Адольф Гоман. Ивритская лирическая поэзия

В марте 2013 г. вышла в свет антология ивритской поэзии двадцатого века, составленная Менахемом Бэном и Дороном Кореном*. Возможно, это первая попытка такого рода. Во всяком случае, ни в библиотеках, ни в Интернете не удалось найти чего-либо подобного.

Антология называется "Самые красивые стихи на иврите". В ней более 350 стихотворений. Естественно, выбор материала определяется вкусами составителей, при этом стремление показать творчество как можно большего числа поэтов, оставляет мало места для каждого из них, в том числе, и самых крупных. (Ещё более 300 стихотворений можно найти на сайте "ЭХО").

Антология открывается разделом, озаглавленным "Четырнадцать лиц (видов) красоты". Представленные там образцы поэзии сопровождаются комментариями составителей сборника. Остальные разделы построены по хронологическому принципу.

Это вечное стихотворение, открывающее поэзию Альтермана, звучит в нас, как песня, раньше, чем мы понимаем его. Я тоже любил это стихотворение в течение многих лет ещё до того, как попытался растолковать его смысл. Я запомнил его как-то само собой. Всякий, кто слышит его положенным на музыку Нафтали Альтером в исполнении Бэрри Сахарофа, влюбляется в него намного раньше, чем понимает. Но, если мы начнём комментировать его (и это, конечно, только одна из возможных трактовок), то выясним, что Альтерман говорит в нём о моменте, когда он вернулся к поэтическому творчеству, и о том, что он вновь глубоко полюбил этот мир, поскольку поэзия вновь, изнутри открылась в нём, как глаза, которые были прежде закрыты. И никто не любил этот мир, как Альтерман. Он хочет, чтобы овца и газель засвидетельствовали, что он гладил их в бескорыстной любви. Это не та овца, которую ты тащишь в своё стадо, не та газель, которую можно присоединить к своему зверинцу. Нет, ты гладишь их, бесконечно очаровательных, ради наслаждения лаской и в благодарности миру. И затем ты продолжаешь путь без них, "с котомкой пустой", только для того, чтобы сказать, что они, как и роща, как и женщина, и дождь – свидетельство божественной красоты мира[1].

Песня на музыку Нахума Геймана в исполнении Хавы Альберштейн

и на музыку Нафтали Альтера в исполнении Бари Сахарофа

Посреди ночи Стихотворение о маленькой девочке

Сегодня часа в два дождливой и ветреной ночи

Один с книгой чаем и печкой и с болью какой-то

Беспокойно я бодрствую среди спящих Слегка задрожало стекло

А на ней в этот жуткий холод только летняя рубашонка платочек

Девочка смерти бледней я спросил, почему ты не спишь

Что случилось вдруг что тебе сделали детка все сейчас уже спят.

А я, говорит смеясь, не хочу да и ты не можешь уснуть.

Но почему дитя посиневшее за окном, почему не откроешь

Что там происходит с тобой на ветру в темноте

Ведь всё так печально тревожно и хочется знать.

Мне, говорит она, не до болтовни сейчас и вообще ничего нельзя раскрывать.

Может сделать тебе бумажный кораблик или домик красивый

Ничего говорит ты не понял кому тут нужны корабли и дома

Там куда меня взяли есть ещё много посиневших детей и никто спать не хочет

Нет конца нашим играм и планам мы дети забав[2]

Нам вовсе не грустно и даже позволено например

Дождь пролить прекратить ветер дать и забрать

Двигать звёзды фигурки складывать разные из облаков

Прятаться в ветках дерева делать оттуда вам ш-ш-ш-ш пробираться в дома

И скрипеть для вас ставнями кранами чтобы вы знали мы близко

Сбрасывать с вешалки куртку и на пол бумажку и листик цветка из горшка

Навевать вам разные сны по ночам шептать из-за штор

Возвращаться к вам снова и снова как птица зима и вода

Как ветер как шёпот вообще так как мы захотим

Она говорит со мной через стекло с какой-то смущённой улыбкой

На лице её примиренье покой и нисходит такой же глубокий покой на меня

И тихонько сквозь слёзы я уговариваю её будь добра уходи.

Иди дитя разбуди маму с папой и скажи им пожалуйста

Дурачок смеётся она я и здесь я и там возле них и сейчас я во многих местах

Ну к примеру в долине Юваль Ифъатаим во дворце у Тоу царя Хамата а там

Сияние пряжи карминной пурпуровой и голубой [3] и много другого увидишь.

Где дитя научилась ты этим словам колдовским?

