Сергей Левин. Израильские истории

Начало семинара было назначено на сегодняшний вечер. Программу его разослали всем заранее. Сперва по плану — немножко общей болтовни, представление гостей, презентация новинок фирмы, организовавшей все это, а после — ужин. Основная часть планируется на пятницу: две лекции, несколько докладов, обсуждение. Затем — обед. После него останется немного времени на подведение итогов. Щедрая фирма любезно оплатила всем участникам с супругами гостиницу даже после семинара, чтобы отдохнули до исхода субботы. И место выбрали хорошее: в долине Хула в Верхней Галилее, недалеко от озер, где отдыхают на своем долгом пути в Африку или обратно перелетные птицы Старого Света.

Удивительное место! Посмотришь на карту птичьих маршрутов, и поймешь, что Старый Свет — словно песочные часы. Стаи летят отовсюду, но обязаны пройти через эту долину, а она невелика. Потом снова расходятся их пути. А если задуматься, то не так ли и в истории происходило? Вечно в этих краях случалось странное средоточие исторических коллизий. Здесь зарождались религии, а потом здесь же разделялись, отдалялись друг от друга, сшибались в смертельных опустошающих войнах. Кому только из властителей не грезилось покорить эту землю! И покоряли, и старались изменить ее на свой лад, и особо старались стереть без остатка приметы прежних хозяев, словно боялись даже руин. И покоряя не ведали, что очередная победа начинает отсюда путь к их же погибели. Страна эта когда-то была покрыта лесами, а после ее превратили в пустыню. И лишь в последние полтораста лет снова посадили леса, поспешно, зачастую неудачно, надеясь, что еще через несколько столетий они подрастут, окрепнут, и тогда оживут реки. А зловещая пустыня отступит, поняв силу и упрямство этой непокорной страны.

Дима оказался не только участником семинара, но и одним из докладчиков. Сам доклад давно готов. Дима с ним выступил у себя в больнице. Нужно было подытожить результаты применения сравнительно новой методики операций. Когда он подготовил материал, оказалось, что за несколько лет выполнили их довольно много, и результаты наблюдения оказались весьма впечатляющими. Начальник уговорил Диму немного изменить формат и выступить на семинаре в Галилее. Учитывая, что пригласили из Европы тех, к кому он в свое время ездил учиться, самому приятно было доложить о результатах.

Рита собиралась поехать с ним вместе, но буквально накануне затемпературила, раскашлялась, и решила пересидеть дома. К тому же передали прогноз, что возможен и дождь на рубеже пятницы-субботы. Дима отправился один. Ожидая пробок, он выехал пораньше. Движение было действительно плотное. На выезде из соседнего городка задержался на светофорах. Дима включил радио. В выпуске новостей со ссылкой на какое-то агентство сообщили, что крупные и хорошо вооруженные отряды ИГИЛ внезапно прорвались в глубину юга Сирии, продвигаются на запад. Теперь они контролируют значительную часть иордано-сирийской границы. Напомнили тут же, что вдоль границы Ирака и Иордании они стоят уже давно. Снова, ссылаясь на кого-то, сказали, что будто бы возникли беспорядки в восточных районах Иордании, и король Абдалла послал туда спецназ. Потом в том же выпуске сообщили, что в связи с необходимостью проведения работ, ожидаются проблемы движения по дорогам номер такой-то и такой-то. Дима сообразил, что как раз намеревался проехать именно там. Еще не поздно изменить маршрут.

«Если они входят в Иорданию, то это casus belli, уже наша война», — вспомнил Дима. Понятно, что об этом отлично знали и по ту сторону. Но у головорезов в последний год получалось все, что бы они ни замышляли, только курды еще отчаянно им сопротивлялись.

После некоторой задержки Дима вырвался на сквозное скоростное шоссе, а радио оставил включенным. Самое время еще раз подумать, как укоротить свой доклад. И так он уже обкорнал его до минимума, не без сожаления убрал пару забавных картинок, даже из двух таблиц умудрился сделать одну. И все равно трудно оказалось уложиться в отпущенные минуты, а позволить себе тараторить со скоростью пулемета не мог. С такими «ножницами» в уме Дима проскочил по скоростной дороге на Север, оказался у подножия кармельских гор, откуда выбрал кратчайший путь к цели. Снова движение уплотнилось. Переключил радио на музыкальный канал. Сегодня была очередная передача из цикла «Легенды оперы Большого театра». Дима давно заметил особое пристрастие руководства канала к русской музыке, русским исполнителям. И не только всегда можно было услышать общеизвестное и повсеместно популярное, но ведь звучали и Балакирев, и Ляпунов, и Ипполитов-Иванов, и Цезарь Кюи, очень часто — Глазунов. И не одни лишь произведения, а циклы передач о композиторах, об исполнителях. Вот и сегодня в этой программе оказались не только Лемешев и Козловский, но и Максакова, Нэлепп, Рейзен, Михайлов, Мазурок, Архипова... И записи хорошие.

«Всем принять вправо, остановиться у обочины» — разнеслось над ухом из обгонявшей полицейской машины.

Всем так всем, уже легче. Дима встал на обочине. Обратил только сейчас внимание на то, что встречных машин давно не видел. Через минуту мимо него по шоссе пошла вереница тяжелых грузовиков, тащивших зачехленные танки на платформах. Их прошло много, за ними — автобусы с военными номерами, грузовики. В конце колонны снова двигалась полицейская машина, хрипевшая, чтобы все оставались на месте до особого разрешения. Дима стоял. Через какое-то время пошел встречный поток обычных машин и автобусов, судя по маркировке, перевозящих детей. Автобусов оказалось слишком много. Это было похоже на эвакуацию. Откуда? Явно из Галилеи. Дима почувствовал неприятный холодок. Вернул радио на обычный канал. В новом выпуске новостей — ничего тревожного. Включил популярную армейскую станцию. Там — концерт по заявкам для любимых солдат и солдаток. Продолжали стоять и пропускать встречный транспорт. Со скуки родилась идея позвонить на передачу и попросить срочно для любимой подруги, ефрейтора Шоши Мизрахи с базы в Негеве, исполнить песню «Валенки». Пока вспоминал перевод слова, открыли движение. Машины медленно поползли по шоссе. Часы показывали время очередного выпуска новостей. О происходящем на северных границах вновь ни словом не обмолвились, только повторили список дорог, по которым не рекомендуется сегодня проезжать.

