Дина Ратнер

Стрелец в созвездии Рака

Первым и единственным народом, составившим повествование о своей

истории в зависимости от отношения с Всевышним, оказались евреи.

Астрономы изучают и классифицируют астероиды, если не удастся изменить их траекторию и предотвратить столкновение с землей, то хотя бы смогут предупредить людей о месте падения. Океанологи ныряют с подводными камерами на дно океана – ищут первую мантию земли, раскрывающую тайну зарождения всего живого. Открытия биологов связаны с медициной. А я…, я хочу понять диалог человека с Богом на протяжении веков. История не знает общества без религии. Многобожие язычников имело свои основания – то было инстинктивное желание найти связь с природой и тем самым ослабить зависимость от неё. Задобрив соответствующих богов, надеялись унять их гнев.

В моем отношении к Всевышнему тоже страх. Страх и надежда. Меняется время, место, возраст, а душа остается той же – и все те же чувства, устремленность ума. Я всегда ждал некоего прозрения. С годами сознание своей значимости, мания величия, выражающаяся в желании познать замысел Бога о сотворении человека, ослабевали; теперь понимаю, если и возможно такое, то это уже будет в другом – Высшем мире.

Мои первые воспоминания: темная холодная комната с занесенным снегом окошком и вой ветра. Чтобы стало теплей, нужно накрыться с головой и подтянуть колени к подбородку. Только долго так не пролежишь: под одеялом темно и скучно. Мои мамы – мама Хая, мама Фира и папы – папа Арон, папа Феликс работают на военном заводе, дома их можно видеть только ночью спящими, и то не видеть, а слышать в темноте их дыхание. Несколько раз на день ко мне заходит закутанная в толстые шали страшная старуха, что живет по соседству. Посмотрит и уйдет. Я всё жду, не заговорит ли со мной эта баба-яга с одним зубом, но она только зыркнет из-за опущенного платка и тут же закрывает за собой дверь. Могла бы и не приходить, только холода напустила, пока открывала дверь. Мне скучно, я пытаюсь процарапать щелку в покрытом ледяными узорами окне, чтобы хоть что-нибудь увидеть, хоть краешек снежного сугроба. Я уже съел оставленный мне на день хлеб и гадаю: принесет ли сегодня мама Фира сладкие кубики, которые быстро тают во рту. Кубики эти делают для фронта на заводе, где работает мама Фира. Из разговоров родителей я знаю, что она прячет их на себе и помертвевшая от страха, проходит через проходную. Если найдут – расстреляют. Я научился произносить волшебное слово «гематоген» – так называются те кубики, что, как говорят мои родители, спасли мне, худосочному ребенку, жизнь.

– Не уходите, мне страшно одному, хоть кто-нибудь побудьте со мной, – прошу я своих мам и пап, и всякий раз получаю один и тот же ответ:

– Сейчас война, все люди работают, и ты должен работать, потерпи, терпение тоже работа. И ты не один, Бог всё время с тобой, только ты не видишь Его, а Он тебя видит.

Я решил, раз видит, значит и слышит не только, что говорю, но и о чем думаю. Наверное, стыдно всё время хотеть есть, и я решил не хотеть. Так легче. Если думать о чем-нибудь другом, быстрее наступит завтра, и на столе будет лежать оставленный мне хлеб.

Я хожу из угла в угол, а должен делать что-то важное, знать бы что именно. Дни проходят, а я не могу придумать важного дела. Не забыл бы меня огромный мир за окном, пока я заперт в холодной сумрачной комнате.

Весной лед на окошке растаял, и из него стала видна тропинка, по которой если долго идти, можно оказаться на месте, где мама Хая с папой Ароном жили до войны. Там солнце во всё небо и не бывает зимы, а на деревьях каждое утро появляются большие красные яблоки. Я рос, и всё заманчивей представлялась дальняя дорога: сначала до большого города, куда мы с мамой Фирой ездили один раз на телеге, потом ещё дальше – к самому главному человеку на земле – Сталину; его дочка, наверное, ест сладкие кубики гематогена, сколько хочет. А можно отправиться ещё дальше, туда, где небо соединяется с землей. Я с завистью смотрел на бродячих цыган; веселые и шумные они вдруг появлялись на улице и так же внезапно исчезали. Они всегда в дороге, каждый день видят всё разное и, наверное, были там, где кончается земля. Потом узнал, что можно долго идти, ехать и всё равно окажешься на том же месте, откуда вышел, ведь земля круглая.

И ещё я узнал, что люди смертны, одни уходят и на их место приходят другие. Стараюсь и не могу представить тех, что жили до меня. Только дедушку Йонатана представляю, мне о нем рассказывал Папа Арон: Йонатан Мендель не успел с семьей эвакуироваться из Киева – в город вошли немцы. Я не раз думал: а не унаследовал ли я с именем и желания своего дедушки. Папа говорит, что я очень похож на него.

Мысль о связи с дедом – купцом первой гильдии, получившим право жительства в Киеве, стала неотступной после того, как оказалось, что мы родились с ним в один день – двадцать восьмого ноября. Значит, я продолжаю его жизнь. Дед вместе с домочадцами погиб в той войне, что стала бедой для всех и катастрофой для евреев. Из всей большой семьи Йонатана Менделя уцелел только старший сын Арон – мой отец. После двадцати лет супружеской жизни он уступил, наконец, просьбам жены и за несколько дней до начала войны поехал с ней в далекий уральский город Челябинск повидаться со свояченицей – тоже бездетной сестрой жены. Там у немолодых супругов родился я – один на два комплекта родителей: папа Арон и мама Хая, мамина сестра Фира и её муж Феликс.

Кончилась война, Киев освободили от немцев, и соседи украинцы наконец ответили на письма папы Арона. «Сначала, – сообщали они, – никто не верил в зверства культурной нации. А, когда обо всем узнали и Йонатан Мендель с семьей ещё могли успеть на уходящий из города поезд, начался шаббат – день, когда вам евреям нельзя удаляться от дома дальше, чем на километр. А может быть, ваши решили, что есть ещё время и ещё будут поезда, но в конце шаббата немцы вошли в город…» Потом папа Арон замолчал. Прочитав письмо, он стал как неживой, не слышал, что ему говорят, словно никого и не было вокруг. Я же выделил для себя слова «вам евреям» – они означали, что мы не такие, как все. Из разговоров родителей я узнал, что ещё было написано в письме: «украинский мальчик сирота, который несколько лет жил в доме деда, привел полицаев и указал, где прячутся приютившие его евреи. Всех увели. И больше соседи никого не видели из семьи Йонатана Менделя».

Папа Арон всю войну ждал вестей от отца и племянников – сыновей своих двух сестер. Дедушка на всякий случай дал им наш адрес. Из писем, которые мы получили в первые дни войны, знаем: Илюшу – самого сильного и сообразительного на сборном пункте определили в разведку. Папа Феликс, разбирающийся в армейских делах, сказал, что он будет ходить через линию фронта добывать языка. Из сложенного треугольничком листка Боруха, мы поняли, что тот сидит в окопе на передовой, и уже несколько раз ходил в атаку. «А перед тем как поднять солдат в атаку, – пояснил папа Феликс, – им дают спирт, потому как трезвый человек не в силах идти навстречу огню». Двое других племянников – Шломо и Эли попали в пехотное училище, откуда их выпустили младшими лейтенантами и направили под Сталинград. Никаких известий мы больше не получали. «Наверное, у военного командования нет нашего адреса», – говорит папа Арон и всё равно продолжает ждать. Ещё был у папы старший брат Симха – тот вместе с женой и детьми остался в Киеве с родителями, на фронт его не взяли, потому что плохо видит.

Время идет и всё меньше надежды получить весточку хоть от кого-нибудь, все реже папа Арон спрашивает: была ли сегодня почта. А мама Хая между тем собирается домой – в Киев. Мама Фира с папой Феликсом продают ненужные вещи и тоже поедут с нами, я ведь наполовину и их сын; они не могут остаться без меня.

Мы едем в поезде, я много раз засыпал и просыпался под нескончаемый перестук колес, а в окне всё та же пустынная земля, где редко-редко промелькнет стая птиц или осевшие в землю бревенчатые домики. Наконец, бескрайние просторы сменились многолюдной станцией, и наша семья из четырех немолодых людей и мальчика, меня, значит, сошла с поезда. Сначала с трудом переставлял ноги, земля качалась подо мной, а потом ничего, освоился. После долгого сидения на вокзале, где бесплатно выдают кипяток, мы перетащили свои узлы и чемоданы в другой поезд.

Большой дом деда в Киеве оказался занятым приютом для сирот, там стриженные наголо дети с серыми от недоедания лицами ещё надеются, что хоть кто-нибудь из родных отыщет их. Мне, обладателю двух комплектов родителей, неловко перед ними. Я прикидываю, кем из моих пап и мам я готов поделиться. И всякий раз оказывается – никем. Успокаиваю себя тем, что и они – мои родители – никого кроме меня не смогут любить.

Оказавшись один неподалеку от дедовского дома, я огляделся по сторонам – вокруг никого, забрался на завалинку и, дотянувшись до окна, увидел в большой комнате стоящие почти впритык друг другу застланные серыми солдатскими одеялами узкие железные кровати. И ещё широкий подоконник, такой широкий, что на нем можно спать. Папа Арон вовсе и не удивился на этот счет, он сказал: «в нашем доме толстые стены, твой дед на несколько поколений вперед строил». «В доме было много комнат, вспоминал папа, – в шаббат все собирались в гостиной за большим столом, мама надевала золотистое шелковое платье, твой дедушка любовался ею и нежно называл «Ханеле». В будние дни у него не было времени любоваться женой. У нас была нянька Оксана из деревни, я её любил также как маму. Оксана скопила деньги на приданое, вышла замуж и уехала в свою деревню. Обзавелась хозяйством. Примерно один раз в две недели привозила в город на рынок сметану, яйца, творог. Останавливалась у нас. Я до сих пор помню вкус её сметаны в горшочке и запах, завернутого в капустный лист, масла».

Мы разместились в комнате многонаселенной коммунальной квартиры, где за закрытыми дверями соседей слышится то ли смех, то ли плач. В Киеве непривычно тепло, растут диковинные цветущие деревья. И нет, как в Челябинске, гор шлака, в котором женщины искали не прогоревший уголь. Однако, также как и в уральском городе, отталкиваясь руками от земли, ездят на деревянных дощечках с роликами безногие парни, которых называют «инвалидами войны». Будучи с ними одного роста, я, когда мы встречаемся глазами, отвожу взгляд. Я не могу им помочь и чувствую себя виноватым – ведь мои-то ноги целы. Чувство вины перед этими в линялых гимнастерках солдатами сильней, чем перед плохо одетыми детдомовскими детьми, которые всегда ходят стайкой. Перед детдомовскими я оправдываюсь тем, что у них есть большой красивый дом моего деда. Им лучше, чем нищим, которые приходят из деревень, спят в чужих подъездах и едят горелые корки хлеба, что собирают за день.

Я снова и снова вглядываюсь в картинку, где люди, одетые в звериные шкуры, убивают камнями провалившегося в яму мамонта. «Первобытный человек только так и добывал себе пропитание, – объясняет мама Фира, – в противном случае умер бы с голоду». Я не могу согласиться ни с чьей смертью, я представляю себя то погибающим под градом камней мамонтом, то человеком, умирающим от голода. Сейчас нет ни мамонтов, ни первобытных людей. Но как живой может стать не живым? Я пытаюсь не дышать, чтобы представить себя не живым и ничего не чувствовать – не получается.

Я пошел в школу, и у меня теперь две жизни. Одна в классе, где лихо ругающиеся на переменках мальчишки, то и дело норовят толкнуть меня, ударить; при этом подзуживают друг друга: «Ишь, маменькин сынок! Двинь ему в ухо, засвети в глаз!» «Почему они не любят меня? За что бьют? Наверное, за то, что у меня два папы, а их отцы не вернулись с фронта». Я оправдываюсь: «Моих пап не взяли на войну, потому что они старые». Меня всё равно презирают, бьют и называют трусом, хоть я и не участвую в их драках. Больше всех меня ненавидит Урюпенко Остап, раньше, как только мы приехали в Киев, подлизывался ко мне, каждый день приходил к нам, говорил, что булочки моих мам самые вкусные на свете. Большой, косолапый с квадратной головой он теперь подлизывается к Федоренко Петру – самому высокому и сильному мальчику в нашем классе, ходит за ним хвостом, поддакивает. После уроков я спешу уйти домой, а то поймают на улице, и будут бить. Остап следит за мной, догоняет и кричит остальным:

– Братва, окружай его! Убегаешь, трус!

– Я не трус!

– Тогда ударь меня.

– Не хочу.

– Боишься, жидок!

– Не боюсь.

– Тогда пойдем, поборемся. Или боишься?

Меня обступают со всех сторон и ведут за сараи бить. Я могу пытаться бежать или звать на помощь, но я этого не делаю. Первым бьёт Остап. Может я и в самом деле трус, ведь если я ударю его, в ответ он ударит ещё сильней. Больше всего боюсь заплакать, это ещё большее унижение, чем признаться в трусости.

Домой я возвращаюсь избитым и вываленным в грязи. Не жалуюсь, говорю – упал; мне стыдно признаться в том, что меня в классе не любят. Дом с горчичниками, гоголем-моголем и беззаветно любящими родителями – моя вторая жизнь; дома я центр вселенной, вокруг которого вертятся заботы взрослых.

Будто отвечая на моё страстное желание отомстить Остапу, папа Арон рассказал случай из жизни деда. Я – единственный оставшийся в живых внук Йонатана Менделя, вместе с именем, фамилией, казалось, унаследовал и его душу – мысли, желания. Дедушка родом из бедного украинского местечка, стал купцом первой гильдии. По доходам не тянул, однако платил налоги за первую категорию. И всё для того, чтобы иметь право жить в Киеве, чтобы дети получили образование в большом городе. Его младший сын, мой папа Арон, учился в коммерческом училище и чуть не стал причиной погрома. В семье строго соблюдались все еврейские предписания о дозволенной и недозволенной пище, а тут кто-то из детей на спор со всем классом хотел заставить отца отведать свинины. Десятилетний Арон не поддавался ни на какие посулы, завязалась драка, и тот мальчишка мазанул «жидка» по губам куском сала. Это было ужасное оскорбление, Арон схватил камень и в ярости хрястнул обидчика – разбил ему голову. Пришел домой и сам всё рассказал отцу. Дедушка перво-наперво договорился с соседями, где прятаться в случае погрома. Затем собрал все деньги, что были в доме, и сначала понес мзду приставу, потом родителям того мальчика. «Пока дело не улеглось, – рассказывал отец, – всем нам было велено не вылезать из подвала. В коммерческое училище я больше не пошел, устроился кем-то вроде подмастерья на лакокрасочном заводе, потом стал химиком на том же заводе, ни один краситель не выпускался без моего отзыва».

Вот уж не думал, что мой добрый ко всем папа, который часто не замечал, в чем он одет и что ест, способен в ярости разбить кому-то голову. Точного возраста дедушки, старшего брата, сестер отец не знал, прикидывал по тому, кто какие события помнил. Теперь, вернувшись в Киев, он снова стал работать на том же лакокрасочном заводе. Мастер своего дела, уважаемый человек, – отец немногословен, русскому языку предпочитает идиш, на украинском не разговаривает, хоть и знает этот язык.

Нет, я не собираюсь расшибать Остапу камнем голову, я хочу стать таким же сильным и ловким как Федоренко, перед которым пресмыкается Остап, и тогда меня никто не тронет. Я мечтаю стать шпаной, восхищаюсь ловкими и отчаянными смельчаками, которые быстро бегают, лихо плюются сквозь зубы, дальше всех бросают камни и с легкостью перелезают через высокий забор, чтобы нарвать за пазуху яблок. Я маменькин сынок завидую свободе уличных мальчишек, те могут уйти из дома на целый день, и никто их не ищет, никто не пристает с шарфиком и рыбьим жиром. Я хочу признания пацанов и сделаю всё, чтобы меня приняли в «свои». Для чего преодолел свою нелюбовь к скучному занятию спортом и стал тренироваться в беге, занимался борьбой во дворце пионеров, поднимал штангу. А когда у всех на виду, пересилив страх высоты, прыгнул с самого высокого сарая, Остап почуял мою готовность двинуть ему в ухо и стал сторониться меня.

Теперь, я могу постоять за себя, но меня всё равно не оставляет комплекс еврея, потому как к себе отношу слова: «евреи трусы». В классе даю списывать домашние задания, помогаю на контрольных, и если случается складчина, вношу больше других; и всё для того, чтобы не подумали: «жадный жид». Когда нужно поднять что-нибудь тяжелое, беру на себя самый большой груз. Первый лезу в опасные места, и всё для того, чтобы не услышать: «трус», «евреи слабаки».

Чем больше я лезу из кожи, чтобы не утратить признание мальчишек и оставаться равным среди них, тем острее ощущение своей отделённости. Никогда не забывал о семье дедушки, расстрелянной с помощью украинской полиции. Мы с папой Ароном не знаем, где похоронены наши родные, и всё равно ездим на окраину города, где, как нам сказали: «закопано много ваших». Папа молчит, я знаю: он вспоминает отца, мать, старшего брата с его семьей, сестер, четверо сыновей которых – его племянники не вернулись с фронта. Мне кажется, что те, которые закопаны здесь, и те, которые похоронены в солдатских могилах, чувствуют, что мы пришли к ним, мы с ними.

Мои мамы, сестры близнецы, очень похожи друг на друга: обе коротко стриженные, кареглазые, темноволосые. Сейчас седые, слегка сутулые и обе любят вышивать. У них всё общее: коробка с нитками мулине, юбки, блузки и я – их сын. Они оберегают меня от всех напастей постоянной мольбой: «Гот зол унз упитн – храни нас Бог». До войны мамы жили в Одессе, есть фотография, где они в одинаковых беретках, юные, одинаково красивые. При этом мама Хая счастливая, потому что папа Арон, хоть и не такой «молодцеватый-поцеватый» как папа Феликс, зато он не ходит к шиксам. А мама Фира плачет, рвет на себе волосы и причитает: «за что мне такое наказание». Папа Феликс при этом говорит, что она всё выдумывает. Я тоже так считаю, потому что он заботливый, старается, чтобы в доме всё было, приносит продукты. «Ты ещё не забываешь кормить своих шикс! – кричит Фира. «От тебя не убудет», – огрызается Феликс. После последней ссоры он не пришел ночевать, не пришел и на второй, и на третий день. Мама Фира узнала у кого её муж, в ярости покидала его вещи в чемодан и понесла под дверь той, в чьей постели он спал. Не знаю, что почувствовал мой второй папа, только когда ему была предоставлена свобода, он вернулся домой и принялся, как всегда после скандала, молча стругать, пилить.

На этот раз он мастерит новый кухонный стол. Я помогаю ему и сочувствую, хоть мне и жалко мою вторую маму, но я тоже мечтаю об интересной жизни, и чтобы каждый день был разным. Черные вьющиеся волосы папы Феликса чуть тронуты сединой, глаза темные искрящиеся, он чувствует мою молчаливую поддержку и несколько дней, пока жена с ним не разговаривает, старается провести со мной; рассказывает о еврейских царях, пророках, вспоминает своё детство, говорит, что когда-то мечтал стать путешественником, побывать в разных странах. Если папа Феликс общительный, веселый, то другой папа наоборот – задумчивый, будто вглядывается в себя. И я среди них таких разных в ожидании ослепительной радости, которая непременно случится со мной.

Мамы своей заботой, любовью и тревогой сделали дом замкнутым пространством, папы решают практические задачи устройства во внешней жизни. Так, обдумав возможные варианты, папы пришли к тому, что мне после восьмого класса следует идти в вечерний электромеханический техникум, где дают отсрочку от армии, то есть прибавляется ещё год для возможности поступить в институт. «Если не поступит, пойдет в армию со специальностью», – постановили они. Мне нечего противопоставить этим здравым размышлениям и я, устроившись на ткацкую фабрику учеником монтера, поступил в вечерний техникум. Чувства новизны от такой перемены в жизни хватило ненадолго. Я изо дня в день с тяжелым ящиком инструментов мотаюсь между ткацкими станками, невольно завидуя всяким плановикам и бухгалтерам, которые, казалось, целый день отдыхают, ведь они сидят на стуле. После работы отправляюсь на другой конец города слушать лекции по сопромату и теоретической механике, где и засыпаю, не в силах преодолеть усталость.

Отношения с Захарычем, моим непосредственным начальником, похожи на игру в кошки-мышки со зловещим концом; найди он своего подмастерья где-нибудь на чердаке, приткнувшимся у вентиляционного короба с книжкой в руках, – уволит. Я только и слышу от него: «Опять в облаках летаешь. Спустись на землю, в цеху уже полчаса станок простаивает. Книжки читать легко, ты эту заразу брось. Для твоей же пользы говорю, а то так и не станешь человеком». Под человеком он разумеет себя. Я иду на работу, словно обреченный на казнь, никак не могу преодолеть тоску. Всё мне видится серым унылым, даже смешливые девочки у ткацких станков, имена которых никак не могу запомнить; очень уж их здесь много и одна лучше другой. Я словно топчусь на одном месте, я утратил чувство дороги, ведь перспектива стать мастером, как Захарыч, меня не устраивает, а что делать, куда податься, не знаю. Через месяц-другой понял: единственное, что я могу сделать в этой ситуации – хотя бы не бояться мастера. Для этого не надо ждать его указаний, нужно самому проявить инициативу. Тогда Захарыч сможет положиться на меня. Предупреждая возможные неисправности, я с утра начинаю обходить свои «владения», слежу за сроками профилактики станков, составляю список и получаю на складе необходимые запчасти. Меня перестали отслеживать каждые пятнадцать минут, я приобрел независимость. Теперь Захарыч, будучи уверенным, что сделал из меня надежного работягу, и я не подведу, стал исчезать куда-то. Появляется с блаженной улыбкой человека «принявшего на грудь» столько, сколько требуется, чтобы жизнь казалась прекрасной.

Через два года я, уже студент третьего курса техникума, перехожу в конструкторский отдел; из помощника монтера стал чертежником. Будущее представляется чем-то вроде восхождения по ступеням. Впереди высшее образование; в нашей семье считается приличным быть инженером. Приличное образование, девушка из приличной семьи; эдакий советский интеллигент – чистенький, с дипломом. Однако очень уж скучна подобная перспектива, и вообще чувствую себя не на месте. Мечтаю заняться чем-нибудь другим. Выйти бы за пределы конкретных расчетов и прикладных знаний вроде электротехники и механики. Физика, математика дают больше простора воображению, но их курс ограничился всего лишь тремя семестрами. Папа Арон понимает меня, он как-то сказал: «Единственное, о чем я тебя прошу, так это закончить техникум. У тебя будет хоть какая база, на кусок хлеба всегда заработаешь. А там, сам выберешь, кем тебе быть».

Страх перед завтрашнем днем, опасения за кусок хлеба никогда не оставляли нашу семью, и при этом было огромное почтение, даже благоговение к книгам. Книги дома были всегда, папа Арон с каждой получки покупает книжку, бережно разворачивает её, листает, ласкает взглядом и протягивает мне. Я прочитываю очередной подарок от корки до корки. Остановись я на средине и поставь книгу на полку, выказал бы неуважение к автору, каждый из которых представляется мне сверхчеловеком. «Библейские сказания» Косидовского поразили меня, я узнал, что в мире существует археология, устанавливающая связь между веками и поколеньями. То была первая книга, в которой я читал о евреях. Из разговоров дома знаю, что мы изгои и потому должны держаться вместе, помогать друг другу. В «Библейских сказаниях» я нашел подтверждение рассказам родителей о еврейском Боге, царях, пророках. Я понял: история одна, только её осмысление разное.

Всё, о чем я читал у Косидовского, становилось зримым, осязаемым. Воочию видел под слоем ила остатки поселений найденных при раскопках в Месопотамии. Поселения были уничтожены наводнением, иначе Потопом. Библейский Потоп, таким образом, не заимствованный у древних народов миф, а факт истории, который и в самом деле можно истолковать как наказание человечества за грехи: «И увидел Господь зло на земле и пожалел, что создал человека». Библейские прообразы автор «Библейских сказаний» искал в древних мифах, я, наоборот, представляю мифы и сказания исказившейся на протяжении веков реальностью. Я не согласен и с мнением по поводу того, что евреи познакомились с обрядом обрезания во время пребывания в Египте. Ведь в Библии сказано, что Авраам сделал себе обрезание до рождения Ицхака, то есть примерно за двести лет до того, как евреи попали в Египет. А египтяне с этим обрядом познакомились во время пребывания у них Иосифа – высокого сановника при дворе фараона. Впрочем, египтяне наведывались в Ханаан ещё до появления там Авраама и могли принести туда соответствующую культуру. В конце концов неважно кто первый – египтяне или евреи, здесь есть и сходство и различие. Различие состоит в том, что египтяне делали обрезание в зрелом возрасте, а евреи на восьмой день после рождения. Главное, у евреев эта заповедь представляет собой знак союза, заключенного с Творцом. Точно так же появление радуги на небе означало союз с сыновьями Ноя. И это не значит, что прежде радуги не было.

Дабы утвердиться в истинности своих представлений я ищу у Косидовского противоречия. В одних местах он говорит, что евреи записали Тору после возвращения из Вавилонского плена, следовательно, могли что-то заимствовать у шумеров. В других – о том, что самая древняя часть Библии написана в девятом веке до новой эры, то есть до вавилонского пленения. Опять же, согласно Библии, израильтяне пользовались письменностью ещё в тринадцатом веке до нового летосчисления. Значит помимо текстов, которые передавались устно, было и письменное свидетельство. О том, что евреи пользовались письмом, говорит тот факт, что преемник Моше – Йеѓошуа бен Нун перед тем, как завоевать обещанную Богом землю, посылал тамошним царям послания. Предоставлял им выбор: или жить по законам потомков Ноаха, в которых подчеркивалось категорическое требование отмены человеческих жертвоприношений, или добровольно уйти с занимаемых земель, или воевать.

Я не могу оторваться от «Библейских сказаний», моя личная судьба, казалось, зависит от того, что я вычитаю из этой книги. Вопрос о том, Всесильный ли дал Закон евреям, или они сами постигли волю Всевышнего, мне не кажется важным; потому как прозрение человека – тоже от Бога. Косидовский писал с позиций критика, на самом же деле – доказывал реальность событий, описанных в Торе. Например, чудеса имеют конкретное подтверждение: горящий, но несгораемый куст – своеобразное растение, выделяющее легко воспламеняющиеся на солнце эфирные масла. Оказался реальностью и ман, который евреи собирали в пустыне. Я не искал чудес, ибо не они дают мне веру.

От того ли, что мои родители уповают на помощь Небес, или я, оставаясь наедине с собой, мысленно разговаривал с воображаемым Хозяином мира, у меня всегда было ощущение Свидетеля жизни. Сейчас же интуиция стала действительностью, я представляю своих далеких предков переходящими через Иордан и отвоёвывающими у язычников землю.

Косидовский часто ссылается на археологические открытия, и я стал читать про археологию всё, что удавалось найти в библиотеках, книжных магазинах. За описанием древних находок представляю разные племена, войны, победы, поражения. Сопоставляя исторический и культурный фон библейских времен, надеюсь найти свидетельства диалога человека с Богом. Первым и единственным народом, составившим связное повествование о своей истории в зависимости от отношения с Всевышним, оказались евреи. На самом деле существовал город Ур, из которого вышел Авраам – уверовавший в Единого. И город Хеврон, куда пришел наш патриарх с Сарой и племянником Лотом. Раскопки же подтвердили библейское описание завоевания Давидом Иерусалима – был найден подземный ход, по которому воины пробрались в крепость и атаковали евусеев с тыла, а Давид атаковал извне. Были обнаружены и следы пожарищ Первого и Второго храмов.

За внешними событиями я пытаюсь представить становление нации, ориентированной на близость к Творцу. Подобно отдельному человеку, помнившему свои переживания, народ так же хранит в памяти следы прошедших эпох, исторических трагедий. Теперь я знаю: хочу стать археологом. Жизнь словно разделилась на два периода – до этого решения и после. Время приобрело конкретный смысл, подчинилось одной цели: поступить в Московский университет на факультет, где занимаются археологией. А тут ещё отец принес книжку о Кумранских раскопках. «Почитай, – говорит, – здесь про нашу историю». Кумранские раскопки утвердили меня в мнении о том, что становление нашего народа не столько история тех или иных событий, сколько история души.

Не зная, чем кончится моё стремление поступить в Московский университет, я всё поставил на карту и шел на пределе возможностей: всего – лишь за три месяца освоил школьную программу и сдал экстерном экзамены на аттестат зрелости. Взял на работе отпуск и поехал завоевывать Москву. Возраст у меня призывной, не поступи я в университет, загремлю в армию. На вступительных экзаменах набрал девятнадцать баллов из двадцати и прошел на дневной факультет. Проходной бал восемнадцать, хватило бы и шестнадцати, так как у меня есть рабочий стаж.

Мне предстоит пять лет счастливой жизни в студенческом общежитии без родительской опеки. Восторгу моему нет границ. По гороскопу я Стрелец в созвездии Рака. Стрельцы бывают двух типов: один морской бродяга, другой ученый. Я и тот и другой; с одной стороны, хочу экзотики, мечтаю о путешествиях, ярких впечатлениях, с другой – люблю историю, языки, прислушиваюсь к звучанию слов, вычленяю корни, пробую сочетание слогов. Часто ловлю себя на желании стать актером – подолгу могу наряжаться в разные одежды, представляя себя в обличьях прошлых эпох. И вообще страстно бросаюсь во всё, что увлекает, завораживает. Однако, будучи в созвездии Рака, я в то же время меланхолик; мгновенная реакция, вспыльчивость сменяется задумчивостью, стремлением к уединению.

