Михаил Пархомовский. Из жизни врача

Вот так бы!. HIC LOCUS UBI MORS GAUDIT SEQUURERE VITAE. Вольтова дуга Петрова. Я учусь кататься на коньках. Судебная медицина. Психиатрия. Летняя практика в Вольске. Женщины умирают, но не сознаются.

Мой коллега Долгов. Первая трахеотомия. Две необычные травмы бритвой. Черная оспа. В клубе. Роза и Юра. Военная служба. Самая счастливая ночь моей молодости.

Следующая альма матер (Павловская больница, 1954-1962)

Медсестра Мария Ивановна. Заведующая кабинетом Мария Сергеевна Асланова. Юра, я и женщины. ВИНИТИ и Бружес. «Сакко и Ванцетти». Об одной тяжелой ушной больной. Я становлюсь специалистом. Хвалебное слово отоларингологии.

В Саратов я приехал с написанным заявлением в педагогический институт. Родители, не оправившиеся после гибели моего старшего брата Додика, в мой выбор профессии не вмешивались, но тетя Роза, которая когда-то два года училась в медицинском, решила, что я создан для врачебной деятельности. Вначале она уговорила меня посмотреть замечательный архитектурный ансамбль Саратовского университета, часть зданий которого занимал институт, а потом, когда он мне понравился, – и поступить туда.

Учиться на первых курсах было неинтересно, – те же надоевшие в школе общеобразовательные предметы. К тому же их преподавали на довольно низком уровне, наверное, потому, что в 1945 г. в институт пришло большое количество людей, отставших от учебы за годы войны.

Жили мы в Саратове в тесноте и убожестве, и я предпочитал свободное время проводить в городской библиотеке. Там я готовился к сессиям, читал книги, изучал «Всеобщую историю искусств» Алпатова, рылся в словарях иностранных слов, многотомнике Даля, энциклопедии, смотрел на сокурсницу Розу Вишневскую – она была похожа на мадонну.

Там как-то произошел поразивший меня эпизод.

Какой-то юноша свалился со стула и забился в судорогах. И вот, среди всеобщего оцепенения, встает девушка (по-видимому, медичка-старшекурсница), ровным и уверенным шагом проходит через читальный зал, наклонившись над парнем, что-то делает с его челюстями, и хрип, исходящий из его рта, становится тише и ровнее. Я был потрясен. И даже рассказывал об этом очень эмоционально. Валентин Казаков (сокурсник) со смехом меня прервал: «Ну, Михаил, ты рассказываешь, как артист – у меня даже мурашки по коже пошли!»

Не с этого ли времени я начал серьезно заниматься? Где-то в подсознании засела детская мечта – вот так спокойно и уверенно кого-то спасти или оказать помощь, чтобы все вокруг онемели от восторга и уважения ко мне…

Таким афоризмом встречала нас аудитория анатомического корпуса: «Здесь место, где смерть торжествует, сопутствуя жизни». Афоризм был высечен над кафедрой лектора. Все в корпусе впечатляло и угнетало. Начиная от вида и запаха трупов, всегда лежащих на секционных столах, и кончая завкафедрой проф. Беком – чрезвычайно унылой личностью. Впрочем, доцент Хлебников был счастливым исключением – он живо читал лекции и весело вел практические занятия. «Только не очень трепите их, они и так потрепаны!», напутствовал он, передавая для осмотра препарат женских половых органов. А когда кто-нибудь с грохотом ронял табурет на мраморный пол секционного зала, он замечал: «С легкостью молодой газели».

Я не попал в число единиц, вынужденных бросить институт из-за анатомички, но подействовала она на меня очень. Года два не мог есть мяса, а в те полуголодные послевоенные годы это жизнь не облегчало, а потом, даже став хирургом, лет двадцать не выносил вида сырого мяса. Анатомичка шокировала и цинизмом не очень малочисленной группы студентов, в основном из «золотой» молодежи, которые могли отрезать у трупа пенис и пугать им девчат. Я цепенел и орал на них при такого рода выходках.

Побывать в анатомическом корпусе мне довелось через 30 лет. Все в нем, начиная с запаха, оставалось прежним. Только прекрасный просторный вестибюль дворцового типа был испоганен фанерной будкой для вахтера, выкрашенной в синий цвет.

Учились мы в довольно мракобесные годы, в годы гонения на генетиков, космополитов, в годы борьбы с преклонением перед заграницей, когда каждое открытие оказывалось сделанным русскими или советскими учеными. Говорить приходилось с оглядкой. Помню, как я испугался своей шутки на занятиях по марксизму-ленинизму. Речь шла о повышении производительности труда и экономии сырья. «Например, – говорил преподаватель (еврей, косой, хромой, брызгающий слюной, но глубоко порядочный и благородный человек – совсем как преподаватель литературы у Жванецкого), – в ателье на пришив пуговиц тратят меньше ниток». А я с места: «Так вот почему на готовых вещах пуговицы сразу же отлетают!». Преподаватель ничего не сказал, но его взгляд дал мне понять, что моя шутка может плохо кончиться. Даже такая невинная!

Но я хотел рассказать о другом случае на том же семинаре. Некий Ларин «освещал» тему приоритета русской науки, приведя в пример «Вольтову дугу Петрова». Преподаватель его поправляет: «Не Вольтова дуга Петрова, а дуга Петрова». А Ларин, не понимая (словосочетание «Вольтова дуга» сидело в нас со школы), твердит: «Вольтова дуга Петрова». И так они, к большому удовольствию всей группы, объяснялись несколько минут, пока потерявший терпение преподаватель не посадил Ларина. Тот так ничего и не понял.

