Наум Ципис. Небо Марка Галлая

Я позвонил из Минска, сказал, что хочу приехать и для чего. Она как-то очень коротко согласилась повидаться. Чего ей это стоило, понял потом...

Не впервые шел я этой дорогой к Марку Лазаревичу Галлаю, но сегодня я шел в дом, где его уже не было и никогда не будет. Проходной двор, церковь, улица Поварская, бывшая Воровского... Мемориальная доска, «...с 1917 по 1918 год здесь жил русский писатель и поэт Иван Алексеевич Бунин». Раньше ее не видел.

Вот так, посреди разрухи и обвала - в этот день, 17 сентября 1998 года, курс рубля падал четыре раза! - мелькнула мысль о том, что как ни темно происходящее в этом лучшем из миров, он все же останется и прекрасным и удивительным: вот, по дороге к Галлаю встретился с Буниным... Еще несколько десятков шагов, и я у подъезда старого московского дома № 2/9 в Гранатном переулке - бывшая улица Щусева. Здесь и жил Галлай последние четверть века. Сейчас я позвоню, и меня встретит его... вдова, Ксения Вячеславовна... Я не знаю, как себя вести и что говорить в эти первые минуты.

Когда, бывало, открывал двери Марк Лазаревич - легкие полуобьятья и теплые глаза, а в конце коридора - добрая, ироничная Ксения Вячеславовна, как бы сверху взирала на "эти нежности суровых мужчин". А потом - чай, разговоры и - долгая память о встрече. Очищающая память. Тепло, сдержанно и так искренне принимали в этом доме...

Не могу представить, что за этой дверью нет Галлая... Что я сейчас скажу Ксении Вячеславовне?

...Я сказал, что в Белоруссии Марка Лазаревича любят и помнят и хотели бы напечатать о нем воспоминания, и что без нее сделать это невозможно... Она сама сняла тяжелую неловкость этих минут, зябко обняв себя за плечи, сказала: "Спрашивайте".

Так мы и проговорили полдня: вначале нелегко и с перерывами, пока не "пришел" Марк Лазаревич. И уже можно было и пошутить, и улыбнуться, и почувствовать себя свободно и естественно, как и положено в доме Галлая, откуда хозяин ненадолго вышел и скоро вернется.

Странно... Мы полдня разговаривали в доме, где он жил, где оставались материальные знаки этой жизни - и все это время я ощущал боль утраты, а осознание его смерти - не приходило.

Не все из того, что говорила Ксения Вячеславовна, я мог записать, были моменты, когда я должен был выключить диктофон (слезы и душевную боль записывать, по меньшей мере, непорядочно). Были минуты, когда я сидел и ждал – даже слова утешения произнести было невозможно: я знал, по ком она плачет...

Мне хотелось, чтобы вы читали эту исповедальную "песню песней", чисто и удивленно убеждаясь в том, что все человеческое - живо и в наши дни.

- Ксения Вячеславовна, в одну из наших встреч, - я вас еще не знал, - Марк Лазаревич, упомянув о тяжелом периоде в своей жизни, сказал: «Женщины сыграли в моей судьбе решающую роль: вначале меня, отлученного, спасла Валентина Степановна Гризодубова, а потом никому не нужного и бездомного подобрала Ксения Вячеславовна». Я это все представил, - вот такого несчастного Галлая и как вы его подбираете...

- Так как же все-таки вы его "подобрали"? Как вы встретились? Что вам показалось в нем? Как это было?

- Нелепо все это было... Не ко времени и не по годам. А оказалось и главным, и до смерти... Нас познакомил художник Володя Богаткин, которому я тогда делала выставку. Он меня предупредил: "Не удивляйся, на этот раз выставку будет вести не искусствовед, а летчик-испытатель - надоели мне эти искусствоведы". «Ты шутишь?» - спросила я. "Да нет, я тебя с ним познакомлю, увидишь, это будет очень интересно". Конечно, меня это заинтриговало. Когда нас знакомили, Галлай, как мне показалось, вел себя очень нейтрально, даже холодно. Выставку он вел превосходно. Исходя из своего опыта, я могла это оценить. Так познакомились - и разошлись на десять лет. Я тогда еще была замужем, а он - женат. Спустя годы Марк сообщил мне, конечно же, в своем стиле, что тогда, на выставке Богаткина, он, что называется, "положил на меня глаз".

Потом я часто встречала его в Доме литераторов, где он был членом Правления. Его там любили и почитали. Он часто заходил в мой кабинет, балагурил. Как-то мы ехали в одном троллейбусе: я с мужем и Галлай. Я их познакомила. Потом он мне рассказывал, что, увидев, какой у меня супруг, понял, что "никаких шансов для серьезного романа" у него нет. Вскоре я развелась, но держала это в секрете. Все это было непросто и нелегко, я и не хотела еще и трудностей внешнего порядка. Атмосфера наших творческих клубов богемна, и меня вполне устраивала вывеска замужней дамы. Спокойнее. Но Марк каким-то образом об этом узнал и очень круто за меня взялся. Месяца через два мы поженились. Мои коллеги говорили: "Не ври, у вас давно роман. Два месяца... Солидные люди в такие сроки такие проблемы не решают". Они не знали Марка. Да и я его не знала. Он действовал так решительно и непреклонно, что мне просто ничего другого не оставалось, как идти за него замуж... Наверное, и у него и у меня - это были сильные и серьезные чувства.

- Что Марк Лазаревич писал в последнее время?

-Ни о чем. Как Марк говорил: это "случайная книга", о том, что вспомнилось - случаи, встречи, эпизоды... Сочинение на вольную тему. Небольшие новеллы. Без сюжета и без системы: приходило само, когда вспоминалось.

- Не могли бы вы вспомнить хотя бы одну из этих новелл?

- Я знала их наизусть, но сейчас иногда забываю, как меня зовут... Нет, не вспомню...

- Да нет, двадцать три новеллы – около шести листов. Когда закончил, пришел ко мне на кухню и трагическим голосом сообщил, что все это написано ужасно и надо еще работать и работать. Ну, я ему сказала, что о том, как он ужасно пишет, можно было бы и не сообщать, поскольку я это давно знаю и тут нет ничего нового. А вот что будем с ней, с этой ужасной книгой, дальше делать? "А что дальше, – говорит, – я знаю: попрошу Лерку (внучка Галлая. Н.Ц.) перепечатать и буду добивать до более или менее приличного вида. Но хочу, чтобы ты знала: наверное, в наше время, это не будет напечатано: никому не надо. Но я хотел это написать и написал".

Да, написал, отдал внучке - и умер... Недавно она принесла уже отпечатанный экземпляр... Тот, по которому Марк собирался править... Он очень тщательно редактировал рукописи. Села, прочла... и выбросила в стирку мокрое от слез полотенце - обревелась.

- Ксения Вячеславовна, рассказывал ли вам Галлай когда-нибудь об острых ощущениях в испытательных полетах?

- Нет, но одну его фразу я запомнила, он ее не раз повторял: "Мне еще и деньги платили за то, что я летал. А надо было, чтобы я платил - только бы летать". Я его называла "сталинским соколом".

А один факт из его жизни потряс меня навсегда. Он ведь был сбит во время войны и тогда очень серьезно повредил позвоночник. Так вот, с 1943 года до 1963-го, а это девятнадцать лет, - он испытывал самолеты, будучи закованным в корсет... Он без него не мог ходить и в повседневной жизни.

- А что контроль? Марк, бывало, говорил: "Возьмут анализы, измерят давление - годен!" Он со смехом рассказывал, как однажды анализ мочи смог сдать только один из трех проверяемых. Ну, они разделили его "порцию" на троих и - все три анализа оказались разными!

- И смешно, и грустно. А вот насчет корсета... Ни разу за двадцать лет знакомства он об этом не упомянул, а разговоры были достаточно доверительными...

- А мне вообще запрещалось что-то такое говорить на людях. Чуть что - ногой под столом дотронется: "Не надо". "Хвастаться мужем неприлично", - говорил он. "Но ведь я правду сказала". - "Она интересна только тебе".

Перед очередной его передачей звоню по телефону...

"Для чего ты звонишь?" - "Чтобы сообщить, в какое время тебя можно увидеть и послушать: есть люди, которым это небезразлично". - "Ну, конечно, все должны знать, что твой Маркушенька выступает по телевизору!.. Я бы в отношении тебя так не поступал". Не зря в некрологах упоминали одну из особенностей его книг - они ведь автобиографичны - но в них меньше всего говорилось о Галлае.

- Я, естественно, много раньше, чем познакомился с Марком Лазаревичем, прочел его книги. И отметил, что в них он ни разу не упомянул о своих многочисленных наградах, но при каждом удобном случае говорил о званиях, заслугах и орденах своих коллег и друзей. ... Легенда о том, как он снял Звезду Героя и дал ее "подержать" моей дочери, знакома всем, кто заходил в мой дом.

- Он надевал Звезду только в официальных случаях или когда просили на телевидении. В День Победы, который чтил, - еще и колодки. А ордена - почти никогда. Однажды, когда по какому-то невероятному случаю, "по приказу", все же надел все, что имел, и шли мы по городу, орава мальчишек лет десяти-двенадцати, увидев этот иконостас, высказалась: "О, нахватал!" Марк частенько об этом рассказывал в компаниях, смеясь вместе со слушателями: "Какие там награды? Нахватал!"

Героя он получил только с третьего "захода"...

Он был человек очень сильный, крепкого стержня. Несправедливость к любому воспринималась им остро: не мог равнодушно к этому относиться. У него был друг, известный литературный критик Лазарь Лазарев, бывший разведчик, инвалид войны, без четырех пальцев на руке...

- Это тот самый Лазарев, известный литературовед, автор многих монографий, в том числе и о Симонове?

- Да. Он был большим другом Марка. Недавно сказал мне, что когда отойдет от смерти Марка, то засядет за большую книгу о нем.

И вот Лазарь каждый год вынужден был ходить на переосвидетельствование своей инвалидности. В один из разов его, вдобавок к идиотизму процедуры, еще и оскорбили. Он не специально рассказал это Марку. Как взвился Галлай! Не помню, до каких верхов он дошел, но Лазарева больше на комиссии не вызывали. А вот за себя - никогда ни к кому не ходил. Если и просил о чем, - чтобы остаться в авиации.

Свои обиды он нес достойно, не жаловался даже мне. К жизни относился мужественно...

Верным был. Принципам, друзьям, симпатиям и антипатиям. И очень добрым. Много соли надо было насыпать на рану, чтобы он перестал здороваться с человеком.

- Ксения Вячеславовна, простите, не скажете ли, как Галлай относился к женщине?

- Отчего же, конечно. Здесь не может быть двух мнений: бабский угодник. Неимоверным успехом пользовался. Его нельзя было ни на минуту оставить одного - мгновенно вокруг три-четыре женщины, их влюбленные глаза и смех, шутки... – Галлай цветет! Я говорю о женском обожании. Поле притяжения у него было необыкновенным.

- Я так понимаю это: женщины чувствовали в нем джентльмена?

- Несомненно. Но и слава его тоже играла роль. Прибавлялось в глазах людей. Внешне он был скромен, не любил «наряды». Купить для него новую вещь - это была семейная драма. Я помню, один такой серый парадный костюм стоил мне слез. (Я невольно вспомнил: сколько раз его видел на официальных встречах - всегда в одном и том же сером "с иголочки" костюме.) Любил старые, обношенные вещи. Я называла его старьевщиком. Как-то сказала ему, что он и жену себе выбрал старую: мне было сорок девять лет, когда он на мне женился. Марк ответил, как он умел, в одно касание, мгновенно: "Я не старьевщик, Ксенечка, я - антиквар".

Любил бытовые удобства, привыкал к месту, к креслу, к авторучке, к своей маленькой рабочей комнате с окном в сад на даче, к вот этому кабинету...

- Что Марк Лазаревич любил из еды? Был ли он гурманом? Я помню, как он вел себя за столом: без конца нахваливал умение хозяйки, и видно было, получал удовольствие от общения с публикой.

- Он говаривал, что еда - это гарнир к общению. Был "всеяден", не воспринимал только молоко. Так любил все, что готовлю, и ел с удовольствием, но еда никогда не была для него чем-то важным. За чужими столами его любимыми блюдами становились те, которые на этих столах стояли.

Он был абсолютно не капризным человеком, требующим к себе внимания. В быту обходились малым, в еде - чем кормили. И по поводу всех моих попыток внести в нашу жизнь что-то комфортное немедленно включалась его знаменитая известная всем ирония-самоирония.

Не любил показуху, был естественным, очень естественным. Это одна из основных черт его натуры. К нам сюда много раз приезжало телевидение. Его успокаивают: "Не волнуйтесь, все будет хорошо..." А он им: "Это вы, ребята, не волнуйтесь, все будет хорошо".

Что один, что на людях - одинаков: и на кухне с женой, и перед телекамерой. Что думаю, то и скажу и здесь, и там. Прямой эфир? Пожалуйста. Запись? Без проблем. Телевизионщики его очень любили.

Я ему не раз говорила, что считаю его самым храбрым человеком на свете. Он смеялся и уверял, что он раз и навсегда обманул меня, а на самом деле: "Если бы ты видела меня, когда ты задерживаешься на пять минут и я не знаю, где ты... Держусь на валокордине. Дамская истерика. Вот и вся моя храбрость".

Он всю жизнь играл, но главную роль в его играх исполняли вы, а не он.

Марк был большим и верным человеком, и он был удивительно отважным человеком и на работе, и в быту, и в чувствах.

