Mezhiricky1

Если до сих пор с комментариями, временами пространными, я придерживался канвы великолепного исследования Петера Хоффманна, то, начиная с этой главы, мне придется все чаще отступать от авторской последовательности. Она, продиктованная вполне оправданной симпатией проф. Хоффманна к герою его повествования, все же невольно смещает причинно-следственные связи в эволюции взглядов Штауффенберга по мере развития событий. Зверская кампания на востоке положила конец идеализации фюрера и начала перелом в отношениях между ним и его генералитетом подобно тому, как десятилетием ранее командармы РККА были грубо пробуждены от своего идеализма зверским уничтожением крестьянства.

Утром 22 июня 1941, спустя всего несколько часов после пересечения вермахтом границ СССР, начальник общего управления сухопутных войск генерал-лейтенант Ольбрихт сказал: «На просторах российских степей наша армия не более, нежели дуновение ветра». Однако, на начальном этапе «Барбароссы» совместными усилиями Сталина, обезглавившего свою армию, и Гитлера, успешно обманувшего Сталина, вермахт совместно с люфтваффе превзошел достижения всех прошлых кампаний, что и побудило начальника штаба вермахта генерал-лейтенанта Гальдера уже 3 июля записать в своем военном дневнике: «В целом уже можно сказать, что задача разгрома главных сил русской сухопутной армии перед Западной Двиной и Днепром выполнена… Поэтому не будет преувеличением считать, что кампания против России выиграна в течение 14 дней. Конечно, она еще не закончена. Огромная протяженность территории и упорное сопротивление противника, использующего все средства, будут сковывать наши силы еще в течение многих недель».

Речь шла о неделях. Основания для такого оптимизма были. Красная Армия не уступала вермахту в численности, а по количеству танков во много раз его превосходила. Более того, качественно советские и немецкие танки были так же несравнимы, как немецкие и советские танкисты (о чем ниже). Но, вопреки военным канонам, требовавшим многократного превосходства нападающей стороны над обороняющейся, вермахт демонстрировал сметающее превосходство, наиболее ярко проявленное, пожалуй, именно действиями танковых масс, этой основной ударной силы армии.

Начнем с того, что немцы изначально превосходили Красную Армию в авиации. Речь идет не о моделях самолетов и не об их количестве, и в том и другом показатели были сравнимы или склонялись в пользу Красной Армии. Речь идет об уровне подготовки пилотов и, главное, о подготовленности авиации для взаимодействия с наземными войсками. Здесь, в результате чистки, в Красной Армии царил полный провал. К любой германской дивизии был прикреплен офицер люфтваффе. Он по требованию командира дивизии вызывал бомбардировщики, с большой точностью атаковавшие неудобные для подступа или упорно сопротивляющиеся объекты. Как и в Польше, танки во взаимодействии с авиацией были тем инструментом, которым вермахт перемалывал численно превосходящие силы Красной Армии.

Подготовленность немецких танкистов не идет ни в какое сравнение с уровнем подготовкой танкистов советских. Как выразился ветеран войны, танковый асс Ион Деген, «Сравнивать подготовку немецких танкистов с нашими – это все равно, что сравнивать гвоздь с панихидой. Это в массе. Были исключения. Но сколько их…»

Советские танкисты получали задачу до боя и в бою практически не управлялись – ввиду несовершенства или полного отсутствия радиосвязи между экипажами. Они действовали разобщено, руководствуясь пониманием той картинки, какую видел сквозь свою смотровую щель командир машины. Вот что написал И. Деген о связи и общем руководстве боем:

«Наиболее эффективный способ управления танковым боем, естественно, радиосвязь. Из личного печального опыта знаю, чем закончился бой, когда у меня еще до боя вышла из строя рация. В танках Т-34 в экипаже был стрелок-радист, т. е. предусматривалось наличие рации. Но даже в 1943 году нередко рация была только в танке командира взвода, то есть из трех танков два были без рации. В танках Т-26 и «белухах» (БТ-2, БТ-5, БТ-7) вообще не было рации. В этих случаях связь поддерживалась с помощью флажков, по предварительной договоренности, или по принципу «делай как я». В 1944 году рация была уже в каждом танке, причем, управлял ею не стрелок-радист, ставший лобовым стрелком, а командир танка. Рация Р-9 была форменным дерьмом (в оригинале Деген выразился резче. – П.М.), хотя американские эксперты дали ей высокую оценку. У немцев рация была во всех танках.

У немцев были случаи, когда не только командир батальона, но даже генерал, командир немецкой танковой дивизии, возглавлял танковую атаку. Рассказывали, не знаю, правда ли это, что однажды командир танковой дивизии СС в одних трусах и с рыцарским крестом на шее, с бутылкой коньяка в одной руке и бокалом в другой, сидя на лобовой броне танка, повел дивизию в атаку. У нас? За 8 месяцев моего пребывания в бригаде ни разу не видел в атаке командира батальона (кстати, вполне хорошего человека). Слышал, что командир бригады (не нашей) полковник Драгунский несколько раз участвовал в атаке. Так ли это, не знаю».

Внезапность нападения[1], опыт прежних кампаний, отличная слаженность взаимодействия с авиацией в противовес неуклюжести Красной Армии создали предпосылки к проведению боев на уровне маневров. В бою немецкие танковые колонны управлялись командирами, и каждый бой обогащал танковые экипажи бесценным уроком. Из боя в бой они накапливали опыт, а, потеряв танки, пересаживались на другие или даже на советские трофейные машины. Советские экипажи опыта не накапливали, так как редко выходили живыми из первого боя, а пополнения формировались из неопытных и к тому же не управляемых в бою людей. Это значит, что в каждом бою обстрелянные и опытные экипажи с немецкой стороны встречались с неопытными новичками с советской. То же в авиации, в пехоте. И в этом одна из главных причин успехов вермахта в начальный период войны.

В середине июля 1941 Штауффенберг побывал во 2-й танковой группе Гудериана между Оршей и Смоленском и на командном пункте 24-го танкового корпуса повидался с генерал-лейтенантом Гейром фон Швеппенбургом, чтобы узнать о состоянии снабжения войск. Он посетил также своего бывшего командира, генерал-майора фон Лоэпера, командовавшего 10-й пехотной дивизией. Оба ожидали благополучного исхода кампании, хотя и соглашались в том, что, переместив направление удара с Москвы на Украину, Гитлер превратил молниеносную войну в обычную.

Но кампания обернулась зловеще для вермахта уже в первые недели войны. Книга Хоффманна рисует картину перенапряжения всех сил этой победоносно наступающей армии, картину, быть может, наиболее драматическую во всей военной литературе о Восточной кампании Гитлера.

25 июля начальник штаба 10-й дивизии майор фон Унольд писал фон Штауффенбергу, что дивизия достигла высшей степени истощенности. Находясь в непрерывных боях и испытывая недостаток боеприпасов, люди впадают в уныние. Дивизия сражается батальонами там, где в дело должны быть введены бригады – без должной численности, без резервов, без танков, переходя от боя к бою. Руководство войсками непоследовательно, но ответственность за такое состояние дел лежит на уровне выше армейского корпуса. Самая мощная в мире воздушная сила не может выслать на задание несколько пикирующих бомбардировщиков. Корпусу приказано глубокое наступление на восток, но он уже неделю вынужден обороняться, и противник делается все настойчивее. Фон Унольд заканчивает призывом к Штауффенбергу: «Помогите, пока не поздно!» К письму начальника штаба фон Лоэпер добавил постскриптум: «Дорогой Штауфф, они [руководство вермахта] явно на пути к тому, чтобы затравить насмерть все наши танковые корпуса – наши, как бы то ни было, – подобно тому, как Мюрат дал затравить свою великолепную кавалерию в 1812 году, в то время как русские оперируют на коротких линиях снабжения, перегруппируются и идут в бой освеженными. Ребенок просто должен сломать свою игрушку!»

В качестве примечания Хоффманн дает лишь источник, но расшифровать последнюю загадочную фразу не стоит труда: игрушка – танковые силы рейха, ребенок – фюрер, но, как бы то ни было, корпуса все же наши, армейские!

Генералы не опоздали понять, что, переместив направление главного удара с Москвы на Украину, Гитлер превратил молниеносную войну в обычную.

Хотя нижеследующее отвлечение от сюжета может показаться неоправданным, оно имеет прямое отношение к Штауффенбергу.

Причину войны между Германией и СССР не следует искать чересчур глубоко. Это было единоборство двух демонов. Я думаю, Гитлер ожидал бóльшего от первого неожиданного удара вермахта. Видимо, он уповал на шок и слом государственной машины под действием паники при известии о сокрушительных поражениях Красной Армии. Он мог полагать, что какие-то силы из рядов армии, так страшно пострадавшей от рук Сталина, под влиянием разгрома предпримут попытку захвата власти, что приведет к окончательной деморализации армии и коллапсу управления. Этими надеждами он, вероятно, ни с кем не делился: военных нельзя нацеливать на облегченные варианты кампании. Тем не менее, сам фюрер первые две недели войны, до выступления Сталина, ждал именно такого варианта[2]. Видимо, выступление Сталина 3 июля стало сигналом, что вождь удерживает власть и не собирается ее упускать. В те же дни и сопротивление Красной Армии приобрело более систематический характер. Продвижение вермахта, затормозилось и в Белоруссии, и на Украине – вопреки прогнозам Гальдера. А коли так, то пора перестраиваться с плана войны, подобной прежним кампаниям, на войну длительную и серьезную. Так и произошел поворот с Москвы на Киев.

Рано! Да, режим оказался прочнее того, на что рассчитывал фюрер. Не намного, впрочем. Это уже потом война в ее жестокости сплотила режим – потом, не сразу. На том, начальном, этапе все еще было шатко. Но жестокость, предписанная фюрером, как метод ведения войны на востоке, способствовала не только страху, но и ярости народной. Фюреру следовало бы понять, в какую авантюру он втянул германский народ и какой остается теперь единственный шанс уберечь его от нового поражения в новой мировой войне. Понять, что победа над СССР не может быть достигнута иначе, как развалом режима, и единственный шанс – удар по столице. Не клещи, не окружения, не перемалывание бесчисленных армий, а рассекающий удар. В сердце режима, в Москву. То, что в битве при Иссе сделал Александр. То, что делал Наполеон, захватывая столицы. Тут бы и вспомнить о работе молодого офицера Генштаба графа фон Штауффенберга.

Но фюрер не читал работ своих офицеров. И об Александре имел представление самое общее. Он не был образован. Между тем, военное образование – это и было то, что отличало офицеров вермахта от командиров Красной Армии. Обучение – это и было то, что отличало солдат вермахта от красноармейцев. И фюрера от его генералов отличало то же – отсутствие образования и полное непонимание стратегии и методов ведения войны.

Здесь, пожалуй, пора сказать несколько слов о характере сопротивления Красной Армии. Оно было разным на разных участках фронта и даже на одном и том же участке в разное время. Как римские легионы две с лишним тысячи лет назад поддавались панике и бежали перед противником, но на следующий день являли образец доблести, так и подразделения Красной Армии в первый период войны не были стабильны в ратном деле. Стойкость их во многом зависела от боевых обстоятельств и особенно от личности командира. В перестройку стало модно разоблачать подвиги. С насмешкой заговорили о панфиловцах, о Фильченкове и Матросове: и то было не так, и это, и не было никаких 28 панфиловцев, один и вовсе бежал и стал потом у немцев полицаем… Цинизм эпохи развала. Дескать, все высосано из пальца!

Но корреспондент не может быть свидетелем героического боя, он не переживет его, и рассказать о подвиге тех, кто стоял насмерть, все равно будет некому. Да, пропаганда могла быть лжива в деталях – но была правдива по существу. Разве польская конница в 1939 не бросалась в отчаянии на танки? Будь Польша побольше, вермахт мог увязнуть уже там. Что, не бросались наши солдаты с гранатами под танки? Телом не закрывали амбразуры? Не шли на таран, не врезали пылающие самолеты в колонны противника? Что там панфиловцы, что Фильченков и Матросов, когда тысячи и тысячи безвестно пожертвовали собой в решимости остановить, задержать, хотя бы и лечь костьми!.. Гибель не всегда ужас, иногда она ликование – если уносишь с собой ненавистного врага. Сотни безвестных героев пали у своих опорных пунктов – на перекрестках путей, на лесных дорогах, у одиночных орудий, в поставленных в засаду танках. Свидетелей не было, их подвиги остались неизвестны. Да что одиночки! Роты и батальоны потеряны в истории, героические подразделения, повлиявшие на ход войны, как было с 2 Отдельным батальоном морской пехоты под Новороссийском в 1942. Тридцать пять лет колотились герои о советскую историографию. Им отвечали, что никто не забыт, ничто не забыто, но для них места нет. 2 ОБМП повезло, хотя бы и через 35 лет. А как быть с десятками курсантских бригад, полегших до последнего человека в заслонах, куда их бросали, когда нечем уже было прикрыть целое направление? Эти будущие офицеры, советские юнкера, цвет молодежи, стояли до последнего человека и совершили такие подвиги, что ни у одного корреспондента не хватило бы ни знаний военного дела, ни даже фантазии, чтобы описать их. Они погибли глухо. Некому рассказать об этом, никто не остался в живых.

Надо учитывать и то, что коса нашла на камень, идеология натолкнулась на идеологию. Фанатикам нацизма противостояли фанатики коммунизма. Молодежь готова была идти на смерть за идеалы коммунизма, столь же туманные, как идеалы нацизма. Пожилые помнили первую мировую войну и Германии не благоволили. Позор Брестского мира жег русских так же, как позор Версальского мира немцев, и пожилые интеллигенты шли в ополчение вовсе не с мыслью о Сталине, но с мыслью о России. Даже песня для Великой Отечественной была заготовлена еще во время Первой мировой войны и зазвучала почти сразу, 26 июня. Эта песня неслыханной силы немалый внесла вклад в то, чтобы поставить страну на дыбы: «Вставай, страна огромная,/ Вставай на смертный бой/ С германской силой темною,/ С тевтонскою ордой»[3]. Два только слова и заменить пришлось. Под эту песню люди уходили из дома, с ней шли на фронт и безропотно гибли.

