Эфраим Вольф. Невольные встречи

Меня и моих однодельцев вывели в тюремный двор. Нас разместили в двух «воронках» (тюремных фургонах). Они были не черными, как обычно, а почему-то зелеными. На одном было написано «Мясо», а на другом «Фрукты».

Кузов был разбит на секции, так что представлял собой набор изолированных «боксов».

Уже совсем стемнело, когда «воронок» привез меня в плохо освещенный двор тюрьмы. Меня втолкнули в еще хуже освещенную камеру. В небольшой камере было полно людей. Все стояли, сидеть было негде. Люди говорили не по-русски. Вслушавшись в их разговор, я понял, что это – венгерские военнопленные. Используя свои скудные познания в венгерском языке, почерпнутые у Лошенци, и заменяя недостающие мне слова немецкими, я спросил, где это мы находимся и почему они здесь.

Венгры обрадовались, услышав из уст невенгра «родную речь», и постарались ответить на мои вопросы. А так как я плохо понял ответ на второй вопрос, то кто-то из них мне повторил этот ответ и по-немецки.

Оказывается, все мы находимся в камере предварительного заключения (КПЗ) знаменитой Лукьяновской тюрьмы города Киева и скоро их переведут в следственные, а меня – в «послеследственную» камеры. Очутились же они здесь в связи с активным участием во всеобщей забастовке венгерских военнопленных в Дарницких лагерях под Киевом.

А забастовка была приурочена ко дню второй годовщины их пребывания в этих лагерях. Когда их привезли в Дарницу, перед ними выступил какой-то советский офицер, призывая к дисциплине и добросовестному труду.

Со своей стороны, – сказал он, – мы обязуемся вас хорошо кормить, одевать и обувать и не держать здесь более двух лет.

Военнопленные последовали призыву, и власти выполнили первую часть своего обещания: их содержали несравненно лучше, чем немецких военнопленных. Но приближался конец второго года их пребывания в Дарнице, а больше половины их них еще не были репатриированы в Венгрию.

Военнопленные выбрали делегацию из трех человек, передавшую властям просьбу ускорить репатриацию и к обещанному сроку дать возможность всем вернуться на родину. Власти сказали, что никаких сроков установлено быть не может и что офицер не был уполномочен давать подобного рода обещания.

Ах, не знаете! Вы и не можете знать, ибо вся эта история с обещанием – провокационная выдумка!

Делегаты стали спорить, доказывая свою правоту, но все это было бесполезно с юридической точки зрения: никаких документов, подтверждающих их слова, не было. Их посадили в карцер за бунт и подстрекательство.

Военнопленные не дождались возвращения своих делегатов, ибо тех сразу же после карцера куда-то отправили. Было решено начать всеобщую забастовку, приуроченную ко второй годовщине пребывания военнопленных в Дарнице. Забастовщики несли плакат с единственным требованием: «Домой!». Бастовать долго не пришлось. Советские солдаты вступили на территорию Дарницких лагерей, отобрали активистов, и вот они здесь.

ГЛАВА 2

В КАМЕРЕ БЫТОВИКОВ
В «СТОЛЫПИНСКОМ КОРПУСЕ»

1. Лазарев

Из КПЗ я попал в бытовую «послеследственную» камеру, в которой находилось человек сорок. Вместо кроватей здесь были двухъярусные нары, увиденные мною здесь впервые в жизни. Вслед за мной в камеру ввели какого-то одноглазого парня. Увидев меня, он сразу заинтересовался и спросил фамилию. Я назвал.

- Да мы ведь однодельцы! – воскликнул он и бросился мне на шею. Но тут же открылась дверь и его увели: однодельцам до объявления приговора сидеть в одной камере не положено… Позже я узнал, что это был Сема Кенис.

Поместился я на втором ярусе рядом с белобрысым пятнадцатилетним пареньком Лазаревым. Он учился в фабрично-заводском училище (ФЗУ), где его кормили, одевали, обували. Но вот бабушка его голодала и страдала от холода. Лазарев очень любил свою бабушку: кроме нее, у него никого на свете не было. Но чем он мог помочь ей? Денег у него не было, а из столовой ФЗУ он мог принести ей лишь кусок хлеба или котлету из своего пайка. Однажды бабушка заболела. Врач прописал лекарства, велел лучше питаться. Лазарев обворовал молочный ларек. Принес бабушке молоко, сметану, масло, соврав ей, что где-то заработал деньги. Но на следующий день его арестовали. Хотя дело ясное, следствие почему-то длилось целый месяц и «шьют» ему «Указ о хищении государственного имущества», за что грозит не менее пяти лет. Узнав, что я студент, Лазарев попросил меня написать для него покаянное письмо прокурору, что я с удовольствием и сделал (благо, здесь разрешалось иметь карандаш и бумагу, не то что на Короленко 33).

Плата за мою небольшую услугу была невероятно щедрой. Лазарев обладал изумительным голосом, и репертуар его был неисчерпаем: и народные песни, и старинные романсы, и блатные песни (последним он научился уже во время следствия). Мне очень понравились в его исполнении песни периода Отечественной войны, лирические песни Дунаевского, а особенно – «Ласковая песнь». Раскрыв рот от восхищения, я слушал тюремные песни «Всю ночь бушевал океан», «Я живу близ Охотского моря», «Начинаются дни золотые», «Приморили, гады, придавили», «Письмо маме», «Не для меня».

Я приведу здесь две последние песни, до слез тронувшие меня своей задушевностью. Вот первая из них:

Рифма в этих песнях примитивная, а зачастую и вовсе отсутствует. Но надо слушать их мелодию, а особенно – в исполнении Лазарева, чтобы по достоинству оценить их!

Последняя строфа песни «Не для меня» показалась мне устаревшей, и я присочинил более современную концовку к этой народной песне:

Последняя гиперболическая метафора заимствована из пропетой Лазаревым песни, из которой запомнилось лишь:

2. Лавров и Григорий Пастернак

Мне принесли передачу. Я очень обрадовался: во первых, это было подтверждением того, что родственники следят за моим передвижением и в курсе дела, во-вторых, я давненько передач не получал. Но не успел я отвернуться, как передача исчезла целиком и полностью. Ничего я так и не вкусил. С досады я плюнул и громко сказал:

Ух, воры проклятые! Подавиться бы вам моей передачей!

Ко мне подошел Гришка Пастернак, грузинского типа детина с широкими черными усами, большими черными глазами и большим орлиным носом. Его арестовали в Сухуми с четырьмя (!) украденными чемоданами (в руках и через спину). Гришка отвел меня в сторону и прошипел:

Если ты, фраер, еще раз слово плохое скажешь о ворах – быть тебе удушенным.

Я посмотрел на него и понял: такому, действительно, ничего не стоит задушить человека…

Гришка! – послышался голос с другого конца камеры. – С кем это ты там возишься?

- Да вот, гад один здесь воров проклинает! – ответил Пастернак.

- А веди его сюда! – властно приказал тот же голос.

Не без дрожи в коленках пошел я из крайнего левого угла камеры, где располагались мы с Лазаревым, в крайний правый, где на первом ярусе располагались Гришка и обладатель властного голоса, которому Гришка повиновался.

Я видел прежде этого дряблого старика, бритого и стриженного, но не обратил на него особенного внимания. Теперь я присмотрелся к нему поближе. Все лицо его было испещрено шрамами и рубцами, а руки были в татуировке. Маленькие, постоянно бегающие зеленоватые глаза светились умом и хитростью. Глаза его были очень зоркими, а слух очень тонким, но он время от времени притворялся, что плохо видит и слышит. Особенно мастерски имитировал он глухоту, когда ему нужно было выгадать время для обдумывания оптимального ответа.

- Вот, папаня, – обратился к нему Гришка, – привел я к тебе фраера, который своей помойной ямой проклинает нас, законников.

- Заткнись, Гришка, – сказал старик и обратился ко мне: – Расскажи, как было дело.

- А это не по закону: забирать у человека всю передачу полностью, даже не дав ему вкусить от нее.

Гришка открыл рот, чтобы возразить, ибо обычная воровская практика нарушена не была, но старик гневно посмотрел на него и прикрикнул:

- Заткнись, Гришка! Пахану перечить смеешь? Это тебе, дураку-жадюге, не четыре чемодана сразу красть!

- Виноват! – сказал Гришка. – Не я его передачу курочил[6], а шавки[7].

- А кто хозяин в камере? Ты! Так вот отныне такой закон в камере: кто получает передачу, берет себе половину, вторая половина поступает к тебе, и ты делишь ее между законниками. Так и шавкам передай. А теперь ступай, Гришка, а я с парнем наедине потолкую.

- Слушаю, – покорно сказал Пастернак и ушел в другой конец камеры.

- Ну, а теперь давай знакомиться, – сказал старик и протянул мне руку. – Как твое прозвище?

- А мое на сегодняшний день Лавров. Хорошо звучит, правда? – хитро подмигнул старик.

- Хорошо, – ответил я. – А не потомок ли вы того самого знаменитого Лаврова?

- Да нет же! Никто из предков моих такого прозвища не носил.

Лишь теперь «до меня дошло», что Лавров – не настоящая фамилия старика.

- А все-таки, в честь ли того самого Лаврова выбрали вы себе именно это прозвище? – не унимался я.

- Того самого, того самого! – передразнил меня старик. – Просто звучит хорошо. Лавр – пахучее дерево. А расскажи уж: кто «тот самый Лавров»?

Я рассказал ему о великом народнике. Старик очень обрадовался, что носит фамилию столь знаменитого человека.

- Я слыхал, что ты всякие прошения ловко пишешь, – сказал он.

- Ловко ли – не могу сказать, ибо не юрист я и законов не знаю, но вот соседу своему и еще двоим написал.

- Законы знаю я, хотя и малограмотный. Будь моим писарем, – сказал старик тоном, не терпящим возражения. – Будешь нашим законникам всякие прошения писать. Чего знать не будешь – со мной советуйся.

Уголовный кодекс Лавров, действительно, знал превосходно. Из его разговоров с законниками видно было, что он побывал в десятках тюрем России и Украины и знал все ходы и выходы в них, всю специфику и особенности каждой. Но самым удивительным было то, что он никогда не попадал по крупному делу, а большей частью судился на три-пять месяцев за бродяжничество, причем всегда осенью, так что зиму он проводил в тюрьме, а лето – на воле. Каждый раз он фигурировал под другой фамилией, так что рецидивистом его не считали. У него был какой-то феноменальный «нюх на людей». И за всю свою воровскую и тюремную практику, истоки которой теряются далеко в предреволюционном периоде, он ни разу не проваливался, не попадал на удочку сексота. Я восхищался «паханом» и думал: «Какой интересный прототип для увлекательного романа!»