Следующая новость удивила. Сообщили, что на завтра запланировано отключение всех мобильных сетей, а заодно и стационарных телефонов на несколько часов, начиная с шести вечера. Дважды повторили, что работать будут только телефоны вызова полиции, пожарной и спасательной службы, неотложной медицинской помощи. И добавили, что заодно и Интернет будет отключен на тот же срок. Тоже запланированы какие-то работы. Объяснения дали достаточно туманные. Такого еще не случалось. Через минуту ему позвонила Рита.

— Ты еще в дороге? — спросила она осипшим голосом.

— В дороге. И еще ехать далеко. Медленно двигаемся. Как ты?

— Сам слышишь. Хорошо, что не поехала. Опять температура поднимается, сижу, таблетки глотаю и чай пью.

— Да. Только что. Ты имеешь в виду отключение?

— Да. Я не поняла, в чем дело. Что-то серьезное?

— Я серьезно, Дима. У меня какое-то предчувствие нехорошее, — сказала Рита и закашлялась.

— Рита, не паникуй. Ну, переживем мы завтра несколько часов без телефона. Телевизор не отключают — уже хорошо.

— Но ты ведь завтра там ночуешь, и только в субботу вечером возвращаешься, правильно?

Дима переключил снова на музыку. Объявили Пятую симфонию Чайковского. Канал оставался верен себе. Дима загадал имя дирижера. Угадал. Мравинский и оркестр, его родной Заслуженный коллектив. Молодцы. Не надо никого другого.

Когда началась вторая часть, за грядой холмов показалась вершина горы Тавор. Округлая, покрытая лесом, она удивительно сочеталась с темой валторны. Солнце опускалось и пряталось уже за горой, отчего та становилась рельефнее и чернее. Удивительно, что за долгие годы, прожитые в стране, они так и не поднялись на эту вершину ни разу. А надо бы! Место-то какое. Так и не понятно, как теперь правильно написать по-русски имя горы? Тавор или Фавор. Чаще в России пишут Фавор, что придает имени что-то ипподромное. Фавориты там, фаворитки... Зачем упразднили «фиту»? Теперь ищи букву в обедневшем алфавите! Нужно будет туда заехать, непременно.

Страна маленькая, трудно найти место, где еще ни разу не были. Впрочем, есть такое место. Они с Ритой так и не смогли пересилить себя и посетить «Яд ва-Шем» в Иерусалиме. Дочки там, конечно же, побывали. В школах это обязательно. А они все никак не могли набраться мужества и прийти туда.

Когда-то давно еще в прежней жизни они поехали с группой в ГДР. В группе оказалась очень разная публика. Времена уже в Союзе наступали вольные, но порядки действовали прежние. В группе были и старший, и заместитель. Наверняка присутствовал сотрудник органов. Тогда шутили, что его легко вычислить по инвентарному номеру на фотоаппарате. Шутили тогда много, но далеко не все. Был один шутник по имени Альберт, который разговаривал громко, смеялся заливисто. По любому поводу он свое мнение непременно высказывал. Картавил довольно сильно. Из нешутящих в группе выделялась строгая дама со стальным взглядом. Как-то на обеде Рита и Дима, эта дама вместе с еще одной серьезной, но менее строгой, оказались за одним столом. В какой-то момент донесся заливистый смех Альберта. Строгая дама, обращаясь к соседке, довольно громко стала сетовать, что «нигде нет спасения от этой поганой нации». Рита повернулась к ней. Посмотрела в глаза и спросила:

— А нам сейчас как прикажете, из-за стола встать и уйти или продолжать это слушать? А, может, вам промолчать иногда, хотя бы до конца обеда потерпеть?

Та опешила и заткнулась. Все вокруг слышали.

На следующий день по программе планировалась поездка в Заксенхаузен. Строгая дама объявила всей группе, насколько это важно. Оказалось, что она тоже попала малолетней узницей в лагерь, но не здесь. Ожидалась ее речь на небольшой церемонии.

Рита и Дима ехать в концлагерь отказались, и никто им слова не сказал.

Дима выехал на осевое шоссе, уже на финишную прямую. Звучала четвертая часть. Захотелось увеличить скорость, к чему располагала основная тема, но полиция попадалась на каждом шагу. Он доехал до места, нашел гостиницу, быстро зарегистрировался, отзвонился домой и успел к ужину.

Поздно вечером в номере он пробежал по нескольким телеканалам, пытаясь понять, что же происходит на самом деле. Но ничего так и не прояснилось. Какие-то разрозненные сообщения из Ирака, Сирии, с сирийско-турецкой границы. Ни слова об Иордании. «Евроньюс» передали о перемещениях сил в районе Голанских высот. Госсекретарь США в очередной раз призвал Израиль к сдержанности. А почему?

Дима еще раз отрепетировал свое завтрашнее выступление. Он не волновался, просто не любил нигде выступать. Убедился, что по времени он обязан уложиться. После этого лег спать.

Семинар прошел замечательно. И лекции прочитали толковые, и выступившие с докладами хорошо подали материал. Обсуждения получились острыми, по делу. Дима пообщался немного со своими европейскими учителями, которые приехали на сей раз с некоторыми новыми идеями. Диме они показались интересными. И самого Диму в ходе одного из докладов осенило, вдруг он нашел решение актуальной проблемы. Разумеется, решение пока абсолютно теоретическое. Обед оказался вкуснее, чем ожидалось. Здесь как-то вышли за рамки привычного набора местного гостиничного ресторана. Сам ресторан, его меню, как и гостиница, были выдержаны в деревенском стиле.

По окончании завершающей сессии участники готовились продолжить свой отдых, но перед ними организаторы внезапно извинились и объявили, что в силу возникших обстоятельств они не смогут остаться до завтра. Из местных органов власти пришло строгое указание все гостиницы с сегодняшнего вечера закрыть. Иностранным гостям фирма-спонсор заказала номера в Хайфе, куда их отвезут на уже оплаченном такси. Остальным следует сегодня же разъехаться по домам. Напомнили еще раз о грядущем отключении телефонной связи, перечислили несколько самых важных экстренных номеров. Дима решил время не тянуть, собраться и выехать домой. Было и не рано, и не поздно. Не хотелось повторять вчерашний маршрут. Он наметил дорогу через долину, если удастся — вначале посмотреть на птиц, а дальше проехать вдоль озера Кинерет, оттуда подняться к черкесской деревне и там отведать чего-нибудь. Решил сам Рите не звонить, чтобы случайно ее не разбудить. Она наверняка позвонит до отключения.