Но героическое сопротивление держалось мыслью, что позади Москва, Кремль, советская власть. Оно стало бы неорганизованным и постепенно затухло, если бы достиг цели удар в сердце страны, в Москву.

После русского контрнаступления под Смоленском оптимизм Гальдера увял. 11 августа он признал, что ресурсы вермахта исчерпаны и «…общая обстановка все очевиднее и яснее показывает, что колосс-Россия, который сознательно готовился к войне, несмотря на все затруднения, свойственные странам с тоталитарным режимом, был нами недооценен».

Гальдер отмечает, что перед началом кампании разведка оценивала силы русских в 200 дивизий. Теперь разведка предполагает наличие у русских 360 дивизий, и вместо дюжины разгромленных русские выставляют другую дюжину. Германские войска растянуты по громадному фронту без эшелонирования, их коммуникации удлинены, тогда как русские близки к базам снабжения.

Гальдер знал также, что зимнее оборудование и одежда есть лишь для 58 оккупационных дивизий, но не для 150 дивизий, которые, как это уже очевидно, будут находиться в России в декабре. А в то же самое время, 16 августа, фельдмаршал Кейтель сообщил ведомствам, ответственным за вооружение и пополнение войск, что фюрер – явно в опьянении успешным наступлением вермахта – запланировал расформировать 50 дивизий, имея в виду распустить по домам триста тысяч ветеранов двух войн.

Во время июльской поездки на фронт в штаб-квартире армий группы «Центр» в Борисове Клаус познакомился со старшим офицером штаба подполковником Хеннингом фон Тресковом и офицером для специальных поручений лейтенантом Фабианом фон Шлабрендорфом. Оба офицера остались под сильным впечатлением от знакомства и заключили, что Штауффенберг в Гитлере видит угрозу для будущего Германии.

В конце августа Штауффенберг совершил поездку в группу армий «Север» и представил Гальдеру отчет о посещении 41-го корпуса генерал-лейтенанта Рейнгардта и 56-го корпуса генерал-лейтенанта фон Манштейна. Оба корпуса хорошо снабжались, 41-й нуждался лишь в пополнении людьми. Ввиду предстоящего нового задания – окружения Ленинграда – корпусу следовало дать 3-4-дневный отдых. Генерал Гепнер, командующий танковой группой, и фельдмаршал фон Лееб придерживались того же мнения.

20 сентября Штауффенберг снова представил Гальдеру свою оценку обстановки, посетив 2-ю танковую группу, обескровленную в победоносной битве за Киев. Группе предстояло наступать на Москву в рамках операции «Тайфун», но в ней Танковой группе Гепнера было приказано присоединиться к наступлению на Москву.

Оно началось блестяще. Очередной успех. Но вскоре 4-му танковому корпусу пришлось иметь дело с советскими Т-34. Немцы уже встречались с этой машиной, и тогда били ее сзади и сбоку. Но война затянулась, русские кое-чему научились, и теперь сами стали бить сзади и сбоку. С этим танком нелегко было сразиться. Лишь 100-мм орудия пробивали его лобовую броню. Корпус понес потери. Полки были уменьшены до двухбатальонного состава. Между тем, не было плана увеличения выпуска военной продукции: не предполагалось продолжения русской кампании в 1942 году! Производство вооружения было на 50-60 процентов ниже уровня восполнения потерь. При возобновлении военного производства продукция не могла поступить в войска ранее конца 1942 года.

В октябре измена Фортуны стала ясна даже непосвященным в детали. В начале октября Бертольд писал жене, что на Востоке дела движутся весьма успешно, но вскоре, после телефонного разговора с Клаусом, сообщал, что наступление стало невозможно: дороги стали бездонными трясинами. Это очень некстати, ибо у русских не осталось резервов, в хорошую погоду можно было бы наступать быстрыми темпами. Генштаб возлагал надежды на морозы, которые сделают дороги проходимыми, но, как написал Бертольд Майке, морозы ударили такие, что транспорт застывал в колеях и ломался при попытке двинуться с места. Настроение в высшем морском командовании, где служил Бертольд, было скверным. Америка наращивала участие в военных действиях на море, это уменьшало шансы победить Англию. Никто не рвался воевать с заокеанским гигантом, чье вмешательство решило судьбу Первой мировой войны. Вступление в войну Японии против Соединенных Штатов скорее всего вовлечет и Германию, а когда весь мир воюет, результат непредсказуем, и работы для юристов нет…

Еще в начале сентября Мольтке встретился с кузеном Клауса, бароном Гансом Кристофом фон Штауффенбергом, служившем в абвере под началом адмирала Канариса. Мольтке тайно формировал теневой кабинет, который мог бы выйти на политическую арену сразу после того, как Германия проиграет войну, в чем сомнений у него не было. Он спросил барона: «Разве у тебя нет кузена в штаб-квартире фюрера? Неужели ничего нельзя сделать?» Барон изложил разговор Бертольду и вскоре передал Мольтке ответ: «Я говорил с Клаусом. Он сказал, что сперва надо выиграть войну. Во время войны никто не может делать такие вещи, тем паче, во время войны против большевиков. Но потом, когда мы вернемся домой, мы уберем эту коричневую чуму».

Клаус еще полагал, что вермахт, шагая от победы к победе, сумеет в нужный момент перехватить власть. Он не знал, что происходило после завершения польской кампании…

…27 октября 1939 года Гитлер установил дату начала наступления на Западном фронте – 12 ноября. В Генштабе это вызвало замешательство: подготовить наступление в такой срок было невозможно. Снова надежды были возложены на военный переворот. Государственный секретарь Вайцзекер, предупреждая самоубийственное наступление, вступил через посредство второстепенных дипломатов в контакт с англичанами. Гальдер снова стал надеждой заговора. Войска сосредотачивались на западе, и для переворота предполагалось использовать армию резерва. Ее командующий, Фридрих Фромм, не участвовал в заговоре, но обещал выполнить любой приказ Браухича…

Интересно отметить ханжество поплатившихся впоследствии жизнью немецких генералов – того же Фромма, Вагнера, фон Клюге и других. Они знали об умысле против фюрера ровно столько, сколько нужно, чтобы прервать собеседника и заявить, что ничего не слышали и ничего не желают знать, но, как солдаты, выполнят любой приказ своего командующего. При этом именно они надежнее всех хранили тайну, ибо пуще заговорщиков опасались выдать свое знание и быть обвиненными в недонесении. (Несколько странное отношение к понятию о чести, но и того не было в Красной Армии по причине невероятной пестроты ее социального состава. Что косвенно свидетельствует об отсутствии какого бы то ни было заговора против Сталина).

5 ноября Браухич докладывал Гитлеру. По замыслу заговорщиков, он должен был требовать отмены наступления. Основания были серьезные. Кампания в Польше была решена элитными родами войск – авиацией и танками. У Польши их не было, но у союзников они были. Основная масса армии – пехота, артиллерия – показала себя ниже уровня задач. Воинская повинность в Германии была введена в 1935, пройти обучение за четыре года успело не так уж много новобранцев... Если Гитлер откажет, Браухич возглавит переворот.

Он был неподходящей для этого фигурой. Исчерпав доводы, он в качестве последнего заявил, что войска морально не готовы наступать. Фюрер впал в истерику. "Что? – заорал он. – Войска вам не подчиняются? Какие приняты меры? Сколько людей отдано под суд? Сколько вынесено смертных приговоров?" Потрясенный Браухич вернулся в Генштаб и несколько часов не в состоянии был даже рассказать, что произошло при аудиенции. План провалился самым жалким образом.

Сказалась демоническая воля фюрера. Одной его истерики хватило, чтобы парализовать заговор. А Штауффенберг верил в силу характеров своих непосредственных начальников и не верил в их трепет перед фюрером.

Гитлер, впрочем, отменил приказ, но по иной причине. Кампания на Западе состоялась по иному, теперь уже известному всем плану…

19 ноября 1941 Гитлер сказал Гальдеру, что на победу не может рассчитывать ни одна из противоборствующих сторон, и поднял вопрос о заключении мира. Он вполне очевидно признал поражение.

19 декабря, в разгар отступления под Москвой, он принял командование армией, устранив тяжело больного фон Браухича.

В речи 23 декабря он потребовал от армии безусловного подчинения до окончательного спасения Рейха. На деле он вел армию к катастрофе и имел все основания опасаться, что армейские командиры откажутся подчиняться. Его персональное обращение к германскому народу с просьбой собирать теплую одежду для солдат, воюющих на Восточном фронте, еще больше усиливало впечатление, что руководство не контролирует обстановку.

Почему на этом этапе, при катастрофическом повороте под Москвой, когда стало ясно, что шок поражений не сработал и уже нет надежды на падение советского режима, генералы не устранили Гитлера и не начали переговоры с СССР с антигитлеровских позиций? Полагаю, здесь надо провести параллель с трагедией другого коллективного персонажа, остающегося за рамками повествования, – с репрессированными командармами РККА.

Командармы РККА в 1935-1937 годах стояли перед дилеммой еще более острой. На кон были поставлены их жизни. Шло повальное избиение старых большевиков и уже начинались аресты военных. Почему они не скрутили Сталина, когда были схвачены их товарищи, в честности которых и в верности советской власти они не сомневались? В своей книге «Читая маршала Жукова» я анализировал этот вопрос и назвал три основные причины непротивления РККА: популярность Сталина, который уже успел обеспечить себе полновесную поддержку масс, и боязнь военных, что его смещение приведет к уличным беспорядкам и жертвам; наличие у Сталина мощного аппарата подавления, как силового, так и политического; толчея на служебной лестнице, вызвавшая расслоение военных и неуверенность в том, чью сторону примут младшие командиры при попытке переворота.

Рейхсвер-вермахт не решился на переворот по тем же причинам, что и пролетарская РККА: популярность фюрера и всенародная любовь к нему, особенно после победоносных кампаний и присоединения новых территорий; наличие в руках у фюрера аппарата полиции и СС; толчея на служебной лестнице и неуверенность старших офицеров в лояльности младших.

Германское офицерство не было столь однородно, как видится со стороны. Офицеры мелкобуржуазного происхождения не чувствовали себя на равных с выходцами из офицерских и генеральских семей, паки аристократических, а тем паче прусских. Расслоение шло и по степени образованности, и по отношению к службе. Клаус с самого начала службы сетовал по поводу слабой подготовки офицеров и их вялости в приобретении новых знаний. Не случайно в центре заговора против Гитлера оказалась аристократия, притом, та ее часть, которая так была образована в правовом отношении, что с самого начала ужаснулась злодеяниям нацизма и не закрывала глаз на них, предвидя неизбежное военное поражение Германии и неизбежную расплату за содеянное.

Но Клаус и после поворота под Москвой не считал войну проигранной и в поздравлении к Рождеству старым товарищам по 6-й дивизии ободрял их: вступление Японии в войну с Соединенными Штатами компенсирует состояние войны между Штатами и Германией. Петер Хоффманн отмечает: есть свидетельства того, что Штауффенберг в то время еще верил в победу над Россией. Он, впрочем, больше рассчитывал на распад СССР, над чем и работал, энергично защищая создание формирований из военнопленных и национальных меньшинств, желавших выхода из СССР. Само по себе положение на фронтах не внушало оптимизма.

Майор Генерального штаба Ульрих Бюркер служил со Штауффенбергом в 6-й танковой дивизии и в отделе обучения Генштаба. В русской кампании он был начальником штаба 10-й танковой дивизии, входившей в состав танковой группы Гепнера. Он рапортовал о состоянии дивизии командованию 40-го танкового корпуса 9, 15 и 30 ноября. С середины октября его донесения не вызывали никакой реакции, и копии рапортов Бюркер посылал Штауффенбергу. 2 и 4 декабря Бюркер, по указанию командира дивизии, рапортовал и корпусному начальству, и Штауффенбергу. Люди в боях беспрерывно с 2 октября, а круглосуточно с 19 ноября, они впали в апатию. Когда артиллерия обрабатывает противника, они продвигаются на несколько метров и валятся от усталости. Обидно остановиться так близко от цели, Москвы, но дивизия не в состоянии наступать. В 86-м полку осталось 7 офицеров, 44 унтер-офицера, 186 солдат, 3 легких орудия, 18 пулеметов, 2 миномета. 7-й танковый полк 2 октября вошел в бой со 180 танками. Сейчас его ведет капитан, а ударная сила полка состоит из 7 танков Марк-II, 14 Марк-III и 7 Марк-IV. Подразделения дивизии рассеяны в качестве подкреплений, и штаб руководит перемещением войск в удаленном от него районе. Вывод? Следует расформировать дивизию и закаленные в боях, но оставшиеся без танков экипажи, опытные, но лишенные пушек расчеты орудий, технический персонал и командиров использовать для формирования новой дивизии.

Гитлер воспротивился этому, не желая из политических и пропагандистских соображений признать разгром формирований вермахта.

Майор Генштаба Штадке, с августа 1941 года начальник штаба 20-й танковой дивизии, в письме Штауффенбергу из Рузы 5 января описывает примерно то же, но в выражениях более жестких, с прямым упреком в адрес отдела, в котором служил Штауффенберг, как, впрочем, и в адрес всего руководства в целом. Материальное снабжение для кампании в России было подсчитано кое-как; оценка соотношения сил была ошибочной; провалилось даже снабжение войск зимней одеждой за счет населения.

