки, дураки и торгаши.
     Н. Болтнянская


     Наше «троичное» деление общественного сознания – прием, конечно же, условный – для удобства рассмотрения. В реальности все три его «ипостаси» плотно переплетены. Поэзию, например, или «эпический театр» Брехта можно с полным правом отнести как к области ритуала, так и к мифу, стереотип поведения, как правило, пронизан ритуалом насквозь, а миф излагает и «объясняет» то и другое. Все это в совокупности совпадает примерно с тем, что в наши дни определяют понятием «культура».
     В истории конкретной общности сознание неизменным не остается. Оно потихоньку меняется, вместе с бытием. Самая гибкая часть – стереотип поведения, затем наступает очередь мифа (его начинают рассказывать иначе, а если уже записан – корректируют толкованиями), самая консервативная часть – ритуал, у него меняется обычно только рационализация.
     Сказанное относится практически ко всем более или менее долговременным общностям: сословным и кастовым, профессиональным и религиозным, но, конечно, наиболее характерными и наиболее долголетними являются общности национальные и то, что именуется ныне «цивилизациями». Долголетними, но, как показывает опыт, все-таки не бессмертными.
     Мало кому не знакома нынче идея Л. Гумилева, связывающего гибель цивилизаций с исчезновением в них т.н. «пассионарности», которую многие, ничтоже сумняшеся, путают с бурным темпераментом. Но у Гумилева-то все не так. К природному темпераменту это свойство отношения не имеет, темпераментом могут быть весьма щедро наделены и личности, которых его классификация относит к «субпассионариям», напр. «бродяги-солдаты».
     Оговорюсь сразу: я не в восторге ни от Гумилевской теории происхождения пассионарности, ни от его утверждения, что угасание ее – причина гибели цивилизаций. Вполне возможно, что не причина она, а следствие каких-то иных процессов, и берется вовсе не оттуда, где он ее раскопал, но то, что гибель цивилизации, если только не уничтожают ее извне, всегда отмечена угасанием «пассионарности» - несомненный факт. Именует же он ею не что иное как склонность воспринимать всерьез и высоко ставить на личной шкале ценностей описанную нами «троицу».
     Пассионарная личность способна «до крови и смерти» отстаивать любимый или опровергать нелюбимый миф, она в депрессию впадает лишенная ритуального катарсиса и как личное оскорбление воспринимает предложение отречься от стереотипа поведения родного коллектива.
     Так вот, по моим наблюдениям, закат западной цивилизации начался с того, что пассионарии (падает ли или, наоборот, растет в тот момент их количество – сказать не берусь) начали исповедовать мифы для общества разрушительные и образуют в нем подобщества контркультуры. Далеко не всегда они устраивали заговоры с целью свержения, но и предотвращать таковые, буде встречают, не торопились тоже. У Достоевского (кажется, в «Дневнике писателя») есть рассуждение о том, что если бы сам он обнаружил террориста, не смог бы на него донести – интеллигентское приличие обязывает... В «охранительных» же кругах остались, по преимуществу, те самые «равнодушные», которых не без основания советует опасаться Ясенский. Им все и вовсе пофигу.
     Повествовательная, «теоретическая» оболочка антимифологии может быть, как у всякого мифа, самой различной. Нередко она принимает форму суперохранительную и сверхпатриотическую (как, например, нацизм). Но на уровне практики – всегда раскалывает общество, вносит в него подозрительность и страх каждого перед каждым. А может объявить себя путем к полной и абсолютной свободе и быстро свестись к тотальной слежке (как знаем мы из собственного опыта).
     Мне этот процесс напоминает раковый процесс в живом организме: Больные клетки, стремящиеся убить его, гораздо активнее, напористее и жизнеспособнее здоровых.


    
     Между Прометеем и Фаустом


    
    
    Философы лишь различным образом объясняли мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его.
     К. Маркс «Тезисы о Фейербахе»

    
    