- Да, как только с него сняли секретность, мы стали ездить. Когда мы решили совершить свадебное путешествие, - "уважающие себя молодожены обязаны совершить свадебное путешествие, иначе брак не будет считаться полноценным", – Марк пошел к своему "секретчику", и тот сказал: "Лети, куда хочешь! Ты у меня не был. А если что, я прикрою". И мы полетели в Париж... Такой вот подарок он мне сделал к свадьбе.

- А по делам служебным где Марк Лазаревич побывал в последние годы?

- Во многих летных гарнизонах страны. Марка в частях знали и любили. Командующий Московским военным округом часто просил его о таких встречах. Они доставляли ему удовольствие. Последняя зарубежная поездка была в Израиль по приглашению Комитета ветеранов Второй мировой войны. Везде, где Марку там пришлось выступать, вывешивали огромные афиши с его изображением, и он говорил: «Смотри, какой у тебя знаменитый муж, а то ты уже стала об этом забывать, и помни, что быть знаменитым среди евреев — дело чрезвычайно трудное».

Его везде спрашивали, когда же он переедет на свою историческую родину. Марк отвечал, что он еврей по рождению, а по биографии - русский гражданин, летчик и писатель. Ему, как только мы сошли с самолета, журналисты задали вопрос: "Что вы почувствовали, когда ступили на эту землю?" - "Интерес к стране, в которой не был".

- Очень тепло... А последняя поездка - он почти никуда не ездил без меня - была в Австрию. Марк сказал, что этот тур он посвящает двадцатилетию нашей свадьбы. Мы давно хотели побывать с ним в Вене, и вот, осуществили...

Вот календарь, где Марк записывал, когда и куда мы ездили-летали, когда уехали-приехали. Вот последняя запись: "Май, 1998 год. Австрия". Все.

А когда мы приехали в Израиль, нас, конечно, повезли к Стене Плача, где каждый может написать записку с просьбой и оставить ее в щели между камнями. Говорят, что это самый короткий путь к Богу. Я написала свою записку... О чем могла просить? О том, чтобы Марк был здоров, чтобы мы еще немного побыли счастливы... О чем может просить женщина? Пошла к Стене и оставила свою просьбу.

- Нет, он стоял поодаль и ждал. Когда я вернулась к нему, то увидела смеющиеся глаза и услышала: "Ну, теперь у нас все будет в порядке!.."

- Давно у него обнаружились неприятности с сердцем?

- В 1962 году, когда Марку было сорок восемь лет, врачи навсегда отстранили его от полетов: "...по состоянию здоровья". Но сердце здесь было ни при чем. А вот когда он узнал их приговор, с ним случился инфаркт... С этого все и началось. Врачи говорили потом: "Видите, как хорошо, что мы вас уберегли от полетов, а то в небе случился бы инфаркт - что тогда!? Мы - вас спасли!" А Марк им сказал, что они перепутали причину и следствие и что если бы они не запретили ему летать, то не было бы и инфаркта.

Наверное, он был прав... Самолеты любил больше меня и себя, и, кажется, самой жизни. Собственно, авиация и была его жизнью.

От инфаркта он быстро пришел в себя, вышел из реабилитационного санатория, сел в машину и поехал. Но с того времени стал сердечником. Четыре раза попадал в кардиоцентр, был там уже "своим".

- Вел себя предельно разумно, когда было плохо. Как-то сказал: "Меня не убили на фронте, я не погиб на испытаниях, мне судьба подарила жизнь, и я хочу еще пожить. Я не боюсь умереть, но я боюсь умирать". У него было заветное желание: уйти мгновенно. Он так и умер. (Ксения Вячеславовна приносит несколько фотографий мужа. Я рассматриваю их, и она, угадывая мое желание, две из них дарит мне. "Парадный" и домашний Галлай, мягкий, мудрый, немного ироничный).

- Ксения Вячеславовна, мне больше не встречался человек, который так "легко" и "несерьезно" относился бы к себе, как это умел Марк Лазаревич...

- Это его обычное, непринужденное состояние. Марк действительно так к себе относился и так о себе думал. Его самоирония была основана на самокритичности. Ну вот, однажды, когда у нас зашла речь о «надоевшем» ему первом сбитом над Москвой немецком самолете, я сказала: "По твоей логике выходит, что немец должен был сбить тебя, а не ты его". - "Так оно и есть, - серьезно ответил Марк. - Я вел себя в этом бою так глупо, что он должен был сбить меня". - «Почему же сбитым оказался немец?" - "Потому что он вел себя еще глупее, чем я".

- Днем перед той последней ночью, был хоть какой-то намек на недомогание?..

- Накануне он привез меня в Москву - какие-то дела у него здесь были - и днем сказал, что неважно себя чувствует и не хотел бы садиться за руль. Я позвонила Юре, это сын Галлая, чтобы он приехал и отвез нас на дачу. Там попили чай с тортом, разговаривали. Я несколько раз спрашивала, как он? Отвечал, что все нормально. У него вообще трудно было вызнать: больно - не больно, тяжело - легко – старался не нагружать собой окружающих. В тот день на дачу нас отвез Юра. Потом пришли Лера с мужем и дочкой, Анюткой - правнучкой Марка, отрадой его. Все так хорошо было, благостно... Идиллия. Но один звоночек был, который я не "услышала"... Я только поняла, что ему неможется, но и только... (Она долго молчит...)

Мы сидели в каминной комнате, Анютка кувыркалась возле прадеда, а он говорит Лере: "Я закончил свою последнюю работу, перепечатай, пожалуйста, чтоб я мог уже по ясному тексту отредактировать. Никто, кроме тебя, не разберется в этом". Это он о том, что у него всегда было много правок, вычерков, подклеек. И вдруг он мне говорит: "Принеси, пожалуйста, папку". У меня внутри екнуло... Чтобы он не прошел пятнадцать шагов, чтобы Галлай заставил меня пойти что-то сделать вместо него! Ему не хотелось вставать...

Я, конечно, принесла рукопись, он отдал ее Лере, ребята попрощались, я их проводила, возвращаюсь назад, а Марк лежит на диване... "Ты себя плохо чувствуешь?" - "Нет, я устал".

"Ну, конечно, думаю, в город и обратно мотались, день был плохой, дождливый, гости..." Легли спать, я ему говорю, я всегда это говорила: "Если тебе ночью станет плохо, ты сразу разбуди меня". А то, бывало, он долго терпел, чтобы меня не беспокоить. Практика у нас в этом была большая: и "скорую" на дачу сколько вызывали, и в кардиоцентр его отсюда увозили... Уснул он быстро. Дышит ровно, спокойно, - и я уснула. Проснулась в шесть часов: он сдернул с меня одеяло. Даже сказать ничего не смог. Лицо бело-зеленое и весь ледяной. Я тут же вызвала "скорую", позвонила Юре: "Папе очень плохо, нужно встретить "скорую".

- Можно предположить, что все произошло во сне?

- Не знаю... Может, он по своей привычке долго терпел, а когда прихватило всерьез, уже и позвать не смог - только сдернул одеяло... "Скорая" приехала быстро, все сделали, и после кардиограммы врач сказал, что нужно в больницу. Я позвонила в кардиоцентр, там сразу сказали, чтобы везли, и попросили к телефону врача "скорой". И тут я услышала: "Обширный инфаркт, вряд ли я его довезу..." Когда врач вернулся к постели, Марка уже не стало... Было без двадцати семь. Тридцать минут...

- Не знаю... Все время звал меня. Звал и повторял: "Почему так темно?" Это были его последние слова.

- Как он жил в последние годы, как больной человек, или...

- Нормально жил. Активно. Последние книги - и прижизненная, и та, что еще не издана, - подтверждают это. Его большой друг Александр Борин написал: "Умер счастливый человек". Это так: он достойно прожил достойную жизнь. (Она достает аккуратный синий томик - "Небо, которое объединяет" - и протягивает мне. Так я стал обладателем еще одной, пятой книги Галлая, но без его автографа.)

В кабинете, где мы беседуем, - фотографии и модели самолетов и вертолетов, которые он испытывал. Над письменным столом - большой фотопортрет отца - тонкое одухотворенное лицо с огромным лбом.

На стене – довоенный самолетный пропеллер, на полке - бюст Королева... Полки с книгами, много книг.

- Я пойду, приготовлю чай, а вы пока посмотрите этот альбом. Когда я стала его собирать и попросила Марка помочь, он сказал, что участвовать "в этом безобразии" не будет: "Это никому не интересно". И не участвовал. Подписи под фотографиями самолетов, - я никогда не знала, какой из них "МиГ", а какой "Ту", слава богу, что хоть отличить самолет от вертолета могла, - эти подписи делал сын Марка Лазаревича.

Я смотрю альбом, который она стала собирать при жизни мужа и который стал теперь поминальным альбомом...

Отец, мать, красивая женщина, годовалый Марк. Галлай - школьник... Галлай в кабине планера, самолета... В кепке, в шлеме... Галлай в шляпе! В компании за щедрым столом, за столом письменным. Молодой Галлай с бородой! И — самолеты, самолеты... Слева от стола, на стене - большой красочный "самолетный" календарь "заморского" производства.

("Каждый год известный немецкий летчик, друг Марка, присылал ему календари с бесстыдным изобразительным рядом: обнаженные красотки – одна раскованней другой. Марк с удовольствием вешал новый подарок на старый и не без удовольствия поглядывал на них, особенно когда я бывала у него в кабинете. Потом я прекратила это безобразие, категорически повесив поверх "голых баб" его любимые самолеты. На что он сразу отреагировал эскападой о том, что я привела в соответствие содержание и "формы", а главное, установила правильную последовательность того и другого. "Сначала содержание, а потом - формы!"

Это напомнило мне серьезный разговор перед тем, как мы решили быть вместе: редкие минуты, когда он был абсолютно серьезен. Он сказал, что у меня будет только одна соперница - его работа. Самолеты - впереди всего. Он, как честный человек, должен об этом предупредить. И если меня это не смущает, то, – он опять стал всегдашним Галлаем, — он готов нести меня на руках в ЗАГС".)

... Галлай с сыном... Друзья: Козлов, Гринчик, Рыбко... Космонавты. Герман Титов, молодой и красивый, за штурвалом в кабине "АН-24". Историю этой фотографии я потом нашел в книге "С человеком на борту".

"Руководители подготовки первых космонавтов и все, кто принимал участие в этом деле, понимали, какой удар славы ожидает их воспитанников. Может быть, не в полной мере (тут действительность, как говорится, превзошла все ожидания), но понимали это. Понимали и делали все от них зависящее, чтобы по мере возможности подготовить своих слушателей к этому тяжелому испытанию. Так получилось, что кроме спортивной, парашютной, теоретической и всех прочих видов подготовки космонавтов, пришлось им проводить еще и подготовку психологическую, причем направленную на противодействие психическим нагрузкам в самом космическом полете (в этом отношении стойкость ребят сомнений не вызывала), и после него.

Свой собственный скромный вклад в это официально никак не запланированное дело я пытался обосновать с позиций чисто профессиональных. - Какой у вас налет? - спрашивал я у моих подопечных. - Двести пятьдесят часов? Триста? Ну, так не говорите пока, что вы летчики. Летчик начинается с шестисот, а то и с восьмисот часов. Не меньше...

Конечно, говоря так, я несколько сгущал краски. Разные бывают обстоятельства формирования летчика, разные требуются для этого и сроки.

Так что мои критические замечания по поводу летной квалификации будущих космонавтов преследовали в основном воспитательные цели...

...Тем не менее моим слушателям, по крайней мере, некоторым из них, они, видимо, запомнились. Года через три Титов подарил мне фотографию, на которой он был изображен за штурвалом в пилотской кабине самолета "АН-24", с надписью "Дорогой Марк Лазаревич! Честное слово, я только мягко держался за штурвал. И никакой я не летчик...1965 год".

- Ох, Гера! - сказал я, получив эту фотографию. - Вот уж не думал я, что вы такой злопамятный человек.

- Почему же злопамятный? Наоборот, я с вашей оценкой полностью согласен. Не был я настоящим летчиком, когда пришел в отряд. Но буду.

И эта фраза не осталась только фразой. Титов стал настоящим летчиком! Военным летчиком первого класса.

Более того, начал выполнять испытательные полеты и заработал звание летчика-испытателя третьего класса - квалификация, которая тоже просто так не дается!"

Первый раз вижу фотографию, где Галлай - полковник и при всех орденах: Золотая Звезда, три ордена Ленина, четыре - Красного Знамени, две "Отечественных войны" и Красная Звезда.

Галлай и Бернес, Галлай и Симонов... Окуджава, Бакланов, Андрей Миронов...

Галлай в Оклахоме (оказывается, он был ее, Оклахомы, Почетным гражданином!}. Сингапур, Берлин, Ле-Бурже... - авиасалоны.

Коллективное фото: 80-летие Марка Лазаревича (к юбилею его наградили орденом "Знак Почета...").

Ельцин вручает Галлаю медаль "850-летие Москвы".

... Галлай и внучка, которой отдал свою последнюю рукопись в свой последний на земле день.

"Есть люди, чья жизнь, чей подвиг и сам стиль жизни сообщают имени петербуржец-ленинградец оттенок высокого звания. Именно таким человеком был летчик-испытатель, писатель, Герой Советского Союза Марк Лазаревич Галлай.

Один из выпускников петербургской школы, бывшего Тенишевского училища на Моховой, он был сыном своего времени - романтичный, целеустремленный, готовый к подвигу.

Начало 1930-х - токарь завода им. Климова, курсант аэроклуба, студент... Гатчинский аэродром. Центральный аэродром в Москве, вся история нашей авиации с ее достижениями, рекордами, сложностями, кризисами прошла через его судьбу.