В Одессе, где прошло мое детство, мы изредка катались по утоптанному на тротуарах снегу (что бывало не каждый год), на одном коньке, отталкиваясь второй ногой. В годы войны я коньков не видел. В Саратове меня сагитировал заняться этим спортом сын тети Розы. Водил Лева меня в детский парк. Там на маленьком катке мельтешили ребятишки. Я подготовился к насмешкам и издевательствам. Но они не последовали. Завидев нас, ребята останавливались и следили за мной серьезными глазами. Зрелище было не очень эстетичным, когда я, расставив руки и шатаясь, пытался удержаться на коньках, – не привыкнув к своему большому (для моей худобы) росту, я падал и без коньков. На третий раз, когда я пришел уже один, выяснилась причина серьезного отношения ко мне детворы. Раздался шепот: «Дядя на протезах пришел». Тогда шел фильм «Повесть о настоящем человеке» о летчике Мересьеве, летающем после ампутации обеих ног. А детишки не могли себе представить взрослого парня, не умеющего кататься на коньках.

Позже я стал ходить на городской каток, в который превращали стадион около знаменитых саратовских «Липок». Когда проигрывали зажигательные мелодии и в поле зрения появлялись нравящиеся мне девчата, я подтягивался, и у меня получалось не хуже, чем у других.

Кафедрой заведовала женщина. Оказалось, что среди судебных медиков это первая в мире женщина, ставшая профессором. На вступительной лекции она рассказала такую байку. В Тарту по какому-то поводу собрались профессора мединститута и поспорили о требованиях, которые они предъявляют к выпускникам. Смог ли бы кто-нибудь из них сдать государственные экзамены? Решили проэкзаменовать друг друга. Никто, кроме судебного медика, эту сессию не выдержал. Только ему приходится знать все предметы: анатомию и гистологию, химию и фармакологию, акушерство и гинекологию, терапию и хирургию и т.д.

Практические занятия вела у нас некая Одесская. Это была на редкость вульгарная женщина, ярко накрашенная и с алкогольным блеском в глазах. Почувствовав явную антипатию, она меня сразу же невзлюбила и на каждом занятии стала повторять одну и ту же «шутку». Диктуя протокол вскрытия, она «путала» фамилию: «При вскрытии трупа гражданина … Пархомовского… Ах, извините, я ошиблась», – заливалась она омерзительным хохотом. Пару раз группа смеялась вместе с ней, позже она смеялась одна. Наконец Левошин (он был старостой) встал и сказал, что пора кончить с этой шуткой, что ей и пришлось сделать.

Предмет (мне казалось) вызывает нездоровое любопытство. Многие студенты и студентки с большим интересом рассматривали муляжи и трупы людей, погибших насильственной смертью, изнасилованных. Терпеть не мог этот предмет, хотя понимал, что судебная медицина может увлечь так же, как работа следователя.

нас привлекала и отталкивала. И больные здесь были не такие, и педагоги отличались своеобразием. Выделялся умный, красивый и элегантный ассистент Гамбург. С именем был старый профессор Кутанин. Он успел побороться за отмену смирительных рубашек. Был одним из первых, кто внедрял трудотерапию. В клинике больные лепили, мастерили, музицировали. Кутанин был дружен со старыми мхатовцами – МХАТ во время войны эвакуировали в Саратов. В клинике висели картины довольно известных художников. Для больных устраивались концерты. Представляя культурную общественность Саратова, Кутанин произносил приветственное слово на гастролях выдающихся мастеров искусств. Но времена уже были другие, и его комплиментарно-метафорные речи было слушать тяжело. Помню, как он долго и нудно мучил арфистку Дулову и весь большой зал консерватории, – прилетевшая самолетом, она-де – посланница и дар небес.

Не менее интересной фигурой на кафедре был доцент Борис Викторович Рязанцев, на плечах которого лежала вся работа. Он любил нашу группу. Мы часто отклонялись от темы занятий. Так, он однажды рассказал о своей командировке инкогнито в один из городов области, где местный учитель выдвинул свою теорию мироздания. Нужно было выяснить – гений ли он, или больной. Рязанцев под каким-то предлогом остановился у него, и они всю ночь разговаривали. Учитель был столь убедителен, что к утру Борис Викторович оказался не в силах определить, кто из них двоих болен.

Однажды, говоря о себе, Рязанцев сознался, что перестал считать себя самым умным человеком на свете только в 30 лет. И я ему с самым невинным видом задал вопрос:

– Б. В.! Я осознал, что не самый умный в 16 лет. Как это понимать, – мне легче было догадаться, что я не самый умный, или я умнее вас?» Вопрос был оценен и Рязанцевым, и группой.

Когда через лет 8–9 я попросил его проконсультировать парализованного отца, он пришел в тот же вечер, был очень внимателен, сказал много дельного, а о «компенсации», как было принято называть оплату, и слышать не хотел. Впрочем, так же вели себя и другие институтские преподаватели, к которым я обращался с той же просьбой.

В квартиру, где мне посоветовали остановиться, только зашел. На стене висели фотографии юноши, который погиб на войне. Он был единственным сыном славной пожилой еврейской пары. Я оказался на него похож, и тоска, и даже слезы, с которыми на меня смотрели его родители, выгнали меня вон. Жил я в деревенском доме, типичном для Вольска тех лет. Занимал «зало», предназначенное не для спанья, тем не менее, переполненное клопами. Перед сном я насыпал вокруг своего импровизированного ложа на полу (было жаркое лето) заградительный вал из ДДТ. Тихий и закрытый двор-сад компенсировал это неудобство. Там я читал и загорал, когда лень было идти на Волгу.