На первом же курсе стало ясно: карьера для ученого очень важна. Чем большего ты добился, тем больше людей работают на тебя. Другими словами – раскопки будут вестись по твоей наводке. Раньше мне казалось – всё у меня сложится само собой, теперь знаю – само собой ничего не получится; чтобы овладеть знаниями веков, нужно много работать. Страстно, как одержимый, я ищу сведения о древних поселениях на территории России. В редких рукописях и старых, изданных до революции, журналах нашел упоминания и о евреях, появившихся в Крыму задолго до нового летосчисления, их называли караимами. Я тут же бросился к разным справочникам и всей доступной литературе; оказалось караимство зародилось ещё в Вавилонском изгнании. То был бунт обходившихся без сложных талмудических законов сельских жителей против городских. Крестьянству достаточно было Моисеева Пятикнижия. Эти сведения определили выбор моей дипломной работы.

Вот и она – долгожданная летняя практика, я отправляюсь на раскопки в Крым, где в городище «Чайка» возле Евпатории недавно нашли греческие амфоры. Греческая колонизация тех мест не уничтожила следы еврейских поселений, свидетельства о которых я ищу и к своему восторгу нахожу в музее Евпатории среди архивных материалов археолога Авраама Фирковича. Мне рисуется здесь жизнь соплеменников по законам земли Израиля – страны исхода, не случайно же они противились попыткам византийской церкви обратить их в христианство. Воображаю их скудный быт на протяжении веков и то, как собирали деньги, чтобы выкупить своих единоверцев, которых татары захватили в плен при набегах на польско-литовское государство. Хоть участь здешних караимов мало отличалась от участи иудеев в других местах, они в восемнадцатом веке давали убежище евреям, выселенным из Литвы при царском правительстве, и всем бежавшим от погромов Хмельницкого на Украине.

Увидев на раскопках девушку из Литвы, я сразу же вычислил, откуда её корни. Влюбился в неё с первого взгляда. Вхожу в нашу контору, где набирают сезонных рабочих из местных жителей, а там, возле стеллажа с приготовленными для сдачи в музей находками стоит высокая девушка с лицом человека не от мира сего. На меня словно столбняк напал. По её едва мелькнувшей полуулыбке понял – знает, какое впечатление произвела на меня. Я стал лихорадочно придумывать, чем могу заинтересовать, послужить неземному созданию. Пока начальник экспедиции прикидывает, на какой участок поставить новенькую, я страстно доказываю, что именно в нашей бригаде не хватает людей. «Бери», – отмахнулся он, должно быть, не мог противостоять моему напору.

Фрида, так зовут девушку, идет за мной в сторожку получать то, что называется рабочим инвентарем. Рядом идти мы не можем – не поместимся на узкой тропинке между пожелтевшим осенью колючим кустарником.

– Вы первый раз на раскопках? – спрашиваю я, и получаю односложный ответ:

– Первый.

– И что же вас привело к нам? Может быть мы коллеги?

– Может быть.

– Вы учитесь? Работаете?

– Учусь.

– Должно быть в местном пединституте?

– Да, на историческом факультете.

– Замечательно! – воскликнул я и пошел рядом, обдирая свою спецодежду о придорожные колючки.

– Что именно Вас интересует в истории? – в надежде на совпадение наших поисков спросил я.

В ответ неопределённое пожатие плечами.

– Я надеюсь обнаружить здесь следы старых еврейских поселений, а Вы?

Фрида откликнулась чуть заметной загадочной улыбкой. Тогда я задал вопрос попроще:

– Как давно Вы живете в Евпатории?

– Родилась здесь.

Душа замерла от звука её мелодичного голоса. Если бы не видел её лица, а только услышал по телефону, было бы достаточно чтобы переселиться в сады рая. Дабы убедиться, что Фрида не ангел, спустившийся с небес, а вполне материальное земное существо, я вглядываюсь в её чуть склоненное лицо – у неё, как у всякого смертного, во рту должны быть зубы. Зубы и в самом деле оказались, но разглядеть их трудно.

Высокая, длинноволосая Фрида стала для меня наваждением. Какие только таланты, гениальные прозрения мне чудятся за её таинственным молчанием. «Остановись мгновенье», – молю я Провидение, если на раскопках она оказывалась рядом. Чтобы удержать внимание светловолосой молчаливой девушки, я говорю, говорю. О чем только ни рассказываю, в ответ – улыбка инопланетянки. В надежде заинтересовать зеленоглазую красавицу, которая выше меня почти на целую голову, я выучил литовский язык. Вслушиваясь в звучание ране незнакомых слов, пытаюсь понять их логическую структуру. Представление о едином происхождении всех языков делает возможным поиски их общей основы. Безответная любовь обернулась увлечением лингвистикой, которая не спасает от страданий неразделенного чувства.

Я со страхом думаю об окончании летней практики, о том, что, вернувшись в Москву, я больше не увижу ту, которая представляется единственной женщиной в моей жизни. Говорят, мужчины невысокого роста честолюбивы, вот и я задался наполеоновскими планами: превратить археологию в науку, дабы исключались разные толкования. Я серьёзно заинтересовался семиотикой, полагая, что всякому знаку соответствует определенное значение, свойство; тем самым рассчитываю избежать в археологии многозначности понятий. Однако эти старания не избавляют от не покидавшей меня ни днем, ни ночью тоски. Я всё чаще возвращаюсь к мыслям о своей обреченности на одиночество, о бессмысленности жизни, о том, что жизнь мало чем отличается от смерти.

До настоящего времени я был уверен, что всё зависит от силы желания, воли. В детстве хотел стать хулиганом и научился метко бросать камни, плевать сквозь зубы, даже участвовал в разборках со шпаной соседней улицы. В своих тренировках в беге, борьбе, плавании до того уставал, что чуть ли не на четвереньках взбирался домой на четвертый этаж и был таким худым, что иначе как «шкура и арматура» меня не называли. Я не люблю спорт, однако заставил себя и со временем приобрел ловкость, силу; даже стал чем-то вроде пахана у местной шпаны. Знать бы, каким образом завоевать сейчас внимание Фриды, её интерес к себе. Когда был помощником электрика на ткацкой фабрике, так же усилием воли преодолел неприязнь начальника и чувство своей никчемности. Своеобразная власть над Захарычем меня не радовала, просто то был единственный способ нашей совместной работы. А когда понял, что хочу стать археологом, мчался к своей мечте, словно яхта под надутыми парусами.

В отношениях с Фридой я первый раз ощутил своё бессилие и полную безнадежность. Все мои старания ни к чему не ведут. Я всё чаще думаю о непреодолимой силе Проведения, которая не зависит от желаний. В Провидение верили караимы и члены Кумранской общины. Я разделяю с ними и мнение о бессмертии души, поскольку не могу представить исчезновение чувств, мыслей вообще, и своих, в частности.

Чтобы спастись от страсти, которая оказалось сильней меня, я всё не занятое на раскопках время провожу в музее караимов Евпатории. Я согласен с местным археологом Фирковичем в том, что евреи Крыма – это изгнанные из Израильского царства колена сыновей Иосифа: Эфраима и Менаше. Эти сведения Фиркович добыл в своих путешествиях по Востоку примерно в тысяча восемьсот тридцатых годах, ему даже удалось получить документы из подвалов древнейшей караимской синагоги в Иерусалиме. Следующий приток иудеев, наверное, относится к первому веку, ко времени разрушения Второго храма и завоевания римлянами Иерусалима. После падения последнего оплота сопротивления – крепости Масада, некоторые из оставшихся в живых членов Кумранской общины, ушли в Дамаск. В Дамасском документе, найденном среди рукописей из генизы старой синагоги Каира, они именовали себя караимами. Затем мигрировали в Крым, где сохранили свои обычаи. Согласно рукописям Фирковича, обряд захоронения караимов Крыма в восьмом-девятом веке новой эры сходен с обрядом захоронения в Кумране.

Не может человек исчезнуть бесследно, отсюда вера в бессмертие души. В детстве я представлял себя центром Вселенной и, конечно же, не понимал смерти. Первый мёртвый человек в гробу вызвал недоумение, ужас. Бесконечное небо над головой не вязалось с тем, что человека можно поместить в закрытый ящик. Долго не мог смириться с фактом – люди смертны и всё проходит. Со временем, наверное, пройдёт и моя любовь к Фриде. Что бы я ни делал, она не полюбит меня; даже стесняется стоять со мной рядом. Она высокая, загадочная, а я – её маленький раб, готов стать шутом, только бы увидеть улыбку своей госпожи. Фрида поселилась во мне, отменяет мои решения, направляет шаги; и я, безвольный, сворачиваю, только бы оказаться поближе к ней.

Сегодня последний день нашей экспедиции, я подобно остальным сокурсникам, собираю рюкзак, то и дело выглядывая из палатки – не пришла ли проститься.

– Уймись, – говорит Аслан, мы c ним из одной комнаты общежития переместились в одну палатку, – не страдай. Всё проходит, пройдет и твоё увлечение.

Хочу возразить, что это не увлечение, а судьба, однако молчу. Со своим другом Асланом я готов разделить всё, кроме любви Фриды. В его голосе слышу насмешку, хоть и знаю – он сочувствует мне, даже достал в конторе нашей экспедиции адрес Фриды. Наверное, очень уж у меня потерянный вид, потому как Аслан продолжает:

– Кто знает, чем кончаются отношения, когда девушка откликается тебе. Если, например, окажется дурой, ты сам станешь тяготиться ею, а бросить – совесть не позволит.

Иду медленно – шаги тяжелые, небо низкое, дышать трудно. Ещё шаг и ещё шаг, всё меньше расстояние до автобуса, который отвезет сейчас нас на станцию. Спасибо другу – он рядом. Я его выделил из всех студентов нашего курса на первом же семинаре, когда он говорил о первостепенной значимости культуры, а не экономики в истории народов. Чувство чести, бесстрашие – главное для моего друга. Теперь я думаю, что эти черты характерны для кавказцев и адыгеев в частности. Отец Аслана, будучи руководителем Адыгейской автономной области, в тридцать седьмом году, когда горцев выселяли с их земель, не побоялся поехать к Сталину просить за свой народ. Помогло – адыгов не тронули.

В Москве, я пытаюсь привлечь внимание той, что стала моей болезнью, созданием словаря археологических терминов. Работаю как сумасшедший, спасаюсь работой. Фрида не отвечает на мои заполненные профессиональными рассуждениями и восторженными признаниями в любви письма. Со временем я разочаровался в необходимости такого словаря, это так же бессмысленно как систематизировать живую жизнь.

Аслан – красивый, статный, не рассказывает о своих отношениях с женщинами; я не знаю, были ли они у него. В основном делится со мной своими мыслями по поводу всеобщего согласия, единения всех народов на основе равноправия. «Насилием нельзя изменить мир, – говорит он, – тогда человек теряет радость жизни». Чувствует себя в ответе за всё происходящее вокруг; ответственность сродни чувству чести. Из всех моих знакомых только с ним у меня появляется чувство покоя, родственности. Единственное что нас разъединяет так это то, что в двенадцать часов ночи я уже невменяем, а у него пик активности – он только расходится к этому времени; утром мне с трудом удается поднять его к началу лекций. Обедаем мы вместе и мне нечего возразить словам друга по поводу того, что «мы люди вышли из животного царства благодаря тому, что у нас есть совесть».

При всей своей рассудительности Аслан горячий, темпераментный, недавнее заседание комитета комсомола собирали по поводу его драки с сокурсником, тот донес куда следует, что Аслан читает запрещенную литературу. На заседании говорили не о драке, а о книге, в которой критиковался демократический централизм – коммуна. Аслан объяснил своё согласие с автором книги тем, что не может, и не будет подчиняться большинству, если чувствует себя правым: «У меня есть своя точка зрения. Если меня не убедят, что я не прав, почему я должен менять свое мнение? Да я и не могу это сделать». Кто знает, чем бы кончилось это разбирательство, не будь мой друг целевиком, то есть студентом, направленным в университет из автономной республики.

Как-то уж очень быстро подошли к концу пять лет пребывания в столице, теперь возникла проблема распределения, свободных дипломов не дают. Аслан поедет в свой родной город Майкоп, а меня направили учителем истории в школу Кемеровской области. Наши преподаватели сами признают нелепость отправления специалистов в российскую глубинку: «Мы не для того делали из вас учёных, чтобы вы прозябали в периферийных школах. Сами добывайте себе места». Про меня было сказано: «Конечно, его место в аспирантуре, но кто его возьмёт с тройкой по марксизму-ленинизму». У нас прекрасные учителя, с разными, часто противоположными, взглядами, что дает студентам простор воображения. Не я один пытаюсь сделать из археологии строгую науку, некоторые из нашего курса тоже стараются подчеркнуть ее отличие от искусства, где за художественным образом кроется многозначность понятий. Тем не менее, за каждой археологической находкой вижу людей и даже конкретного человека, пользующегося той или иной вещью. Формализованные описания не противоречат связи с жизнью. История людей, история вещей – всё существует само по себе, и всё связано.

Мои старания найти работу, где можно было бы специализироваться по находкам эпохи античности в Крыму, завершились тем, что папа Феликс достал вызов-заявку из общежития производственно-технического училища, куда меня брали на должность воспитателя. И я снова оказался в Киеве с родителями. Они, конечно, хотят, чтобы единственный, беззаветно любимый сын, оставался с ними, но меня тянет в Москву, я мечтаю о серьёзной научной работе.

Киев по сравнению с Москвой провинциальный город, но и в нём можно заниматься археологией, не будь я «инвалидом пятого пункта». Все попытки устроиться на работу в НИИ кончались на стадии заполнения анкеты, и я снова и снова возвращался в ПТУ. В мои обязанности воспитателя входит организация досуга подростков после окончания занятий в школе и мастерских. Усилия придумать что-нибудь интересное для живущих в общежитии мальчишек кончаются ничем. Походы в музеи не удаются, по дороге мои подопечные разбегаются кто куда; хорошо, если из тридцати остается десять. Не много нашлось желающих и слушать лекции в Доме технического просвещения. Мальчики из далёких хуторов спешат насладиться жизнью большого города; во мне же видят досадную помеху. Да и мне роль массовика-затейника ни к чему, я не расстаюсь с Московским институтом археологии, пишу для этого вожделенного института статьи о признаках ландшафта, ориентируясь на которые, можно найти древние поселения.

В свободное время читаю книги о мировых религиях. В различных вероисповеданиях ищу сходство и отличие – ищу истину, общую для всех народов. Истину искал и «первопроходец» Авраам. К единому Богу он пришёл путём веры и умозаключений. Логика, сознательные поиски Высшего начала и вера, то есть призыв Творца, – едины. Иосиф Флавий, автор «Иудейских древностей», считал, что Авраам – основатель иудаизма – спустился в Египет не только потому, что голод постиг Ханаан, но и для того, чтобы поучиться у тамошних жрецов науке о божествах, и если бы нашел их взгляды правильнее своих, стал бы их последователем. Не от желания ли познать тайны Вселенной наш праотец занимался математикой, астрономией; даже введение в обиход древнееврейского письма приписывают ему. И это не противоречит историческим сведениям: именно к шестнадцатому-пятнадцатому веку до нового летосчисления, то есть к приходу Авраама в Ханаан, относят появление там древнееврейского письма. В Египте тогда пользовались иероглифами. Что же касается сходства древнееврейских букв с алфавитом финикийцев – жителей Ханаана, то именно на то время приходится появление и их письменности. Должно быть, здесь сказалось взаимное влияние. Согласно библейским сказаниям Творец разговаривал с Адамом и Евой на святом языке – иврите, на нем же разговаривали потомки спасшегося от потопа Ноаха. И только после строительства вавилонской башни Бог «смешал языки», и люди перестали понимать друг друга. При этом у большинства языков остались общие корни. Как бы там ни было найденный Гезерский календарь – черепок с ранним образцом еврейского письма – датируется десятым веком до новой эры. У израильтян Гезер числился городом левитов в уделе колена Эфраима. Не только в городе левитов-священослужителей, но и в других малоизвестных селениях были найдены свидетельства существования ивритского письма.

Я писал Аслану в Майкоп о том, что недостаточно появиться в семье с тем или ином вероисповеданием, нужно сравнить все религии и выбрать ту, которая окажется ближе. Вера не наука, не догма здесь каждый останавливается на том, на что откликнется его душа. При этом никто не станет отрицать, что лучше быть хорошим христианином или буддистом, чем плохим евреем. Все – перед лицом Создателя, для всех одно мерило – праведность. В буддизме меня привлекает учение об избавлении от страданий. В голове засела фраза Будды: «Не думайте о том, конечен или бесконечен мир, причинен он или беспричинен, а думайте о том, что всё есть страдание». Это я понимаю, но есть ведь и светлые дни, радостные минуты, когда останавливаешься, пораженный красотой цветущего дерева, глубиной неба, идущей навстречу женщиной. Или возникает, как прозрение, удачная мысль и ты вдохновенный увязываешь в одно ранее разрозненные факты. Согласно буддизму, чтобы избежать страданий нужно отказаться от желаний, забыть своё «я». В иудаизме, напротив, нужно найти своё «я», реализовать свои возможности и молить Всевышнего, чтобы не посылал чрезмерных страданий. В христианстве мне близка проповедь любви к ближнему, но любовь к ближнему – основа иудаизма. Карму буддистов я мыслю безличной силой, с ней не вступишь в диалог. При этом именно разговор с Творцом один на один без посредника представляется мне сутью религии, поиском своей причастности к миру и людям. Вера не может быть формальной, она живая. Ещё в детстве, в эвакуации, когда я оставался один в холодной сумрачной комнате с низкими потолками, некий незримый Свидетель был соучастником моих страхов и надежд. Человек нуждается в Боге, и Бог нуждается в человеке, ждёт от него свободного выбора, решений.

Аслан работает сейчас в Совете по сохранению и развитию малых народов в Советском фонде культуры и не может быть безучастным к религии. Он пишет мне: «Религия не объединяет, а разъединяет людей. Ты невольно тяготеешь к иудаизму, потому как вырос в еврейской семье. Я тоже не свободен от мусульманства, от наставлений своей бабушки, которая не делила людей на хороших и плохих, она сочувствовала страданиям всех. Люди, прежде всего люди, хотя они и различаются языками, образом жизни, исторической памятью. Все мы люди, а потом уже русские, грузины, евреи, черкесы. В саду – разные цветы, но сад есть сад, он прекрасен своим многообразием. Это просто. Когда мы станем жить этой простотой, то исчезнут войны».

Я отвечаю Аслану, по которому сверяю свою совесть:

«Согласен с тобой, только ведь невозможно абстрагироваться от своей истории. Рождение еврейского народа началось с призыва Бога к Аврааму встать и идти в землю, которую Он укажет ему. Также по повелению Всевышнего вывел Моше евреев из рабства. Пророки, взывающие к Творцу, а не цари определяли ход событий в Священном писании, ставшем основой христианства и мусульманства». И ещё я писал своему главному другу о том, что свои обязанности воспитателя рабочей молодежи я исполняю добросовестно, делаю всё что могу. Главное стараюсь разбудить в мальчишках интерес к чтению книг. Пытаюсь доказать, что с помощью книг можно приобщиться к разным эпохам, судьбам людей, и таким образом мысленно прожить несколько жизней. Только почему-то мои воспитанники глухи к разговорам на эту тему. Я может, и смирился бы со своей работой, будь у меня сознание своей нужности.

Спустя четыре года пребывания в должности зануды-воспитателя, ведущего бесконечные беседы о вреде алкоголя и курения, меня вызвали в Москву. Научная руководительница моей дипломной работы, которой я рассказывал о своем желании сделать словарь археологических терминов, предложила обрабатывать материал экспедиции в районе Черноморья – как раз моя тема. Официально она не могла меня оформить, платила частным образом – из сумочки. Удивительный человек – чистый, благородный, живет со старенькой мамой, забота о которой на первом месте. Молодость Елизаветы Владимировны пришлась на время войны. Я представлял себе такого же, как моя научная руководительница, чистого мальчика, с которым она целовалась в подъезде после окончания десятого класса; он ушёл на фронт с первым ополчением и не вернулся. Бескомпромиссная наставница нереализованные в семье силы отдавала студентам.

И началась в Москве моя чердачная жизнь, ночую, где придётся, всё больше мотаюсь по квартирам своих однокурсников. Днём, чтобы не маячить перед глазами их домочадцев, сижу в университетской библиотеке, а поздно вечером тихонечко прохожу к расставленной мне раскладушке. Летом Елизавета Владимировна пристроила меня к экспедиции от института этнографии. Взяли на договорных условиях; «одним евреем больше, одним меньше, не в штат же тебя зачисляем», – махнул рукой заведующий отделом кадров. На этот раз я отправился в Среднюю Азию, в одну из древних стран мира – Хорезм, что в низовьях реки Амударьи. Древнейшие археологические памятники на этой территории относят к эпохе неолита. Дата основания Хорезма точно не установлена, страна эта упоминается в составе персидского государства. По преданиям, здесь, задолго до новой эры родился пророк и реформатор древней религии – Заратустра – основатель учения о добром и злом божествах. На стороне доброго божества находятся добрые духи: правдивость, мудрость, здоровье, долголетие. На стороне злого: гнев и ложь. Задача человека – содействовать победе добра над злом, то есть человек признавался личностью способной влиять на торжество справедливости. Из университетского курса древней восточной истории знаю – зороастризм (парсизм) сформировался на территории древнего Ирана. И тут я связал воедино Иран, Персию, Вавилон. Персия – мировая монархия, возникшая на развалинах Вавилона и подчинившая в царствование Кира и его преемников все страны между Индией и Эфиопией. Согласно эдикту просвещенного Кира, пленённые Вавилоном иудеи отпускались на родину восстанавливать Храм и Иерусалим. «Служителем истинного Бога» назвал этого царя еврейский пророк Йешаяѓу. Я тут же представил древний Вавилон, откуда вышел Авраам – основатель единобожия, затем взаимовлияние культур живших в плену евреев и местного населения; законы Моше соседствовали с законами царя. Воображение перенеслось ко времени появления в Персии манихейской секты; её основатель Мани пытался объединить религию зороастризма, иудейство и христианство. Во всех трех религиях, полагал Мани, знание, проникновение в мир сверхчувственного достигается путём созерцания Бога. Это учение вобрало в себя общие представления о необходимости трудиться и быть воздержанным в отношении пищи, половой жизни. Общим является и упование на победу света над тьмой, чаяния времени всеобщего благоденствия, иначе – ожидание Машиаха, который придёт ко всем. Мне хотелось думать, что в те благословенные времена, когда таки явится чаемый Машиах, каждый окажется на своём месте и не будет страданий неразделённой любви.

Я был очарован Средней Азией, за скудными растениями пустыни, песчаными холмами видел древний Восток. Вновь и вновь вспоминал свои первые впечатления от книги о Кумранских раскопках. Пещеры караимов в Евпатории я воображал пещерами Кумрана, а Амударью в просторах пустыни представлял Иорданом. Мои видения подтвердились встречей в степи со старым киргизом. На вопрос:

– Почему носишь под меховой шапкой кипу?»

Старик долго молчал, глядя в огонь костра, затем произнёс: «Так всегда было в нашем роду».

Я вспомнил о депортированных из Израильского царства, ставшего ассирийской провинцией ещё до разрушения Первого храма, двадцати семи тысяч евреев из высших слоев – земледельцев и чиновников. В преданиях эти переселенцы известны как десять потерянных колен, и в течение многих столетий считалось, что они осели где-то внутри Азии. Опять же, спустя несколько веков после вавилонского пленения не все иудеи, согласно разрешению Кира, вернулись в Палестину, многие остались в Вавилоне, то есть под владычеством Персидской империи, куда входила и земля Хорезма.

– Ты рус? – спросил киргиз.

– Нет, я еврей.

– Значит наш.

Ничего больше мне не удалось выведать у старика, хоть мы и пили с ним чай в степи у костра до рассвета. «Может быть, он из тех евреев, которых когда-то насильно обратили в мусульманство, – думал я. – Своеобразный маран, внешне – киргиз, исповедующий ислам, а на самом деле где-то в подсознании хранится память предшествующих поколений».

Первые набеги арабов на Хорезм относятся к седьмому веку; начали мусульмане с расправы над хорезмийской аристократией – уничтожали всех, кто знал письменность и древнюю историю. И потому сейчас нет достоверных сведений о том, что было здесь ко времени прихода ислама. В восьмом веке случилось кратковременное политическое объединение Хорезма и Хазарии, далее снова восстанавливается арабский суверенитет. Насильно обращенные в ислам киргизы при советской власти тут же забыли о своем мусульманстве, у них нет ни одной мечети, с удовольствием пьют запрещенную у магометан водку.

Прошедшие века арабского владычества не извели иудеев. У сохранившихся в этих краях бухарских евреев бытует предание о том, что их предки жили в различных областях Персии, да и язык их указывает на персидское происхождение. Положим, во времена Кира, согласно его постановлению, вернулись бы эти, ставшие теперь киргизами, евреи в Палестину и оказались бы их потомки после римского завоевания в рассеянии, где тоже не просто было сохранить свою религию. Я не раз думал о том, сколько моих единоверцев за прошедшие века при насильственном омусульманивании и крещении были потеряны для своего народа.

Мысленно я возвращался к древней цивилизации Хорезма, уникальной культуре этих мест, оставившей после себя затерянные города, занесённые песком крепости. Оглядывая степи, безводные песчаные холмы, я был в преддверии своей Земли – Израиля. Я очень люблю пустыню, простор, где в течение многих дней разве что встретишь чабана со стадом. Наша экспедиция ведет раскопки крепости Хазарасп, в переводе это означает «Тысяча лошадей». Согласно местной легенде Сулейман ибн Дауд, то есть Соломон бен Давид, пролетал над этим местом и увидел табун в тысячу лошадей. В фольклоре здешних жителей много библейских сюжетов. Меня не покидает ощущение смещения времени. На огромных пространствах попадаются двойные линии обветренных холмов – это тянущиеся пунктиром на десятки километров остатки русла сухих, развеянных ветром и занесённых песком, каналов. Вокруг мертвая тишина пустыни.

В раскопках мы находим бесчисленные обломки керамики, наконечники древних трёхгранных бронзовых стрел, фигурки верблюдов, лошадей. За остатками стен из сырцового кирпича я невольно воображаю быт ушедших поколений, тех, что поддерживали огонь жизни до сегодняшнего дня. О чём думали те люди, что чувствовали и как поступали, будучи ограниченными в свободе выбора? Особенно бесправными были женщины, которые только и могли выбрать между смирением и обреченным протестом. Не могли они воспротивиться тому, чтобы муж привёл в дом вторую и третью жену. Что чувствовала при этом первая жена? А может быть, усвоила гаремное сознание, в котором заключается своеобразная истина: другой человек – муж, мужчина не может стать собственностью и потому бессмысленно ждать постоянства. А любовь? Открытия в области науки устаревают, а чувства: любовь, одиночество, упование на милость Небес – всё те же. Может быть, в этой неизменности чувств и заключается предощущение бессмертия души. Интересно, живи я в те давние времена, тоже был бы одержим желанием проследить мысли человека в веках? И также думал бы, что никто, кроме меня, не сделает эту работу? А если сделает, то по-другому. Смена поколений, история представляются не только последовательностью событий, которые можно отследить, но и осуществлением замысла Бога о назначении человека.

Чтобы обнаружить памятники до мусульманской эпохи, следовало оторваться от культурной полосы; войти в мир мёртвых городов, призрачных оазисов и земель древнего орошения. Сняв многометровую толщу поздних культурных пластов, наша экспедиция рассчитывает добраться до следов шестого – четвёртого веков до нового летосчисления. Я надеялся увидеть остатки городищ Ахеменидского государства, основателем которого был тот самый царь Кир, что завоевал Вавилон и отпустил еврейских пленников восстанавливать Иерусалим. Указ о восстановлении иудейского Храма – выражение общей политики просвещенного царя. В его многонациональной Персидской империи различные вероисповедания и культуры мирно сосуществовали; сохранялось многоязычие, был распространен семитский алфавит, арамейская письменность.

Меня, археолога Йонатана Менделя, всегда занимала мысль: о чём люди думают, чем наполнена душа человека; в каждом я ищу тайну. За обломком керамической чаши, которая датируется тем или иным веком, воображаю её хозяина, чаще – уже независимого от юношеских страстей человека преклонных лет, предки которого были из Иерусалима. Спустя несколько поколений, евреи, живущие под солнцем Средней Азии, не только переняли культуру и быт местного населения, но и внешне стали похожими на азиатов. Немногословный киргиз знает ли о давнем семейном предании – о выборе его прародителя: вернуться ли в разоренную Палестину, или не трогаться с места, ведь он при демократическом правлении династии Ахеменидов уже обжился на этих просторах. А если бы вернулся в Иудею, что ждало его потомков? – Война с Римом и снова изгнание. Да, но вернувшиеся евреи делали свою историю, а оставшиеся в чужих странах приняли навязанную им религию, растворились среди других народов и забыли о своих истоках. Это потом, а за несколько веков до нового летосчисления ещё помнили, ещё старались держаться вместе. С одной стороны люди одинаково испытывают чувство голода, холода, нестерпимого зноя; с другой – у каждого своя невысказанная маета души, с которой он начинается, несёт в себе всю жизнь и уходит из этого мира. Мечта человека, мечта народа поднимает над реальностью, помогает преодолеть страх и предпочесть неизвестность устоявшемуся быту.