Не бойся она говорит скоро придёшь и узнаешь много вещей

Которые даже не снились тебе только нельзя раскрывать ничего

Ты и вправду мне обещаешь спросил я в слезах. Может дашь мне хоть знак

Что-нибудь такое на память вот дурачок, она говорит, ты и все вы и есть эта

А ветер и тьма и зима стучатся снаружи в окно

И я повторяю за ними словами осталось немного осталось немного

Это стихотворение в память маленькой девочки по имени Нóгаh[4], для которой я делал кораблики из бумаги.

Я тоже не знал, что Амос Оз пишет стихи, до того дня в семидесятые годы, когда в недельном литературном приложении к газете "Давар" было опубликовано это поразительное стихотворение. Оно божественно по своей красоте и по сути. В нём Амосу Озу является за окном маленькая девочка по имени Нóгаh, которая умерла и которой он делал когда-то бумажные кораблики. И она рассказывает ему о стране мёртвых, куда она попала после смерти и где стала частицей Бога (как сказано в "Коhелете", "и прах возвратится в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, Который дал его." [5]) Она ведь, и в самом деле, занята делами, присущими Богу: " Нам ...даже позволено например/ Дождь пролить прекратить", а ведь это – деяние Божье, если только Он не доверяет кому-либо совершать его вместо Себя.

Оз пользуется здесь волшебной красотой иврита, в том числе – библейского, чтобы передать нам словами маленькой девочки небесную красоту смерти – тёмной и светоносной одновременно. И девочка говорит: "сейчас я во многих местах/ Ну к примеру в долине Юваль Ифъатаим во дворце у Тоу царя Хамата а там/ Сияние пряжи карминной пурпуровой и голубой и много другого увидишь." Он спрашивает её: "Где дитя научилась ты этим словам колдовским?" У тебя, Оз, у твоего знания ТАНАХа.

Другое важное духовное открытие стихотворения, несущее огромный смысл, это – объяснение того, что Бог может являться одновременно в бесконечном числе мест и даже в одной и той же телесной оболочке (ибо Бог – телесный образ, а не тело; дух, а не плоть). Ведь и умершая девочка Нóгаh в телесном образе своём (ясно, что она уже не тело, а только телесный образ) появляется одновременно в нескольких местах. Значит, Бог может являться нам всем в одно и то же мгновение в телесном образе и, может быть, в этом и есть объяснение слова Бог[6] – один во многих.

Какова мера любви рассеянной над садами роз

С течением времён года. Здесь возле оседающих гор,

Выбрасываемые на песок на пике их крапчатости.

Время за временем с их оттенками моря и над всем этим голубизна моллюска

Давид Рокэах (1916-1985), рисовавший всегда пейзажи души и реальные пейзажи редкостными по нежной красоте словами, сегодня – поэт почти неизвестный. По своему обыкновению Давид Рокэах не ставит точку в конце стихотворения и таким образом как бы открывает его в бесконечность. И, действительно, все понятия, предлагаемые к измерению в этом прекрасном стихотворении, бесконечны и потому измерению не поддаются: "Какова мера любви, рассеянной над садами роз"? Ну, в самом деле, какова мера любви? Нет ей меры. А чем измерить свет в перемене цветов? И ему меры нет. Но самой постановкой вопросов мы как бы даём сами себе напрашивающийся ответ: всему этому нет меры, всякая красота неизмерима. И, обратите внимание, насколько сочетания слов у Давида Рокэаха новы, мы таких раньше не читали: "течение времён года", например (вместо того, чтобы говорить о смене времён года) или, скажем, "ракушки, выбрасываемые на песок на пике их крапчатости" (кто когда-либо говорил о крапчатых ракушках, да ещё выбрасываемых на песок на пике их крапчатости?). Так с помощью новых сочетаний слов заставляет нас Рокэах ощутить новые пейзажи нашего языка; ведь истёртые от частого употребления слова оставляют нас равнодушными, а новые слова оживляют для нас ландшафты. Здесь идёт соревнование в новизне красоты и рекорд принадлежит "голубизне моллюска", той самой голубизне, которую ещё в Талмуде не сумели, кажется, найти и извлечь [7]. Это и есть настоящий источник красоты: совершенная редкостность, в том числе – и редкостность слов. Это стихотворение поражает нас необычайностью своей красоты, суть которой в его новой основе.

До сих пор не ясно, когда и как умер Хаим Ленский, чудесный еврейский поэт, который был арестован в 1934г. в сталинской России по обвинению в сочинении стихов на иврите (именно так!) и осуждён на пять лет каторжных работ. Ленский отбыл, насколько известно, срок полностью и после пяти лет вернулся в Москву и Ленинград, но в 1942г. был снова отправлен в концлагерь в Сибирь, где, по-видимому, и умер.