Так и сделал. В заповедник уже не пускали, но он смог постоять и полюбоваться, как прибывали новые стаи, поднимались те, кто уже отдохнул. А те, что еще продолжали отдых, периодически целыми эскадрильями поднимались на тренировочные полеты, нарезали круги над долиной, возвращались к озеру. Дима видел тысячи птиц. Как они сохраняют порядок? Как не теряются? Кто здесь главный, кто диспетчер? Как они знают, куда садиться каждой стае? Куда до них какому-нибудь большому аэропорту, даже смешно сравнивать.

Он проехал по намеченному маршруту. На берегу Кинерета сделал небольшую остановку. От озера дорога повела серпантином вверх. В черкесской деревне перекусил, заодно купил домой горячий лаваш и сыр из местной сыроварни. Близился вечер, Дима не стал там задерживаться. Пока ехал к перекрестку, возникла идея подняться именно сегодня на Тавор (или Фавор), он успевал с вершины увидеть закат. А сама гора уже видна была ближе и ближе. Округлый купол ее вершины вырастал перед глазами.

Когда Дима медленно проезжал сквозь одноименный поселок, потом еще одну уже арабскую деревню почувствовал малопонятное волнение. Когда за деревней дорожка повела змейкой наверх по лесистым склонам, возникло странное предчувствие, неопределенное. Дима знал, что на вершине стоят два монастыря. На них он хотел посмотреть, но следовало вернуться чуть ниже, где он присмотрел место для машины, и пройти на западный склон, откуда закат виден хорошо. На вершине стояли оба монастыря. Все оказалось закрыто. Дима осмотрел их бегло снаружи, спустился на машине до присмотренного места, там припарковался. Как и в любом лесу этой страны, здесь поставили столы и скамейки для желающих устроить пикник, неподалеку — бачок для мусора. Дима закрыл машину, вышел на склон. Солнце опускалось ниже и ниже, наполняя огромную долину теплым вечерним светом. Вдали виднелся рельеф кармельского массива, левее — нагорье Менаше (Дима увлеченно мысленно переводил в голове на русский ставшие привычными местные названия). Справа над долиной расположился Назарет. А красный горячий диск уходил как раз за гору Мегиддо (Ар-Мегиддо, лучше не переводить). Сказать, что красиво — ничего не сказать. Дима не пожалел, что поднялся, еще постоял там, понаблюдал за переменой цвета небес. Пора было вернуться к машине, покуда не стемнело.

Он открыл машину, переложил кое-что из вещей, сел, пристегнул ремень, повернул ключ зажигания. Машина на это никак не отозвалась. Ни одна лампочка на приборном щитке не зажигалась, и, конечно же, стартер молчал. Он тупо повторил то же самое еще несколько раз. Но с тем же успехом. Голова не соображала. Дима вышел, решил немного прогуляться, дать ей время одуматься, зачем-то нажал кнопку на коробочке, но машина и не пискнула. А ключом она уже не закрывалась, настолько продвинутая. Стемнело. Дима сел снова внутрь, вставил ключ — все то же самое. Включил фары — они-то зажглись, сразу выключил. Дима достал из кармана мобильный, увидел, который час, понял, что все мертво, связаться уже ни с кем не получится. Рита так и не позвонила, хотя она его сегодня домой не ждала.

Оставалось одно: ночевать в машине, а утром, когда вернут связь, вызывать эвакуатор. Было еще достаточно тепло. Запах лаваша и сыра напомнил, что голод не угрожает, большая бутылка с водой всегда у него с собой. Откуда-то из темноты к Диме подошел местный кот, строго посмотрел, понюхал, убедился, что пикника никакого не состоялось и ушел недовольный восвояси.

Дима стал колдовать с сидениями, чтобы разложить их для ночлега, вспомнил, как это делается, соорудил себе ложе. Повезло, что окно оставалось приоткрытым, потому что нынче ничего уже нельзя было бы изменить. Дима лег, но заснуть в такой ранний час никогда ему не удавалось. Даже иногда после ночной работы дома днем уснуть не получалось. В лесу изредка от ветра шумели ветки сосен, иногда тихо подавала звуки какая-то ночная птаха, пару раз издалека донесся вой шакала. Дима вспомнил сегодняшний доклад, заданные вопросы, на которые он вполне хорошо ответил, вспомнил, что ожидается на работе в начале недели. Подумал, что неплохо бы держать в машине фонарик, а то и почитать ничего не сможет. Разрядить аккумулятор казалось ему верхом легкомыслия. О том, что же случилось с машиной, которая до сегодняшнего дня служила безотказно, и пребывала еще лишь в трехлетнем возрасте, он не думал. В технике Дима ничего не понимал. Он еще какое-то время поразмышлял обо всем на свете, поворочался, да и заснул.

Ночью Диму разбудили голоса. Он еще не открыл глаза, лишь услышал, что где-то рядом двое мужчин спокойно ведут беседу на хорошем русском. Еще не прислушиваясь к самому их разговору, Дима лишь вспомнил, где он оказался и почему. И только после этого открыл глаза. Он увидел странный свет. Небо оставалось черным, вокруг — темно, но свет был на малом пятачке, где стоял нехитрый столик для пикников. Двое мужчин в белом сидели друг против друга за этим самым столом. Свет исходил от них. Поначалу Диме показался он слишком ярким, но глаза быстро привыкли. Тогда Дима разглядел лицо одного из них с седой бородкой, печальными глазами, его сразу узнал. А второй, полноватый, сутулый, сидел спиной к нему, но он часто резко подергивал головой в сторону. На нем были очки с очень мощными линзами, и высокий трепетный голос показался знакомым. Дима узнал обоих, услышал их беседу, только почувствовал, что сам сейчас пошевелиться не сможет. Даже дышать перестал, это оказалось ненужным. А они разговаривали между собой, устроившись удобно за столом и не замечая ни машины, ни Димы.

— Так вот. Возвращаясь к уже сказанному, я искал встречи с вами, любезный Дмитрий Дмитриевич, потому что вы сами ее искали давно. Не так ли?