Лавров много рассказывал мне о воровских законах и о воровских «профессиях». Из этих рассказов я запомнил только, что «мокрушники» – это воры, допускающие убийство, «медвежатники» – вскрыватели сейфов. Особенно много говорилось о «чемоданщиках», об искусстве воровать чемоданы. Лавров прочел целую лекцию на эту тему Пастернаку, которому он никак не мог простить его невежества, заключавшегося в одновременном похищении четырех чемоданов. В частности, пахан говорил о таких приемах, как «подмена», «заговаривание» и «уволакивание». Очень интересно последнее, бывшее в большой моде в тридцатых годах. «Чемоданщик», находясь на крыше вагона, просовывает в открытое окно вагона специальный крюк и уволакивает чемодан. Акту «уволакивания» должна предшествовать разведка и тщательное обдумывание – откуда уволакивать и куда скрываться с добычей. Для иллюстрации своей лекции Лавров запел соответствующую песенку с назойливым припевом[8]:

И все законники, слушающие лекцию Лаврова, с остервенением подхватывали припев:

Неистовую вокальную вакханалию законников прервал металлический грохот. Это надзиратель металлическим ключом колотил в окованную жестью дверь. Как только открылась кормушка, Лавров рысцой подбежал к двери. Он весь преобразился. Из гордого властного пахана он превратился в жалкого лакея.

- Начальничек! – подобострастно выпалил он. – Начальничек! В чем дело?

- В чем дело?! – свирепо переспросил надзиратель. – Он еще спрашивает! Что за галдеж вы тут устроили? Сумасшедший дом здесь, что ли?!

- Ой, начальничек, неужели и души отвести нельзя? Нет у нас тут ни баяна, ни балалайки, ни бабы, ни кино, ни театра… Неужто и петь нельзя?

- Ох, устрою я вам театр, что душе тошно станет!

- Да не гневайся, начальничек! Не гневайся, миленький! Мы уже прекратили и впредь петь не будем, – холуйским голосом сюсюкал Лавров.

После этого эпизода Лавров стал мне противен. Но я продолжал считаться его «писарем» и присутствовать при беседах законников.

Я убедился в правоте яцыновского анализа состава бытовой преступности. Больше всего людей привлекалось по «Указу о хищении государственного имущества». В эту категорию входили как случайные воры, подобные Лазареву, так и воры-профессионалы. Сюда же относились и растратчики. Затем шли «колхозные указники». Их судьба меня особенно трогала, ибо, в основном, это не были преступники. Преступно было государство, осуждающее на долгие годы заключения людей, изнуренных голодом, лишь за то, что они подобрали с колхозной земли колосья, которые все равно бы сгнили.

Очень много было подростков – «целочников». Так на тюремном жаргоне называли парней, привлекающихся к уголовной ответственности за индивидуальные или групповые изнасилования. Никогда я прежде себе не представлял, что так глубоко падение советской молодежи.

Затем шли хулиганы, пьяницы, бродяги и «всякая прочая мелочь пузатая».

В качестве «писаря» Лаврова я написал всего лишь одно прошение для какого-то законника и то под диктовку старика. Лаврову нужно было лишь мое правописание.

ГЛАВА 3

ПРИГОВОР

Утром 22 ноября 1949 г. меня вызвали с вещами, и я навсегда покинул «Столыпинский корпус» Лукьяновки, имевший форму буквы «С». Через час я был на КПЗ, куда привели всех моих однодельцев (кроме Муни и Тани). Здесь я познакомился с Люсиком, Мишей и двумя Семами.

Люсик, гвардейского роста парень, бросился на меня с возгласом:

Он занес надо мною кулак, но затем быстро обнял меня и расцеловал:

Тут в коридоре раздались звонкие женские шаги и Танин голос:

Мальчики! Не вешайте носы! Мы у финиша! Сейчас каждому зачитают приговор!

И действительно, через минут пять вызывают меня и зачитывают, что решением ОСО я приговорен к 10 годам исправительно-трудовых лагерей (ИТЛ).

Распишитесь, – сказал мне офицер, зачитавший приговор в маленькой каморке.

Итак, «детский срок» – десять лет, без всякого суда. И «последнего слова» не понадобилось.

Вообще, по нашему делу были зачитаны следующие сроки заключения в ИТЛ: Муня Спивак – 25 лет; Майорчик Гельфонд, Люсик Мишпотман, Алик Ходорковский, Шика Сухер, Вова Керцман и я – по 10 лет; Таня Хорол и Дава Гервис – по 8 лет; Миша Блюменфельд и Сема Кенис (Сема-косой) – по 5 лет; Сема Шахнис (Сема-большой) – 2 года.

Мише и Семе-косому инкриминировали недоносительство (фактически, они ничего об организации не знали). Семе-большому инкриминировалась дача взятки при получении фальшивого аттестата (как и некоторым другим). К нашей организации «пришпилить» его было невозможно. Френкель же шел особо и получил, говорят, большой срок.

Все ребята приняли приговор спокойно, с достоинством.

ГЛАВА 4

В КАМЕРЕ 113 «ЕКАТЕРИНСКОГО КОРПУСА»

1. «Повторники». Белогвардеец Зимин

После кратковременного пребывания в КПЗ и зачтения приговора меня вместе со всеми другими однодельцами (за исключением Спивака) перегнали в главный, «Екатерининский», корпус Лукьяновки, имеющий форму буквы «Е». Здесь находились заключенные, которым уже зачитали приговор суда.

Мы попали в громадную камеру №113, где находились политзаключенные, срок которых не превышал 10 лет.

Здесь я впервые встретил «повторников». Так назывались люди, отбывшие срок заключения (обычно, в 1937–1947 гг.), и теперь, после краткого переследствия, получившие новый срок или отправляемые на «вольное поселение». «Повторников» в камере было трое, и все – евреи: сионист Гафанович-Давидович и троцкисты Ицкович и Виноградов.

«Повторники» рассказывали об ужасах террора тридцатых годов, о пытках на Шпалерке (ленинградская тюрьма), о массовой смертности заключенных на Колыме, в Норильске и на Беломор-канале.

Гафанович, сухощавый, чернобородый и черноглазый, с вечной трубкой в зубах, просвещал нас в вопросах сионизма и истории еврейского народа

Шустроватый Ицкович и «типичный русак» Виноградов пытались нам растолковать, в чем коренное отличие Троцкого от Сталина. Сказать по совести, я мало что понял из их рассказов, но одно мне было ясно: в отличие от искреннего и прямолинейного Троцкого, по-своему верного «народу», Сталин фальшив и коварен. Гуманностью же они оба не отличались…

Слушая рассказы Ицковича и Виноградова, я думал о горькой иронии судьбы людей, отдавших свою жизнь «за благо «народа» и объявленных «врагами народа».

Вскоре всех «повторников», а также моих однодельцев забрали на этап. Меня почему-то оставили. Сокамерники объяснили: ты – несовершеннолетний, в общие лагеря тебя отправить нельзя, а в лагпункты для несовершеннолетних тоже нельзя: ты – студент, и можешь совратить молодняк, вот и будешь здесь дожидаться своего совершеннолетия.

После ухода «повторников» я много беседовал с Зиминым, белоэмигрантом, арестованном в Белграде еще до ссоры Тито со Сталиным. Зимин был офицером Добровольческой армии Деникина, затем служил у Врангеля. После разгрома последнего бежал во Францию, а оттуда перебрался в поисках работы в Югославию. После всяческих перипетий устроился он счетоводом в какой-то фирме, где и проработал до самого ареста. За границей внимательно следил за белоэмигрантской прессой, но активно политикой не занимался. За старые грехи дали ему 10 лет, причем следствие длилось почти полтора года.

Зимин утверждает, что в карательных операциях Добровольческой армии он не участвовал, но был чем-то вроде политрука дивизии. Зимин и теперь убежден, что Россия должна быть самодержавной и неделимой, причем в ее управлении инородцы участвовать не должны.

- Против евреев я ничего не имею, но лучше бы им всем выехать в Палестину, – сказал как-то Зимин.

Однажды он прочел стихотворение, напечатанное лет двадцать тому назад в белоэмигрантском журнале «Руль»:

Староста камеры, Михаил Давидович Данишевский тут же запомнил это стихотворение и, мастерски имитируя грузинское произношение, многократно декламировал его к удовольствию слушателей.

Под впечатлением этого стихотворения и вспоминая беседы с «повторниками», я посвятил жертвам репрессий тридцатых годов песню «Смерть врага народа».

Я потом сожалел, что мало вел разговоров с Виноградовым на идеологические темы: у него, несомненно, было что почерпнуть. Ицкович оставил на память о себе ряд анекдотов. Приведу некоторые из них.

После войны появилось у нас много новых автомобилей отечественных марок. Приезжает в Москву иностранный турист, просит гида рассказать ему о новых автомобилях.

- А это? – спрашивает интурист, указывая на «воронок».

- О, это самый совершенный автомобиль-фургон: «ЗИЦ[9]-25 неутекаемой формы», – отвечает восторженно гид.

Еврей-троцкист поспорил с евреем-сталинистом. Один говорит, что социализм в одной стране построить нельзя, другой говорит – возможно. Пошли на мировой суд к раввину и спрашивают:

- Возможно ли построить социализм в одной изолированной стране?

- В Торе написано, что возможно,– ответил раввин.

- А что я тебе говорил?! – обрадовался сталинист.

- Рано тебе радоваться, – отвечает троцкист и спрашивает раввина: – А что говорит по этому поводу великий комментатор Торы – Раши?

- А Раши говорит, – отвечает раввин, – что жить тогда придется в другой стране.

«Что такое генеральная линия партии?» – спросили как-то Карла Радека, когда тот был еще в зените.

левый генеральная правый
уклон линия партии уклон

О Радеке говорили, что он был блестящим журналистом, с большим умом и эрудицией, но был безобразен физически и морально.

Рассказывают, что когда Л.Фейхтвангер, гостя в Москве в 1937 г., спросил Сталина: «Кто помог вам разоблачить заговор оппозиции?», тот ответил: «Ваш народ породил Иуду», явно намекая на Радека.

Радек – это псевдоним Собельсона. Интересно происхождение этого псевдонима. Как-то на партийной конференции в начале 900-х годов. Собельсон в своем выступлении выдал ряд чужих мыслей за свои. «Крадек![10] Плагиатор!» – возмущенно закричала Роза Люксембург. Собельсон все превратил в шутку: «Ладно! Отныне я крадек – Карл Радек!»

2. Свидание с отцом

После зачтения приговора и до отправки на этап полагалось свидание с родственниками. Одно единственное свидание. Ни до, ни после этого, вплоть до окончания срока, никаких свиданий с лицами, не представляющими интереса для следствия, не полагалось. Но даже этого единственного свидания не полагалось политзаключенным, приговоренным к высшей мере наказания. А поскольку таковой в описываемый период был двадцатипятилетний срок, то наш Муня так и не увидел своих родителей перед отправкой на этап.