В этом лагере он написал некоторые из самых лучших своих стихов, в том числе и "Меж этих согнутых спин". Стихотворение описывает ужасную действительность, реальную действительность тех дней в сталинской Сибири. Поэт переносит камни и цемент под надзором вооружённой штыками охраны. События описываются "со спины", то есть как совершенно анонимные, и лиц арестованных мы не видим. Поэта спасает от абсолютного душевного ада некое принципиальное убеждение: страдания в этом мире временны и, в особенности, страдания того, чья жизнь коротка. Поэзия, напротив, вечна. Она останется и после него и поставит "памятник позора" его охранникам, судьям и всему сталинскому советскому режиму. Даже после смерти они не смогут очиститься от этого позора.

Стихи Ленского нельзя отделить от искусства большой поэзии. Ленский из тех поэтов, которые доказывают, что поэзия и самый факт поэтического творчества есть некий источник радости; и в данном стихотворении заметна эта радость рифмы и ритма посреди Сибири, посреди тотального угнетения.

Чудо Рахели из числа "простых", поэтому иногда не распознают её величия, ведь простота обманчива. Рахель – из самых редких поэтов; её фраза "Лишь о себе рассказать умела" обманула некоторых читателей, потому что говорила она не только о себе, но, по сути, обо всех нас. То есть говорила много больше, чем только о себе. И, среди прочего, по-своему о большой истории сионизма. Рассказывала об озере Кинерет, о пионерах освоения земли. Рассказывала о любви и о тоске по любви. И всегда с чудесной певучестью. Вовсе не легко и мало кому удаётся быть такой простой и чарующей, редкой по по силе своей любви, по силе исповедальности, глубине духовности и мысли, музыкальности, скромности фиалки, совершенству иврита, всегда свежего и прозрачного (сквозь который всегда виден смысл), лишённого всякой заплесневелости – речевой и литературной, исполненного поэтической беглости. Рахель не только не пряталась за словами, но, наоборот, видела суть поэзии в возможности открыть душу, отбрасывая все литературные маски (отсюда её простота, которая и есть обнажение). Действительно, Рахель была противоположностью якобы интеллектуальному снобизму, любующейся собой пустоте. Душа Рахели была велика и обнажена, и верно сказал о ней Бялик, что "клумбы её поэзии с их белыми цветами будут белеть вечно".

Вот и в этом стихотворении с беспощадной жестокостью по отношению к самой себе она срывает все маски: "Я себя рассказала дотла..." Ясно, между прочим, что, если бы не Рахель, не было бы и Леи Гольдберг, которая умела приводить чужих ко всем своим разочарованиям, отчаяниям и любовям.

За запоминающейся музыкальностью и языком закодированных символов стихотворения "Могуч лес в пору листопада", открывающего позднюю книгу Шлёнского "Неотёсанные камни" (1960), кроются болезненная правда и беспощадное самобичевание.

Шлёнский уподобляет себя, в начале своей старости, могучему лесу в пору листопада (надо думать, по воспоминаниям своего украинского детства; на земле Израиля нет ничего подобного), где идущий теряет дорогу, и само расстояние, которое ему нужно преодолеть, чтобы вернуться (здесь, в смысле вернуться к самому себе и к своей поэтической силе), заставляет его задавать себе острые вопросы. В попытке выбраться из чащи лысеющего леса, в котором очутился, он уподобляет себя богачу, обладателю несметных сокровищ (в данном случае, лексических), потерявшему вдруг способность даже составлять слова из слогов, как если бы только сегодня вечером начал писать стихи. Человек, оказавшийся в ловушке подвала, при всём своём поэтическом богатстве и со всеми языковыми "динарами" не может оттуда выбраться и остаётся в полном одиночестве и в беспомощности, каким и был Шлёнский в те годы, когда очевидным образом лишился короны первого поэта.

Это стихотворение затрагивает и вопросы собственно поэтики. В нём Шлёнский советует самому себе быть менее совершенным, менее "отшлифованным" (строить из "неотёсанных камней"), быть более естественным, т.е. писать без рифм и не придерживаться строго упорядоченного построения стиха, писать с минимумом "отёсанности", а не так, как это было характерно для его творчества на протяжении многих лет: "Теперь тебе речь строить надо / из неотёсанных камней." Но при всём том, стихотворение по-прежнему выстроено из совершенным образом обработанного материала, стихотворение грандиозное и отчаянное. Прочтите его себе вслух, вслушайтесь в музыку и слова. Этот лес – Шлёнский, и человек, потерявший дорогу, – тоже он.

"Ячейки моего подполья проникают всюду" (Дан Пагис)

От сна пробудим пафосом, рассудком здравым, дрожью.

Божественности вирус в кровь людей проник, и он

Ячейкою подполья, группой риска ждёт сигнала.

Носители, чьи кровь и плоть всегда – оплот времён,

Долой преступность лаконизмов, скромность, тупость жала!

Мы время предназначены, как ключ, закрыть собой.