— Было бы нелепо с моей стороны отпираться, Петр Ильич. Искал. Как вы услышали?

— Еще бы мне не услышать! Я уж не буду говорить о Восьмой симфонии, где все узнали и «Манфреда», и «Франческу да Римини». Это цитаты, у вас их много. Но возьмите Пятую симфонию. Там вы и начали разговор.

— Да. Я начал там. Писал свою Пятую, думая о вашей Пятой, Петр Ильич.

— А вы знаете, сам я считал поначалу ее неудачей. Потом уже пожалел, что дирижировал премьерой.

— Я знаю эту историю, мне не раз рассказывал наш дирижер.

— Я знаю, о ком вы, Дмитрий Дмитриевич, это он так много раз исполнял обе Пятые, вашу и мою, в одном концерте. Он верно почувствовал, что они связаны. А еще мне понравилось, как он однажды сказал, что при исполнении композитор должен превратиться в слушателя. Долго думал над этим. А он прав оказался. Я свою же симфонию гораздо позже заново открыл, будто не мной она написана. Хотя, знаете, писалась наспех, год был хлопотный: поездки, выступления без конца. Летом нашлось время, и то немного. Написать успел, а услышал гораздо позже.

— Петр Ильич, не скрою. Много думал о Вас, когда работал над Пятой. После сам заметил, что в моей третьей части тема, словно зеркально отражает вашу во второй, немного в ином ритмическом рисунке, вы это заметили?

— Конечно, заметил. И эта кульминация в той же третьей части разрешается таким выдохом, который похож на мой, только у вас сильнее. И ваша вторая в три четверти, казалось бы, столь отличается по характеру, но и ее что-то роднит с моей третьей частью.

— Ну, а то, что у меня в финале основная тема и ваша сквозная тема всей симфонии (и она же главная в четвертой части) чем-то родственны, для вас тоже секретом не осталось?

— Вы хотели бы на правах старшего узнать, почему так получилось?

— Здесь нет старших и младших. Да, хотел бы узнать.

— Знаете, Петр Ильич, я сам не сразу ответ нашел, попробую сказать, — Он резко дернул головой. — Вы настолько откровенны в том, что Вами написано! Никогда не боитесь открыться слушателям целиком. Не оставляете места для намеков, для иносказаний, наведения тени. Мне порой хотелось выплеснуть все, но, знаете, в наш век это уже непросто было сделать.

— Вы полагаете, что в наш век не казалось, что и он по сравнению с предыдущим просто ужасен? Такова участь всякого века в глазах современников. И ваш вспоминать будут с печалью о том, что он миновал, но гораздо позже.

— Понимаю, о чем вы, хотел бы, да не могу поверить. Что может быть ужаснее происходившего в моем столетии?

— Нам теперь предстоит вместе все увидеть и услышать, привыкайте к этой мысли.

— Все просто, Дмитрий Дмитриевич. Пока слушают нас, и мы слышим, видим. Можем судить обо всем. Мы здесь. Когда нас слушать перестанут, мы исчезнем, все очень просто. И не оглядывайтесь больше на прожитую жизнь. Она — лишь краткий миг, в котором и вам, и мне даровано было писать музыку. А все, что происходило помимо этого, не заслуживает внимания. Я стал понимать это лишь сейчас.

— Так ли это? Неужели вы об этом всерьез говорите?

— Так, Дмитрий Дмитриевич. Не забывайте, где мы сейчас.

— Нет, я пока не могу. Все время вижу, пролистываю год за годом, чему-то вновь радуюсь, а о многом я сожалею.

— Вы прожили достойно, на вас и бед свалилось куда больше, чем на мою долю выпало. Пройдет время, много времени, и вы согласитесь со мной. Но давайте не будем о печальном. Я хотел заметить, что вы минуту назад слукавили, когда поведали мне, будто не смогли достигнуть той откровенности, какую хотели бы. И это сказал мне тот, кто собственную подпись обратил в музыкальную форму! Куда же откровеннее? Но позвольте иной пример привести: Второй фортепианный концерт. Вы его сыну подарили? Так?

— Там во второй части вы и написали о любви к сыну. Когда я услышал, понял, что так не смог бы. Даже если бы у меня тоже был сын, не смог бы.

— Да. Но я хотел бы спросить вас еще кое о чем. Ваша Седьмая симфония ведь тоже перекликается с другой, и тоже Седьмой, верно, Дмитрий Дмитриевич?

— Не сразу. Но заметил. Прежде узнал по второй части. Там и у Бетховена, и у вас тоже темы родственные. А и в первых частях сходно построение на полном контрасте, так ведь?

— Вы правы. Знаете, она задумана была задолго до войны, и оставалось лишь ее завершить. Но получилось, что ее связали только с войной, и я не в праве был объяснять иначе. Она оказалась нужна тогда. Хотя, будем откровенны, большинство услышало лишь первую часть.

— Еще бы, Дмитрий Дмитриевич, тут вы постарались, нашли такую форму. Кстати, и в Восьмой, я уверен, что большинство запоминает лишь третью часть.

— Вы не первый, кто мне это говорит. Одна лишь надежда: время пройдет и отодвинет сиюминутное.

— Конечно. А вы, Дмитрий Дмитриевич, к Бетховену и прежде обращались в финале Вашей Четвертой? Траурный марш, верно?

— Да, но там я поступил более откровенно, хотелось говорить именно с ним.

— Ладно, не буду предварять вашей с ним беседы, она наверняка состоится.

— До свидания, дорогой мой Дмитрий Дмитриевич!

Свет исчез. Вернулась чернота ночи. Дима погрузился в сон.

Он проснулся, когда уже рассвело, сильный дождь бил по крыше машины . Крупные капли через приоткрытое окно упали ему на лицо. Дима встал, открыл двери машины, вернул сидения в обычное положение. Из пакета достал лаваш и сыр.

После того, как он утолил голод, взял свой телефон. Сеть оказалась открытой. Не без волнения он вставил ключ, и машина завелась как обычно. Он выехал на дорожку, и по ней аккуратно спустился с горы, проехал обе деревни и вырулил на шоссе. Чуть позже позвонил Рите, она чувствовала себя гораздо лучше. Дима сообщил, что вернется домой раньше, чем предполагал. Хотел прослушать новости, но решил этого сейчас не делать. Еще успеется.