В другой раз мне представляется, что хозяин чаши, обломок которой я держу в руках, будучи молодым, влюбился в киргизку, но родители девушки не захотели породниться с иудеем. А может, всё было по-другому – он влюбился в дочку местного хахама, но его не взяли зятем в дом мудреца. Женился на другой, и всё казалось хорошо: построил дом, вырастил детей. Только на старости лет тот человек всё чаще вспоминал ту, при виде которой земля уплывала из-под ног. Это я свои чувства приписываю другому, другого представляю на своём месте. Да и так ли уж велико разнообразие судеб? Жизненные сюжеты повторяются, тем более что существует мнение о том, что душа в новом воплощении вновь и вновь возвращается на землю до тех пор, пока не решит поставленные перед ней задачи. Иначе, пока не реализует свой потенциал. Я ли это, или другой, что жил здесь когда-то и передал мне свои недодуманные мысли и тоску по несостоявшейся любви. Подобно тому воображаемому человеку, я всё больше ухожу в себя, горблюсь, горб становится панцирем. Что есть человек с его страстями-страданиями, что остаётся после него? Всего лишь черепок и пар, который он надышал в мироздание.

Как совместить конкретную жизнь с упованием? Мне ещё в детстве представлялась светящаяся в темноте дорога, по которой можно подняться к постижению всего происходящего в мире. Старые люди мне казались обладателями высшего знания. Из всех идущих навстречу людей я вглядываюсь в лица со скорбно сжатым ртом, потухшим взглядом; они старались, но так и не сумели связать причины и следствия всего, что случилось с ними. Да и возможен ли диалог конечного человека с непостижимым Бесконечным. Чтобы не умереть в одиночестве, старик выходит на улицу. Я тоже обречен на одиночество, потому как не могу представить на месте Фриды ни одной женщины. Я всё время думаю о ней, мысленно выношу её из горящего дома, спускаюсь за ней в темное ущелье; она без сознания, потом открывает глаза, вокруг никого нет – только я. Мы с ней вдвоём на необитаемом острове. Нет, необитаемого острова не надо, а то вдруг со мной там захочет оказаться другая девушка, и у меня, подобно Фриде, не будет выбора. Пусть она сама решит. В мире страданий больше чем радости, когда мученья людей со времени сотворения человека превысят меру, наступит конец света. Говорят, Бог несколько раз творил мир и разрушал его. В следующем творении всё будет по справедливости, каждый будет иметь то, без чего жизнь теряет свою привлекательность.

За несколько дней раскопок мы углубились более чем на пять метров, рабочие из местных киргизов называют каждого из нас, приехавших из Москвы, «начальник», вот и я, таким образом, попал в начальники. Срез земли рисует в воображении прошедшие поколения. Взгляд вглубь истории притупляет личные чувства. Рассматривая сохранившиеся обломки бывших цивилизаций, я вновь и вновь думаю о не нашедших материальное воплощение, чувствах и мыслях когда-то живших на этом месте людей. Я пытаюсь представить их счастливыми – и не могу. Вот и себя, низкорослого, лопоухого, не могу представить рядом с высокой Фридой. Всё у нас разное, и ходим мы по-разному: я быстро, стремительно, она не спеша, плавно.

А был ли счастлив царь Соломон, оказавшийся на троне в двенадцать лет и написавший в конце жизни: «всё суета и томление духа»? А ведь имел, казалось, неограниченные возможности. Много жён, наложниц, он, наверное, забывал о существовании некоторых из них, но положение обязывало, ведь в те времена величина гарема умножала славу монарха. В надежде на мир и добрососедские отношения с Египтом женился на тамошней принцессе, но мир оказался призрачным. После смерти Соломона египетский царь напал на Иудею. Это потом, а за время своего правления миролюбивый царь не вел ни одной войны, не выступил и против изгнания из Дамаска израильского гарнизона – не предвидел, какой угрозой станет для его страны новое арамейское царство. Расширенные отцом границы государства, налаженные торговые связи, богатство – всё оказалось непрочным. Задача иудейского правителя состояла в укреплении веры, силы духа народа. Как бы там ни было, вопреки просчётам иудейских царей и Соломона, в частности, идеалы народа не были утрачены; почему мы и сохранились до сих пор, ибо с материалистической точки зрения история евреев необъяснима.

Время пребывания нашей экспедиции в Средней Азии подошло к концу, и я с тоской возвращаюсь в Москву. Снова началась моя чердачная жизнь, когда не знаешь, кто из бывших однокурсников пригласит переночевать. У меня, скитающегося по коммуналкам и малогабаритным квартирам друзей, выработался профессиональный взгляд на свободную площадь пола. Переступив порог, сразу прикидываю, где можно расстелить спальный мешок: в комнате под столом или у вешалки в прихожей. Расстелить так, чтобы кто-нибудь из направляющихся ночью в туалет, не споткнулся о мои ноги. Утром скатаю свой мешок и поспешу уйти до того, как хозяева поднимутся по будильнику на работу. Так и буду скитаться, пока приткнусь в какую-нибудь экспедицию на любых условиях.

Однажды вечером, озадаченный всегдашним вопросом, где провести время, чтобы прийти попозже и не путаться под ногами домочадцев приютившего меня приятеля, я забрёл в Политехнический музей на лекцию психиатра о гипнозе. Психиатром – кандидатом медицинских наук – оказалась молодая гипнотически красивая женщина – яркая брюнетка с живым, проницательным взглядом. Она говорила об эмоциональных особенностях человека, которые определяют наше поведение, выбор увлечений, жизненного пути. Акцентировала внимание на поисковой активности, на депрессивных состояниях людей, утративших эту активность. Елена Семёновна, так значилось на афише имя лектора, облекала в слова мои мысли о изначально заданной предрасположенности к той или иной деятельности, поведению. Вспыхивающие искорки в цвета тёмного мёда глазах, поднимающиеся в усмешке уголки чувственных губ делали слова лекторши абсолютно достоверными. Казалось, она говорит только для меня, а полный зал внимающих слушателей служит для декорации. Мне адресовались доказательства того, что одиночество необходимо для осознания себя, для развития личности, творческого мышления. Вообще-то, я не поддаюсь гипнотическому внушению, потому как не теряю ощущения самого себя, а тут – скажи эта восточная красавица: «Закрой глаза и иди за мной», не спросил бы, куда и зачем. Удивительный резонанс мыслей, со мной такого никогда не случалось; казалось, мы стали одним существом – одинаково чувствуем и одна воля на двоих. Даже не представлял, что такое бывает. Вот только раздражал сидящий рядом со мной худосочный юноша, он окаменел от изумления. «Неужели чувствует то же самое?!» – со злостью подумал я, и тут же услышал его горестный вздох: «Такая женщина не про нас».

Доклад окончен, Елена Семёновна собирает свои листки и спускается с кафедры. Я тут же ринулся к ней, преодолевая баррикады отодвигаемых стульев. «Мне нужно с вами поговорить», – крикнул я лекторше, продираясь сквозь столпившихся вокруг неё мужчин. «Да, да», – с готовностью согласилась та, как-то особенно проникновенно посмотрела на меня и протянула обрывок бумаги с наскоро написанным номером телефона. Я отошёл в сторону и стал ревниво следить, не даст ли она ещё кому-нибудь свой телефон. Не дала. И тогда решил: кончилось моё одиночество. Незнакомое доселе восхищение женским умом и единомыслием повергло в счастливую отрешённость: шел по улице, никого и ничего не замечая вокруг. По здравому размышлению Елена Семеновна – Лена – могла быть замужем, но разве об этом думаешь, когда вдруг ощущаешь непреодолимую мистическую связь. Я словно вспомнил – извлёк из своей памяти и присвоил эту случайно и неслучайно встретившуюся женщину.

Три дня я не звонил – терпел, боялся показаться навязчивым. Потом срывающимся голосом, готовый к любому ответу, спросил можно ли встретиться – поговорить. «Да, да, – с готовностью подтвердила Лена, – приходите ко мне на работу вечером в психбольницу, как раз сегодня моё дежурство». Я отправился по указанному адресу задолго до назначенной встречи, всё равно ничего не мог делать, кроме как ждать свидания. За сознанием невероятной удачи – ведь мы одинаково думаем – следовало сомнение в возможности чуда, и тогда наша первая встреча окажется последней. Обессиленный страхом и надеждой, я в который раз обхожу в районе новостройки стоящее особняком желтое двухэтажное здание психбольницы. Наконец стрелки часов доползли до семи, и я медленно двинулся к входу. В регистратуре был выписан на меня пропуск, там же объяснили, как найти комнату дежурного врача. Я постучался, и дверь тут же распахнулась, словно Елена Семеновна стояла на пороге – ждала меня. По её участливой, едва уловимой усмешке я увидел себя со стороны: растерявшийся от страха необстрелянный молодой человек, отдавший себя на волю случая. В белом халате врача Лена казалась строго официальной, словно я пришёл к ней на приём. Однако она заглянула мне в глаза, и я почувствовал, как моё лицо засветилось мгновенно вспыхнувшей радостью. Не нужно было ни о чём говорить, нас потянуло друг к другу чуть ли не с порога.

– Мы с тобой две икринки в животе у рыбы, – нежно шептала Лена, обводя легким прикосновением пальчика мои губы.

– Одна икринка, – в изнеможении вторил я, – и мы никогда не расстанемся.

– Да, да… – задумчиво подтвердила моя первая женщина.

В её голосе я уловил не то сомнение, не то грусть.

– Ты замужем? – замерев от страха, спросил я. – Почему ты молчишь?

– Да… то есть, не знаю. Мы поссорились.

– И надолго?

– Не знаю. Давай не говорить об этом. Просто будем любить друг друга. У меня сейчас дежурный обход больных. Подожди немного, скоро вернусь. Пока полистай что-нибудь, – Лена подвинула ко мне лежащие на тумбочке медицинские журналы.

Ушла. Я остался лежать на узкой постели в кабинете дежурного врача. Сразу стало неуютно в казенной обстановке: безликие, выкрашенные светло-зеленой краской, стены полупустой комнаты, два канцелярских стула, на письменном столе стопка бумаг, наверное, истории болезней. Завтра в этой комнате окажется другой дежурный врач, и если то будет мужчина, к нему придет любимая или не очень любимая женщина. Я смотрел в белый больничный потолок и пытался смириться с мыслью о недолговечности наших отношений. Не получалось.

Вернулась моя госпожа с заставленным тарелками подносом чуть ли не ресторанного меню.

– Это у вас для всех такой роскошный рацион?! – изумился я.

– Для дежурного врача и его гостя, – с нарочитой серьёзностью ответила моя любимая.

Мы всю ночь занимались любовью. «Хорошо с тобой…, удивительно…» – шептала податливая женщина. Под утро мы не заметили, как уснули, а, открыв глаза, не сразу разобрались, где кончается её и начинается моё тело.

– Мы два человека как один, – счастливо смеялась Лена. И ночь была как никогда спокойная, меня ни разу не вызывали.

Вдруг всполошилась:

– Ой, до утренней планёрки осталось совсем чуть-чуть, а мне ещё нужно успеть сделать обход больных.

Уходил я из психбольницы, где так счастливо провёл ночь, на заре. Летнее утро с ликующим пением птиц, медленные, словно спросонья, первые автобусы, не просохшая роса на траве – всё свидетельствовало о совершенстве мира. Утром включил и тут же выключил радиоприёмник, меня не касались вести о войне в Афганистане. Сообщения о погибших и искалеченных солдатах, за которых всегда болела душа, возвращали к реальности, а я хотел отключиться от наполненного страданиями мира и снова вернуться в состояние счастливой отрешённости.

Три летних месяца жил в ожидании Лениных дежурств. На радость нам они случались часто, ведь летом врачи уходят в отпуск, и Лена подменяла их. Да и те ночи, когда мы были врозь, я не расставался с ощущением её шелковистой кожи, губ, уступчивого, чувствующего каждое движение тела. Когда она распахивала мне дверь своего кабинета, мы без слов приникали друг к другу. В промежутках между объятиями я любовался её ярким румянцем на смуглой щеке, родинкой на шее, дрожанием ноздрей. Моя госпожа похожа на восточную женщину, именно такими страстными представляются мне красавицы Востока. Глядя на неё, я воскрешал в себе чувство родовой общности, что тем более внушало уверенность в нашей нераздельности. Я ещё не встречал таких женщин, всего лишь несколько точных слов и нарисован психологический портрет человека. Интересно, это профессиональное умение или мы выбираем профессию в соответствии с врождёнными возможностями, интуицией?

В начале осени властительница души моей, не глядя на меня и как бы, между прочим, сообщила, что помирилась с мужем.

– Но этого не может быть!

– Может, – зло отрезала Лена, – у нас двое детей.

Вспомнилась мельком увиденная фотография в её портмоне, где она совсем юная рядом с коротко стриженым блондином; у них были одинаково счастливые смеющиеся лица. Однако я старался не думать об этой фотографии, страстные поцелуи заглушили тревогу. Вдруг догадался: «А ведь они и не расставались!»

– Ну, ну, не надо драматизировать, ничего страшного не случилось. Я не ханжа, да и ты нормальный человек, – донеслись до меня слова прощания.

Я шел, как пьяный, ничего не видя вокруг; кружилась голова, и всё никак не мог найти остановку автобуса, на котором нужно ехать к метро. Не в силах устоять на ногах, упёрся головой в забор новостройки, меня стошнило. «Это ж надо, как нажрался», – в сердцах проговорила проходившая мимо женщина. Кто-то окликнул, тронув за плечо: «Пойдём, браток, опохмелиться надо. Да ты не бойся, деньги у меня есть. Сегодня я тебя выручу, завтра ты меня. Я ведь по-хорошему. Ну чё? Чё молчишь, курва?! Ладно, как знаешь...» Резкий запах водочного перегара исчез, отдалились шаркающие шаги. Оглянувшись, я увидел взлохмаченный затылок уходящего бомжа – стоптанные туфли на босу ногу, грязный с чужого плеча пиджак. Я и себя увидел со стороны, ведь и я бомж – ни работы, ни жилья, ни надежды на перемены.

Ужас случившегося состоял в том, что я потерял женщину, с которой разговаривал как с самим собой. Мы понимали друг друга с полуслова, взгляда. Нет, я не просил судьбу, чтобы Лена развелась с мужем и осталась со мной – то было несбыточное желание, я только хотел избавления от страданий, от въевшейся в мою плоть памяти её тела. Всё никак не мог поверить в наше расставание; разве её проникновенный взгляд, нежность, слова, подтверждающие наше единство, могут стать неправдой?! Никак не мог сжиться с мыслью, что её не будет ни завтра, ни через неделю, никогда. Я потерял самого себя; всё стало пустым, зряшным. Казалось, нет у меня места в мире, и возникал вопрос смысла жизни. Вобрал голову в плечи, сжался, стал маленьким, незаметным. Мне хотелось не быть. Я не мог преодолеть ступор ума и души, исчез интерес ко всему на свете.

Дом родителей в Киеве представился спасением, то было единственное пристанище, где меня ждали. Уже через двое суток я с наслаждением вытянулся в своей постели на крахмальных простынях. Солнечный зайчик на стене, привычный запах борща и фаршированных кабачков, шёпот за дверью моих двух мам и пап – возвращали в детство. По доносившимся до меня звукам я знал: мама Фира с мамой Хаей уже пришли с базара, сегодня они не экономили деньги – покупали для меня всё самое лучшее. На кухне стоят полные кошёлки отборной снеди. Родители смотрят на меня с неизбывной любовью и наперебой стараются угадать мое желание, угодить. Никто из них не спрашивает о моих достижениях в столице, и так ясно: приехал без копейки денег. Папа Арон подбадривает: «Не переживай, всё образуется, тяга к умственным занятиям сделает из тебя человека. Мне ещё отец, твой дедушка, вечная ему память, говорил, что книги спасли еврейский народ от исчезновения». Родные хотят, чтобы я остался с ними и чтобы у меня, как у всех нормальных людей, была семья.

Спустя несколько дней у нас в доме стала появляться спокойная миловидная девушка Надя, только что окончившая строительный институт. «Из хорошей еврейской семьи», – сказала о ней мама Фира. Папа Феликс добавил: «Отец её большой человек на заводе железобетонных конструкций, если кому дачу строить или ещё чего, так к нему на поклон идут». Надя приходила к нам ближе к вечеру, как раз когда мы садились обедать, молча смотрела в свою тарелку, время от времени, поднимая круглые невыразительные глаза. Затем я шел провожать гостью, не без удовольствия ощущая близость её тугого, более объёмного, чем хотелось бы, бедра. По дороге я слушал лекцию молодого специалиста о преимуществах разных марок бетона. Медлительная, обстоятельная девушка повествовала со всеми подробностями о способах изготовления строительных блоков, о прочности железной арматуры. У её подъезда я вежливо раскланивался. Однажды не успел уйти – вышёл Надин папа, радостно приветствовал меня и пригласил на рюмку коньяка. Круглый и упругий, как мячик, папа тут же представился: «Заместитель директора завода железобетонных конструкций Наум Львович». Быстрый в движениях, он достал из буфета две хрустальные рюмки и бутылку очень дорого коньяка. Мама поставила на стол закуску. Благостное выражение лиц родителей означало их готовность взять меня в свою просторную квартиру, где было всё; не хватало только мужа для дочки. После трёх рюмок коньяка Надя увела меня в свою комнату, плотно заполненную всякими безделушками: слоники, кошечки, собачки разместились на тумбочках, столиках, этажерках. Не было свободного места и на стенах, увешанных миниатюрными картинками, расписными тарелочками, куколками. Мы чинно уселись на диван, отодвинув бесчисленное множество разнокалиберных подушечек. Хозяйка комнаты снова вернулась к разговору о производственном процессе и актуальности блочного строительства. Я, как загипнотизированный, не мог оторвать взгляда от её шевелящегося рта, в котором на нижней челюсти было два ряда мелких острых зубов; даже не представлял, что такое бывает.

Надя замолчала, поняв, что я не вникаю в её подробное повествование. Молчание становилось тягостным, и я заговорил о недавно возникшем мистическом учении – ноосфере, вбирающей мысли и чувства людей на протяжении веков:

– Это некая окутывающая земной шар космическая сила, влияющая на дальнейшее развитие человечества. Своего рода «мыслящая оболочка», сформированная сознанием людей всех предшествующих поколений и, может быть, в этом смысле есть основание говорить о сохранении духовной энергии.

Надя долго не реагировала на мои слова, затем с недоумением спросила:

– Зачем вам это надо?

Я с разгону произнёс ещё несколько слов и тоже замолчал.

Мамаша наше молчание истолковала по-своему, потому как за дверью послышался шорох её шагов – стерегла честь дочери. Тут уж ничего не оставалось, как покинуть пристойное семейство. Меня хватило ещё на один визит вежливости. На этом сватовство к девочке с упругими щечками, тугими завитками волос и двумя рядами зубов закончилось.

Такое ощущение, словно вырвался из замкнутого пространства, где чувство одиночества, безнадёги кажется особенно нестерпимым. При этом не то, чтобы сожалею об упущенной возможности устройства быта, просто не могу не думать о том, что пренебрежительное отношение к здравому смыслу под которым разумеют материальную сторону жизни, ни для кого не проходит безнаказанно. Ну никак не могу преодолеть свое романтическое отношение к действительности. Даже зная, что почем в этом мире, не могу изменить себя – не могу пренебречь трепетным отношением к мечте. Женись я на этой девочке, и стал бы жить не своей, чужой жизнью. Нет, лучше уйти в свободное плавание, вдруг повезёт – найду работу, встречу любовь необыкновенную.

Вот только надежда на везение всякий раз оказывается призрачной, все поиски работы, где могут сгодиться мои знания, кончаются ничем. В ожидании профессионального разговора с предполагаемым работодателем, я интересуюсь темой его научных работ, читаю написанные им книги, если таковые есть. Однако за этим ничего не следует, я вновь и вновь оказываюсь перед непробиваемой кадровой политикой: евреев не берут. Случалось, один хохол писал на моем заявлении о приеме на работу: «Спробуем», а другой на том же заявлении: «Отказать». То был пятый угол, когда хочешь и не можешь выйти из измотавшей вконец маеты. Детская вера в справедливость сменилась недоумением, чувством обреченности.

Дни мои проходят в поисках работы и чтении книг. Я всё больше сомневаюсь в своих давнишних представлениях о приближении каждой последующей эпохи к цели развития человечества – идеальному обществу, где каждый будет заниматься своим любимым делом, и не будет ни зависти, ни вражды. Недавно на многолюдной улице случайно встретил Киру – прямо на меня шла. Мы остановились друг против друга, каждый со своими воспоминаниями. Я – о моей давнишней тоске по ней, а она… не знаю, что почувствовала она, встретив спустя тринадцать лет когда-то готового для неё на всё мальчика. Я учился в восьмом классе, а Кира – в девятом, чуть ли не все в школе знали о моей восторженной влюблённости, и если Кира появлялась в школьном коридоре на переменке, тут же звали меня. Я был счастлив увидеть её даже издали, а если удавалось перехватить взгляд, несколько дней пребывал в эйфории. Вдруг начинало казаться, что и она думает обо мне, и мы когда-нибудь обязательно будем вместе. Сейчас я стоял перед женщиной, которая когда-то могла осчастливить меня улыбкой, приветливым словом. Я смотрел на неё и пытался вспомнить, что явилось причиной моей юношеской привязанности: то ли синие, обрамлённые черными ресницами глаза, то ли умение писать сочинения на заданную тему. У нас была общая учительница литературы, которая зачитывала в нашем классе как образец сочинения Киры. Никто не сомневался, что Кира поедет в Москву учиться на журналиста. Она и в самом деле поступила в Московский университет на факультет журналистики, а я, осознав иллюзорность своих надежд, перестал думать о ней. Однако её поступление в университет сделало не такой уж несбыточной и мою мечту учиться в Москве.

Теперь, спустя тринадцать лет, я вглядывался в её уже не такие синие, как прежде, глаза и старался вспомнить свой давнишний восторг – не получалось. Мы рассказывали друг другу о том, что случилось за время нашей долгой разлуки. Кира вышла замуж за москвича, спустя пять лет развелась с ним и вернулась в Киев. Сейчас устроилась корреспондентом в молодежный журнал. Работа неинтересная – командировки на периферию за материалом, освещающим опыт ударников коммунистического труда. И никаких перспектив сменить тему. Я тоже не выказывал оптимизма по поводу своего положения. Тогда, будучи восьмиклассником, готов был на подвиги ради возможности всего лишь коснуться руки загадочной девочки, сейчас же шёл рядом и не испытывал никакого воодушевления.

Мы стали встречаться как взрослые – женщина и мужчина. Давнишнее страдание по поводу неразделённого чувства оказалось интересней сегодняшней близости. В постели я пытался воскресить в себе былое влечение, сначала получалось, потом всё меньше. Вскоре мы расстались. Я так и не смог преодолеть разницу между когда-то воображаемой, и сегодняшней – будничной Кирой, в последней не было ничего загадочного. Опять же сравнивал её с Леной. Елена Семёновна, увлеченная своей наукой, куда-то манила, звала, в её словах я узнавал свои раздумья и шёл за ней, влекомый жаждой познания психики человека и своей, в частности. С Кирой же старался, но не мог преодолеть скуку, её частые упоминания о том, что начальник отдела скоро уйдет на пенсию и она займет его место, меня не занимали. И вообще было очевидно: ничего интересного не случится в нашей жизни, и если один день станет похожим на другой, мы оба увянем от скуки.

Тягостное настроение от несостоявшихся отношений, даже если ты сам отказался от них, ничуть не лучше, чем если тебя бросили. Ведь ты обманул чьи-то ожидания. Взял не свою, чужую женщину и тем самым исчерпал запас положенного тебе доверия, нежности. Да, но своя женщина может оказаться чужой женой. Я не раз возвращался к мысли о силе страсти, ради которой праведный иудейский царь Давид, нарушив запрет обладания чужой женой, отправил на смерть её мужа. Кто знает, не распалось ли государство после смерти Соломона – сына Давида и «красивой видом» Бат-Шевы – по причине того греха. Все равны перед Богом и законом справедливости. Хорошо, если бы каждый сразу нашёл предназначенную ему пару. Это – на уровне мечты, а в действительности люди всегда тосковали, искали свою жар-птицу; и чем дальше желаемое от реальности, тем труднее пройти испытание буднями, когда всё не то, и не так.

Я жил при родителях пенсионерах и при первой же возможности уезжал в столицу, где меня брали на летний сезон рабочим в экспедицию с грошовым заработком. Затем снова возвращался в Киев. Иногда удавалось заработать хоть какие-то деньги переводами или обработкой полевых материалов, что по случаю подкидывали коллеги. В течение недолгого профессионального общения с ними я набирался душевных сил, энергии. Родители видели: я делаю всё, что могу, и всякий раз уверяли – их пенсий хватит на всех и ещё останется. Когда долго не было никаких предложений из Москвы, я чувствовал себя совсем уж неприкаянным, словно лишался права на существование.

Дома я зимую в прямом и переносном смысле, а с началом весны, когда формируются экспедиции, по несколько раз в день бегаю к почтовому ящику – не вспомнил ли кто обо мне. Наконец получил письмо от приятеля, он сообщал, что надолго уезжает из Москвы, и я могу почти целый год жить в его комнате аспирантского общежития на Воробьевых горах. Родители, опечаленные разлукой, радуются за меня, и каждый из них старается всучить мне деньги – «на всякий случай».

Никакой работы мне на этот раз не обещали, но я спешу в город, с которым связаны все мои надежды. Я предвкушаю новые впечатления, встречи, что принесут ощущение обновления, радости. Я всегда ждал чего-то замечательного, я ждал любви. И когда в университетском сквере перевел взгляд с весенней голубизны неба на дорожку, мимо меня прошла походкой манекенщицы в ярко рыжих кудрях девушка в мини-юбке. Как ужаленный стрелой шаловливого Купидона, устремился следом. Она зашла в студенческую столовую, я за ней. Она стала в очередь. Я тоже. И тут же подсуетился: принёс два подноса – себе и ей. Рассчитывал оказаться за одним столом – не получилось, она подсела к своим знакомым девушкам и с ними же ушла. Направились они в недавно построенное здание гуманитарных наук. С такой внешностью она могла быть только гуманитарием.

Вот уже несколько дней, в ожидании своей золотой рыбки, сижу в сквере на той же скамейке, в то же обеденное время. Силой желания невольно присвоил себе ту, что мне не принадлежала. Ходил ли я в поисках работы, читал ли книги, оглядывал ли чудесную панораму Москвы из окна общежития на двадцатом этаже, всё время видел перед собой рыжую красавицу с лёгкой, летящей походкой, она пробудила во мне страсть охотника – стрельца, который не может остановиться в своей устремленности.

Встретились мы только осенью случайно у выхода из метро «Университетская», я поздоровался и на правах старого знакомого пошёл рядом. Судя по рассеянно скользнувшему взгляду, она не узнала меня, однажды подавшего ей поднос. Осенний резкий ветер загонял в лужи сорванные с деревьев жухлые листья, прохожие поднимали воротники, кутались в шарфы.

– Юрий, – как бы между прочим, отрекомендовался я, – мы с вами встречались в университетской столовой.

– А… – равнодушно протянула девушка и без всякой готовности к знакомству представилась, - Виолета.

– В такую холодрыгу нам в самый раз заглянуть в столовую и съесть что-нибудь горячее, – предложил я.

– Можно, – согласилась Виолета, – только уже девять часов, столовая закрыта. – Её обильные кудри на этот раз втиснуты в маленькую шапочку, из-под которой выбиваются несколько рыжих спиралек. Короткая юбочка и походка манекенщицы те же – почему я и узнал вечером в темноте ту, с которой ждал свиданья всё лето.

– Пойдем в ресторан!

Девушка промолчала.

– Вам не холодно? На вас такая короткая курточка... – я хотел сказать юбочка, но тогда она бы поняла, что я засмотрелся на ее ноги.

В ответ лёгкое пожатие плечами.

В ресторане я заказал два шашлыка и вино. Официант, как фокусник, извлёк чуть ли не из рукава бутылку и с поклоном поставил на стол. Затем также с поклоном, уложил в тарелки только что снятые с огня брызжущие жиром шампуры с мясом. «За поклоны отдельная плата», – решил я. Обстановка ресторана, музыка, учтивый официант сделали своё дело; вместо холодного безразличия на лице красавицы появилась приветливая улыбка. Она сняла свою шапочку, и рассыпался по плечам каскад рыжих кудрей. Передо мной сидела жар-птица, которую я, конечно же, не надеялся поймать, но хотя бы выдернуть перо, которое будет согревать меня воспоминаниями. Очарованный, я тем не менее отметил, что в лице Виолеты, или как она предложила называть себя короче Виты, только и есть, что притяжение женственностью: полные яркие губы, широко распахнутые, устремлённые на собеседника, бездумные голубые глаза. Вита оказалась словоохотливой, она тут же принялась рассказывать историю своей семьи:

– У дедушки до революции в Царицыне на Волге был собственный пароход. Дедушка очень любил бабушку, какими только подарками не задаривал её, они ходили в театр, ездили на воды в Баден-Баден. Папа тоже очень любит маму и балует её ужасно. Стоит ей расстроиться, так он за две пролитые по пустяку слезинки дарит ей слезинки в уши.

– Это как? – не понял я.

– Приносит серёжки с бриллиантиками. Мама обожает наряжаться и подарки любит. Я тоже люблю подарки.

– Если ваша мама такая же красивая, как вы, невозможно не баловать её.

– Ну да, – подтвердила Вита и продолжила: через полгода кончаю университет, ужасно боюсь распределения. Вдруг ушлют куда-нибудь в глухомань, в сельскую школу. Я филолог, хочу заниматься переводами, такая работа может быть только в Москве.

