Ефим Вовси. Воспоминания о детстве и юности С.М. Михоэлса

Воспоминания о детстве и юности С.М. Михоэлса

Автор «Воспоминаний о детстве и юности С.М. Михоэлса» − его близнецовый брат Ефим Михайлович Вовси. Оба они были двоюродными братьями моего отца и всех их в течение всей жизни связывали как родственные чувства, так и мужская дружба.
После детства, прошедшего в Двинске, в доме отца, Ефим Михайлович переехал в Ригу, где вместе с братом окончил Реальное
училище, после чего они уехали в Петроград, чтобы учиться на юридическом факультете Университета. Ефим Михайлович успешно его окончил, в отличие от брата, который увлекся занятиями в театральной студии и университет покинул, не доучившись. Со временем студия была переведена в Москву и превратилась в Государственный Еврейский Театр (ГОСЕТ). Впоследствии Михоэлс стал его художественным руководителем, режиссером и ведущим актером.

Мирон Вовси, двоюродный брат Ефима Вовси и Соломона Михоэлса

Ефим Михайлович тоже переехал в Москву, где продолжал свою работу юрисконсульта и адвоката. Он был широко образованным человеком, всегда серьезно интересовался театральной и музыкальной жизнью, много читал и был великолепным рассказчиком. Он и его жена Мирра Сергеевна Меклер жили очень-очень скромно, в самом центре Москвы (около Театральной площади, в двух шагах от Большого, Малого и Художественного театров). У них не было детей и они очень много тепла уделяли всем нам, своим племянникам.

Оба брата любили и высоко ценили искусство цирка как истинно народное и вместе с тем, очень трудное. Я помню, как Ефим Михайлович работал юридическим консультантом в Московском цирке. В жизни цирков всегда много юридических и финансовых проблем, связанных с гастрольно-кочевой жизнью, травматизмом, добыванием и содержанием животных и т.д. Ефим Михайлович был тонким знатоком в этой сфере. Вместе с тем он был всегда в курсе литературных новинок, музыкальных
конкурсов и концертов, театральных премьер, новых артистических имен... Он был общителен и доброжелателен, и очень тяжело переживал потери близких, так что гибель Соломона Михайловича в 57 лет была для него страшным ударом. Ефим Михайлович умер в 1969 году, пережив брата более чем на 20 лет.

Кто-то сказал, что судьба человека определяется еще до его рождения, т. е. что дальнейшее развитие и жизнь человека после его рождения, обусловленные, казалось, помимо наследственных признаков, рядом других обстоятельств (средой, этнографией, окружающей природой, встречами, общественным укладом, социальными моментами и т. п.), не всегда оправдывают сложившийся облик человека.

На примере моего брата Соломона Михайловича Михоэлса (Вовси) и меня, его брата близнеца, как будто так и произошло.

Шлиома Вовси, 1916

Наши судьбы сложились совершенно по-разному, хотя росли мы вплоть до студенческих лет, да и все студенческие годы, в совершенно одинаковых условиях. Мы родились одновременно 17 марта 1890 года (по старому стилю 4 марта). Одновременно – надо понимать относительно. Я появился на свет Божий на полчаса раньше моего брата Михоэлса. Я был, таким образом, на полчаса старше его. Я поспешил. Это случайность, и такова моя судьба. Говорят, я напрасно поспешил. Так оно и есть. Он, очевидно, за эти полчаса успел впитать больше ума, мудрости, таланта из соков матери и отца.

Мы не были внешне и физически похожи друг на друга. Семья была многодетной, состоявшей из шести братьев и сестры, не считая нас; мы были младшими.

Первые, самые ранние годы нашего детства почти полностью выпали из моей памяти, но моя мать постоянно повторяла: «Первые три года они были слабенькими, и никто не верил, что они выживут».

Из ее же рассказов я узнал, что нас вскормила одна мамка-кормилица (мать нас не кормила). По свидетельству знавших ее, кормилица была женщиной простой, весьма экзальтированной, временами даже сумасбродной. Быть может, это обстоятельство имело какое-то влияние на формирование темперамента Михоэлса.

Несомненно, большое влияние на развитие и оформление характера Михоэлса имела мать. Она была женщина непосредственных возвышенных чувств, беззаветно любила своих детей и особенно нас, тогда еще маленьких. Мать много читала, большей частью романы. Помнится, она очень увлекалась Золя. Из еврейских книг, которыми она зачитывалась, были романы популярного в то время романиста Шомера. Романы Шомера не отличались большими художественными достоинствами. Однако, занимательность сюжетов, запутанность интриги и сложность ситуаций привлекали к этим книгам многих читателей.

В тот период конца 80-х и начала 90-х годов в России еще не получили большого распространения произведения классиков еврейской литературы: Менделе-Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема, Переца. Из книг на русском языке, которыми мать зачитывалась, я припоминаю Золя, Диккенса, Пушкина, Достоевского, Толстого и многих других. Эту любовь к книгам мать щедро прививала детям. Любовь к книгам и чтению у нас развивалась и по другим причинам, о которых речь будет ниже.

Наш отец по своему характеру был прямой противоположностью матери. У матери на первом плане было чувство. У отца стимулирующим началом в его отношениях с людьми была рассудочность. Впоследствии выявилось, что он был человеком исключительной доброты и нежнейшей души. Он также беззаветно любил детей и вложил все свои силы и средства, чтобы дать детям не только религиозное, но и светское образование. При этом он нес совершенно непосильные жертвы, чтобы дать детям не только среднее, но и высшее образование.