Замечательный сонет Дори Манора зовёт к революции. Это, по-видимому, лучшее его стихотворение. Оно написано перед началом 2000 года, в свете больших ожиданий от нового тысячелетия, и отсюда название – известное французское выражение, означающее "конец столетия", а по сути – конец тысячелетия, так сказать, "смену времён". Сонет этот совершенен по рифмовке и ритму, почти что чудо стихосложения, возвещающее возрождение поэтичности и духовности прямо-таки на уровне библейского пророчества конца света, включая отмену смерти навеки ("бессмертие возможно"). Вирус СПИДа и его носители служат здесь метафорой, добавляющей адреналин в процесс оживления великой поэзии, великой духовности и исправления мира (даже, если для самого автора нет Бога, он превращает поэзию в религию: "Отвергнув Господа, мы шаг обожествим").

Вирус СПИДа несколько парадоксальным образом служит альтернативой "вирусу божественности". (С содроганием обнаруживаем, что буквы аббревиатуры СПИД совпадают с некоторыми буквами упоминаемого рядом имени Господа[8]). Но, вопреки "отвергнув Господа...", речь идёт о стихотворении, несущем, по существу, религиозную весть, стремящемся воздействовать на нашу жизнь в незащищённой точке её духовности в момент, когда мы полны опасений и надежд в преддверии нового тысячелетия. Наше время – "время вируса" не только потому, что речь идёт о "вирусе божественности", распространяющемся всё больше и больше среди людей, но и потому, что время можно победить (как вирус). Если духовность победит стремление к материальным благам (то есть поэзия победит приземлённость реальности или, иными словами, божественность – идолопоклонство), тогда мы выиграли битву. И сделать это надлежит поколению живущих меж двух тысячелетий. "Мы время предназначены, как ключ, закрыть собой". Мы закрываем и мы открываем эпоху, мы и никто иной.

Это один из самых совершенных сонетов на иврите, в котором Авидан предвидит, как он исчезнет из мира; видение прямо-таки физическое, осязающее беду. Желательно прочесть вслух. Красота сонета в его рифмах, музыкальности отшлифованного чудесно иврита и, конечно, в самом рассказе о жизни и смерти, в резюме жизни Авидана.

Что происходит в стихотворении? В какой-то злосчастный вечер (т.е. попросту вечер особенно плохой) Авидан выплеснут, запущен к своей катастрофе огромной неведомой силой извне и изнутри, как железный шар, отлетевший к облакам ("отлетевший" здесь в смысле "запущенный в полёт" и в том смысле, как говорят об отрубленной голове: оборванный ясный день становится зловещим вечером). Судьба непонятна, тяжела и враждебна, как железный шар. Осознание ухода внезапно, но само исчезновение происходит медленно ("себя я видел как бы иссякая"), как медленна смерть человека, вскрывшего себе вены. Только само осознание беды, как внезапная вспышка пламени свечи, неожиданно и быстро.

И всё же, несмотря на то, что "вдруг на мне сошёлся свет, ловушки крышка мне застила свет", то есть, хотя отчаяние почти безнадёжно, самый факт того, что Авидан говорит критически о своих друзьях, глухих к реальности их будущей смерти, это как бы своего рода декларация жажды жизни.

Тот, кто знаком с всегдашней авидановской надеждой на вечные миры и с его враждебностью по отношению ко всякому "примирению со смертью" – хорошо известными элементами его поэзии, опознает и здесь эту всегдашнюю враждебность смерти и неприятие её, даже тогда, когда всё уже закрыто для него (обратите внимание: свет закрывается на нём, а не вокруг него, чтобы подчеркнуть интимность и взаимозависимость между ним самим и тем, что с ним происходит; смерть приходит не только извне, но и изнутри).

Другой вариант перевода в духе приведенной выше народной песни:

Песня на музыку Н.Шемер в исп. А.Сиглов на сайте

Как взглянешь ты теперь, любимец всей страны,

Открой мне Свой лик! В Твоём царстве блуждаю,

Всмотрись: солнце бедности всходит всё то же,

Песня на музыку Ицхака Клептера в исполнении Арика Айнштейна

Кувшин хрустальный струи чистой водки льёт,

Через Неву на Неман, где дни детства протекли.

Не к добру это было – к несчастью, нет спора.

Славно всё ж, что мы встретились как-то в ту ночь.

Когда злой, словно пёс, возвращался обратно,

И в ту ночь, когда дверь ты рванул что есть силы

«Не к добру это было – к несчастью, нет спора.

Славно всё ж, что мы встретились как-то в ту ночь.

Может медленно в страшных мученьях погубит –

Не к добру это было – к несчастью, нет спора.

Славно всё ж, что мы встретились как-то в ту ночь.

Песня на музыку Саши Аргова в исполнении Иланы Рубиной, дочери А.Пэна –

Песня на музыку Цвики Пика в исполнении Аркадия Духина

Вослед мелодии "Пойдём мой друг встречать"[15].