Я же, как и все остальные мои однодельцы, кроме Муни, получил это душераздирающее свидание вскоре после зачтения нам приговора ОСО, на второй-третий день после нашего пребывания в камере 113. С того самого момента, как сокамерники сказали мне о предстоящем свидании, я полностью отдался мыслям и воспоминаниям об отце (ибо был уверен, что придет на свидание именно он).

Отец мой, Шая, родился в 1898 г. в семье счетовода помещичьего имения Сапежанка, близ местечка Джурин Подольской губернии. Дед Янкель работал в Сапежанке, а семья – жена, двое сыновей и трое дочерей – жили в Джурине. Поскольку по закону о «черте оседлости» деду Янкелю не полагалось не только жить, но и работать в сельской местности, то он треть своей зарплаты отдавал уряднику, чтобы тот смотрел на все сквозь пальцы. Как и большинство жителей еврейских дореволюционных местечек, семья деда Янкеля жила в нищете и лишениях. Но дед все-таки добился, чтобы его дети знали азы еврейской и русской грамоты. Тем временем, кто-то донес властям «повыше, чем урядник» о незаконной деятельности Янкеля Вольфа в сельской местности. Деда оштрафовали, изгнали из имения. Семья лишилась всякого источника пропитания. Дети вынуждены были бросить учебу и пойти работать: дочери стали швеями, а сыновья отправились в Одессу, где вначале работали мальчиками на побегушках в магазинах, а затем – помощниками приказчиков. С ранних лет братья возненавидели власть и деньги имущих. Отец участвовал в изгнании Деникина из Одессы, брат его – в борьбе с бандами Махно, Маруси, Зеленого. Наконец-то закончилась гражданская война, и местечко вздохнуло с облегчением. Но ненадолго. Началась борьба с «нэпманами», с «врагами народа», коллективизация. В местечке негде было работать. Кто побогаче, подался на север: в Киев, Ленинград, Москву, кто победнее, – на юг: в Херсонскую область, Крым. Здесь стали создаваться еврейские сельскохозяйственные поселения. Двинулись туда и братья. Для них, никогда не занимавшихся земледельческим трудом, «оседание на землю» было крайне мучительно. После больших усилий они вошли в колею, почувствовали себя «в своей тарелке», думали, что бросили здесь якорь на всю жизнь. Но иллюзорное блаженство продолжалось недолго. Руководителей поселенческого движения убрали как «врагов народа», льготы поселениям вскоре отменили и приравняли их к убогим колхозам, которым оставались одни крохи от урожая. После засухи и голода жизнь в новых еврейских поселениях стала уж совсем невыносимой. Поселенцы разбегались, возвращались в родные места. Мой отец бросил якорь в Жмеринке, где вскоре стал завмагом, а его брат – снабженцем в Виннице.

Здесь надо сказать пару слов о советской торговле. В числе прочих ее отличий от торговли капиталистической особенно существенны два: недостаток товаров и отсутствие конкуренции. По первому поводу еще в начале двадцатых годов ХХ в. один из самых оригинальных мыслителей России того времени А.А. Богданов (псевдоним Малиновского, 1873 – 1928 гг.) как-то сказал: «для капитализма характерно перепроизводство, для социализма – недопроизводство». По второму же поводу мне как-то в голову пришла формулировка: «Торговля плюс конкуренция – искусство, торговля без конкуренции – воровство».

Именно воровством была советская торговля в условиях недостатка товаров, монополии, отсутствия конкуренции, невероятно низкой зарплаты продавцов. Обычно продавцы умудрялись и «план выполнять», и себя не обижать. И все – за счет покупателя. Мой отец вором не был. Он и план плохо выполнял, и с трудом семью прокармливал. Незадолго до начала войны отец решил бросить торговлю и стал разнорабочим.

Всю войну отец провел на фронте рядовым солдатом, вначале сапером, а затем артиллеристом. Получил ряд медалей, в том числе медаль «За отвагу», был трижды ранен, раз контужен. Интересны обстоятельства контузии.[11]

Дело было летом 1944 г. Их дивизию перевели в Крым для передышки на целый месяц. В течение этого месяца время от времени происходили маневры. Как-то раз на маневрах отрабатывалась борьба с танками при помощи бутылок с зажигательной жидкостью. Собственно говоря, на маневрах применялась не зажигательная, а красящая жидкость. Надо было окопаться и при приближении «вражеских» танков бросать в них бутылки с краской. Если бутылка попадала в определенные места и, разбившись, окрашивала их, танк должен был остановиться, и солдату в траншее засчитывалось очко. Если же попаданий в эти места не было, танк продолжал двигаться, переходил траншею, и очко записывалось танкисту.

Окопавшись, отец первым попаданием остановил танк, но не смог попасть в нужное место другого. Тот, переходя траншею, полностью завалил ее, засыпав отца землей: грунт в тех местах был песчаный, траншея оказалась непрочной. Отца сразу откопали, но он долго не мог прийти в сознание, две недели не видел и не слышал. Еще через две недели он полностью пришел в себя, а еще через неделю догонял свою дивизию, вошедшую в состав 1-го Белорусского фронта.

После этого отец был ранен под Берлином. Это ранение, как и два ранения до контузии, отметили в военном билете, но саму контузию не внесли: начальство почему-то не нашло удобным для себя описывать обстоятельства контузии в соответствующих протоколах. Было запротоколировано, что он месяц проболел (не помню какой «болезнью»).

Отец не обладал широким кругом интересов. Жена, дети – вот и все. Он твердо верил, что вернется домой и вновь испытает семейное счастье. И он часто повторял слова песни, ставшей народной в те годы:

И, действительно, его считали в полку заколдованным: много раз он, среди считанных в отделении, оставался в живых по выполнении боевого задания. Он, уже немолодой человек, робкий Шая, о котором на гражданке говорили, что он «тише воды, ниже травы», превратился в исправного воина, на которого равнялась молодёжь. Начальство ценило его, но не продвигало по службе: он был малограмотным.

Он видел многие минусы советской власти, но все прощал ей, ибо она «давала всем возможность выйти в люди», всем предоставляла бесплатное образование, медицинские и социальные услуги. Лишь одно сильно коробило его: зажим религии и культуры на идиш.

Летом 1944 г. он узнал, что его любимой жены уже более двух лет нет в живых. Весь смысл жизни для него отныне сводился к заботе о детях – обо мне и моей сестре. Через год он демобилизовался. Женился на родственнице мамы, тете Хасе, считая, что в ней родственница возьмет верх над мачехой. Первое время Хася, действительно, заботилась о нас.

Хася была вдовой. Ее муж Ошер погиб во время войны, оставив дочурку Симу, мою ровесницу. Вскоре Сима не поладила с моей сестрой Бетей. Хася, естественно, встала на сторону своей дочки, а Бетя, к великому горю отца, покинула нас и поехала к тете в Джурин, а потом в Киев

Вскоре уехал и я. Но отец радовался моему отъезду: я уехал учиться в Киев, и он гордился, что у него, малограмотного Шаи, сын студент. И каждый раз, когда я обращал его внимание на те или иные темные стороны советской власти, он затыкал мне рот: «Молчи, мой сын! Лишь благодаря ей ты, сын бедного местечкового еврея, получил образование. Лишь благодаря ей ты выйдешь в люди! Это правда, что при царе было больше жратвы, но разве в одной жратве жизнь?».

И вот теперь – такой ужас! Жизнь потеряла всякий смысл. Дочь ушла из дому. Сын «втесался в политику», и никогда-никогда впредь не выйти ему в люди: ведь советская власть не прощает тем, кто «занимается политикой».

Камера свиданий была разделена на три неравные части двумя решетками, одной очень густой, а другой редкой. В узком промежутке между решетками разгуливал взад-вперед «вертухай», дабы не было прямых контактов между участниками свидания. Меня ввели в участок камеры, огражденный густой решеткой, отца – в участок, огражденный редкой решеткой. Затем приведшие нас надзиратели ушли, и остался один надзиратель между решетками.

Отца трудно было узнать. Почернел, сгорбился, осунулся. От одного его вида слезы навернулись мне на глаза.

Сыночек! – сказал отец. – Сыночек! Как же это так? Как ты обо мне не подумал? Зачем перед собой все дороги закрыл?

Папа! Я ни в чем не виновен. Дело будет пересмотрено, и мы все скоро вернемся домой. Ты лучше скажи, какие новости дома.

- Дома все по-старому. Я работаю разнорабочим – грузчиком, сторожем, подсобным рабочим. Хася шьет понемногу. Сима ходит в вечернюю школу вместе с Бетей. Ты знаешь: после твоего ареста Бете неудобно было жить на квартире у дяди Селима, и она решила возвратиться в Жмеринку, бросив свою работу телефонистки в Киеве. Еле упросил ее вернуться домой. Хорошо, что Сима сделала первый шаг к примирению.

Затем отец стал расспрашивать, что следует приносить в передачах. Мы еще хотели о чем-то поговорить, но время свидания истекало. «Вертухай» между решетками свистнул, и в камеру с разных сторон вошли два надзирателя и принялись выводить нас – один отца, а другой – меня.

До свиданья, сыночек! Увидимся ли? Проживу ли я еще десять лет? – рыдая, проговорил отец.

- Проживешь больше, папа, а увидимся мы намного раньше! – твердо сказал я.

3. Силачи в нашей камере

Я никогда не отличался физической силой. Наоборот, – отличался слабостью. Поэтому мне всегда импонировали сильные люди. Смешно признаться, но в детстве мне больше всего нравились в отце… его бицепсы, которыми не могли похвастаться отцы моих друзей.

В нашей камере было четыре силача: казак Филатов, учитель Толстой, шофер Галва и Ленька, по прозвищу «великан». До этого я не видел в жизни таких сильных, на вид и фактически, людей.

По вечерам устраивались соревнования по вольной борьбе, в которых обычно побеждали то Толстой, то Ленька-великан. Замирая, вся камера следила за исходом соревнования, и даже надзиратели не отходили от «глазка», любуясь борьбой, вместо того чтобы прекратить недозволенное уставом тюрьмы занятие.

Не потомок ли вы одного из знаменитых Николаевичей?

- Не Николаевича, а знаменитого Константиновича, – с достоинством ответил Николай Николаевич и стал рассказывать о своей родословной.

- Были в России три ветви дворянской семьи Толстых – петербургская, московская и саратовская. Каждая из трех ветвей породила знаменитого литератора. Первая – поэта Алексея Константиновича, вторая – писателя Льва Николаевича, третья – писателя Алексея Николаевича. Первый – Алексей одно время был придворным поэтом императора Александра II, последний Алексей – придворным писателем Иосифа-узурпатора. Лев же никогда придворным писателем не был, но был отлучен от православной церкви. Первый Алексей был придворным в прямом смысле, последний – в переносном. Лев же не был придворным ни в каком смысле. С течением лет первый Алексей все удалялся от престола, последний же – все приближался к нему.