Все, кто его знал, удивлялись тому, как естественно сочетались в этом мягком, добром человеке бесстрашие испытателя, мужество и жесткость воина, требовательность и такт педагога, щедрый, полный юмора и самоиронии талант писателя. Он был очень скромным человеком, чаще всего именовал себя "пилотягой", и этот пилотяга поднял в воздух сто двадцать семь моделей вертолетов и самолетов, в том числе первые реактивные, первые стратегические.

Доктор технических наук, он был наставником первой когорты космонавтов. Это у него на тренировках с Юрием Гагариным родилось знаменитое "Поехали!", услышанное 12 апреля 1961 года всем земным шаром.

Волей обстоятельств он стал москвичом, но сердечной привязанностью, мягкой интеллигентностью и душевной непреклонностью он оставался питерцем. Мы будем помнить, что первый вражеский самолет был сбит над Москвой ленинградцем Марком Галлаем. Всем своим обликом он воплощал лучшее, романтическое, священное, что было связано с войной против фашизма.

Здесь, в Питере, всего лишь в прошлом году мы чествовали своего земляка в связи с вручением ему диплома, свидетельствующего о присвоении имени «Галлай" малой планете. Здесь в Питере, тоже в прошлом году, в издательстве "БЛИЦ" вышла последняя книга замечательного писателя Марка Галая "Небо, которое объединяет", завершающая трилогию "Испытано в небе" и "Сквозь невидимые барьеры".

"Санкт-Петербургские ведомости". Даниил Гранин, Михаил Кураев, Валерий Попов».

Память о добрых людях в первое время после их смерти - ноша нелегкая. Эти заметки облегчили мне ее.

Когда мы встретились, ему было столько лет, сколько мне сейчас. Потом была еще не одна встреча. Удобно и легко с ним сочетались слова: опыт, ученость, профессионализм, мудрость, интеллигентность, но никак не старость.

Когда я видел его в последний раз, ему было восемьдесят, а он и близко не подходил под определение "старик".

Он и умер не старым, не стариком, он умер Галлаем.

Каждый из нас надеется оставить след в памяти (чего уж скрывать, не маленькие, да и не стыдно это, если не ходить дорогой Герострата). Но как это сделать?

"Наверное, единственная форма бессмертия, доступная человеку - бессмертие его дел", - писал Галлай о своем друге Юрии Гарнаеве. То же самое можно сказать и о нем самом.

...Я стоял у свежей могилы на Троекуровском кладбище, где на одном из венков - "от коллег - летчиков-испытателей", людей не комплиментарных, было написано: "Великому летчику» Есть слова, которым не нужны эпитеты. Есть и такие имена, которым они тоже не нужны. Одно из них – Галлай.

Публикуя переписку с Марком Лазаревичем Галлаем, я хотел, чтобы читатель учел следующее: в подобных публикациях, когда они становятся достоянием широкой публики, адресат оказывается уже как бы и не совсем конкретным человеком, а «частью» документально-художественного окружения героя. «Через» такие письма вы видите, как их автор относится к людям, к себе и жизненным обстоятельствам. Вы видите человека и время, в котором он жил, (писал эти письма…)

В одном из них он, объясняя задержку ответа, в числе других причин, «побочно» назвал и такую: получая в день несколько писем, считал себя обязанным на них отвечать, и «это тоже отнимает время, которого уже вообще немного». Следовательно, то, что вы прочтете, только малая часть эпистолярного наследия этого удивительного человека. Сохранилось ли оно? Разыщут ли, соберут? А если да, то напечатают ли? (В наше-то время…) Но то, что сохранилось у меня, – оно-то уже есть. И, мое твердое убеждение: не должно остаться неизвестным. Это часть нашей общей духовной культуры, и мы обязаны ею воспользоваться.

Добрые слова Галлая в мой адрес я воспринимал, – а теперь тем более, – как и должен это воспринимать человек, достаточно долгое время общавшийся с ним не только по долгу службы, но и «просто так».

Отвечая на мое поздравление с 70-летием, он благодарит и сообщает, что оно было первым. Должен, хотя и с большим опозданием, но и с улыбкой, отказаться от этого первенства: оказалось, что я бежал «впереди пробега» – поздравил юбиляра ровно на месяц раньше юбилея. Но он-то, чтобы не ставить меня в неловкое положение не позволил себе даже намека… Чем не урок деликатности?

Уезжая на месяц из Москвы, сообщал свои временные координаты: «…если понадоблюсь». Чем не урок внимания и заботы?

Его заботы по поводу моего поступления в Союз писателей, по крайней мере, в моей биографии не имеют аналога. Такое участие в судьбе другого человека может проявлять только очень близкий ему человек. Я таковым по отношению к Марку Лазаревичу себе не считал. И тем не менее…

Мне бы хотелось, чтобы читая его письма, вы помнили, чем занимался их автор и как был постоянно занят.

Я не собираю архива, но есть то, что выбросить не поднималась рука. Письма Галлая – единственные из многих, написанных мне, сохранились. Перечитывая их при подготовке к публикации, я часто прерывался: волнение охватывало меня…

Сознание того, что в Москве, на улице Щусева, живет Марк Галлай, доставляло мне радость и придавало уверенность: и люди на земле есть, и самолеты летают (и «не всегда падают»). За долгие годы ничего не изменилось в моем отношении к Марку Лазаревичу, кроме одного: с горечью приходиться писать не «живет», а «жил».

Эти письма, «побочные» свидетельства жизни неординарного человека, нашего современника, остались «в живых», как оказалось, для того, чтобы вы смогли их прочесть и, возможно, испытать то же, что и я.

Я получил Вашу запись нашей беседы. Говоря откровенно, мне показалось, что сама беседа была интереснее. Может быть, потому что была именно беседой /двусторонней/, а не чистым интервью, где один человек вопрошает, а другой вещает.

Тот факт, что "Знамени Юности" нужно не более семи страниц, я расцениваю как весьма положительный. Он дал мне основание вычеркнуть многое - частично просто неинтересное, стандартное, частично шибко-героическое или просто личное, что я был готов рассказать Вам, но не считаю возможным выкладывать читателям газеты... С сожалением убрал я, пожалуй, только одно: упоминание о Н.С. Перкине[1]. Но тут дело в том, что ведь мы с ним после 42-го года так и не встретились. Переписывались, много раз собирались увидеться, но так и не получилось. Пересказывать все эти обстоятельства было бы долго и заняло бы в интервью непропорционально большое место.

То, что осталось, как раз потянет на нужный объем. Ну, а если окажется больше, чем нужно, то можно /и даже, наверное, полезно/ сократить описания выражения глаз, порядка в гостиничном номере, высокие оценки литературного стиля интервьюируемого и вообще - "оценки". Я рад, если вызвал у Вас чувство симпатии, но ведь это тоже мало касается читателей газеты.

И последнее - о 13-странице "Недели»[2]. Против публикации этого интервью я возражаю. По нескольким причинам: и потому, что сходный материал должен появиться в "Журналисте" /а довод о том, что, у "Журналиста" и "Недели" разные читатели, я не принимаю: пусть читатели разные, но говорит им один и тот же человек - я. Отсюда и исхожу/, и потому, что вообще не принадлежу к поклонникам этой рекламной 13- страницы – мне на ней делать нечего.

Словом, давайте, ограничимся тем, о чем говорили в Минске: интервью для "Знамени юности".

Не сердитесь особенно на "знамяюновцев" — они в Ваше отсутствие сделали то, что делают в 99 случаях во всех существующих газетных редакциях: отдались своему убеждению, что лучше любого автора понимают, как нужно писать. Поэтому я так старательно и уклоняюсь от любых форм публикаций в газете — и как автор, и как "интервьюируемый". В данном случае сделал исключение по весьма простой причине: Вы мне как-то по-человечески понравились.

А в общем, нужно сказать, ничего особенно скандального не произошло. Что-то из интервью выбросили, но, слава богу, не вложили мне в рот чужие мысли и оценки. Спасибо и за это…

Меня уговаривают приехать в Минск на один день в конце месяца — принять участие в "выездном номере" устного журнала Центрального дома литераторов. Это предполагается, кажется, 23 числа /или 29-го/ в Минском доме писателей. Приеду я или нет, но, независимо от этого советую Вам наш журнал посмотреть; он бывает интересен.

Желаю Вам доброго здоровья и всех видов удачи.

Спасибо Вам за город, который где-то есть. Коррективы к книжке я получил /письмо дошло даже раньше бандероли/ и учел[3].

Поздравляю Вас с выходом книги в свет и благодарю за то, что прислали ее мне. Буду читать.

Что же касается Вашей идеи относительно моего появления на экранах минских телевизоров[4], то в принципе я бы против этого не возражал, но должен высказать два соображения — одно тактическое, другое стратегическое, — о которых стоило бы подумать: тактическое состоит в том, что осенью я буду прочно привязан рядом дел к Москве и не знаю устроит ли Ваше телевидение, если дни моего приезда в Минск будут диктоваться моими, а не их удобствами /точнее, — возможностями/? А стратегическое серьезнее: я ведь известный дегероизатор, меня за это неоднократно ругали[5], но я не исправился и в высокопарный разговор "за героизм" обязательно привнесу прозаическую и даже /страшно вымолвить!/ ироническую ноту. Вытерпят ли это Ваши телевизионные боссы? Подумайте.

Желаю Вам всего доброго и еще раз благодарю за книжку.

Р.S. Открытки в "табельные" дни - я тоже рассылаю весьма нерегулярно и в принципе считаю это дело даже несколько сомнительным по целесообразности. Но мне просто захотелось дать Вам какой-то сигнал о себе[6].

Вашу книгу я прочитал, отдыхая на Рижском взморье, но не мог сразу написать Вам об этом, т.к. не взял с собой Ваш адрес /вот он, родимый склероз!/. Теперь вернулся в Москву и сразу же пишу Вам.

Я не литературный критик и. не берусь разбирать Вашу книгу по всем правилам науки, но как нормальный читатель скажу, что она мне понравилась. Читал я ее с интересом и удовольствием. Очень сильно ощущал искренность автора, естественность его речи — без заданности и того, что называется" "выпендриванием" и, к сожалению, встречается в литературе нашей очень часто. И еще: книга Ваша добрая. Кое-где /в двух-трех рассказах/ это проявляется в определенном тяготении к "хэппи-энду". Но ругать Вас за это не хочется; во-первых потому, что все-таки большая часть рассказов оборачивается — в полном соответствии жестокой правде жизни — трагическим финалом, а во-вторых, потому, что разве всем нам, живым людям, не хочется счастливого конца?.. Очень хорошо, что Вы видите трудности и сложности не только военные, но и послевоенные /в этом смысле мне кажется символичным, что Венька погиб на 4-й день мира./ Словом, понравилась мне Ваша книга.

Желаю Вам здоровья и многих удач. Уважающий Вас М.Галлай.

Р.S. Мне кажется, что во 2-й половина войны уже не было военврачей 1-го, 2-го или 3-го рангов, а были капитаны, майоры и т.д. медицинской службы. Еще: к Жукову в послевоенное время нужно было ехать не в Москву, а сначала в Берлин, где он возглавлял советскую военную администрацию/, потом же в Одесский или Свердловский военные округа, где был в почетной ссылке.

Спасибо Вам за письмо и информацию о нашей /я себя нахально почувствовал в какой-то степени соавтором/ передаче. Я тоже с удовольствием вспоминаю дни, проведенные в Минске, хотя — дело прошлое — должен сознаться, что вырваться мне было очень непросто. Можно сказать, " с мясом", потому что делал работу, небольшую по объему, но срочную и важную для меня с позиций принципиальных.

Б.И.[7] пока никаких признаков жизни не подает: ни в плане "информационном", ни в плане деловом, ни в плане "интервьюёрном". Дело в том, что журналисты /в том числе радио- и теле) — люди оперативные. Их стиль: сказано — сейчас же сделано. А если не сейчас же, то... когда-нибудь потом. Впрочем, иначе они действительно не могут: жизнь их все время толкает. Вы — в этом отношении /как и во многих других/ – исключение. Поэтому я, поддавшись первому импульсу при знакомстве с Вами /я в этот первый импульс вообще верю/ занялся нашим интервью тогда, два года назад, всерьёз.

А Б.И., человек он симпатичны, но, как выражаются мамаши девиц на выданье, без серьёзных намерений.

В конце месяца я собираюсь сесть с женой в машину и двинуться, не торопясь, в Прибалтику. Не исключаю, что поеду через Минск. Если буду там, то позвоню. Но это пока всё очень неопределенно. В Москву вернусь к осени.

Передайте, пожалуйста, Жанне Семеновне сердечный: привет и благодарность за гостеприимство. Привет Вашей дочке, хотя Вы её и прятали от гостей, которые и вправду могли брякнуть что-нибудь отменно антипедагогичное. Кланяйтесь Б.И. /он, повторяю, человек, безусловно, симпатичный, хотя и задерганный/, Леониду Васильевичу[8] — еще раз спасибо за "автосервис" и вообще за доброжелательное отношение.

Желаю Вам всего доброго. Уважающий Вас М.Галлай.

Спасибо Вам за письмо и хлопоты[9]. Только, честное слово, напрасно Вы занялись выколачиванием из минского ТВ лишней десятки для меня. Мы же ведь договорились, что Вы никаких акций по этому поводу предпринимать не будете! Меня эта лишняя десятка все равно из испытываемых мною трудностей /разумеется временных — других у нас не бывает!/ не вытащит, а Вам вступать в конфликты с руководством ТВ ни к чему: Вам с ними еще работать и работать.