Новое донесение Бюркера содержит горькое перечисление просчетов, связанных с предупреждениями о морозах. «Тогда, 28 октября, я послал первое предупреждающее письмо вам, а также Штауффенбергу, Трескову и Бернуту. Затем я посылал детальные донесения о состоянии войск командованию корпуса 9, 15 и 30 ноября, копии которых отправлял Штауффенбергу. Все рапорта отмечали, что быстрое падение боеспособности войск требует ограничения их задач». И снова: «Я постоянно информировал Штауффенберга». Предупреждения Бюркера оправдались, как и подозрения в том, что его письменные рапорта станут чтением для мусорных корзин. Офицерам Генштаба следовало бы посещать войска, как это практиковалось на протяжении лета, в пору побед. Но теперь от этой практики отказались, и Генштаб имел весьма слабое представление об истинном состоянии войск. При встрече в Вуппертале в апреле 1942 года фон Лоэпер поведал Штауффенбергу, что в декабре, когда его дивизия находилась у пригородов Москвы с десятой частью исправных грузовиков, Гальдер велел двигаться дальше на восток, в Горький, до которого оставалось 600 километров.

Штауффенберг, получая эти отчаянные рапорта, не мог помочь коллегам в действующей армии. Неуклюжесть управления раздражала его. Кстати, в то самое время, между 15 октября и 4 ноября 1941 года, когда армия так нуждалась в транспортировке военных материалов, двадцать выделенных для этой цели эшелонов были использованы для депортации из Праги, Лодзи и германских городов евреев и доставки их в лагеря смерти. Нет прямых свидетельств, что Клаус знал об этом. Он тогда еще не считал Гитлера виновником происходящего и, с благородством истинного аристократа не отделяя себя от преступного замысла – завоевания чужих земель, во что вовлечен был теперь по долгу службы, – писал о том, что мощь СССР «…была недооценена всеми нами». Он еще считал, что все должно быть брошено на карту для захвата вражеской столицы и в этой ситуации демоническая воля Гитлера более подходящий инструмент, чем его, Штауффенберга, профессиональное суждение о реальных возможностях армии. Его предок, Гнейзенау, ведь пренебрег же здравым смыслом, когда противостоял всей наполеоновской армии. Но, замечает Хоффманн, Гнейзенау несомненно не согласился бы с потомком, что Россию можно сокрушить на ее земле.

В письме к теще от 11 января 1942 года Клаус отмечает, что смещение фон Браухича не столь уж драматическое событие. Фюрер принял всю полноту ответственности за ведение военных действий, «…что естественно для столь незаурядной и волевой личности». Генштаб функционирует лучше, чем когда-либо. Благодаря Гитлеру, как главнокомандующему, стало возможным распорядиться всеми ресурсами в интересах их концентрации для решающего сражения. Даже в апреле 1942 года Штауффенберг еще полагал, что обстановка на востоке может быть исправлена, по крайней мере, стабилизирована. Надо лишь поменять окружение фюрера, тех, кто подает ему советы. Дольше, чем его коллеги в Генштабе, Клаус отказывался признать, что победа над СССР упущена, хотя и не верил уже в общую победу в войне.

Вскоре после отправки этого письма те же тезисы Клаус отстаивал в ожесточенной дискуссии со своим братом Александром, кузеном графом Клеменсом фон Штауффенбергом, капитаном Генштаба Вильгельмом Берклином и Петером Зауэрбрухом. В запале спора он даже заявил, что персональное руководство Гитлера – дар для армии. Он явно находился под влиянием Гальдера, который некоторое время после отставки фон Браухича считал прямое командование Гитлера предпочтительным. Клаус не раз брал на себя роль адвоката дьявола, но в данном случае, отмечает Хоффманн, похоже, что он имел в виду именно то, что говорил.

Он, впрочем, не был одинок. Те же взгляды разделял и его кузен Цезарь фон Хофакер.

В начале февраля майор Бюркер прибыл в штаб-квартиру Генштаба, чтобы лично вручить в оперативный отдел рапорт о состоянии дел в дивизии. Клаус отреагировал обстоятельным письмом и заверил, что доводы Бюркера и командира дивизии бригадира Вольфганга Фишера всецело разделяются в Генштабе. По возвращении на фронт Бюркер в письме от 25 февраля сообщил Штауффенбергу, что нелепость достигла апогея. Дивизии придан пехотный батальон с кухней на конной тяге и орудиями на санях! Это подразделение сковывает танковую дивизию, ударную силу армии, одно из наиболее подвижных соединений вермахта, тогда как ее собственные силы и кадры рассеяны по другим соединениям.

В апреле дивизия была снята с фронта и отправлена во Францию на переформирование. Здесь чувствуется вмешательство Штауффенберга. В декабре 1942 дивизию переправили в Тунис – ту дивизию, в составе которой впоследствии воевал Клаус.

Случай с 10-й танковой симптоматичен. В конце марта 1942 лишь 8 из 162 немецких дивизий Восточного фронта были готовы наступать. Еще 3 могли быть введены в дело после отдыха. В 16 танковых дивизиях осталось в общей сложности 140 исправных танков – менее комплекта одной дивизии. К концу апреля потери вермахта составили треть от всей численности войск на 22 июня 1941 года – 1 167 835 солдат и офицеров. Удача вермахта в том, что еще больше была измотана Красная Армия. В предназначенных для наступления ее частях было по 2-3 выстрела на орудие.

Тема изменения структуры управления постоянно всплывала в доверительных беседах между офицерами Генштаба. Никого уже не восторгало вмешательство фюрера в проведение военных операций. Но в случае Штауффенберга это был не просто выброс раздражения. Клаус презирал бездейственный критицизм. Эрвин Кольсман, сменивший его в 6-й дивизии, выразил это так: «Штауффенберг рассматривал Гитлера как врага, достойного его клинка». Просто, в апреле 1942 года он еще не созрел для действия. Впрочем, в начале 1942 года Юлиус Шпеер, работавший в секции снабжения генерал-квартирмейстера и поэтому часто имевший дело со Штауффенбергом, выразил удивление по поводу большого фото Гитлера, висевшего за спиной Клауса. Штауффенберг сказал: фото висит здесь, чтобы все видели, что это безумец. Потом они обсуждали, как можно обуздать безрассудство Гитлера, и Штауффенберг сказал: «Есть лишь одно решение – убить его».

ГРАФ КЛАУС ФОН ШТАУФФЕНБЕРГ ПРОТИВ АДОЛЬФА ГИТЛЕРА

Хоффманн датирует решительный поворот Штауффенберга маем 1942, когда лейтенант Ганс Херворт фон Биттенфельд, бывший член германской миссии в Москве, с марта 1942 работавший под началом бывшего посла в СССР, графа Фридриха Вернера фон Шулленбурга в отделе СССР в министерстве иностранных дел, рассказал Клаусу о массовом уничтожении евреев. Затем оба офицера получили свидетельство неназванного коллеги-офицера, очевидца массового расстрела евреев в одном из украинских городов. Штауффенберг сказал, что Гитлера необходимо устранить.

На протяжении всей книги Петер Хоффманн создает у читателя убеждение – это, впрочем, и его убеждение, он желает этому верить, – что Клаус фон Штауффенберг встал против Гитлера, узнав об истреблении евреев и зверском обращении с советскими военнопленными. Хоффманн весь материал книги располагает в такой последовательности. Но именно в случае со Штауффенбергом этот довод не очевиден. Слишком было много людей, близких Клаусу и осведомленных о расистской политике Гитлера. Да и весь текст книги, независимо от воли автора убеждает, что о политике Гитлера вообще и о ликвидации евреев в частности Клаус был осведомлен и до мая 1942. Если он не слышал этого, то лишь потому, что не желал слышать. Решимость устранить Гитлера возникла у него с мыслью: фюрер мешает вермахту победить, дело не в некомпетентности советников фюрера, он не слушает советов, дело в самом фюрере. В войне, затеянной им и по его воле приобретшей преступный характер войны на уничтожение, Гитлер препятствует достижению не только полной победы, но победы хотя бы на Восточном фронте. Победы, устранявшей угрозу большевизма, а за это позволявшей снискать расположение демократий и обеспечить достойный мир и возвращение Германии в семью европейских народов после неизбежного поражения в войне против англо-американского блока. Гитлер стал препятствием на пути к любому миру. Преступления против человечности поставили нацизм и его вождя вне закона. Их устранение – прелюдия к любым переговорам.

Мне кажется, не судьба именно евреев, гонимого народа, привела Штауффенберга в ряды германского Сопротивления. (Довод гонимости существеннее сыграл свою роль в мотивации фон Трескова). Конечно, ныне, когда отрицается Холокост и, судя по всему, новый шторм сгущается на горизонте истории, смело и благородно со стороны Хоффманна акцентировать этот мотив. Но я убежден, что, если бы расстреливали и морили в душегубках казахских или литовских женщин, детей и стариков, реакция графа фон Штауффенберга была бы той же.

Нет сомнений, что гуманистические мотивы сыграли роль в решении фон Штауффенберга убить Гитлера. Но слишком долго он отшатывался от лицезрения действительности, с которой столкнулся еще во время Польской кампании. Есть основания полагать, что за пределами исследования остался некий эпизод будней Генштаба, возможно, неведомый истории разговор Штауффенберга в апреле-мае 1942 года с высоким чином Генштаба, постоянным участником совещаний, и Клаус понял, что оперативным планированием военных действий руководят не военные профессионалы, а маньяк, сделавший ставку на силу своей воли, возомнивший себя полководцем и не допускающий военных к принятию важнейших решений. Фотография фюрера над столом Клауса – это кошмар военного профессионала: маньяк во главе армии! Клаус видел цель грандиозную – Великую Германию. И вдруг понял, что это – мираж. А уже тогда заметил, что и путь к цели преступен.

Быть может, это не так. Но, если так, то приходится констатировать, что достойнейший наш герой придерживался сомнительной максимы – цель оправдывает средства. Впрочем, все двойственно. Если бы Штауффенберг не руководствовался этой максимой, он не пошел бы на свой отчаянный поступок. При всей независимости его мышления, братья (а в его окружении не одни они) обладали таким моральным авторитетом, что Клаусу следовало бы прислушаться к ним – к тому, что открылось ему как бы вдруг в мае 1942.

Он оставался глух, пока в нем теплилась надежда на победу хотя бы на одном фронте.

В сущности, военное положение именно в мае стало улучшаться. Разгром советских армий на Керченском полуострове и катастрофический исход советского наступления под Харьковом говорили о том, что вермахт оправился, инициатива перешла в его руки. На Тихом океане наступали японцы. Стратегическая карта выглядела благоприятно. Но прозрение Штауффенберга уже не допускало возврата к миражам тем паче, что в 1941 показали свою иллюзорность успехи гораздо большего масштаба.

Имелся и личный элемент в возросшем неприятии Клаусом нацисткой действительности, возможно, злоключения Мелитты Шиллер-Штауффенберг, ее неарийской семьи, и опасения за ее судьбу в свете того, что стало ему известно о судьбе советских евреев. Не отложил ли фюрер расправу с нечистокровными гражданами до победы? Судьба семьи брата не была Клаусу безразлична. Но главный мотив, сделавший его ключевой фигурой заговора, видится в том, что, несмотря на оживление на Восточном фронте, он перестал верить в победу.

Авторитет фон Штауффенберга, блестящего офицера Генштаба, продолжал возрастать. Все желали знакомства с ним. Его привычка прерывать вечернюю работу в Генштабе чтением стихов Георге была необычна своей интеллектуальностью. Солдафонов это отталкивало. Они считали, что он ведет двойную жизнь. Большинство старших офицеров и генералов, включая самого начальника Генштаба, желали знать его мнение и прислушивались к нему.

Его обязанности включали лекции по структуре командования в успевающих классах военной академии в Моабите. С первых месяцев 1941 он в вводной лекции стал размышлять о том, что структура германского военного командования превосходит абсурдностью все, что мог бы придумать самый квалифицированный офицер Генштаба, если бы ему специально поручили разработать самую нелепую структуру. В 1944 его ремарки стали еще горше. Он говорил, что пытается объяснить то, чего сам понять не в состоянии, покрывал классную доску названиями штабов и создававшими путаницу линиями их соподчинения, отступал на шаг, оценивая результат своей работы, и спрашивал, полагают ли его слушатели, что можно выиграть войну с такой структурой командования.

Что до Гитлера, то мнение о нем у Штауффенберга уже не менялось. Он, профессионал, никогда не числил Гитлера таковым, хотя и признавал за фюрером нюх на военные материи и умение побуждать военных мыслить творчески. Однажды он сказал о Гитлере: «Отец этого человека не мелкий буржуа. Его отец Война». При этом он знал, что Гитлер дилетант, многие его решения губительны.

Можно сомневаться по поводу мотивов поворота Штауффенберга против фюрера, но надо верить датировке Хоффманна уже по письму, написанное Клаусом Паулюсу после посещения 6-й армии в мае 1942. Он благодарит Паулюса за гостеприимство и пишет, что освежающе было посетить фронт, где важнейшие решения принимаются без колебаний, где жизнью жертвуют безропотно, в то время, как многие озабочены вопросами престижа и им не хватает смелости отстоят взгляды и убеждения, от которых зависят тысячи жизней. Явна горечь за поведение фронтовых командиров, которые заявляют, что прибыли в Генштаб, чтобы сказать Гитлеру всю правду, но никогда не решились на это. Здесь, возможно, проскальзывает желание Клауса найти лидера или хотя бы сторонника в деле будущего переустройства Германии, даром что на эту роль Паулюс не был способен.

В отделе формирований Клаус работал над улучшением организации ремонта вооружения в полевых условиях. Лишь через три года после подачи его рапорта по результатам Польской кампании генерал-квартирмейстер и отдел формирований потребовали создать управление по координации ремонта вооружения и снабжения запчастями. Но главное командование вооруженными силами неизменно создавало у себя отделы, параллельные генштабовским, и это обращало структуру управления в глумление над здравым смыслом.