Запомнилось знакомство с соседями – парой, в которой почувствовал высоту, мягкость и очарование старой русской интеллигенции. Таких людей я потом встречал только в провинции: в столицах ее остатки, видимо, растворились в новой «приточно-вытяжной» прослойке. На каникулы из какого-то ленинградского вуза приехал их сын. Мы играли в шахматы, ходили на гастрольный спектакль «Мистер Икс». Это был умный и тактичный молодой человек. Он хорошо знал, что и когда нужно сделать и сказать, – мне такое знание не давалось.

Городок я очень полюбил. Нравилась Волга, гулянья вечером в прибрежном парке, провинциальная неспешность. Интересна была и практика в хирургическом отделении. Мы многое делали самостоятельно – были после 5-го курса! Участвовали в операции пострадавшей от рогов разъяренного быка, с гематомой в промежности величиной с детскую головку. А в одно из дежурств поступила женщина с симптоматикой внутрибрюшного кровотечения. Ей лет 40. Живет одна. Расспрашиваем о возможности внематочной беременности, на что больше всего похожа клиническая картина, но женщина и слышать не хочет – живу одна, и половой связи не было! И согласия на операцию не дает! Наконец давление крови упало настолько, что сознание затуманилось, и отвечать на вопросы перестала. Мы получили право оперировать без согласия больной. По вскрытии брюшины оказалось, что в ее полости около 1,5 литра крови. По нашему (студенческому) предложению – мы ассистировали хирургу – вскипятили столовую ложку и банку, через стерильную салфетку пропустили эту кровь (чтобы не попали сгустки) и перелили больной. Диагноз внематочной беременности был подтвержден. Упорное отрицание объяснялось просто: живет одна в маленьком городе, где все сейчас же могло стать достоянием гласности. Но какая сила! Ей говорят: помрешь, рассказывай все как есть. А она, даже теряя сознание, твердит: «Половой жизнью не жила!» На следующий день была розовой и даже улыбалась на наши шутки, что «задуло ветром».

Главным врачом, где мы проходили практику, был хирург Орлов. К нему ездили со всего района. Он назначал наркотики направо и налево – «легчало». Помню смерть больного по его вине. Больного всю ночь рвало кровью. Его нужно было срочно оперировать, а Орлов ему – морфий! А утром потребовал от нас, просто вымогал (угрожая, что не подпишет зачет по практике) ложные записи в истории болезни. Дочь Орлова была в нашей группе практикантов. Я не скрывал свое мнение о «папе», а она парировала, что у меня узкая кисть, и я явно непролетарского происхождения.

Но от Вольска остались хорошие воспоминания. Это было время, когда я еще суетно не спешил и не страдал от того, что не успеваю или не успею. Это было последнее студенческое лето…

После того, как бухгалтерия запретила оплачивать гостиницу, меня подселили к Долгову, который кончил институт на год раньше меня. Он занимал большую комнату в старом общежитии. В ней стояли две больничные койки, стол и три стула. Я пришел со своим скарбом вечером. Долгов сразу засуетился: на один стул он повесил пиджак, на второй – брюки, на третий – галстук.

Как-то в начале 53-го года в период известного дела врачей и роста антисемитизма мы с Долговым и еще с двумя коллегами обедали на больничной кухне. И Долгов с неприкрытым злорадством сказал: «А как у некоторых сейчас испорчено настроение!». Ненависти он у меня почему-то не вызывал, и я ему искренно, от души ответил: «Как же мне жаль тебя! Ведь у тебя нет других радостей в жизни, как только неприятности окружающих».

Прошло пару месяцев после моего приезда, и в терапевтическое отделение (ЛОР-отделения в больнице не было) поступил больной с флегмонозным ларингитом[2]. У него была высокая температура, потеря голоса, резкая боль при глотании – есть он не мог, пил с большим трудом и, что самое страшное, – затрудненное дыхание. Несмотря на пенициллин, который вводили каждые 3 часа, хлористый кальций внутривенно и горячие ножные ванны, состояние больного не улучшалось. В одной из поликлиник города мне удалось найти гортанный нож (с высовывающимся из защитного чехла лезвием), и я сделал в области отечного гнойника у входа в гортань насечки, как это рекомендуется в одном из руководств. Не помогло. Единственным моим советником была хирург Вера Петровна. Это был «опытный» врач – она работала уже два года. Дыхание у больного стало явно стенотическим[3]. Надо было решаться на трахеотомию. Тут я вспомнил еще об одном средстве – глотании льда. Мы решили лед заменить снегом. При попытке его проглотить больной закашлялся и, естественно, начал задыхаться. Дыхание стало свистящим, он посинел и покрылся потом. Уже не было вопроса, оперировать ли. С помощью соседей по палате больного потащили в операционную. По дороге давали кислород и решали, кому оперировать: по специальности – операция моя, по опыту – я совсем зеленый. Ни Вера Петровна, ни я трахеотомии не делали и не видели – знали только теорию. Решили, что делать мне.

Я залил руки йодом – мыться по правилам было уже нельзя. Больной потерял сознание, но одну инъекцию новокаина я успел сделать. После рассечения кожи и подкожной клетчатки мы растянули рану крючками, и в ране появилась не очень маленькая вздутая вена, которая шла поперек раны. Я растерялся – по моим сведениям, ее здесь не должно было быть (об этом анатомическом варианте я узнал позже). К счастью, Вера Петровна не так хорошо знала анатомию шеи и спокойно пережала, перевязала и пересекла вену. Тем временем я пришел в себя и быстро сделал остальные этапы операции. Благо у больного была худая и длинная шея.