Я и являюсь отпрыском самой родовитой, петербургской ветви Толстых, сыном одного из редакторов журнала «Вокруг света». Но я никогда писателем не был, а был литературоведом, а в последнее время – учителем языка и литературы.

- А как вы попали сюда, Николай Николаевич? – спросил я.

Мудрено ли! Отродясь я политики не любил и не занимался ею. Отец мой умер до революции, и нас гражданская война и последующие репрессии миновали. Я все время жил этаким премудрым пескарем, избегая диспутов, анекдотов, критики чего-либо. Когда оккупировали Киев, я лишился всяких средств пропитания. Поскольку я до оккупации не проявлял большевистской активности, меня избрали квартальным, причем было установлено, что зарплаты мне не будет, а за услуги клиенты будут мне платить натурой. Делать было нечего, я согласился: с одной стороны, боялся, что, если я откажусь, немцы со мной расправятся как с саботажником, с другой – есть нечего было, а голод – не тетка.

И вот, двое моих клиентов написали донос в органы госбезопасности, что я, во-первых, сотрудничал с оккупантами, во-вторых, брал взятки за прописку: у одного два литра керосина, а у другого полкило сахара. Вот я и получил 8 лет ИТЛ.

Скажите мне еще, Николай Николаевич, в чем секрет ваших обычных побед над Филатовым и Галвой и почему вы, долго сопротивляясь, все-таки уступаете Леньке-великану?

- Секрет простой. Хотя Галва и Филатов физически значительно сильнее меня (я не смог развить всех своих физических задатков из-за врожденной близорукости), у меня абсолютное преимущество в технике борьбы. Они же – абсолютные невежды в этом отношении. Но и вся моя техника, вся моя выучка бессильны против двухметрового колосса Леньки: я просто пигмей против его весовой категории.

Вскоре Николай Николаевич потерял для меня всякий интерес и (не помню причины) стал мне антипатичен в интеллектуальном и моральном отношении.

Совсем антипатичными были деляга-шофер Галва и белоэмигрант-казак Филатов. Первый – хитрющий еврей, второй – звериный антисемит.

Филатов был родом с Дона, служил есаулом у Шкуро, служил у Врангеля и вместе с ним бежал в Париж. Чем он там занимался – не помню. После войны, подобно Володе Комедату, поверил обещаниям, что «Родина все простила» и, подобно ему, получил 10 лет, причем все говорят, что легко отделался. Иногда он рассказывал о карательных операциях генерала Шкуро, и у меня мурашки по коже бегали. Во всем его облике чувствовалось животное, хищный зверь.

И в такой же мере, в какой Филатов был типичным казаком в отрицательном смысле, Галва был типичным пройдохой-жидом из антисемитских анекдотов. Я говорю – из анекдотов, ибо немного встречал подобных ему в реальной жизни. Сам будучи анекдотическим типом, Галва обожал анекдоты и мастерски рассказывал их. На анекдотах он и заработал свою «десятку».

Значительно симпатичней прочих силачей был Ленька-великан. Он был добродушным скромным малым. Года два тому назад получил он 10 лет за то, что «добровольно сдался в плен» и был отправлен на Воркуту. Затем кто-то из его бывших однополчан сказал, что он в плену сотрудничал с немцами. Его и его друзей-однодельцев, Ваську и Лешку, вновь привезли в Киев для переследствия. Допрашивали, допрашивали, но дела так и не состряпали, и они ожидают этапа в «родные лагеря»: Ленька и Васька в Воркуту, а Лешка – в Норильск. Парни рассказывали о тяжелых лагерных условиях.

Теперь шахты Воркуты и рудники Норильска – сущий рай по сравнению с тем, что было до 1948 г., до демаршей в ООН, до потопленных в крови забастовок заключенных. Режим усилили, но наладили снабжение пищей и одеждой, стали лучше отапливать бараки, прекрасно поставлено медицинское обслуживание. Тем не менее, каторжный труд уносит множество жизней каждый день, все больше людей «попадают на Шмидтиху».[12]

Рассказы «свежих» лагерников полностью совпадали с информацией, полученной мной от Д.А. Яцыны. Подтвердилось его утверждение, что абсолютное большинство заключенных в настоящее время составляют бывшие военнопленные, затем – пособники оккупантам, затем – всякого рода националисты, затем «болтуны» и, наконец, всякого рода шпионы и диверсанты, большей частью – дутые. К «болтунам» Яцына относил и «инфантильные» (по его выражению) организации типа «За дело Ленина» и им подобные.

Ленька, Васька и Лешка не уставали возмущаться тем, что их судили за «добровольную сдачу в плен».

- Не нас судить надо, а Буденного и Тимошенко, допустивших окружение многих десятков тысяч советских воинов под Киевом и Харьковом. Нас взяли в плен ранеными, изможденными жаждой и голодом. Какой это цинизм говорить о «добровольной сдаче в плен»!

4. Эпилептик

Однажды к нам в камеру привели рыжеватого человека с испещренным оспой лицом. Он рассказал, что получил 10 лет «за оскорбление одного из руководителей партии и правительства». Все заинтересовались, в чем заключалось это «оскорбление». И вот что рассказал нам рябой.

Он был дважды контужен на фронте. Через несколько лет после возвращения из армии проявилось осложнение от контузии – эпилепсия, или падучая, как говорят в народе. Иногда припадки падучей у него беспричинны, но иногда вызываются нервным раздражением, гневом.

Вот зашел он однажды в правление колхоза в связи с тем, что ему неправильно начислили трудодни. Слово за слово – завязался спор. И тут случился с ним припадок падучей. Во время припадка он случайно задел и порвал портрет Сталина. Члены правления составили протокол, в коем значилось, что он умышленно выколол на портрете Сталина глаза. На суде прокурор требовал для него двадцатипятилетнего срока, но адвокат добился десятилетнего.

Только успел рябой закончить свой рассказ, как с ним начался припадок, и мы горько раскаивались в своем любопытстве. Я никогда прежде не видел припадка падучей, и с ужасом смотрел на происходящее. Рябой судорожно бился о цементный пол, о железные нары, весь покрываясь синяками и ранами и обливаясь кровью. Глаза закатились, изо рта обильно лилась густая слюна.

Держите его, а то убьется! – крикнул Зимин и первым бросился на рябого.

Вслед за ним несколько человек, в том числе и я. Мы попытались схватить его за руки, ноги. Но в мгновение рябой с дьявольской силой расшвырял нас в разные стороны. Я кубарем покатился в другой конец камеры и со всей силы ударился головой о нары. Несколько мгновений был без сознания, но затем пришел в себя. На лбу красовалась громадная шишка. А рябой, распростертый, лежал на полу, тяжело храпя и сопя. Все четыре силача наши с трудом сдерживали его. Наконец, припадок миновал. Рябого уложили на нары, тепло укрыли.

Пропадет человек ни за цапову душу, – с горечью сказал Зимин.

5. Кузнец Гончаренко и переводчик Бруно

Иногда в состязания по вольной борьбе включался высокий нескладный украинец Гончаренко. Но почли всегда его укладывали на лопатки, хотя он, наверняка, был сильнее прочих наших сокамерников (кроме четверки силачей).

Кузнец по профессии, Гончаренко лютой ненавистью ненавидел евреев, считая, что «еще Гонта и Железняк завещали всем честным украинцам нещадно искоренять это змеиное племя». Верно следуя этому завещанию, он участвовал в истреблении евреев в Бабьем Яру, за что и получил 10 лет. Но он не сожалеет о содеянном, ибо сам «батько Шевченко ненавидел жидов и призывал их истреблять». Особенно дружил Гончаренко с Филатовым, своим единомышленником по юдофобству.

У Гончаренко была какая-то внутренняя потребность над кем-то издеваться. Своей жертвой он избрал Бруно, военнопленного немца из Эльзас-Лотарингии, бабушка которого была француженкой. Бруно был, так сказать, немцем прошлого века – филистером, мещанином. Он был простоватым, добродушным, наивным. Голодные годы в лагере военнопленных выработали в нем склероз, он стал каким-то водянистым, одутловатым. Был он переводчиком в отряде, боровшемся против французских партизан-маки, затем был послан на Восточный фронт. И вот теперь за старые грехи получил от русских, союзников французов, 10 лет ИТЛ.

Так вот, не проходило и дня, чтобы Гончаренко не поиздевался над несчастным Бруно: то табак в суп подсыплет, то хлеб в парашу окунет, то «ненароком» в лицо плюнет. Однажды вся камера проснулась от дикого вопля Бруно: Гончаренко швырнул ему в лицо ботинок, и вся левая щека несчастного посинела.

- Бандит ты! Повесить тебя надо! – не вытерпел я.

- Молчи, жидовское отродье, – заорал Гончаренко и ударил меня.

Я нанес ответный удар, но тут же был отброшен в угол железным кулаком Гончаренко. Он подпрыгнул ко мне, чтобы ударить еще и еще, но тут подошел Ленька-великан, который только что проснулся. Мощным ударом он опрокинул Гончаренко, сдавил ему горло и прошипел:

- Обещай, гад, что не будешь бесчинствовать, а то удавлю.

Ленька, как ребенка, поднял его и уложил на нары:

С тех пор Гончаренко притих, как побитый пес.

6. Шахматные турниры. Ицик Кипнис

Кроме состязаний по вольной борьбе, в камере большим успехом пользовались шахматные турниры. Особый интерес они приобрели, когда к нам прибыли и на некоторое время задержались «фольксдойче»[13] Иттерман и еврей Герцриккен – оба инженеры и повторники-троцкисты, оба – мастера-второразрядники. Первый в молодости сыграл вничью с Ботвинником, второй – с Котовым; правда, когда те давали сеанс одновременной игры на двенадцати досках. Прекрасным зрелищем была игра мастеров между собой. Игра же их с другими была просто «избиением младенцев». Все были убеждены, что если бы не лагерь, то ходить бы Иттерману и Герцриккену в гроссмейстерах.

И вот в камеру прибыл третий шахматист, способный противостоять мастерам. Им оказался еврейский писатель Ицик Кипнис.

Кипнис начал печатать свои очерки и стихи в разных идишских журналах в 1922 г. Большой успех имела его повесть о жизни местечка в 1919 г. «Месяцы и дни. Хроника» (1926 г., русский перевод 1930 г.). Один из героев этой повести призывает евреев к беспощадной мести погромщикам.