Чтобы покончить с этой темой, повторю еще раз: если Вам понадобится, то по Вашему личному приглашению готов и впредь участвовать в передачах минского ТВ на любых началах — общественных или деловых.

Как Вы видите из самого факта написания этого письма, добрались мы до Дубулт вполне благополучно. Побывали в Вильнюсе, Тракае, Друскеникае, Каунасе. Повидали много интересного и красивого. Но с особым удовольствием вспоминаем прекрасный вечер в Минске, когда Вы и Виталий Соломонович[10] - показывали нам свой город. Спасибо вам обоим большое.

Передайте, пожалуйста, привет от меня и Ксении Вячеславовны, прежде всего, Жанне Семеновне, а так же Виталию Соломоновичу и всем минчанам, помнящим о моем существовании.

Поздравляю Вас с наступающим Новым Годом и от души желаю Вам, милой Жанне Семеновне и всем Вашим близким, чтобы вы были здоровы и счастлив. А персонально Вам еще — чтобы хорошо писалось...

В уходящем году мы в Ваших краях не были. Поехали в Кисловодск. Но в наступающем 1982-м предполагаем /конечно, пока сугубо предварительно, поехать на машине по маршруту, захватывающему Белоруссию. В частности, хочется осуществить, наконец, мое давнее желание — заехать на родину моего отца, в город Волковыск. Посмотрим, в какой мере удастся эти планы реализовать. В крайнем случае — по примеру нашего родного народного хозяйства — мы "откорректируем" планы, но признать, что они не выполнены — никогда!..

Ксения Вячеславовна к сему присоединяется полностью.

Получил Ваше письмо и хочу, не откладывая, ответить по существу. Наши летние планы, в том числе и поездка в Волковыск, пока — только планы. Находятся они в стадии трепетных мечтаний – «Давай-ка, мы с тобой летом...» – и почти платонических измерений километража по карте.

Конечно, обстоятельства могут десять раз все изменить, но пока мы действительно собираемся летом пуститься в "Дранг нах Вест". В состав этого дранга входит пребывание в писательском доме творчества в Ниде /это на Куршской косе, юго-западнее Клайпеды/. От срока путевок, которые нам дадут, зависят и все прочие сроки. Постараемся учесть Ваше пожелание о второй половине июня.

Но в любом варианте в Минске будем /если вообще поедем/ обязательно. И я рад буду повидать Вас — поговорить "за жизнь".

Если Б.И. захочет, чтобы я записался на ТВ, можно будет это сделать. А вот относительно снятия жатвы по линии бюро пропаганды Союза писателей в Волковыске[11] /буде туда попадем/, то я думаю, лучше было бы ограничиться одним - двумя выступлениями на, как теперь говорят, общественных началах. А в благодарность за писательское бескорыстие, хорошо бы, чтоб волковыские боссы помогли мне сориентироваться в городе и, если удастся, найти какие-то следы моих предков. Наверно,я старчески сентиментален, но искать подножный корм именно в Волковыске мне как-то не хотелось бы.

Но это все частности — обрывки той самой шкуры того самого неубитого медведя. Поживем — увидим. Во всяком случае, как только что-то конкретное выяснится, я Вам немедленно доложу.

Р.S. Хватит Вам переживать мелкие финансовые недоразумения между минским ТВ и мной! Денег они мне тогда так и не переслали /за исключением 22р., видимо за авиабилет Москва - Минск/ - и бог с ними! Я тогда еще раз повидал Минск, пообщался с Вами, и с удовольствием отношу своё тогдашнее участие в телепередаче к разделу "за так". Могу позволить себе такую роскошь — в том числе и впредь. Имейте это в виду. И не пугайте своих сограждан моими якобы непреклонно-категорическими требованиями по части дензнаков. Пусть не считают меня большим жмотом, чем я есть в действительности.

Получив Ваше письмо в июне с.г., я не стал отвечать на него, поскольку Вы сообщили, что уезжаете в командировку, а затем в отпуск. Письмо все равно пролежало бы, ожидая Вас.

В конце июля отправились в, супер-круиз /как назвала моя жена/ и мы. Маршрут был такой — Москва — Смоленск — Минск — Брест — Волковыск — Пренай — Дубулты 726 дней в писательском доме творчества/ — Пушкинские горы — Ленинград — Москва. Всего 4000 км. Съездили очень удачно во всех отношениях: погода, отсутствие недоразумений с ночлегами, гостеприимные встречи /особенно на заводе спортивной авиации в Пренае, где нам выдали всё: от прогулки по Неману на катере до легкого самолета «Вилга», который мне дали, чтобы полетать/.

В Минске мы остановились только на одну ночь и наутро двинулись дальше на Брест. Никому из знакомых даже не позвонили.

От Б.И. я ничего не получал, а сам ему писать или звонить не стал — зачем мне навязывать свою персону тем, кому она явно не нужна?

Как обстоят Ваши дела со вступлением в наш родной СП? Что у Вас нового - хорошего? Не собираетесь ли в Москву?

Передайте, пожалуйста, мой сердечный привет Жанне Семёновне, Илоне и Вашему другу Виталию Соломоновичу, с которым мы два года — уже два года… — назад вместе гуляли по Минску.

А Вы оказывается немножко с комплексами! Зачем Вам было искать какие-то хитроумные причины, чтобы объяснить, почему я не стал быстро отвечать на Ваше "летнее" письмо? Ведь Вы сами же сообщили мне в нём, что в течение ближайших месяцев Вас дома не будет. Поэтому я и отложил ответ до осени. Пожалуйста, не считайте меня ещё более невежливым человеком, чем я есть в действительности.

Была ли уже приемная комиссия? Если да, то что они там наголосовали? А если нет, то когда будет?

У меня особых новостей нет. Работаю много, но, как я Вам уже однажды, кажется, докладывал, с КПД, по сравнению с которым КПД паровой машины — верх эффективности. Что-то очень мало нравится мне выходящее из-под моего шарикового пера! А то немногое, что более или менее нравится мне, совсем уж не нравится начальству! Так и живем...

Передавайте, пожалуйста, мой неизменный привет Жанне Семеновне, Илоне, Виталию Соломоновичу.

Желаю Вам всего доброго — во всех планах и всех направлениях. /К.В. полагает, что просто пожелать недостаточно — требуется еще плюнуть через левое плечо и постучать по чему-нибудь деревянному... Что ж, ради успеха дела согласен и на такую методику/.

Выражать Вам дурацкие соболезнования по поводу высоко-принципиального голосования Высокой Приемной Комиссии я не буду. Вы же сами понимаете, как это все делается.

Желаю Вам, прежде всего, здоровья — физического и душевного! И чтобы писалось! И — тоже не последнее дело — публиковалось!.. /У меня довольно средне обстоят дела по части "писалось" и совсем из рук вон плохо насчет "публиковалось"/.

Р.S. Чуть не забыл: поздравляю с праздником. Правда я сам как-то глубоко воспринимаю лишь Новый год и День Победы. Особенно День Победы.

Из нарзанно-терренкурно-процедурного Кисловодска поздравляю Вас с Новым годом.

От души желаю Вам, Жанне Семеновне, Илоне всего самого первосортного. Начиная, конечно, со здоровья! Как говорят в Одессе /в Минске, я думаю, тоже/: " Чтобы вы нам были здоровы!"

Р. S. Перед самым отъездом в Кисловодск сдал наконец в Политиздат маленькую – /6 печ.л./, известную Вам рукопись, - о летчике, художнике, конструкторе К.К.Арцеулове. А то, если не считать переиздания "Третьего измерения" в семьдесят девятом году, у меня ничего не издавалось с семьдесят третьего года. Юбилей!

Поздравляю Вас с весенними праздниками и желаю Вам, Жанне Семеновне, Илоне всего самого, самого — на уровне мировых стандартов /каковые стандарты, видит бог, не так уж плохи!/.

Жалко, что когда я был в Минске на конференции, Вы были в бегах.

Конференция оказалась интересной. В ней было всё — «начиная с содержательного и очень нестандартного доклада Адамовича и кончая выступлением ранее неизвестного мне подонка, некоего С. Это выступление придало конференции законченность — на каждом подобном форуме должен быть свой подонок, как в стародавних шолом-алейхемовских местечках полагался свой городской сумасшедший. Темой конференции, проходившей в преддверие Дня Победы, был подвиг Советского народа в войне. С. выступил с таким мнением-предложением: военные писатели документалисты должны писать о войне в пропорциях участия в ней "своих" народов. Русских книг об этом должно быть больше всего, украинские — на втором месте, белорусские — на третьем и т.д. А.то что-то много об этом пишут евреи...

И смех и таки грех… На конференции этой среди сотни «военных» писателей било только два Героя Советского Союза: бывший летчик-истребитель Генрих Гофман и я. Разве не смешно? Безусловно, если б не было так грустно.

Всего Вам самого качественного и в первую очередь здоровья. Приветы Вашим дамам.

Дорогой Наум Ефимович! Прежде всего поздравляю Вас с: выходом новой книги[12], с новосельем, но самое главное — с поступлением Илоны в институт! Вижу в этом самое главное, поскольку являюсь, прежде всего и раньше всего, нормальным еврейским папой /как и Вы/ и дедом, /что Вас еще ждет в будущем/. Учиться на филфаке Илоне будет, конечно, очень интересно. Сложнее другое: найти потом, имея гуманитарное образование, интересную работу. Но это уже — проблема, которой Вы займетесь на историческом /других у нас не бывает/ рубеже ХII и XIII пятилеток. Нечего сейчас, раньше времени, думать об этом.

Словом, — поздравляю, поздравляю и поздравляю!

Книгу Вашу я пока, — получив ее только сегодня, — лишь бегло перелистал. И все же за некоторые рассказы "зацепился" и не отрывался от них, пока не прочитал /"Детские рисунки", "Доктор Лина", "Сладкая жизнь", "В травматологии"/. Да и фантастика Ваша, хотя и вошла в книгу, как Вы пишете вынужденно, отличается тем же, что присуще лучшей фантастике /Лем, Стругацкие.../, — прямым выходом" в человеческую, отнюдь не фантастическую психологию... Буду Вашу книгу читать, не торопясь и со всем вниманием, которого она заслуживает. Но и сейчас ясно что, уподобляя её безногому калеке, Вы сильно ошибаетесь.

Спасибо Вам за добрые слова о "Полосе"[13]. Вступление к ней — отнюдь не литературный изыск, а точная фотография действительности. Так всё и происходило. Совершенно правы Вы в своих подозрениях о понесенных повестью потерях. За многое пришлось бороться — начиная с отдельных фраз (так, шибко не нравилось замечание одного из персонажей: «У нас всё возможно" или рассуждения о палаче, которого стоило бы завести для уничтожения анонимок, но, пожалуй, лучше не надо, а то он начнет с анонимок, а потом...» — и кончая такими историями, как случившаяся с "теоретиками", которых сначала всячески ущемляли, а потом, когда они стали убегать, обвинили в недостатке патриотизма. Это все удалось сохранить, но многое вылетело. О чем я не очень скорблю — всякими литературными "находками" жертвую легко, лишь бы сохранилась гражданская позиция автора. А она, мне хочется надеяться, — сохранилась.

Ну, а что касается "художественности", то, видит бог, она получилась довольно среднего уровня. Я ведь и вправду не беллетрист. И говорил Вам в свое время на сей счет чистую правду...[14]

Очень интересуют меня Ваши ССПовские дела. Как Вас в прошлый раз: отклонили или отложили до выхода новой книги? Действительны ли прежние рекомендации? Кто Вас рекомендовал тогда, и кто /если прежние рекомендации не действительны/ рекомендует сейчас? Считаете ли Вы полезным, чтобы я позвонил кому-нибудь из боссов белорусского СП?

Р.S. Вы не первый, кто считает, что Литвинов в «Полосе точного приземления» – это я. Нет, это другой человек. Не автопортрет. Другое дело, что я отдал ему несколько эпизодов моей биографии и кое-какие собственные соображения о жизни. А по возрасту он, Вы правы, действительно молодой. Если в 43-м году, когда он кончил школу, ему было 18 лет, то ко времени описываемых событий, в середине 60-х, стало около сорока... С высоты моих, увы, семидесяти уверенно утверждаю: молодой! И завидую...

Начну с дела. Прошу Вас, когда до обсуждения вопроса о Вашем приеме в СП на бюро секции прозы останется 1,5-2 недели, дать мне знать об этом и я либо позвоню, либо, если не дозвонюсь, напишу Василю Быкову. Точно так же, когда дело дойдет до приемной комиссии,— позвоните тоже.

Что же касается матриархата, который, по Вашим словам, существует в Вашем доме, и который Вы склонны рассматривать, как явление исключительное, могу рассказать следующее.

В одном маленьком еврейском местечке всё мужское население было собрано на городской площади. С одной стороны площади висел плакат "Здесь собираются подкаблучники" — и под ним было тесно от столпившихся мужчин. А с другой стороны под плакатом: "Здесь собираются настоящие мужчины, которые хозяева в своем доме!" – стоял маленький, тщедушный, хмурый человечек. "Рабинович! — спросили его, — а вы чего здесь стоите?" На что он ответил: "Я знаю?!. Розочка привела меня и сказала: " Стой здесь, идиот!"...

Так что, не обольщайтесь сознанием своей мнимой исключительности. Все мы стоим там, куда нас ставят наши Розочки...