Он был глубоко и искренне религиозен. Религиозные учения были для него миром прекрасных поэтических образов. При таком поэтическом восприятии религии уже не было места фанатизму. Он не был фанатиком и подходил совершенно реально и с большим умом к пониманию окружающей действительности. Поэтому уже к середине 90-х годов прошлого столетия он понял, что его дети должны строить своё будущее на знаниях светских наук, приобрести интеллигентные профессии, приобщиться к интеллигентной прослойке общества.

Трое из старших братьев были определены в средние учебные заведения. При существовавшей в то время процентной норме, ограничивавшей поступление евреев в средние и высшие учебные заведения, их пришлось направить в другие города, так как в Двинске, где мы жили, было лишь одно реальное училище, куда доступ был для евреев почти закрыт.

Дом Михеля Вовси в Двинске. Современное фото.

На фасаде – мемориальная доска С.М. Михоэлсу (скульптор – В. Иванов)*

Отец не был богатым человеком. К тому же он был обременен большой семьей. Ввиду этого, отцу пришлось пойти на большие жертвы для того, чтобы дать возможность детям получить светское образование.

Таким образом, попадающееся в некоторых биографических текстах описание семьи Михоэлса и атмосферы, господствовавшей в доме родителей, как очаге затхлого религиозного обскурантизма, хасидизма и талмудизма, является глубокой неправдой. Вымыслы эти понадобились, очевидно, для того, чтобы придать больше экзотики и подвижничества образу Михоэлса.

Все почти мальчики в семье, включая Михоэлса и меня, получили не только среднее, но и высшее образование, что в условиях царского режима было явлением совершенно исключительным.

Я и Михоэлс в среднее учебное заведение поступили в 1905 году в Риге, куда наша семья переехала на постоянное жительство. Один из братьев фактически был нашим педагогом, подготовившим нас в среднее учебное заведение.

Отец был музыкально очень одарен. Он обладал красивым драматическим тенором. Отец любил канторское синагогальное пение. Канторское пение основано на свободной импровизации, за исключением некоторых молитв, которые передаются по определенной мелодической канве. Эти мелодии, вероятно, перешли из синагогальных ритуалов средних веков, не были нигде записаны и передавались от поколения к поколению.

Канторское пение носит больше речитативный характер, чем мелодический. В больших городах имелись и хоральные синагоги. В них исполнялись канторами, получившими вокальное образование, и молитвенные песни, сочиненные определенными авторами, выдающимися канторами.

Отец редко пел как кантор, но любил все же этот жанр пения. В своих импровизациях он часто передавал услышанные им мелодии. Однажды, во время исполнения им очень трогательной молитвы, я узнал в его импровизации арию Маргариты из «Фауста» Гуно. Отец в театрах не бывал и этой оперы не слышал. Естественно, что передача этой арии была далека от оригинала. Впрочем, это было очень частым явлением в синагогальном пении. Приспособление мелодии из арии Маргариты к молитвенному тексту было весьма любопытным.

Однако, это канторское пение не было единственным увлечением отца. Он знал много хасидских песен. Хасидская песня – это песня без слов.

На юге они носили название «волохи» т. к. они были заимствованы из валашского народного песенного фольклора.

Хасидизм, как религиозное течение, возник в начале XVIII столетия в Валахии. Это течение в ранний период своего возникновения носило прогрессивный характер, т. к. в его основе лежал протест против схоластического, уклада религии.

Хасидские песни были богаты мелодическим содержанием, выражавшим религиозные чувства, связанные со стремлением познать Бога, проникновенным ощущением чудесных образов окружающей природы. Хасидское течение носило в период своего возникновения явно пантеистический характер. Оно зародилось как протест против строго ригористического и схоластического восприятия священного писания.

Основатель хасидского течения Баал-Шем говорил о молитвах, произносимых на лоне природы, помогающих постичь значение, смысл и величие божественного начала.

Нельзя не признать влияние хасидских песен без слов на музыкальное развитие Михоэлса.

Впоследствии эти песни ассимилировались с музыкальным песенным фольклором еврейских местечек на Украине, в Литве и в западных областях России и обогатили мелодическим и музыкальным содержанием местечковый еврейский народный песенный фольклор.

Музыкальность Михоэлса и его глубокое знание еврейского песенного фольклора обусловливались изложенными выше моментами. Однако, он был весьма эрудирован и в области русской музыки, и немецкой. Рига, в которой мы жили, была видным музыкальным центром.

Заканчивая описание характеров матери и отца Михоэлса, я хочу остановиться еще на одном. Мать была женщина красивая, среднего роста, с голубыми глазами и светлыми красивыми волосами шатенистого оттенка.

Отец не отличался красотой и правильными чертами лица. Вместе с тем глаза его были проницательными, умными и весь его внешний облик был весьма привлекателен. Он был обаятельным человеком, и это передалось Михоэлсу.

Соломон Михоэлс, 1924 г.

Интересно, что Михоэлс лицом был похож на мать, но был некрасив. При этом лицо его излучало ум, было обаятельным и привлекательным. Я был похож на отца.

Припоминаю, что в ранние годы (так, лет с 4-х) Михоэлс был мальчик живой и очень шаловливый. Я был, наоборот, более флегматичный и льнул все время к матери.