Редкий случай

Все мои коллеги прекрасно знают, что нет ничего хуже, чем оказаться там, где должен был оказаться кто-то другой. Поменялся с кем-то дежурством — хлебнешь по полной от зари до зари. А еще опаснее — зайти на чужую операцию. Даже если там не ожидается сюрпризов, обязательно что-нибудь пойдет не так. А как пойдет не так, то начинаешь проклинать «тот день и час, когда...» Тут есть несколько ступенек, вслух или про себя проходишь одну за другой. Сначала — «...согласился зайти на эту операцию», потом — «...проснулся сегодня утром», а после — «...не пошел в кожники», «...родился на свет божий». В итоге, опускаясь до полного кощунства, проклинаешь день и час, когда родители встретили друг друга.

В тот день много лет назад ничего особенного не ожидалось. День как день, самый спокойный на неделе. Утром — обход, текущие дела, в полдень — амбулаторный прием. И никаких операций.

За полчаса до приема позвонил доктор из патологии. Он хотел кое-что уточнить. Я сидел в ординаторской один. Доктор попросил меня уточнить данные больной, я влез в компьютер. Больная семнадцати лет, мой коллега д-р М. неделю назад убрал ей опухоль груди. Коллега этот уехал в отпуск, вернется на следующей неделе. Судя по тому, что записано — обычная и типичная фиброаденома, все нормально, и ее отпустили домой в тот же день. Меня выслушали, сверили все данные. Ошибки нет.

— Ты знаешь, — доктор стал говорить очень медленно. — Там рак. Без вопросов. Да. Уже все пересмотрели, не я один.

— Вот и я понадеялся, что вы цифры перепутали. Ладно. Ответ уже подписан. Можете сообщать. Она когда придет?

— По идее сегодня, — ответил я и сразу понял кое-что еще.

Значит, это свалится на меня. А какого хрена он в отпуске? Почему я тоже не в отпуске? Почему меня не записали сегодня на операции? Почему я утром проснулся? И я полез по тем же упомянутым выше ступенькам.

Стрелки часов подло приближались к двенадцати. В отделении переделал все. Сидел и ждал. За пять минут до начала я пришел в поликлинику. В коридоре ждали первые пациенты. Она пришла с мамой и другом. Узнал их, они и неделю назад были все вместе. Я проскользнул в кабинет. Горка "историй болезни" зловеще высилась на столе. Старшая сестра Михаль, зашла вслед за мной и, окатив отстраненно-серьезным взором, вручила мне конверт.

— Доктор, сейчас прислали из патологии, велели тебе лично передать. Это насчет (кивнула в сторону двери) девушки. Кстати, она — первая сегодня. Ты ей должен сообщить, — сказала и удалилась поскорее.

Нет, мне вообще-то нравится, что все здесь на "ты". По-другому в самом языке не предусмотрено. И к богу обращаются: "Благословен Ты, Господь..." Но сейчас меня бесило каждое ее слово, и взгляд, и наставительный тон вместе с намерением смыться побыстрее. Могла бы и остаться. Но с другой стороны, зачем ей себя грузить, если она не обязана?

Я взял "историю", вложил туда ответ из конверта, посмотрел на имя, открыл дверь.

— Керен Гликштейн, пожалуйста, заходите, — позвал я.

Успел заметить, что народу прибавилось. Всем придется ждать. Это сейчас — надолго.

— Здравствуйте, доктор Левин! А где доктор М.? Его не будет сегодня? — спросила первым делом ее мама.

— Здравствуйте. Нет, не будет. Он в отпуске, — ответил я.

— Пока я не забыла, у Керен медкомиссия в армию, там узнали про операцию и просили ответ патологии тоже дать. А вы знаете, ей снизят профИль из-за этой фибро-а-а де-номы? — она тараторила быстро, лишь на последнем слове споткнулась.

"ПрофИль" — ставшее давно привычным ударение на последнем слоге противно резануло слух.

Керен с другом уселись на расставленных стульях, и казалось, что их меньше всего интересует происходящее. А стульев в кабинете много. Есть у местных идиотская привычка приходить на прием всем семейством, а то и с друзьями, соседями. Иногда как начнут заходить: один, другой, пятый, десятый, с колясками, с детишками на руках и за руку. Остановить невозможно.

— Доктор, а вы ответ получили? — спросила мама.

— Да, — ответил я, но голос свой не узнал. — Я хочу прежде осмотреть, а потом обсудим. Керен, пройди за ширму.

Пока она готовилась, бегло просмотрел протокол операции. М. положил косметический шов, снимать ничего не придется. Успел об этом подумать и сообразил тут же: "Как же, не придется, вообще все придется".

М. постарался. Косметически смотрелось идеально. Юная фигура и еще совершенно девичья грудь. Никакой гематомы, а разрез выбран так, что со временем его не увидят. И снова я сообразил...

— Все в порядке? — спросила Керен, во взгляде ее не было ничего кроме безмятежности.

— Сделано хорошо, — уклончиво ответил я снова чужим голосом. — Одевайся.

Я дольше обычного мыл руки, вытирал медленно и досуха. Керен вернулась и села между мамой и другом. Как они похожи с мамой, это я лишь сейчас заметил. И еще показалось, что мать о чем-то догадывается. Она сидела как-то подчеркнуто прямо, пальцы делали едва заметные движения.

— Как вас зовут? — спросил я, обращаясь к маме и другу.

И мне пришлось все поведать. Говорил, переводя взгляд с Керен на маму, с мамы на друга, снова на Керен. Слышал уже свой привычный голос. Но видел все время их лица. Мать чуть вздрогнула, но тут же изобразила спокойствие, взяла дочь за руку. Керен смотрела на меня. Друг, явно ровесник, совсем мальчишка, обнял ее, а я увидел перед собой мужчину. Сейчас нужно обязательно кое-что спросить и немедленно объяснить дальнейшие действия. После такого известия самое главное — дать понять, что есть план и есть порядок: это — в первую очередь, а это — во вторую, третью.