    То, что я сейчас скажу – не более чем гипотеза, попытка ухватиться за нитку, что размотает весь клубок. Возможно, это вопрос личного опыта, но... по-моему, началом конца Европы можно условно обозначить момент переосмысления мифа о Прометее.
     Как мы уже имели случай убедиться выше – не все мифы правдивы. Можно окружающий мир рационализировать так, чтобы выбрать правильную линию поведения, помогающую выжить, а можно – такую, что в тупик заведет и в пропасть свалишься. Во всех культурах постоянно переосмысливаются старые и возникают новые мифы. Вопрос в том – какие из них признаются обществом, обрастают ритуалами и занимают ведущую позицию.
     Миф о Прометее – один из многих мифов, объясняющих, что соперничать с Богами опасно. У греков про это, кстати, и другие мифы встречаются (Мидас, Арахна, Сизиф...), да и не только у греков: вспомним хоть библейскую историю изгнания из рая. Во-первых, само по себе соперничество, даже между смертными, обыкновенно ни к чему хорошему не ведет, а во-вторых, возможности смертных в этом мире весьма и весьма ограничены.
     Как мы видели выше, функция мифологии как таковой, в частности, в том и состоит, чтобы фиговым листком логики прикрыть неспособность нашего разума «объять необъятное». Миф о Прометее как раз и рационализирует этот факт, объясняет его опасением богов за свою власть. Можно бы и по-другому объяснить – факт от этого не меняется.
     «Опрокидывание» этого мифа означает, стало быть, ни много, ни мало – утверждение, что вызов богам – оправдан. Что объять необъятное человек – может и боги только по злобе и зависти препятствуют, мешают ему.
     ...С одной стороны, трудно переоценить ту роль, которую этот обновленный миф сыграл в техническом и разном ином прогрессе. Обнаружилась сразу уйма вещей, про которые раньше думали, что нельзя, а попробовали и оказалось – можно!.. Однако, еще в начале прошлого века небезызвестный Ульянов-Ленин в единственном своем философском труде совершенно справедливо отметил, что ему и присным его ученые более не союзники. Они оставили Прометеев миф, едва лишь убедились, что различные, вполне, впрочем, земные инстанции перестали мешать им работать.
     Бунтуя против (и в самом деле неоправданной) претензии церкви на всеведение, против Бога они на самом деле никогда и не бунтовали. Во всяком случае, в том смысле, в каком выступает он в мифе о Прометее или об изгнании из рая: как свидетель и выразитель принципиальной ограниченности возможностей человека. В этой самой ограниченности исследователь убеждается ежедневно на собственном опыте. Он знает, что границы возможного раздвигаются, но лишь при условии смиренного старания постигнуть логику вселенной и всечасно применяться к ней. Притом, что начиная сей труд, никто не может быть заранее уверенным в получении верного результата.
     На смену воинствующему атеизму приходит агностицизм, которому не откажешь в смирении. Для науки и техники недолгий (хотя и весьма плодотворный) флирт с Прометеевым мифом был просто-напросто способом избавиться от ненужной и неоправданной опеки смертных. В других областях, к сожалению, вышло хуже.
     Немало оказалось в мире вещей, про которые думали, что нельзя, попробовали – точно, оказалось нельзя, но этим не убедились. Ведь миф утверждал, что «нельзя» - пустое, ложное слово. Что не вышло сегодня – завтра выйдет наверняка, ибо нет предела для разума и воли человека.
     Зачем, к примеру, понадобилось вдруг Марксу менять профиль работы философов? Ну, объясняли себе мир – объясняли, более или менее удачно. А меняться – так он же и сам постоянно меняется. Хоть те же производительные силы взять и производственные отношения... так в чем тут проблема и причем тут философы? А в том тут проблема, чтобы во всех этих переменах, в развитии взять власть в свои руки. Не к объективности приноравливаться, как привыкли ученые, не метамифологию сочинять, как привыкли философы, а этой самой объективности, исходя из нашей из философии, условия диктовать.
     Философия – она ведь по сути своей не наука, она – разновидность мифологии. Возникла она в античном мире как реакция на столкновение различных культур, как попытка создания супермифологии, позволяющей между культурами мостики перекидывать. В том смысл философии и в том ее заслуга. И если, по мысли Маркса, до сих пор мифы нам мир обживать помогали, то отныне мы, всякие там Гегели, Фейербахи и протчая, и протчая, и протчая, своею властью, объявляем мир постигнутым, мифологические наши построения совпадающими с его законами и постановляем, что обнаружили в нем лишние детали, каковые намериваемся выкинуть вон, а также пробелы, скорому и верному заполнению подлежащие!