Я всё понял: в наших отношениях нет будущего, я не смогу ей дать московскую прописку. Но это потом, сейчас же чувствовал себя в силах победить стоглавого дракона и пройти все испытания на пути к сердцу желанной девушки.

Выйдя из ресторана, мы шли по проспекту Вернадского, где Вита снимала на папины деньги однокомнатную квартиру. У её подъезда расстались. И чтобы следующая встреча не оказалась последней, я должен по щедрости оказаться на уровне её дедушки и отца. Дома, недолго думая, решил презентовать ей фотоаппарат, его купили мне родители перед отъездом. Я не ошибся в своих ожиданиях, Вита пришла в восторг от такого подарка, и чуть было не раскрыла объятья, что, собственно, и случилось спустя неделю моих жертвоприношений. Когда мы стали близки, я всё так же, чтобы обрадовать королеву души моей, к каждой встрече придумывал какое-нибудь подношение.

Однажды в условленный вечер нашего свиданья я оказался перед закрытой дверью. Звонил, стучал – не было ответа. Не знал, что и думать: вдруг заболела и её увезли в больницу, или с родителями что-нибудь приключилось и пришлось срочно вылететь к ним в Царицын, то есть в Волгоград, а мне не успела сообщить. Вышел на улицу, нашёл на шестом этаже её окно, в котором на этот раз было темно. Не зная, что делать, я ходил по проспекту, снова и снова возвращаясь к окну Витты – не загорится ли у неё свет. Ближе к полночи мне вдруг показалось, что кто-то подглядывает за мной из-за чуть отодвинутой шторы её тёмного окна. Решив, что у меня начинается галлюцинация, отправился домой. Ночью не мог уснуть, а утром снова пошел к ней. Позвонив, услышал шаги, а когда Вита приоткрыла дверь, заспанная, злая, я обессиленный тревогой, только и мог пролепетать:

– У тебя что-то случилось?

– Случилось… – Вита замешкалась, словно решала, что мне сказать, – случилось. Подруга заболела, и я ездила к ней. Извини, нужно было оставить тебе записку в замочной скважине, не сообразила.

– Может… может быть, мы позавтракаем вместе, – чувство облегчения, что моя принцесса жива, здорова, сняло напряжение бессонной ночи.

– Вот ещё, я спать хочу, поздно легла. Пока, до свиданья. Не ходи ко мне, я сама тебе позвоню.

Дверь закрылась. Я медленно спускаюсь по ступеням, забыв про существование лифта. Я не знаю, что думать, как вести себя, хочу, но не мог поверить в версию про нуждающуюся в помощи подругу. Мне даже стало казаться, что из приоткрытой двери тянуло сигаретным дымом. Но ведь она и сама могла закурить, я видел у неё пачку сигарет. Сознание того, что у Виты был другой, оказалось настолько нестерпимым, что воображение стало настойчиво рисовать спасительный вариант – заболевшую подругу, к которой нельзя было не пойти.

У меня есть две юношеские фотографии – одна, когда я фотографировался в шестнадцать лет на паспорт, и другая в девятнадцать лет на студенческом билете. На первой я растерянный, покорный судьбе, одним словом – жертва; то было время моей работы на ткацкой фабрике. На второй – у меня взгляд стойкого борца, который ни за что не свернёт с дороги, не сдастся под пытками; эта фотография относится ко времени, когда я уже определился со своей, уводящей вглубь веков, профессией археолога. Теперь я снова оказался в роли жертвы, всё складывается помимо моей воли и от меня ничего не зависит. Сколько ни уговариваю себя, не ходить на проспект Вернадского, я снова и снова оказываюсь под окном Виты. Зайти не решаюсь, ведь она сказала, что сама позвонит. И уже неважно, с кем она сейчас, только бы вернулась ко мне.

И Вита вернулась, позвонила и заговорила капризным голосом избалованной девочки, стала жаловаться; мол, всю неделю болеет, и никому до этого нет дела. Я тоже был болен, лежал с высокой температурой, однако поднялся и поспешил на зов. Мы встретились, будто не расставались. И всё стало как прежде, она ласкалась ко мне, говорила, что я лучше всех, и кормила её любимым грибным супом, из которого я часто вытаскивал длинный рыжий волос. Однажды, не в силах устоять против настойчивых просьб и многократном упоминании, что папа сопровождает маму, куда бы она ни пошла, и ходит с ней за покупками, я отправился с Витой по магазинам. Пока она выбирала лифчик и мерила кофточки, я покорно ждал её у входа в магазин, одержимый тихой яростью.

– Не скрывай, я всё вижу: тебе неинтересно ходить со мной по магазинам.

– А я и не скрываю.

Вита хотела обидеться, но раздумала, и я снова выслушал подробные повествования о том, как папа любит маму; ходит с ней повсюду, даёт деньги без счета, и готов для неё на всё. Рассказывала моя подруга и о своих прежних любовниках, почему-то все они были похожи: рослые, спортивные, из обеспеченных семей, но безнадёжные алкоголики. Я по всем статьям – исключение из прежних и, судя по всему, будущих партнеров. Постепенно научился отключаться от её многословия, случалось, моя подруга спохватывается: «Почему молчишь?» Я заверяю, что согласен с ней, потому и молчу. Затем я стал ухватывать только последнюю фразу и односложно реагировать на неё. Вита замечает и обижается. Я оправдываюсь. Оправдываться приходиться всё чаще; например, «почему я не хочу ходить с ней за покупками», «почему я ушёл домой, когда она сильно кашляла, ведь это могло быть воспаление лёгких, и вообще, почему я безучастен к трудностям её жизни». На раздражение по поводу того, что не ем сваренное ею варенье, я миролюбиво ответил: «Не люблю сладкое». Такое оправдание Виту не устроило: «Да ладно, мог бы и съесть, ничего бы с тобой не случилось». Встречает меня подруга всегда одним и тем же восклицанием: «Ты ещё жив!?» В первое время мне казалось, таким образом, она выражает свою радость, сейчас такое приветствие раздражает – слышу в нем то ли удивление, то ли досаду. Главное, зверею от многословия подруги, умения говорить обо всём и ни о чем в частности. И ей всё равно с кем разговаривать: с продавщицей ли в магазине, с водителем такси или просто со случайно встретившимся человеком на автобусной остановке.

Я, пока Вита делится с кем-нибудь своими немудреными впечатлениями, отдыхаю и мысленно благодарю людей, избавивших меня от необходимости слушать ее нескончаемый монолог. Если бы Вита не только говорила, но и думала, всё могло бы сладиться. Теперь же, когда столь желанные коленки меня не волнуют, я разделяю когда-то услышанное мнение: «хорошо, когда жена немая». Всё чаще вспоминаю тихую Фриду, за её молчанием воображал понимание, глубокий ум. Вита обижается на отсутствие интереса к её словоблудию, мы соримся. Однако это ей не мешает время от времени приглашать меня на романтический ужин со свечами. Я иду, страшась обмануть доверившуюся мне девушку, и всякий раз пытаюсь изобразить такую же страсть как в первый раз. Как бы я ни старался сохранить отношения, я не могу стать дамским угодником, похожим на папу Виты, не могу без конца ублажать женщину, пусть даже красавицу, которая ждет обожания. И самое главное, зверею или впадаю в депрессию от её нескончаемых разговоров ни о чем. При этом еле сдерживаюсь, чтобы не крикнуть: «Закрой рот!»

Мне всегда неловко обмануть чьи-либо ожидания. Вот и сейчас на карниз окна прилетают воробьи в ожидании крошек или крупы, и я спешу насыпать им чего-нибудь. Сначала явился один воробей, случайно залетел в открытое окно, когда меня не было дома. Он улетел, однако запомнил что, пока он сидел, перепуганный, под столом, я бросал ему крошки, которые он не стал клевать. На следующий день я увидел этого желторотого птенца на подоконнике, мне показалось – он смотрит на меня не только с любопытством, но и с доверием, и я поспешил насыпать ему зерен. Осторожно, воровски, птенец склевал рис, а в следующий раз прилетел с другим воробьем, наверное, с подружкой. Сейчас у меня на карнизе целая стая, весь подоконник загадили. Интересно наблюдать за ними. Самый слабый воробушек, которого все отгоняют от корма, оказался самым сообразительным. Он первый понял, что ему ничего не грозит и подлетает ко мне ближе всех. Я сыплю ему крошки, и пока другие осмелятся приблизиться, он уже наклюётся. Воробьи очень пугливые, стоит мне сделать резкий жест, они тут же вспорхнут и улетят. К пище относятся бережно, как очень бедные люди, сначала подбирают крупинки, что оказались рассыпанными по подоконнику, затем приступают к тем, что лежат кучкой. Насытившись, улетают, затем снова возвращаются к оставленному корму. И ведь что удивительно, они прилетают в тот момент, когда я сажусь завтракать или обедать. Сыплю им крупу и радуюсь доброжелательно поглядывающей на меня компании, что разделяет со мной трапезу. Однако, уходя из дома, я теперь должен закрывать окно, в противном случае, возвратившись, застану у себя непрошенных гостей и загаженную комнату. Мои птички настолько освоились, что проникают даже в небольшую оставленную щель. В конце концов я прекратил их кормить, а они все равно прилетают, рассаживаются на подоконнике и смотрят на меня с укоризной. Отворачиваюсь, будто их нет здесь, воробьи в недоумении, затем улетают. И так из раза в раз. Затем они исчезают, и я с тоской поглядываю на подоконник. Их нет, наверное, забыли дорогу ко мне. Перед Новым годом услышал их радостный щебет – прилетели поздравить меня. Обрадовался и кинулся крошить им хлеб.

Вита не раз говорила: «Счастье – это когда тебя понимают». В отношениях с ней понимать нечего, вся проблема в несовпадении наших желаний, и я вовсе не собираюсь исполнять её прихоти и таскаться с ней по магазинам. Конечно, в принципе я хочу жениться, и меня хватило бы на заботу о большой семье. С Витой же, при том что время от времени возвращаются минуты нежности, не могу преодолеть ощущение холостого хода. Настоящие отношения предполагают возможность оставаться самим собой, самому распоряжаться своим временем. Наверное, у каждого есть интуитивное знание своей женщины. Да и Вита, с её постоянной готовностью к новым романам, уже смотрит на сторону, тем более что метит замуж за москвича.

Со временем наши встречи становились всё реже и за ненадобностью прекратились – иссякло вдохновение. А ведь я сам добивался внимания девушки. Как тут не вспомнить Голема, который оживал, пока длился восторг его создателя.

Я не без удовольствия вернулся к своему одиночеству и мечтам о подлинной любви – одной из самых неразрешимых загадок, ибо, как я теперь понимаю, всегда есть несоответствие между надеждой и ущербной действительностью. Закрывшись в своей комнате, благо она будет оставаться моей ещё полгода, я думаю о том, что при, казалось бы, неограниченных возможностях, мудрый царь Соломон пришёл к тому, что не удовольствия и наслаждения составляют цель и содержание жизни, а работа и добрые дела. Я, подобно всем, причастным к истории своего народа, пытаюсь понять, почему государство, достигшее расцвета при Соломоне, стало распадаться и потеряло своё могущество после его смерти. Стараясь вжиться в состояние правителя, я не то, чтобы разделяю, но понимаю его желание укрепить добрососедские отношения с окружающими государствами путём женитьбы на тамошних принцессах; почему и брал себе в жёны моавитянок, амонитянок, эдомитянок, филистимлянок и прочих – чего не сделаешь ради мира. Однако при этом нарушался запрет иноземных женщин. По закону, они проходили гиюр, то есть принимали иудаизм, только эта процедура не меняла их языческой сущности. Представляю огромный гарем женщин всяких рас и религий. В единении разных национальностей при желании можно увидеть приближение мессианского времени, когда все народы проникнутся сознанием Единого Бога. Мирная политика, казалось бы, оправдала себя: закончилась полутысячелетняя вражда евреев и египтян, быстро развивалась торговля, богатели города. То был пик расцвета еврейской истории: возвели Храм – «Дом молитвы для всех народов». Слава о мудрости еврейского правителя и о великолепии его двора распространилась по миру. Вот только блеск и расточительность привели к опустошению казны. Тирский царь в счёт уплаты долга получил двадцать галилейских городов.

Иноземные жены вместе со своими обычаями принесли во дворец своих богов. Из всех возлюбленных царя только царица Савская из страны огнепоклонников сказала ему: «Бог отца твоего – мой Бог», остальные же продолжали служить своим идолам. Миролюбивый царь в угоду женам-язычницам не препятствовал культам Молоха и Астарты. Подобная уступчивость или демократия вызвали смятение народа; личность правителя всё меньше соответствовала назначению пророческого служения. И если сборы для строительства Храма поданные сносили безропотно, то увеличивающиеся тяготы налогов на поддержание безмерной роскоши двора породили ропот, недовольство. В блистательном царствовании без войн появились признаки гибели.

Можно ли вину за распад государства относить на счет Рехавама – сына Соломона от аммонитянки, который надменно отклонил требование старейшин облегчить бремя податей и тем самым спровоцировал открытый бунт? Всего лишь через пять лет после смерти царя миротворца страна раскололась на Северное и Южное царства. С уходом десяти колен кончился и мир с соседями. Египетский царь напал на Иудею и ограбил иерусалимский Храм. Пострадало и Северное царство. Теперь по прошествии веков ясно: ради цельности и безопасности государства стоило терпеть Рехавама не наделенного мудростью отца.

Я снова и снова вживаюсь в историю своего народа, и прихожу к тому, что правителю следует надеяться не столько на дипломатию, сколько на скреплённое верой и справедливостью единство своих подданных. Это закон для всех и особенно для евреев, у которых следование предписаниям Всевышнего – принцип существования.

История становления государства и отдельного человека в некотором смысле схожа и имеют нравственную основу. Я пытаюсь представить себя в те давние времена; всё, что произошло с Израилем, переживаю как собственную судьбу. Царь Давид перед смертью дал сыну, который должен был занять его трон, наставления по поводу управления страной и поведения правителя, дабы тот своим благочестием и справедливостью подавал пример народу. И начинал Соломон вовсе не со стремления к роскоши и славе. Когда Бог, явившийся ему во сне, предложил попросить всё, что пожелает, Соломон просил только о даровании ему мудрости и умении управлять страной. Я бы тоже предпочёл богатству мудрость, хоть в ней и «много печали». Как бы я ни старался представить себя обладателем множества женщин, всё равно разделяю одиночество автора Экклезиаста, сказавшего: «Всё суета и томление духа».

А выдержал бы я испытание властью? Преодолел бы искушение завести гарем, величина которого ко всему прочему свидетельствовала о могуществе и величии монарха? Или так же, как и сейчас, размышлял над словами  Экклезиаста о том, что «умный умирает наравне с глупцом». С философской точки зрения это так, но вряд ли соответствует вере, где человеческая душа приобретает бессмертие благодаря активному интеллекту. Это Маймонид сказал.

Заглянуть в будущее, то есть в чаемый век Машиаха, у меня не хватает воображения, вот и пытаюсь найти ответ на вопрос об оптимальном соотношении царской власти и пророческого служения в глубинах прошедших времен. Здесь невозможно быть свободным от своих представлений о развитии интеллекта, становлении души, почему и пришел к тому, что археология в большей степени искусство, нежели наука. Иногда кажется, что я уже жил в те давние времена, когда воду покупали кувшинами, а мука тонкого помола предназначалась только для выпечки жертвенных хлебов. Тогда, как и сейчас, я бредил желанием разгадать относительное конечное существование человека в бесконечном абсолюте Бога. Жизнь наша – заданное время, где смена времен года – земной образец небесного порядка. Даже обожествляемый фараон, при вступлении на трон, давал клятву, не делать поправок в календаре. Новый год, когда согласно иудаизму, был сотворен человек, означает не только начало природного цикла, но и обновление души человека. Миг пребывания на земле в бесконечности времени приобретает смысл возможностью выбора – свободой воли. От чего зависит выбор себя, интерес, даже приговоренность к тому или иному делу? Я где-то прочёл о том, что некий восточный хан спросил у своего приближённого:

– Сколько в нашем владении поэтов?

– Сто, господин мой, – ответил тот.

– Запереть всех в подземелье и кормить сухим хлебом и водой.

Спустя три месяца снова спросил:

– Сколько поэтов в подземелье ещё пишут стихи?

– Пятьдесят, господин мой, – получил он ответ.

– Этих поместить в наш сад и ублажать разными яствами, винами, юными девственницами. Остальных отправь по домам.

Через месяц на вопрос: «Сколько из предававшихся радостям плоти ещё пишут стихи?» – услышал: «Один, господин мой».

Во все времена природа человека оставалась той же; испытания лишениями легче выдержать, нежели испытания роскошью, возможностью просто наслаждаться жизнью.

Мысленно проникая вглубь истории, пытаюсь сопоставить разные варианты развития нашего государства. С одной стороны, требование евреев избрать царя оправдано: единая власть объединила разрозненные колена и, таким образом, появилась возможность создать единую армию для защиты всех наделов. С другой – в библейском повествовании сохранились сведения о недовольстве старейшин: централизация власти лишала их былого значения и противоречила идеалу независимости, когда «каждый сидел под своей смоковницей и делал что хочет». Идея идеального царства была не светская, а религиозная. Предостережение против единовластия есть в Святом Писании, где говорится о том, что царь заведёт себе много лошадей, жён и заставит подданных работать на себя. Получается, с одной стороны: централизация необходима для обороны государства, с другой – природа человека такова, что ему не по силам преодолеть искушения, которые дает власть. Не могу не думать и о том, что история многих государств в некотором смысле схожа: вслед за подъёмом, расцветом следует период упадка. Такое случается и на уровне одной семьи: дети, родители которых достигли благополучия тяжким трудом, расслабляются и деградируют – у них нет стимула работать и учиться – ведь они ни в чем не нуждаются.

Всё меньше остается дней моего пребывания в Москве. В конце апреля должен приехать из экспедиции хозяин комнаты, и я увязываю свои книги в преддверии возвращения в Киев. Вечерами брожу по Москве, стараюсь насмотреться, надышаться городом, с которым связаны все мои надежды. Погода меняется чуть ли не каждые несколько часов: за проглянувшим солнцем, оттепелью возвращается зима с морозом и снежным бураном. Мартовский день начался с весеннего чистого неба, днем повалил снег, ближе к вечеру подул резкий холодный ветер. Вот уж в который раз за последние дни иду по Садовому кольцу – своему любимому маршруту – от метро «Смоленская» до «Маяковской». Смеркается, сумеречно и на душе, как бывает всегда, когда нет на будущее ни планов, ни надежд. Не осознавая того, смотрю на тонкие ноги в широких голенищах стоптанных сапог идущей впереди женщины; та гнется под тяжестью огромной папки. Пришло на ум известное сравнение с муравьём, который тащит груз больше своего веса. «Сейчас упадет», – почему-то подумал я. Женщина и в самом деле споткнулась и едва удержалась на ногах. Папка выпала из рук и по грязному растоптанному снегу разлетелись листы с карандашными набросками. Я бросился помогать, мы подбирали рисунки, время от времени сталкиваясь головами. Когда был поднят последний лист, оба разогнулись и посмотрели друг на друга.

– Разве можно женщине носить такие тяжести?

В ответ нечто вроде напоминающее улыбку.

– Я помогу. В какую сторону направляетесь?

– Спасибо, вы ведь уже помогли.

– Дайте мне ваш бесценный груз. Я никуда не спешу, шатаюсь без дела. Это ваши рисунки?

Женщина кивнула.

Я взял у неё из рук папку, и мы зашагали рядом. По усталому бледному лицу трудно было определить возраст попутчицы, ей могло быть и двадцать, и сорок лет. Не доходя до метро «Маяковская» свернули в переулок, затем во двор и спустились в полуподвальное помещение старого дореволюционного здания. Женщина долго искала ключ, наконец, извлекла его из казавшейся бездонной тряпичной сумки и открыла железную дверь. Судя по составленным мётлам, лопатам то была дворницкая.

– Спасибо за помощь, – не глядя на меня, произнесла обладательница ключа от помещения в самом центре города.

– Вы живёте здесь?

– Живу. Хотите кофе сварю? Есть хлеб, варенье.

– Хочу! Конечно, хочу!

Хозяйка зажгла свет, я огляделся: за тамбуром с снегоуборочным инвентарём следовала большая, очень даже приличная комната.

– Хорошо у вас, тепло. Откуда у вас такие хоромы?

– Дворником работаю. Вот и дали служебное помещение. Вам кофе или чай?

– На ночь глядя, лучше чай.

– Как скажете.

Мы молча тянули каждый свою чашку, она с кофе, я с чаем.

– Так ведь не уснёте после кофе, – заметил я.

– Вот и хорошо, сейчас буду работать, а в пять утра отправлюсь на участок скалывать лёд, за ночь подмерзнет. А то, если кто поскользнётся и упадёт, дворника к ответу. Днем отосплюсь.

– Погода паршивая, снег на солнце тает, а ночью мороз. Сейчас будете работать – это значит рисовать?

– Ну да, - последовал односложный ответ.

После долгого молчанья я спросил:

– Вы из какого города приехали?

– Я не приехала, я москвичка. А что в дворницкой живу, так ведь это лучше, чем с матерью и отчимом в одной комнате. По крайней мере, никто не долбает – делай то, не делай это.

– Я бы тоже в дворники пошёл, если бы комнату дали. Как же я раньше до этого не додумался. Без прописки, наверное, не возьмут?

– Может, и возьмут, я узнаю.

– Только ведь тогда я не смогу уезжать на археологические раскопки.

– Не сможете.

Мы снова замолчали.

Передо мной сидела женщина лет тридцати в небрежно подоткнутой юбке, светлые прямые волосы собраны резинкой. Серые глаза, тонкие черты лица, скорбный рот. То была первая женщина, с которой можно говорить, а можно и молчать, то есть не напрягаться. После общения с говорливой Витой всякая немногословная собеседница покажется сокровищем. Я выпил чай и поднялся.

– Спасибо, отогрелся у вас.

– Не за что. А насчёт дворника я узнаю.

– Спасибо, а то мне скоро нужно вытряхиваться из общежития, придётся уезжать из Москвы. Вы мне дадите свой телефон?

– Телефона нет, запишите адрес.

В метро спохватился: не спросил, как звать мою знакомую и незнакомую женщину. Она, беспомощная и самостоятельная, представлялась мне бредущей в тумане по бездорожью. Знает ли сама, куда придёт. Куда придёт – куда идёт? Так ли это важно, мы все куда-то направляемся. Главное быть в дороге.

Я снова оказался в дворницкой раньше чем ожидал. Неожиданно предложили от Института этнографии поехать в экспедицию в город Хиву – столицу Хивинского ханства, и срочно нужно было куда-нибудь пристроить книги, которыми я обрастал на всяком месте. Постучав в железную дверь полуподвала, я услышал едва различимый шорох шагов и лязг отбрасываемого крючка.

– Слава Богу, вы дома!

– А где мне ещё быть, - хозяйка посторонилась.

Я вошёл, заранее радуясь её согласию оставить у себя связки моих книг. На этот раз представился:

– Меня звать Юрий.

– Людмила, – последовал ответ.

Я снова пил чай, а она кофе. Всё было как в прошлый раз – холодный вечер, настольная лампа, старая топором деланная кровать, на которой, наверное, спали могучие дворники предыдущих поколений и маленькое зарешеченное окно. Верхняя половина окна сереет ещё не сгустившимися сумерками, нижняя, что ниже уровня земли, утопает в непроглядной черноте. На хозяйке всё тот же большой, будто с чужого плеча свитер и так же, как в прошлый раз, стянутые резинкой белесые волосы. На батарее центрального отопления сушатся валенки. Конечно, если выходишь чистить снег ночью в мороз – без валенок не обойтись. На полу разложены акварельные пейзажи, на которых часто повторялся один и тот же сюжет: осенняя сумрачная роща с полуобнаженными деревьями и луч солнца, пробивающийся через пожухлую листву берез.

Я ушёл, получив разрешение принести завтра книги. Весь оставшийся вечер силился и не мог вспомнить – у кого из художников я видел дрожащую на ветру берёзу, печаль полей, пастельные краски осени. Ночью во сне приснились полотна Левитана. В пейзажах Людмилы та же тональность, настроение: одинокая фигура человека на пустынной усыпанной опавшими листьями аллее невольно рождала мысли о скором увядании природы и кратком миге человеческого существования.

Счастливый, что попал, хоть временно, на договорных началах, в экспедицию от Института этнографии, я еду в узбекский город Хиву – жемчужину Хорезмского оазиса на западе Центральной Азии. То был когда-то один из важнейших опорных пунктов на Великом шелковом пути. Согласно археологическим данным, сравнительно поздние остатки сооружений лежат здесь в слоях, относящихся примерно к пятому веку до нового летосчисления. Снова я оказался в царстве чинар, искусственных каналов, глинобитных домиков. Снова увидел, как прекрасна пустыня. Солончаки вернули к мыслям о Кумранских пещерах, а отстоящая от города на двенадцать километров река Амударья стала Иорданом, воды которого остановились, когда через него проходили евреи перед тем, как ступить в завещанную Богом землю.

Я с удовольствием шатаюсь по азиатским базарам, захожу в чайхану, разговариваю с казахами, которые бежали от коллективизации на север Туркменистана. Поражаюсь их необыкновенному гостеприимству: меня, незнакомого человека, приглашают в дом, кормят, поят, укладывали спать, а наутро провожают к месту раскопок крепости Капарас, что в переводе означает «неверных нет». Согласно преданию, когда мусульмане завоёвывали эту землю, крепость оказалась пустой, почему ей и дали это название. Очень занимательная легенда о происхождении города Хива, повествующая о том, что город вырос вокруг колодца Хейвак, вода которого имела удивительный вкус. Колодец же был выкопан по приказу Сима – сына библейского Ноаха. Стоя у этого колодца, я размышлял о Симе, он же Шем, жившем, согласно Писанию, восемьсот лет. Во времена Авраама Шем назывался Малки-Цедеком – царём и первосвященником Всевышнего Бога. То – общий предок евреев, никому не навязывающих свою религию, и воинственных магометан, стремящихся огнём и мечом омусульманить мир. Не оставляю надежды поговорить с кем-нибудь из студентов медресе – высшего богословского заведения, расположенного неподалёку от колодца Хейвак. Спросить бы у них, почему ислам непременно должен был уничтожить другие культуры и религии, в частности, господствующий в этих краях зороастризм, с которым у ислама больше сходства, нежели различий. Так же китайский Император Ши Хуанди приказал сжечь все книги прежних времен и возвести чуть ли не бесконечную Китайскую стену. Он и назвал себя Первым, что должно было означать начало новой эпохи. Тех же, кто прятал книги мудрецов древности, распорядился клеймить раскаленным железом и приговаривал до самой смерти строить отгораживающую от мира стену.

Здесь, в этих краях задолго до мусульманского засилья была создана «Авеста» – священная книга, излагающая учение Заратустры. Настоящий возраст любого древнего поселения трудно определить, часто судят по письменным источникам. «Авеста», время возникновения которой относят примерно к седьмому веку до нового летосчисления, дает основные исторические сведения о Хорезме.

Я ходил по заповеднику старины, оглядывая потемневшие от времени стены старых построек, легкие башенки. Пытался и не мог вообразить быт и нравы древнего среднеазиатского города, где, как полагал, преобладал коллективный труд и рабское сознание. Здесь не задавали вопросов, здесь подчинялись хану, властителю. Во мне же непреодолимо иудейское личностное начало, общение с Богом представляю не иначе, как один на один без посредника или начальника, требующего беспрекословного подчинения. Это ощущение себя перед лицом Вседержителя – единственного Хозяина мира не поддаётся изменению во времени; ведь это я вместе с первым иудеем Авраамом искал истину, я принял вошедший в плоть и кровь Закон, согласно которому нет никого между человеком и Творцом. Это на генетическом уровне, почему и говорят: еврей, который становится приверженцем другой религии, всё равно остается евреем.

Я всегда полагал, что все народы, при всём различии их национального самосознания, имеют право на независимость. У меня была мечта: вот развалится Советский Союз и каждая межэтническая группа получит право на свою культурную самобытность. Ведь у всех своя отдельная история с памятью о победах, поражениях и надеждой на процветание. А на уровне отдельного человека ещё и ожидание до последнего вздоха, часто вопреки рождённому в одиночестве здравому смыслу, участия другого человека.

Глядя на тающую луну в предрассветном небе, я приписывал другим свои ожидания, разочарования и всегда неудовлетворённое желание знать. Куда делись чувства ушедших поколений? Я пытаюсь воскресить их по сохранившимся предметам: в бронзовом наконечнике стрелы вижу муку смертельно раненного воина, который отстаивал независимость своего края, в черепке примитивного глиняного кувшина – неприхотливый быт, нужду большой семьи. Впрочем, здесь большой простор для воображения; глиняный кувшин мог служить прелестницам гарема или был чуть ли не единственной собственностью одиноко доживающего свой век старика. О чем думали те люди, к чему лепились их души? Мысли, переживания, оставленные живописцем в его картинах, однозначней: никому не придёт в голову назвать полотна Левитана оптимистическими, зритель сразу проникается печалью художника, его ощущением зыбкости бытия. Вот и в эскизах Людмилы – пастельные краски поздней холодной осени и совсем нет ярких цветов лета.

Шесть месяцев моего пребывания в экспедиции прошли быстро, я снова стою перед обитой железом дверью служебного помещения, хочу засвидетельствовать хозяйке своё прибытие; мол, вот он я, никуда не пропал, и книги мои не сдавайте в утиль. Почему-то волнуюсь, хорошо б она дала мне сейчас адрес, где требуется дворник и я бы, наконец, перестал таскаться по чужим углам. Не обману доверия работодателя, буду стараться изо всех сил, и мой участок будет образцово- показательным. Стану чистить тротуары до рассвета, до того, как первый человек выйдет из своего подъезда и никто не поскользнётся, не упадёт.