Выяснилось, что у бабушки Керен рак груди случился в пятьдесят лет. Больше ни о ком не известно, мало, кто пережил войну. Со стороны отца — никого, но там родных — еще меньше. Я объяснил, что нужно срочно делать генетическую проверку, от нее во многом зависит план дальнейших операций и лечения. Рассказал, какие возможны варианты. Подробно все записал, снял копию с заключения, выдал нужные направления и попутно заново объяснял, боясь замолкнуть. Мы назначили новую дату встречи. Они поднялись и ушли.

В коридоре стоял гул недовольных голосов. Михаль вернулась в комнату, проявляя рвение мне помочь. Ясно было, что задержусь надолго. А пока прием не закончен и ей уйти нельзя.

Когда последний пациент покинул кабинет, в дверь кто-то осторожно постучал.

— Пожалуйста, заходите, — произнес я с деланной любезностью.

Кошачьей походкой ко мне зашел офицер полиции, похоже, высокого звания (я по сей день так и не разобрался в их табели о рангах).

— Добрый день, — он улыбнулся мне и сел напротив, — я попрошу тебя немного задержаться.

— Да. Конечно, — ответил я с натянутым спокойствием, пытаясь вспомнить в общих чертах прожитую жизнь.

Вроде бы за мной явных грехов не водилось, чтобы такой высокий чин, да прямо с работы. Но он один, улыбается. А вдруг там за дверью ждет другой, злой, и зубами клацает?

Я размышлял, глядя на голову посетителя. На ней произвели ставшую тогда модной пересадку волос. Тонкие пучки распределялись в строгом порядке рядами вдоль и поперек, посаженные квадратно-гнездовым способом. Чуть выше подросшие волосы встречались вместе, уложенные справа налево. Волос немного, вся конструкция оставалась видна и прозрачна, как виноградная лоза зимой. Я мысленно позавидовал коллегам, нашедшим свою нишу в таком милом занятии, а себя — пожалел. Перевел взгляд с макушки на лицо посетителя и сразу догадался, кто ко мне пришел. На отца Керен была похожа еще больше, чем на маму. А он продолжал улыбаться.

— Доктор, я — Моти Гликштейн, отец Керен, — представился он, продолжая улыбаться. — Мне позвонила жена моя, Авиталь, она была у вас, сказала все. Если тебе не трудно, сможешь еще раз объяснить? Я не все понимаю.

— Я — доктор ЛевИн (привык к ударению на последнем слоге, так здесь звучит моя очень распространенная фамилия). Конечно, отвечу. Ну, во-первых, ты уже знаешь, что опухоль оказалась злокачественной?

Я заново объяснил ситуацию от начала до конца. Он внимательно слушал, и если не понимал — просил уточнить. Пришлось подчеркнуть, что в ее возрасте такое случается крайне редко. Мы обязаны будем собрать целую конференцию разных специалистов, чтобы найти оптимальный путь лечения. И не забыл добавить, что очень велика вероятность генетической проблемы.

— А если это подтвердится? — спросил он и только теперь перестал улыбаться.

— Тогда очень высока вероятность новой опухоли груди или яичников.

— И придется удалять обе? — он все понял сразу.

— Возможно. Нужно проверки быстро сделать. Только вы ей пока этого не говорите.

— Тогда сделаем обследование. Ежели в груди больше ничего нет и метастазов тоже нет, только расширим границы удаленного, лимфоузлы уберем, а после — облучение и химия.

— Доктор, я все понял. Мы вернемся через неделю.

— Моти, извини, я хотел спросить, сегодня приходил еще паренек такой симпатичный, кто он?

— А, Офер, это ее друг, они в одном классе учатся, — улыбка вернулась. — Хороший мальчишка, они уже полгода вместе.

"В одном классе". Конечно, они еще школу не закончили, дети сопливые.

— А кто их нынче знает? — ответил папа вопросом на вопрос в лучших традициях.

— Скажи, а ничего, что он сегодня тоже здесь все слышал?

— А она теперь без него никуда и не ходит. И советуется по всем вопросам тоже с ним. Ты его видел? С кем там советоваться?

— Ну, им лучше знать, — с деланной серьезностью заметил я.

Мой коллега М., колючий венецианец, вернулся через несколько дней. Когда я только пришел туда работать, старался свести общение с ним к минимуму. Его тяжелый характер испытали на себе почти все. Но к собственному моему изумлению уже через год-полтора мы нашли немало общих тем и очень даже неплохо друг друга стали понимать. Новости о Керен его огорошили. Через неделю уже М. принимал их. К тому времени мы провели конференцию, решили общие вопросы. Ее быстро обследовали: метастазов нигде нет, иных находок в груди тоже нет. Проверка генов требовала времени, но была необходима. Через несколько дней Керен вернулась поговорить. Выглядела отлично. Офер, конечно же, пришел с ней. Без родителей. М. и я сидели вдвоем в кабинете.

— Доктора, мы решили кое-что, хотим вам сообщить, — заявила девушка тоном, не допускающим возражений. — Только прежде хочу уточнить один момент, можно?

— Можно, — ответил М. — Но ты помнишь, что тебе еще восемнадцати нет?

— Помню. Мы хотели бы знать, насколько вероятна у меня плохая генетика?

— Я все знаю, — не дала она ответить. — Я прочитала много за эти дни и Офер мне объяснил. Мы теряем время пока ждем результатов. Мое решение — удалить всю грудь, если можно, — с пластикой, получить лечение. Если плохая генетика подтвердится, тогда потом и вторую уберем, ладно?

Мы сидели молча. А перед нами — двое школьников, голубки-одноклассники. Невольно возникшую паузу нужно было прервать.

— Керен, Офер, — обратился к ним М. — Это очень серьезно, но и правильно. Поймите, мы обязаны и с родителями обсудить. Им подписывать согласие.

— Мы дома обсудили и им тоже ясно. Все подпишут. Мы с ними вернемся. А время терять не будем, а то Оферу в армию через семь месяцев идти. Я должна быть в порядке.

Так и сделали. Удалили грудь, поставили силикон. Она начала в срок химиотерапию, но перед этим взяли на сохранение ее яйцеклетки. Ответ генетического теста никого не удивил — все подтвердилось. Она твердо решила, что после химии придет в себя, окрепнет и вернется на вторую операцию. Пока лечилась, сдала последние экзамены в школе. Ездила туда в парике и косынке.

Прошло около года, она перенесла вторую операцию без осложнений.