Ты что ручей – смеясь обманешь вновь и вновь.

Страсть к тебе меня пленяет райским садом –

Сейчас не слышно шумных птичьих стай совсем,

Рассудок свой, жизнь береги, будь рядом с нами.

Вот ветер, на стекло наткнувшийся с размаха,

Скажи мне, кто сказал, что счастья в мире нет?

Быть может, счастье спит в тебе. Оно, как мёд,

Тяжёлый, тёплый, тёмный мёд, как зрелый плод.

Воспрянь душой! Лишь доброе несёт нам вечер,

Песня на музыку Саши Аргова в исполнении Хавы Альберштейн

Есть много таких же, как я, – одиноких, печальных.

Есть исчезающая, как туман, мечта о поцелуе... Не для нас.

Что это за тепло всего мира в глазах матерей?

И всех нас встречают двери заброшенных комнат

А от одиночества в жизни и от любви к ней спасения нет.

Песня на музыку Хаима Баркани в исполнении Хавы Альберштейн

Утро. Льёт дождь. Не вставать. И не курить. Ну что же...

Нужно поменьше читать... Странная нынче весна.

Нужно поменьше читать. Как же весна мрачна...

Раньше роптала. И что? Мёртвых своих оживила?

Тело, газета, стихи, "Песнь песней" – болит всё сильней.

Умный молчит? Может быть. Хорошо, что есть силы

Всех по ночам не будить, не беспокоить друзей.

Утро. Льёт дождь. Не вставать. Может, боль станет глуше.

Кончилась ночь и теперь... Не было вовсе зари.

Утро, как ночь. Пусть уж так. Тишина только душит.

Насадить сады с золотыми плодами, каких раньше не было,

После того, как песня спета над снегом её и под солнцем её

Она начинает дышать, как самостоятельный пейзаж,

Песня на музыку Изхара Эшадот в исполнении Гиги Гов

тот, что своими иголками, шишками деревьев, цветами и облаками

Может ли быть наслаждение от багряного заката

к пристальному взгляду иерусалимского неба,

Яков Орланд (1914-2002) – израильский поэт и композитор

Ионатан Ратош – псевдоним израильского поэта Уриэля Шелаха (1908-1981).

Лея Гольдберг (1911-1970) – израильская поэтесса. (переводы – см. здесь)

"Радость бедных" – в марте 1941г. (переводы – здесь)

Как-то после выхода в свет "Чёрной хупы"[19] Ионатана Ратоша

В её костлявых пальцах тоненькая книжица "Хупы", вся окутанная кольцами дыма [20],

как от злоумышленника или смертельной засады.

Гримасой скомандовал мне выйти следом за ним.

Лея увидела нас, и мы, поприветствовав её, совершенно изумлённую,

Я положил руку ему на плечо, сам не знаю, зачем

Он стряхнул с себя мою руку резко, чего раньше не бывало.

Вдруг он бросил горящую сигарету, раздавил её подошвой,

откашлялся, сплюнул, зашёл в кафе на Бен-Иегуда

Осушил стакан залпом, скривил горько губы, как будто глотнул яд.

Сказал "А!.." от горечи и, как мне показалось, от чего-то большего,

опёрся о стену позади него, посмотрел влажными глазами

и пробормотал грубо и с гневом, что было совершенно на него не похоже,

ударяя кулаками о стену ритмично, как будто каялся:

Каково? Здорово, да? Вот сукин сын!.. язык!.. иврит!.."

Потом долго молчал, отмечая кивками головы только ему слышный ритм

и его смысл, как будто примирялся с непредсказуемостью и с законами мироздания.

Наконец, посмотрел прямо на меня пронизывающим взглядом,

помедлил немного и пробормотал, как бы извиняясь:

"Не примай меня всерьёз. Это пройдёт..." и улыбнулся хитровато, но с болью.

совсем не так, как обычно бывает между писателями,

Никто ничего не делал по-своему, а только по его совету и по его слову.

Трудно объяснить. Из уважения к чудесной мудрости его сердца,

к сладким плодам его таланта, в которых мы видели сияние божественной иконы.

но у Шлёнского был жезл[21], но не было короны,

а Ури-Цви – опасный вулкан – был тогда и далёким, и чуждым

из-за остракизма[22], из-за близорукости и многого другого.

Только Натан со всеми его звёздами вовне, тёплый, как мамин дом, как пасущая гусей,

лесной трактир и огромные небесные слоны[23],

как отшельник, посланный к нам, воспевающий красоту, словно обычный человек,

Ещё когда был юн и ещё только помазан[25], уже любили его,

как наследника престола, который будет коронован в один из дней.