После введения трахеотомической трубки больной быстро раздышался и порозовел. Когда я накладывал швы на кожу, он уже спал. Я был несколько разочарован – думал, что он нас хоть взглядом поблагодарит. В этом отношении я был полностью удовлетворен утром: увидев меня, больной сел, поклонился мне и со слезами на глазах показал жестами, что у него пятеро детей мал мала меньше.

Находясь летом в отпуске в Саратове, я встретился с сотрудницей ЛОР-клиники, с которой переписывался. Я снова был вознагражден – мое письмо с описанием этой операции читали и комментировали на лекциях о трахеотомии на всех факультетах и потоках, «зажигая юные сердца».

Первый случай был такой. На прием в поликлинику привели кочегара, прикрывающего лицо окровавленным платком. Ревнивая жена его так полоснула, что подвижная часть носа (т.е. кончик, обе ноздри и хрящевой отдел перегородки) висели на лоскуте кожи. Нос выглядел как на скелете. Бросив прием, я с жертвой ревности быстро отправился в больницу, где в операционной нос был пришит. Пришил на всякий случай – ведь кровообращение в кончике носа отсутствовало, и потом пострадавший был пропитан угольной пылью, которую смыть не удалось. Думал, что рана инфицируется, нос омертвеет, и ничего не получится. К моему удивлению и радости, заживление наступило первичным натяжением (т.е. без нагноения), а рубец был виден, только если присматриваться – настолько он был тонким и нежным.

Вторая травма была потяжелее. В стационар в мое дежурство поступил покушавшийся на самоубийство. Будучи пьян, он резанул себя бритвой по шее. Когда сняли полотенце, заматывающее шею, обнажилась рана, по которой можно было изучать анатомию. По бокам были видны сосудисто-нервные пучки шеи – из сонной артерии с яремной веной, а между ними и несколько глубже – блуждающий нерв. Как он их не перерезал, удивительно! Но самая необычная картина открывалась в центре – гортань была пересечена на уровне щитовидного хряща (кадыка) так, что голосовые связки тоже оказались неповрежденными. Как обрабатывать мягкие ткани раны, я хорошо знал. Но как быть с рассеченным хрящом? Позвали Пендрие. Он был гинекологом, но – со времен Первой мировой войны – и хирургом. «Шелком шьют хрящ» – сказал он. Так я и зашил гортань, а потом послойно ушил и рану, оставив в ее углах выпускники[4] из перчаточной резины. И здесь заживление было отличным.

Я всегда отличался некоторой склонностью к панике. Но здесь, наверное, и другие запаниковали бы. Время было тревожное – полным ходом шла Корейская война. Поговаривали, что к нам забрасывают колорадского жука, что возможно применение бактериологического оружия – холодная война была в разгаре, и нас готовили к возможной встрече с особо опасными инфекциями. И вот как-то в субботу меня снимают с приема на вызов в какую-то старую хибару, которую мы с водителем с трудом нашли. Лежит женщина с температурой сорок, бредит. Лицо и тело сплошь отечно, покрыто пузырьками гноя, местами вытекающего. Форма пустул и вся картина заболевания не вызывали у меня сомнения в диагнозе – натуральная оспа! Что делать? – Конец субботы! Ворвавшись в поликлинику, сел на телефон и в течение 1,5-2 часов через дежурного больницы и дежурного по исполкому достал домашние телефоны завгорздравотделом, главного инфекциониста и главного эпидемиолога города, которые собрались на консилиум. Больную срочно переправили в хабаровскую клинику, но диагностировали не оспу, а стрептодермию. Оказывается, такую клиническую картину может дать разлитое гнойное поражение кожи стрептококком.

В Комсомольске-на-Амуре было тогда два клуба. (Мои сведения, вероятно, неполные – ведь город окружали лагеря, и говорили, что в них не меньше заключенных, чем живущих в городе.) Общегородской, где шли фильмы, выступали приезжие и самодеятельные артисты, были всевозможные кружки (рисовальный я одно время с удовольствием посещал), а второй – заводской, причем номерного завода, в медсанчасть которого меня вскоре перевели. Пропуск в клуб давали только ИТР[5] и далеко не сразу. Обо мне похлопотали приятели – заводские инженеры, и меня удостоили чести быть принятым в члены клуба. В этом уютном клубе всегда можно было выпить пива, встретиться со знакомыми. Там я узнал, что выпускает завод, в медсанчасти которого работал. Случилось это так.

К одному из нас приехал из Хабаровска бывший однокурсник, и мы захотели провести с ним вечер в клубе. Пока самый боевой из нас зашел к директору просить пропуск чужаку, мы разговорились со скучающим швейцаром. Приезжий был парнем с юмором. – «А чего это у вас окна круглые, как на судне?» – «Чай мы клуб-то судостроительного завода», – с гордостью и превосходством над приезжим-невеждой ответил швейцар. – «Представляю себе, какие вы суда делаете – катера какие-нибудь», – спровоцировал приятель. И швейцар, задохнувшись от возмущения, начал под насмешливые реплики парня выкладывать все свои не очень скудные сведения о типах судов, причем военных. Вот так раскрываются военные тайны!