Относительно книжного издания "Полосы" я пока никаких шагов не предпринимал. Хочу подождать критических замечаний читателей и, если с чем-то соглашусь, то внести необходимые поправки. Следую принципу: не каждой рекомендации следовать, но каждую внимательно, без предвзятости и обиды /если она не хамская по форме/ изучать. Пока замечаний нет, но это и нормально: на первом после публикации этапе пишут и звонят доброжелатели и друзья. Время хулителей приходит позднее. Жду его.

Вернувшись вчера в Москву, застал оба Ваших последних письма. Спасибо за информацию. Но и у меня за это время кое-какая накопилась.

Перед самым отъездом в Ленинград, на похороны В.Шкловского (большой кусок нашей истории, и не только литературной, ушел вместе с этим человеком!), я увидел А.Адамовича и рассказал ему о наших с Вами проблемах. Он сказал, что сам непосредственно отношения к таковым не имеет, но обещал при встрече изложить суть дела Быкову – и попросить его от своего и моего имени «принять меры».

Но получилось так, что я увидел Быкова раньше, чем Адамович, т.к. он (Быков) приехал в Ленинград на премьеру своей пьесы – инсценировка «Знака беды» – в одном из ленинградских театров. Он пригласил меня в театр, и там я, уловив момент, когда временно оставили его в покое охотники за автографами, поговорил с ним. Тогда-то я и узнал, что обсуждения на секции не будет («Наше мнение не изменилось. Конечно, Ципис – писатель».)

В общем, Василь настроен оптимистически: «Второй раз не завалят». Дайте, все же, знать, когда станет ясен день комиссии, сообщите мне.

Как идут Ваши дела с воителями разных эпох – от Спартака до партизан Отечественной войны?[15]

Извините, что отвечаю не сразу после получения Вашего письма – у меня сейчас сугубый аврал. Проторчав почти месяц в больнице, я сильно задолжал с выполнением ранее взятых на себя обязательств и сейчас пытаюсь, как опоздавший поезд, «войти в график».

Очень рад, что Вам понравился отрывок из «Жизни Арцеулова»[16]. В 3-м номере предполагается опубликовать еще один отрывок, а книжка должна выйти во второй половине года. Если, конечно, этому не помешают какие-нибудь, всегда поспевающие на нашу голову обстоятельства.

До Вашего письма как-то не задумывался над тем, как меня представил журнал «Наука и жизнь». Они поначалу хотели, чтобы я этак многоэтажно подписался, «под Арцеуловым», но я сказал, что моя подпись постоянна М.Галлай. Запретить им давать врезку от редакции или определять содержание этой врезки я не вправе. Но позиция моя вполне определенная и диктуется тем, что я вижу одно из зол нашего времени (пусть не самое главное, но довольно симптоматичное) в «этикетомании» – когда человек оценивается по числу и, так сказать, красочности наклеенных на него этикеток. И люди к этому привыкают – пишет, скажем, имярек статью в газету и подписывается – писатель или профессор, или народный артист. Хотя все это должно быть ясно из содержания (или формы) самой статьи.

А Юрий Черниченко[17] поблагодарил меня за сущую мелочь. Однажды я вычитал (кажется в «Неделе») беседу с каким-то азербайджанским партийным деятелем районного калибра, в которой он сначала радостно сообщил, что в их районе колхозники-виноградари меньше, чем по 3500-4000 рублей в год не зарабатывают, а затем расписывал, как много и безвозмездно (!) им помогают шефы. В качестве примера привел врача районной больницы, который провел несколько выходных дней, вкалывая на плантации!

Я чего-то взъелся (хотя пора бы, кажется, привыкнуть) – и послал вырезку Черниченко. Он ее в одном из своих очерков использовал. А вообще, мы с ним несколько раз обсуждали эти, интересные и важные для каждого, кто ест хлеб, проблемы (обсуждали, в основном, сидя в задних, «камчатских» рядах на собраниях).

Вот и весь мой, с позволения сказать, «вклад».

Очень хорошо, что Илона так здорово учится. То есть, хорошо, прежде всего, даже не само по себе, а как свидетельство того, что ей интересно, и что значит, она не ошиблась в выборе своего дела. А как она училась а школе? Спрашиваю потому, что я сам в школе учился средне (больше в баскетбол играл), а в институте и в лётной школе – гораздо более прилично. Кажется у психологов это называется – мотивация.

Во-первых, поздравляю Вас и Ваших дам с майскими праздниками, особенно – с праздником, действительно, великим – 40-летием наше Победы. Я, кажется, уже как-то говорил Вам, что этот день чту всерьёз.

Встречаю его нельзя сказать, чтобы в олимпийско-спортивной форме, но, в общем, для человека, которому 72-й год (Мафусаил!), в виде более или менее сносном. Летом, когда будет тепло, планирую наладиться до полной кондиции.

Две недели назад состоялся, как Вы, наверное, знаете, пленум правления творческих союзов. О самом пленуме рассказывать не хочется: я вернулся с него домой просто подавленным, что, вообще говоря, со мной случается не так уж часто. Просто поразительно, как наши инженеры (и «главные инженеры») человеческих душ оказались глухи к веяниям живых перемен, которыми было так явно проникнуто хотя бы совещание работников промышленности и сельского хозяйства, состоявшееся в ЦК в те же дни, что и наш знаменитый пленум. А наши всё дудят в ту же дуду. Грустно все это. Видимо, потому и написалось это короткое письмо: хотелось пообщаться. Вообще людей много, а поговорить бывает не с кем.

Крепко жму Вашу руку и желаю здоровья. Передавайте мои приветы Ж.С. и Илоне.

Только из Вашего письма узнал о том, что Вам исполнилось 50 лет. Всего-навсего 50! Последняя фраза продиктовано черной завистью замшелого старика к цветущему юноше. Но преодолевая это нехорошее и, как известно из литературы, ни в малой степени не присущее советскому человеку чувство, хочу с опозданием, но от души поздравить Вас и пожелать всего самого хорошего в жизни еще многие-многие годы. Будьте здоровы и счастливы!

Стремление литературно-цензорно-критических боссов сделать, как Вы пишите, «из вещи социальной вещь бытовую» мне хорошо знакомо[18]. Да, это они, родимые, обожают…

Рад за Вас, если поездки в родную Винницу Вас радуют. К сожалению, не могу сказать того же про себя: мой Ленинград становится всё менее моим. Уходят из жизни близкие мне люди – город пустеет. А общественные нравы, вся атмосфера города стала уж такой «не ленинградской», что и передать трудно. Езжу туда, в основном, чтобы почаще навещать мать – ей идет 91-й год. Больше делать мне в некогда родном городе нечего…

Начну с самого трудного – с практических возможностей, а, главное, целесообразности прочтения мною Вашего романа.[19]

Итак, – возможности. Разумеется, времени на это я не пожалею: раз Вам этого хочется, значит, надо сделать. Но взяться за чтение я смогу лишь глубокой осенью, потому что сначала должен провернуть целый ряд дел, как своих, так и не очень своих. Конкретно: сейчас я читаю, с тем, чтобы написать отзыв, диссертацию, на которой должен буду через пару недель (сроки, как видите, подпирают) выступить оппонентом. Сразу после этого полечу в ГДР. Потом буду читать вёрстки (а главное, воевать с редактурой и цензурой) своих книжек про космос и про летчика Арцеулова. На август попросил путевки в дом творчества, куда с собой никогда никакой работы не беру: как показывает опыт – иначе запаса работоспособности на год не хватает. Вернувшись, буду писать – уже обещал – вступительную статью к сборнику избранного своего друга, летчика и писателя Генриха Гофмана… И так далее.

Пишу все это столь подробно потому, что очень не хотелось бы, чтобы Вам показалось, будто я Вас «отфутболиваю». Нет, поверьте, я действительно верчусь, как белка в колесе. Кроме дел капитальных, которые я перечислил, все время набегают текущие: людям живется трудно, непрерывно возникают ситуации, когда остро хочется им помочь и в некоторой (увы, небольшой) части таких ситуаций попытка помочь не безнадежна… Наконец, – письма. Их я получаю по нескольку штук в день и не хочу проявлять хамство, оставляя их без ответа…. Ну и, совсем наконец, хотелось бы что-то писать и самому.

Перечитал написанное и увидел, что получилось похоже на жалобу. Нет, честное слово, я не жалуюсь. В конце концов, каждый выбирает себе образ жизни по собственному разумению. Единственное, что я хотел показать, это то, что втиснуть внимательное чтение 357 страниц мне в обозримом будущем просто некуда.

И второе – о целесообразности. Как критик я слаб. Ничего внятного, кроме «нра» или «не нра» произнести все равно не смогу. А степень моей вхожести в издательства и редакции хорошо характеризуется тем, что до идущих сейчас параллельно в производстве двух моих книжек (идущих, но пока не доказано, что они выйдут) в последний раз новая книжка у меня выходила в 73-м году. Товарищ Софронов в этом смысле (как и во многих других) гораздо более удачлив…

Так что, смотрите сами. Если Вас не смущает моя некомпетентность и дело не срочное, давайте вернемся к нему осенью.

…О том, как Вам реагировать на предложение «Немана»[20], судить не берусь. Но думаю, что книжное издание может быть развернуто шире журнального по объему за счет описания природы, любви и т.п., но не по насыщенности острыми темами. Все острое, вылетев однажды, восстанавливается с трудом превеликим. Так что, с сокращениями, на мой взгляд, можно согласиться, если они не затрагивают принципиальных вещей.

Как всегда, желаю Вам всего доброго. Не сердитесь на меня за то, что не могу отреагировать на Ваше пожелание оперативным: «Шлите рукопись».

Отвечаю на Ваше письмо из Ленинграда — извините на той бумаге, какая оказалась под рукой.

Прилетел я сюда, чтобы в очередной раз предпринять все возможные меры /организационные, финансовые и т.д./ для создания сколько-нибудь приемлемых условий существования моей матери.

Если Вы сейчас вышлете мне свою рукопись, то к моменту её появления в Москве, я гарантированно буду уже дома.

По радио читали — без согласования со мной — произвольно выбранные отрывки из повести "Полоса точного приземления", опубликованной в журнале "Знамя" № 9 за 1984 г.

С кино я связался /о чем сейчас жалею/ по просьбе "Ленфильма" — написал им сценарий не по ранее опубликованным вещам, а оригинальный. В ходе превращения литературного сценария в режиссерский и далее, в ходе съемок, режиссеры так далеко и по столь принципиальным позициям отошли от литературного сценария, что я свою подпись как автора сценария снял. Максимум, на что меня уломали, это на "по мотивам..."

Отдыхалось нам хорошо, но дела последних дней — осложнения с устройством жизни матери, цензурные вольности с книгой в "Сов. писателе" и т.п. — заставляет забыть, что в прошлом месяце /году? столетии?/ я предавался блаженному ничегонеделанию. И сейчас навалилось столько дел, что впору вводить — согласно велениям времени — суточный график. Желаю Вам всего доброго.

Ваша рукопись поймала меня в самый последний момент: завтра я уезжаю из Москвы примерно на месяц, вернусь где-то около первого декабря и только тогда примусь за чтение Вашего романа. Желаю Вам и Вашим дамам всего самого доброго. Жму Вашу руку.

Р.S. И конечно, шлю Вам традиционные поздравления с праздником.

Вынужден начать это письмо с покаяния: я еще не приступил к чтению Вашего романа. Не сумел. Из заграничного вояжа приплыл в Ленинград, где пришлось задержаться дольше, чем я рассчитывал. Потом сразу же возникла необходимость взяться за довольно трудоёмкое дело — за рецензию на только что вышедшую энциклопедию космонавтики. Авторы этого капитального труда выполнили огромную работу, но затем многие дяди и тети с красными карандашами в руках так почиркали текст, что вылетело многое важное и нужное. Вот и стоит задача: похвалить /по достоинству/ энциклопедию в целом, упрекнув в то же время — с наивным видом, будто это огрехи авторского коллектива,— означенный коллектив за досадные огрехи. Дело тонкое и для меня, человека в дипломатии мало искушенного, трудное.

А еще сюда же приплюсовался съезд писателей РСФСР /на котором и пищу Вам письмо и прошу дефекты почерка отнести за счет того, что пишу "на коленке"/. Процент толковых выступлений весьма невелик. Имеются и прямо неароматные. Но сидеть приходится... Желаю Вам всего самого доброго.

Посылаю Вам свою книжку, вышедшую в свет всего-навсего через каких-нибудь 9 /девять!/ лет после журнальной публикации — по вине строптивого автора, отказавшегося переделывать её в соответствии с указаниями... Должен был бы послать Вам книжку еще давно, но получилось так, что в конце марта я улетел на 12 дней на Кубу, а вернувшись, сразу же уехал в Ленинград, т.к. резко ухудшилось состояние здоровья моей мамы. 9 апреля мы её похоронили и, хотя ей шел 92-й год, но, поверьте, это ничего не меняет.

О Ваших СП-делах я в курсе дела по цепочке: Галлай - "известинцы" /друзья моего покойного друга Анатолия Аграновского/ — Матуковский, собкорр «Известий» — "известинцы" — Галлай. Матуковский склонен на Президиуме Вас энергично защищать и поддерживать. Причем делать это собирается отнюдь не по "протекции". Думаю, что активно поддержат Вас и Быков, и Адамович, и Чигринов. Они — во всяком случае, Быков и Адамович — отлично понимают подоплеку деяний приемной комиссии и испытывают к этой подоплеке нескрываемое отвращение.

Ну, а теперь нам остается только ждать, уповая на то, что должно же иногда, в порядке исключения, правое дело побеждать!..

Жаль, что не повидались мы в Москве, но этого и не могло произойти, т.к. в это время я был на Кубе /в составе писательской делегации/ и непрерывно ощущал неудобство от того, что за счет средств налогоплательщиков смотрю белый свет.