     В принципе мир перестройке подлежал весь. Чтобы, значит, до основания. Но с природой, живой и неживой, решено было пока погодить – дать сперва науке и технике доразвиться до полного умопомрачения, а затем... Зато к переделке человеческого общества приступать решено было немедленно. Чтобы, значит, свобода, равенство и братство, и все чтобы по справедливости.
     И те, кто «прекрасный новый мир» заклинали именем науки, не самом деле не очень-то руководствовались ее результатами. Золотым веком, раем, в который надлежало вернуться, объявлено было родоплеменное общество. А что открывали в нем этнографы каннибализм, охоту за черепами, детоубийство... так это ж все из-за отсутствия присутствия полного изобилия. Вот как получит каждый жратвы от пуза – так тотчас же возлюбит ближнего более самого себя.
     Столь же легко брались прогрессисты обеспечить всеобщее равенство, не задумываясь над тем, что нигде ни разу, ни в истории, ни в географии, не встречалось такое общество, чтобы без иерархии обошлось. Не бывало ни разу и такого, чтобы иерархию свою возводило по принципу справедливости. Потому что, что такое справедливость – это каждый понимает по-своему. По какому принципу выбирать: у кого плечи шире или кто умножает быстрее? Родовитость важнее или тонкий вкус? Порядочность или талант организатора? Расовая принадлежность или половая?
     Но и без единого критерия тоже нельзя, а то получится как на Руси, когда после объединения княжеств принялись князья да бояре местничать – местные свои иерархические структуры в единую сводить, разругались все к черту, ни одну должность толком заместить не могли, покуда царь не плюнул, разрядные книги ихние не пожог да не ввел свою новую служилую иерархию. С боярской точки зрения поступил он безусловно несправедливо, но я, не будучи монархистом, в этом случае всецело на его стороне. Та же самая мысль скрывалась, кстати, за красивым словом «равенство» эпохи Французской Революции: долой иерархию родовитости – даешь иерархию деловых качеств! Это вполне достижимо, а в той ситуации – и целесообразно.
     Но сравните-ка с этим хотя бы современное требование равного для всех доступа к высшему образованию. Конкурс его не обеспечит, ибо возможность подготовки определяется, в конечном итоге, возможностями семьи. Бывают, конечно, гении-самородки, но таким никакое неравенство не преграда (вспомните хоть рабби Акиву!). Равенство обеспечить требуется вот именно субъекту средних способностей. Обеспечиваем. В результате – падение престижа и качества высшего образования, казна трещит под бременем расходов, а учится студент на безработного.
     Антимиф «равенства» не надо путать ни с идеей поддержки социально слабого – старика и калеки, сироты и вдовы – ни с обеспечением прав подчиненного, который, увы, имеет тенденцию превращаться в угнетенного. Это – то самое анекдотическое толкование слова «Утопия», данное российским писателем «перестроечных» времен: На этом острове сумели ликвидировать все различия – между городом и деревней, рабочим и инженером, мужчиной и женщиной... После чего все его обитатели взобрались на крепостную стену, попрыгали оттуда в море и утопились, ибо жить стало абсолютно невозможно.
     Не знаю, был ли Гете первым, кто это понял, но именно он очень здорово описал это. Тот самый Гете, который в молодости новый «Прометеев миф» в величественной оде воспел, постарев и поумнев, пишет «Фауста»: обманутый дьяволом слепец уверен, что по его проекту возводится грандиозная мелиоративная система, дабы страждущее человечество осчастливить, а на самом-то деле – это роют ему могилу.
     Заметили опасность и другие «отдельные нетипичные». Еврей Голосовкер своими обработками греческой мифологии выдал отчаянный протест против гармонизации мира методом «асфальтового катка». Христианин Толкиен вывернул наизнанку мифологию скандинавскую – место борьбы за обладание «кольцом Нибелунгов», дающим власть и могущество, заняла борьба за уничтожение этого кольца – ужасного орудия зла, пользоваться которым нельзя без опасности быть им порабощенным.
    