Примерно через четыре года в приемном покое в узком проеме за приоткрытой дверью увидел я знакомую голову над погонами. Конечно, Моти, он сидел на стуле для сопровождающих, возле кровати, ко мне спиной, еще не заметил. Я тихо подошел, успел рассмотреть его слегка поседевшее квадратно-гнездовое великолепие, и подойдя уже узнал Керен, которая лежала на койке. Выглядела она нормально и даже располнела. Новые волосы курчавились пуще прежних. Офер, сильно возмужавший за эти годы, стоял рядом, они тихо болтали.

— А нас уже посмотрели, ждем пока анализы готовы будут.

Неужели опять? За что? Но выглядела Керен уж больно хорошо.

— Какой врач посмотрел? — спросил я осторожно.

— Женский, — хитро ответила Керен. — У меня срок еще не такой большой, двадцать пять недель, но они чего-то боятся, думают, положить или нет. Жопу свою прикрывают как всегда.

— Керен, пожалуйста, ты не дома! — взмолился Моти.

— Ой, папа, умоляю тебя! Я здоровая, мне виднее, правда, Офер?

— Помолчи немножко, здоровее не бывает, — басовито заметил муж.

Офер наклонился и поцеловал ее. Я поспешил по делам.

Она в срок родила мальчика, все прошло гладко. Мы с М. ходили навещать ее в родильном. Она с малышом через три дня ушла домой. Офер торжественно нес сына. Родители шли за ними следом, впереди — Авиталь и Моти, а за ними — еще пара, постарше, наверняка его папа и мама. Я смотрел на эту процессию из окна, хотел получше рассмотреть их лица, но было далековато. Интересно, о чем говорили сыну его родители, не тогда, а несколько лет назад? А я на их месте что бы сказал? А если бы такой Офер был моим сыном? Не знаю.

Я посмотрел на его ладную фигуру и очень захотел, чтобы он выучился, поработал, набрался опыта и стал потом в нашей стране премьер-министром, нам такой очень нужен. И за детей не так страшно будет.

Гость из Москвы

Дело было пару лет назад. Я не заметил, как в операционную зашли двое, пока не услышал за спиной тихую беседу на английском. Один из голосов принадлежал нашей врачихе, которая возглавляет подразделение обследования и хирургии молочной железы. Если учесть пугающую статистику рака груди, множество инноваций в этой сфере, внимание масс-медиа и огромный общественный интерес, ее должность выходит далеко за рамки медико-административные, становясь чуть ли не политической. Есть такая странная особенность у некоторых специальностей. К примеру — наш профессор-гинеколог, красивый статный человек, наделенный удивительного тембра баритоном, умеющий говорить и убеждать. Если он лишь произносит слова "Здоровье Женщины", воздымая вверх ухоженный длинный палец, то публика замирает и словно видит сохраненное будущее народа, осеняемое крылами этого ангела-спасителя. Разве такое сравнится с тем, чем скромно занимаемся мы? Зря я иронизирую, он хороший человек и виртуозно руководит всеми своими подразделениями.

Видите, отвлекся. Итак, она привела сегодня в операционную очередного гостя. К нам приезжают посмотреть и познакомиться. Если должность, как было упомянуто, политическая, то происходят официальные и рабочие визиты, переговоры. Не отвлекаясь прислушался к их беседе. По очень легкому акценту гостя легко угадал в нем русскоговорящего. Это совсем не сложно.

Судя по тому, что на каждый упомянутый аппарат, методику, материал, статью, даже самые новые, он отзывался как на давно ему знакомые, я предположил, что наш сегодняшний гость прилетел из Москвы.

— Сергей, позволь тебя отвлечь на секунду, — обратилась докторша ко мне. — Хочу представить, у нас сегодня хирург из Москвы.

Она проделала необходимую церемонию и мы обменялись взглядами сквозь очки и улыбками сквозь маски. По понятным причинам рукопожатия отложили на потом. Докторша, сияя взором, сказала, что мне предстоит по ходу операции показать, как пользуемся тем и этим, а заодно рассказать обо всем, вошедшем в нашу практику за последние годы.

— Ну, тебе же это легче сделать! — промурлыкала она и исчезла.

Операция приближалась к завершению. Я старался поддержать разговор. Мы сразу перешли на русский, потому что из оставшихся в операционной его не понимала только больная под наркозом. Вопросов больше оказалось у меня. Интересно, как работают, как организовано, что применяют. Он охотно рассказывал. Я попутно показывал, как пользуемся тем или иным прибором, чем шьем. Ничего нового для себя наш гость не увидел. Ну и ладно. Мы тоже бываем хороши по части самообожания и самовосхвалений, грешны. А поговорить коллегам всегда есть о чем. Мы продолжили беседу. Oперация вскоре закончилась. Узнав, что следующая — тоже по поводу рака груди, он захотел и на нее остаться со мной. Милости просим!

В оперблоке есть место, где можно отдохнуть, попить чай-кофе, перекусить. Называется в дословном переводе "Комната питья". В повседневности перевод нам не нужен, привычно оставляем на иврите, как и многое, прочно въевшееся в нашу речь. От этого язык становится неконтролируемо-смешанным. Могу себе представить, как раздражает непривычное ухо. А я люблю русский язык, очень люблю. Но это другая тема, здесь не о том разговор. Общаясь с гостем, делал над собой усилие ничего инородного в русский язык не вкраплять. В порыве такого усилия обнаружил, что "Комната питья" — это дословно, но звучит коряво. А как еще можно, "Питейная комната"? Так могут подумать про нас нехорошее, особенно пациенты и их родственники. Самое смешное: я и по сегодняшний день удачного перевода не придумал.

Больную в сопровождении анестезиолога увезли в послеоперационную, точнее, в посленаркозную палату. Ее название на иврите звучит немножко длинно и образовано от глагола, означающего не просто пробуждение, а именно очухивание от чего-то тяжкого, и заодно протрезвления, просветления в голове. Когда я пытался израильтянам объяснить, что такое вытрезвитель, то получилось "Дом пробуждения (просветления, очухивания...)", употребив то же производное от глагола слово. И меня поняли.

Я предложил гостю в перерыве испить чаю или кофе. Вообще-то на работе уже давно не ем и не пью. Но привычки привычками, а законы гостеприимства требуют их порой нарушить. Мы уселись с чашками за стол в "Питейной", к тому времени и наш анестезиолог Вадим присоединился к нам. Комната большая, люди входили-выходили, болтали, пили, ели, оставляли записи в операционных журналах. Мы с Вадимом рассказывали гостю об устройстве нашей больницы, он рассказывал о московской клинике. Нам оставалось еще примерно с четверть часа ожидания.