С весны 1942 Штауффенберг пришел к убеждению, что советский режим может быть низвергнут только путем привлечения на сторону Германии населения всех национальностей, включая русских. Он приложил много усилий для создания национальных формирований. Одно из них, азербайджанский легион, возглавил его дядя, граф Юкскюль. Но в феврале 1942 Гитлер запретил новые формирования. В конце 1942 идею Штауффенберга подхватили военные высокого ранга, призывая изменить национальную политику на оккупированной территории и привлечь население религиозной свободой, земельной реформой и созданием локальных правительств. Клаус остался в стороне. У него уже не оставалось иллюзий по поводу того, что может быть сделано и какой политики станет придерживаться Гитлер.

8 октября, после остановки наступления на Кавказе и в разгар Сталинградской битвы, Штауффенберг подписал проект приказа, с очевидной иронией озаглавленного «Основной приказ № 1 (Поднять боевую мощь)». Начало названия было идентично директиве фюрера: никто не должен знать ничего секретного, разве что это необходимо, но и в этом случае ему следует открыть не более положенного и не ранее, чем ему необходимо об этом узнать. Штауффенберг предложил уменьшить личный состав главнокомандования и командования группами войск, армий и корпусов, личный состав снабженческих и ремонтных частей и даже орудийных расчетов, как это давно уже сделали русские, и запретить назначения с фронта в тылы: «Назначения с фронта в тыл запрещаются и будут заменены назначениями из тыла на фронт». Но помимо этих иронических выпадов ничего серьезного он пока не предпринимает. Для этого должен был прогреметь гром Сталинграда.

В поездке Генштаба в районе Винницы. Справа налево: Штауффенберг, подполковник Генерального штаба фон Зитцвитц и полковник Генерального штаба Генлейн (спиной к камере). Лето 1942 года.

Впрочем, Клаус уже в августе понял фатальность разделения сил для достижения двух целей, тогда как их с трудом хватало на одну – на захват нефтяных промыслов Баку или на ставший крепостью Сталинград. То же произошло при реализации «Барбароссы» – разделение сил на Киев и Москву. Провал второй летней кампании означал несомненное поражение в войне: СССР получал время на разворачивание военной индустрии и создание новых дивизий. Высказывания Клауса делаются все резче, иерархия лиц, которых он пытается обратить против фюрера, все более высокой. До этого его реплики в адрес фюрера и режима выражали отвращение. Теперь они приобрели характер призыва к действию. В августе 1942 близкому другу, майору Иоахиму Куну, Клаус сказал что обращение с евреями и другим мирным населением доказывает: гитлеровская война чудовищна, Гитлер лгал о ее справедливых целях и, следовательно, должен быть устранен. В августе же майор Бергер, сменивший в Генштабе Мерца фон Квирингейма, отправился с Клаусом на верховую прогулку. Клаус вдруг сказал: «Они массово убивают евреев. Этому злодеянию надо положить конец». После прогулки он рассказал Бергеру о плане переворота Бека-Гальдера, сорванного Мюнхенским соглашением. При любом удобном случае он заводил речь о тиранноубийстве, цитируя в подтверждение своего тезиса Фому Аквинского. Бергер отвечал в том смысле, что убийство тирана – это все же убийство. В сентябре Клаус ездил верхом с Миллер-Гиллебрандом, начальником его отдела с апреля по октябрь. Разговор коснулся упреков фюрера в адрес офицерского корпуса, и Клаус сказал, что пора кому-то из офицеров вынуть пистолет и пристрелить этого шпика.

Реакция Бергера и других на выпады в адрес фюрера убедили Клауса, что в Генштабе никто не предпримет решительных действий. Между собой офицеры обсуждали лишь как обуздать Гитлера, уменьшить его участие в проведении операций и изменить структуру управления. Бергер, Хойзингер, Штауффенберг и полковник Хельмут Штифф, принявший в октябре отдел формирований от Миллера-Хиллебранда, обсуждали даже вопрос о написании меморандума, но и это сделано не было. Видимо, помешал поворот под Сталинградом. Чем хуже делалось положение на фронтах, там труднее становилось отстранить Гитлера от командования.

Клаус стал искать единомышленников в действующей армии. Не дождавшись действия вышестоящих, Штауффенберг заговорил с ними, убеждая в необходимости безотлагательного свержения Гитлера. В сентябре 1942 года он беседовал в Старобельске с генерал-лейтенантом фон Зоденштерном, начальником штаба группы армий В; на Тереке с командующим ХХХХ танковым корпусом генерал-лейтенантом фон Швеппенбургом. В Железноводске, в штабе 1-й танковой армий, встречался с фон Клейстом. 26 января 1943 года в Сталино Штауффенберг три четверти часа убеждал в том же Манштейна. Тот пригрозил Штауффенбергу арестом[4] и посоветовал ему отправиться на фронт, где он не будет видеть организационных нелепостей. Под впечатлением провала своей миссии Штауффенберг произнес впоследствии фразу: «Что ж, если за это не берутся генералы, это сделают полковники».

Клаус и Мерц фон Квирингейм. Винница, лето 1942

Спустя несколько недель после смещения Гальдера, между сентябрем и концом года, Клаус нанес визит своему бывшему начальнику, что крайне удивило Гальдера, которого все теперь избегали. Гальдер впоследствии говорил, что был озабочен судьбой Штауффенберга, рассказавшего ему, что после его ухода из Генштаба работать там стало невозможно. Попытки противостоять Гитлеру прекратились, Германия катится к краху, а он ищет возможности попасть на фронт, так как не желает больше выносить этого нервного напряжения. Возможно, он пытался склонить Гальдера к участию в заговоре.

Спустя несколько дней после смещения Гальдера (24 сентября 1942 года) начальник отдела формирований подполковник Миллер-Хиллебранд созвал у себя совещание с участием Штауффенберга, подполковника Шмидта фон Альтенштадта и капитана Бликена из отдела главного квартирмейстера. Докладывал Штауффенберг, дав шокирующее описание состояния войск. Гитлер приказал создать из состава авиационных сил 10 полевых дивизий. В результате вмешательства Геринга эти дивизии запрещено было использовать для восполнения потерь на восточном фронте, пока их не оснастят транспортом на уровне 4-5 танковых дивизий. (Геринг явно предчувствовал бегство и, памятуя подмосковный кошмар, желал обеспечить свои кадры транспортом). Бликен спросил, кто виновен в задержке срочно необходимых дивизий и сказал, что расскажет Гитлеру всю правду. Штауффенберг вскочил на ноги и воскликнул: «Гитлер виновен! Существенные перемены невозможны, пока его не убрали. Я готов сделать это».

Было смертельно опасно, даже в армии, не доложить о людях, позволяющих себе такие высказывания. Осталось неизвестным, доложил ли Бликен о происшедшем своему начальству, а Миллер-Гиллебранд начальнику Генштаба Цейцлеру, но оба они несомненно приняли угрозу Штауффенберга с полной серьезностью. Он стал искать возможности попасть в окружение Гитлера. Гальдер, Миллер-Гиллебранд и Хойзингер могли взять его на совещание к Гитлеру, но не сделали этого. Если он не попросил их, то лишь потому, что был уверен в отказе. Если просил, они никогда не открыли этого после войны, что и понятно. Гальдер сообщил лишь о том, что знал направление мыслей своих приближенных после его смещения, этих пылких молодых людей, они все решительнее становились на путь покушения. Хойзингер, давая после войны показания в пользу Гальдера и защищая его от обвинений в поддержке преступного курса Гитлера, сказал, что вопрос об устранении Гитлера нередко всплывал в его беседах с коллегами по Генштабу, но они понимали, что не встретят поддержки у населения и вооруженных сил и будут обвинены в измене.

Решимость Штауффенберга на любые меры росла по мере ухудшения положения на фронтах. 18 декабря (через два дня после начала Средне-Донской операции, положившей конец надеждам на деблокаду 6-й армии) министр Восточных Территорий Розенберг созвал совещание гражданских и военных. По дороге на совещание Херварт фон Биттенфельд заехал за Штауффенбергом. Он нашел его изменившимся до неузнаваемости. Херварт понял, что теперь причиной всех бед Штауффенберг считает самого Гитлера. Но, согласно Херварту, Клаус еще думал, что старшие офицеры возглавят движение. Сам Клаус готовился получить назначение на фронт.

На совещании, обсуждавшем меры по привлечению населения оккупированных районов на сторону Германии, генералы зачитали факты ужасающего произвола оккупационных гражданских властей по отношению к крестьянам. Штауффенберг хранил молчание. Он уже ни на что не надеялся. Еще в июле он просил назначения в одну из танковых дивизий и писал, что «…напряжение работы в центре нельзя выдержать долгое время – не столько ввиду обилия работы, сколько по иным причинам». Тогда начальство не позволило бы ему уйти на фронт. Теперь он так часто и отчетливо говорил об устранении Гитлера, что его присутствие в Генштабе стало опасно и для него, и для его коллег.

4 февраля 1943 года он получил назначение начальником штаба 10-й танковой дивизии в Тунисе. О планируемом назначении он узнал в декабре, и тогда же Бертольд написал Франку, что желание Клауса вести танковую дивизию удовлетворено. Примерно в то же время, в январе, бригадир Остер из абвера и генерал-лейтенант Ольбрихт сообщили участнику конспирации Гизевиусу, агенту контрразведки в германском консулате в Цюрихе, что Штауффенберг увидел свет и стал сотрудничать. Хоффманн утверждает, что активность Штауффенберга в январе обнаруживает его связь с подпольем.

О Хансе Остере следует сказать особо уже потому, что и происхождение, и воспитание его характеризуют неаристократических участников антигитлеровского движения.

Он родился в 1887 году в семье евангелического пастора. Получив среднее образование, поступил на военную службу. В качестве офицера Генерального штаба принимал участие в Первой мировой войне и остался служить в рейхсвере. В 1932 из-за нарушения кодекса чести офицера (связь с женой товарища) вынужден был уйти в отставку. С октября 1933 года он гражданский служащий в абвере. Убийство нацистами его бывшего начальника, генерала фон Шлейхера, вызвало его отвращение к режиму. Ставший во главе абвера адмирал Канарис в 1935 вернул Остера в армию и пригласил на должность начальника центрального отдела этой службы, ведавшего кадрами и финансами. Ему был присвоен чин подполковника, в 1939 он был произведен в полковники, в 1942 в генерал-майоры. Как и Канарис, он придерживался национально-консервативных взглядов. В 1938 он был одним из главных участников военного заговора против Гитлера во время «судетского кризиса», потерпевшего неудачу из-за того, что Англия и Франция приняли требование фюрера о передаче Судетской области Германии. Рост популярности Гитлера сделал военное выступление против его режима невозможным.

Во время Второй мировой войны Остер продолжал активно участвовать в антинацистской деятельности и передавал за границу информацию о предстоящем нападении Германии на Бельгию и Нидерланды. Он предупреждал антифашистов о готовящихся против них акциях и участвовал в организации тайных миссий в Швейцарию и Швецию, стремясь установить контакт с союзниками от имени антигитлеровской оппозиции. В подготовке покушений на Гитлера он не просто участвовал, он был ключевой фигурой. Гизевиус позднее писал о нем:

«…Остер даже казался фигурой бесцветной. Он деперсонифицировался и воплощался в конкретных делах. Наиболее точно он описал мне выпавшие на его долю функции в движении Сопротивления, когда встал за своим письменным столом и, указывая на четыре или пять телефонных аппаратов, связывавших его по секретному кабелю с различными властными органами, в раздумье произнес: «Вот это я и есть! Мне приходится быть посредником решительно всюду и во всем». Но ему не просто приходилось поддерживать телефонную связь с генералами и фельдмаршалами в их самых отдаленных штаб-квартирах. Остер был поистине больше, чем только техником оппозиции. Он был ее движущей силой! И когда его все-таки убрали с занимаемой должности, все ясно это увидели».

В 1943 гестапо расследовало дело о переправке евреев в Швейцарию под видом агентов разведки. Эмигрирующие евреи получали значительные суммы в валюте как компенсацию за оставленное в Германии имущество, а официальным обоснованием этому было то, что агентов за границу без денег не отправляют. Сотрудники абвера в связи с этим были обвинены в незаконном переводе валюты за границу. В рамках этого дела 5 апреля 1943 был арестован связанный с Остером сотрудник абвера Ханс фон Донаньи. Остер неудачно пытался помешать аресту, затем сделал попытку скрыть компрометирующие документы, которые Донаньи не успел уничтожить. В тот же день Остер был отстранен от занимаемой должности. Затем его обвинили в том, что, приняв на работу в абвер пастора Бонхеффера, он способствовал освобождению «неблагонадежного» религиозного деятеля от военной службы. Результатом расследования стало увольнение Остера с военной службы. Генерал поселился в Дрездене, под контролем гестапо, что сделало невозможным продолжение его активной антинацистской деятельности. Участники заговора против Гитлера планировали его назначение на пост председателя Имперского военного суда. Участник заговора, будущий судья Федерального конституционного суда ФРГ Фабиан фон Шлабрендорфф, считал, что после смещения Остера Сопротивление потеряло своего «коммерческого директора», и только в лице графа Клауса фон Штауффенберга получило равноценного наследника.