Уже к пяти годам мы довольно бегло читали по-еврейски и по-русски, хотя никто нас грамоте не обучал. Это было немудрено в доме, где все старшие дети уже обучались в еврейской начальной школе и к ним домой приходил учитель, обучавший их русскому языку и другим предметам.

Однако чтению на русском языке мы научились довольно оригинальным способом.

Мать часто выходила в город по делам или гулять и брала нас двоих с собой. Женщины в то время носили длинные платья со шлейфом. Мы, как два верных пажа, носили сзади ее шлейф. Руки были у нас заняты. Бегать и шалить было невозможно. И все наше внимание привлекали вывески магазинов, написанные на русском языке. На этих вывесках доморощенными живописцами были наивно изображены весьма незамысловатые предметы торговли.

Всё было нарисовано аляповато и примитивно. Но наше детское внимание было всецело поглощено этими вывесками. Рисунки на вывесках не отличались художественным вкусом и правдоподобием. Прав Илья Эренбург, отметивший, что в творчестве Марка Шагала преломлялись, в какой-то мере, восприятия мира и образов живописи доморощенных витебских живописцев.

Надо признать, что и в творчестве Михоэлса, особенно в ранний период сценической жизни, можно также проследить влияние детских впечатлений, полученных от знакомства с образами двинских вывесок.

И вот, прогуливаясь с мамой по городу, мы начали с её помощью читать по складам эти вывески, а отсюда уже был один шаг к чтению начального учебника по русской грамоте, известного в то время под названием «Русская речь», для детей младшего возраста.

С шестилетнего возраста нас определили в еврейскую школу «хедер». Хедер – по-еврейски значит комната. Вся школа действительно помещалась в одной комнате. Там стоял длинный стол, вокруг которого размещались 15-20 учеников.

Во главе стола сидел учитель, который обучал своих учеников книгам священного писания (Библия-Пятикнижие, Пророки, книга Царей, псалмы Давида, притчи и Песнь песней Соломона и т. д.)

Вначале он обучал учеников еврейской грамоте (чтению и письму), что отнимало 3-4 месяца; после этого ученики уже могли бегло читать и писать. Метод такого быстрого обучения грамоте был весьма прост и методология весьма примитивна. Столь быстрое освоение грамоты (но не грамотности) объяснялось, очевидно, легкостью, с которой усваиваются новые впечатления детьми в шестилетнем возрасте, а также тем, что большинство детей уже было знакомо с чтением.

После этого ученики приступали непосредственно к изучению Пятикнижия. Надо сказать, что освоение детьми Пятикнижия было механическим, так как понимание многих вопросов было детскому уму совершенно недоступно. Через несколько лет изучения Пятикнижия и других источников священного писания, мы вновь возвращались к повторению пройденного. Дети в хедерах обучались около 5-6 лет. Одновременно нас обучали ежедневным молитвам, состоявшим, главным образом, из псалмов Давида.

Распорядок дня в хедере выражался в следующем. Уходили мы в хедер в 9 часов утра и возвращались домой к обеду к двум часам дня. В 3 часа дня мы снова уходили в хедер и возвращались домой к семи часам вечера. Такой распорядок дня существовал весной, летом, осенью и зимой, независимо от времени года. Лишь в субботние и праздничные дни занятия в хедере не происходили, а в пятницу занятия заканчивались в 2 часа дня.

Кроме того, весною были двухнедельные и осенью месячные каникулы по случаю пасхальных праздников весною и ряда праздников осенью (Новый год, день великого поста и праздники Кущи[1]).

Прохождение предметов в хедере заключалось в усвоении устных переводов текстов с древнееврейского[2] языка на разговорный язык идиш с пояснениями. Кроме того, нас посвящали в комментарии к Пятикнижию и другим книгам священного писания. (Раши, Тойсфет[3] и т. п.). Нас также обучали письму и грамматике древнееврейского языка.

Надо сказать, что к концу второго года обучения, мы были уже весьма грамотны и сведущи во многих книгах священного писания. Изучение пророков, псалмов Давида, книг Соломона у некоторых наиболее впечатлительных учеников возбуждало острое поэтическое чувство и глубокие душевные эмоции.

Указанное полностью относилось к мальчику Михоэлсу. Теперь я остановлюсь несколько на нравах и быте, существовавших в хедере.

Хедер отдаленно напоминал бурсу. Это сходство в какой-то мере выражалось в невинных, а иной раз и не безобидных похождениях учеников, в их шалостях, а главное в прозвищах, которые присваивались ученикам. Эти прозвища были связаны с теми или иными поступками, шалостями отдельных учеников. Наибольшее число прозвищ носили оголтелые шалуны и забияки.

Я припоминаю такого ученика, которого звали Фалке, у которого было десять прозвищ. Он был большой выдумщик, забияка и заклятый враг маленького Михоэлса, который по части шалостей ни в чём ему не уступал.

Нам (мне и Соломону Михайловичу) дали одно прозвище, весьма странное для нашего возраста. Нас прозвали «Пьяницы».

Это прозвище было нам присвоено по следующему поводу. В летние жаркие дни наша мать давала нам по копейке каждому с тем, чтобы мы могли выпить по стакану газированной воды с сиропом. В доме, где находился наш хедер, помещалось заведение, которое производило такие напитки и торговало ими. Заведение носило громкое название «Завод минеральных вод». И вот, бывало, днем я говорил Соломону Михайловичу с оттенком юмора: «Ну, Шлоймка, пойдем выпить». Отсюда и получилось прозвище «Пьяницы». Надо сказать, что бывали прозвища и похлеще.