На Кипниса цыкнули. Он на некоторое время притих, а затем переключился на детскую литературу и переводы: здесь и лгать не надо, и никто к стенке не поставит. На этом поприще он достиг заметных высот, был известен не только в СССР, но и за границей. После Второй мировой войны стало замалчиваться творчество еврейских писателей в СССР, в том числе и творчество Кипниса. В 1946 г. в США было торжественно отмечено его 50-летие. В СССР оно не отмечалось. Он стал испытывать и материальные затруднения. Представитель посольства США через еврейского поэта Давида Гофштейна передал Кипнису определенную сумму от имени ИКУФа (Всемирного идишского культурного объединения). Вскоре были арестованы ведущие деятели еврейской культуры и искусства. Арест Кипниса несколько задержался в связи с тем, что он попал под машину и повредил себе ногу. Поэт пролежал в больнице несколько месяцев, а через две недели после возвращения домой, ослабленный и прихрамывающий после перенесенной травмы, был арестован. Следствие продолжалось недолго. «За связь с иностранным государством и получение денег для ведения антисоветской деятельности» ему дали десять лет. «По божески» – единогласно заключили сокамерники.[14]

Кипнис выглядел куда старше своих лет. Он был дряблым и седым как лунь. Он проповедовал непротивление злу насилием и относился очень снисходительно к людским поступкам. Евреи-сокамерники прозвали его «Гилелем» (в честь еврейского мудреца, жившего два тысячелетия тому назад). В камеру вместе с Кипнисом пришел власовец Лукьянов, не получавший никаких передач. Кипнис делился с ним, как с родным братом. Кто-то заметил Кипнису:

- Ведь руки Лукьянова обагрены еврейской кровью!

- Знаю, – ответил Кипнис. – Но обстоятельства сделали его таким. Я много уделяю ему внимания и твердо уверен, что сделаю его человеком.

Староста камеры Данишевский терпеть не мог Кипниса за его непротивленчество.

Кипнис часами рассказывал мне и моим еврейским ровесникам-сокамерникам историю еврейской литературы и театра.[15]

С появлением Кипниса гегемонии Иттермана и Герцриккена в камерных шахматных турнирах пришел конец. Кипнис, большей частью, выигрывал у них. Но, в отличие от их художественной шахматной игры, игра Кипниса вызывала у меня отвращение. Суть ее сводилась к тотальному размену всех фигур, кроме пешек, в самом начале игры. Он умело принуждал противника к такому размену. Когда же у обоих противников оставались одни пешки, Кипнис неизменно побеждал своей машинально-безошибочной игрой. В редких случаях Иттерману и Герцриккену удавалось не допустить размена, и тогда они побеждали Кипниса.

Но вскоре и на Кипниса нашлась управа. Недельки через две-три после прибытия Кипниса, в нашу камеру были брошены трое «новеньких». Двое из них оказались для меня «старенькими». Это были Иван Ковач и Изя Резниченко. Третьим оказался украинский националист, студент-старшекурсник Ужгородского университета. На каком он был факультете – не помню, не помню и его фамилии. Помню только, что за его высокий рост и высокую островерхую черную шляпу прозвали мы его «Черномором». Он много говорил о гипнозе и телепатии. Кажется, что и сам он устраивал сеансы гипноза в камере.

В первый же день своего пребывания в нашей камере «Черномор» уселся играть с Кипнисом в шахматы. Первые два раза проиграл ему, но затем дольше никогда не допускал тотального размена фигур и всегда выигрывал. Против Иттермана и Герцриккена «Черномор» никогда устоять не мог. Его победы над Кипнисом многие сокамерники относили за счет его гипнотического воздействия на последнего.

Появление Изи Резниченко меня поразило. Ведь там, в 69-й камере, мы все, кроме Яцыны, считали, что он на свободе, ибо я получил зубную пасту и щетку – условный знак его встречи с моими родственниками. Но оказалось, что это лишь случайное совпадение.

Увидев меня, Изя бросился мне на шею и зарыдал:

- Десять лет! Загублены лучшие годы моей жизни!

Я брезгливо освободился от его объятий: за все время моего заключения это был единственный случай, когда мужчина принимает со слезами судебный приговор.

- Что у вас, Иван Иванович? – обратился я к Ковачу, отворачиваясь от Резниченко.

- Детский срок – десять лет, – спокойно ответил Ковач.

7. Отгадывание имен. «2 СУН 46»

Вскоре всех шахматистов, кроме Герцриккена, забрали на этап, и шахматные турниры в нашей камере прекратились. Но не надолго. Прибыло много юношей из украинских националистических организаций и пять членов еврейской националистической организации «2 СУН 46» – Борис Альтер, Аркадий Полонский, Леонид Будницкий, Марат Берковский и Гринштейн. Все новоприбывшие – страстные игроки в шахматы, но среди них резко выделялся Будницкий, который один мог соперничать с Герцриккеном.

Наряду с шахматами, «двасуновцы» были также страстными любителями игры в «отгадывание имен знаменитых личностей». В игре участвуют не менее трех человек: загадывающий, арбитр, отгадывающие.

1. Загадывающий шепчет на ухо арбитру: «Пушкин».

Отгадывающие – спрашивают, загадывающий отвечает: «Античность?» – «Нет». – «Новейшее время?» – «Нет». – «Средние века?» – «Нет». – «Новое время?» – «Да».

Отгадывающий имеет право первым задать следующий вопрос. Если загадывающий неправильно ответит хотя бы на один вопрос, ему засчитывается поражение.

3. Арбитр (объявляет следующую рубрику): «Часть света».

Отгадывающие-загадывающий: «Австралия?»–«Нет». – «Африка?»–«Нет». – «Азия?»–«И да». –«Европа?» – «И да».

Разумеется, что два последних вопроса задал один и тот же человек в силу сказанного в пункте 2.

Отгадывающие-загадывающий: «Турция?» – «Нет». – «Россия». – «Да».

Отгадывающие-загадывающий: «Военное дело?» – «Нет». – «Государственная деятельность?» – «Нет». – «Наука». – «Нет». – «Искусство или литература?» – «Да».

Отгадывающие-загадывающий: «Живопись?» –«Нет». – «Скульптура?» – «Нет». –«Проза?» –«И да». –«Поэзия?» – «И да». – «Драматургия?» – «И да».

Отгадывающие-загадывающий: «„Сон?”» – «Нет». – «„Герой нашего времени”?» – «Нет». – «„Медный всадник”?» – «Да».

Здесь рассмотрен далеко не оптимальный процесс отгадывания.

В этих играх большей частью побеждал староста камеры Данишевский, на втором месте был я, на третьем – Альтер.

Я симпатизировал этому хорошо сложенному коренастому мужественному юноше. Он очень тосковал по воле. Часами стоял он у окна, неподвижно уставившись в небесную синь. Под впечатлением его скорбной фигуры я даже сочинил стихи на мелодию известной народной песни «Последний нынешний денечек». Запомнилась лишь одна строфа:

Борис Альтер страстно мечтал стать литератором. Его кумиром был Константин Симонов. Когда Борис узнал о любовной связи Симонова с актрисой Серовой, он по почте отослал ему сборник его стихов и написал четверостишие:

Я указал Борису на несогласованность «ты» и «вы».

- Знаю, – ответил Борис. – Но я написал это одним махом, не задумываясь, и тут же отослал Симонову его книгу с этой записью, чтобы больше о нем никогда не думать.

- А продолжаешь ли ты писать стихи и в заключении? – спросил я.

- Написал я здесь всего лишь одно стихотворение, но оно мне нравится больше чего-либо, написанного мною прежде.

Стихотворение Бориса очень понравилось и мне, но я помню всего лишь две строфы из него:

О своей организации Борис мне ничего не рассказывал. Рассказал мне о ней его одноделец Аркадий Полонский, юноша с тонкими аристократическими чертами лица. Мне запомнилось следующее

Уроженцам 1930 г. Борису Альтеру и Аркадию Полонскому довелось почувствовать на своей шкуре проявления антисемитизма как в эвакуации, так и после возвращения в родной Киев. Их мучила совесть, что они бездействуют перед лицом ненавистников евреев, но ответ на мучительный вопрос «что делать?» долго не приходил.

В октябре 1946 г. довоенная соседка Аркадия Маргарита Грановская восторженно прочитала им главу 18 поэмы Маргариты Алигер «Твоя победа». Под влиянием этой поэмы Борис и Аркадий пришли к выводу, что необходимо пробудить национальное самосознание евреев, знакомя их с героическими эпизодами еврейской истории, с фактами проявления антисемитизма и со взглядами на будущее еврейского народа. С этой целью 2 ноября 1946 г., в субботу, Борис и Аркадий решили издавать рукописный журнал «Эйникайт» («Единство») и создать еврейскую молодежную организацию, которая занималась бы его распространением. Вскоре членами организации стали Маргарита Грановская и друзья Бориса – Марат Берковский, Леонид Будницкий, Гринштейн и Леонид Выходец. Последний был на два года моложе других. В первой половине 1947 г. вышло два выпуска журнала «Эйникайт». В первый выпуск вошли: отрывок из упомянутой поэмы Маргариты Алигер, рассказ о Маккавеях, небольшой очерк истории Палестины. В верхней части обложки журнала было начертано: «Евреи всех стран, соединяйтесь!», а в нижней части: «2 СУН 46» («аббревиатура» даты «суббота, 2 ноября 1946» ). Во второй выпуск вошли: подборка цитат из произведений еврейских писателей, рассказ о Бар-Кохбе, подборка фактов проявления антисемитизма и статья о создании в Палестине еврейского социалистического государства.[16] Журнал распространялся среди школьников-евреев.

Во второй половине 1947 г. организация «2 СУН 46» прекратила свое существование. Тем не менее, во второй половине 1949 г. «двасуновцы» были арестованы. Первым арестовали Бориса (12 июля), вторым – Аркадия (14 июля). Последней арестовали Маргариту (4 октября). В феврале 1950 г. «двасуновцам» зачитан приговор ОСО. Борис и Аркадий получили по 10 лет, остальные – по 5, в том числе и Ленька Выходец, хотя, в связи с ознакомлением с материалами следствия, «двасуновцы» считают, что Ленька активно сотрудничал с органами госбезопасности. Когда, перед зачтением приговора, мальчики оказались вместе в КПЗ на Лукьяновке, они обрушились на Леньку с угрозами. Поэтому после зачтения приговора его перевели не в камеру 113, как остальных мальчиков из «2 СУН 46», а в какую-то другую камеру.

8. Массажные соревнования

Вскоре все шахматисты и молодые «отгадыватели знаменитостей» ушли на этап. Отгадыванием продолжали заниматься лишь Данишевский, Толстой и я. Молодые украинские националисты предпочитали другую, более полезную, по их словам, игру, «являющуюся репетицией к грядущим испытаниям». Называлась она просто «массажем».

Поочередно каждый из участников раздевался по пояс, и ему делали «массаж», являющийся настоящей пыткой. Элементы «массажа»: «шпильки», «качалки», «барабан», «аплодисменты», «ход слонов» и т.п. Поскольку часов не было, то рядом стоял «секундант», отсчитывая условное время – «раз, два, три…». Задача заключалась в том, чтобы как можно больше времени терпеливо принимать «массаж», не издавая ни звука. Чтобы массаж прекратился, надо было сказать «хватит». «Массажируемому» засчитывалось число очков, равное последнему числу, названному «секундантом» к моменту прекращения «массажа».