Людмила обрадовалась моему появлению, а я, как вор, высматривающий, где могут лежать деньги, прикидывал, где, в каком углу можно пристроиться на ночь со своим спальным мешком. Владелица жилплощади открыла банку тушенки, сварила картошку, которая мне показалась вкусной как никогда. Я преподнес ей в подарок таджикскую войлочную шляпу, в ней она почему-то стала похожа на француженку. За половинкой окна, что возвышалась над землёй, быстро стемнело, на этот раз было начало зимы с завыванием ветра, шумом ледяного дождя. Здесь же, в райской обители, мягкий свет, тепло, сухо, на стенах развешаны рисунки, на многих из них вариация необычного сюжета: женщины со свечами на головах одна за другой поднимаются в гору. Только теперь я заметил неброскую привлекательность сидящей напротив женщины: подвижная мимика, внимательные глаза. Всматриваясь в её работы, выбрал написанную в серых тонах акварель: сумрачный осенний вечер, тёмная гладь залива, рыбачья лодка на берегу. Оказалось, этот пейзаж ей тоже нравится больше других. Мы говорили о классическом и новом направлении в живописи, и наши вкусы совпадали. Я незаметно поглядывал на часы, если досижу до времени, когда закроется метро, вряд ли хозяйка выставит меня за дверь. Так и случилось, она мне расстелила на полу ватный матрас, а на моё смущение по поводу чистых простыней предложила принять душ. После полевых условий я попал в настоящее человеческое жильё: горячий душ, свежее бельё и всего лишь в нескольких метрах дыхание вдумчивой, немногословной женщины. Это ли не подарок судьбы. Конечно, лучше бы она лежала со мной под одним одеялом, но это уж я совсем обнаглел. Вроде того мужика, что попросил прикурить, ему дали, а он вместо «спасибо» говорит: «Так есть хочется, что и переночевать негде». Вот и я также: стерегли мои книги, накормили, дали ночлег, а мне ещё и женщину в постель подавай. По её прерывистому дыханию чувствовал – тоже не спит. Интересно, о чём думает? Считает меня дураком, недотёпой? Знать бы как следует вести себя мужчине в подобной ситуации. Повернулся на правый бок, затем на левый, лёг на спину – не спится. Думал, только положу голову на подушку, и сразу отключусь, устал ужасно; ведь я притащился с неподъемным рюкзаком прямо с вокзала. Конечно, коллеги не оставили бы меня на улице, но я направился сюда. Они возвращались к своим семьям, и я не хотел мешать радости их встречи. Ну а завтра меня куда-нибудь определят на недолгий постой. А что будет потом? Где переждать время, пока возьмут в следующую экспедицию, и возьмут ли? Ладно, это потом, задачи решаются по мере их поступления. Сейчас же мне хорошо; тепло, мягко, в углу свет ночника. Я расслабился и не заметил как уснул.

Проснулся от скрипа медленно прикрываемой двери, то Люда ушла исполнять свои дворницкие обязанности. Я быстро оделся и двинулся следом. Метла и для меня нашлась, мы вместе сметали в кучи наметённые за ночь почерневшие под ледяным дождем листья, соскребали с асфальта примерзшую грязь, и хмурое предрассветное утро казалось предвестником обновления, вроде запаха весенней грозы.

Нашу совместную жизнь я начал с того, что заработанные на раскопках деньги вложил в необходимый предмет домашнего быта – холодильник. Как рачительный хозяин, такой же, как мой папа Феликс, ходил в магазин и следил, чтобы холодильник не был пустым. Папа Феликс заботился, чтобы в доме всего было много и надолго хватило. И тогда можно стать свободным от забот о хлебе насущном в течение нескольких дней. Мы с Людой расписались, то есть стали официально мужем и женой. Я это сделал не потому, что хотел получить прописку и жилье в Москве, просто мне было хорошо с неприхотливой, ничем не ограничивающей мою свободу женщиной, и не хотелось расставаться. Опять же традиция семьи, согласно которой с женщиной можно жить только в браке. Увлеченные своим делом, мы не мешали друг другу; то был идеальный вариант: быть вместе и в то же время оставаться независимым. Каждый искал себя, Люда – в живописи, я бредил археологией, которая, кроме конкретных знаний – профессионализма даёт простор воображению. Мы делаем ту или иную работу, и работа делает нас; мысль рождает следующую мысль. Нередко бывает, что мысли застопориваются, и никакое усилие не может помочь. Тогда мы или обманываем себя, пытаясь выдать за ответ то, что находится на уровне вопроса, или от сознания своего бессилия впадаем в депрессию. Как бы то ни было, мне легче, чем человеку искусства, от меня не ждут ничего оригинального, неповторимого. Чего нельзя сказать о Людмиле. Поступив в художественное училище, она мается, чувствует неудовлетворенность; ей кажется, что не соответствует требованиям, не может найти свое, отличное от других живописцев, видение мира. При этом всё время работает, тут для всех один закон: чтобы удержаться в искусстве, нужно отдать ему душу. Художник, картины которого никто не покупает, а он всё равно пишет, жив минутами вдохновения. Я понимаю часто меняющиеся настроения жены, её депрессии. Вот только помочь не могу, разве что ждать просветления.

Конечно, для всякого человека «мой дом – моя крепость», где можно укрыться и оставаться независимым, с другой стороны – долго не просидишь в своей норе. Как летчика тянет в небо, а моряка в море, так и я мечтаю о раскопках. Во сне вижу степь, ветер, срывающий наши палатки, тучи песка; песок в ушах, в носу, скрипит на зубах. Всякое место мне представляется в его истории. Не раз мысленно воссоздавал картину завоевания Средней Азии Россией в девятнадцатом веке. Экспедиция без воды, из продовольствия – оставались всего лишь сгнившими сухари, прорывается к Амударье. По пути бесконечные пески и засыпанные туркменами колодцы. На верблюдах везут части понтонного моста, чтобы по нему прошли войска. Пустыня страшна неопределённостью протяжения, встречей с полудикими аборигенами, безводьем, подвижными сыпучими песками, изменяющими свои очертания при каждом буране, и страшной жарой. Мало кто из той экспедиции остался в живых.

Практическая археология и археологическая наука для меня одинаково интересны, трудно определить что первично – практические навыки или теоретические знания. При этом – какую только должность ни изыскивали для меня в Институте этнографии: подсобный рабочий, грузчик, завхоз. Девять лет работал по договорам, не было ставки, а когда ставка наконец освободилась, мне сказали: это место твоё, но у нас сейчас тяжелое положение, нет кладовщика на базе. И я стал им. База в Нукусе состоит из нескольких глинобитных домиков, я встречал там грузы из Москвы, снаряжал отряды. В финансовых делах я полная бестолочь, однако, к своему удивлению, вышёл с растратой всего в двадцать три рубля. Ещё успевал обрабатывать и описывать материалы для именитых ученых этнографов. Что касается зарплаты, здесь мы с женой думаем одинаково – хватило бы на хлеб. Будучи человеком творческим, она не застревает на пустяках. Мы понимаем друг друга с полуслова, взгляда. Наверное, это и есть счастье. Для такого взаимного проникновения знатные мужи Рима ходили беседовать к гетерам – умным, тонким женщинам. Казалось бы, всё хорошо, но я не умею отдаваться полностью счастливым минутам: умиротворённость, покой вызывают чувство тревоги; то ли боюсь, что может кончиться моё благополучие, то ли страшусь остановки в этой уже устроенной жизни. Почему то, как в детстве, не оставляет сознание бесконечности дороги, я по-прежнему хочу понять, прорваться к самому главному знанию.

Со временем наши финансовые трудности кончились, меня, наконец, зачислили в штат на вожделенную должность научного сотрудника, Люда устроилась в издательство детской литературы художником-оформителем. Мы купили кооперативную квартиру, но у нас нет самого главного – у нас нет детей. Всякий раз, когда я звоню или приезжаю в Киев, в вопросе родителей «что у вас нового?» слышу надежду, а случится ли на этот раз долгожданная весть о появлении ребёночка. Ушли в лучший мир мама Фира и папа Феликс, я виноват перед ними – не сбылась их мечта увидеть моих детей. Если бы жена лечилась, ей бы, наверное, удалось родить, но она этого не делает, а я не давлю на неё.

С началом перестройки в Москве возродилась религиозная жизнь, стали восстанавливать церкви, открыли еврейские школы, ешивы. В религии, а именно – в иудаизме я ищу ответ на вопрос: чем жив человек, как в противоречивости этого мира найти высший смысл. Теперь, когда появилась возможность жить по еврейским законам, я стал учить иврит, ходить в синагогу, соблюдать кашрут. Людмила ходит в церковь. Между нами появилось отчуждение. Метафизические горизонты или духовная сущность бытия в христианстве мне представляется менее значительной; сознавая своё бессилие подняться к Богу, христиане опустили Бога на землю – в конкретном человеке стали искать силу Всевышнего. Иудеи же силятся сами взойти на вершины духа.

При всем различии моих с женой суждений мы привязаны друг к другу и не собирались расставаться; развод это плохо. Так бы и жили, если бы не уехал в Израиль. Звал жену с собой, уверял, что в Израиле есть церкви, но Людмила и слышать не хотела о возможности уехать из Москвы. Я же не мог остаться, ибо верил: именно в Израиле мне откроется некое высшее знание – в месте, откуда распространилась по миру идея Единого Бога. При этом я с одинаковым почтением отношусь ко всем религиям, в которых подчеркивается необходимость справедливости, милосердия, человеколюбия. Именно на этих принципах мы когда-то сошлись с Асланом – он по-прежнему остается моим главным другом, с ним я сверяю свою совесть. В последнем письме Аслан писал о том, что древняя религия адыгов – монотеизм – почитание Единого Бога – создателя Вселенной и единственного источника надежды. Бог не имеет образа, он вездесущ и предоставляет человеку свободу выбора. Затем более тысячи лет черкесы стали исповедовать христианство, далее последовал период ислама. Я, понятное дело, сразу же подумал: Единобожие принесли на Кавказ осевшие там потерянные израильские колена. Опять же прадедушка Аслана из Абхазии, где в основном селились евреи, и фамилия у него – Битов – не характерная для аборигенов.

Я давно хотел уехать, ещё в шестьдесят восьмом году, но папа Арон не согласился, сказал, что ему в Израиле не прокормить нас; он привык чувствовать себя опорой семьи. Под семьёй разумел не только маму, но и меня, потому как считал мою профессию несерьёзной. «Подожди, – говорил папа, – мы с мамой умрём, а там делай, как знаешь». И я сдался, то была большая ошибка, если бы решил уехать, родители двинулись бы за мной. Я спасовал. Когда, в девяносто втором году папы уже не было, и я с мамой подали документы на выезд, все смеялись надо мной: «он уже двадцать лет уезжает». Тяжело было уходить из Института этнографии, зачисления в штат которого я добивался много лет. Ещё тяжёлей было расставание с женой, она не хотела ехать со мной и не простила меня. Я же не мог преодолеть желания жить на библейской земле, с которой был давно знаком из книг и разговоров родителей. С ранних лет уверовал в библейскую идею правды и справедливости. Интуитивное, не всегда осознанное знание своего места определяет нашу жизнь в бóльшей степени, нежели разумные доводы. Из всего, что мне довелось пережить, я вынес убеждение, что именно выбор на уровне предощущения определяет наши решения.

Я – в Израиле, и сразу же отправляюсь на берег Мертвого моря, где когда-то располагалась Кумранская община. Именно с книги о кумранских раскопках, которую вручил мне когда-то отец, начался мой интерес к еврейской истории и археологии. Я, как и всякий человек, стоя на нешироком пространстве между берегом Мертвого моря и круто вздымающимися песочного цвета горами, невольно поднимаю голову к яркому солнечному небу. Вглядываясь в безоблачную синеву, чувствую себя в бесконечности времени, где становится невесомым материальное существование. Забывается страх, беспокойство и вечное усилие преодолеть самого себя. Здесь, в этих горах более двух тысяч лет назад жили люди, ищущие высшего смысла. То были члены Кумранской общины, которые мыслили себя перед лицом Бога и потому не мирились с повседневными компромиссами в больших городах. Я тут же представил себя с обитателями жилищ у подножья скал и вместе с ними иду навстречу первым лучам солнца, что пробиваются из-за гор Моава на противоположном берегу Мертвого моря. С тех гор Моше рабейну, приведший евреев в обещанную Богом Землю, увидел, как прекрасна Земля Обетованная. Там же в горах пастырь народа вернул душу Создателю. «Дай мне познать пути Твои», – молил он Всесильного. Не может человек постичь причины и следствия всего происходящего в мире.

Я археолог Йонатан Мендель вживаюсь в историю поколений своего народа, я не раз думал о том, почему пророку пророков не суждено было войти в выстраданную землю, где впервые утвердилось сознание Единого – Бога. Неужели только из-за того, что учитель уже исполнил предписанную ему роль? Люди, прошедшие с ним тяжелые испытания в течение сорока лет, сплоченные одной судьбой, казалось, не нарушат Закон Творца; человеческие слабости вроде тщеславия и корысти не возьмут верх. Ушло поколенье, видевшее чудеса при выходе из египетского рабства, ушли и те, что были свидетелями завоевания ханаанских городов, когда один прогонял тысячу. И закачались качели добродетели и порока. Люди всего лишь люди. Во времена мудрого правителя большинство чтит Закон, если же на троне оказывается неправедный царь, подданные развращаются, искривляются пути их. За два-три века до нового летосчисления те, кто пренебрёг славой и богатством ради любви к Предвечному, уходили сюда – на берег Солёного моря в общину Праведных. Сюда, где один не отличался от другого ни количеством жён, ни стадами овец. Имущество общее, жену можно было иметь одну. Ни тебе богатых, ни тебе бедных. Впрочем, предпочитали безбрачие, однако для сохранения рода допускали браки в своей среде. Дети членов общины и подобранные дети сироты – все на равном положении и воспитывались в аскетических традициях. При раскопках ни в одной из обследованных могил не найдено ни монет, ни драгоценностей. Женщины же, даже при более чем скромном образе жизни, оставались женщинами; в их отдельных погребениях встречаются бедные украшения.

Я прикасаюсь к камням, недавно раскопанных стен главного строения Кумранской общины и мне кажется, что камни сохранили тепло людей, которые когда-то жили здесь. Представляю или вспоминаю быт здешних обитателей. Живи я в те давние времена, тоже оказался бы с ними и не только по причине идеологической близости, но и оттого, что здесь я был бы избавлен от необходимости суетиться в поисках заработка. В самой большой комнате, судя по множеству найденных черепков чаш, была трапезная. В соседнем помещении, где сохранились остатки гипсовых столов и чернильницы, размещались переписчики свитков Священного Писания. Наверное, и они, подобно мне за словами видели реальные образы, сюжеты. На горе, всего лишь в нескольких метрах от сохранившейся каменной кладки строения есть вход в пещеру. Там шестьдесят лет назад, как раз ко времени провозглашения Израильского государства нашли пролежавшие более двух тысяч лет эти самые Библейские свитки – то наш сохранившийся паспорт, свидетельство духовного и фактического права на эту землю.

Мысленно я уношусь в те давние времена и представляю себя одним из участников братства. Я в белом одеянии стою у входа в пещеру под нежарким утренним солнцем. Смотрю в небо, будто в лицо Создателя, и благодарю за райскую красоту вокруг. Мелькнула мысль: «Возможно ли день за днем предаваться созерцанию и удерживать надолго блаженное состояние отрешенности – превращения в дыхание Бога? Будучи материальным существом, невольно спускаешься с неба на землю, где не можешь избавиться от сознания необходимости понять, что от чего происходит, всё ли предопределено в этом мире или в нашей воле изменить ход событий?»

Вряд ли можно видеть в удалившейся от городской суеты Кумранской общине или, как её ещё называли, общине Праведных, преддверие монашества. «Сыны света» не ушли от мира, наоборот, взяли на себя ответственность за исход войн против «сынов тьмы», за торжество правды на земле. После победы добра над злом предполагалось возвращение в Иерусалим праведников всех колен Израилевых – и наступит тогда Царство Божие на земле. Многие из этих мечтателей погибли, присоединившись к зелотам – самой воинственной партии в войне с римлянами за освобождение Иудеи. Из них формировались отряды защитников расположенной здесь же на вершине горы крепости Масада – последнего оплота восставших против иноземных завоевателей. Оставшиеся в живых, спасаясь от преследований, бежали в Александрию, где основали секту терапевтов – врачевателей душ. Трудноизлечимые недуги вроде жадности, желания наслаждений, страха и прочие были в их ведомстве. Как и в Кумране, эти врачеватели душ вели аскетический образ жизни, довольствовались хлебом и водой, так же встречали восход солнца и молились о ниспослании светлых дней и познании истины. Надолго отодвинулась их мечта об обновленном Иерусалиме.

Глядя на выветрившиеся, рассыпающиеся горы невольно думаешь о том, что ничто не вечно в этом мире. Песок и камни сменили когда-то богатую здесь растительность. Дождевая вода, что водопадом стекает с отвесных гор, собиралась в водоемы, к тому же неподалеку был родник с пресной водой. Поливали сады, огороды, воды хватало и на миквы – бассейны, в которые окунались несколько раз в день. С обустройством быта справлялись, меня больше занимают чувства и мысли тех людей. Каждый человек унес с собой тайну своей души, которая в некотором смысле определялась его характером, судьбой. Вернее судьба определяется не всегда осознанным стремлением, поиском истины. Я разделяю мнение кумранитов в том, что путь каждого человека заранее предопределен. Оглядываясь назад, понимаю: у меня не было выбора – поступал, как мог, то есть всё складывалось само собой.

Я представил себя в те давние времена, тот же теплый шершавый камень под рукой, те же крошащиеся под напором ветра склоны гор и искристая гладь Мертвого моря. Тогда здесь все имущество было общим, и я, вступая в братство, отдал большой участок земли. Тут же увидел тяжелыё гроздья вызревающего винограда на этом участке, и мне стало жалко своего наследного удела. Это в воображении, а в действительности я никогда не владел каким-либо стоящим достоянием и не наслаждался чрезмерным достатком. Потом нарисовались всякие замечательные вещи, которые можно приобрести за деньги, полученные от продажи земли: машина, яхта, квартира с давнишней мечтой – электрической кофеваркой; нажал кнопку и тебе, как по щучьему велению, – чашка черного кофе. Вообразив себя обладателем этих благ, засомневался – стоило ли отдавать в общее пользование надел, который с давних времен обрабатывали мои предки. А смотреть в небо можно и на даче, ведь её можно построить на своем участке.

Устыдившись своих меркантильных соображений, мысленно вернулся к размышлениям о живущих здесь когда-то «сынах света». Взыскующие правды и справедливости, они подавляли свои выходящие за пределы необходимости плотские желания ради идеалов, которые в будущем станут очевидными для всех. Во время войны с римлянами жилые помещения кумранитов использовали повстанцы Бар-Кохбы, затем постройки были разрушены, и место пришло в запустение. Молитвы о небесном свете, наполняющем разум и освобождающем от бремени страстей, остались в воздухе, иначе я бы не чувствовал их здесь. Остался в воздухе и дух геройства, вера, сознание свободы защитников крепости Масада. В крепости археологи нашли свитки Торы и останки семидесяти пяти её последних воинов. Останки были захоронены со всеми воинскими почестями Армии обороны Израиля.

Я не раз мысленно видел себя членом Кумранской общины состоящей из людей всех слоев общества, постоянно размышляющих о Создателе; для них чаемое совершенство человека было выше сиюминутного личного благополучия. И меня не очень смущала их скудная трапеза, состоящая из хлеба с солью и родниковой воды. Правда циновка, что служила постелью, наверное, не спасала зимой от холодного каменного пола. Я готов был отказаться и от вина, считающегося источником безумия, потому как истинное учение предписывает человеку быть трезвым, как жрецам во время богослужения. Если учесть, что район Мертвого моря один из самых сухих на земле, отличается высокой концентрацией соли в воздухе и повышенным содержанием кислорода, то можно предположить влияние микроклимата на способность общения с высшими силами – отсутствие границы между тем – потусторонним и этим миром.

Солнце поднялось выше. Надвинув на глаза козырек шапочки, вспомнил о холодном пиве, которое продается здесь же – в буфете музея Кумрана. Тотчас чувство голода пересилило благостное настроение. Усилием воли отогнал от себя запах жареного мяса доносящийся из буфета и вернулся к братьям по духу. Решил, что хлеб, приправленный зеленью иссопа, тоже неплохо. Затем увидел себя в те давние времена бедняком, все имущество которого один плащ – хожу в нем днем и укрываюсь ночью. В приютившем меня братстве я избавился от постоянного страха голода, который унижает человека, делает его зависимым от других. И я, недавно обращенный, мысленно поспешил в трапезную. Там уже все в белых одеждах славили пением новый день; высокие голоса женщин и низкие голоса мужчин создавали гармоничное, согласное звучание. Я люблю петь, во время хорового пения в синагоге ни разу не усомнился в бессмертии души. Впрочем, вряд ли женщины пели вместе с мужчинами.

Наверное, не всегда воображаемые мной картины совпадают с тогдашней действительностью, но это не важно; я же не собираюсь научно доказывать свои домыслы. После трапезы все разойдутся по своим местам – одни отправятся в гончарные мастерские, другие – на полевые работы, кто-то займется ремонтом или постройкой помещений для вновь прибывающих. В последнее время их становится всё больше, наверное, оттого, что в Иерусалиме стало неспокойно.

Себя я вижу Софером – сейчас удалюсь в комнату, где за длинным столом сидят переписчики Священного Писания, и примусь за новый свиток – за повествование о первых днях творения мира и за первого еврея Авраама, который слышал голос Бога. А я не слышу. Человек больше боится Бога, чем себе подобных; в отношениях с людьми можно хоть как-то проследить причины и следствия, а кто может предсказать волю Проведения? Библейский пророк Ирмеяѓу был первым, кто задался вопросом о соотношении поступков и воздаяния в судьбе человека: «Почему, – недоумевал он, – дурным людям сопутствует счастье, а праведных преследует несчастье и горе?» Ответа на этот вопрос он не получил, хотя не сомневался в конечной справедливости, почему и вынес справедливость за пределы материального мира.

Я представляю свободных, живущих ближе к небу, чем к земле, людей, и в который раз возвращаюсь к распространенному мнению о том, что кумранско-ессейская община с её мессианской направленностью явилась прообразом первых христианских сект. А именно: Учитель – руководитель и идеолог общины – во многом предваряет учение Ешу: то же бескорыстие и любовь к ближнему, что является основой иудаизма. Однако при всем бескорыстии невозможно согласиться со словами Ешу по поводу «птиц небесных, которые не жнут и не сеют». Человек – работник в этом мире, и для того, чтобы не на словах, а на деле возлюбить ближнего своего, помочь ему, нужно что-то уметь, чему-то научиться. Слова зачинателя христианства о «блаженных нищих духом» тоже не имеют подтверждения в жизни, потому как истинное блаженство приходит с упорной работой развития интеллекта. «Рай это библиотека», – сказал аргентинский писатель Хорхе Луис Борхес. Иначе: библиотека это рай, в котором растет древо познания. Я тоже так думаю. И не было у кумранитов призыва к отказу от насилия, они воевали, пополняя ряды зелотов в безнадежной схватке с римлянами.

Две тысячи лет назад никому бы и в голову не пришло, что Ешу явится основателем во многом вторичной религии, которая будет оспаривать у иудаизма право истинности. Я отгоняю от себя кровавые картины насильственного крещения, погромов и усилием воли возвращаюсь к только что начатым свиткам, к Аврааму, который силой веры преодолел все испытания. Наш праотец искал единое Начало, с которым можно разговаривать, иначе – Творца – Хозяина мира, и потому всех богов заменил Одним. Логика и мистический порыв здесь нераздельны. Цельность представления об окружающей действительности и себя в ней – естественная человеческая потребность. Единое Начало, Абсолют искал создатель современной механики Исаак Ньютон, он считал, что «у Вселенной существует инстинкт жизни и духа» и таким образом пришел к иудейскому представлению о Вседержителе. Ученый даже выучил древнееврейский язык, чтобы читать священные тексты в оригинале. Да ведь не одного его пытливая мысль обратила к единобожию.

Я слышу скрип перьев, сидящих рядом со мной писцов, шелест воды в соседней микве, ощущаю прохладу комнаты, стены которой сложены из больших неотесанных камней. О моих братьях по духу иудейский философ Филон Александрийский писал: «…не имея ни денег, ни собственности считают себя богатейшими, так как справедливо полагают, что умеренность и ограниченность в потребностях равносильны изобилию». Кто-то из античных философов говорил о том же: «Мудрец, питаясь хлебом и водой, состязается в блаженстве с Зевсом».

В России меня звали Юрий, в Израиле я вернулся к имени, которое записано в моем свидетельстве о рождении – Йонатан. Йонатаном был мой дед. Я приехал со знанием иврита и как-то сразу, благодаря случайным и не случайным встречам, нашёл работу. Такую удачу я объясняю компенсацией многолетних бесплодных поисков работы в России. При виде пейзажей, о которых давно мечтал, восторгу моему нет границ. Многие руины поселений, сохранившие свои древние названия, стали зримыми, осязаемыми. В местности Мамре, всего лишь в трёх километрах от Хеврона, где Авраам сидел под сенью дуба, раскопали колодец и фундамент жертвенника. Я забыл себя сегодняшнего, когда оказался в Эйн-Геди – в Иудейской пустыне, недалеко от места расположения бывшей Кумранской общины. Всё так же, что и во времена Давида, низвергается с гор мощный родник, здесь водятся дикие козы, леопарды. В пещере вблизи от водопада скрывался Давид от царя Шаула. И я тут же услышал плач Шаула, когда тот убедился, что Давид не хочет убить его. Только раскаяние царя было недолгим, вскоре он снова стал преследовать соперника на трон. Рядом с пещерой холм Тель-Горен – археологическая достопримечательность Иудейской пустыни, здесь обнаружены несколько археологических слоев. Я мысленно перемещаюсь в четвертое – третье тысячелетие до новой эры – во времена перехода от каменного к бронзовому веку. На этом же месте был библейский город Эйн-Геди, который раньше назывался Хацецон-Тамар; впервые упоминается в повествовании о победе Авраама над ханаанскими правителями, то есть, примерно то был пятнадцатый век до нового летосчисления. В шестом веке до новой эры Эйн-Геди был разрушен Навуходоносором во время завоевания Иудейского царства. В пятом веке восстановлен вернувшимися из вавилонского плена. Во времена хасмонейских правителей расширен и укреплен. Здесь в этом городе меня – как и других потомков хасмонеев, освободивших Иудею от сирийского ига – убил Ирод; он был одержим той же ревностью, что и царь Шаул. Городские постройки злодея Ирода были разрушены во время Иудейской войны – первый век. Затем восстание и поражение Бар-Кохбы. И я оказался в галуте…

Рассеяние, галут не уничтожили права на землю, где остались знаки нашего пребывания. По всей стране можно видеть выдолбленные давильни винограда, миквы, камни жертвенника – вечного союза с Богом. Соответствует библейскому описанию и образование Мёртвого моря, согласно геологическим данным, оно относится ко времени Авраама. Летчики, летающие над Мертвым морем, утверждают: в месте, где находились Сдом и Гмора заметны контуры каких-то развалин. Чудеса не противоречат конкретным исследованиям. Вот и Иерихон, не только существовал, но и был одним из самых древних городов в мире. Следы разрушения относятся к четырнадцатому-тринадцатому веку до новой эры, то есть ко времени прихода евреев в Ханаан. Археологи установили: стены рухнули именно так, как описано в Торе. Есть предположение: то было землетрясение, но почему оно случилось именно в то время. И почему воды Красного моря расступились в нужный момент, когда стоял вопрос «быть или не быть» народу? Чудеса, наши победы и поражения имеют реальные подтверждения. От завоевания Иерусалима Навуходоносором остался слой пепла и наконечники стрел вавилонского типа.

Я невольно сопоставляю раскопки в Средней Азии и Израиле – те же наконечники стрел, глиняные черепки. Каково же было моё удивление, когда у Мертвого моря я увидел не только похожие пещеры, но и растение «солянка», которое сопровождало меня двадцать лет.

Я снова и снова возвращаюсь к фактам библейского повествования, систематизирующего отрывочные знания в становлении нашей духовной культуры, к религиозным войнам, к решимости выстоять, не считаясь с численным превосходствам врага и потерями. Благодаря знанию иврита я с первых же дней не чувствовал себя чужаком в группе израильских археологов, более того, стал связующим звеном между местными и русскоязычными рабочими. Мы, «русские», не перестаем дивиться преемственности не только духовной, но и материальной культуры; оказалось, что планировка раскопанных фундаментов домов на территории бывших еврейских поселений, та же, что и в настоящее время: одна большая комната – та, которую сейчас называют салоном и две или три маленькие – спальни. Я, как только приехал, недоумевал: зачем пропадает площадь огромной комнаты – салона, ведь там нельзя закрыться и работать. Теперь знаю: для совместной трапезы большой семьи требуется соответствующая площадь; быт и культура определили размётку жилых помещений.