И он так болел душой за своё царство, даже ревновал к нему;

А тут вдруг – как разряд электричества из пламени, как вихрь бури из пустыни –

и Бог прячется от бедствий, знает, что ликуют за спиной Его:

Мы ощущали катастрофу, предчувствовали конец времён,

араб бьёт еврея и жестокий чужой народ, уверенный в своём огромном мече...

И Бог не с нами ни в галуте[26], ни здесь, и кто мы такие, и какова золотая цепь

И все в стране пророчествуют: вот падает шатёр Давида, вот поднялись воды до...,

и вот сейчас последняя ржаная лепёшка упадёт на землю...

И вдруг – сильный ветер прошёл, звуки барабана, арфы, флейты.

Явились новые провидцы, собираются на улицах

с великолепным вожаком и с Богом, который выведет их из Египта,

с Ионатаном, добрым пастырем нашим, во главе,

говорящим: зачем нам все эти, они не из наших, галут был не по силам детям Израиля.

Весь – райский вестник, глаза его – солнце, песни его совершенны, как луна,

а язык – воды бездны, отрада души, как колодец, вырытый вождями.

Мы таких не слыхали с тех пор, как судьба наша решилась.

как засохший дня три назад. Вкус соломы во рту.

как свеча Божья, коей зажёг свет в душе человека.

Послушай, как это у него звенит. Всё это серебро – наше.

Вот недвижные наши тела нескончаемым строем лежат.

Смерть глядит из глазниц, наших лиц не узнать. Мы не дышим. Смотри:

Опускается вечер на горы. Последние тают лучи.

Мы не встанем уже, чтоб идти по дорогам, где гаснет закат.

Нам уже не любить, струн печальных не перебирать до зари,

Наши матери, горем согбенны, молчат. Прячут слёзы друзья.

Рядом взрывы гранат и пожар. Значит, буря близка.

Мы воскреснем ещё, мы рванёмся в атаку, нам медлить нельзя!

Встанем рослые, грозные, ринемся в бой на врага.

В наших жилах огонь, всё бурлит , всё живёт внутри нас.

Пусть обоймы пусты, подтвердят наши ружья: никто не предал.

Они помнят последние наши слова, их стволы горячи,

Всё, что можно, мы сделали. Но и последний упал.

Кто же нас упрекнёт, если мёртвыми были в ночи

И к холодной скале прижимались, губами ловя.

Звёзды в небе сквозь мрак расцвели, как цветы.

Сосен свеж аромат... Хороните сейчас, пусть нам комьями лица укроют.

Огражденья, траншеи... Теперь всё для нас на века.

Пока смерть нам глаза не смежила, мы жили тобою.

Мы не дышим. Недвижные наши тела, словно строй.

Вы в мгновение ока узнаете нас: "Горняки! [28] Им подходит названье".

Мы тогда расцветём, когда смолкнут стрельбы голоса.

Песня на музыку Нахума Геймана в исполнении Гилы Альмагор и Дани Голана

Из раздела "От Иегуды Амихая до Мардехая Гелдемана"

Песня на музыку Гиди Корена в исполнении Ноэми Ротэм

Остановит прекрасная улица шаг свой в какой-то из дней.

Как буханка, разломится вдоль пополам тяжкий склеп тишины,

Сожжено утро влажное молнией будет одною своей.

Напрягая всю грудь, вздохнут люди, как после бегов иль войны:

Жёсткий обруч бетона сомкнётся, сожмёт в кулаке город весь,

Стены рухнут безмолвно, как будто велению подчинены.

Опускается солнце на гибнущий город, сияя. Вглядись:

Ни одно в день тяжёлый такой не родится, похоже, дитя,

Но никто не умрёт. Не спеша поднимаются улицы ввысь.

На волшебном ковре поднимаются улицы, к свету летя.

Люди опытны – стены одна за другою из праха встают.

Город края, начала лишён. Но ворота подходы хранят.

Как из шелеста зелени мха, из стены твои руки поют.

Словно жемчуг на молнии шее, глаза твои неба светлей.

В нём устало плывёт голова, но уста миру честь отдают.

И как в небо ушла, чтоб его подготовить приход?

С ним жена, что до смерти ему только принадлежит

(Так, как в картах китайских издревле и надлежит),

Ветви, листья – всё вверх устремилось, придя в смятенье.

Разливался, сияя, свет, как река в наводненье.

Шар глаза, желаньем горя, солнечный шар ловил.

Свет в верхушках кустов дрожащих не знал утоленья,

Жёлтых лилий рты распахнулись и ждут угощенья:

Ветви, листья – всё вверх стремится страстно в смятенье.

И, прежде чем великолепие его исчезло, окуталось грустью.

Дождь и солнце, усиливаясь, сменяли друг друга, а в доме

Кусты начинали краснеть с середины, пруд скрылся из глаз.