Я вспомнил свой опыт со спичками и тоже включился в игру. Вначале я принимал «массаж» непродолжительное время, но вскоре уверенно стал приближаться к первому месту. Это стоило мне бессонных ночей: вся спина моя горела, и я не мог уснуть. Мою карьеру на этом поприще прервал Данишевский. Увидев в бане мою иссиня-красную спину, испещренную отпечатками различного калибра пальцев, он устроил мне шумный скандал, и я вынужден был отказаться от участия в «массажных соревнованиях».

9. Молодые украинские националисты

Из молодых украинских националистов мне запомнились четверо: двое постарше – Власенко и Чередниченко, и двое помоложе – Сорока и Пешков.

У Власенко была лишь правая рука. Левую руку он потерял в 1944 г., когда русские вернулись в их деревню и сразу же погнали неподготовленную молодёжь на передовую. Большая часть этой молодёжи погибла, так что Власенко еще счастливо отделался.

Отправку неподготовленной молодёжи на передовую он так и не смог простить большевикам и стал их заклятым врагом, примкнув к бандеровскому подпольному движению.

Он считал, что надо изучать опыт всех антисоветских боевых движений, включая опыт УВВ (Украинськэ Вызвольнэ вийсько), БОА (Белорусская освободительная армия) и РОА (Русская освободительная армия).

Власенко пыжился тем, что его фамилия созвучна фамилии генерала Власова, перешедшего на сторону немцев. Будучи ярым антисемитом, Власенко со смаком повторял слова, якобы сказанные генералом Власовым после подписания краковской «Декларации свободных народов России» (декабрь, 1943): «Под этой Декларацией стоят подписи представителей всех крупных народов России. Только подписи представителей недостойных жидов-космополитов нет под этой Декларацией».

Как и остальные украинские националисты, Власенко считал, что антисемитизм станет беспредметным, если все евреи уберутся в Палестину.

Чередниченко был арестован во время отбывания воинской повинности. Только благодаря счастливой случайности он отделался «детским сроком» (10 лет).

Я почему-то понравился ему, и он был со мной откровеннее, чем с кем-либо в камере.

- За Черноморскую Федерацию, – ответил Чередниченко.

- За Черноморскую Федерацию? – изумился я. – Да ведь не существует такого географического понятия!

Не существует сегодня, но завтра – будет существовать! – уверенно заявил Чередниченко.

- Но разъясни мне детально! Я ничего не слыхал о твоей федерации, – попросил я

- Много знать будешь – состаришься. Спать пошли! – сказал Чередниченко.

Но на следующий день он уступил моей просьбе.

Под Черноморской Федерацией подразумевается союз Украины, Белоруссии, Грузии, Дона, Кубани и Терека, с центром в Киеве. Это движение является синтезом демократических национально-освободительных движений перечисленных районов Советского Союза. Недавно в Одессе состоялось учредительное собрание этого движения.

Но какое отношение имеет Белоруссия к Черному морю?

- Белоруссия в силу своего географического положения не может быть самостоятельной экономико-политической единицей. Лучшие представители белорусского национально-освободительного движения поняли это. Поняли, что Белоруссия после развала Советского Союза должна будет примкнуть к одному из соседей – к Украине, Польше, России или к Прибалтийской Федерации (Латвия, Литва, Эстония). История учит, что союз с Польшей или Россией пагубен для Белоруссии. Прибалты – чужды славянам. Остается одно – союз с Украиной, вхождение в Черноморскую Федерацию.

- Ты сказал: «прибалты чужды славянам». Но не менее чужды им и грузины. Как же вы предусматриваете вхождение Грузии в Черноморскую Федерацию? Не лучше ли бы ей войти в федерацию Закавказскую, если считать ее неспособной к самостоятельному политико-экономическому существованию?

- История учит, что федерация грузин, армян и азербайджанцев нецелесообразна в силу непримиримой вражды между этими народами. После развала Советского Союза азербайджанцы, по всей вероятности, примкнут к Ирану или Турции, на что никогда не пойдут армяне или грузины. И если представители грузинского национально-освободительного движения изъявляют желание быть в одной федерации с украинцами, нам остается только приветствовать это. Вопрос с Арменией и Северным Кавказом остается открытым. На сегодняшний день там не выкристаллизовалась какое-либо сознательное национально-освободительное движение.

- А что с Крымом? Он тоже войдет в Черноморскую Федерацию или останется изолированной русской областью? А если войдет, то вернутся ли туда его старые хозяева – крымские татары?

Крым не останется русской областью, какой он искусственно и насильно сделан всего пять лет назад. Не вернутся сюда и крымские татары, которые понесли возмездие за свои давние набеги на славянские земли и свое недавнее сотрудничество с немцами. Географически и экономически Крым является естественной и неотъемлемой частью Украины, как и часть граничащих с Украиной областей России.

- А с Кубанью что? Кубанцы ведь – почти украинцы.

- Да. Кубанцы – это почти украинцы, подобно тому как австрийцы – почти немцы. Лучше всего, если бы Кубань стала неотъемлемой частью Украины. Но ей будет предоставлен выбор в рамках федерации: либо войти в состав Украинской республики, либо в состав Казацкой (наряду с Доном и Тереком), либо образовать Кубанскую республику.

- В отличие от бандеровцев и других течений украинского национально-освободительного движения, нам чужд антисемитизм. Мы желали бы, чтобы евреи участвовали в нашей борьбе и в строительстве нашей жизни, но если кто захочет ехать в Палестину, мы, конечно, препятствовать не будем.

Чередниченко внимательно посмотрел на меня и спросил:

Чередниченко отскочил, как ошпаренный, и больше со мной не разговаривал. Я горько сожалел о сказанном: о социально-экономических идеалах движения за Черноморскую Федерацию я ничего не успел узнать.

Пешков и Сорока были студентами двух различных киевских техникумов. Им было примерно лет по 19. Сорока отличался своей высокой средней температурой тела: не 36, 6, а 40 градусов по Цельсию. Эта температура дважды спасала его от отправки на этап в Норильск и на Воркуту.

Пешков более смахивал на грузина или осетина. Это он больше других отличался в истязаниях моей спины во время «массажных соревнований». Но мы всегда были очень дружны с ним. Я с удовольствием слушал его рассказы о том, как он скрывался от органов безопасности, как разбрасывал и расклеивал листовки.

10. «Борец за дело Ленина»

Был в камере еще один юноша – «борец за дело Ленина», каких в то время много было в Москве и Ленинграде, но очень мало было в других местах СССР. Каким образом его занесло в Киев – не знаю и почти ничего об этом юноше, кроме его взглядов, не помню.

«Борцы» считали, что Ленин всегда и во всем был прав, что если бы все шло по Ленину, то в России был бы рай земной. Но вот преемники Ленина, а в первую очередь – Сталин, все извратили, и надо провести почти что новую революцию, чтобы спасти ленинизм.

Я не разделял этих взглядов, считая, что в России все идет «по Ленину», что все ужасы советской действительности – неизбежное следствие преждевременного построения социализма в России, вопреки воле ее крестьянского большинства. При каждом удобном случае я повторял: «Если палкой загонять в рай – рай превратится в ад. Для Ленина же характерна палка, он – преступник №1 в трагедии народов, населяющих Россию».

Но юноша, о котором идет речь, был мне очень симпатичен. Своими зажигательными речами он создал у меня впечатление, что «движение за дело Ленина» – широкое народное движение. Когда я исполнил ему свою песню «Смерть врага народа», он сказал:

Я очень прошу тебя написать еще одну песню, из которой явствовало бы, что завещание борца за благо народа, объявленного врагом народа, подхвачено молодым поколением, ведущим борьбу со сталинской тиранией.

Вскоре я сочинил песню «Россия молодая», которая начиналась так:

11. Михаил Давидович Данишевский

В 113 камере я пробыл около 10 месяцев (ноябрь 1949 – август 1950). За это время почти полностью сменился состав камеры, но два человека были в ней до меня и остались после меня. Это – староста камеры Данишевский и его сосед по нарам, пятидесятилетний капитан Днепровского речного судоходства с молодцевато подкрученными кверху черными усами, с вечно смеющимися глазами и вечной трубкой в зубах. Несмотря на свои смеющиеся глаза, капитан был крайне молчалив, почти ни с кем не разговаривал. О нем знали только одно: он получил 10 лет за то, что продолжал быть капитаном своего речного парохода и при немцах.

Михаил Давидович Данишевский родился в 1897 г. в Виленской губернии. В 1919 – 1935 гг. работал журналистом в Харькове, а когда столицей Украины стал Киев, переехал туда. Он специализировался по искусству, социологии, политэкономии, а главное – по международным отношениям. Был одним из лучших партийных экспертов по последнему вопросу, и поэтому его назначили заведующим иностранным отделом газеты «Радянська Украина» – центрального органа украинской компартии. Он был также лектором по ряду курсов в Высшей партийной школе при ЦК КП(б)У и часто выступал в качестве референта первого секретаря ЦК КП(б)У – Н.С.Хрущева.

Хрущев очень ценил Данишевского и долго не соглашался санкционировать арест этого члена ЦК. И все-таки санкционировать арест пришлось: против Данишевского были собраны тяжкие улики.

Данишевский говорил, что пора перейти к более гибкой внутренней и внешней политике; что Сталину, заслуги которого неоценимы, пора отдохнуть и что следует назначить энергичного и эрудированного преемника ему; что ахиллесовой пятой нашей экономики является сельское хозяйство, которое ведется по рецептам А.А.Андреева, и что хорошим министром сельского хозяйства СССР мог бы быть Н.С.Хрущев, если окружить его компетентными экспертами; для генерального секретарства, даже в рамках Украины, Хрущев не годится: очень уж низок уровень его культуры, уж очень импульсивен его характер.

Все вышеизложенное квалифицировалось органами МГБ как «гнусная клевета на руководство партии и правительства и на их деятельность».

Второй пункт обвинения гласил: «клевета на национальную политику партии и правительства и ущемление национальных кадров».

«Клевета» эта заключалась в том, что Данишевский говорил об усилении антисемитизма на Украине в послевоенный период и о том, что ЦК КП(б)У и ее первый секретарь не только не ведут борьбу с антисемитизмом, но даже сами поощряют его. «Ущемление национальных кадров» заключалось в том, что Данишевский был беспощаден на экзаменах в партийной школе, не считаясь с национальностью и социальным происхождением слушателей партийных курсов. Ему ставили в вину высокий процент евреев на курсах и в редакции его газеты. «Вы объевреиваете украинскую партийную школу и украинскую газету. Вы топите на экзаменах украинцев и изгоняете их из редакции», – говорили ему. «У меня лишь два критерия, – отвечал Данишевский, – интеллектуальные способности и деловые качества. Оболтусы и головотяпы не нужны ни партии, ни прессе».