Неподалеку от Хайфы археологи обнаружили дом именно с такой планировкой, ему порядка трех тысяч лет и относится он к периоду Израильского царства. Там же обнаружили личные печати с надписями на древнееврейском и финикийском языках. Недавно ученые Хайфского университета расшифровали древний еврейский текст, написанный на глиняном черепке, датируемым тем же периодом. В нем наставления справедливого отношения к вдовам и сиротам перекликаются с заповедью: «Ходатайствуй за младенца, ходатайствуй за бедного и вдову, защищай бедного и раба, поддерживай пришельца». Эти находки вернули меня к давнишнему вопросу о взаимовлиянии древнееврейского и финикийского алфавитов. Ни одно из высказанных на этот счет предположений не получило значение общепризнанной теории. Во всяком случае, я не исключаю мнение о том, что именно Авраам ввел в обиход древнееврейский алфавит, ведь до его появления в Ханаане у финикийцев не было своего письма. Не я один считаю Авраама изобретателем буквенного шрифта и календарных вычислений. Вероятно первый еврей просто вернул – воскресил язык Творения – иврит, в котором существует математическое соотношение между буквами и их смыслом.

Я смотрю на остатки фундамента просторного дома и мысленно достраиваю его стенами, плоской крышей, которая служила местом отдыха и приёма гостей. За попадающимися каменными веретенами и керамическими ткацкими грузилами вижу склоненных женщин большой семьи, у которой производство полотна было главным домашним промыслом. Обжорством в те давние времена не страдали. Согласно Иосифу Флавию, очевидцу тогдашней жизни, самым распространенным блюдом была «дайса» – каша из пшеничной или ячменной крупы. Вино пили, разбавленное двумя частями воды, только пьяницы пили чистое вино. Чревоугодие осуждалось, так как оно приводит к распущенности. Культура быта, экономические условия, конечно, сказываются на развитии общества, но бóльшее значение имеет духовная составляющая. Если от богатой языческой культуры Ханаана осталось много материальных свидетельств, в частности, статуэтки богов и вождей, то о монотеизме евреев можно судить всего лишь по скудным находкам – концентрировались иудеи на обращении к невидимому Богу. Слова Святого Писания – свидетельство диалога с Творцом – и есть наше наследие.

При раскопках на том или ином месте я стараюсь восстановить конкретную картину – вижу силуэт, и пытаюсь угадать какой камушек могу вложить в общую мозаику. С камнями я разговариваю, иногда они слушаются и появляются именно на том месте, где я их ожидаю увидеть. Иногда не понимаю, что происходит, никакие уговоры не действуют, начинаю ругаться. Страстно, затаив дыхание, беру в руки каждый найденный черепок, потому как эпоха, датировка тех или иных событий в основном определяется по остаткам гончарных изделий. Чтобы сделать правильные выводы, нужно знать всё – от медицины до металлургии, чем больше знаешь, тем точнее определишь, в каком месте и когда изготовлен тот или иной инструмент, медное или железное изделие, керамика. В Израиле профессия археолога предполагает не только широту образования, но и строгость, корректность отношений; здесь на раскопках никаких чрезвычайных происшествий: не пьют, не занимаются любовью – ради чего многие ездили на полевые работы в России. Ну да и условия разные, Израиль маленький, после рабочего дня все разъезжаются по домам. Впрочем, университетские раскопки ведутся чуть ли не круглосуточно, есть возможность отлучиться домой только в конце недели.

Интерес к бывшим обитателям тех или иных мест не оставляет меня; воображение вновь и вновь возвращается к их мыслям, страстям, страданиям. Отдельные судьбы вписываются в историю израильских городов. Во многом эти истории сходны. Так, время расцвета Циппори, Яффы, Акко приходится на период Первого храма. Совпадают по времени и следы римского засилья в этих городах; остатки зрелищных построек и хорошо сохранившаяся мозаика. Средневековье оставило крепости крестоносцев. Влияние иноземцев не затронуло религии евреев, однако сказалось на архитектуре и оформлении синагог – мозаика изображала зодиакальный круг с еврейскими названиями месяцев – символами созвездий, связанными с храмовой службой и сценой жертвоприношения Авраама. Мозаика обнаружена и в богатых домах. В ходе раскопок нашли остатки синагог разных периодов, что является доказательством постоянного присутствия иудеев в этих местах, несмотря на распространение христианства.

Процесс восстановления древней цивилизации – сочетание искусства с мастерством; это и профессия, и настрой души. Я постоянно возвращаюсь к сохранившимся сведениям о состоянии религиозной жизни в городах под чужеродным владычеством, о приехавших в город Акко средневековых теологах Аврааме Абулафии, Моисее Нахманиде, Моше Хаиме Луццато. Имеются сведения о существовании здесь еврейской общины на протяжении всего раннего средневековья. В средние века Акко был центром еврейской культуры: мистик Авраам Абулафия предрекал приход мессианской эры; очевидно, делал он это вполне убедительно, потому как многие верили и собирались переселиться на Святую землю. Восторженный мечтатель, которому было чуждо рациональное мышление, полагал, что при отшельнической и созерцательной жизни можно достичь ясновидения или пророчества. У Нахманида, напротив, откровение предполагает участие трезвого мышления. Согласно его воззрениям, плоть во всех её проявлениях создание Божье – и потому естественные влечения не должны считаться греховными. При этом религиозный философ не мог объяснить, почему при справедливом Создателе нет воздаяния за добро и зло. Суждение о том, что добро и зло относительны и преходящи в этом мире, и потому справедливость совершается на небесах, не уничтожает недоумение страдающего человека и его крик к небесам: «За что?!». Есть свидетельства, что слушать лекции Нахманида в Акко собирались со всех концов Палестины, даже караимы приходили. Вот и Хаим Луццато – поэт, мистик также ждал откровения в стране предков. Человек, будучи мгновеньем в вечности, хочет знать смысл своего существования.

Конечно, не я один вживаясь в события, которые когда-то происходили на том или ином месте, пытаюсь соотнести историю фактов и состояния души. Последние дни меня не оставляют мысли о живущей неподалеку арабской семье, которая носит фамилию «Абулафия». Согласно исследованиям историка Цви Мисиная это потомки того самого испанского каббалиста тринадцатого века Авраама Абулафии. Мисинай обнаружил, что у многих арабов Иудеи, Самарии и Газы – еврейские корни, то есть они – потомки насильственно обращенных в ислам иудеев. Подтверждением служат сохранившиеся библейские фамилии, имена. В Иордании, являющейся исторической частью Эрец-Исраэль, проживает около четырех тысяч мусульманских семей с фамилией Коэн. Немало деревень к западу от реки Иордан имеют названия похожие с еврейскими поселениями на тех же землях во времена Второго храма. Опять же есть сходство в обычаях и в отношении еды – некоторые палестинцы стараются не употреблять мясо некошерных животных, есть целые деревни, где женщины зажигают субботние свечи.

В последнем письме Аслан – мой друг на все времена – просил узнать об адыгской группе черкесов, которые живут в Израиле. Я тут же ринулся в черкесские поселения и с радостью сообщил ему, что жители Кфар-Камы и Рихании свободно владеют адыгейским языком, который введен в школьную программу. Писал, что его земляки разделяют религию и гражданство, то есть, будучи мусульманами, не только лояльны еврейскому государству, но и служат в израильской армии. А в тридцатых-сороковых годах помогали нелегальной миграции в подмандатную Палестину, несмотря на преследования британских властей. Особенно благоволили к евреям из России, что объясняется знанием русского языка. В жизненном плане и в плане религии наши принципы совпадают, – пишу я Аслану, – а именно: сохранение чести, сострадание, безвозмездное оказание помощи, вера в бессмертие души и будущую жизнь.

Тут же вообразил себя одним из тех евреев, что были переселены из Израильского царства на Кавказ, где невозможно было увернуться от выбора: сохранить жизнь или религию. Не потому ли черкесы, согласно их истории, сначала верили в Единого Бога, затем стали христианами, а сейчас – мусульмане. Представляя рассеянных по свет иудеев, вижу себя в разных обличьях: мальчиком, подростком, стариком, я же пастух, землепашец и, проданный римлянами, раб. Вживаюсь в положение испанского марана, которому нужно скрывать своё истинное вероисповедание. Кем бы я ни был в изгнании, я сохранил свою религию, а многие из тех, кто не покидали пределы Эрец-Исраэль в течение двух тысяч лет, вдруг оказались мусульманами. И я начинаю мечтать о том, что в недалеком будущем у нас наладятся с палестинцами не только добрососедские, но и братские отношения. Однако вспоминаются результаты недавнего опроса, согласно которому семьдесят процентов арабов Палестины отрицают существование еврейской истории в Иерусалиме, девяносто процентов против любой формы владения Иерусалимом вместе с евреями и более семидесяти процентов согласились с призывом своих вождей убивать евреев.

Должно быть, исследования историка Цви Мисиная не знакомы палестинцам вообще и молодым в частности, последние особенно агрессивны. Да ведь и я недавно узнал о нашем возможном кровном родстве, что не противоречит истории: ассирийцы, римляне выселяли евреев из центральной части страны, а на периферии они оставались. Перед глазами картина тысячелетней давности: мои соплеменники стоят перед выбором между жизнью и смертью; ради жизни нужно принять ислам. Наверное, они надеялись: если не внуки, то правнуки, снова вернутся к вере отцов. Однако следующие поколенья всё больше теряли исходные принципы своей веры, и в отличие от разбросанных по трем континентам собратьев, не сохранили ни языка, ни законов. Впрочем, бывших иудеев на территории, которая когда-то принадлежала Израильскому царству, мало. В основном Палестину населяют выходцы из Египта и Саудовской Аравии; они говорят о себе: «палестинцы это люди, чьи предки перебрались сюда из Каира, Александрии, Асуана и пр.».

Эти мои размышления не имеют отношения к раскопкам, раскопки – работа коллективная и в данную минуту меня волнует, сколько старинных монет осядет в карманах рабочих-бедуинов; то своеобразная гонка, кто скорей заметит что-либо значительное – археолог или бедуин. Израильские бедуины – выходцы с территории современной Саудовской Аравии, в пустыню Негев пришли в седьмом веке на волне мусульманских завоеваний, тогда же приняли ислам и стали говорить на арабском языке, ранее были христианами. Этот народ с пятитысячелетней историей для меня загадка; при лояльном отношении к государству выжидают, что со временем вся пустыня Негев станет их владением.  В армии служат добровольно, прекрасные следопыты, по примятой траве, сломанной веточке, едва заметному следу на песке определяют заминированные участки и места где и когда может оказаться засада врага. На солдат, возвращающихся домой в форме Армии Обороны Израиля, старики смотрят с уважением; когда же мы отдаем завоеванные территории, служба в армии перестает быть почетным занятием.   Наши наемные рабочие из бедуинов, также как и их солдаты, работают на интуиции и прекрасно разбираются в ценности находок. Знают, сколько стоят монеты эпохи Бар-Кохбы, Матитьягу, Антигона. В Южной Африке, где добывают алмазы, эта проблема решена – при выходе с приисков всех просвечивают. Будь у нас эта неприятная процедура, она бы оказалась пустяком по сравнению с тем, когда говорят: «деньги на раскопки кончились – проект закрывается»; это всё равно, как если резко затормозить при разбеге.

Работают у нас и арабы. Выделил из них Ахмеда – услужливого, радеющего за справедливость молодого человека. Я могу положиться на его добросовестность, он тоже доверяет мне – рассказывает про дом, семью. Так случилось, что живем мы рядом; наши дома разделены всего лишь условной проволочной изгородью, отделяющей арабскую деревню. Ахмед говорит, что его соплеменники тоже, как и мы, хотят мира. Я начинаю в это верить, но показанное по телевизору веселье жителей деревни по поводу очередного теракта отрезвляет меня.

Я, как только приехал в Израиль, прибился не к тем, которые оправдывают свое нежелание идти в армию тщательным соблюдением ритуально-обрядовой стороны иудаизма, а выбрал тех, что воюют, работают и акцентирует внимание на интеллектуальном содержании Торы. Именно интеллект, пытливый ум сохранили наш народ; человек не раб, а соучастник Бога. Любовь к познанию – любовь к Творцу. В каждом встретившемся мне человеке я ищу личность в плане реализации его творческих возможностей. Наблюдая старшеклассников, подрабатывающих летом на раскопках, могу сказать, что в основном у них ещё баловство на уме, а мне бы хотелось, чтобы они задумались о своей будущей профессии. Впрочем, я придираюсь, подросткам ещё предстоит выбрать себя, интуиция подскажет свою дорогу.

С научной точки зрения интуиция может иметь даже большее значение, чем конкретные знания, ибо она предшествует поиску и определяет направление мыслей. А вот очаровательные девочки на историческом факультете оставляют меньше надежд, немногие из них озабочены своей будущей специальностью, лучше бы они вовсе не открывали рта; случается, волосы встают дыбом, когда беру в руки их курсовые работы. Одна из этих барышень написала в ответ на мои замечания: «У вас нет уважения к студентам». Да я бы рад уважать, было бы за что. Это в частности, а вообще я люблю быть с молодёжью и счастлив, когда попадается любознательный студент. Я внушаю молодым людям: «Не только способности и талант, но и старания, определяют наши достижения. Мы сами создаём атмосферу, в которой живём. И не нужно стремиться к быстрому успеху, главное – быть верным мечте, даже если кажется, что ловишь ветер в поле». Я по себе знаю: мир, который мы воображаем, выстраивает нашу жизнь в большей степени, нежели действительность.

 Кто-то из моих слушателей принимает подобные наставления, а кто-то отметает, подчиняясь жизненной необходимости ориентироваться на профессию, которая обеспечит стабильный заработок, то есть безбедную жизнь. И эти тоже правы. Ведь высокая духовность Ицхака, сына Авраама, не мешала ему любить дичь, что во многом определило предпочтение охотника Эйсава, а не ищущего мудрости Иакова. Впрочем, дело не в рябчиках; деятельный, практичный Исав, в отличие от задумчивого Иакова, олицетворял могущество, силу. Как бы то ни было, мне с молодыми интересней, чем с давно взрослыми, у которых уже всё определилось в жизни. Может, это оттого, что я в свои сорок с лишним лет готов всё начинать сначала. Моя жена называла меня «вечным студентом», воображавшим, что ещё всё впереди. Сознание не выполненных планов, цели, к которой нужно стремиться, омолаживают. При этом, конечно, понимаю ограниченность своих возможностей и с болью прощаюсь с желаниями, которые остались на уровне мечты; когда-то хотел стать актёром, лингвистом. Стремление быть с молодыми создало мне репутацию охотника за юными девушками. Это неправда, сами девочки называют меня ханжой. Я не коллекционер, я до сих пор не свободен от воспоминаний о своей жене, она так и не простила, что я уехал.

Моим знакомым кажется, что у меня – работающего, вполне устроенного и еще не старого мужчины, что называется в расцвете сил, почти неограниченный выбор женщин. Выбор расширяется, потому как мне не нужна красавица, рыжая красавица с походкой манекенщицы у меня уже была; Василисе Прекрасной предпочитаю Василису Премудрую. Кулинарные способности жены тоже не имеют значения, я неприхотлив. Важно возраст, позволяющий иметь детей, и чтобы её не нужно было развлекать.

С Риммой – первой же молодой женщиной, которую мне предложила сваха, я тут же, не медля, пошёл под хупу, и готов был до конца дней своих любить её и её пятилетнюю дочку Галочку. Вдруг показалось, что жизнь только начинается. Римма напоминала мою первую влюблённость – молчаливую Фриду, такой же рассеянный взгляд, неторопливая плавная походка. Ещё и в глубоком вырезе блузки красивая высокая шея, от которой трудно отвести глаза. В ответ на моё нетерпеливое желание сейчас же и навсегда оказаться вместе, Римма молча склонила голову.

Мы сняли четырёхкомнатную квартиру, и началась наша семейная жизнь. Вегетарианка Римма ела орехи с медом, а мы с мамой варили курицу. Моя молодая жена, ей и тридцати не было, работала инженером – сидела за компьютером на небольшом частном заводе, где делали алюминиевые рамы. Мама тоже не скучала одна дома – нашла в округе подружек – пожилых женщин с Украины. Дочка Галочка – смышленая девочка с копной мелко завитых черных кудрей ходила в детский сад, возвращалась домой с полными пригоршнями сладостей, которыми её угощали соседи; при этом говорила: «Хорошо быть кучерявой, все тебе конфеты дают». Простодушным личиком и безмятежной голубизной глаз Галочка отличалась от своей замкнутой, серьёзной мамы. Словоохотливая девочка рассказывала мне про все события в детском саду, а если я делал ей замечания, с готовностью соглашалась: «Ладно, ладно, как вы хочити». Римма же часто уходила в своё безмолвие. Дочка радовалась моему вниманию, любви, Римме же нужно было самой любить. Одним словом, с Галочкой мне приходилось легче, чем с её мамой.

Сначала жену вдохновляла наша семейная жизнь, ведь она первый раз была замужем. К отцу своей дочки независимая Римма потеряла интерес и оставила его, ещё будучи беременной. Способная, внимательная ко всему новому, она любила слушать мои рассказы о древних городах Палестины; о приморском городе Акко, о Назарете (Нацрате) – святыне христианства, о Циппори, расположенном на главной дороге между Нацратом и Акко. Древний город Циппори существовал ещё задолго до нашей эры, о чем свидетельствуют археологические находки, относящиеся ко временам Первого храма. Я рассказывал и о христианстве, которое распространилось в четвертом веке не только на территории Палестины, но и на Кавказе. В средние века Циппори принадлежал крестоносцам. Однако слово «принадлежал» не отражает действительного положения, ибо это историческое место всегда сохраняло еврейское население; дух, дыхание еврейской жизни. Затем арабы разрушили город и на его месте построили своё село, ставшее впоследствии базой арабских террористов. Село было уничтожено Израилем в Войне за независимость. Я делился с женой своими познаниями о тяготах иудеев тех мест, где на протяжении нескольких веков крестоносцы были вытеснены мусульманами.

Я, как мог, отвечал на вопросы Риммы о сходстве и отличии кодекса Хаммурапи – первого властителя объединенной Вавилонии, примерно двенадцатый век до новой эры, от библейского законодательства Моисея. Мы были согласны в том, что нравственный закон – семь заповедей Ноаха были даны человеку от сотворения мира; слова «я никогда никого не убивал, не отводил воду от надела соседа, не обижал слабого» могут относиться и к ищущему правду Гильгамешу в древнем Шумере, и к землепашцу еврею. И вообще – в становлении сознания имеет место преемственность: правила поведения Ноя, изначально заложенные в природе человека актом творения, во многом сходны с кодексом Хаммурапи и предшествуют Законам Торы. Бог дает то, что могут воспринять люди в процессе развития, то есть – не превосходит возможности человеческого разума.

В течение года ничего не менялось в нашей с Риммой совместной жизни, кроме того, что мне всё труднее стало выискивать в памяти новые сведения, дабы удержать внимание молодой женщины. Я, как Шехерезада, должен был рассказывать сказки «Тысячи и одной ночи», и как только сказки иссякнут, Шехерезаду, подобно всем предыдущим девушкам, что развлекали хана только одну ночь, казнят – жена потеряет ко мне интерес. Я всё чаще думал о том, что почти двадцатилетняя разница в возрасте требует от мужа огромного напряжения, труда, в то время как ему от жены только и нужно, чтобы она не раздражала его своей глупостью. Римма была умна и, может быть, наш брак устоял бы, если б не закрыли проект очередных раскопок. Я оказался без работы. Я должен был предвидеть подобную ситуацию, давно говорили о том, что денег нет и неоткуда их взять. У меня оставались кое-какие заработки: преподавал иврит вновь прибывшей молодёжи из России, случалось, приглашали прочитать лекцию, но это были крохи. Сложилась нелепая ситуация: молодая жена приносит в дом больше денег, чем муж, который ей чуть ли не в отцы годится.

Римма все больше находила поводов для раздражения, ей надоели мои повествования, тем более что я исчерпал их запасы и стал повторяться. Ей было скучно, на работе не интересно, дома муж, для которого археология превыше всего, и каждый день одно и то же. Короче она не видела смысла продолжать нашу совместную жизнь и ушла, оставив мне нежную прощальную записку. Ушла, когда дома никого не было. Наверное, решила, что так мне будет легче пережить расставание. Я стоял посреди комнаты, из которой она унесла свои вещи, и не знал, что делать. Окаменела душа моя. Я не мог оставаться наедине с собой, и, чтобы заглушить боль, нужно было сейчас же куда-то бежать, что-то делать.

Непереносимое чувство утраты, пустоты могла пересилить другая боль, и я тут же под жарким солнцем отправился пешком в противоположный конец города – на южную окраину Иерусалима на раскопки Рамат Рахели – холма Рахели. Надеялся, что усталость и жажда возродят хоть какие-нибудь желания, хотя бы желание найти где-нибудь в округе воду, и тогда я почувствую себя живым. Я шел как робот, который упадет в пыль дороги, когда кончится завод. Ничего на этот раз не будило моего воображения: ни известный из Библии город Бет ха-Керем, что находился в районе Рамат Рахель, ни остатки крепости девятого века до нового летосчисления, что была разрушена в годы падения Иудейского царства и восстановлена после возвращения из вавилонского плена, ни руины греческого монастыря. Конец любви – как конец жизни. Всё сошлось один к одному: работы нет, жена ушла. Последнее время смотрела мимо меня, вроде бы, вот она близко и в то же время далеко. Потеря работы не страшит, справиться бы с тоской по ушедшей женщине. Не помогают никакие здравые размышления, я снова и снова, как в первые дни нашего знакомства, вижу её медлительную походку, нежность полуулыбки, которая словно отделяется от лица той, что ещё только вчера была рядом, и плывет мне навстречу. Мистика, наваждение. Чем сильнее была вымышленная мною любовь, тем нестерпимее оказались страдания действительности. Чего я только не напридумывал. А кто я, собственно, есть, чтобы распоряжаться ситуацией?

Рядом с раскопками древнего города я – пыль, раздуваемая ветром, и от меня ничего не зависит. Вглубь уходят века, сколько погребенных надежд иллюзий. Сколько мужчин придумывали любовь и искали во взгляде женщины понимания, слитности душ. А может быть любовь всего лишь воображение, которое, откликнувшись на молодость и красоту, хочет присвоить их? При этом сила воображения у всех разная. Интересно, сохраняется ли в окружающей землю ноосфере – своеобразном общечеловеческом разуме, индивидуальная память, боль? Говорят, всё, что происходит на земле вызывает ответный отклик сверху; земная реальность, таким образом, связана с небесной. Я перебираю варианты, которые могли бы нас с Риммой удержать вместе. Вот если бы у нас появился маленький, всё бы сложилось по-другому. Чувство утраты усугубляется несбывшимися мамиными ожиданиями увидеть внука.

Я вижу себя со стороны, а может это вовсе не я, а некий человек, что жил когда-то на этом месте: он сгорбился, сжался и чувствует себя совсем уж ветхим стариком, который уже ничего не ждёт в жизни. Замкнутое пространство комнаты страшит, и, чтобы не умереть в одиночестве, старик выходит на улицу и медленно бредёт в сгущающихся сумерках. Человек в недоумении уходит во мглу, его согбенный силуэт всё больше теряет очертания, рассеивается. Помнит ли душа случившиеся страдания в следующем воплощении? Вот если бы нашлись черепки, на которых можно было бы прочесть личный разговор с Богом. Или разговор этот ограничивается тем, что мы спрашиваем, но не получаем ответа.

Передо мной, как на огромном экране, красный закат, будет он и завтра, и через века; листаются дни, годы – листаются судьбы. Что я в этом бесконечном повторении? Неожиданно мной овладело чувство удивительной легкости. Я забыл о своем непривлекательном лице, каким мимоходом увидел его в зеркале прихожей, когда уходил из дома – острый взгляд темных прищуренных глаз, скорбно сжатый рот, серая клочковатая борода. «Временами ты похож на одержимого средневекового алхимика, который весь в себе», – говорил Аслан. А тут вдруг исчезло сознание обреченности и лицо расправилось: исчезли морщины, взгляд обратился во вне – пылающий закат в небе свидетельствовавший о преходящности всего на земле, растворил мою боль. И я, как в детстве, потерял ощущение земного притяжения – легкость, бездумный порыв, беспричинная радость. Я оказался вне случившегося; боль утраты желанной женщины стала далекой, призрачной. А были ли они – боль и женщина?

Хоть человек и устремляется в небо, но живет он на земле – за состоянием отрешенности, независимости наваливается тоска; одиночество материализуется, становится плотным, непреодолимым. Память возвращает и запах одиночества, непричастности к окружающим: то был запах комнаты кукольной девочки, её, кажется, Надей звали. Она что-то говорила, не замечая, что я не вникаю в её повествования. Потом я пробовал говорить, но и ей не было дела до моих слов. Тогда, сидя рядом с ней на диване, среди бесчисленных вазочек, подушечек, игрушечек, я, как никогда прежде почувствовал скуку и желание вырваться из замкнутого пространства домашнего уюта, где чувство отчуждения было особенно нестерпимым. Необходимость собраться, стать самодостаточным сегодня, сейчас не отличается от необходимости вырулить на свою дорогу в прошлом.

На мой балкон прилетает странная птица с хохолком, длинным клювом и длинным хвостом, она прыгает, и чтобы я мог лучше разглядеть её – поворачивается ко мне то одним, то другим боком. Смотрю на птицу, она на меня – безмолвное признание причастности друг к другу. Ещё секунда и необычная гостья улетает, оставив меня с мыслью: не переселилась ли в неё чья-то душа. Я ищу в энциклопедии Брокгауза слово «перевоплощение» – не нашел. Затем стараюсь и не могу вспомнить где, в каком месте Торы говорится о бессмертии души. В конце концов, поскольку ничего другого не могу придумать, соглашаюсь с известным мнением о том, что переселение душ объясняется задачей, с которой человек не может справиться в течение одной жизни и потому снова возвращается на землю. Чувство бессмертия, ощущение бесконечности своего «я» особенно ощутимы в детстве, когда кажется, что непременно случится что-то необыкновенное, самое главное. Может быть, в этом ожидании и состоит радость жизни, ощущение движения – дороги. Говорят, что там – в сущностном мире, душе открывается смысл земного существования; неисповедимые пути наши и вся маята желаний представляются составными частями некоего предопределения, плана. Это там, а здесь человек зависит от обстоятельств и не в силах справиться с одиночеством. У евреев не культивировалось монашество, у ушедших на берег Мертвого моря членов Кумранской общины были жены, дети – только они селились в отдельных помещениях.

В который раз пытаюсь представить состояние Спинозы, понять каким образом ему, одинокому, лишенному житейских радостей, удалось достичь ощущения душевного равновесия. Полагаю, помогало сознание Божественного присутствия, которое невозможно описать. Как словами выразить интуитивный опыт соприкосновения конечного с Бесконечным? На уход от мирской суеты, наверное, сказался и наследственный туберкулез, мыслитель изначально заковал свои эмоции. Стараясь рассматривать человеческие проявления объективно и беспристрастно, исключил стремление выдавать желаемое за действительное. Гордый, независимый человек. Только косностью мышления можно объяснить, что его учение было названо атеистическим, дескать, обожествил природу. Он не обожествил природу, он сказал, что природа, равно как и весь материальный мир, – проявление Сущности – Бога, а человеческий дух – луч бесконечного мышления. Отвергнутый единоверцами, не признанный современниками, он умирал в бедности и неизвестности. И только спустя сто лет философы стали ссылаться на его работы; Гегель в учении Спинозы видел высшее выражение еврейского монотеизма. А через четыреста лет, то есть уже в наше время, вдруг обнаружили, что гематрия – числовое значение букв ивритского алфавита – в непроизносимом имени Бога соответствует гематрии слова «природа», а сумма цифрового значения букв в названии того или иного цвета совпадает с длиной волны этого цвета. Эти удивительные открытия говорят о некоей изначальной закономерности строения мира. Не помню, кто из ученых назвал Творца великим математиком. Вот и Спиноза считал, что только математический способ мышления ведет к истине. Пантеизм, в котором обвиняли философа, не противоречит библейскому учению о сотворении вселенной. Впрочем, слава Спинозы, равно как и Маймонида, в нееврейском мире в их философских трудах, где рациональное и иррациональное – одинаково правомерны. Маймонид, родившийся на пять столетий раньше отлученного Спинозы, тем более опередил своё время: еврейская община сжигала его философские труды.

Сколько бы я ни пытался вжиться в состояние этих мыслителей, преодолевших аффекты и страсти силой разума и таким образом достигших истинной свободы духа, я не могу избавиться от тоски по ушедшей жене. Не помогает и знание причины расставания – ведь наш брак был изначально обречен. Не срабатывают никакие доводы; желание видеть, слышать осязать любимую женщину не подвластно здравому смыслу. Я рядом с ней – высокой, красивой, молодой смотрелся совсем уж низкорослым. Будь я нефтяным магнатом, может быть, наша совместная жизнь оказалась бы более продолжительной.

Я стал искать спасение в работах Спинозы, он мне представляется человеком достигшим способности пребывать наедине с Богом, который есть «всё и во всём». Результатом размышлений философа было примирение духа и материи, внутреннего мира человека с внешним. Высшим благом для мудреца казалось постижение себя с точки зрения вечности. При этом он не дал описания этого постижения. Философия – не безличная мудрость, для еврейского мыслителя она была способом отношения с Всевышним. Вот и бессмертие души он представлял себе отождествлением с частицей мысли Бога; чем больше человек постигает себя в Боге, тем большая часть его души достигает бессмертия. Но каким образом соединить Творца и творение, бренность, случайность всего земного с Бесконечным и Непостижимым? Именно об этом я и думал, когда пытался представить судьбу бывшего обладателя найденных черепков или остатков жилища минувших веков. Тогда, как и сейчас, люди искали утешения в стремлении к праведной жизни и уповании на главную встречу.