Я увидела, как обрубаются связи людей с миром,

Подобно удару молнии в дерево, отягчённое плотью ветвей и кроны:

Мокрые ветви их попирались, как сухая трава.

Дождь и солнце проникали через них, сменяя друг друга,

И тела растений вслушивались тоже только в самих себя.

Не верилось, что ещё можно остаться в живых в этот раз.

красива вода что выходит из под пальцев моих

Рука моя перемешивает воду чтобы любовь застыла

Или, может, хвост и есть местопребывание сердца?

Есть люди которые затрудняются признаться в правде

Есть люди которые когда видят правду бегут от неё в Южную Америку

Есть люди для которых правда в доме подобна мёртвому в доме

Есть люди готовые умереть дважды лишь бы не видеть правды

Есть люди готовые умереть самой отвратительной смертью

Есть люди которых тошнит от одного только запаха правды

Есть люди которых правда приводит прямо в сумасшедший дом

Есть люди готовые считать чужими своих сыновей и братьев

Есть люди страхующие себя от правды удвоенным полисом с привязкой к доллару

Есть люди которые услышав слово правды тянутся к пистолету

Есть люди внушающие сыновьям что правда умерла похоронена

Есть люди стоящие во главе национальной организации по борьбе с правдой

Есть люди стоящие во главе международной организации по борьбе с правдой

Есть люди утверждающие что правда это притча а мораль её – Бог

Есть люди считающие что их биография это и есть правда

Есть люди утверждающие что правда враг жизни

Есть люди утверждающие что к ним не прилипло ни одного пятна правды

Есть люди для которых средства против правды это их бизнес и они рекомендуют

пользоваться ими утром днём и вечером ибо правда подобно муравьям

и тараканам может обнаружиться внезапно в любом месте в любое время возникнув как бы ниоткуда.

И я смогу ощутить с ним память того продолжения

Чувствительный, верный торговец. Нет, правда...

Примечания

* A Hundred Years of Israeli Poetry. Miskal – Yedioth Ahronoth Books and Chemed Books. Tel-Aviv, 2013.

[1] Это стихотворение – вероятно, самое известное в современной ивритской поэзии. Отдельные его строки стали поистине крылатыми выражениями. Оно открывает первую книгу стихов Альтермана "Звёзды вовне" (1938), сразу поставившую его во главе современных ему израильских поэтов. Он вступил в поэзию не со сборником накопившихся стихов, а с сочинением, равного которому не появилось с тех пор по обдуманности общего плана и по уровню его воплощения.

Все идеи книги автор изложил в 12 строках этого вступления: и тематику, и композицию, и стилистику, и используемые художественные средства. Основные темы книги обозначены одним-двумя словами: напев (поэзии и вселенной), бесконечная дорога, поэт-трубадур, вечный скиталец, верный лишь одному божеству – поэзии, природа и женщина – источники вдохновения и предмет поклонения. Задан даже превалирующий в книге метр стиха – анапест.

Композиция стихотворения предваряет композицию книги, где конец – отражение начала: здесь дорога открывается, как глаза, а в последней части книги "закрываются дороги, как глаза, в конце пути"; в начале стихотворения поэт выходит из дому, побуждаемый творческим вдохновением, а в конце его "город далёк"; здесь он склоняется до земли перед смеющейся женщиной, но она – та единственая смеющаяся женщина в книге – появится только в последней её части (См.статью "Как тебя зовут, Хамуталь?" на сайте www.stihisivrita.ucoz.com ).

В 12 строках Альтерман демонстрирует чудеса поэтической техники (снова – в начале и в конце):

- в третьей и в предпоследней строках есть три внутренние рифмы ("Дуба сень на траве, тучи тень на тропе ");

- во второй и в последней строках есть слова, используемые в необычных значениях: дорога открывается, именно как глаза (для глаз в иврите существует отдельный глагол "открыть" – "лифкоах", вместо обычного "лифтоах"), а крона дерева "дождлива" веками (какой образ – листья-веки! Сравните, у Генриха Гейне: "что ни листик, то ушко");

- а в середине стихотворения "обратная" аллегория: не качели быстры, как молния, а молнии проносятся, как качели.

И ещё остаются целых две строки, чтобы остановиться и погладить овцу и газель (может быть, намёк на мифического певца Орфея, умевшего обходиться с дикими зверями).

Воистину, явление в поэзии и не только в ивритской.

Приведена новая версия перевода.

[2] Выражение из ТАНАХа (Невиим, Ирмияhу, 21, 19), означающее "любимые дети"

[3] ТАНАХ, Кетувим, Диврей-hа-ямим, I, 18 (описываются события около 1000 лет до н.э.)

[4] нóгаh – сияние (иврит)

[5] ТАНАХ, Кетувим, Коhелет 12, 7

[6] Слово "Бог" в иврите – существительное множественного числа (буквально, "божества")

[7] В древности из моллюсков добывали высококачественные красители для тканей (пурпур и т.п.)