Забегая вперед, нельзя не рассказать о гибели этого замечательного человека. 21 июля 1944, на следующий день после неудачного покушения на Гитлера, Остер был арестован. 8 апреля 1945 он в результате ускоренной судебной процедуры был приговорен к смерти вместе с адмиралом Канарисом и пастором Бонхеффером. В тот же день они были повешены в концлагере Флоссенбург. Перед смертью их раздели догола и в таком виде заставили идти к виселице…

Сталинградская катастрофа подтолкнула заговорщиков. 8 января конспираторы собрались в доме графа Йорка в Лихтерфельде – хозяин дома, Бек, Мольтке, Тротт, Шулленбург и другие. 25 января Герделер[5], Ольбрихт и Тресков встретились для координации планов. Очевидно, то была встреча в преддверии покушения на Гитлера с помощью бомбы, которую фон Трескову удалось подложить в марте в самолет фюрера и которая не сработала. Перед этим, 16 ноября 1942, Тресков посетил Манштейна в Витебске и говорил с ним почти два часа. Видимо, Штауффенберг не скрыл от Трескова скандал с авиаполевыми дивизиями, и Тресков рассказал Манштейну, что Геринг задержал отправку на фронт 170 тысяч человек. Манштейн не отреагировал на это и попросил Трескова подыскать ему офицера для особых поручений. Тресков рекомендовал своего дальнего родственника лейтенанта Штальберга, посредством женитьбы родственного Шлабрендорфу. Штальберг потом вспомнил, что 17 ноября, в канун начала его службы у Манштейна, Тресков поручил ему запомнить два имени – Штауффенберг и Фельгибель.

26 января 1943 Манштейн принял у себя в штаб-квартире в Сталино бригадира Шмундта, главного адъютанта фюрера и заведующего кадрами вермахта, начальника связи вермахта генерал-лейтенанта Фельгибеля и майора Штауффенберга из отдела формирований Генштаба. Шмундт провел с Манштейном два часа двадцать минут, Фельгибель десять минут, Штауффенберг три четверти часа.

Далее даю страницу из книги Петера Хоффманна в дословном переводе. Она объясняет, почему Штауффенберг взвалил на себя чужую миссию:

«После войны Манштейн заявил, что Штауффенберг совещался с ним по вопросам пополнения личного состава армий группы «Дон». Затем, испросив разрешения говорить приватно, выразил озабоченность ошибками Гитлера в руководстве военными операциями. Манштейн мог лишь согласиться: срочные изменения в структуре командовании крайне желательны. Он думал о назначении ответственного начальника Генштаба, того, кто на деле принял бы на себя руководство. В крайнем случае, он предполагал бы назначение командующего Восточным фронтом. Манштейн вполне очевидно записал свой разговор со Штауффенбергом 26 января, и его послевоенный отчет лишь расширяет запись. Он сказал Штауффенбергу, что постарается убедить Гитлера согласиться на перемены. Он вспоминал также, что Штауффенберг производил впечатление человека, отчаявшегося при виде всего, чему был свидетелем в верховном командовании армии, и посоветовал ему отправиться на фронт, что удалит его от неприятной атмосферы штаб-квартиры фюрера.

Но Штауффенберг не был заинтересован в обращении к фюреру кого бы то ни было, даже фельдмаршала, даже всех вместе взятых. Он призывал к смещению фюрера. Манштейн позднее отрицал, в другом случае признал это. Но когда Штауффенберг заговорил приватно, Манштейн пригрозил ему арестом, если он не прекратит подобных разговоров. (Это свидетельство, разумеется, безупречное, дивизионного командира Штауффенберга в Тунисе, бригадира фон Бройха, которому Штауффенберг рассказал о происшедшем). Манштейн позднее отрицал и это, но признал, что предупредил (выделено мной. – П.М.) Штауффенберга. В другом случае фельдмаршал чванливо заметил, что не мог позволить себе подчиниться какому-то майору. Но Штауффенберг пришел к Манштейну не для того, чтобы ему посоветовали проситься на фронт. И не для того пришел он, чтобы уговорить Манштейна подчиниться кому бы то ни было. Ни даже для того, чтобы уговаривать его присоединиться к заговору с неизвестными ему лицами. Он не представлял никого из них. Штауффенберг пришел, чтобы убедить Манштейна возглавить армию и нацию в попытке прекратить тиранию и войну.

Он был глубоко разочарован результатами обращения к фельдмаршалам и генералам. Реакция Манштейна, сказал он, была не тем, чего он ждал от фельдмаршала. Он высказался более красочно Дитцу фон Тюнгену: «У этих парней либо полные штаны, либо черепа набиты соломой, они не желают предпринять что-либо».

14 февраля он прибыл на командный пункт своей дивизии в Тунисе.

Клаус прибыл в Африку через три месяца после высадки американцев. Победная пора Африканской кампании для вермахта осталась позади. Итало-германской армии теперь противостояла уже не армия Монтгомери, а соединенные силы американо-англо-французских союзников. 10-ю танковую дивизию бросили в Африку именно в связи с высадкой союзников, но две тысячи ее транспортных машин остались в Италии, и это роковым образом сказалось на маневренности дивизии тогда, когда именно подвижность стала решающим фактором ведения боевых действий. Союзники получали подкрепления дивизиями, вермахт ротами.

Но вермахт и в этих условиях не уступал инициативу и сотрясал фронт союзников.

Клаус был рад снова оказаться в действующей армии и быстро снискал уважение и привязанность товарищей компетентностью, надежностью, энергией, отвагой и открытой, сердечной повадкой. Он вступил в должность на второй день наступления, названного «Операция Весенний ветер». Его униформа не успела выцвести на африканском солнце и выдавала в нем новичка, но мнение о нем, как о новичке, поблекло куда быстрее, чем униформа. Он был особенным, необычным для армии. Он не опасался выразить свое мнение перед лицом высокого начальства, хотя бы и со всем респектом к нему. Хуже того, он неизменно оказывался прав, что особенно раздражало начальство. Помимо военных тем он рассуждал об истории, географии, литературе, политике, религии. Лейтенант Бурк, младший офицер для особых поручений, ставший после войны банкиром, отмечал, что религиозность Штауффенберга была частью его деловых принципов. В марте Бурк с восторгом писал брату: «Командир и начальник штаба необыкновенны!»

Он строчил приказы для частей – даже при срочном отступлении – вовремя, тщательно, ясным языком, предусматривая все возможности, и войска чувствовали, что ими руководят компетентно. Его манера работы вдохновляла подчиненных на чрезвычайные усилия. Он работал по 12-14 часов в день в штабной машине – автобусе, захваченном у англичан, или в джипе, посещая части на передовой, стараясь узнать как можно больше подчиненных офицеров. Он заботился, чтобы посетителям командного пункта был предложен кофе, вино, сигареты. В ночь перед битвой у Меденина 6 марта лил проливной дождь, командный пункт был переполнен, но Штауффенберг сделал все возможное, чтобы каждому вновь прибывшему было выделено место в автобусе и предложен ужин.

Бригадир Бройх, принявший командование дивизией вместо убитого бригадира Фишера[6] за несколько дней до прибытия Клауса, сразу стал его другом. Он ценил своего начальника штаба, способного офицера, такого честного и к тому же анти-наци. Они часто засиживались в штабном автобусе вечерами после того, как приказы были разосланы, беседуя за тунисским вином о ликвидации гитлеровского правления, философии, литературе. При выезде командира в войска Клаус, как положено, принимал на себя командование. Теперь он мог применить все, чему учился в академии, – наступление, оборону, отступление, согласование действий. Он не делал секрета из своего отношения к Гитлеру, и майор Хейнц фон Шенфельд слышал, как в конце одного из совещаний Штауффенберг сказал, несомненно имея в виду Гитлера: «Кто-то обязан убить этого малого».

Фельдмаршал Роммель при посещении 10-й танковой дивизии 10 февраля 1943 года. Слева от Роммеля полковник Байерлин. Справа (спиной) бригадир Бройх, Штауффенберг и мл. лейтенант Бурк

Между тем численное превосходство союзников становилось все более ощутимым. Если операция «Весенний ветер», несмотря на малочисленность вермахта, завершилась бесспорной его победой, то в операции при Мединине 200 орудиям и 160 танкам итало-германской армии противостояло 850 орудий и 300 танков союзников. Преимущество в авиации было уже не подавляющим, а абсолютным. Наступление в этих условиях представлялось безумием, но оно было предпринято, и даже не без успеха. Однако, к ночи стало ясно, что 10-й дивизии грозит окружение. Приказ Штауффенберга на отступление, отмеченный прозрачностью стиля, стал одним из наиболее впечатляющих документов войны. Боевые товарищи вспоминали потом, что успех опасного отрыва от противника в бедной дорогами горной местности был обеспечен исключительно благодаря его организаторскому мастерству. Впрочем, потрепанные бритты не преследовали отступавших. Бригадир Бройх прикрывал отход танковым полком. Штабной автобус Штауффенберг поставил при входе в долину, чтобы видеть хвост отступающей дивизии.

То была последняя попытка вермахта овладеть инициативой. С 30 марта до 6 апреля дивизия отбивала атаки американской пехоты с танками при господстве противника в воздухе. 6 апреля 8-я армия Монтгомери прорвала итало-германский фронт. 7 апреля Паттон двинул в наступление свой II корпус. Опасность того, что 10-я дивизия будет зажата между стрелами наступающих англо-американских войск, была очевидна. Бройх и Штауффенберг 5 апреля запросили срочного приказа об отступлении. Роммель не соглашался до 6 апреля, и дивизии не хватило времени для отрыва от противника. Штаб уже обстреливался артиллерией.

Бригадир барон фон Бройх и Штауффенберг на командном пункте 10-й дивизии в Казерине 20 февраля 1943 года

Лейтенант Зипфель, командовавший ротой, 6 апреля представился Штауффенбергу на командном пункте во время бомбежки. Штауффенберг, в кителе Африканского корпуса и американских брюках, стряхивая с карты осколки оконных стекол, кивнул на окно: «Если это начнется снова, прыгайте в щель справа, а я прыгну в левую». Грохот боя доносился с запада, вблизи слышался ружейный огонь. То и дело раздавались телефонные звонки с просьбами о резервах и отходе. Штауффенберг приказывал держаться до 9:00 вечера.

Младший лейтенант Шотт по свежим следам событий рапортовал, что около 6:00 вечера начальник штаба дивизии позвонил ему с требованием держаться до 7:00 и в 7:05 отступать к Мезуне, унося раненых и убитых. При отступлении с дистанции в сто метров подразделение было обстреляно внезапно появившимися танками. За автомобилем Шотта следовал другой с 20-мм пушкой на прицепе, два 88-мм орудия на тягачах, за ними грузовики с личным составом и другой транспорт. Первые же выстрелы по крупным орудиям и тягачам, облепленным людьми, обратились огненными шарами, клубами дыма, пылью и разбросанными трупами. Шотта вышвырнуло из машины, водитель поднял его и помог взобраться на сидение. Они прорвались сквозь этот ад с двумя пассажирскими машинами, 20-мм орудием и следовавшим позади грузовиком с боеприпасами, получившим прямое попадание и взлетевшим на воздух через секунду после прорыва. Шотт и его водитель то и дело вынуждены были выскакивать из машины в поисках укрытия от штурмовиков среди колючих кактусов. Они вырвались из зоны огня и в боевых порядках своих войск свалились и спали, пока кто-то не разбудил Шотта для доклада начальнику штаба. Штауффенберг в штабном автобусе заметил, что бой велся плохо. Шотт должен был перемолоть противника своими 88-мм орудиями. Шотт ответил, что его люди выполнили свой долг до конца, а пустить в ход 88-мм орудия среди низких холмов было невозможно. Штауффенберг принял это объяснение и отпустил Шотта.

Вечером Штауффенберг продолжал рассылать подразделениям приказы об отступлении, хотя некоторым подразделениям приказ об отступлении был передан по телефону, другим лично. Войска начали отход под покровом темноты еще до получения письменного приказа. В узких проходах между горами создавалось опасное скопление войск и техники, отличная цель для авиации противника.

В пять утра 7 апреля Штауффенберг отправил лейтенанта фон Оппенфельда с приказом об отходе командиру артиллерийского полка полковнику Шмидту. Он покинул командный пункт на джипе, чтобы руководить отходом дивизии и затем направиться на новый командный пункт у Мезуны. Бройх напомнил Штауффенбергу, чтобы он остерегался штурмовиков. Сам он намеревался двинуться через час вместе с последним отступающим батальоном.

С бронеавтомобилями, оборудованными радиосвязью, Штауффенберг миновал проход Эль-Хафей, следуя вдоль северной кромки хребта Себхет эн Ноуал. Когда лейтенант Рейле прибыл туда со своей 5-й ротой, Штауффенберг стоял в джипе, стараясь организовать этот импровизированный отход. Он сказал подошедшему Рейле: «Нам здорово повезет, если мы сумеем выбраться отсюда. Как обычно, мы опаздываем с отрывом от противника ровно на двадцать четыре часа». Колонна продолжала движение, подвергаясь воздушным атакам, сбила штурмовик и потеряла двух человек убитыми.

Следующий час стал одним из худших для дивизии.

Достигнув распадка между проходом Хабита Хетати и хребтом Себхет эн Ноуал, колонна попала в пекло воздушной атаки. Самолеты совершали заход за заходом на пылающие автомобили, представлявшие отличную цель. Рвались боеприпасы. Раненых не эвакуировали. Батарея 3-го батальона 90-го полка прибыла в эту свалку, и расчетам оставалось лишь искать укрытия. Те, кто не находил укрытий, играли в прятки со смертью: ждали, когда штурмовик зайдет на цель так, что уже не сможет изменить курс, – и тогда быстро бросались в сторону. В короткие промежутки между налетами оставшиеся в живых искали исправные машины. В этой мясорубке Штауффенберг сновал между подразделениями, стоя в своем джипе, и угодил под налетевший штурмовик. Он выбросился из машины, закрыв руками лицо, но…

Шотт прибыл с остатками своего подразделения, когда колонна стояла и кто-то кричал: «Начальник штаба ранен!» Шотт рванулся вперед. Два или три человека уже были возле Штауффенберга. Ветровое стекло джипа было пробито 20-мм пулей со стороны пассажира. Недалеко стояла карета скорой помощи с флагом «Красного Креста». Шотт вспомнил, что на Штауффенберге не было бинтов, когда его вносили в карету.