В числе знакомых в клубе, естественно, попадались и мои больные. Как-то мы уселись за столик, за которым потягивал холодное пиво один из них. Накануне я сделал ему тонзиллотомию – частичное удаление миндалин, операцию, которую взрослым делают очень редко, а если делают, то в стационаре, т.е. довольно серьезное вмешательство. Естественно, ему было наказан постельный режим. Но это все теория. Может ли молодой парень, живя в общежитии и чувствуя себя хорошо, лежать? Нас начали знакомить. Мы оба пробурчали что-то невнятное, оба покраснели от неловкости, причем я, кажется, больше. Надо отдать ему справедливость, он догадался уйти раньше. А потом я его еле выходил – реакция на операцию приняла форму некротической ангины, и мне пришлось организовать ему инъекции пенициллина на дому, которые тогда делали каждые три часа.

С ними я учился на одном курсе. Розой, с лицом мадонны, я всегда любовался. За ней длительно и безнадежно ухаживал Юра. Но Роза взаимностью ему не отвечала. Может быть, имело значение, что Юра был русским, а она из провинциальной еврейской семьи. Роза получила назначение в Хабаровский край (мы ехали вместе), но из Хабаровска ее направили в глушь, за 30 км от Комсомольска. Большую часть года почту туда доставляли на вертолете, и там не знали, что такое постельное белье. Иногда мы с ней встречались, когда она приезжала на совещания. Пару раз я посылал ей посылки, – там с продуктами было еще хуже, чем у нас.

Роза в центре в темном платье, справа от нее Юра

Наш 4-й курс на первомайской демонстрации (1949 г.)

Я не знал, что Юра от Розы не отступился и преследовал ее письмами. Юра был призван в армию (в 1951 г., когда мы заканчивали, многих ребят мобилизовали) и направлен под Читу. То ли настойчивость, которая города берет, то ли Роза смогла оценить этого славного человека. Но крепость была сломлена. В один прекрасный день ко мне приехал Юра. Мы с ним переночевали на моей узкой койке без матраца (вместо него было старое ватное одеяло), а утром он уехал за Розой. На обратном пути они остановились у меня, – я переночевал у приятелей. Свадьбы тогда не очень принято было справлять. Уехали, оставив мне теплое письмо, теплые валенки и чемоданчик, который служил мне верой и правдой и памятью об этих хороших ребятах несколько десятилетий.

Прошло почти 40 лет, и, прослышав о моем отъезде в Израиль, Роза с Юрой приехали проститься. Они жили в Подмосковье, стали гармоничной парой, у них уже были внуки.

Довелось мне ее нести два месяца под Хабаровском на летних и зимних квартирах артиллерийского полка. К старшему врачу полка приехала в отпуск с Запада жена, и он на работе даже не появлялся. Младший врач полка …умел носить форму. Так что вся медицинская работа практически легла на меня – и с основным контингентом, и с двумястами такими же, как я, проходившими переподготовку. Нужно было проверять кухню, заниматься кожными, нервными и даже венерическими (был один случай) болезнями, выбивать машину и отвозить в госпиталь больных с ущемленной грыжей и аппендицитом.

В полку оказался умница командир с четырехклассным образованием и несколько симпатичных и тонких людей, которые заставили меня пересмотреть мое крайне негативное отношение ко всему военному. А с омерзительным замкомполка по политчасти у меня начались столкновения с первого же дня. Я, по возможности, не выполнял его распоряжения и не отдавал ему честь. Для этого, завидев его, снимал очки, и, когда он меня отчитывал, ссылался на близорукость.

В палаточном лагере мы сражались с коалицией из четырех врагов: мух, слепней, комаров и мошки. Там я никак не мог примириться с тем, что в уборную солдат водят строем с песней. А пели очень хорошо…

Однажды, когда в округе появились случаи дизентерии, нас приехал проверять генерал-эпидемиолог. В палатке, где я жил и принимал больных, он долго и подробно объяснял, что короткие и чистые ногти у работников кухни лучше, чем длинные и грязные. Потом он открыл лежавшую на моем столе книгу Станиславского и спросил: «А она с картинками?»

Я стал увереннее в себе – кроме описанного случая все оперированные выздоравливали. Но вот как-то мне пришлось делать трахеотомию ребенку несколько старше года с тяжелым стенозом. В момент обнажения трахеи дыхание у него остановилось. Я быстро вскрыл трахею – никакой реакции (обычно ее разрез вызывает кашель). Искусственное дыхание ничего не давало, – трахея была забита пленками. Начал их отсасывать через трубочку ртом – тогда приборов для отсоса не было. Ввел в остановившееся сердце адреналин, под кожу ввели кофеин и лобелин (для возбуждения дыхания). Появляются два-три вдоха и опять ничего. Дело было ночью. Персонал устал: «Да, Михал Ароныч, не мучай ты яго! Нешто не видишь – помер! Синий ведь». А я не могу – на что-то надеюсь, хотя тогда о реанимации мы еще не знали.

Матери сказали о смерти мальчика, и она ушла с его вещами. Последние часы (я часа четыре откачивал ребенка) мне никто не помогал, считая, что я «блажу». Подбадривало, что временами мальчик розовел и периодически вдыхал. И я раздышал его!

Сдав младенца разбуженному персоналу, я вышел. Домой идти не хотелось. Ходил по весеннему Комсомольску, курил, улыбался и… плакал. Вспомнил Тургенева, написавшего (кажется, в «Первой любви»), что в жизни мужчины первое обладание женщиной запоминается как самый счастливый день. Нет! Не знаю всех составляющих счастья той ночи, но это, в числе прочего – гордость беспредельными (как казалось тогда) возможностями человека.