Рад, что у Вас много литературных планов. У меня их нет: практически всё, что я мог и хотел сказать людям, — сказано... Желаю Вам всего доброго.

Р.S. Перечитывая, как это я всегда делаю, /"не упустил ли чего?"/, письмо Вам, я споткнулся о пассаж относительно распродажи моего "Арцеулова" в книжных магазинах Минска и усмотрел в нём некий намёк. А посему посылаю Вам и эту маленькую книжечку.

Я не ответил на Ваше предыдущее письмо /содержание которого меня очень огорчило — как раз на эту последнюю инстанцию я все же надеялся[21]*/ просто потому, что нечего мне было сказать. А писать в порядке "расписки в получении" как-то не увидел смысла. Извините.

Сейчас пишу кратко отнюдь" не потому, что Вы в чем-то "провинились" или что-то изменилось в моем отношении к Вам, а по причине весьма прозаической: забарахлил у меня правый глаз. Медики называют это: научно, а я прислушиваюсь к мнению известного офтальмолога И.А.Крылова: "мартышка в старости..." Полагаю, что глаз мне починят, но пока эскулапы рекомендовали временно свести чтение и писание к минимуму. Вот я и свожу.

Передавайте мой привет Жанне Семеновне и взрослой Илоне. Дай ей бог!..

Р.S. Думаю, что это письмо придет как раз к вашему возвращению из Винницы.

Во-первых, хочу поздравить Вас и всё Ваше, постепенно разрастающееся /что есть хорошо!/ семейство с Новым годом. От души желаю, чтобы он принес всем вам полную порцию положительных эмоций, прочно подкрепленных материально, ибо, как учит наука всех наук, материя первична, а сознание, извиняюсь, вторично.

Относительно КПД, на который Вы жалуетесь, отвечу в лучших традициях своей великой национальности: "Он мне говорит!.." Причем, в отличие от Вас, которому обстоятельства мешают писать, у меня сейчас и планов-то никаких нет. С тревогой жду очередного интервьюера, который задаст мне оригинальный вопрос: "Ваши творческие планы?" Планов — нет. /Видимо, главное, что я мог бы рассказать людям, уже рассказано, полное собрание сочинений уже написано.../ Ну, и слава Богу! Выдавливать из себя повторение пройденного, как зубную пасту из израсходованного тюбика, — занятие мало привлекательное. Словом, всё, что я Вам сообщил на сей счет в предыдущем письме, — святая правда. Не сомневайтесь.

Как у Вас движутся дела с разменом? У меня, если говорить о делах жилищных, на горизонте маячит грозная тень ремонта. Того самого, про который говорят, что три ремонта эквивалентны двум пожарам. Пока я сопротивляюсь, но Ксения Вячеславовна говорит об этом, если не всё более категорично, то, во всяком случае, всё более конкретно / «Нет, сюда больше подойдут обои не серой, а желтой гаммы…» или: "Эту дверь перевесим, пусть открывается наружу."/. Я — вздрагиваю.

Не помню /склероз!/ писал ли я Вам о забавных приключениях с моей рецензией на энциклопедию "Космонавтика", которая должна была появиться в 4-м номере "Науки и жизни", а появилась в 10-м? Если не писал, то сообщите, и я напишу.

Пишу Вам из Новосибирска, где пребываю в состоянии если не слуги двух господ, то гостя двух хозяев — Академгородка и авиационного завода. И тот и другой давно приглашали меня — и вот я, наконец /с более чем умеренной оперативностью/, выбрался в эти края, где не был — страшно выговорить — 18 лет!

Испытываю на себе всю тяжесть сибирского гостеприимства, к счастью, безалкогольного, а то в тот, давний приезд, я был на грани того, чтобы окончательно спиться. А сегодня главная трудность состоит в том, что договаривались о 4-х «встречах» — по две у каждого из моих хозяев, а на месте набежало ещё вдвое столько же. А ведь каждая "встреча" — это 2,5-3 часа интенсивных разговоров, вопросов, ответов и т.д. Чувствую, что трачу много сил, которые за ночь не восстанавливаются полностью и "остаточная усталость" набегает.

Забавная же история с моей рецензией состояла в следующем. Я написал её по договоренности с "Наукой и жизнью" с расчетом опубликования в 4-м номере — к 25-летию полета первого "Востока". Написал и сдал своевременно. В последний момент мне звонят и говорят, что цензура сняла все мои пассажи по поводу необъяснимых пробелов в персоналиях[22]. Я ответил, что тогда рецензию снимаю. И снял — опираясь на действующее /точнее: долженствующее действовать/ авторское право, несмотря на вопли редакции: «Уже поздно! Номер сверстан! Вы нас режете!» и т.д. После чего я написал письмо секретарю ЦК Яковлеву о бесчинствах цезуры, которая превышает свои полномочия, действует не в интересах сохранения государственной тайны, а следуя своим субъективным вкусам и т.д. Писал как о реальной опасности для нашей литературы и вообще общественного сознания, вытекающей из вышесказанного. Разумеется, случай с моей рецензией упомянул — подчеркнув это — лишь в качестве мелкого, но свежего примера /потому что писать в ЦК о трех вычеркнутых абзацах, конечно, было бы не солидно/.

Через несколько дней мне позвонили из ЦК, сказали, что Яковлев прочитал моё письмо, разделяет мою точку зрения и дал указание присовокупить его /письмо/ к материалам, собираемым для предстоящего обсуждение деятельности цензурных органов. Кстати, судя по многим публикациям художественных и публицистических произведений в последнее время, такое обсуждение и соответствующее решение состоялись. Очень рад, если мое письмо сыграло при этом роль хотя бы маленького довеска на левой чаше весов... Несколько дней спустя, раздался еще один звонок — из редакции "Н. и Ж": «Ваша рецензия идет в полном виде, в каком вы её представили». Так она и появилась на полгода позже задуманного, в 10-м номере, без каких-либо сокращений и усечений /поэтому и не обнаружили Вы в ней "швов"/. Пикантную деталь я узнал позднее: в самой рецензируемой мною энциклопедии первоначально все достойные того персоны были, но их самочинно сняла цензура и, конечно же, допустив в рецензии критику факта отсутствия этих имен, она высекла бы сама себя, как одна известная нам унтер-офицерская вдова. И все же — с поркой, ей, цензуре, пришлось примириться... Вот такая забавная история.

Что слышно у Вас? Продвигается ли Ваш роман с "ведомственным журнальчиком"? Держится ли в плане 88 года Ваш роман? Что получается с обменом? Насколько конкретна Ваш перспектива стать дедушкой, о чём Вы писали весьма туманно?

Меня выбрали председателем комиссии по военно-художественной литературе Московской писательской организации. Смотрите: мне всего 72 года и уже такая головокружительная карьера! Я согласился, после долгих разговоров, когда узнал, кто предполагается на этот "пост", если окончательно откажусь я. Распространенный прием: защищать мало-мальски определяющие кресла методом занятия их собственной задницей... Ну, а если "по делу", то надеюсь помочь публикации нескольких хороших, но трудно проходимых рукописей и помочь захоронению нескольких рукописей дурного направления. Если это удастся, буду считать, что игра стоила свеч.

Поздравляю Вас и всё Ваше милое семейство с Новым годом и от души желаю, чтобы он принес Вам одно лишь самое хорошее.

и клятвенно обязуюсь в январе бросить всё, но Ваш роман прочитать.

Рад, что Вам понравилось то, что осталось в сборнике воспоминаний о Симонове от моей статьи.

P.S. Хотя я и не суеверен, но никаких вопросов Вам не задаю. Если будет, что сообщить, Вы это сделаете и без моих вопросов

Традиционно начинаю со «спасибо!». Но как же мне в этот раз хотелось, что бы Вы «особо» знали, как это Ваше письмо было мне необходимо, полезно и "узворушыло" душу. Оно, «письмо – университет», пришло в момент /понятие относительное, если иметь дело с издательствами и журналами/, когда я готовлю вариант "Балканской рамы" для "Немана" /было обещано в 1987 году…/ и приходится решать вопрос о том, каким же ему быть, журнальному роману, который уже заявлен в анонсе как повесть /?/

Теперь я уверенно знаю, – утвердился с Вашей помощью, – что нужно, а чего нельзя делать; от чего можно, /и даже необходимо/ избавиться, а за что можно и "кровь пролить"./К примеру, главный редактор "Немана" убеждает меня убрать "очерки травматологии" — то, о чем Вы и предупреждали./ Но важнее прочего, — как хорошо Вы меня поучили /не поучая/: литература — дело серьезное - и даже первый сорт здесь не годится.

Опять, отнимая Ваше время, попытаюсь объясниться по Вашим заметкам, "потребовавшим" от меня ответа.

Название, возможно, и надо менять, но меня по многолетней /книжка-то писалась шесть лет.../ привычке тянет к "Балканской раме", что вызывает у Вас "плотницкие картины" или сцены из жизни "болгарских строителей". Все же не только в травматологии она существует: все мы друг для друга есть эти самые "рамы", "облегчающие положение больного".

Насчет переноса вступления в ткань книги — да. А вот насчет танка в Курске и выноса боевого друга "одноруким" и ордена Ленина для "висения" на пиджаке в шкафу, как и многого другого, точно увиденного Вами и халатно упущенного мной по причине безалаберного вообще "стиля" жизни... Ох, и крутился же я и краснел-бледнел, хотя и смеяться «тоже было как». (Насчет права девушек на ребенка и соответствующих в этом плане возможностей, как и относительно сентенций о ловеласе — уж будьте уверены, Ж.С. не упустила случая поездить по мне на танке/.

Наверное, Вы правы, когда хотите видеть Сидоровича более «нормальным» человеком, как и Серегина. В отношении второго /доминанта.../ это во всех смыслах справедливо. Не сумел вдохнуть, так сказать, жизнь. А "доминанта", — она, по-моему, только и делает человека живым. Серегин не виноват, /и ведь чувствовал я это…/

Значок кандидата в мастера спорта существует. О месте действия, как говорится, ни слова — ещё и по соображениям "местного характера" и чтобы не подставлять людей, доверивших мне ведомственные "тайны" /какие времена, такие нравы…/

С Можайским я стал в тупик: ничего об этом не ведал так как, если еще и спорно, что Россия — родина слонов, то, что она мама самолета, а папа его - Можайский – было для меня за пределами сомнений. А выходит, что аэроплан, им сочиненный, ни разу так и не полетел?! Спасибо хоть за идею самолета и его форму, которую Можайскому оставили. Эта неожиданность была настоящей. Что же касаемо выключения двигателя, секунду спустя после стука в нем, то можете себе представить, каким бы летчиком-испытателем я мог стать, осуществись мечта моего детства.

Одна из Ваших пометок на полях имела, как мне показалось, вектор нравственный, и это, честно говоря, меня напугало./Мне не хочется в Ваших глазах так выглядеть./ Я имею в виду замечание по поводу сокращения Светловского "кусочка". Это готовилось к сокращению /и только для журнала/ наряду с другими именами и "цитатами", учитывая следующее высказывание главного /тоже напугавшее меня — "с другой стороны"!/: «Этим ты показываешь свою эрудицию, а не героев". Вот я и напугался — не главного, и конечно, не Михаила Аркадьевича Светлова, а "своей эрудиции". Теперь с легкой душой и уверенно оставлю, как и строки, которые оправдывают Сидоровича, кающегося в связи с самоотказом от щедрого и прекрасного девичьего подарка?

ДТП – дорожно-транспортное происшествие, конечно, расшифрую.

Насчет предательства /в письмах девочки/ по отношению к ее подруге, я, честно говоря, не думал, что это так прочтется. Нелюбовь и замужество подруги — дело прошлое, да и не узнает об этом Серегин и подругу эту никогда не увидит. Это морально главное. А то, что делится с любимым ситуацией — вот как мстит жизнь за компромисс в главном — так нет тут "криминала". А книге это надо, как пересечение — аналогия с судьбой Серегина и его жены. Особенно жены. Но... видимо, надо над этим подумать, если это может быть воспринято, как предательство. /Не хотелось бы так…/

Письма серегинской девицы, как Вы ее обозначили /я знал им цену, возможно неполную.../, как и «легкий треп» в пятой палате были введены в книжку для хоть какого-то уравновешивания боли и натурализма травматологии. И потом — в жизни ведь есть и это. Хотя, опять же — не первый сорт... Да, так по поводу «необязательных» писем: в журнале считают эту эпистолярную главу чуть ли не лучшей... Палата, то, что мне виделось главным, и, слава Богу, увиделось и Вами так, заняла «второе место", и обвинением шли замечания такого плана: "многовато юмора" и "излишне низкого штиля".

Для меня важно было убедиться в правомерности и даже необходимости присутствия в книжке всего этого. / По-моему, если это убрать, то будет совсем не та, и, главное, совсем "не моя" книга/. Вы сняли сомнения замечанием о том, что юмор в такой вещи обязателен. Это было, повторю, для меня очень важно. Рад, что пятая палата Вам понравилась. Ради них и написано. И это — мне дороже остального.

"Медчасть" проконсультирована /А як же!/ замдиректором института травматологии по науке, о чем есть "документ" /А як же!/

Если продолжать комментарии и объяснения "по заметкам на полях", получится гигантское письмо, которое надолго выключит Вас из активной жизни. Да ведь и нужно-то все "вышеозначенное" только мне: поделиться, поговорить с Вами и, конечно, поблагодарить за помощь и щедрость. Говоря красиво,— я сейчас сплошная Вам благодарность. И в ответ на заботу и внимание обещаю так Вас больше не нагружать. Выполнить это будет легко еще и потому, что романы часто не пишутся, если ты не Бальзак, Золя, Мамин-Сибиряк и сибиряк Марков. А у меня этот поступок, совершённый, очевидно, на нервной почве, случился в первый и в последний раз вместе. Не мое это дело: то, что не легкое, – дело второе; но главное, – не мое.