Сведения о подробностях хаотичны и противоречивы. Доктор Ганс Кейсер, помощник главного медика 361-го полка 90-й легкой дивизии, подошел к джипу, в котором стоял солдат, махавший ему рукой. Водитель был невредим, но офицер ранен. На заднем сидении лежал мертвый лейтенант. Пока Кейсер перевязывал раны, офицер спросил у него его имя. Позднее, уже в американском плену, Ганс Кейсер узнал, что его пациентом был полковник граф фон Штауффенберг, тот, который недавно предпринял попытку убить Гитлера.

Если бы мне, чудом выжившему в войну и страстно писавшему книгу об отце советских десантников Цезаре Куникове, сказали, что у меня станут печь глаза по мере того, как я буду приближаться к описанию ранения немецкого офицера, я, наверное, рассмеялся бы. У меня в «Читая маршала Жукова» есть четвертьвековой давности эпизод, когда, пересекая поездом Германию с юга на север вдоль Рейна, я дивился опрятной прелести германских городов и думал о том, за каким чертом бюргеры по воле какого-то маньяка пустились из этого уюта в пустынные и холодные просторы Востока. Но вот в сдержанном исследовании проф. Петера Хоффманна я дошел до сцены ранения Штауффенберга – и слезы брызнули из глаз. Видимо, до забвения вражды надо дозреть. Но и то надо сказать со всей определенностью: вряд ли я, со своими кровными в Бабьем яру, сам едва туда не угодивший, дозрел бы, не будь в истории таких фигур, как Хенниг фон Тресков и Клаус фон Штауффенберг.

И тут возникает новая мысль: если такая эволюция взглядов возможна, если мне, ребенку войны, день и ночь мечтавшему убить немца, делается почти так же стыдно за эту ненависть, как стыдно немцам за Холокост, чего же стоит тогда та дикая ксенофобия и яростная вражда, которая ядовитым облаком окутывает весь наш маленький шарик? Не преходяща ли она так же, как наша детская ненависть, и не делается ли потом людям – я имею в виду обычных людей, а не ублюдков, их почти так же мало, как праведников – за насилие, причиненное по наущению некоего фюрера с челкой, в чалме или с трубкой?

Народы могли бы жить и мирно делить землю, воздух и воду на самом крохотном пятачке, если бы не некие личности, выдающие себя за ревнителей чистоты веры, расы или идеологии. Если порыться в их подсознании, выяснится, что им безразличен предмет противопоставления одних другим. Им нужно само противопоставление. Власть – их страсть. Они разделяют, дабы властвовать. Остальное – инструмент для натравливания людей, ибо лишь тогда, когда люди враждуют, им нужен сильный вождь. А он – злодей.

Так что же мы имеем на сегодняшний день при обильной болтовне о гуманизме? После того, как смертная казнь отменена, а людей убивают не в судебном порядке, а в парадных? Что имеем ныне, когда премию мира присуждают не тем, кто заслужил ее деяниями, а тем, чье самолюбие следует пощекотать номинацией и ублажить церемонией, чтобы хоть на время отвлечь их от натравливания одного народа на другой? К чему мы пришли после восхищения основателями Афинской республики, тираноубийцами Гармодием и Аристогитоном[7]?

Мы пришли к осуждению единоличного террора – и к массовому террору без осуждения.

А ведь насколько краше делается картина жизни на планете, если вовремя исключать из исторического процесса одного мерзавца… Тем, кто подрывает себя в толпе ни в чем не повинных граждан, следовало бы сделать это возле одного-единственного человека – возле того, кто вдохновил их на самоубийство. Тогда их имя по праву обрело бы бессмертие.

Когда Бройх и Бурк на своем джипе следовали за отступающими частями по безлесой равнине в сопровождении передвижной радиостанции и двух мотоциклистов, их дважды атаковала дюжина низколетящих штурмовиков. Оба раза они сумели укрыться. Они видели пробитый пулями джип Штауффенберга и на командном пункте узнали, что Клаус тяжело ранен, его перевязал доктор из санитарной машины, не принадлежащей к составу дивизии, и теперь он на пути в эвакопункт.

В миг единый стал калекой музыкант, эталон солдата, модель менертовской скульптуры инженера на мосту через Эльбу в Магдебурге.

Клаус был помещен в полевой госпиталь № 200 недалеко от Сфакса. Его правую руку ампутировали выше кисти. Были удалены мизинец, безымянный палец левой руки, левый глаз. Тремя днями позже его увезли в базовый госпиталь № 950 в Карфагене. Он вспоминал переезд, как предельно болезненный, то и дело прерываемый бомбежками.

Нет ничего удивительного в противоречивости и хаотичности сведений о ранении Штауффенберга. В обстановке воздушного налета или даже после него, при оказании помощи пострадавшим, инстинктивные действия превалируют над рассудочными. Да не так это и важно для нашего повествования, за исключением одной вещи, которая заставляет говорить о себе, – характера ранения Штауффенберга.

Обе его руки пострадали, но лицо осталось цело, и, значит, ранение было касательным. Выбрасываясь из машины, Клаус прикрыл лицо руками. Двухсантиметровая пуля ударила сбоку, справа, раздробила правую руку и два пальца левой руки. Даже если пуля была разрывная – а так, скорее всего, и было – это может означать одно: если бы Штауффенберг, выбрасываясь из машины, не прикрылся инстинктивно от свинцовой струи обеими руками, пуля могла пройти у самого лица. Тогда повреждения ограничились бы ранениями от удара о землю и от осколков грунта. Но все произошло так, как произошло.

Нина фон Штауффенберг впервые увидела мужа после его возвращения из Африки 23 апреля, в Великую пятницу. 26 апреля ему сделали операцию на среднем ухе, после которой он очень ослаб. Затем была операция на коленном суставе, в процессе которой в организме Клауса обнаружили бактерию столбняка. Осколки в скальпе и в руке вызвали воспаление, но Клаус отказался принимать болеутоляющее и снотворное.

Петер Зауэрбрух устроил Клауса во второе отделение Первого общевойскового госпиталя на Лазаретштрассе в Мюнхене. Главный хирург госпиталя, доктор Макс Лебше, пользовался репутацией надежного. Штауффенберг делил палату с лейтенантом, принцем Левенштейном, сыном владельца замка, в котором 1-я Легкая дивизия квартировала при оккупации Судет. Хлынул поток посетителей – родственников и сослуживцев. Часто посещал Клауса его друг, капитан Генштаба Иоахим Кун. При одном из посещений, 27 июня, Штауффенберг сказал, что генералы делать этого не станут, это должны сделать мы.

Племянница Штауффенберга, Мария-Габриэла, и ее брат Маркварт, дети кузена Клеменса, сопровождали дядю в театр. По такому случаю Штауффенберг потребовал, чтобы ему самому позволили не только одеться, но и завязать шнурки ботинок.

У Томаса Манна, одного из изгнанников нацизма, в романе «Волшебная гора» главврач туберкулезного санатория развлекает больных фокусом – завязывает шнурки ботинок одной рукой. Предоставляю читателю эксперимент – завязать узелок тремя пальцами левой руки. Штауффенберг был правша. Какая воля! И какое в конечном итоге самоотречение… А ведь это был молодой человек. Он, даже искалеченный, чаровал всех.

У Марии-Габриэлы и Маркварта он расспрашивал о студенческой группе «Белая роза», члены которой решились на публичный протест, были арестованы, судимы и обезглавлены в феврале. Маркварт сказал, что большинство студентов осуждает национал-социализм, но не поддерживают ни «Белую розу», ни революцию вообще. Штауффенберг прокомментировал это, сказав, что, видимо, Германии по нутру вождизм.

Невестке кузена Клеменса, баронессе фон унд цу Гуттенберг, излучая жизнерадостность, он рассказал, что в Африке хирурги попросту оттяпали его палец с обручальным кольцом и выбросили вон. Партш нашел Клауса необыкновенно оживленным. Херварт фон Биттенфельд вспоминал, что в Штауффенберге тлел огонек уверенности в своем предназначении.

Штауффенберг в отпуске после ранения летом 1943 года. Слева от него сын Хамеран, справа дочь Валерия, племянница Елизавета, племянник Альфред и сын Франц Людвиг

Между мартом и июнем 1943 множество военных навестили Штауффенберга по пути в резиденцию Гитлера в Берхтесгаден. В мае начальник Генштаба генерал Цейтцлер принес ему Золотой Знак ранения и несколько бутылок вина. В конце июня его посетил полковник Штифф, преемник Мюллера-Хиллебранда, начальник отдела формирований Генштаба. Свое отвращение гитлеровским руководством он выразил столь ясно, что Левенштейн предпочел бы этого не слышать. За генерал-квартирмейстером Вагнером два солдата внесли коробки с апельсинами. Гейр фон Швеппенбург пожелал заполучить Клауса в свою формирующуюся во Франции танковую группу в качестве начальника штаба. Штауффенберг ответил, что решение о назначении отдает на усмотрение начальства. Он не желал работать с Гейром.

Бертольд навещал брата так часто, как только мог. 26 февраля под Старой Русой был убит Франк Менерт, и Бертольд попросил Клауса стать его преемником в делах литературного наследия Мастера, аргументируя тем, что никому не доверяет столь безгранично. В начале мая, сочтя Клауса способным обсуждать любые темы, он привел дядю Нукса. Дядя уговаривал Клауса принять участие в уже существующем заговоре. Клаус колебался.

Это странно. Какие сомнения, если ранее было сказано, что еще до отбытия в Африку активность Штауффенберга ощутимо обнаруживает его связь с подпольем? Возможно, Клаус проверял, в какой именно заговор приглашает его дядя, и успокоился, узнав знакомый кружок штатских заговорщиков, который ему предстояло теперь объединить с военным кружком. Так или иначе, при повторном визите дяди он сказал, что коль скоро генералы ничего не достигли, настала очередь полковников. Это было согласие на вхождение.

8 июня тремя своими оставшимися пальцами левой руки Клаус написал письмо Фарнеру. До этого Фарнер писал Мелитте фон Штауффенберг, жене Александра, что нельзя допустить возвращения Александра на фронт, что Клаус и Бертольд поддержат хлопоты. Клаус ответил: ни он, ни Александр с Мелиттой не поддержат таких протекционистских манипуляций. Он просил Фарнера прислать ему «Диалоги» Дионисиуса Соломоса, борца за независимость Греции в XIX веке, и современную версию «Песни о Роланде», написанную Фарнером вместе с Максом Веттером и несколькими друзьями. Фарнер прислал «Песни», и 25 июня Клаус отозвался благодарственным письмом. 28 июня они обсуждали «Диалоги» в переводе Фарнера и с его предисловием. Клаус предложил много поправок и возражал против претенциозного стиля. Он возразил против сделанного в предисловии замечания: ничто, кроме поэзии, не способно вознести нацию над ее уровнем. Такие вопросы, сказал он, не являются заботой сегодняшнего дня.

Петер Хоффманн в своем глубоком исследовании (лишь ссылки на источники, каковыми являются главным образом беседы с родственниками и участниками событий, занимают в его книге 53 страницы) комментирует факты с присущей историку скупостью. Мне позволена бóльшая щедрость. Чем вызвано неприятие Клаусом антипатриотического выпада Фарнера? Видимо, нежеланием остужать патриотический накал соотечественников в трудное для отечества время. Дескать, Гитлер Гитлером, а война войной, и не время теперь разбирать, что может и что не может вознести нацию над ее уровнем. Никто из инсургентов не собирался складывать оружие на Восточном фронте ни в 1943, ни позднее. Гитлер повязал всех кровавой порукой, и офицеры вполне представляли накал ненависти советского солдата…

3 июля Клаус переехал из Мюнхена в Бамберг, 5 июля прибыл в Лотлинген, где пробыл до 7 августа. Из Лотлингена он послал Фарнеру соображения по сокращению «Песни о Роланде». С братьями он обсуждал реставрацию статуи инженера работы Франка Менерта в Магдебурге, редактировал седьмую книгу «Одиссеи», которая затем ушла в печать, и выполнил некоторую часть редакторской работы над адаптированным изложением «Истории Ганнибала» Эберхарда Зеллера. Он уже мог всходить без палки на невысокие горки в окрестностях Лотлингена.

7 августа он навестил родственников в Йеттингене, откуда выехал в Мюнхен на серию пластических операций для ношения протеза руки. Застрявший осколок вызвал нагноение, процедуры пришлось отложить. Сняли мерку для искусственного глаза. Клаус вставлял его лишь для встреч с очень высоким начальством.

Начальник штаба резерва сухопутных войск полковник Хельмут Рейнхардт весной 1943 попросился на фронт и в качестве преемника предложил Штауффенберга. Генерал-лейтенант Ольбрихт, начальник общего управления сухопутных войск, знавший Штауффенберга по работе в Генштабе, попросил управление кадров вермахта прикрепить Штауффенберга к нему, что и было сделано. Клауса, подполковника, назначали на полковничью должность с очевидной перспективой последующего присвоения генеральского звания. Ольбрихт, видимо, справлялся о согласии Штауффенберга еще в мае, и Штауффенберг согласился, выразив надежду, что оправится от ранения за три месяца. Он надеялся, что новое назначение даст ему наконец возможность для решающего вмешательства.

Тем временем неудачи в усилиях свергнуть Гитлера продолжались, указывая на главную причину – отсутствие энергичного центрального лидерства, координирующего действия.