В какой-то момент напротив уселся с чашкой кофе санитар Луис, любопытный человек с лукавым взором, знающий все про всех, заботливый отец большого семейства. Он приехал в свое время из Колумбии. Луис увидел новое лицо в операционной, тут же поинтересовался, что за гость, откуда, зачем и так далее. Мы их представили друг другу. Луис неплохо говорит по-английски. Он сидел и смотрел на нашу троицу своими хитрыми глазами.

— Так, значит, из Москвы, хирург? Приехал в нашу страну? — Луис немного скандировал и замедлял слова, а я вспомнил Леонова в "Осеннем марафоне". Если учесть, что сидели в "Питейной", лучше бы сходство не продолжалось.

Впрочем, чего я испугался, это же Луис, мы на работе, опасности нет.

— И как, нравится у нас? — спросил он задорно, но глаза становились еще хитрее,— Можно везде по-русски говорить, где еще так?

— О, да, конечно, замечательно, — отвечал наш гость.

— Еще бы, — продолжал Луис, а взгляд вдруг посерьезнел на мгновение. — Вот рядом с тобой доктор ЛевИн, он из Санкт-Петербурга.

— Да-да, — сквозь дипломатическую улыбку отвечал гость и не понимал, к чему клонит собеседник.

— А рядом с ним доктор Кобылянский, анестезиолог, он из Киева.

— А они сидят, болтают и чаи распивают, друг на друга не набрасываются, вот как!

Наш гость тоже пуще прежнего заулыбался. Вадим горько усмехнулся.

А теперь объясните, почему мне, живущему здесь много лет, сделалось так стыдно и противно?

Всего понравилось:3
Всего посещений: 3117

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2017/Zametki/Nomer1/SergLevin1.php - to PDF file

Комментарии:

Л. Беренсон.
Еврейское государство - at 2017-02-04 11:45:37 EDT
Приветствую продолжение "Израильских историй". Фантасмагорий (особенно на реальном и даже на израильском фоне) не понимаю и не принимаю. А второй рассказ доставил удовольствие не медицинским успехом (хотя, конечно, рад благополучному исходу), а типичными для израильтян жизнестойкостью, умением без истерик встретить неизбежное и принимать трудные решения.
Заключительную зарисовку принял спокойно, но ответить на заключительную просьбу автора ("а теперь объясните, почему мне, живущему здесь много лет, сделалось так стыдно и противно") не могу: не понимаю причины ЕГО нравственного дискомфорта. Похоже, что весь сюжет придуман (или воспроизведён) для этого "щепетильного" финала. С интересом жду новых историй.

Лида Камень
Холон, Израиль - at 2017-02-03 17:35:34 EDT
Мне кажется, Инна Беленькая сильно перегнула в своей критике. Все рассказы прекрасно читаются на одном дыхании, в них я живу вместе с героями, как с живыми людьми, и никаких излишних "профессионализмов" я не заметила. Автор просто талантливый писатель. Спасибо.

Сергей Левин
Реховот, Израиль - at 2017-02-02 16:50:14 EDT
Попробую ответить. Во-первых, я очень Вам, Инна, благодарен за очень внимательное прочтение. Попробую ответить. Я давно заметил, что в нашей стране можно проснуться утром и не догадаться, что дарует новый день, новую войну или Откровение. Вероятность или неожиданность того и другого равны. Хотелось моего героя на день-два вытащить с работы и окунуть в такую вот кутерьму. Как Вы верно заметили, на горе Тавор пристало беседовать пророкам. Я прошу прощения у части читателей, что воспользовался сюжетом из Нового Завета. Я лишен счастья религиозности. Для меня эти книги в первую очередь - богатейшие художественные произведения. Их сюжеты стали источниками очень многих других. Есть такой загадочный факт: сюжет Преображения нашел себя в живописи, но никогда не был перенесен в литературу. А сюжет беседы трех великих пророков на горе Тавор таит в себе многое. Чем не пророки эти два величайших композитора? Я их воспринимаю таковыми, и в какой-то момент услышал в музыке их диалог друг с другом. Могу лишь призвать слушать снова и снова. Музыка пишется и исполняется не для специалистов, а для всех.
Что касается сравнения со "вставной челюстью" - удар серьезный. В порядке отражения могу напомнить, с чем сравнивали ревнители Парижа новинку-Эйфелеву башню.
А "Редкий случай"... Медицина там не более чем фон. Окошко, из которого я гляжу на мир, увы, - больничное. Так сложилось. Но оттуда иногда такое можно увидеть! И о людях узнать куда больше.

Беленькая Инна
- at 2017-02-02 06:42:22 EDT
Уважаемый автор! С интересом читаю ваши рассказы. Про "Редкий случай" ничего не могу сказать: достижения медицины и чудеса исцеления всегда впечатляют.
Но вот "Странный свет" оставляет действительное странное ощущение. Вы (это чувствуется) - тонкий ценитель и знаток музыки. И, мне кажется, то, о чем вы размышляете (как перекликается музыка Д.Д. с музыкой П.И.), наболевшая для вас тема. Но, скажите, как рассматривать этот рассказ, если встать на точку зрения музыкальной композиции? В рассказе много разных тем, тут и серьезный научный симпозиум, который принес герою много полезного, тут и захворавшая жена, и потоки военной техники, запрудившие дороги, и отключение всякой связи и т.д. и т.п. И только двумя словами автор касается Пятой симфонии П.И., которую он ловит в приемнике, чередуя с другими музыкальными номерами и концертом по заявкам слушателей. А потом вдруг ночью автора посещает видение: две фигуры композиторов в белых одеяниях, сумерничающие о музыке. Я вначале подумала о пророках, это более приличествует месту видения: Мегидо, Тавор.
Но нет. По существу тема разговора композиторов - для профессионалов. Я не профессионал. Но, как читателю, мне этот финал показался очень неожиданным. Знаете, когда в Москве построили Новый Арбат, то про него тут же стали говорить: "Вставная челюсть Москвы" ( настолько он не вписывался в окружающее). Вот что-то подобное и с этим видением.