Сейчас занят тем, что переношу Ваши заметки на полях в рабочий экземпляр.

Еще и еще раз спасибо. От сознания того, сколько я "вырубил" у Вас сил и времени, краснею, как ильфопетровский Альхен, но! — дело сделано: книга получила Ваше благословение на радость автору и, буду надеяться, что читатель сможет добраться до последней страницы. О прибытке советской литературе я уже не говорю.

Как Ваше здоровье? Что слышно на этом фронте у Ксении Вячеславовны? Что сказали врачи? Чем заняты Вы /кроме ответов на письма и рецензирования/? Куда ездили, что видели? /Я еще и потому больше ни ногой в романы, что этот не давал мне пошевелиться./

Здоровья Вам и всяческих успехов. Приветы от Ж.С. и всей моей семьи. Особые приветы и пожелания Ксении Вячеславовне.

Только собрался писать Вам новогоднюю открытку, как получил Ваше послание и понял, что тут уж открыткой не обойтись.

Прежде всего, — раньше, чем даже с Новым годом,– поздравляю Вас, Жанну Семеновну и, конечно, ваших молодых с рождением первенца. Дай ему бог долгой и счастливой жизни, /если у Вас в семействе есть суеверные родственники, разъясните им, что глаз у меня не черный, а серый и, следовательно, сглазить я не могу/. Как его зовут?

Пусть он будет для всех вас счастливым и добрым, насколько это возможно в эпоху перестройки, гласности и самофинансирования /впрочем, последнего я Вам как раз желаю/.

В Москве все идет тихо. В Московской писательской организации постепенно забирают в свои руки власть активные черносотенцы. Меня они немного побаиваются: на последнем партийном собрании я высказал открытым текстом, что о них думаю, — и они скушали. Но победа эта не стратегическая, и даже не тактическая, а что-то вроде того, о чем во время войны писали: "стычки патрулей".

Осенью я около месяца проторчал в Кардиоцентре, куда меня «уволокла» — прямо в реанимацию — "скорая помощь". Но, как следует из факта написания этого письма, меня "реанимировали", а сейчас я вообще в порядке — насколько это возможно на 76-м году жизни.

Еще раз поздравляю Вас с внуком, с Новым годом, со всем хорошим, что всегда есть в нашей жизни, /хотя порой требует микроскопа для своего обнаружения/.

Всё последнее время был я сильно закручен. Причина приятная — в феврале слетал на авиационный "салон" аж в Сингапур. Тот самый — бананово-лимонный. Тяжко там мне было дышать: 30-32° днем, 28-30° ночью и влажность 95%. Но зато потрясающе интересно: островок /в буквальном смысле слова/ высшей цивилизации, окруженный экзотической природой экватора. Между прочим, по среднегодовому доходу на душу населения существенно перегнал нас. Что, правда, не очень трудно.

Ну, а когда вернулся, сразу нырнул в накопившиеся дела — от литературных /в основном, чужие рукописи/ до бытовых /похороны, пока тоже чужие/.

Всё это я рассказываю не в оправдание, а в объяснение того, почему только вчера и сегодня прочитал — спокойно, не торопясь, ни на что не отвлекаясь, в полное свое удовольствие — Ваш "Сад моего Замостья" и "Девочек - мальчиков".

И то, и другое, по-моему, большие Ваши удачи. И по мастерству, с которым написаны, и по настоятельности призыва к "разумному, доброму, вечному", и, кроме всего прочего, как свидетельство широты Вашего литературного дарования — владения разными жанрами.

"Сад" производит сильное впечатление тем, что рассказ — очень добрый. Трогательный. Как говорится, "наводящий на..." И, в то же время, приближающийся вплотную к грани, за которой пролегает сентиментальность, но нигде эту грань не переходящий. Очень хорошо написана ностальгия по детству и, хотя читатель умом понимает, что во времена нашего детства всё было лучше потому, что это были времена нашего детства, — все равно "действует".

А "Девочки-мальчики"— классная публицистика и тоже отлично, на высококачественном литературном уровне /хотя, кажется, уровень бывает высокий и низкий, а не высококачественный и низкокачественный/ написанная. Зримо воспринимаю Ваших трудных учеников, а за ними — добрую, честную личность их Учителя.

В очерке /или, как я понял из Вашего письма, главе будущей книги?/ много высказываний, снайперски-афористичных: "Надо, чтобы они сами за себя воевали", "Слабые и комплексующие тянутся к "сильным" /и, добавлю, как правило, своей силой распоряжающимся безнравственно/ личностям"; о котятах, остающихся слепыми, если начинают жить в темноте...

Всё это запоминается и, поверьте, — действует.

Есть в очерке места, о которых хотелось бы даже не поспорить, а "поговорить". Так_,не вполне уверен я, что возможно и целесообразно выделение "отсека — народное образование" из комплекса всей жизни общества: экономики, науки, политики. He уверен, что таким уж сплошь "золотым" был для России 19-й век. Слов нет, были Пушкин, Толстой, Достоевский /хотя последнего не люблю — есть в нем что-то от Вашей Мантиссы[24]/, были великие ученые, мореплаватели, философы. Но все они умещались в тонком, зыбком слое. А под ним — крепостничество, рабство, дремучая темнота. Впрочем, от этого мы и сейчас не избавились. Чтобы не искать подтверждений в материях высших /"народная душа" и т.д./, советую посетить наш обычный общественный туалет. Вот где культура!

Полностью разделяю Ваш тезис о "выгодности" для общества выращивания детей. Но подумал: а почему столь самоочевидная истина так туго реализуется? Наверное, все-таки, потому, что выгода тут "отложенная" — проявится через пару-другую поколений. А мы обречены вечно сегодняшние дыры латать. "Грудью на амбразуру"...

Не в порядке занудного цепляния к мелочам, а в предвидении публикаций в будущих книгах хочу заметить, что инициалы Зинченко[25] не П.П., а В.П. /Владимир Петрович — я его знаю и очень ему симпатизирую/. А "Харлей" — мотоцикл американский; у немцев были, в основном, BMV.

Еще раз поздравляю Вас с отличными публикациями.

...О наших московских делах Вы знаете практически столько же, сколько и я, потому что в писательский союз стараюсь ходить как можно реже. Записался в "Апрель" — исключительно для обозначения собственной позиции, т.к. конкретного выхода от деятельности этого объединения не жду. Злит меня вошедшее прочно в моду разделение на "левых" и "правых" — считаю, что в каждом конкретном вопросе, независимо от того, откуда он возник, надо разбираться по существу. И, скажем, люди, проповедующие антисемитизм, на мой взгляд не "правые" /правым был благородный де Голль/, а тупые, агрессивные бандиты... Кстати, сегодня — именно в этом плане — огорчило меня включение в состав президентского совета Распутина. Ума не приложу: то ли Горбачев так разбирается в людях /это было бы грустно/, то ли... /это было бы еще грустнее/.

Из Сингапура я вернулся как раз перед 25 февраля. И сильно огрызался на людей, опасавшихся погромов, решивших не выходить в этот день на улицу и т.д. Моя логика была проста: эти сукины дети хотят вас запугать — и я вижу, что своей цели они уже достигли... Так оно и оказалось. Вообще Вы правы: подонки, как правило, трусы – как ваш ПТУшник, который не хотел, чтобы в его собственную задницу втыкали булавку...

Для Вас информация на семейном уровне. В тот день, нарушая собственную традицию, надел парадный мундир со всеми регалиями и отправился «гулять» по центру столицы.

Радуюсь Вашим успехам и крепко жму Вашу руку.

Спасибо Вам за письмо и добрые пожелания. И извините, что столь несвоевременно на него отвечаю: стал вообще работать медленнее /видимо, 77-й годок своё дело делает/ и не поспеваю отвечать на письма даже самых симпатичных мне людей.

Взираю на окружающее без удовольствия, но и без паники. Вынослив наш человек! Перебираю в памяти свою жизнь — от голодного Петрограда 1919 года до ежовщины, Большой войны, борьбы с космополитизмом — и возлагаю надежды на справедливость формулы: "Все проходит — пройдет и это..." Старик Соломон был не дурак /хотя по части 5-го пункта у него, по слухам, было не всё в порядке/.

Радуюсь за Вас как за молодого деда. Всё это я в своё время проходил. А сейчас моя внучка — на 1-м курсе факультета журналистики МГУ. Не уверен, что из неё получится светило газетных полос, но хорошее гуманитарное образование она получит.

Что Вы сами поделываете? Как Вам пишется "на вольных /вернее, не преподавательских/ хлебах"?

Желаю всего доброго Вам и всем Вашим чадам и домочадцам.

Как обстоят Ваши дела? Здоровы ли /недавно, насколько я помню, Ваше здоровье было не идеально/? Как Жанна Семеновна? Илона? Пишете ли? Издаетесь ли?

Вот дожили мы с Вами до того, что живем относительно друг друга "за границей". Как говорится — доигрались. Правда, доигрались не мы с Вами, а политики, возжелавшие быть главами государств. Но от этого не легче.

Если говорить о быте, как таковом, то бывали на нашей памяти и худшие времена. Например, при всем отставании пенсий и зарплат от инфляции кормимся мы все же пока лучше, чем было во время войны. Но тогда была ясная /хотя далеко не во всем оправдавшаяся/ перспектива: вот выиграем войну и тогда... А сейчас относительно будущего — темна вода во облаце. У Вас Шушкевич, насколько можно судить со стороны, производит впечатление человека разумного. Но всё равно, что-то не верится мне, чтобы удельные княжества, на которые разбилась наша страна, в исторически короткий срок вылезли поодиночке из ямы, в которой оказались.

Видите, до чего мы сегодня политизировались: письмо, начатое с целью узнать о Вашей жизни, неожиданно для меня самого обернулось чем-то вроде политической декларации.

Откликнитесь, дорогой Наум Ефимович: напишите мне о себе и Ваших близких.

Извините, что так долго не отвечал на Ваше письмо. Причина, прежде всего, в том, что оно меня порадовало и успокоило относительно Вас: "починили" Вам забарахливший клапан, выходят книги, в семействе всё в порядке — чего ещё, как говорится, желать бедному еврею! И добавлю, - его друзьям.

А вторая причина заключалась в том, что я был выше головы /и, видимо, выше возможностей моего преклонного возраста/ замотан. Июнь провел в вояжах. Сначала в Париже на авиационном салоне в Ле-Бурже, затем – в Ленинграде, где участвовал как оппонент в докторской защите в академии Гражданской авиации, потом поторчал на проходившем в Гатчине слете легкомоторных самолетов и, наконец, выполнил ряд личных дел — осуществил очередной надзор за состоянием нескольких дорогих мне могил.

Вернувшись же в Москву, засел за очерк о парижском салоне для журнала "Гражданская авиация", сыгравшего некоторую роль в том, что меня на этот салон вообще пригласили, а закончив очерк, продолжил прерванную работу по научному редактированию альбома о музее Военно-воздушных сил — тут я вопреки своему обыкновению, даже не уложился в обещанные сроки.

Теперь, стряхнув груз обязательств, могу осмотреться и вообще вернуться в окружающий нас мир, который, говоря откровенно, мне, чем дольше, тем меньше нравится. Хорошо советовать "не лезь в политику!", когда, к сожалению, политика лезет в меня. Вот и сейчас что я делаю? Пишу письмо Вам в Белоруссию, за границу! Тошнит меня от мысли, что Минск теперь в другом государстве.

Вот, пожалуй, вся фактическая и эмоциональная информация, которую я могу выдать Вам о моей скромной персоне.

Как ведет себя Ваш аортальный клапан? Понимаю, что Вас, как Вы пишете, вопреки вашему разуму, раздражают какие-то черты немецкого национального характера /я не расист и не верю в "голос крови", но верю во влияние среды, окружающей человека с раннего детства/, но вижу в этом характере многое, что вызывает уважение и зависть: аккуратность, обязательность, умение любое дело делать до конца. И вообще, посещая по необходимости наши российские общественные туалеты_,с тоской вспоминаю подобные же учреждения в Германии. Конечно, помню и никогда не забуду войну. Но не могу возложить на нынешнее поколение немцев ответственность за нее. Тем более что они /Вы тому живой пример/ сами-то, логике вопреки, от себя эту, доставшуюся им по наследству, ответственность не отводят...

Вы пишете, что добиваетесь от врачей разрешения работать. Но, судя по Вашему же письму, прекрасно обходитесь без их разрешения и работаете полным ходом. Не перебираете ли?

Кстати, о работе. Сами Вы жить без нее не можете, а Жанну Семеновну не понимаете: "Зачем ей это надо". Видимо за тем же, зачем и всем нам.

В какой области бизнеса работает Ваш зять? К некоторым направлениям деловой деятельности, способствующим удовлетворению человеческих нужд, я отношусь с полным одобрением и даже с надеждой — вдруг это тот самый /или один из тех самых/ крючок, который вытащит нас всех из ямы. А что поделывает Илона?

С интересом буду ждать "Немана" с "Они и мы"[26] и полную "Винницу". В Москве сейчас издаваться почти невозможно, что, впрочем лично меня затрагивает минимально, т.к. планов создания "большого художественного полотна" не строю. Как, впрочем, и небольшого.

Как всегда желаю Вам и Вашим близким всего самого доброго.