В феврале Тресков подступался к Манштейну – безуспешно. Но движение обрело лидера в лице генерала Бека, и Тресков подложил бомбу в самолет Гитлера. Бомба не сработала. Тогда решено было убрать Гитлера при его публичном появлении на «Дне героев». Этот план был сорван непредсказуемостью фюрера, он не явился на торжество. Конспираторы лишь оправлялись от неудачи, когда были арестованы три участника заговора, сотрудники из офиса адмирала Канариса – за организацию побега евреев и снабжение их деньгами и фальшивыми документами.

Герделер надеялся привлечь к заговору Гудериана, но Гитлер подарил генералу поместье с двумя тысячами акров земли стоимостью более миллиона марок. Попытки привлечь к заговору фон Клюге казались многообещающими, но Клюге колебался.

В апреле 1943 года был арестован граф Фриц-Дитлоф фон Шулленбург, один из давних и активных конспираторов. Он разыграл возмущение по поводу такого обращения с ним, старым членом партии, и был освобожден через несколько часов, но это был сигнал тревоги.

В мае Тресков безуспешно пытался вовлечь в заговор начальника оперативного отдела Генштаба генерал-майора Хойзингера[8]. Тогда с помощью своего друга, бригадира Шмундта, личного адъютанта Гитлера и начальника отдела кадров вермахта, Тресков стал пытаться на два месяца занять место Хойзингера в качестве начальника оперативного отдела и получить доступ к Гитлеру для осуществления покушения. Хойзингер не пошел и на этот вариант.

Шулленбург в Париже говорил с главнокомандующим силами вермахта на западе, самым старым фельдмаршалом, фон Рунштедтом. Его Гитлер также одарил богатой дачей. Рунштедт отказался от участия, но дал понять, что против смещения Гитлера не возражает.

Провал операции «Цитадель» под Курском совпал с высадкой союзнических дивизий в Сицилии. Турция склонялась к союзникам. Итальянские военные арестовали Муссолини (дуче не без яда назвал это единственной успешной операцией итальянского Генштаба), и армия прекратила сопротивление. Гитлер оставил надежды на выигрыш войны на востоке и решил сосредоточиться на угрозе с запада. Государственный переворот казался близким. Тресков появился в Берлине 29 июля: Клюге решился действовать, он прикажет резервной армии занять правительственные здания. 31 июля штаб резервной армии разослал приказ: корпусным штабам и военным округам быть готовыми к срочной передислокации войск.

Герделер, отозванный из Кенигсберга обратно в Берлин, прибыл 2 августа в 11 утра в штаб резервной армии на Бендлерштрассе на совещание с Тресковым и Ольбрихтом. И тут Ольбрихт узнал, что армия оккупирует Италию, и танковые соединения ушли из Берлина. Более того, не было уверенности, что переворот возглавит кто-то из фельдмаршалов. 9 августа Мольтке сказал Гансу Лукашеку[9] – видимо, с отчаянием разочарования, – что Гитлера должны были арестовать в его штабе силами танковой дивизии, но этого не произошло.

На этом этапе генерал-лейтенант Ольбрихт, начальник общего управления сухопутных войск, вызвал Штауффенберга в Берлин и направил его к начальнику штаба Берлинского военного округа бригадиру Гансу-Гюнтеру фон Росту, вошедшему в заговор с начала 1943 года. Рост достал из сейфа мобилизационный план резервной армии под кодовым названием «Валькирия» и вручил его офицеру по специальным заданиям, лейтенанту Гейнцу-Гюнтеру Альбрехту. Под руководством Штауффенберга тот стал перерабатывать план, приспосабливая его к перевороту. Штауфффенберг дал Альбрехту набросок под названием «Состояние тревоги».

Темп событий позволяет думать, что Штауффенберг, эталонный начальник штаба, чьим коньком была организация, явился в Берлин с готовым перечнем мер по предупреждению коллапса власти после устранения фюрера и надежному обеспечению ее перехода в руки военных. Время, чтобы продумать меры, у него было, пока он лежал в госпитале. Думаю, что набросок, который он дал Альбрехту, выполнен его рукой, а писать ему было так же трудно, как позднее снаряжать бомбу для фюрера. Значит, еще до приезда в Берлин Штауффенберг знал, что примет из рук Трескова лидерство в ликвидации фюрера. Между серединой августа и серединой октября он не менее двух раз виделся с Тресковым в Бабельсберге, планируя переворот. Войти в конспирацию Клаусу помогал Бертольд.

В Бамберге жена, графиня Нина, нашла Клауса изменившимся и высказала подозрение о том, что он, кажется, вовлечен в заговор. Клаус подтвердил это, но не назвал имен. Он лишь сказал Нине, что чем меньше она будет знать, тем лучше.

Конспираторы продолжали поиски фельдмаршала, который возглавил бы заговор. Клюге, Манштейн, Рунштедт заверяли их в недовольстве Гитлером и в том, что будут верно служить новой власти, но участвовать в заговоре отказались. Парадоксальность ситуации была в том, что образованное офицерство уже ясно понимало необходимость устранения Гитлера от командования армией, несомненно означавшее и устранение от власти. Было понятно и то, что устранение предстоит физическое. Офицеры и генералы ждали знака своих фельдмаршалов. Каждый из них мог двинуть армейские части на правительственный переворот и возглавить временное правительство. Фельдмаршалы, однако, не прельщались и не были настроены рисковать. Они еще не опомнились от счастья получения своих высоких званий и грелись в лучах славы. Им было что терять, включая территориальные приобретения Германии, о законности которых они, во главе своих все еще сильных армий, тогда не задумывались. Они подбадривали офицеров к заговору – Манштейн, впрочем, грозил! – но не спешили его возглавить, а дисциплина и повиновение младших старшим в германской армии слишком были святы, чтобы офицеры могли решиться действовать в обход высшего начальства. Думаю, именно в связи с этим заговор даже после Сталинграда развивался столь медленно.

В октябре Тресков получил назначение командиром гренадерского полка в группе армий «Юг». Это был этап перед получением генеральского чина и назначением начальником штаба 2-й армии, что и произошло 1 декабря. Отныне Тресков, тот, кто готов был лично осуществить покушение, был отрезан от возможности оказаться в ставке Гитлера. Перед этим на еще одну попытку убить Гитлера он уговорил Штиффа, имевшего доступ к фюреру. Это должно было произойти около 20 сентября 1943 года при показе новых образцов противотанковых базук. Своей жене Штифф сказал, что убить Гитлера – его моральный долг.

С 2 по 9 сентября Клаус провел время в Лотлингене. Бертольд взял отпуск на несколько дней, чтобы провести их с братом. К ним присоединился Фарнер. Они обсуждали перевод восьмой книги «Одиссеи», но разговор свернул на злободневное – на уничтожение евреев.

Клаус планировал вступить в должность начальника штаба резерва 1 ноября. Предстояли пластические операции для протеза руки. 9 сентября он прибыл в Мюнхен и был помещен в ту же палату, где проходил лечение. Ольбрихт позвонил ему: он должен немедленно приехать в Берлин. Штауффенберг объяснил, что находится в Мюнхене для лечения. Ольбрихт настаивал. Штауффенберг поехал через Бамберг, повидался с семьей и надел мундир. 14 сентября он написал Бертольду и Фарнеру: операция снова отложена, он понадобился начальству для срочной работы. Можно догадаться, что срочная работа была связана с планами покушения на Гитлера при показе новых противотанковых средств. Но из этой попытки ничего не вышло. Возможно, Штифф передумал под влиянием фон Клюге. Тот возражал против физического устранения Гитлера.

Дядя Нукс поселился с племянниками, чтобы помогать Клаусу дома и в конспирации. (Бертольд с января жил в Бернау, но приезжал на уик-энды и на совещания). Дядя понимал, что уже поздно спасать Германию как государство, но важно показать миру, что внутри страны есть противодействие дьявольскому режиму. По его словам, именно Клаус объединил разрозненные усилия конспираторов.

Аннабел Сименс, племянница Петера Йорка и через него родственница Штауффенбергов, приняла на себя заботу о мужчинах. Клаус уходил до ее появления, возвращался поздно ночью и видел ее мало. После разрушительной бомбежки Берлина 23 ноября она поселилась в квартире братьев. В феврале 1944 года, в одном из редких разговоров на темы, не касающихся бытовых, Клаус сказал: «А сейчас я должен вернуться к своему столу и послать десятки тысяч на бессмысленную смерть». Аннабел спросила, что он имеет в виду, и Клаус ответил, что должен отправить пополнение на Восточный фронт.

В другом случае католик Клаус справлялся у лютеранки Аннабел, полагает ли она, что оправдано жертвовать спасением своей души ради спасения тысяч жизней. Без колебаний она сказала «да». Она не знала о конспирации, хотя и видела, что в квартире бывает множество посетителей, судя по количеству бокалов, которые ей приходилось мыть. В марте или апреле 1944 года дядя Нукс сказал ей, что ее услуги больше не нужны, и это больно уязвило Аннабел. Лишь потом она поняла, что это было сделано ради ее безопасности.

Около того времени, когда Штауффенберг принял свои обязанности, Бюркер, в 1941 году направлявший Штауффенбергу копии своих рапортов, теперь полковник, начальник II отдела штаба Верховного Главнокомандования вермахта, узнал от одного из старых сослуживцев, что группа офицеров Генштаба, в их числе Штауффенберг, готовит переворот. Значительность должности могла сделать его поддержку важной. Он пригласил Штауффенберга посетить его и после обычного разговора об общей ситуации осведомился, кто из военных поддерживает план переворота. Клаус назвал Бека. Бюркер сказал, что конспираторам нужен хотя бы один фельдмаршал с его аппаратом и ресурсами. Он предупредил также об опасности полицейской системы Гиммлера и сказал, что, судя по ответам Клауса, переворот, который он готовит с товарищами, не имеет шансов на успех и превратится в путч. Клаус заметил, что он того же мнения. Бюркер сказал, что теперь, после провала Курского наступления, поздно затевать путч. Клаус ответил: «Никогда не поздно!» Через несколько дней Бюркер снова позвал Клауса и сказал, что он всем сердцем с ним и его планами, но не может поддержать их. Посетив штаб Ольбрихта двумя днями позже, он заглянул к Штауффенбергу. Тот указал на фотографию своих детей, висевшую над его столом, и сказал: «Я делаю это для них».

Конечно, он знал, что заговору требуется фельдмаршал. Но знал и о необходимости широкой поддержки общественности с полным пересмотром короба политических материй. В беседе с Петером Зауэрбрухом между концом 1943 и началом 1944 года он заметил, что политики Веймарской эры не поняли важности сохранения республики, а фон Сеект, главнокомандующий, изолировал армию политически и социально. Клаус сказал также, что на него произвела большое впечатление попытка социал-демократов противостоять Гитлеру в рейхстаге в марте 1933 и что надо восстановить сотрудничество и с ними, и с коммунистами. После этого Петер, граф Йорк, свел Клауса с Юлиусом Лебером, бывшим до разгона рейхстага главой фракции социал-демократов.

Юлиус Лебер – еще одна фигура из неаристократического круга. Он, сын каменщика, окончил профессионально-техническую школу в городе Брейзахе (Баден) в 1908 и работал подмастерьем на фабрике обоев в том же городе. В 1910 поступил в высшую реальную школу, которую закончил спустя два года. Во время учебы зарабатывал на жизнь репетиторством и репортерской деятельностью. С 1912 изучал экономику и историю в университетах Страсбурга и Фрайбурга. В 1912-1913 входил в состав студенческого союза Rheno-Frankonia, из которого был исключен за нарушение «принципа веры», обязательного для членов союза. В 1913 вступил в Социал-демократическую партию Германии. В связи с началом Первой мировой войны прервал обучение, вступив в армию добровольцем. Он был дважды ранен, произведен в лейтенанты, награжден. После окончания войны был зачислен в рейхсвер, но во время «капповского путча»[10] выступил против его участников. Вскоре ушел в отставку, так как большинство командиров рейхсвера участвовали в путче или сочувствовали ему.

Лебер завершил высшее образование в университете Фрайбурга, получив докторскую степень. С 1921 он главный редактор социал-демократической газеты «Любекер фольксботен» В 1921-1933 член парламента Любека, в 1924-1933 депутат рейхстага, где занимался прежде всего оборонными вопросами. Считался правым социал-демократом, сторонником реформ, противником сотрудничества с коммунистами, полагая, что они, как и нацисты, представляют собой угрозу республике.

31 января 1933 НСДАП, СА, СС, «Стальной шлем» и Земельный военный союз устроили факельное шествие в Любеке по поводу назначения Гитлера рейхсканцлером. Это спровоцировало столкновения между нацистами и социал-демократической военизированной организацией «Рейхсбаннер» (ею в Любеке руководил Лебер) и другими антифашистскими силами. В их ходе было совершено покушение на Лебера, он был ранен, а утром 1 февраля один из социал-демократов смертельно ранил активиста СА. Лебер был арестован, но вскоре освобожден по требованию рабочих Любека. В марте 1933 его вновь арестовали, несмотря на депутатскую неприкосновенность. Он был приговорен к 18 месяцам тюремного заключения по обвинению в том, что являлся «вдохновителем» убийства нациста. По окончании срока заключения содержался в концлагерях как «лицо, представляющее угрозу безопасности». В заключении Лебер написал работу, в которой считал одной из причин краха Веймарской республики отсутствие республикански настроенных вооруженных сил и судебных органов.

В 1937 Лебер был освобожден, стал совладельцем угольной лавки в Берлине, что служило прикрытием участия в Сопротивлении, и восстановил связи с деятелями социал-демократии. С 1940 вошел в контакт с оппозиционными военными деятелями и с кружком Крейзау[11]. Он был сторонником глубоких социальных преобразований, перемирия на Западном и на Восточном фронте и договоренности с коммунистами на антинацистской основе.

Лебер произвел благоприятнейшее впечатление на Клауса, который всегда говорил о нем с глубоким уважением и приязнью Его рассматривали в качестве кандидата на пост министра внутренних дел в новом правительстве страны, а Штауффенберг видел его на посту канцлера в послевоенной Германии.