Однако года через полтора его ко мне привела мать на консультацию по поводу какого-то другого заболевания. Я увидел на его шее рубчик, восстановил ребенка в памяти. Мать с тупым взглядом не только не поблагодарила, но даже не улыбнулась – подумалось, что парень этот был ей не нужен. А фамилия его оказалась не Чайкин, а Чайников. И мальчик оказался несимпатичным. А ночь эту я все равно не забуду!

говорила размеренно, громко, низким басом. Мария Ивановна любила, когда врачи назначали к ней больных на продувание ушей через нос (процедура делается для улучшения проходимости слуховых труб). Делала она это старательно, различными способами, в том числе запрещенным – с глотанием воды, которую больной предварительно набирал в рот. «Ну как, лучше стало? Отложило?» – Мария Ивановна не успокаивалась, пока не получала от больного признания, что процедура помогла.

Работы в поликлинике[6] всегда было очень много – принимать мы должны были 8 больных в час, а системой приписок – по неопытности и порядочности не овладели. И я нередко торопил Марию Ивановну. Мне же это выпадало боком: она обижалась, уходила курить, оставляя меня одного с очередью, поиском карточек, промыванием миндалин и ушей. Потом она долго, поджав губы, молчала. Слышался лишь грохот ее работы со стерилизатором. И было совестно, что я обидел эту женщину, которая в военные годы спасала инструменты от ржавчины, каждый день унося их домой из не отапливаемой поликлиники.

Это была тихая добрая маленькая женщина, лишь изредка срывавшаяся на крик. Впервые виновником такого взрыва я стал вот по какому поводу. В кабинете для прокола (пункции) гайморовой пазухи больных готовили – на голову надевали марлевую косынку, вокруг шеи повязывали большой клеенчатый фартук. Пользы эти предметы, с моей точки зрения, не приносили, а напуганного больного пугали еще больше. И вот я как-то взбунтовался, бросив сестре: «Снимите эту бутафорию!» Было это в присутствии Марии Сергеевны, и когда я отпустил больного, она мне выдала по заслугам. Моя бестактность была тем большей, что учился я делать пункцию в основном у Марии Сергеевны. Но бунт мой не остался без пользы – наша подготовка к этой маленькой операции упростилась.

Оригинальные команды давала Мария Сергеевна: «Аня, – говорила она сестре своим слабеньким голосом, – дайте ему в нос!», или: «Аня, дайте ей в ухо!» Это означало: «Выпишете больному рецепт на эфедрин!» и «Выпишете больной рецепт на борный спирт!»

В конце 50-х годов в наш кабинет пришел работать Юрий Наумович Ефуни. Позже он перешел в Боткинскую, защитился, стал совмещать в платной гомеопатической поликлинике. Ефуни всегда был в форме – он постоянно занимался конным спортом. Юра успел побывать и на войне – служил во флоте, но больше любил рассказывать о «своем» революционном прошлом: его отец делал революцию во 2-ой Конной армии.

Юра был добр и отзывчив. Особенно хорошо он относился к женщинам. Осматривая больную, он чуть старательнее, чем это было нужно, отводил ее волосы за ушную раковину. Говорил Юра с женщинами особенно приятным голосом с легкой шепелявостью и с каким-то смягчением Л и В. Юрин взгляд выражал очарованность. В кабинете возникало особое магнитное поле, которое в нарушение всех физических законов было с двумя положительными полюсами: из одного исходили юрины флюиды (насколько мне известно, они в основном были бескорыстны), из другого – женская благодарность мужчине, который ее ЗАМЕТИЛ. Женщина, сидящая перед Юрой, на глазах расцветала. Думаю, что этим он помогал больше, чем различными промываниями и смазыванием глотки раствором Люголя. Женщины стремились к нему на прием снова и снова и, при входе в кабинет у них, кроме талона, был какой-то особый блеск глаз.

Главный корпус 4-й градской (Павловской) больницы

Ко мне предпочитали ходить одинокие пожилые женщины, старушки и… психические больные. Они у меня вызывали сочувствие и жалость. Им, по-видимому, это было важнее. Сестра Анна Матвеевна даже подшучивала над тем, что у меня с «психами» контакт и что меня любят «бабки». А однажды произошла такая сцена. На одном из приемов я особенно старательно поработал с евстахиевыми трубами и барабанными перепонками одной старушки, и после многих лет тугоухости она стала намного лучше слышать. Заплакала она, бросилась на колени и со словами «Батюшка мой!» пыталась целовать мои руки. Я, конечно, был страшно смущен и раздосадован, но… рад, что в моей жизни было такое.

Вскоре после создания в Москве Всесоюзного института научной и технической информации (ВИНИТИ) – это было в конце 1954 года, – я стал нештатным референтом института. В числе многих других журналов им издавался реферативный журнал «Биология», в котором были разделы нашей специальности, или близкие к ней: анатомия и физиология внутреннего уха, обоняние, голосообразование, космическая медицина, некоторые разделы фармакологии. Денег работа приносила мало, но расширяла кругозор и помогала не забыть языки.

Вначале я реферировал английские, французские и немецкие статьи, затем по году позанимался с помощью самоучителей испанским и итальянским. Начать с испанского мне порекомендовал редактор журнала А.П. Бружес: – «Язык легкий – это ведь провинциальная латынь». Обрусевший чех, он знал все европейские языки, кроме финского и венгерского, незнание которых в нем вызывало чувство вины. Я очень любил Александра Петровича и не только за то, что он хвалил мои работы. Однажды, это было в 1958 г., когда мы сняли дачу в Останкино, и мне срочно понадобились деньги, Бружес выхлопотал для меня аванс – несколько раз бегал по крутым лестницам ВИНИТИ в бухгалтерию, а ему было уже около 80!