Должен заметить, что Ваш внук совершенно прав, констатируя свое удовлетворение тем, кто его дед.

Неожиданно быстро получил Ваше письмо, отправленное из Винницы 20-го сентября. Неужели что-то в наших шибко независимых государствах способно не ухудшаться, а улучшаться?! Дай то бог.

С интересом прочитал Ваше сообщение, что на Украине количество евреев мэров областных городов — «на одного человека больше, чем в России[27]».

С еще большим интересом и удовлетворением узнал, что Вы ведете светски-туристический образ жизни: месяц в Доме творчества, 20 дней у мамы /лучший из всех возможных санаториев!/, 20 дней в Крыму… Не удивлюсь, если узнаю, что на очереди Ницца, Майами и Гавайские острова. Чего Вам от души желаю.

Буду рад, если чиновники из СП Вас в конце концов "таки да" примут в свои железные ряды. Хотя в Дома творчества Вас и без того пускают, а какие ещё профиты проистекут Вам от, извиняюсь, статуса члена, не представляю. Впрочем, если это посвящение в рыцари не потребуют от Вас хлопот, времени и нервов, то — почему бы нет?[28]

Наши российские союзы писателей, как Вы знаете, раздвоились. Не знаю, как сложатся обстоятельства /это дело темное/, но есть реальная надежда, что происшедшие политические пертурбации пойдут "нашему" содружеству российских писателей на пользу, т.к. во всех кознях, захватах помещений, "прихватизации" издательств Международному сообществу писателей, т.е. команде Бондарева — Пулатова, всячески протежировал Руцкой. Кстати, вот Вам мнемоническое правило для запоминания названий обеих наших писательских организаций: в содружестве собрались друзья, а в сообществе — сообщники.

Как Вы знаете из сообщений прессы, радио и телевидения, у нас тут несколько дней было довольно горячо. Основные бои развернулись у здания Верховного Совета и у телецентра в Останкино. Но более мелкие очаги рассыпались по городу. В частности, у нас — вблизи ТАССа — стреляли довольно активно. Попал в очередную вспышку огня, возвращаясь домой, и я, но все это выглядело весьма несерьезно. Явно затеяли это, в данном случае, боевики, далеко не профессиональные. Постреляли - постреляли, ни в кого не попали и отправились пугать народ дальше. Ну, а если говорить о моей скромной персоне, то, сами понимаете, раз уж немцы меня не смогли убить, то уж этим подонкам не могло удаться тем более.

Что рассказывает об Англии Жанна Семеновна? Сравнивая свое собственное пребывание в США, с одной стороны, и во Франции и в Германии, с другой, отдаю себе полный отчет в том, насколько качественно отличается означенное пребывание с «языком» от "без языка". Поэтому уверен, что Жанне Семеновне есть, что рассказать.

А порошковая металлургия, которой занимается Ваш зять, — великое дело! В частности, с большим успехом используется в современном двигателестроении. Я ведь не гуманитарий, а технарь, и можете мне в этом поверить. А если без смеха, то все наши надежды на будущее держатся на перспективе сохранения старых и завоевания новых позиций в науке и технологии. Иначе будем распродавать нефть и газ, принадлежащие нашим внукам

Я, кажется, писал Вам, что в июне побывал в Париже, на авиационном салоне в Ле-Бурже. Написал об этом/заметки/ в журнал «Гражданская авиация». Туда же — заметки о состоявшемся в сентябре Московском авиасалоне /иначе было неудобно перед журналом: о Париже, куда поехал не без содействия журнала, этот пижон писать согласен, а о нашем родном ему, видите ли не интересно/. А ничего, сколько-нибудь капитального, не пишу: нет потребности, да и издать, даже если бы что-то написалось, практическине реально.

Сердечное спасибо Вам за "Билет до Винницы" и 'Неман" со "Спасающимся..." От души желаю Вам и Вашим близким не попадать в ситуации, в которых приходится спасаться, ну если уж попасть, то обязательно спастись. Как сейчас себя чувствуете?

Произведения Ваши прочитал с хода. Они — очень Ваши: по тональности, внешней мягкости и внутренней непреклонности, по всей Вашей гражданской и нравственной позиции. Поздравляю Вас с их выходом в свет, а главное, если вдуматься, с самим их написанием. Это ведь исходное для всего дальнейшего, причем независимо от конъюнктуры: прав был Воланд, утверждая, что "рукописи не горят".

Пишу Вам в Минск, т.к. Вы сообщили, что в Виннице пробудете только до марта. Так или иначе, это письмо до Вас дойдет.

Как здоровье Вашей мамы? Как живет все Ваше семейство?

У нас главная семейная новость состоит в том, что вышла замуж моя внучка. Её муж — симпатичный парень, врач-психотерапевт.

Двухтомник мой — последнее из моих сочинений, которые издавались /вернее переиздавались/. Впрочем, даже если бы случилось невероятное и какое-нибудь издательство решило выпустить в свет что-либо, написанное мной, я бы ничего предложить не смог. Ограничиваюсь мелкими журнальными публикациями.

Еще раз благодарю Вас за подарок и желаю Вам всего доброго.

Р.S. Двухтомник я не стал Вам посылать, т.к. всё его содержание есть у Вас "вразбивку".

Давно не получал никаких вестей от Вас и очень обрадовался, получив вчера Ваше подробное послание. Хотя и был подготовлен Вашим звонком[30].

Начну с того, что полностью одобряю /хотя Вы, взрослый человек, вряд ли в этом нуждаетесь/ Ваше решение перебраться туда, где Вам гарантировано поддержание здоровья на уровне, обеспечивающем продолжение пребывания /все же, небезынтересного/ на поверхности нашей планеты, в течение многих, многих лет. И не так уж страшен Ваш переезд!

Подумайте сами. Работу Вы имеете и в русскоязычной германской прессе и — пусть в дозировке 1/3 — в родном Минске. С Вами всегда Жанна Семеновна — и это главное, потому что понятие "семья" — так уж устроено человечество — отнюдь не однородно-монолитное… Она имеет внутренние разделы по поколениям. И при всей близости к детям и внукам /особенно пока они малые дети, что проходит очень быстро/ это обстоятельство существует. Конечно, видеть своих потомков систематически в Минске Вам было реально, а в Канаде, увы, нет, но отъезд их в Канаду не Ваше решение, внутренней ответственности за него у Вас нет. Зато есть сознание, что им там, наверное, лучше, чем в Минске; это должно Вас согревать, раз вы хотите им добра.

Так что, сопоставляя плюсы и минусы изменений в своей жизни, не преувеличивайте последних и не оставляйте без внимания первых — извините, что беру на себя смелость "учить" Вас. Это у меня возрастное /84!/.

В Бремене я однажды был, и мне этот уютный город очень понравился. Гораздо больше, чем Мюнхен, Франкфурт и другие большие мегаполисы.

Знаете ли Вы идиш? Если хоть немного знаете, освоить разговорный немецкий для Вас пара пустяков.

Имею основание завидовать Вашим публикационным перспективам: и в книжном издательстве, и в "Полыме", и в "Немане". У меня никакого задела нет, что, в общем, нормально: в отличие от Вас, я не профессиональный литератор, писал только то, о чём чувствовал потребность рассказать людям, что практически полностью и выполнил. Вам хорошо — Ваша профессия пожизненная. Задуманная Вами дневниковая книга обещает быть очень интересной. Сама комбинация — материальная обеспеченность и томление души — нашему советскому /каковыми мы и остались/ человеку непривычна.

Губермана[31] я тоже люблю — и как поэта, и как человека. Когда он бывает в Москве, остается практически недосягаемым — носится с выступления на выступление. Пообщался я с ним, когда два года назад мы с женой были в Израиле — по приглашению их союза ветеранов войны. Умница он и очень хороший человек. Разделяю Ваше восхищение Рубиной. А вообще-то мир пустеет. Вот похоронили моих личных друзей Окуджаву и Никулина. Это даже на естественную смену поколений не спишешь — оба были далеко не в предельном возрасте. Говорят: одни умирают, другие рождаются. Но рождаются-то персонажи мне незнакомые, а уходят друзья и приятели. Обмен естественный, но какой-то ... неравноценный.

Леона Траубе[32] благодарю за привет и шлю взаимный. Авиационный интеллигент — мой основной читатель.

А главное, желаю Вам и Жанне Семеновне доброго здоровья, благополучия и мира в душе /последнее у Вас сегодня, кажется, в некотором дефиците/. Жму Вашу руку. К.В. вам обоим кланяется.

Р.S. Не удивляйтесь обратному адресу. Я никуда не переехал, где жил, там и живу. Но наша родная мэрия обуреваема страстью к переименованиям. Гранатный пер. — это бывшая улица Щусева.

Примечания

[1] Н.С.Перкин – минчанин, боевой друг Галлая.

[2] Мне было предложено опубликовать это же интервью в приложении к газете «Известия» – "Неделе", о чем я и сообщил Марку Лазаревичу.

[3] "Где-то есть город", которую издали, укоротив вдвое, о чем я и сообщил Галаю в "коррективах".

[4] Я предложил Марку Лазаревичу принять участие в передаче о героизме, которую я готовил для Белорусского ТВ.

[5] В центральной прессе была статья о том, что де Галлай дегероизирует героизм советских героев. И это при том, что сам дегероизатор – Герой Советского Союза. Наверное потому, я думаю, что как-то публично высказался он так: «Несчастна страна, которой требуются герои».

[6] Я писал Галлаю о том, что далеко не в каждый праздник поздравляю своих знакомых и прошу не считать это проявлением невнимания.

[7] Б.И. — редактор Белорусского телевидения, принимавший участие в передаче и в застолье после нее.

Б.И. договорился с Галаем о том, что приедет к нему в Москву и сделает телеинтервью.

[8] Леонид Васильевич Ларютин, комментатор Белорусского телевидения, влюблено почитающий Галлая.

[9] Я договорился с заместителем председателя республиканского комитета по радио и телевидению о том, что гонорар за сорокапятиминутную передачу Марку Лазаревичу заплатят сразу, но когда узнал, что сумма эта выражается восемнадцати рублях в ценах 1980 года, решил предупредить Галлая, что деньги ему вышлют. И пошел к Председателю. Тот согласился, что факт не очень... "Что-нибудь придумаем, не беспокойся. Вышлем, чтобы не было стыдно». Хотя и стыдно, но не выслали никогда.

[10] Я договорился с заместителем председателя республиканского комитета по радио и телевидению о том, что гонорар за сорокапятиминутную передачу Марку Лазаревичу заплатят сразу, но когда узнал, что сумма эта выражается восемнадцати рублях в ценах 1980 года, решил предупредить Галлая, что деньги ему вышлют. И пошел к Председателю. Тот согласился, что факт не очень... "Что-нибудь придумаем, не беспокойся. Вышлем, чтобы не было стыдно». Хотя и стыдно, но не выслали никогда.

[11] Я опрометчиво сделал Галлаю предложение попутно выступить в Волковыске от бюро пропаганды СП и таким образом немного заработать...

[12] В том году вышла моя книга «Старые дороги».

[13] Журнальный вариант повести М.Галлая "Полоса точного приземления".

[14] Имеется в виду "вступительное авторское оправдание" художественной книги, «случившейся» у писателя-документалиста.

[15] Я писал Марку Лазаревичу, что работаю над инсценировкой романа «Спартак» для радио и занимаюсь литературной записью воспоминаний одного из бывших партизанских командиров.

[16] «Жизнь Арцеулова» – документальная повесть М.Галлая об одном из первых знаменитых российских летчиков.

[17] Ю.Черниченко – известный советский публицист.

[18] Речь идет о журнальном варианте моего романа «Балканская рама».

[19] Перед тем, как отнести рукопись романа в издательство, я попросил Марка Лазаревича прочесть ее. В конечном счете, она была прочитана им гораздо раньше намеченных сроков. Роман от этого существенно выиграл, но со своей совестью я так и не договорился: я знал о здоровье Галлая и его занятости.

[20] Редакция «Немана» предложила сократить рукопись до состояния «журнальный вариант». Об этом я и написал Галлаю.

[21] Меня в третий раз не приняли в СП Белоруссии. В этот раз уже на Президиуме.

[22] Были сняты несколько фамилий известных ученых, евреев по национальности.

[23] Это – черновик единственного сохранившегося моего письма Галлаю. По этому ответу на письмо – неофициальную рецензию Марка Лазаревича по поводу моего романа «Балканская рама» (к сожалению, это письмо не сохранилось) читатель сможет хотя бы представить, как Галлай читал рукопись и на что обращал свое внимание.

[24] Учительница математики из моей книги "Где-то есть город" — сладкоречивая садистка, тонкий и злой психолог.

[25] Директор «Института человека» в Москве.

[26] Эти "немецкие" записки — «история одной операции» — были опубликованы в "Немане" под заголовком "Спасающий — спасется".

[27] В то время на Украине был единственный мэр-еврей областного города — Винницы, о чем с гордостью писали местные газеты. Об этом я, в порядке грустной шутки, сообщил Галлаю.

[28] К тому времени я уже давно бросил "хлопотать" о посвящении в "рыцари".

[29] Это последнее письмо Марка Лазаревича мне, уже в Германию...

[30] Позвонил я из Германии накануне Дня Победы... Во время того, последнего телефонного разговора мы договорились о встрече в Москве в сентябре.

[31] О встречах в Бремене с Рубиной и Губерманом я написал Галлаю в своем последнем к нему письме.

[32] Леон Траубе мой близкий знакомый по Бремену, горячий поклонник М.Л. Галлая, отвоевавший войну авиационным механиком, которому я и передал добрые слова и привет от него.