Спустя год стало легче. Римма вышла замуж, и я, наконец расстался с мучительной надеждой на её возвращение. Я в этом неудавшемся браке винил только себя: я ли не знал, что для прочных отношений не достаточно одного желания таковых. По мере освобождения от тоски наступало чувство облегчения, приток некоей космической энергии: я снова становился свободным. Стоит ли отчаиваться по поводу несовпадения желаний и действительности, мы ведь в большей степени живём мечтой, идеальным представлением; и как следствие – расплачиваемся за свои фантазии.

Плохое настроение связано и с тем, что я потерял работу, невостребованность в профессиональном плане угнетает больше, чем недостаток денег. Состояние неопределенности, уныния свойственно многим репатриантам, не имеющим работы по специальности. В России перед выездом было ощущение подъема, весны – прорыва в новую жизнь. В Израиле оказалось нужно тяжело работать, образно говоря, корчевать пни, пахать и сеять. В галуте привычный язык, налаженные связи, не приходилось решать проблем армии, безопасности. Здесь мы за всё в ответе; ведь государству мало лет, оно в процессе становления – мощи не хватает. Зато здесь другое сознание, при виде Аялонской долины мысленно участвуешь в сражении с аморитянами за землю Израиля и слышишь мольбу Йеѓошуа: «Стой солнце над Гивоном!» И солнце остановилось, и не наступала ночь, пока не поразили врагов. Или идешь по Дерех Хеврон – по дороге патриархов и вспоминаешь, что по ней поднимались в Храм, я тоже был среди тех богобоязненных иудеев. Я приобщаюсь к чуду на горе Кармель, когда наш пророк Элияѓу победил четыреста языческих жрецов. Был я и поселенцем в Зихрон Яков, когда евреи зубами вгрызлись в необжитую землю и устояли против всех лишений.

Отсутствие социального статуса в Израиле переносится легче, чем в России; нет сознания потерянности и конечности времени, когда кажется, что промедление – смерти подобно. И заработать на жизнь не проблема – можно пойти в сторожа, опять же, социальный статус здесь менее значим, потому как все равны перед Богом; оценивается усилие, а не результат.

Я часто возвращаюсь к мысли о том, что в течение двухтысячелетнего изгнания иудеи не раз пытались обосноваться на своей земле, вот и совсем недавно молодежь оставляла университеты, а профессора свои кафедры, чтобы осушать болота. Мы, оказавшись здесь спустя несколько десятилетий после образования государства, попали на всё готовое – на праздник жизни. Кровная причастность к истории страны сделала проблемы Израиля нашими личными проблемами. Я чувствую боль родителей погибших солдат, мысленно участвую в решениях правительства, испытываю страх жителей южных городов, которых обстреливают с недалекого расстояния, и сожалею о том, что миролюбивые арабы невольно оказались заложниками своих кровожадных соплеменников. Однажды мне довелось остаться один на один с молодым арабом в запертой кабине зависшего лифта. Я напрягся, готовый защищаться до последнего вздоха. Тот понял моё настроение и дружески улыбнулся, я тоже постарался придать своему лицу благодушное выражение. Мы смотрели друг на друга как два человека, оказавшиеся в одной непредвиденной ситуации. Когда лифт починили, мы разошлись с пожеланием друг другу хорошего дня. Или такой сюжет, я о нем прочел в одном русскоязычном журнале: врач араб по имени Иса работает в центральной иерусалимской больнице и сетует на то, что в израильском расистском государстве его собратья чувствуют себя гражданами второго сорта. Сам он, согласно отзывам коллег, пользуется любовью и уважением больных и сослуживцев как хороший врач и человек. Я ответил ему в том же журнале: «Уважаемый, Иса, не логично ли искать причину "второсортности" израильских арабов в них самих? Предпочитая жить в нашем цивилизованном государстве, а не в своей автономии, арабы в то же время веселятся по поводу удачных терактов, и чем больше жертв, тем больше радости. Мы боимся входить в ваши поселения – закидают камнями, а ваши соплеменники чувствуют себя у нас вольготно – не страшатся нашей агрессии. Вы видите дискриминацию в том, что арабов не берут в армию, но как можно дать оружие тем, кто мечтает, чтобы нас здесь не было? Вы утверждаете, что для вас высшая ценность – мир и человек, а не владение землей. Но мир неоднократно нарушали арабы, а владение землей – необходимое условие существования маленького Израиля. Говорите, что вас отстреливают, словно оппозиционеров в Ираке. Так ведь, если бы не было террористов, некого бы стало отстреливать. Я, конечно, лично к вам, Иса, отношусь безо всякого предубеждения. Будь ваши собратья столь же лояльны и доброжелательны, как вы – не было бы проблем, о которых идет речь. У евреев срабатывает не агрессия и расизм, а всего лишь желание защититься. И винить Израиль в палестинском терроре, в том, что мы породили Хизббалу для борьбы с Фатхом, это значит – следствие выдавать за причину. А причина – в желании арабов уничтожить Израиль, в противном случае не было бы ни Хизбаллы, ни Фатха. Ваших детей чуть ли не с младенчества учат ненавидеть нас. Я как-то заигрался на сквере с арабским малышом, он хохотал взахлеб и, судя по всему, был очень доволен общением со мной. Затем отошел к позвавшей его маме, та что-то сказала ему, после чего малыш вернулся и плюнул в меня. Уважаемый Иса, эта женщина, конечно же, была не вашей женой, но что прикажите нам ждать от молодого поколенья соседей, с которыми мы живем бок обок?»

С тех пор, как я потерял работу, и ушла жена, мы с мамой переехали из четырехкомнатной в небольшую двухкомнатную квартиру. Маминого пособия и моих денег – зарабатываю стоя возле почты в качестве охранника, нам хватает. Тем более, мама очень экономная хозяйка, ничего не выбрасывает; никак не можем смириться с тем, что на мусорных баках лежат куски хлеба, иногда даже целые батоны. Мне тоже к этому трудно привыкнуть, сразу вспоминается вожделенный вкус и запах хлеба во время войны и после, когда бездомный шатался по Москве. Я быстро приобрел профессиональные навыки охранника: человек ещё не подошел, а я уже ощупываю взглядом его сумку. Эта привычка срабатывает автоматически: мама входит в дом, и первый взгляд – на её сумку. Для посетителей почты я привычный реквизит, редко кто поздоровается. Бывают и минуты затишья, когда никого нет, можно мысленно вернуться к недописанной статье.

Самое замечательное время – шесть часов, почта закрывается, и я направляюсь домой в предвкушении свободного вечера. У подъезда меня встречает серая породистая кошка. Судя по всему, кошка была домашней, хозяева её выбросили по какой-то причине, может быть уехали в другую страну. Кошка на редкость деликатная – не путается под ногами и не кричит диким голосом, требуя еды; просто смотрит умоляющими глазами. И ты знаешь, если не накормишь – пропадет. В отличие от уличных кошек, она не отправляется на помойку в поисках съестного. Вынес ей на днях недоеденные рыбные консервы, подошел рыжий нахальный кот и стал жрать. Кошечка отошла и села в сторонке, я забрал у кота банку и снова поставил перед ней. Кот опять подошел, а та, о которой беспокоился, даже не сделала попытки приблизиться – очень деликатная, а может просто боится уличного бандита. Выходя из дома, я прихватываю ей что-нибудь – кусочек сыра или мяса. Если забываю, возвращаюсь, не в силах выдержать ее полный человеческой муки взгляд. Если спешу, и нет времени вернуться, меня преследуют укоризненные глаза несчастного животного.

Не я один подкармливаю кошечку, но из всех жильцов подъезда она только на меня смотрит особенным родственным взглядом. Домой взять ее не могу, потому как у мамы астма и присутствие любой зверушки ей противопоказано. Уговариваю Григория – соседа по лестничной клетке, старого одинокого физика, пытающегося доказать наличие внеземной цивилизации. Если мы встречаемся на улице, он в отличие от прочих пенсионеров не говорит о своем здоровье, а убеждает меня, что именно инопланетянам мы обязаны прогрессом науки.

– Я бы взял такое очаровательное существо, – говорит Григорий, – но вдруг, это не кот, а кошка, и она принесет мне котят. И что я буду делать с ними?

– Да нет, кот, – убеждаю я, хотя подозреваю, что это действительно кошка – у неё изящная треугольная мордочка, а у котов квадратная наглая морда.

– Кошка домашняя, пропадет на улице, если никто не возьмет, – продолжаю я, – ведь, скоро зима, в кошачью стаю она не прибьется. Жалко.

– Жалко, – соглашается сосед и гладит кошечку; длинная серебристая шерсть ложится под его ладонью мягкими волнам. Серая зверушка замурлыкала от нежданной ласки, и физик дрогнул – взял на руки бездомную красавицу и понес к себе.

Я счастлив не меньше кошки, что обрела дом. Всё сложилось замечательно, благодарная Бася – так мы назвали её от слова босячка – сразу же сообразила где ей поставили песок, где миска с водой, кормом. Тут же стала выказывать благодарность своему новому хозяину; всякий раз, как тот даст ей еду, лизнет ему руку. Меня не забывает – когда прихожу с её любимым куриным фаршем – прыгает мне на колени, тычется мордочкой – внимания просит.

Высокий, благообразный, похожий на Дон-Кихота, сосед доволен, судя по его обмолвкам, он когда-то ждал необыкновенной любви: женщину – инопланетянку, которая раскрыла бы ему тайну внеземных цивилизаций. В то же время эта таинственная женщина представлялась мягкой, покорной, любящей. Последние качества он нашел в Басе. Пока хозяин сидел за своим компьютером, она смотрела на него с обожанием и покорно ждала, знала – когда встанет, даст ей что-нибудь вкусненькое из холодильника; сухой корм не ела.

Так бы и продолжалась эта взаимная любовь, если бы сосед спустя полтора месяца в ужасе не сообщил, что это не кот, а кошка и у нее скоро появятся котята. И что делать? На улицу выгнать нельзя столь доверчивое существо. Расплодить дома котят тоже невозможно; пищащий выводок расползется по всей квартире. В конце концов, Григорий собрался везти Басю в ветеринарную клинику удалить котят и раз навсегда лишить её тяги к противоположному полу. Я чувствую себя виноватым, потому как кастрация животинки, представляется мне неправомерной жестокостью. И не лучше ли тогда не брать кошек в дом?

– Зато в доме кастрированные кошки живут шестнадцать лет, а на улице всего лишь три-четыре года, – утешает меня сосед.

Я молчу, потому как считаю, что лучше жить меньше, но зато на воле при полном проявлении инстинкта жизни. Именно так я решил, вообразив себя кошкой.

Мы договорились вместе отправиться в то самое заведение, где предотвращают размножение породистых кошек. Именно породистых и красивых берут в дом и прибегают к подобной операции; сокращая, таким образом, их число. Нечто подобное происходит и с людьми: породистых людей – интеллигентов всегда меньше, им труднее выжить, потому как высокий интеллект, чувство чести, нежелание идти на компромисс, часто мешает приспособиться к существующим условиям.

Мои сомнения разрешились неожиданно счастливым образом; накануне того дня, когда мы должны были тащить Басю к ветеринару, та сбежала, просто сиганула в открытую дверь и исчезла. Новоявленный хозяин искал её, звал – не откликнулась. Должно быть, почувствовала, что хотят с ней сделать. И ведь дверь соседа часто была открытой, кошка ограничивалась только тем, что высунет мордочку и тут же обратно в приютивший её дом. Первые дни сосед по всей округе спрашивал – не видел ли кто такую серенькую, длинношерстную потом успокоился – вернулся к своему одиночеству.

Прошло два года, как я потерял работу, казалось: так и буду стоять в охранниках и до скончания дней своих заниматься теоретическими проблемами археологии. Такая ситуация меня почти устраивала, потому как будучи по гороскопу Стрельцом в  созвездии Рака, не тяготился кабинетной работой. С другой стороны – я Стрелец и мне не хватает активной деятельности, профессионального общения, материальной жизненной энергии, дефицит которой обесточивает ум. Я уж было совсем скис, как вдруг открылся новый проект, куда меня и взяли. Я снова оказался на раскопках, и снова ощутил себя сильной рыбой в глубоководной реке. Окружающий мир наполнился ликующими звуками, красками – в идущих навстречу стариках я теперь вижу чуть ли не юношей, которые только вступают во взрослую жизнь. С интересом вглядываюсь в лица женщин, радуюсь их приветливым взглядам и чувствую себя прямо таки царём Соломоном, который хочет всех, и все рады его вниманию. Однако, наличие многих не делало царя счастливым, он, как и всякий смертный, мечтал о любви. «Песнь песней», которую правитель написал, будучи в моём возрасте, – несбывшаяся надежда продлить миг счастья, для которого только и нужно единение душ – одна песня на двоих.

Конечно, я разделяю библейскую заповедь: «Не должно человеку быть одному», и в каждой новой знакомой женщине, как в новой книге, надеюсь отыскать что-нибудь интересное, необычное. Всякий раз кажется, что открою для себя что-то важное, чего не знал прежде. Быстро загораюсь и быстро разочаровываюсь. При виде нового человека я всегда представляю его реализованные и неиспользованные возможности интеллекта. Именно это меня занимает в людях больше всего.

При виде нового варианта, что предложила сваха, я не загорелся. В холле гостиницы, в условленном месте, где мы договорились встретиться, сидит неприметная женщина средних лет. «Сима, кажется Сима», – так обозначила сваха её имя. Судя по длинной юбке и повязанной платком голове, она стала религиозной в Израиле. Я замешкался, не зная, подходить ли, но Сима, наверное, по описанию свахи, узнала меня и встала навстречу. Тут уж ничего не остается, как представиться и изобразить удовольствие по поводу встречи:

– Я Йонатан.

– Я знаю.

Молчим.

– Вы давно стали религиозной?

– Уже два года.

– И что же явилось причиной вашего возвращения к вере отцов?

– Дедушка был религиозным. Вот я и исполняю теперь его нереализованную мечту жить по еврейским законам.

Сима стесняется, о чем не трудно догадаться по её прерывающемуся, тихому голосу.

– И чем же вы занимались в предыдущей жизни?

– Работала учительницей биологии в школе.

Затем молчим, не зная о чём говорить.

Я соображаю, как бы поделикатней уйти, не обидев эту прячущую руки, скромную женщину. Наверное, где-нибудь делает уборку и стесняется своих выбеленных моющими средствами рук.

– Из какого города вы приехали?

– Из Керчи.

Затем, словно вновь оказавшись в недавно оставленных краях, Сима стала рассказывать о Симферополе, где она училась в педагогическом институте, об ущелье в предместьях Бахчисарая – там в пещерах вырублены просторные помещения с широкими лежанками, столами. Отдельно, в пещерах же, размещаются конюшни с кормушками для лошадей и отверстиями в каменных выступах, в те отверстия продевали верёвку, чтобы привязать лошадей.

– Я, когда была маленькой, – смущенно улыбнулась моя собеседница, - думала, что там когда-то жили великаны…

– Караимы, – поправил я, – то была вотчина караимов, которые тоже евреи, только для них Талмуд не является авторитетом. Ассирийцы, завоевав Северное израильское царство, увезли почти всё население. Депортированные иудеи не стали в дальнейшем свидетелями создания Талмуда, и потому авторитетом для них служит только письменная Тора. Общим критерием с раввинистическим иудаизмом стал разум. Разум приводит душу к её источнику… Извините, я вас перебил, рассказывайте дальше.

– Караимы и сейчас живут в наших краях, только мы с ними не общались.

– Мы, это кто?

– Ну, я и дедушка. А вы что-нибудь ещё знаете о караимах?

– У них те же законы добра и милосердия, что и у прочих евреев. Один из бразильских императоров, дон Педро, по приглашению русского царя отдыхал в Крыму, где, однажды посетив караимскую общину, стал наведываться к ним. Вернувшись домой, он отменил в Бразилии рабство, а впоследствии отказался от титула императора, сделал свою страну республикой. Так что нынешний дух свободы и веротерпимости в Бразилии своим происхождением обязан караимам.

– А ещё что вы знаете про них? – спросила Сима, не поднимая на меня глаз.

– А ещё караимы были привилегированной кастой в армии хазарского каганата. Затем, оказавшись в Крыму, построили крепости, выбирая труднодоступные места. Для верности окопались в пещерах, что оказалось вовремя – в Крым зачастили орды Чингисхана.

– У нас говорят, что эти пещеры когда-то были дном моря, – с вдохновением подхватила Сима, – там сплошные известняки, известковые горы мягкие, легко рубятся. И там много раскопок, в Керчи тоже копают. Когда-то наш город назывался Пантикапея...

– В вашем городе сто пятьдесят лет назад в земляных гробницах нашли камни с изображением семисвечника. А сейчас у вас ведутся раскопки?

– Да, – на территории железорудного комбината Камыш Бурун, это татарское название. На этом комбинате работал мой дедушка, я ходила к нему на комбинат и видела ямы, что выкопали на месте холмов. Дно ям глубиной в три метра оказалось устланным створками мидий. Говорят, по этим створкам определяли возраст бывших здесь поселений.

Я не заметил в какой момент засветились глаза увядшей женщины; вся она казалась теперь ожившей, юной, чуть ли не той девочкой, что воображала великанов, обитающих в ныне пустых пещерах. «А если напоить, – мелькнула шальная мысль, – совсем раскрепостится». Мы переместились из холла в ресторан гостиницы. В винах Сима не разбиралась, я заказал покрепче, чтобы увидеть её пьяной. Первым опьянел я. Отдавшись после нескольких рюмок коньяка на волю воображения, я представил сидящую напротив женщину три тысячи триста пятьдесят лет назад: мы с ней вместе вышли из Египта и сейчас идем по дну расступившегося моря. Тогда, как и сейчас, был предвечерний час, и я, нагруженный тяжелой кладью, не замечал её носа, который мог бы быть и покороче. Моё дело – помочь спутнице в дороге, взять на себя основной груз. Вот и сейчас не брошу её посреди улицы, довезу до дому. Только оказалось, везти пришлось меня. Я, хоть и надрался, как последний алкаш, ситуацию контролировал. Мы ехали в такси, потом было много ступенек, то ли вверх, то ли и вниз, потом сломалась раскладушка, на которую хозяйка укладывала меня. Утром проснулся один в доме, Сима, должно быть, ушла на работу, записки не оставила. В комнате полуподвального помещения, здесь это называется «карка», только и было: узкая олимовская кровать – из тех, что переходят от одного нового репатрианта к другому, стол, стул и плетёная этажерка, на которой я нашел пакет вожделенного кофе.

Вспомнилась первая ночь у первой жены на полу в дворницкой. Наверное, так многие начинают новую жизнь. Сейчас моя первая жена известный художник. Интересно, часто ли она вспоминает ту полуподвальную комнату, в которой мы жили долго и счастливо. Захлопывая за собой дверь, подумал: «Хорошо бы пристроить обитательницу этого неприглядного помещения на раскопки, какая бы там работа ни нашлась, всё лучше, чем полы мыть в чужих домах».

С этим предложением я и позвонил Симе спустя несколько дней. Женщина, не сумевшая освоить иврит, и считавшая себя обреченной заниматься уборкой, не поверила в возможность перемен. И только когда я сказал, что открылся новый проект, и я в нем – кем-то вроде микроруководителя, она несколько оживилась. «Во всяком случае, вернуться к мытью полов или уходу за стариками я всегда смогу», – заключила Сима наш разговор.

Бывшая провинциальная учительница оказалась не столько понятливой, сколько трудолюбивой, она с особенной тщательностью, чуть ли не с любовью, раскладывала найденные, как говорят в археологии, артефакты, старалась вникнуть в подробности объяснений. Вскоре даже освоила простейшие навыки реставрации. Меня почитала за большого начальника, носила мне кофе в термосе, домашние пирожки и уверяла, что именно благодаря мне её сын, которому она теперь посылает больше денег, выбрался с женой из коммунальной квартиры. Когда я удивился, что у неё уже взрослый сын, Сима сказала, что родила его, будучи десятиклассницей: дедушка не разрешил делать аборт. Отец ребёнка из параллельного десятого класса не то, чтобы обманул её, он и не обещал ничего. Просто ей казалось, если они стали целоваться, значит навсегда вместе, что бы ни случилось. «Сыну уже двадцать лет, – рассказывала Сима, – он рано женился. Жена его – русская, не хочет ехать в Израиль, вернее, может и хочет, но родители не отпускают. Ну, да не знаешь, кто где найдёт своё счастье».

Всё чаще в недавно растерянной женщине стала проглядывать девочка, принимавшая всё на веру: и великанов в заброшенных пещерах, и первый поцелуй. На меня она смотрит влюблёнными глазами, и я откликнулся на безмолвный зов; её, не растраченная с годами, страсть заряжала меня. Так, наверное, мы бы и встречались, оставаясь каждый в своём доме, если бы я не услышал из-за неплотно закрытой двери обрывки разговора из соседней комнаты; Сима спрашивала кого-то по телефону о пособии матери-одиночке. На вопрос: не она ли собирается стать матерью-одиночкой, моя подруга смутилась и стала оправдываться – не знала, что в тридцать семь лет можно зачать ребёнка.

Дальнейший ход событий определился сам собой: я женился в третий раз. Мама боялась поверить долгожданному счастью, ходила за Симой хвостом, не разрешала ей поднимать тяжести, лишний раз нагнуться и молила Бога, чтобы та доносила ребёночка хотя бы до семи месяцев. При этом спрашивала у меня, правда ли, что выживают и шестимесячные. Всё обошлось, в положенный срок у нас в доме появился громкоголосый мальчик. Мама не отходила от его кроватки, смотрела на спящего внука, и когда тот открывал глазки, и на его личике появлялось некое подобие улыбки, восторгу её не было границ. Если же маленький начинал капризничать, когда мамы не было рядом, стоило ей подать голос из кухни или из другой комнаты, и он тут же замолкал. Я всё готов был сделать для своего первенца, все трудности предстоящей ему жизни просил Проведение перенести на меня. Через два года у нас родилась девочка, и мама понесла в синагогу чуть ли не половину своего месячного пособия, как она сказала: праздничную жертву. Затем один за другим появились ещё мальчик и девочка. Последнюю мама уже не дождалась. Уходила она, несмотря на мучавшие её боли, счастливая, с просветлённым лицом. Родившуюся девочку назвали маминым именем – Хаечка.

Всё в моей жизни определилось: любимая работа, дети, жена. Сима занимается детьми и хозяйством, я зарабатываю деньги – с утра до ночи время расписано между раскопками и чтением лекций. В шаббат и в праздники дети не отходят от меня, я играю с ними, рассказываю сказки; самая маленькая просит про колобок, тот, что постарше, снова хочет услышать о приключениях Буратино, подросшей девочке не терпелось узнать, нашел ли принц свою принцессу. А самый старший в нетерпеливом ожидании игры со мной в футбол, пинает во дворе мяч. И всё это нужно делать одновременно. Меньше всех внимания достаётся Хаечке – самой маленькой, она ещё не умеет ходить и не может оттеснить старших. Каждую свободную минуту я беру её на руки, и её глазенки светятся от счастья. В круговерти дней не успеваю отмечать, что у жены нос длиннее, чем хотелось бы, что у неё от усталости случаются приступы раздражения; такие мелочи не делают погоды в нашей семье. Главное, в отличие от Риммы, предыдущей жены – Симу не нужно развлекать. Я нашел женщину, с которой можно оставаться независимым – без напряжения и погони за обладанием. При любом раскладе человек не расстается с самим собой, вопрос в том, насколько легко это ему дается.

На время моей устроенной семейной жизни пришлись раскопки остатков жилого дома бронзового века в районе бывшего города Ай, что недалеко от Бейт-Эля. То были первые города на пути завоевания и освоения Эрец Исраэль. Воображение уносится к тринадцатому веку до новой эры; непросто было сменить страх перед врагом на веру в помощь небес. Вот и сейчас, как и тогда, оказавшись в окружении недружественных соседей, мы уповаем на помощь свыше. За сохранившимися камнями жилого помещения мне рисуется жизнь большой семьи, осевшей здесь после сорокалетнего скитания. Глава семьи тяжким трудом обрабатывает полученный надел землю; он не искал смысла жизни – он его имел. В другой раз на том же месте я представляю человека, нарушившего наставление о том, что не следует превышать возможности своего разума и пытаться заглянуть в неведомое. И оказался тот человек вне реальной жизни, чем больше он старался развить свои способности в плане всеобъемлющего знания, тем сильнее ощущал обособленность и одиночество. Я тоже всегда стремился за пределы конкретных и точных расчётов. Наверное, поэтому не мог найти себя в инженерной профессии, хотя с восхищением смотрю на умельца в любом практическом деле. Коллеги говорят, что я фантазёр. По их мнению, я представляю прошлое, о котором свидетельствуют находки, пролежавшие в земле тысячи лет, будучи во власти тоски по запредельному, по метафизической значимости. Конечно, историю поколений куда как проще описывать по конкретным, осязаемым вещам, только ведь без полета фантазии не обойтись. Во всяком явлении ищу смысл, выходящий за пределы конкретной данности. Мы не выбираем способ мышления, он определяется нашими изначальными представлениями о действительности, о должном. Всегда чувствовал себя ответственным за то, чего нет, но должно быть. Не будучи ортодоксальным иудеем, с трудом представляю эпоху Машиаха, когда всем станет хорошо. Вот и сейчас, когда у меня всё так удачно определилось, взгляд по-прежнему останавливается на неблагополучных людях. Мне легче вжиться в беспокойство и тоску неустроенного человека, чем понять преуспевающего, довольного.

Зависимость от обстоятельств в некотором смысле можно преодолеть, если заниматься любимым делом. Вот я и говорю молодым людям, что слушают мои лекции: «Выбирайте профессию, в которой чувствуете себя живыми, не ориентируйтесь на заработок; если есть хлеб и крыша над головой, можно позволить себе роскошь быть свободным, то есть подчиниться влечению – зову души». В качестве примера упоминаю известного магната – тот вложил в Чукотку миллионы, а люди спиваются. И всё потому, что не найдена духовная составляющая; это сложней, чем добиться материального достатка.

Меня обвиняют в максимализме. Это неверно. Точнее, я перестал быть максималистом. Мечтал, чтобы мой первенец стал талмид-хахамом, тем, кем не сумел стать я, то есть мудрецом, изучающим не только Святое Писание, но и науку. И чтобы у него хватило сил, как сказал кто-то из наших учителей в прошлом: «в одной руке держать светильник религии, а в другой – светильник науки, ибо пока он зажигает светильник науки, светильник религии гаснет». Однако, всего лишь моего желания недостаточно. Теперь, глядя на раздражительного, стремящегося к быстрому успеху, сына понимаю: хорошо бы воспитать его просто достойным человеком. Ведь талант мудреца, как и всякий талант, невозможно воспитать, он или есть, или его нет.

Дети получили свою настоящую родину, не пройдя тех мытарств, которые выпали на долю предыдущих поколений. Первый раз единство нашего народа определилось при выходе из египетского рабства, второй раз в Катастрофе – и в том и другом случае мы стояли на грани исчезновения, когда всех ждала одинаковая участь. И оба раза то было преддверие переселения на свою землю. Сегодняшнему поколенью незнакомо чувство неполноценности при устройстве на работу, не знает молодёжь ни о погромах, ни о бесправном положении пришельцев, живших среди других народов. Сейчас в классных журналах российских школ отменили страницу, где значилась национальность, отменили её и в паспорте, но проблема евреев осталась. Вся наша история пребывания в чужих странах свидетельствует о том, что мы должны обустраивать свой дом на своей земле.

Подрастают мои детки. Фирочка, старшая девочка, названа в память моей второй мамы, которая спасла меня в голодные годы войны; помертвевшая от страха, проносила на себе через проходную лаборатории военного завода кубики гематогена. Для себя она не стала бы воровать эти, предназначенные для солдат фронта, сладкие кубики. Когда моей дочке было шесть лет, она спросила, глядя на меня полными ужаса глазами:

– Это правда, что все мы умрем?

– Да, люди смертны, – подтвердил я, – но после нас будут жить другие люди.

– Тогда… тогда зачем всё? Всё не имеет смысла… – сделала свой вывод Фирочка, унаследовавшая от своей двоюродной бабушки не только имя, но и чрезмерную полноту.

– Ну почему же… – я принялся, было объяснять смысл, но дочка резко развернулась и ушла.

Я видел её неумение участвовать в играх детей, её безответное чувство к приятелю старшего брата. И для того, чтобы этот приятель приходил к нам чаще, она звала соседскую девочку, которая нравилась её любимому мальчику. «Любить это очень, очень больно», – сказала моя девочка, постигшая страдания взрослых. На всех своих рисунках она изображала себя стоящей в стороне от группы детей, что означает обособленность, ощущение одиночества. И никогда не отождествляла себя с детьми, не говорила «мы», а только «они» и «я». Спустя несколько лет неуверенность в себе, в своей привлекательности стала сильней. При чрезмерной чувствительности нет смирения, Фирочка не пойдет замуж, если не влюбится до «потери пульса». Сколько ей, моей родненькой, придется пережить, пока поймет, что любовь это манящий огонек, крылья, на которых взлетают и падают. «Я, если не выйду замуж, рожу ребёночка без мужа», – сказала моя старшая дочка, когда получила аттестат зрелости. Я попытался уверить, что, конечно же, всё образуется, и она встретит того, кто ей нужен. На что моя девочка ответила голосом человека обреченного на неудачи: «Знаешь, меня никто никогда не приглашал танцевать». С грустью думаю, что наши дети повторяют пройденный нами путь надежд и разочарований, а так хочется, чтобы они были счастливы. Положим, придет Машиах, и больше не будут воевать. А страдания безответной любви останутся всё те же?