Данишевский получил 10 лет. Все очень удивлялись неслыханно мягкому по тем временам приговору по такому делу.

- Это так не останется, – разъяснял он. – Или произойдут перемены в верхах – и меня реабилитируют, или раздуют дело – и меня отсюда живым не выпустят.

И, действительно, его уже после суда время от времени вызывали на допросы, тщетно пытаясь превратить индивидуальное дело в групповое. Это подкашивало его здоровье, но он внешне «вида не подавал», вечно шутил и смеялся. Просидев на Лукьяновке около двух лет, он умер. Живым его оттуда не выпустили…

Данишевский выделялся массивным черепом, высоким лбом, широкими усами, густыми бровями, большим красным картофелеобразным носом и маленькими темно-карими глазами, не по годам дряблым телом и авитаминозными белыми и желтыми пятнами на коже рук. Он обладал беспокойным шумным нравом и холерическим темпераментом.

Несмотря на то, что каждая из этих деталей в отдельности мало привлекательна, в целом Данишевский производил почти на всех положительное впечатление, действуя на многих гипнотизирующе. В житейских вопросах он был скромен и добр, но во время диспутов он преображался, «входил в раж», не жалел слов и выражений для шельмования своих противников. Подобный раж вызывала у него также игра в домино, излюбленное занятие заключенных.

Двадцать пять лет прошло с тех пор, а образ Данишевского стоит перед моими глазами как живой. Недавно прочел я книгу Н.Валентинова «Мои встречи с Лениным» и неожиданно обнаружил три черты, общие для Ленина и Данишевского: гипнотизирующее влияние на окружающих, «вхождение в раж», засовывание больших пальцев обеих рук в карманы жилетки и сжимание остальных пальцев в кулаки во время диспутов.[18]

Данишевский отличался феноменальной памятью. Ему ничего не стоило на любую гуманитарную тему прочесть двухчасовую лекцию, снабженную детальной хронологией и ссылками на первоисточники. Систематически он читал по памяти стихи и поэмы русских классиков, охотнее всего – Пушкина.

- Михаил Давидович! Это у вас от рождения такая память?

- Нет, друг мой, – ответил он. – От рождения память моя – ниже среднего. Нынешним уровнем памяти я обязан моему учителю латыни: он заставлял меня ежедневно заучивать наизусть одну-две страницы из Вергилия, Горация, Цицерона, и результаты налицо. Я и вам советую постоянной тренировкой укреплять свою память. Возьмите любой текст и заучивайте ежедневно страницу-другую. Через пару месяцев память ваша преобразится.

Я не последовал совету Данишевского, и зря… Если бы я заучил хоть ничтожную долю того, что прочел во время 10-месячного пребывания на Лукьяновке, то память моя была бы значительно лучше, чем теперь. А если бы запомнил услышанное от Данишевского, то был бы значительно эрудированней. Вспоминаются лишь общие туманные очертания наших бесед.

Как-то раз, возмущенный разгулом великорусского шовинизма («русское первенство», «русский приоритет» и т.п.) и гонением на космополитов, я заметил, что это – симптомы реакционности режима, несогласного с духом времени.

- А каков он, «дух времени», в этом аспекте? – спросил Данишевский.

- Интеграция наций и государств в духе лозунга Соединенных Штатов Европы, – залпом выпалил я.

- Дался же он вам этот пресловутый лозунг «Соединенных Штатов Европы»! Даю вам слово: пройдет лет двадцать-тридцать, а этот лозунг все еще останется благим пожеланием, ибо на сегодняшний день кристаллизация, а не интеграция наций и государств соответствует духу времени, хотим мы этого или не хотим. Кристаллизация наций в Азии и Африке будет злободневной еще не менее чем полстолетия. Будут злободневными еще много времени проблемы национально-освободительного и политико-экономического движений народов Латинской Америки. Еще долго не утихнут близорукие распри хорватов и сербов, греков и турок, валлонов и фламандцев, англичан и ирландцев, басков и испанцев и т.д. и т.п. Так что дух времени, к моему и вашему сожалению, – не интернационализм, а национализм, не дружба, а вражда народов. Такова реальность. Но отсюда отнюдь не следует, что надо плестись в хвосте событий и скатываться в болото шовинизма и антикосмополитизма. Ведь сам Маркс с гордостью называл себя космополитом. Нужно внести коренные коррективы в нашу внутреннюю национальную политику. О том, что здесь далеко не все благополучно, свидетельствует размах национализма в Прибалтике, на Украине и в Белоруссии. Я не уверен, что вскоре национализм не охватит Закавказье и Среднюю Азию.

Тут Данишевский остановился и в упор спросил меня:

- Не понимаю я вас, друг мой. С одной стороны, вы осуждены за националистическую деятельность, а с другой – душой болеете за космополитов. Как это у вас увязывается?

- Никакой неувязки у меня нет, – ответил я. – По национальному вопросу я различаю три позиции: шовинизм, интернационализм и космополитизм. Шовинисты думают лишь о своей нации, считают ее превыше других, стремятся к ее усилению и укреплению за счет других наций любыми средствами. Интернационалисты считают необходимым сохранение и развитие всех существующих наций на базе честного сотрудничества, дружбы и равноправия. Космополиты считают нецелесообразным сохранение наций и стремятся к слиянию всех наций воедино. Я – интернационалист, и космополитам сочувствую не потому, что являюсь их единомышленником, а потому, что борются с ними негодными средствами и с позиций шовинизма. Национализм – это временная позиция шовиниста или интернационалиста до тех пор и поскольку его нация находится в угнетенном или катастрофическом состоянии. А именно в таком состоянии и находится на сегодняшний день еврейский народ.

Я не во всем был согласен с Михаилом Давидовичем, но редко перечил ему, боясь разгневать его и очень дорожа его обращением ко мне «друг мой».

Когда я закончил свою песню «Молодая Россия», я захотел посвятить ее Данишевскому. В первой редакции песни была строфа, которую я затем убрал:

Данишевский, услышав это, затопал ногами и замахал руками:

- Никогда и ни при каких обстоятельствах я не приму стихов, где такое говорится о большевиках! Вы, друг мой, просто не понимаете такой категории, как историческая необходимость. Мир был поставлен перед дилеммой: или продолжать жить по-старому, или, сделав невероятное усилие, повернуться лицом к новой жизни. Старый, капиталистический образ жизни это – низменный прагматизм, жизнь без идеалов, без веры в лучшее будущее; это – жизнь сегодняшним днем, жизнь во имя наживы и личного наслаждения, это – право сильного, царство эксплуатации, кризисов, безработицы и войн. Старый образ жизни – это царство несправедливости, индивидуализма, эгоизма и квазисвободы. Не все ладно и в новом образе жизни. В борьбе с защитниками старого поборники нового часто перегибают палку, бывают несправедливыми. Взяв на себя непосильный труд, изнемогая под страшной ношей, они нередко халатно относятся к своим обязанностям или злоупотребляют своим служебным положением. Они ведь всего лишь люди и не лишены человеческих слабостей. Но не в этом суть. Суть в устремлении к лучшему будущему, в вере в завтрашний день, в неизменном, хотя и медленном, росте благосостояния, в планомерности, в праве на просвещение и культуру, на труд, образование, медобслуживание и социальные услуги. Новый образ жизни – это царство коллективизма, взаимопомощи, дружбы народов, мира. В этом духе воспитывается наша смена, подрастающее поколение. И если сегодня наши руководители, порождение старого мира, полны пороков, то завтра придут им на смену новые люди, лишенные этих пороков. И произойдет это мирно, без всякого там «восстания», которое вы накликаете, не осознавая того, что говорите. Поверьте мне, старому волку: никаким восстанием и не пахнет сегодня. Если же произойдет столкновение двух миров, капиталистического и социалистического (во что я не верю), то в этом столкновении победит мир социалистический на счастье и благо всего человечества. Каждая формация начиналась с мрачного периода. Им начиналась и социалистическая формация. Но это – преходящее явление. Вы доживете до светлых времен.

Тщательно подбирая слова, чтобы не обидеть Данишевского и в то же время вкратце изложить свою позицию, я ответил ему:

- На знаменах капитализма написано «Свобода», но есть лишь квазисвобода. Для счастья человечества нужны Свобода и Справедливость. В условиях квазисправедливости бороться за свободу невозможно, а в условиях квазисвободы бороться за справедливость – возможно. Поэтому я предпочитаю «старый образ» жизни «новому», как предпочел бы излечимую болезнь неизлечимой. К сожалению, я не могу разделить вашу веру в смену руководства. Руководство – продукт системы. А порочную систему можно упразднить не мирным путем, а лишь путем революционного восстания.

Я быстро отошел, чтобы между нами не разгорелся спор. Недели две мы не разговаривали, но затем я не выдержал и подошел к Данишевскому, чтобы поделиться с ним своим впечатлением о статьях Н.Чернышевского в «Современнике». По решению Совнаркома, сборники «Современника» были переизданы в 1919 г. Это издание и попало в нашу камеру из тюремной библиотеки. Меня поразила идея Чернышевского о том, что каждые 20-30 лет наблюдается новая вспышка политико-экономической активности из-за того, что в жизнь вступает поколение, родившееся во время предыдущей вспышки. Эта идея вытекала из антропологического взгляда на историю и была созвучна моим идеям архиархата.

Данишевский вначале косо посмотрел на меня, но вскоре наши дружественные отношения возобновились. Ему тоже понравилась идея Чернышевского. Мы пришли к выводу: если эта идея верна, то в конце 60-ых годов следует ожидать общественно-политической вспышки…

Как-то раз, незадолго до того как я покинул Лукьяновку, я попросил Данишевского рассказать мне об Израиле. Я не просил об этом прежде, ибо знал его отрицательное отношение к сионизму. Рассказ Данишевского превзошел все мои ожидания.

Он восторженно рассказывал о героических делах халуцев[19] первой, второй и третьей алии.

- Именно эти люди оживили пустыню, заложили фундамент экономики страны, основали мощное профсоюзное объединение, создали армию и государство. Именно эти энтузиасты перевернули с головы на ноги ненормальную социальную пирамиду еврейского народа и сделали ее нормальной. Именно они сотворили чудеса: евреи стали земледельцами, стали воинами. И какими воинами! Горстка смельчаков навела ужас на англичан, разбила наголову несметные полчища семи арабских стран! Теперь в Израиль текут новые «репатрианты» – как их там называют. Сказать по правде – я невысокого мнения о них. Это – далеко не халуцы. Уже «репатрианты» из Польши и Германии понизили моральный уровень Ишува[20]. Теперь же качество «репатриантов» будет все падать и падать, а это не приведет к усилению Израиля…А в окружающем его арабском мире будет все расти и расти солидарность. Советский Союз, борясь с англо-французским и американским империализмом, будет всегда и во всем поддерживать арабов. Так что перспективы Израиля весьма и весьма мрачны. Вот почему, несмотря на мою большую симпатию к создателям Израиля, я всегда советую евреям СССР не стремиться туда, – с горечью в голосе закончил Данишевский. И внезапно добавил, блеснув жгучим огнем своих темно-карих глаз: – А все-таки я хотел бы сейчас быть там. Хотя бы на краю пропасти, хотя бы курьером[21], но там!