В этом хедере, когда нам минуло по 9 лет, мы уже начали изучать талмуд. Всего, насколько я припоминаю, мы прошли два фолианта с комментариями. Это шлифовало наши умы, и впоследствии освоение математических наук, да и других предметов, для нас больших трудностей не представляло.

К восьми годам мы начали учиться русскому языку, арифметике. Наши первые шаги в освоении «светских наук» были омрачены случайным событием, которое врезалось в нашу память и оставило глубокий след. Эти первые шаги были орошены обильными нашими слезами и тяжелыми переживаниями. Первым нашим учителем был приглашён педагог, который обучал начальным знаниям всех наших братьев.

Этот учитель, по фамилии Цитрон, был представительным, красивым мужчиной с окладистой бородой, очень чистоплотный, и требовал того же от своих учеников. Нам двоим купили один учебник по русскому языку для начальных школ под названием «Русская Речь». Учитель предупредил нас, что учебник должен содержаться в абсолютной чистоте и что даже малейшее пятнышко на страницах книги не может быть допущено.

К началу наших занятий с учителем мы уже бегло читали и писали по-русски. Первое задание учителя заключалось в списывании текста с учебника. У нас была общая чернильница и один учебник. Конечно, каждый из нас тянул учебник и чернильницу к себе. В результате чернильница была опрокинута, и на учебнике оказалось не одно пятнышко, а множество чернильных клякс. Правильнее сказать, что учебник превратился в сплошную чернильную кляксу.

Мы оба не чувствовали себя виноватыми, но были бессильны доказать это. Слезам не было конца.

Учебник стоил всего 15 копеек (сумма весьма незначительная), но ни родители, ни старшие братья не собирались нас выручить из беды. К счастью, в тот же вечер к нам приехал дядя Симон (брат отца и отец покойного профессора терапевта Мирона Семеновича Вовси). Он-то и оказался наиболее чутким. Он дал нам 15 копеек; мы стремглав помчались в книжный магазин и приобрели новый учебник. Радости не было предела.

В доме неожиданно появилась книга под названием «Чтец-декламатор». Очевидно, тираж был очень большой, во всяком случае, у нас в городе у знакомых я часто встречал эту книгу. Она была объемистой, но по формату очень удобной для чтения. В то же время в доме появилась еще одна книга под названием «Энциклопедия. Издание Павленко». Книга была толстая, но удобная для чтения. Напечатана она была прекрасным шрифтом на тонкой, хорошей бумаге.

Этот энциклопедический словарь был составлен умело и умно. И мы зачитывались обеими книгами. Но для Соломона Михайловича книга «Чтец-декламатор» сыграла, по-моему, выдающуюся роль. Его исключительная чуткость к сценическим образам и явлениям, в чем бы они ни выражались, влекла его к этой чудесной для него книге. А книга эта, изданная, по-моему, в 90-х годах прошлого столетия, была действительно во многом примечательна.

На многих страницах ее звучала ясно выраженная тема протеста против бесправия, нищеты и социальной несправедливости. В этой книге было напечатано знаменитое стихотворение Брюсова «Каменщик», которое прозвучало как протест против страдания политических заключенных, брошенных царским правительством в тюрьмы.

В этой книге было напечатано стихотворение «Проезжайте», в котором звучал протест выброшенного за борт жизни бродяги, предтечей горьковских образов «На дне». В другом стихотворении «Слушай» темой был побег замученного в тюрьме каторжника и т. п.

Два старших брата – Лев Михайлович, по-еврейски «Лейбе», и Моисей Михайлович, или «Мойше», рано увлеклись театром.

В нашем городе Двинске существовал русский театр. В 90-х годах в театре подвизалась труппа популярного в западных городах антрепренера и артиста Трефилова. Припоминаю, что Трефилов был талантливым комиком. Когда дела были у него неважные, он приглашал на гастроли популярных артистов-гастролёров. Впервые мы увидели на сцене трагедию Шиллера «Мария Стюарт» с гастролершей Горевой в главной роли. Вторично мы смотрели Гамлета с гастролером – известным трагиком Власовым.

В моей памяти сохранились весьма тусклые впечатления от этих спектаклей. Знаю, что у Соломона Михайловича также немного осталось в памяти от этих спектаклей. Однако, я знаю, что он хорошо запомнил образ стройного, красивого, молодого артиста Власова в роли Гамлета.

Интересно, что в конце 30-х годов текущего столетия, незадолго до Отечественной войны, Власов зачастил в Еврейский театр и приходил за кулисы к Соломону Михайловичу. Уже старик, он, однако, сохранил свою осанку и стройную фигуру. Он смотрел премьеру «Короля Лира» в Еврейском театре, с Михоэлсом в заглавной роли, и был возмущен образом, созданным Михоэлсом. На премьеру он явился в своем неизменном наряде: чёрном коротком сюртуке и вывязанном в виде длинного банта чёрном галстуке.

Он неистово возмущался в фойе во время антракта. «Лир – это камея страданий» – говорил он, «а у Михоэлса ни камеи, ни страданий. Это какой-то "лирик" – щупленький, безбородый Лир, а не могущественный громовержец и великий страдалец».