У старшего сына другие проблемы, но и здесь моё участие мало что решает. При разговоре с ним мои слова повисают в воздухе. Неужели только на своем опыте можно убедиться, что поиск «кейфа», сиюминутных удовольствий никуда не ведёт. То ли оттого, что у него нет необходимости зарабатывать деньги, то ли от склонности к праздности, мой сын-подросток слоняется в компании таких же бездельников чуть ли не до утра. На слова о том, что способность к тому или иному делу развивается в процессе работы, отмахивается от меня, как от надоевшей мухи.

– Душевное неустройство, – твержу я ему, – это потеря цельности, потеря дороги; только через интерес, причастность к чему-либо человек расширяет своё жизненное пространство. Мы из всех поколений рассеянных по свету евреев снова обрели свое государство; через две тысячи лет вернулись туда, где начиналась наша история. Каждый должен сделать себя; мудрость это выстраданное личное знание.

– Ты это уже говорил, – раздражается мой первенец, хватает свою сумку и поспешно уходит из дома.

«Я зануда? Или протест против моих наставлений – не что иное, как отстаивание своей независимости? Ночью не могу уснуть, всё думаю: ну почему у меня не получается разговора с сыном? Среди обрывков мыслей приходит вдруг ясность – что-то вроде решения, но как я ни пытаюсь сформулировать словами эти неожиданные прозрения, ничего не получается. В ответ на самые безобидные слова сын вдруг начинает злиться, кричать, и я не знаю, как реагировать: доказывать ли свою правоту, или защищаться от его агрессии. Что бы я ни говорил, всякий раз оказываюсь на положении обвиняемого. Арон болезненно честолюбив, мнит себя не иначе как в начальниках. При этом не понимает, что честолюбие может быть удовлетворено только тяжким трудом. Книг не читает, его приятели тоже не читают. Знать бы, каким образом можно проникнуть в мысли своего первенца.

Сегодня я думаю не столько об археологии, сколько о возможности достучаться до сознания сына. Понимаю, выбор каждого человека зависит не только от воспитания, но и от его способностей. Желание приобретать знания в той или иной области означает узнавание, но для узнавания необходимо предшествующее знание. Последнее, наверное, врожденная данность и она у всех разная.

Своего долгожданного первенца я назвал в честь отца – Ароном, но дети в детском саду звали Арик. Так он и остался с этим именем, которое, наверное, сокращенное от Ариэль. Будучи в восьмом классе, мой мальчик занялся парусным спортом, и я тут же составил ему компанию. Только этого увлечения хватило всего лишь на год. Затем стал скалолазом, и ему непременно нужно оказаться первым на вершине горы, в самом опасном месте, мне страшно даже представить такое. Не могу я справиться с экстремизмом сына и потому стараюсь не видеть, не знать его очередных авантюр. Сейчас бредит Индией, поехал туда на всё лето с такими же искателями приключений, как сам. Я могу понять тех, кто отправляется в Индию после армии, для них это другая цивилизация, возможность за небольшие деньги обедать в ресторанах, где тебе предлагают меню из двухсот блюд – то своеобразная психотерапия. Ведь солдаты после трех лет службы, когда не расставались с автоматом, чувствуют себя в Индии королями – пока у тебя есть деньги – всё доступно.

У сына ещё не окончившего школу, другая проблема, насколько я могу понять – он ищет себя. Пишет мне по интернету восторженные письма о том, что утром они совершают омовение в Ганге, потом – медитация и йога. Понять это увлечение оказалось для меня сложнее, чем приобрести навыки в парусном спорте. Конечно, в каждой культуре – своя поэзия, но как я ни пытаюсь вникнуть в суть учения индусов о путях освобождения от желаний, – у меня ничего не получается.

– Для этого и существует медитация, – отвечает Арик, – дыхательные упражнения для отключения чувств и мыслей от внешнего мира. Затем йога – система очищения и просветления сознания, что обеспечивает слияние души с духовной сущностью вселенной.

Я изо всех сил стараюсь понять увлечение сына, его стремление к состоянию нирваны – отрешиться от жизни и успокоиться до бесчувственного состояния, но у меня не получается.

– Смысл нирваны, – получаю я очередную информацию, – в восхождении духа к новым сферам жизни путем выхода из круга рождений и смертей. Нас здесь учат этому повторением магических слов мантры. Бросай свою археологию и присоединяйся к нам.

– Но, – возражаю я, – в иудаизме человек освобождается от круга рождений, когда выполнит свое предназначение на земле, и это достойней, поскольку предполагает у каждого свою задачу. Опять же, что такое духовная сущность вселенной, с которой должна слиться наша душа? Под сущностью вселенной я представляю Бога, с Ним человек ведет диалог, а в индуизме много богов. Что же касается назначения медитации – средства избавления от страданий, – это я принимаю, только ведь тогда не почувствуешь и радости.

– Радость, удовлетворенные желания, – отвечает Арик, – это всего лишь иллюзия, ведь в другой момент у тебя будут другие желания.

– Но отсутствие желаний, означает отсутствие жизни. Зачем умирать прежде времени?

Представляя Арика на берегах Ганга, я в который раз утешаю себя тем, что мальчики в его возрасте нередко восстают против взглядов родителей, утверждая, таким образом, свою самостоятельность, право самим найти себя. У каждого свой путь. Иногда думаю: «не тянутся ли подростки в Индию по причине тамошней раслабухи - повторять мантры куда как проще, чем стараться поступить в университет, и никакой тебе конкуренции в поисках работы».

Вернулся Арик молчаливым, отстраненным. На мои невольные проявления нежности говорит: «Ведь это случайность, что ты мой отец, мог бы быть и другой». Разговаривая со мной, как обладающий мудростью учитель с неразумным учеником, доказывает внеземную природу цивилизации. В качестве аргументов приводит легенды майя, древние саги американских индейцев. Упоминает шумерские, ассирийские, вавилонские глиняные таблички с клинописью, свидетельствующие о том, что боги спускались на землю и снова поднимались к звездам.

– Всякие предания, – рассуждает мой первенец, – имеют реальную основу. Согласно мифологии эскимосов, их первые племена были доставлены на медных крыльях богов. Древние тексты народов с берегов Нила рассказывают о богах, пересекающих небесный свод: бог Вышень прилетал на корабле – вайтмане, имеющем форму огромного орла, а бог Сварог, который индусы называют Брамой, – на вайтмане в форме небесного лебедя. Текст, относящийся к солнечному богу Ра, гласит: «Ты связан со звездами и луной, ты ведь корабль Атона в небе и над землей».

– Да, но… – хотел возразить я, но сын продолжает:

– Ты слишком упрощенно мыслишь, не понимаешь своеобразной мистики.

– Мистика – высший зов души у каждого своя, я уехал из Москвы вопреки здравому смыслу именно тогда, когда получил, наконец, желанную работу и квартиру. Меня словно выпихивала из России некая мистическая сила, было ощущение, что там всё что мог, уже сделал, и следующий день станет повторением предыдущего. В жизни человека не может не быть некоего смысла, цели. Индийская философия, как я её представляю, основана на отрицании личности, растворении её во вневременной данности, еврейская – на утверждении. Цельность души – основа переживания еврея, это спасло нас от исчезновения в древности и сейчас. Побежденные народы перенимали культуру, религию победителей и вовсе не заботились о том, чтобы выжить именно как финикийцы, хетты или евусеи; чего не скажешь о евреях.

Арик молчал, и я продолжал:

– Я не отношусь к религиозным, у которых на всё есть ответ, чаще вопрос, сомнение бывают важнее поверхностного ответа. Но к чему приводит бесконечное повторение заклинаний – мантр? И у меня не хватает воображения разобраться в назначении многочисленных индийских богов. Давай остановимся на боге Махадева, ты рассказывал, что он благословил мудрецов достичь озарения не только в создании нравственных законов, но и в физике, математике и других науках. Вот и приобретай знания в той или иной области. И не важно, чего ты достигнешь, важно – к чему ты стремишься.

– Ты всё про науку говоришь, а буддисты обращаются к всепроникающей энергии космоса, которая над нашим беспомощным умом. И поэтому у них все равны, никто не воюет. Вот бы и у нас перестали воевать.

– Понятно, что не воюют, если преодолевать волю к жизни и не различать между добром и злом, не за что воевать.

Сколько я ни пытаюсь понять увлечение сына такой своеобразной мудростью, чувствую себя здесь полным профаном. При этом я оптимист: всё будет хорошо – дети найдут своё призвание, и сиюминутный интерес не возьмёт верх над учением наших предков. Тем более что наставления йоги во многом сходны с заповедями иудаизма, например, ответственность за свои поступки, честность, правдивость, целомудрие, бескорыстие. Это не удивительно, ибо классический период учения Будды приходится примерно на пятый век до новой эры, то есть спустя восемь столетий после получения евреями Торы, законы которой со временем покорили мир. Один из индийских гуру сказал приехавшей из Израиля молодежи: «Вам здесь делать нечего, идите домой, у вас всё есть».

Арик ещё полгода занимался в группе йогов при русском культурном центре в Иерусалиме, потом бросил. Ему стало скучно – не достиг он мистического состояния экстаза, когда человек, пребывая в этом мире, ощущает блаженство грядущего мира. Не стало это увлечение его судьбой.

Могу ли я выстроить будущее своих детей? Для Феликса, моего младшего, я тоже не авторитет, он только и смотрит где бы ему подработать. Не понимаю этой страсти к деньгам, ведь у него всё есть. Недавно починил велосипед соседскому малышу и не отказался от предложенных его мамой двадцати шекелей.

Сынок озадачил меня накануне моего любимого осеннего праздника Суккот, когда мы вспоминаем: не успех и полные закрома спасают нас, а благословение сверху. За два дня до праздника мой тринадцатилетний мальчик заявил, что он накопил двести шекелей и хочет заняться бизнесом – поехать в кибуц, где выращивают необходимое для освящения Суккота – этрог. Купит по дешевке этого экзотического фрукта и в городе продаст дороже. Я, понятное дело, отговаривал, но не запрещал; надеялся, что в результате он потеряет свои деньги и больше не захочет заниматься коммерцией. Однако в следующий же вечер наш младшенький с видом победителя выложил на стол четыреста шекелей – прибыль стопроцентная. Он продавал свой штучный товар на два шекеля дешевле других торговцев и его мешок быстро опустел. При этом для психологической поддержки от недовольных конкурентов вызвал нашу маленькую Хаечку. Та смотрит на своего братца с обожанием и как стойкий солдатик пойдет за ним в огонь и воду – его она больше всех любит, а не меня.

У Феликса с сестричкой не такая уж большая разница в возрасте, он с ней играет, а я воспитываю; мне бы не пришло в голову купить девочке столько мороженного, сколько она может съесть. До трех лет Хаечка ни за что не хотела делить меня с другими детьми; не слушая их протесты, забиралась ко мне на колени и, восторженно глядя в глаза, говорила: «ведь я твоя бубэлэ», то есть «куколка». Прошли те времена, когда дети, отпихивая друг друга, хотели завладеть моим вниманием. Теперь они становятся самостоятельными и всё больше отдаляются. Стараюсь участвовать в их жизни – не получается. Начинаю рассказывать обо всем, что знаю, но нет у них желания слушать.

Коммерческий талант сына для меня – неожиданность. Кто знает, не проявились ли гены его прадедушки Йонатана Менделя – купца первой гильдии. Отец рассказывал: дедушка торговал мукой; покупал зерно в дальних деревнях, доставлял мешки на мельницу, затем развозил муку по городским хлебопекарням. Потом купил эту мельницу. Семья не роскошествовала, но всем детям дедушка дал образование. Начинал, будучи босоногим мальчишкой, с продажи воды; наливал в чайник воду со льдом и предлагал в жаркий день торговцам на базаре – за копейку стаканчик. Другие дети тоже освоили этот бизнес, но у Йонатана вода была холодная, потому что он вошел в долю с мясником и тот давал ему лед.

Мои дети все разные, должно быть, в каждом из них воплотился некий прообраз – своеобразная жизненная сила. Если верить в переселение душ, мы несем след воплощения души в линиях лба и рук. Знать бы историю поколений своего рода, наверное, и во мне проявился некий предок, пытающийся вникнуть вглубь событий на завещанной Богом земле. А может, тем предком была женщина, ведь для души не имеет значение материальное воплощение. Кто бы ни был мой предшественник, наверное, он тоже чувствовал себя, чуть ли не участником всего, что происходило здесь на протяжении веков. Ещё в школе воображаемый мир значил для меня больше, нежели конкретные знания, я хотел ухватить суть – копал вглубь, а не вширь.

Вот и сейчас меня не привлекают никакие турпоездки в другие страны. Жена вчера со старшей дочкой уехала на две недели во Францию, Сима давно мечтала увидеть Париж, Эйфелеву башню. «Представляешь, – говорила она, – я буду стоять рядом с этим чудом света!» Не представляю ни этого чуда, ни её восторга, и почему, собственно, нужно стоять рядом. Мне не кажется, что новые впечатления, другие страны помогут понять что-то самое главное, что определяет историю поколений и жизнь отдельного человека. Это самое главное всегда маячило передо мной: вот перейду в другой класс, сдам экзамены, поступлю в институт и тогда непременно додумаю, пойму. Время идет, а эта, сначала неосознанная устремленность души за пределы осязаемого мира, не отпускает меня. Иногда некое прозрение совсем близко; обволакивает меня и вот-вот прояснится, но это всего лишь на уровне предощущения. В следующее мгновенье всё исчезает.

Стали взрослыми мои сыновья и дочки. Арику давно пора жениться, но он всё ищет себя. Фира, старшая девочка, скоро родит ребеночка без мужа – повторяет судьбу своей матери; говорят, это часто бывает. Хаечка со своим любимым братцем работают в ресторане, она – барменша, он – повар, копят деньги и мечтают открыть свой итальянский ресторан в Тель-Авиве. Почему именно итальянский? Почему у моих младших детей такая привязанность друг к другу, когда маленькую Хаечку ставили за какую-нибудь провинность в угол, братец стоял с ней рядом, он же носил ей в угол игрушки.

Дети всё меньше нуждаются во мне. Вот и с женой стал чаще ссориться, пока дети были маленькими, и она весь день занималась ими, не было проблем, сейчас же с появлением свободного времени вдруг стала выказывать ущемленное самолюбие. Она живет подробно; застревает на всяких мелочах быта, может подолгу записывать рецепт какого-нибудь блюда, а я при этом не замечаю что ем. Симу обижает подобное невнимание. Не совпадают наши темпераменты: я увязаю в её медлительности, её выводит из себя моё нетерпение. «Куда ты спешишь?!» – злится жена. Я и себе не могу ответить на вопрос «куда я спешу», просто не могу сойти с дистанции – всё ещё кажется, что додумаюсь, дойду до чего-то самого главного. Мы оба устали от участившихся в последнее время бесплодных споров, и нам всё труднее стало сдерживать раздражение. Конечно, нас объединяют дети. Наверное, Симе, как всякой женщине, хочется обожания, страстной любви. Чего нет – того нет, но есть привязанность, благодарность. Разве этого недостаточно? Но жена ждет от меня участия во всех её тяготах быта, например, разделить её энтузиазм по поводу покупки новых стульев. Я этого не могу сделать, потому как предпочитаю старые; они удобные, привычные. Или я должен поддержать восторг жены при известии о приезде московских гастролеров. С тоской вспоминаю своего друга Аслана, мы не только разговаривали, но и молчали об одном и том же.

Теперь, когда дети живут своей жизнью, Симе стало одиноко. Ну да ведь человек в принципе одинок. Зачем Бог разделил человека на мужчину и женщину? Каждый с тех пор ищет свою половину, вот и я мечтал о той, которая была бы и подругой, и сестрой на уровне одной души. Будь моя воля, я бы хотел закончить дни свои на раскопках, умереть от восторга при виде глиняного черепка, на котором записан ответ Всесильного на вопрос о вечной маяте человека. Однако я уже на пенсии и от участившихся в последнее время приступов меланхолии спасаюсь размышлениями о изменяющейся и постоянной составляющей нашего сознания. Погружаясь в поток времени, случается, путаю прошлое с настоящим; прошлое, в отличие от сегодняшнего дня, мне понятней хотя бы потому, что уже свершившиеся события не требуют принимать каких-либо решений.

К нам заходит Григорий, с которым мы давно дружим, ещё с тех пор, как двадцать с лишним лет назад уговорил его приютить бездомную кошку Басю. С Басей всё тогда сложилось наилучшим образом; сбежав от хозяина, чтобы родить котят, она явилась к нему под дверь спустя полтора месяца со своим выводком. Тот умилился, вынес им сыр, рыбу, мясо – всё что любила Бася, но в дом не пустил. Кошка стала наведываться к своему кормильцу, и оба были довольны: она – свободным проявлением своих инстинктов, а он тем, что не пришлось лишать её звериного естества.

Я рад визиту соседа и спешу приготовить кофе, какое он любит: две с верхом ложки кофе и пол стакана воды. С появлением детей наша семья перебралась в другую – большую квартиру этажом выше и мы с Григорием по-прежнему остались соседями. Ему уже много лет; не хочу считать его годы, чтобы не спугнуть их; но он, как истинный потомственный интеллигент, подтянутый, корректный.

– Вот уж не думал, что стану долгожителем, – говорит мой гость, удобно устраиваясь в кресле, – все мои родственники едва дотягивали до семидесяти.

– Я от многих такое слышал. На продолжительность жизни, должно быть, сказывается израильский климат, обилие фруктов.

– Может быть…, – произносит Григорий и замолкает – я знаю, он возвращается к своим всегдашним мыслям о неопознанных летающих объектах. Затем в который раз слышу рассказ о том, как Николай Рерих путешествуя по Гималаям, обратил внимание на летящее высоко в небе сигарообразное тело. На вопрос, что это, получил от буддийских монахов ответ: «Это летают наши гуры».

Мне нечего ответить и ученый физик продолжает:

– Удивительные физико-технические способности их летательных аппаратов, участие НЛО в истории землян очевидно.

– Когда вам это стало очевидным?

– Ещё в юности, когда читал в кабинете отца пророка Йехезкеля, потом нашел, что и индийский бог Ра, также как и Йехезкель путешествовал по небу в огненной колеснице. По описаниям то был неопознанный летающий объект. Индусы, шумеры также упоминают о небесных телах и существах сошедших с небес на нашу планету.

– И кто же эти существа?

– Можно сказать – инопланетяне, или ангелы, они управляют всем, что происходит на земле.

– Я полагаю, что Бог управляет вселенной.

– Бог не может вникать во всё, что происходит у нас, вот Он и посылает ангелов.

– А мне как-то привычней, да и естественней обращаться к Одному – Единому, чем признать множество посредников.

– Ты-то обращаешься к Богу, но разве Он отвечает тебе? – недоумевает сосед, по-прежнему сохранивший сходство с Дон-Кихотом; худой, длинноногий, с орлиным профилем.

– Не отвечает, но я спрашиваю, а то и спрашивать будет не у кого.

Григорий молчит, он всё так же, как и много лет назад, ждет, что его окликнут, позовут инопланетяне. Вся его квартира в книгах – от пола до потолка. Хозяин этих несметных сокровищ помнит, где и на каком языке можно найти информацию о небесных колесницах в разных цивилизациях, об участии Космоса в некоторых судьбоносных войнах, и даже в появлении талантливых людей, как Аристотель, его ученик Александр Македонский, Микеланджело, Наполеон и прочие. Отец Григория, тоже был физик, переехал в Москву после смерти Сталина. Я, когда учился в университете, завидовал студентам-москвичам и особенно тем, кто приобретал такую же специальность, как и у родителей. Подобная преемственность позволяет глубже вникнуть в суть профессии – ты начинаешь не сначала, а подхватываешь забег, начатый до тебя. Григорий и был тем студентом, которого отец приобщил свой науке ещё в школе. Теперь я чувствую себя виноватым за его неустройство, одиночество – вроде как позавидовал и сглазил. Но кто виноват в одиночестве Дон-Кихота, мечтавшего о совершенной прекрасной даме – о том, чего нет, и не бывает?

Подобно всем причастным стране евреям, независимо от возраста и страны исхода, мы говорим о бывших границах Эрец-Исраэль, о записанном в Торе праве владения землей. По этому вопросу мы все участвуем в политике правительства. Вот и мама моя, благословенна её память, поссорилась со своей лучшей подругой – не сошлись во мнении по отношению к арабам, сила которых в ненависти к нам.

– По здравым размышлениям, с арабами нужно разделиться, – говорит сосед, – ведь через несколько лет их станет ещё больше. Мало того, что проголосуют за нужное им правительство, так их ещё и кормить нужно. Сейчас, составляя двадцать процентов населения, они получают больше половины денег национального страхования.

– Но каким образом разделиться? Два государства для двух народов? Тогда у них должна быть своя экономика, значит и выход в море, которым они тут же воспользуются, привезут оружие из братских стран, и снова будут пытаться «сбросить нас в море».

– Выхода нет, – вздыхает гость, – разве что голосовать за крайне «правых». Они, будучи идеалистами, не пойдут на компромисс, не прогнутся. Интересно, что евреи из России, в отличие от местных израильтян, в большей степени обладают чувством реальности; если уступки территорий не ведут к миру, нужно менять тактику.

– Царю Давиду было проще, он разрешал все сомнения, напрямую обращаясь к Вседержителю: «Выступать или не выступать против врагов Израиля?» И получал ответ.

– Не могу я понять наших «левых», – в раздумье говорит сосед, – те надеются достигнуть мира путём уступок территорий. Тем, кто так думает, вообще не следовало приезжать, ведь они живут на этих местах.

– Вопрос владения землей решен в Торе: «И отдал Авраам всё, что у него, Ицхаку. А сынам наложниц, что у Авраама, дал Авраам подарки и отослал их от Ицхака, сына своего, ещё при жизни своей на восток, в землю Кедем». Кедем – северная часть Аравийского полуострова. От названия полуострова, наверное, и пошло название народа – арабы. Эрев – в переводе с иврита – вечер, то есть смесь дня и ночи. Аров – смесь. Арави – арабский народ пошел, если можно так сказать, от смешения Авраама и египтянки.

– Ну да, – соглашается Григорий и продолжает, – не могу я понять и абсурд выселения из Газы.

– Этого никто не понимает. Я тоже был среди многочисленных защитников Гуш-Катифа. Сидел на дороге, когда подошли два пограничника и связали мне руки пластиковыми наручниками; железные у них кончились. Загребли, судили. Солдаты же свидетельствовали против меня на суде, хотя никаких активных столкновений у нас не было. Представитель обвинения не лютовал: «Перед нами, – говорил он, – немолодой человек, который не нарушил закона, совершённое им преступление подсудно из идеологических соображений, но мы не можем лишать его права на убеждения».

– Именно от убеждения, – подхватывает собеседник, – зависят границы нашего государства.

– Вот если бы наше правительство соблюдало принцип: «ни шага назад», это стало бы очевидно всем. Мы не можем отдавать землю, которая принадлежит не только нашим потомкам, но и тем поколеньям, которые жили здесь, и тем, кто, будучи в галуте, передавали память о ней из рода в род в течение двух тысяч лет. Слишком дорогой ценой оплачено наше возвращение. Двадцать лет прошло с тех пор, как я был на кладбище павших солдат армии обороны Израиля. До сих пор перед глазами картина могил, памятниками на которых служат едва поднимающиеся над землёй каски солдат, словно они пытаются выбраться из своего заточения к живым. Стоял среди ровных рядов одинаковых могильных плит, читал имена, даты рождения – смерти, и каменела душа от неопровержимого факта гибели двадцатилетних мальчиков. Виделась рота, полк тех, кто только начинал жить. И невольно возникало чувство вины за то, что твоя жизнь здесь оплачена их смертью. Отдавая завоеванные территории, мы тем самым расписываемся в признании того, что кровь наших солдат ничего не стоит.

– Наш опыт отношений с так называемыми палестинцами однозначен, – вздыхает сосед, – отданные им территории служат для обстрела наших городов.

– Разговоры о передаче земли ведут к расколу на «левых» и «правых», к уничтожению желания воевать за свою землю. Это уже было, история идёт по кругу. Раскол среди повстанцев армии Бар-Кохбы обеспечил римлянам победу.

Григорий молчит, и я продолжаю:

– Невольно сравниваю своё прошлое состояние отверженного, когда годами не мог устроиться на работу, с сегодняшним положением своей страны. Все против Израиля, сочувствуют «палестинцам», но не сочувствует евреям. Так было и раньше – ни одна страна не приняла их, обреченных Гитлером на уничтожение. Почему Европейский союз держит сторону мусульман? Почему ООН молчала, когда «палестинцы» восемь лет обстреливали наши южные города? Когда же мы, наконец, ответили огнем, нас обвиняют в агрессии. Можно привести целый список невыполненных американских обещаний денежной помощи и гарантий на сохранение за нами территорий в случае наших очередных уступок отвоеванной земли. Мы уступали, но вновь избранный президент Америки отменял гарантию своего предшественника. Предпоследний президент, за уход из поселений Гуш-Катифа и Шомрона обещал сохранение других поселений. Прошло несколько лет, и новый президент отрекся от заверений предшественника. Чем больше мы отдаем, тем больше от нас требуют.

Я всё чаще думаю о связи сегодняшнего дня со временем трехтысячелетней давности; сейчас, как и тогда, при завоевании обещанной нам Богом Земли, мы полагаемся на помощь Небес. Тогда Йеѓошуа разослал местным народам три письма. В первом было написано: «Тот, кто хочет бежать, – пусть убегает». Во втором: «Тот, кто хочет жить по законам Ноаха, – пусть остаётся». В третьем: «Тот, кто хочет воевать, – пусть выходит на войну…». Палестинцы, как и народы, обитавшие здесь более трех тысяч лет назад, предпочитают войну. Тогдашняя победа евреев под водительством Йеѓошуа была чудом. Чудо произошло и в наши дни: небольшая, только что организованная Армия обороны Израиля, победила объединенную армию арабских стран. Как и прежде, «многочисленные были отданы в руки немногих».

– Ну да…, – задумчиво произносит сосед. Он, очевидно, соображает сейчас о роли ангелов-инопланетян в войнах Израиля. – Ну да, – повторил он, медленно поднялся, и направился к выходу. Затем оглянулся, рассеянно произнес своё всегдашнее прощание: «до встречи» и ушел.

Я же продолжал думать о том, что сегодняшняя армия арабов не та, что была в минувших войнах, сейчас нам труднее будет победить. В любом случае наше положение несравненно лучше, чем было в диаспоре – ведь мы вправе отстаивать свою независимость. Как тут не благодарить Небеса: «Благословен Всевышний, что дал нам дожить до времени, когда мы с Твоей помощью можем защищаться». И все страны поймут, наконец: народ, давший миру Закон милосердия и любви к ближнему, имеет право вернуться на свою выстраданную землю.

Мы здесь, и мы снова уповаем на пророчество о времени, когда восторжествует справедливость, и «больше не будут учиться воевать». Мы здесь – с сознанием того, что Машиах не приходит извне, он есть воплощение развития нашей духовной сущности. Я не раз думал: если бы представилась возможность получить аудиенцию Всемогущего, я бы попросил Его, чтобы наши дети жили по предписанному нам Закону, чтобы их миновали беды, чтобы не изменяли чувству, что живёт человек перед лицом Создателя, и только перед Ним должен держать ответ. Я бы попросил, чтобы каждый нашёл и реализовал свой талант. Чтобы моим детям сгодились книги, которые я собирал с юности и привёз в Израиль. Собственно из книг и состоял мой багаж.

А что бы я для себя попросил? Того же, что просил царь Соломон: мудрости. Но хватит ли человеческой мудрости понять причины и следствия в соотношении власти Проведения и воли человека. Не становятся ли праведниками те, у кого нет возможности грешить, то есть, нет выбора. Например, случись кто-нибудь другой на месте царя Соломона, устоял ли бы против искушения завести огромный гарем и табун лошадей – то, против чего предостерегал Судья всей земли.

Часто случается, что праведнику плохо, при этом невольно возвращаешься к мысли: а стал ли бы он праведником, если бы было хорошо, и была бы возможность вести разгульную жизнь. Мы на себе уясняем природу человека. Может, я такой, какой есть, оттого, что жизнь не испытывала меня ни властью, ни чрезмерным благополучием. Устоял ли бы? Вот и царь Давид – попросил испытания и не выдержал его; влечение к женщине оказалось сильнее благочестия. Ну да в моем возрасте, какие могут быть соблазны? Я тут на днях по привычке погнался за автобусом, автобус не догнал, при этом увидел себя со стороны: запыхавшийся в беге старикашка на подгибающихся коленях. Только, пока не увижу себя в зеркале, забываю о своем возрасте и снова, подобно мальчику-подростку, жду нечаянной радости. Удивительно, человек стареет, а ощущение себя остается прежним. И память детства, юности ярче, чем события чуть ли не вчерашнего дня. Что наши страсти? Призрачность бытия или игра воображения? При всех обстоятельствах меня не покидало чувство Свидетеля жизни и я, как в детстве, живу в преддверии какой-то главной встречи. Оглядываясь назад, понимаю: нетерпение, с которым искал любви, не что иное, как поиск самого себя. В который раз возвращаюсь к мысли о том, что жизнь человека – это ожидание. Я давно не мечтаю о необыкновенной женщине, я благодарен жене – она дала мне детей. И конечно, главное сейчас – будущее детей. Это естественно, вот и внимание Святого Писания переключается с Авраама на следующие поколенья – Ицхака, Иакова. И всё-таки я продолжаю ждать некоего высшего просветления, ощущения полноты бытия в этом, а не в другом мире…

---

---

Всего понравилось:0
Всего посещений: 3051

Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer6/DRatner1.php - to PDF file

Комментарии:

---

---

---