[8] В оригинале намёк на близость букв обозначения HIV (ВИЧ) к ивритским буквам имени Бога Сущего, которое по традиции не произносится всуе, заменяясь на "Господи" или "Господь"

[9] По мнению ряда специалистов автор обращается к Божественному Присутствию, Шхине. На иврите это слово – женского рода.

[10] Имеется в виду библейский рассказ о том, как красавица филистимлянка Далила обрезала локоны, делавшие еврейского богатыря Самсона неуязвимым

[11] Согласно иудаизму в Судный день Господь решает судьбу человека на следующий год: кому жить, кому умереть

[12] Эйман сын Йоэля – поэт и музыкант времён создания Первого Храма в Иерусалиме (около 1000 лет до н.э.), Иегуда Галеви – один из крупнейших еврейских поэтов Средневековья. Философ и врач, жил в Испании (1075- ок.1141)

[13] Перевод отредактирован по замечаниям Вл.Шейнкина

[14] «Встала из мрака младая с перстами пурпурными Эос». Гомер «Одиссея», перевод В.Жуковского. В оригинале говорится о пурпурных лучах и обыгрывается выражение «лань зари» (так на иврите поэтически называют первые лучи зари и утреннюю звезду)

[15] Из молитвы на встречу субботы: "Пойдём, мой друг, встречать невесту". В тексте стихотворения использованы выражения из молитв и ТАНАХа. Кроме очевидного противоставления духовного (в данном случае, "мужского") начала чувственному ("женскому"), есть здесь противоставление ограничений, накладываемых монотеистическим иудаизмом, личной ("цыганской") свободе в условиях языческого поклонения силам природы, которое практиковалось древними жителями Иудеи-Канаана. В оригинале строки нечётных строф начинаются с "И он", а чётных с "Ты".

[16] Вначале 60-х годов любимая дочь Натана Альтермана Тирца (тоже поэтесса) вышла замуж и уехала в Нью-Йорк, но затем её душевное состояние ухудшилось, она даже пыталась покончить жизнь самоубийством. В тот же день обеспокоенный отец написал стихотворение, поддерживающее дочь в её проблемах. Повторный брак Тирцы был удачным, но в 36 лет она погибла, упав из окна.

[17] "...и перекуют они мечи свои на орала, и копья свои – на садовые ножницы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать" (ТАНАХ, Невиим, Ишияhу 2,4)

[18] Кармель – гора в Израиле, на которой расположен город Хайфа

[19] хупа – 1) свадебный балдахин 2) свадьба (иврит)

[20] Здесь и далее в стихотворении курсив мой (А.Г.)

[21] Авраам Шлёнский был не только выдающимся поэтом, но и активным деятелем в области литературы – редактором журналов, руководителем литературных групп, идеологом модернизма в поэзии

[22] Ури-Цви Гринберг подвергался остракизму со стороны либеральной интеллигенции из-за своих идеологических установок

[23] Названия стихотворений из книги "Звёзды вовне": "Пасущая гусей", "Песня в лесном трактире", "К слонам"

[24] Натан Альтерман вёл в газете еженедельную колонку, посвящённую актуальным событиям и имевшую большой общественный отклик

[25] Помазание елеем в древности совершалось в знак святости или при назначении на особо важную должность. Так пророк Самуил помазал будущего царя Давида по велению Господа и "снисходил дух Господень на Давида с того дня и позже" (ТАНАХ, Невиим, Шемюэйл,16,13)

[26] Галут – рассеяние евреев по разным странам (иврит)

[27] Поэма Альтермана "Радость бедных" начинается словами "Постучала в дверь Радость бедных"

[28] Горные отряды

[29] Авшалом – сын царя Давида, восставший против отца. Преследуемый в лесу, запутался волосами в ветвях дерева и был убит.

Давид Авидан. Из цикла "Два сонета"

Дай твоим укрыться крылом

Весь день попугай мой кричал

Из раздела "От Рахели до Хаима Гури"

Кинерет

Лишь о себе рассказать умела

Может этого не было вовсе

Льстецы

Остаток

Следы Твои видел во сне

Йосеф Шалом

Тем, у кого

Пока что – нет!

Исповедь

Я не тот

О грехе

Натан Альтерман

Прощание шарманки

Свет в комнатах

Есть много таких же, как я

Другая

Ты по полю пойдёшь

О вреде курения

Габриэль Прейл

Каждая лилия

Золотая свадьба

В безмолвной комнате

Там, наверху, на соснах шишек звон

Поднимаются улицы ввысь

Вожделение

Тяжёлая зима

Короткая любовь

Был резон

Отчуждённость

Рыба-скульптор

Хвост Эллы

О правде

Стансы

Авшалом

Стихи