В Двинске весной и летом часто гастролировали малороссийские труппы и так называемые немецко-еврейские труппы. Малороссийские труппы так именовались по требованию властей – это были украинские передвижные коллективы актёров. Мы познакомились с рядом талантливых украинских артистов, таких как Малько, Шестаковский, Шатковский и другие. Мы смотрели спектакли: «Шельменко-денщик», «Ой, не ходи, Грицю, та на вечерницы», «Сорочинская ярмарка» и ряд других. Эти спектакли на нас производили большое впечатление. Они были насыщены пением, танцами, музыкой. Нам очень нравилась богатая украинским фольклором музыкальная канва спектаклей, вполне доступных нашему восприятию.

Немецко-еврейские труппы опять-таки имели такое странное по своему сочетанию название по требованию властей, так как работа еврейских трупп на чисто еврейском языке была запрещена царскими властями. Играли они на еврейском языке, исковерканном для маскировки немецким произношением.

Среди артистов было немало талантливых людей – как Нерославская, Фишзон и другие. К сожалению, ни о какой настоящей театральной культуре не могло быть и речи. Мы смотрели такие спектакли как «Колдунья», «Суламифь», «Кабцензон и Гунгерман», «Цвей кунилемелех» и т. п.

Последние упомянутые четыре спектакля получили через много лет прекрасное воплощение в Москве в Государственном Еврейском театре.

Старшие братья, Лейбе и Моисей, по-разному увлекались театром.

Моисей (он был старше нас на 8 лет) учился в средней школе в Риге. Приезжал на каникулы домой и привозил с собой новинки в области декламации. Его сценические способности были весьма скромными. Читал он, или, как тогда говорили, декламировал произведения сугубо драматического характера. Его любимым стихотворением был «Сумасшедший» Апухтина, напечатанный в указанном выше сборнике «Чтец-декламатор». Читая, он неистово кричал, а в кульминационных местах доходил чуть ли не до истерики. Его слушателями были, главным образом, моя мать и приезжавшая часто к нам тетя Рива, мать покойного профессора Мирона Семеновича Вовси. Мать была в восторге от этих сеансов. Но тетя Рива, настроенная более прозаически, говорила: «Моисейчйк, зачем тебе так надрывать сердце?»

Моя мама не могла мириться с таким прозаическим подходом к творческим устремлениям ее сына и возражала: «Рива, это же очень морально».

Нам, конечно, такие стихотворения как «Проезжайте», «Каменщики» очень нравились.

Соломон Михайлович их быстро и легко запомнил и тоже начал их читать. «Каменщика» брат читал как мелодекламацию, под аккомпанемент рояля.

Зато другой брат, Лейба, был сценически исключительно одаренным человеком.

Он быстро сближался с приезжавшими в Двинск труппами артистов и, очевидно, у некоторых из них обучался сценическому искусству. У него была затаенная мысль посвятить себя сцене. В начале 90-х годов он покинул отчий дом и начал выступать как профессионал в театрах Вильно, Житомира, Ковно, Ковеля и других. На сцене он выступал под псевдонимом Неволин.

Этот псевдоним он выбрал себе не случайно. Дома его обвиняли в отсутствии воли к систематической учебе, воли к организованному труду. Отсюда и псевдоним «Неволин». Он был актёр на характерные роли. И вот, будучи еще дома, читал монолог Осипа из «Ревизора» Гоголя, стихотворение Пушкина «Гусар» и многое другое.

Мы, дети, с увлечением слушали его. Восприимчивый ко всему сценическому, Михоэлс скоро сам начал читать эти произведения. Смешно было слушать в устах малыша такие места из «Гусара» Пушкина: «То ль дело Киев, что за край! / Валятся сами в рот галушки, / Вином хоть пару поддавай, / А молодицы-молодушки! / Ей-ей, не жаль отдать души / За взгляд красотки чернобровой».

Или: «Ну, слушай: около Днепра / Стоял наш полк, моя хозяйка / Была пригожа и добра, / Ну я влюбился, замечай-ка».

Он, естественно, не понимал настоящего смысла этих слов, но как-то залихватски их произносил.

Впоследствии я узнал, что оба произведения не случайно попали в поле зрения старшего брата, так как они являлись в то время как бы школой для начинающих артистов. Все это говорит о том, что наш дом жил в атмосфере театра. Эту атмосферу создавали старшие братья, и это оставило глубокий след в формировании увлечений и вкусов мальчика Михоэлса.

Однако этим далеко не исчерпывались впечатления Михоэлса. Большое значение имела окружающая его жизнь такого небольшого города, каким являлся Двинск, с подавляющим большинством еврейского населения.

Здесь сказывалось влияние на него еврейского фольклора. Начать хотя бы с того, какое впечатление произвели на него такие явления фольклора, как «Пуримшпиль».

«Пуримшпиль» – это игра еврейских скоморохов. От них ведет свое начало еврейский театр. Состоит оно из двух слов: Пурим – это еврейский праздник, а шпиль – игра.

Об этом празднике «Пурим» есть в Библии книга под названием «Эсфирь»[4], написанная несколько тысячелетий назад.

В ней повествуется о временах расцвета Персидского царства, когда женой шаха Персидского (имя его в книге не названо), была царица Эсфирь, еврейка по происхождению.

В то время главный министр шаха Гаман, пра-прародитель Гитлера, замыслил уничтожить всех евреев, от детей и женщин до стариков – так сказано в книге «Эсфирь».

В точности, как это было недавно при Гитлере.

Спасла евреев царица Эсфирь, а Гаман по велению шаха был повешен со всей своей семьей.