Однако Бружес вскоре вышел на пенсию, а с секретарем редакции я испортил отношения: она попросила меня посмотреть ее больную дочку, а я мать девочки принял за бабушку! И остались у меня с журналом только официальные отношения.

Проработал я в ВИНИТИ 35 лет, сделав около 3500 рефератов. Очень любил эту работу.

Приведу для иллюстрации реферат статьи 1970 г., до сих пор не потерявшей актуальности.

Del Pozzo C.U. La situazione giuridica del cosmonauta. “Minerva med.”, 1970, 61, №28, 1389–1390 (итал.)

Италия, Suprema Corte di Cassazione.

На введение космонавта (К) в искусственную прострацию (летаргию и т.п.) для возможности преодоления длительного пути к отдаленным небесным телам должно быть получено согласие К и его ближайших родственников. В связи с последним предпочтение при выборе К должно отдаваться холостякам и прочным семейным парам. Кандидаты в К по возможности должны быть лишены тесных уз с людьми своего поколения, т.к., если они вернутся, они попадут на Землю после смены 2–3 поколений. Из этих же соображений должны быть пересмотрены для К законы, касающиеся наследства, кредита и дебита. Наследство должно «замораживаться» до возможного возвращения К. Создаваемый юридический статус К должен обеспечиваться не одним, а многими или всеми государствами. Это положение будет легко осуществимо, т.к., по-видимому, организация дальних космических полетов будет под силу только нескольким государствам. В связи с быстрым развитием науки и техники дальние космические полеты, вероятно, смогут быть осуществимы к 2000 г., т.ч. рассматриваемые в статье юридические проблемы не следует считать преждевременными, юристам следует начать их обдумывать. М.А.Пархомовский.

Эта карандашная фабрика выглядела изнутри так, как будто бы цивилизация остановилась на уровне средних веков. Нависающие черные потолки. Грохот и лязг машин такого же цвета. Черно-синие лица и руки рабочих. Графитная пыль оседала в их носах и глотках. Слизистая оболочка была не розовая, а бледно-серо-голубая, отечная. Носом редко кто дышал нормально. Эти и другие болезненные явления обнаруживались у 95-97% осматриваемых. Учитывая, что в биологии 100% не бывает, это практически означало поголовное поражение рабочих профессиональными заболеваниями.

Я их осматривал раз в год три года подряд. Все это время рабочие хлопотали о признании производства вредным. И всего-то они добились – молока. Но ежедневные бесплатные пол-литра молока дают только «вредникам»! Это отсутствие логики никого не смущало. Признание производства вредным означало, что нужно удлинять отпуск, обеспечивать бесплатными путевками в санатории, давать пенсию на 5, а то и 10 лет раньше, менять технологию производства, делать современную вентиляцию… Предлагал я рабочим свое участие. Они со смехом отказались: «Чем вы нам поможете? Мы прошли все этапы: писали в “Правду”, “Известия”, еще в три газеты, в ЦК профсоюзов, на съезд партии!»

Моему нерешительному предложению написать статью в специальный журнал Самуил Павлович (я тогда работал в стационаре под его началом) удивился: «Неужели вы думаете, что это могут напечатать!?»

А фабрика как бы в насмешку была имени Сакко и Ванцетти, которые погибли в борьбе за права рабочих…

У этой молодой женщины был веселый нрав. Даже при температуре 39 Галя сохраняла чувство юмора. Это помогало не только ей, но и мне, впервые столкнувшемуся с такой тяжелой больной.

Оперировать ее пришлось срочно. Операция шла под местной анестезией. Мы озабоченно обсуждали каждый этап. Обнажили и вскрыли прилегающую к больному уху резко воспаленную венозную пазуху мозга, по-латыни – синус. И Галя что-то сострила насчет синусов-косинусов. А когда мы обрабатывали полость абсцесса под твердой мозговой оболочкой, а мы ее называли по-латыни «дура» («твердая»), Галя нам обещала доказать, что она не такая дура, как мы думаем.

После операции ей не стало лучше. Раз в несколько дней у нее резко подскакивала температура (температурные «свечки»). На шее появилась болезненная припухлость и краснота – воспалительный процесс перешел на самую большую вену шеи – внутреннюю яремную. Пришлось сделать операцию и на шее: перевязать вену ниже ее воспаленного участка, чтобы закрыть путь инфекции в общий кровоток. Только тогда дело пошло на лад. Галя хорошо переносила не всегда безболезненные перевязки и заражала нас хорошим настроением на целый день. Радовался я и разлуке с Галей – она выписывалась практически здоровой.

Больную, направленную в стационар на консультацию Саррой Самуиловной (в то время она чаще работала в поликлинике), пришлось смотреть мне – никого из старших в отделении в это время не было. Женщина впечатляла: большие, умные, красивые, внимательные глаза, спокойное достоинство. Что-то в ней напоминало героинь Ремарка, которым мы тогда зачитывались. У больной было не поддающееся лечению воспаление среднего уха и значительное увеличение заднего шейного лимфатического узла. Его рассматривали как туберкулезный лимфаденит, и больную в течение полугода накачивали противотуберкулезными препаратами.