Сказав это, он быстро забился в свой угол и весь день не выходил оттуда.

12. Последние недели на Лукьяновке

- Вскоре после этого ошарашившего меня эпизода к нам в камеру бросили невысокого краснощекого паренька с выпуклыми светло-карими глазами. Это был известный мне по рассказам «двасуновцев»Ленька Выходец.

Ленька был моим ровесником, был очень разговорчив и беззаботен. Он ко всем подходил, со всеми знакомился, щедро делился своими обильными передачами.

Подошел он и ко мне, но я тут же дал понять, что не желаю с ним разговаривать. Он отошел и как ни в чем ни бывало продолжал беззаботно болтать с другими сокамерниками. Он обратил внимание, что я редко получаю передачи, и несколько раз пытался меня угощать, на что я ответил презрительным враждебным взглядом.

В конце концов ему стало тягостно мое враждебное отношение, и он пожаловался на меня Данишевскому. Тот затянул его в свой угол и продержал там пару часов. Ленька выскочил оттуда красный, как вареный рак. Данишевский подошел ко мне и сказал:

- Я учинил Леониду Выходцу допрос. Он действительно повинен в провале киевской молодежной еврейской организации «2 СУН». Но есть смягчающие обстоятельства его вины, позволяющие простить ему. Ему было пятнадцать лет, и он обожал свою учительницу русского языка и литературы. Он делился с ней всеми своими печалями и радостями. Поделился он с ней и самой сокровенной новостью – о своем вступлении в «2 СУН», ибо верил, что борьба с антисемитизмом – в интересах России, а учительница, конечно, – горячий патриот России. И не ведал он того, что она – супруга капитана МГБ, что она обо всем рассказывает своему мужу, который сразу же завел дело на «2 СУН»… Я верю, что мальчишка не лжет, и считаю очень важным, чтобы вы изменили отношение к нему. Если этого не случится, сокамерники заклеймят Леонида «предателем», и его удушат или зарежут в камере или в лагере.

Я долго обдумывал слова Данишевского и, наконец, решил, что он прав. Когда Ленька получил очередную передачу, он опять подошел ко мне, чтобы угостить, я протянул ему руку, и отношения между нами перестали быть враждебными, хотя симпатией к нему я не воспылал. Мы играли в домино (излюбленное занятие Данишевского), в шахматы и в «отгадывание знаменитых личностей». Ленька очень любил эту игру.

Пребывание в камере все более и более тяготило меня. Хотелось вырваться в лагерь. Пусть там холод, голод и каторжный труд, но все-таки больше воздуха и относительно больше «свободного хождения». Сокамерники советовали мне поставить вопрос ребром перед тюремной администрацией: ведь меня присудили к лагерям, а не к тюрьме; ведь в апреле мне уже исполнилось восемнадцать лет. С одной стороны, мне хотелось последовать этому совету, с другой – не хотелось связываться с тюремщиками. И еще: очень не хотелось расставаться с Данишевским, с которым мы просто-таки породнились.

И вот как-то в августовский полдень меня и Леньку вызвали с вещами. Очень тяжелым было мое расставание с Михаилом Давидовичем. Еще более тяжелым, чем расставание с родным отцом. Расставаясь с отцом во время памятного свидания в ноябре прошлого года, я твердо верил, что мы еще с ним увидимся. Расставаясь с Данишевским, я предчувствовал, что это – расставание навеки…

[1] Четвертак – 25 лет.

[2] ОП – «оправочный пункт» – своеобразный «дом отдыха» в лагере, куда временно направляли заключенных, доведенных до дистрофии, с целью сделать их вновь пригодными для эксплуатации.

[3] Бирка с фамилией заключенного привязывалась к его ноге в морге.

[4] Все это – предосторожности, чтобы в гробу не вынесли живого человека с целью устроить побег.

[5] Петр Столыпин – премьер-министр России (1906 – 1911). Прославился не только прогрессивными экономическими реформами, но и жестокими репрессиями против революционеров-террористов. В его «честь» виселицу стали называть «столыпинским галстуком», вагон для перевозки заключенных – «столыпинским». «Столыпинским» называют также корпус Лукьяновской тюрьмы, где содержатся заключенные до зачтения приговора.

[6] Раскурочил – забрал по частям.

[7] Шавка – мелкий воришка (несовершеннолетний).

[8] Что-то наподобие “Билетиков” у Марка Твена. Слова и мелодия столь назойливы, что когда вспоминаешь их, то ни о чем не можешь думать, а, как попугай, механически повторяешь их.

[9] ЗИЦ – сиди (на идиш).

[10] Крадек – вор (по-польски).

[11] Эта контузия имела роковые последствия для моего отца. В комплексе с переживаниями в связи с моим арестом она привела к хроническому энцефалиту, перешедшему в паркинсонизм (дрожательный паралич) и, наконец, к мучительной смерти 17 августа 1961 г.

[12] «Попасть на Шмидтиху» (местный лагерный жаргон) – быть захороненным на кладбище для заключенных, расположенном на горе в окрестностях Норильска, названной «горой Шмидта» в честь известного исследователя Заполярья О.Ю. Шмидта.

[13] Фольксдойче – немец, родившийся не в Германии (в частности – в России).

[14] Интересно отметить, что 19 мая 1947г. в лодзинской газете на идиш «Новая жизнь» Кипнис опубликовал статью «Без хитростей и без подсчетов», в которой, в частности, говорилось: «В последние несколько лет я стал очень фанатичным. Все, что выжило, тревожит меня. Когда я вижу еврейского студента, милую девушку, мужественного и сильного солдата, академика или просто еврея, мне хочется говорить с ними на идиш. Я бы хотел, чтобы все евреи, которые ходят по улицам Берлина, как знак победы носили на груди, рядом с наградами, маленькую прекрасную еврейскую звезду. Я бы хотел, чтобы евреи говорили со мной на моем родном языке».

[15] Освободился осенью 1954 г. в ходе генерального пересмотра политических дел. До 1958 г. ему не разрешалось жить в Киеве, и он поселился в пригороде – Боярке. Когда развернулось движение за алию, читал ее активистам лекции по еврейской истории и литературе, кое-кого обучал ивриту и идиш. Умер в 1974г.

[16] О конкретном содержании 1-2 выпусков журнала «Эйникайт» я узнал лишь летом 2003 г.

[17] В сборнике «Путь» это стихотворение называется «Россия молодая».

[18] Глава о Данишевском написана в 1975 году.

[19] Халуц (иврит), здесь – первопроходец.

[20] Ишув (иврит), здесь – совокупность всех еврейских общин Палестины до возникновения государства Израиль.

[21] Для маститого журналиста курьер – презренная профессия.

	Ах, милая, родная мама! Получишь письмо ты мое, Получишь и горько заплачешь, Как вспомнишь сынка своего.
		На пять лет свободы лишили. Пять лет ни за что просижу. Ах, братцы! Когда же на волю, Когда я в свой дом попаду?
	Вот слышно: этап набирают. По камерам крики и гам. Ах, братцы, куда отправляют? Поедем мы строить канал!
		Мы ехали быстро и долго, Вдруг поезд, как вкопанный, стал. Кругом только лес да болота… Вот здесь будем строить канал!
	К каналу проложим дорогу, И будет дорога ровна. А сколько костей под дорогой? Пропитана кровью она!

Не для меня весна придет, И Дон широкий разольется, И сердце радостно забьется В избытке чувств – не у меня…
		Не для меня взойдет луна, Осветит все поля и рощи, И соловей, весну встречая, Он будет петь – не для меня…
	Не для меня цветут сады, Распустит роза цвет душистый… Сорвут цветок – и он увянет, Такая участь ждет меня…
		Не для меня Пасха придет, Вокруг родные соберутся, Вино по рюмочкам нальется… Такая жизнь – не для меня.
	А для меня народный суд Осудит сроком на три года, Возьмет конвой меня жестокий И отведет меня в тюрьму.

	А для меня ОСО в Москве Свой щедрый четвертак[1]* отвалит.* Возьмет конвой меня жестокий, Отправит в дальни лагеря.
		И отвезет меня в Сибирь, Пошлет на тяжкие работы: На рудники и на каналы И на таежный лес-повал.
	И станут голодом морить, И кровь до капельки иссушат. И ни ОП[2], и ни больницы Мне вновь здоровья не вернут.
		И я угасну, как свеча, И бирку мне к ноге привяжут.[3]. На вахте строгий надзиратель Пробьет мне череп молотком.[4]
	И, наконец, найду покой Я на опушке, на таежной, Где сотни тысяч заключенных Навеки спят спокойным сном.

		Алла верды – ЦК с тобою, И Сталин есть его пророк! А если бредишь ты борьбою – Вон на Восток! Вон на Восток!
	В снегах Сибири ты остудишь Былых речей горячий тон. Подальше едешь – тише будешь! Таков закон! Таков закон!
		Закон советский вечно в силе: Ты кайся сотни раз в грехах – Припомнит деда Джугашвили – Секир башка! Секир башка!
	А если ты хоть слово пикнешь, Захочешь почесать язык, То некто в бурке грозно крикнет: «Руби в шашлык! Руби в шашлык!»
		Посеяв горем и бедою, Пожав лавровые венки, Он едет кровь смывать водою – В Ессентуки! В Ессентуки!
	Толпа и шум в советском стиле. Оркестр. Стража. Дым и пар. На отдых едет Джугашвили. «Кончал базар! Кончал базар!»

		Вперед, друзья! Расплата наступает. Пылает месть карающим огнем На светлый путь отцы благословляют, На смертный бой за Правду мы идем.
	А Правда эта вышла из-под спуда, Вдохнула чистый воздух грозовой! Она идет среди простого люда Окраиной рабочей заводской.
		Какой позор – в лохмотьях наши сёла, Какой позор – голодны города. Растоптаны с цинизмом серп и молот, Опошлена, надругана звезда.

		Феодализм новейший процветает. Стал коллектив обузой для людей. «Социализмом» это называет Палач страны, кавказский лиходей.
	Кричат, что угнетаем где-то негр. Их возмущает смиттовский закон. А попирают право человека Похлеще, чем Тиберий и Нерон.
		Святая Русь! Страдала ты немало. Тебя топтал тевтон, монгол и лях. Ты в казематах царских изнывала, И вырос Сталин на твоих костях.[17]

			Веток шелест. Днепра рокот. Я с тобою, черноокой. Это – в прошлом недалеком. Это – в будущем далеком.

	Я твои ласкаю груди В голубой оправе жилок. Это все – когда-то будет. Это все – когда-то было.