Этому событию и посвящен праздник «Пурим», богатый многими традициями, относящимися к глубокой древности. «Пурим» отмечается ранней весной, когда в большинстве западных губерний царской России наступали теплые солнечные дни.

В еврейских местечках устраивались молодежью на площадях импровизированные представления, героями которых являлись шах, Гаман, Эсфирь, Мордухай, воспитавший Эсфирь и возведенный шахом до положения главного министра после падения Гамана и другие лица, упоминаемые в книге «Эсфирь».

Кроме того, во всех домах устраивались вечером торжественные ужины, во время которых по домам ходили более профессиональные скоморохи, разыгрывавшие в примитивных сценических костюмах и гриме сцены из истории книги «Эсфирь», с танцами и пением. Все это входило в фольклор народа.

У нас в городе артисты так же ходили по домам в праздник «Пурим». Эти «Пуримшпилер» производили на нас, детей, незабываемое впечатление.

Наш день рождения (Соломона Михайловича и мой) – 4 марта по старому стилю, 17 марта – по новому стилю. Этот день совпадал с днем «Пурима».

И вот мы, дети, сообща с другими детьми, друзьями, отмечая свой день рождения, также устраивали представления «Пуримшпиль». Подобие сценариев мы сами сочиняли устно, ничего не записывали, и эти представления носили чисто импровизационный характер.

Почти стихийно сочинителем и главным исполнителем в этих представлениях стал мальчик Михоэлс. Однако, для него такая импровизация была слишком сложна. Представления его успеха у публики не имели...

Публикой являлись мать, братья, дяди, тетки и их соседи.

Вместе с тем запомнился Соломон Михайлович, который играл Гамана. Он показывал в колоритных тонах злого Гамана. И вот, в какой-то день нашего рождения, полагаю, что в этот день помимо Пурима отмечалось наше десятилетие, Соломон Михайлович решил эмансипироваться от всех своих сотрудников по этим представлениям. Он написал собственное драматическое произведение «Грехи молодости».

Тема драмы была навеяна легендой о блудном сыне.

В пьесе было одно действующее лицо. Героем в начале действия являлся мальчик, который не хотел учиться и предавался сначала лени, а потом кутежам и в результате оказался у разбитого корыта. Перед глазами Соломона Михайловича разыгрывалась история со старшим братом, Лейбой, который не проявлял большого желания учиться, увлекался театром, быть может и предавался праздному времяпрепровождению с товарищами.

Неизвестно, какими путями Михоэлс набрел на эпизоды с кутежами. Трагический финал пьесы был взят из легенды о блудном сыне. Само название, «Грехи молодости» он, очевидно, подслушал в разговоре старших и, возможно, эти разговоры касались судьбы старшего брата...

Спектакль по пьесе, автором которой он был (пьеса не сохранилась), был им поставлен (да, именно поставлен) и героя – блудного сына – он сам играл.

В нашей квартире были антресоли, состоявшие из передней и одной комнаты, довольно большой, но с низким потолком.

В этой комнате устраивались наши спектакли.

Вначале впускали публику, а потом небольшая часть комнаты, примыкающая к передней, отделялась занавесом – большим платком матери. Эта часть комнаты и являлась сценой.

За вход на представление мы взимали плату по копейке, а с более богатых – по две копейки.

Представление устраивалось днем, в послеобеденное время. Сцена освещалась свечками. Состав публики мною уже был описан.

И вот открывается занавес. На сцене столик, стул. На столике несколько книг, тетрадей, чернильница и ручка с пером.

На стуле сидит ученик первых классов, который произносит первый монолог: на дворе весна, солнце, тепло, дети кругом резвятся, а его заставляют сидеть в комнате и корпеть над учебниками.

Все это ему противно, он полон стремления быть свободным, предаться любимым играм, наслаждаться прекрасными солнечными весенними днями.

Он разбрасывает по сторонам книги и тетради и стремглав выскакивает через окно на двор. Никакого окна на сцене не было, как не был виден и двор. Однако, игра была исключительно выразительна.

После небольшой паузы занавес вновь открывался. Парень уже в длинных брюках, затевает разные игры с воображаемыми сверстниками. Сцена была пуста, и лишь стояло какое-то растение в кадке, взятое из гостиной. Значит, сцена изображала сад.

Вдруг слышался чей-то окрик, всё это было изображено чисто мимически, и паренек удирал со двора.

Дальше – на сцене стоял небольшой стол, накрытый белой скатертью, у стола кресло, на столе бутылка, рюмки, какая-то закуска, подсвечник с зажженными свечами.

На сцену выходит повзрослевший парень в чёрном праздничном костюме, белой рубашке, в шляпе, щеголевато одетой набекрень, с тросточкой.

Начинается кутеж в ресторане. За столом произносятся какие-то диалоги с воображаемыми товарищами по кутежу. Исполняется песенка.

Наступает легкое опьянение.

В последней картине на сцене тот же столик, но уже пустой. Вместо кресла – табуретка. Шляпа валяется на полу, а тросточка – в другом конце сцены... Сбоку на табуретке сидит подавленный чем-то герой пьесы и разбитым голосом читает свой последний монолог, полный раскаяния и признания совершенных ошибок, и всему этому виною «грехи молодости».

Интересно, что как только открылся занавес, и публика увидела перед собою сидящего за столиком героя пьесы, из задних рядов раздался голос все той же тети Ривы: «Ой, Шлойминке, что с тобой стало».

Еще до начала монолога уже было ясно, что с героем произошла трагическая перемена.