При осмотре носоглотки я обнаружил разрастание ткани, напоминающее обычные аденоиды («полип» носоглотки, как правило, у детей). Заподозрив рак носоглотки, сразу же госпитализировал больную. Утром следующего дня взял биопсию. Диагноз подтвердился, и «лимфаденит» на шее оказался метастазом. Самуил Павлович (завотделением), очень довольный мной, доложил об этом случае на общебольничной конференции.

Больную навещали 13-летняя дочь и ухаживающий за матерью мужчина, с виду – достойный ее. Почувствовав, что заболевание серьезное, больная деликатно, но упорно спрашивала меня о прогнозе, ссылаясь на свое положение матери и невесты. Натиск ее, как это было ни трудно, я выдержал и диагноз скрыл. Больную облучали, и она выздоровела. Года через полтора-два я ее встретил на улице, она была с мужем и выглядела здоровой и веселой. Я был счастлив.

И еще один случай из тех, которые увеличивали мою веру в себя. Привела мне как-то своего мужа наш невропатолог П., та самая, которая, проиграв спор, должна была нам отдать свой диплом. Еще молодой мужчина, он жаловался на головокружение и нарушение равновесия. Пичкают его в течение двух лет внутривенными инъекциями глюкозы, дают витамины, а толку нет. Как-то перенес операцию на ухе по поводу его воспаления. Последние годы ухо не беспокоит. Но, внимательно рассматривая послеоперационную полость, я обнаружил в ее труднодоступном участке гнойную корочку, под которой оказались грануляции. Прижег я их, провел местное лекарственное лечение, и головокружения прекратились. Супруги были в восторге. От них я получил первый подарок (из тех, которые тогда дарили больные) – шоколадный набор. Я очень гордился этим случаем – справился с больным, причину заболевания которого не нашла сама С.С. Геллер!

Мои родственники, знакомые и сотрудники знали, что при мне называть отоларингологию узкой специальностью нельзя.

Через ЛОР-органы проходят пища, вода и воздух, без которых невозможна жизнь. Но и – пыль, газы, микробы и вирусы. Здесь же – механизм очистки от них: двигающиеся реснички мерцательного эпителия; выделение слизи и рефлекторное чихание, которые выгоняют эти частицы; в ЛОР-органах наши пограничники – глоточное кольцо лимфаденоидной ткани (основная его часть – миндалины, или гланды) – авангард иммунной системы.

Уши и гортань – органы, без которых нет нормального человеческого общения.

Ушная раковина – перевернутое изображение человеческого эмбриона, и из этого исходят специалисты по ухоиглотерапии, помогающей при многих заболеваниях; иглы вводят в точки, соответствующие расположению органов у этого эмбриона.

Органы зрения нам тоже необходимо знать: слезовыделительный канал открывается в полость носа; в глазницу прорастают «наши» опухоли и проникает «наша» инфекция; хирургический путь при операциях на некоторых придаточных пазухах – через глазницу.

Из эндокринной системы наша специальность ближе всего к щитовидной железе, и ее хирургические болезни во многих странах в компетенции отоларингологов, не говоря уже об остром воспалении железы, которое диагностируем, как правило, только мы.

В последние десятилетия опухоли гипофиза удаляют через нос и его придаточные пазухи (этому посвящен один из моих обзоров иностранной литературы).

А сколько у нас интересных «родственников»! Авиационная и космическая медицина, косметическая (пластическая) хирургия лица – в основном носа и ушной раковины, стоматология, отоневрология, эзофагология (наука о пищеводе), бронхология, аудиология (наука о слухе), эстезиология (об органах чувств). Все они выделились из отоларингологии или теснейшим образом связаны с ней.

Крепчайшими узами мы связаны с аллергологией.

Отоларингологи оперируют на органах шеи: наружных и внутренних сонных артериях, магистральных венах, удаляют свищи и кисты шеи (они обычно связаны с гортанью и миндалинами).

Функция внутреннего уха (вестибулярного аппарата и органа слуха) зависит от состояния шейного отдела позвоночника, и мы его также должны знать.

Проблема «ангина – хронический тонзиллит – ревматизм – сердце» ревматологи без нас решать не могут.

Большинство случаев бронхиальной астмы начинается с заболеваний верхних дыхательных путей.

Как говорил один из основоположников современной отоларингологии проф. Цытович, наша специальность – профилактическая: вылечишь во время насморк или гайморит, и не будет бронхита или пневмонии; быстро ликвидируешь хронический тонзиллит, и не наживет человек ревматического порока сердца, аппендицита, нейроинфекции.

А как хорошо, что в нашей специальности легче помочь больному, чем во многих других! При ряде болезней мы научились восстанавливать слух. Хороший ринолог почти всегда может восстановить носовое дыхание. А как это важно! Ведь его затруднение вызывает болезни придаточных пазух, глотки и ушей; нормальное носовое дыхание важно для сердца, легких, ликворообращения (циркуляции спинномозговой жидкости), оттока слез, для обоняния.

Да здравствует оториноларингология – одна из самых емких медицинских и биологических наук!

Примечания

[1] Операция вскрытия дыхательного горла на шее.

[2] Гнойное воспаление гортани.

[3] Шумным при сужении просвета дыхательного пути.

[4] Дренажные полоски, чтобы в ране не застаивался раневой секрет, – профилактика инфицирования.

[5] Инженерно-техническим работникам.

[6] В ту пору существовала система обмена врачей поликлиники и стационара. Естественно, вновь поступившему врачу, тем более в одну из крупнейших московских больниц, нужно было начинать с поликлиники.