    
     Сам себе мифология


    

    
    Что хочешь растолкую,
    Решу любой вопрос.
    Одной рукой бунтую,
    Другой пишу донос...
    
     Стою как есть единый
    На плахе бытия –
    Единый подсудимый,
    Единый судия.
    
    
     М. Щербаков
    


     И все-таки, сложившуюся ситуацию никто не описал короче, точнее и красивее Фридриха Ницше. «Бог умер» - значит, пропали мифы и взять их неоткуда. Значит, смешными и бессмысленными становятся без «рационализации» ритуалы. Значит, скорее рано, чем поздно, рассыплется и «подвешенный ни на чем» стереотип поведения. И обращается Ницше, сам несомненный пассионарий, к братьям-пассионариям: «Пропадать будем, однако!». И призывает их, за отсутствием Бога, собственную эрзац-мифологию на коленке склепать по примеру барона Мюнхгаузена, что сам себя за косичку из болота вытащил.
     Причем, общими теориями не ограничивается. Он указывает на необходимый, я бы даже (вслед за Р. Жираром) сказала – основопологающий компонент любой мифологии – на ее агрессивность. Помните: противопоставление «дионисова» и «апполонова» начал, нападки на христианство – оно-де, мол, необходимую эту агрессивность под корень извело, что есть определенно еврейские происки. В устах среднеевропейского антисемита такое утверждение, конечно, к реальным деяниям реальных евреев отношения не имеет, оно просто выражает ну очень отрицательную коннотацию.
     Откликнулись на этот призыв, во-первых, художники, кинувшиеся возрождать древнюю мифологию, черную магию или создавать «чистое искусство», поелику «красота спасет мир», а во-вторых – политики... Т.е., вернее сказать, политики не на слова его реагировали, а на описываемую ими реальность. На то, что в обществе стремительно нарастал спрос на мифы Прометеева толка, причем чем агрессивней – тем лучше.
     Структурно все эти мифы были близнецы-братья: Избранный народ (расовой или классовой природы) под водительством мудрого, благого и страшного для врагов Мессии поднимается на борьбу за окончательное исправление мира и воцарение (возвращение) Золотого Века. Все прошедшее столетие «билась нечисть грудью к груди и друг друга извела», только мелкая, субпассионарная шантрапа суетится еще на «левых» и «правых» окраинах общества, все больше, до неразличимости, сливаясь друг с другом. По-видимому, агрессия, хоть и входит в комплект мифа компонентом необходимым, но все же – недостаточным. Чего же недостает?
     Симптоматично, что три исследователя совершенно различного мировоззрения – двое, Ханна Арендт и Лев Гумилев – прямо, а третий – Тейяр да Шарден – косвенно, приходят к одному и тому же выводу: Обществу недостает сложности, недостает разнообразия, мелких «общинных» культурных узлов больше нет ни в «горизонтальном» - город/деревня, Тамбов/Рязань, ни даже в «вертикальном» смысле: иерархия нестабильна, общественное положение по наследству передать сложно, а стало быть, и культурную общность создать проблематично. Всех нас равенство сгубило.
     «Освобожденный» человек в одиночку противостоит не только государству-Левиафану, но и (что особенно характерно для общества тоталитарного) – любой толпе линчевателей. По большому счету, человек тоталитарный чувствует себя уверенно только в такой толпе – если не реальной, то виртуальной. Это вселяет в него обманчивую надежду навсегда остаться в рядах линчевателей и в линчуемые никогда не попасть...
     Миф-самострок обернулся самоубийством, и немногочисленные недорезанные пассионарии Европы оказались в полной растерянности. Характерной была их реакция во время объединения Германии: Упала стенка, смотрят они друг на друга и говорят: «А мы-то думали – вы знаете, как надо!» - «А мы-то думали, что как раз – вы!...»
     Именно эту ситуацию и смоделировал в свое время Достоевский в «Преступлении и наказании»: Родион Романович Раскольников – личность пассионарная – не найдя подходящего мифа, пытается сочинить его себе сам и даже «кровью скрепить» догадывается. Не важно даже, насколько Наполеон его воображения похож на свой исторический прототип. Соображение, что Наполеон (или любой другой деятель прошлого) в своей мифологии нисколько не сомневался, - вполне правильное, но... Раскольников-то не может забыть, что все это сочинил он сам, не может отделаться от сомнений, которые, в конце концов, и ломают его.
     Опыт показывает, что работающий миф «от человеков» быть не может. Если не от Бога и не от черта, то хотя бы от всесильных и неодолимых «законов истории». Метод Мюнгхаузена не срабатывает, но и другого – нет...
     Общество рассыпается... От традиционной религиозной мифологии остаются, в лучшем случае, руководства по индивидуальному самосовершенствованию. Только такие ритуалы вызывают еще катарсис не только у современного сатмарского хасида (наш Лапландец), но и у иерусалимских реформистов. Им же прилежно обучаются и доморощенные российские буддисты, о них же повествует присланная мне недавно из Германии книга знакомого католического священника... Да, конечно, не совпадают у них рационализации (от наведения порядка в иных мирах до организации активной приходской жизни!), да, конечно, и техника используется порой различная, но все же... Тенденция, однако!
     Можно бы, конечно, проникнуться по этому поводу оптимизмом Фрэнсиса Фукуямы: нет мифологии - ну так без нее даже спокойней: если и не возлюбим друг друга, то хотя бы ненавидеть причины нет. Наслаждаемся материальным изобилием и полным пофигизмом. Скучновато, зато безопасно... Помню, где-то на уровне начальной школы я сильно мучилась вопросом: Если при коммунизме решатся все проблемы, то о чем же будут книжки писать?
     Опасения мои оказались, слава Богу, напрасными. Вместо запланированного ранее коммунизма в 1980 г. состоялись Олимпийские игры, а вместо деидеологизированной гармонии Фукуямы мы получили войну цивилизаций. Свято место пусто не бывает.
    
   


   


    
         
___Реклама___