На этом заканчивается спектакль «Грехи молодости». Я не случайно вначале писал о постановке пьесы. Да, пьеса была именно поставлена, хотя мальчик Михоэлс о слове «постановка» понятая не имел.

Мебель, реквизит (шляпа, тросточка), их применение, все это им было придумано и обыграно.

Представление произвело на всех глубокое впечатление. Не верилось, что все это было написано и разыграно девятилетним мальчиком.

Я запомнил этот эпизод на всю жизнь.

И лучшее подтверждение описания этого эпизода из детских лет Михоэлса – то, что он остался свежим в моей памяти, хотя с тех пор прошло немало лет, и очень многое было пережито.

Среди наших сверстников особенно стал нам близок мальчик нашего возраста по имени Хаимка. Его фамилия была Вайсман. Он учился в еврейском казенном начальном училище. Обучались там дети бедных родителей с 8-летнего возраста в течение шести лет.

В этом училище преподавались: русский язык, арифметика, география, история и другие предметы (я их не запомнил). Кроме того, там преподавался древнееврейский язык.

Это училище помещалось против дома, в котором мы жили. У нас было много друзей среди учеников этого училища. Особенно мы подружились с Хаимкой.

Меня также звали Хаимка.

У него были светлые, почти льняного цвета, волосы, заострённый носик, розоватые щечки и голубые глаза.

Внешность мальчика была одухотворенная и привлекательная. Он был сын бедных родителей, семья была многодетная. Обыкновенно, по четвергам мать его пекла чёрный хлеб, и этот день был для детей большим праздником. Хлеб получался вкусный и детишки с удовольствием его поедали. Он, бывало, нас приглашал отведать этот хлеб и при этом добавлял, что хлеб имеет вкус шоколада. Возможно, что Хаимка не очень хорошо знал вкус шоколада.

Мальчик он был очень впечатлительный. Прогуливаясь по улицам города, он как губка впитывал в себя впечатления. Его внимание особенно привлекали шарманщики, которые ходили по дворам с группами из трёх-четырёх человек, акробатов, фокусников, а еще чаще с петрушками.

Среди шарманщиков выделялся такой Зорах, несколько чудаковатый и придурковатый. Он являлся забавой для детей. Зорах был эпилептиком, и случались с ним припадки на улице, которые запечатлелись в наших умах.

Он знал много народных песенок из еврейского фольклора и распевал их под аккомпанемент шарманки.

Хаимка, придя к нам, распевал некоторые из этих песенок, которые хорошо запомнились Соломону Михайловичу. Потом, через много лет, они были использованы в спектаклях Московского Государственного Еврейского театра – в «Колдунье», в «200 000» и в других. Композитор Пульвер, который сам был сыном еврейского музыканта, «клезмера» (так именовались музыканты, игравшие на еврейских свадьбах), впоследствии записал эти песенки в передаче Соломона Михайловича, и они вошли в музыкальную композицию указанных выше и других спектаклей театра.

Однажды в город заехал зверинец. В этом зверинце давались еще и представления циркового характера. Хаимка увидел там парнишку, который танцевал на лопате.

Кроме того, там выступал имитатор и звукоподражатель. Хаимка потащил нас на одно из этих представлений. Впечатление было огромное.

Естественно, что Шлёмка и Хаимка задумали испробовать свои силы в этом жанре, вернее в двух жанрах. На цирковом языке такие жанры именуются «эквилибр» и «имитация». Вскоре оба они свободно танцевали на лопатах. В части звукоподражания Соломон Михайлович оказался намного способнее Хаимки Вайсмана. Уже не говоря о лае собаки, мяуканье кошки (это Соломон Михайлович виртуозно выполнял), чириканье птичек. Богатая творческая фантазия этого мальчика и исключительная наблюдательность, дали ему возможность создать даже некоторые сценки, как например, диалог между собакой и кошкой с глазу на глаз. Диалог, понятно, не отличался большим дружелюбием. Искусно подражал он пожарной сирене, оповещавшей о начавшемся в городе пожаре. В доме начиналось волнение, пока все понимали, что это проделки Соломона Михайловича.

Соломон Михоэлс и Альберт Эйнштейн

Бывало, мать сидит и читает, и вдруг она слышит звук кошки, лакающей молоко. Она гонит кошку из комнаты, тут оказывается, что Соломон Михайлович притаился в уголке комнаты и изобразил эту сценку.

Надо сказать, что домашние и гости с большим удовольствием смотрели эти сценки и постоянно упрашивали Соломона Михайловича их показывать. Упрашивать долго не приходилось, так как он сам был вдохновлен своими достижениями в этой области и охотно их показывал перед публикой. Однажды он был спровоцирован на показ сеанса звукоподражания. Он не заметил отца, специально приглашённого посмотреть, на что способен его сын.

Соломон Михайлович был строго наказан, и с тех пор прекратилось окончательно устройство в доме таких сеансов.

В наш город заехал передвижной цирк-шапито «Девинье». Недавно я вычитал, что французская фамилия была псевдонимом владельца цирка. Сам Девинье был родом из Житомира. Это был красивый молодой человек с чёрными, как смоль, волосами и усами. Он был к тому же талантливый цирковой артист и выступал с номером «Жонглёр на лошади». Я хорошо запомнил этот номер, очевидно потому, что Девинье жонглировал на скачущей лошади зажжёнными керосиновыми лампами.

Как всегда, инициативный Хаимка Вайсман потащил нас в цирк. Он уже до того пробрался туда зайцем, и его совершенно покорила клоунада, исполненная двумя клоунами. Его богатому воображению представилась совершенно отчетливо картина, что эта клоунада разыгрывалась им и еще одним партнером.

Очевидно, в качестве такого партнера он уже заранее избрал будущего Михоэлса.

После продолжительных упрашиваний, родители наконец согласились отпустить нас в цирк в сопровождении старшего брата Моисея Михайловича.

Для Хаимки Вайсмана также был куплен, по нашей настойчивой просьбе, билет. И, действительно, в вечер посещения нами цирка эта клоунада была разыграна двумя клоунами. Один был в белом клоунском костюме с белым колпаком. Лицо его представляло белую маску с подведенными красными глазами. Второй клоун был причудливо одет в разноцветный клоунский костюм с ярко-рыжим париком, в пестром разноцветном гриме, с приклеенным красным носом.

Первый представлял собой известный в цирке персонаж – белый клоун, второй – рыжий клоун или просто рыжий.

Клоунада была без слов, мимическая. Судьбе было угодно, чтобы я впоследствии близко познакомился с цирковым искусством. В Московском цирке, еще пятнадцать лет тому назад, я увидел именно эту клоунаду, богатую разными подскоками с кульбитами, затрещинами, ловко сымитированными падениями и т. п. в исполнении двух старых клоунов – Демаш и Мозель. Как оказалось, эта клоунада относилась к старым классическим цирковым клоунадам.

На нас, детей, она тогда произвела неизгладимое впечатление.

И что же! Хаимка Вайсман и Шлёмка Вовси задумали осуществить постановку и сыграть эту клоунаду. Трудностей и препятствий к осуществлению этой затеи было немало.

Однако оба мальчика, невзирая на все трудности, решили клоунаду сыграть. В первую очередь стоял вопрос о костюмах.

Кое-что ими было скомбинировано из разноцветных платьев мужских и женских, которые имелись в доме. С гримом дело обстояло значительно благополучнее,

Додке Гинзбург очень пристрастился к рисованию и лепке. Способности в этой области у него оказались незаурядные.

Еще мальчиком одиннадцати-двенадцати лет его определили в Казанскую художественную школу. В дальнейшем он уехал еще в 10-е годы в Париж, там продолжал учебу, и там впоследствии открыл свою студию. Когда Соломон Михайлович был на гастролях в Париже в 1928 году с театром, он с ним встретился.

Додке также смотрел эту клоунаду в цирке и по своей специальности включился помочь своим товарищам хоть скромными, доступными его воображению, средствами, создать образы двух клоунов.

Хаимка Вайсман своими природными данными подходил для белого клоуна.

Шлёмка Вовси с радостью взялся за исполнение роли рыжего клоуна. Волосы у белого клоуна, Хаимки, были от природы льняного цвета. Лицо было тщательно набелено, напудрено мукой.

Но Соломон Михайлович был брюнет, волосы у него были чёрные, а лицо было смуглое.

Додке Гинзбург из пакли смастерил что-то вроде парика, а лицо он украсил разноцветными яркими бумажными наклейками разной причудливой формы (треугольниками, квадратиками, кружочками и т.п.), а на самом кончике носа наклеил ярко-жёлтый колпачок.

Получилось выразительное клоунское изображение рыжего.

Большой интерес представляло одно обстоятельство, очень забавное и творчески богатое. В клоунаде, которая исполнялась в цирке, принимала участие дрессированная собачка.

Соломон Михайлович не остановился и перед этим.

В доме у нас жила собачка Мирта, обыкновенная дворняжка. Она была верный друг и неизменный спутник его во многих похождениях. Мирта была им выдрессирована с большим умением и понимала его с полуслова.

Вот он и взялся и в данном случае подготовить Мирту к участию в клоунаде. По ходу действий рыжий клоун падает замертво от удара белого. Белый пытается удрать, но тут его настигает собачка, которая неистовым лаем и бросками на него не дает ему улизнуть. Впоследствии, после ряда комических трюков рыжий воскресает и собачка с радостным визгом кружится вокруг него.

И вот эта клоунада, показанная на одном из семейных праздников перед собравшимися гостями и домашними, и разыгранная тремя партнерами, включая собачку Мирту, вызвала смех у публики, и артисты были вознаграждены бурными аплодисментами.

Понятно, исключительный успех клоунада имела у детей.

Итак, воспоминания отдельных эпизодов из детства Соломона Михайловича Михоэлса подходят к концу.

Я хочу сказать, что для тех, которые знали Михоэлса в детстве и в юношеские годы, его триумфальный, почти с самого начала, артистический путь не явился неожиданностью.

Его сценические образы питались соками впечатлений и переживаний детских и юношеских лет.

Созданные им на сцене образы, не исключая даже Короля Лира, были так близки, так любимы и дороги его близким и друзьям, знавшим его давно и помнящим многое из того, что мною было описано.

Этих людей осталось уже очень мало. И всё же среди этих немногих жив и дорог образ Шлёмки Вовси, Соломона Михайловича Вовси, замечательного, вдохновенного, глубокого и народного, в самом подлинном смысле этого слова, артиста.

* Из домашнего архива Любовь Мироновны Вовси.

[1] Рош а-Шана, Йом Кипур, Суккот – Ред.

[2] Иврит – Ред.

[3] Тосафот (дополнения) – Ред.

[4] Эстер – Ред.