Сложнее складывались его отношения с правым крылом конспираторов. Фон Мольтке, глава этого направления, противился перевороту и формировал правительство, чьей задачей станет преобразование Германии после ее поражения в войне. Но и он полагал, что динамизм Штауффенберга может привести к положительным результатам. Он еще в сентябре 1941 года склонял Штауффенберга к сотрудничеству. Теперь же, когда Клаус вошел в заговор, Мольтке стал опасаться, что его очарование увлечет самые важные фигуры, такие как Йорк и Лебер, и подвергнет риску их жизни. Все же и он смягчался по мере вовлечения Штауффенберга в дело. Но личные отношения их не сложились. Мольтке был холоден и надменен. Ноябрьским вечером 1943 Аннабел Сименс доставила Клауса в дом Йорка, на Хортезиенштрассе, на встречу с Мольтке. Через час Клаус вышел, лицо его было бледно. «Едем», – бросил он Аннабел. В машине он сказал: «Не выношу этого парня Хельмута Мольтке».

Но сотрудничеству между лидирующими фигурами заговора не повредила даже личная неприязнь[12].

Гражданскому главе заговора, Герделеру, Тресков представил Штауффенберга в середине сентября. Герделеру понравился Штауффенберг. Он нашел его великодушным и благородным, но самонадеянным. Левые взгляды графа не импонировали Герделеру. Из религиозных и моральных соображений Герделер возражал против ликвидации Гитлера. Штауффенберг был неумолим. Он сказал, что скорее выполнит это сам, нежели станет рассматривать другие способы устранения Гитлера. На допросах Герделер показал, что Штауффенберг требовал полной информированности обо всех планируемых политических мерах и всех личностях, предназначенных на высшие посты государства, и он, Герделер, повиновался. Впрочем, Штауффенберг признавал гражданское лидерство Герделера в заговоре.

Гражданская ветвь заговора собиралась в кружке Крейзау, военная нашла приют в штабе Берлинского военного округа, в кабинете лейтенанта Хейнца-Гюнтера Альбрехта, офицера по специальным поручениям начальника штаба округа бригадира Ганса-Гюнтера фон Роста. Альбрехт скромно снабжал конспираторов информацией о численности и расположении войск и заслонял их от нежелательного любопытства. Здесь часто бывали президент Берлинской полиции граф Хельдорф, адмирал Канарис и полковник Хансен из абвера, генерал-лейтенант Ольбрихт и лейтенант Вернер фон Хефтен, ставший вскоре адъютантом Штауффенберга. За три дня Клаус собрал всю информацию о войсках в Берлинском военном округе, после чего вернулся в свой офис на Бендлерштрассе.

Последовательные наброски плана переворота печатались Эттой фон Тресков в ее доме в Потсдаме. Но она была занята детьми, да и Штауффенберг не мог теперь, после убытия фон Трескова на фронт, часто появляться в Потсдаме. Работу поделили между Маргарет фон Офен, подругой Трескова, устроенной им в Берлинское армейское управление тыла, и графиней Эренгард фон дер Шуленбург, секретаршей генерал-лейтенанта Иоахима фон Корцфлейша, заместителя командующего Берлинским округом. Тресков велел Маргарет, печатая, надевать перчатки, печатать на одолженной машинке лишь дома, при воздушной тревоге уносить в бомбоубежище напечатанное вместе с машинкой и уничтожать устаревшие наброски. Перед отъездом на фронт 10 октября он часто наведывался к Маргарет в Грюневальд, где она жила с матерью, возвращал проверенные тексты и встречался со Штауффенбергом. Они уходили на длительные прогулки, чтобы беседовать без боязни быть услышанными. Как-то они шли по Трабенерштрассе с Маргарет, которая несла все бумаги, как вдруг подкатила машина, набитая эсэсовцами, и остановилась рядом. Лица Штауффенберга и Трескова побелели. Эсэсовцы спрыгнули с машины и вошли в дом по другую сторону улицы.

Здесь имеется противоречие, не исключающее, впрочем, возможности совмещения обеих вариантов событий. Ранее сказано, что между серединой августа и серединой октября Тресков и Штауффенберг виделись не менее двух раз; здесь говорится о частых наездах Трескова в Грюневальд – там речь шла о Бабельсберге – и о длительных прогулках со Штауффенбергом. Видимо, так переплетаются сведения из разных источников. Впрочем, длительные беседы выглядят правдоподобно: Трескову предстояло ознакомить Штауффенберга с организацией, которая составилась к тому времени при группе армий «Центр», со связями, которые она уже наладила с Генштабом и ставкой Верховного Главнокомандования и с попытками устранения Гитлера, которые уже были предприняты.

Маргарет фон Офен была расстроена, прочитав первые слова одного из текстов: «Фюрер Адольф Гитлер мертв». Это могло означать лишь одно: авторы решили убить Гитлера и, значит, замышляют государственную измену. Но она вспомнила то, что рассказал ей Тресков: десятки тысяч евреев убиты с величайшей жестокостью, это главный мотив, побудивший его и его товарищей-конспираторов решиться на заговор. Штауффенберг, ревностный католик, такой занятой и все же излучающий внутренний свет, дал ей то же объяснение. Он прочел ей стихи Стефана Георге, которые удивительно точно передавали ситуацию.

Смысл этих строк, переведенных с немецкого на английский (и теперь на русский) в том, что поколение сбросит ярмо злодея, очистится от позора и возжаждет почестей. Но случится это не прежде, чем с полей, покрытых неисчислимыми могилами, мелькнет кровавый проблеск, и сквозь облака рванутся ревущие армии, а за ними разразится неистовый ужас ужасов – третий шторм: возвращение мертвых! Но если нация в ее трусливой расхлябанности вспомнит свой выбор и свое призвание, она получит дивное объяснение. И тогда возденутся руки, и уста возгласят хвалу знатным героям.

Он добавил: каждый стоит перед выбором – действовать или бездействовать. Он верит, что Бог возложил на него миссию, которой он всецело посвятил себя. Его внутренний голос дает ему уверенность, убедительную и для других. И все же он постоянно спрашивает себя, является ли выбранный путь единственным.

Вовлечение новых людей в заговор, эту наиболее деликатную и опасную миссию, Клаус принял на себя. По замыслу конспираторов, был приготовлен список политических делегатов от каждого военного округа, имевших полномочия, схожие с полномочиями губернаторов провинций. Они назначались, чтобы «советовать» командующим военных округов выполнять указания, поступающие из штаба заговорщиков в Берлине. Кроме того, каждый округ должен был иметь связного офицера. Штауффенберг сам подобрал 16 кандидатов для 15 (из 17 существующих) округов. Он привлекал людей силой убеждения и авторитетом, следовавшим за его репутацией как из Генштаба, так и с линии фронта

Осенью 1943 года он вовлек в заговор майора графа Ганса-Юргена фон Блюменталя из управления резервов штаба Верховного Главнокомандования. Клаус пригласил майора в свой кабинет, дал общую картину ситуации на фронтах и подвел к выводу, что армия должна взять власть. Майор барон Людвиг фон Леонрод явился в Берлин по вызову Штауффенберга в середине декабря 1943 года. Клаус сообщил ему, что фюрер стал помехой и его необходимо убрать. Офицеры связи понадобятся в момент перехода власти в руки армии. Леонрод будет осуществлять связь с Мюнхенским военным округом. Леонрод возражал: он принес присягу фюреру. Клаус ответил: присяга священна, но в создавшихся условиях не может считаться действительной, и Леонрод, ревностный католик, по совести своей обязан действовать против присяги. 20 декабря Штауффенберг вызвал в Берлин капитана Фридриха Шольц-Бабиша из Силезии, в январе 1944 капитана барона Дитриха Трушес фон Вейцхаузена и подполковника Ганса Эрдманна из Кенигсберга.

Своего друга, подполковника Питера Зауэбруха, которого Клаус навещал в госпитале в январе 1943 года, он перевел в декабре в Берлин и возобновил с ним беседы на темы, которых коснулся в январе. Война проиграна. Нет ни малейших перспектив заключения сепаратного мира на западе. Союзники едины в требовании безоговорочной капитуляции. Генералы аполитичны и ослеплены фюрером. Фельдмаршалы нерешительны. Бремя решения обязано принять на себя молодое поколение. Любой, кто понимает бессмысленность принесенных и грядущих жертв, не посмеет глядеть в лица матерей павших солдат, если не сделает всего, что в его силах, чтобы остановить это извращенное использование солдатской верности. Присяга не является доводом, ибо верность есть понятие взаимное. Гитлер предал вооруженные силы и нацию. Оправдан ли переворот с политической точки зрения – это было для Клауса вопросом третьестепенной важности. Важно было одно – прекратить войну. Правительство, которое возникнет после переворота, будет временным, ему не хватит авторитетности, но его главной функцией станет удержание Восточного фронта, чтобы не допустить вторжения в страну мстительной русской жестокости. Штауффенберг намекнул на попытку сместить Гитлера в 1938 году и назвал причину неудачи.

Зауэрбрух размыслил над тем, что слышал. Штауффенберг не предлагал ему совершить покушение, но Зауэбрух понял, что это входит в замысел. Он перевелся на фронт и тем был избавлен от необходимости отвечать. Хоффманн замечает, что, наверное, Штауффенберг был бы более успешен в привлечении Зауэрбруха, убеждая его моральными доводами и обратясь к фактам ликвидации евреев, советских военнопленных и других, но Штауффенберг счел более убедительными военно-стратегические доводы.

Мне представляется, что в толковании Хоффманна звучит самооправдание Зауэрбруха, уцелевшего в войну и имевшего возможность излагать свою версию событий. Вполне хватало слов Штауффенберга, выделенных в тексте курсивом, чтобы понять, что предательство Гитлера и извращенное использование им солдатской верности есть не что иное, как прямое указание на зверства режима. В конце 1943 это, как и объекты зверства, уже ни для кого из военных не было тайной.

Примечания

[1] В конечном итоге, уже в кампании 1941 года внезапность и вероломный характер нападения стали работать в пользу СССР. Пропаганда так старательно и так мощно использовала этот аргумент, что внедрила тезис миролюбия и ненависть к агрессору не только на время войны, но и на послевоенные годы. Сила этой ненависти в сочетании с разрухой на территории военных действий стала огромной силы моральным фактором справедливой войны – войны великой, отечественной.

[2] Панические настроения в тылу были сильны, я тому свидетель. При методах работы НКВД теперь уже не установить, сколько среди нагнетателей паники было немецких агентов, а сколько перепуганных обывателей.

[3] Слова и музыка Александра Боде. Впервые исполнена без аккомпанемента 3 мая 1916 г. в Рыбинском городском театре на концерте в честь солдат и офицеров, возвращающихся на фронт после ранений.

[4] Именно после долгой беседы с фон Манштейном Хениг фон Тресков в марте 1943 года предпринял на свой страх и риск самостоятельный акт, к сожалению, неудачный. До этого он, племянник фельдмаршала фон Бока, пытался уговорить дядю убрать Гитлера.

[5] Герделер родился в 1884 году семье прусского государственного служащего, его отец был судьей. Как и три его брата, получил юридическое образование (в Тюбингенском и Кенигсбергском университетах в 1902-1905). Защитил докторскую диссертацию в области государственно-правовых наук. Он был главным подсудимым на процессе в Народной судебной палате над гражданскими участниками заговора 7-8 сентября 1944 и был приговорен к смертной казни. Исполнение приговора было отложено, что позволило ему по указанию Гиммлера разрабатывать программу развития местного самоуправления, экономики и городского хозяйства. 2 февраля 1945 он был казнен в тюрьме Плетцензее.

[6] Вольфганг Фишер, командуя 10-й танковой дивизией в Тунисе, 1 февраля 1943 года погиб, наехав на мину в фальшиво маркированном проходе через итальянское минное поле. Начальник штаба дивизии был тяжело ранен. Им на смену были посланы бригадир фон Бройх и майор фон Штауффенберг

[7] Гармодий и Аристогитон – афинские тираноубийцы. В 514 г. до н. э. составили заговор против тирана Гиппия, сына Писистрата, но убить сумели лишь его брата Гиппарха. Гармодий был убит телохранителями. Аристогитон сумел скрыться, но был схвачен и убит после пыток. Согласно рассказам, под пытками он оговорил не реальных заговорщиков, а приближенных тирана.

[8] Адольф Хойзингер (1897-1982) – немецкий военачальник, генерал-лейтенант (с 1943). Во время Второй мировой войны – начальник оперативного отдела генерального штаба сухопутных сил Германии, после войны – генеральный инспектор бундесвера, затем председатель военного комитета НАТО.

[9] Ханс Лукашек (1885-1960) – немецкий политический деятель, центрист

[10] Капповский путч 1920, неудавшийся контрреволюционный переворот в Германии, был организован монархистами, юнкерами, наиболее реакционными кругами банковского и промышленного капитала и милитаристами во главе с крупным помещиком В. Каппом, генералами Э. Людендорфом, В. Лютвицем и др. Заговорщики, опиравшиеся на "добровольческие корпуса" и некоторые части рейхсвера, ставили своей целью свержение коалиционного правительства, возглавлявшегося социал-демократами, ликвидацию буржуазно-демократической республики и установление открытой военной диктатуры.

[11] Кружок Крейзау (нем. Kreisauer Kreis) – группа немецкого Сопротивления, получившая название по поместью Крейзау, в котором проходили первые встречи ее участников. Члены кружка обсуждали будущее преобразование Германии после падения нацизма на основе принципов, близких христианскому социализму. Мольтке, Йорк и другие считали приход нацизма переломным историческим событием, финалом эпохи, открывающим новую эру. Уходящая эра, по мнению Мольтке, началась Реформацией и получила развитие в эпоху Просвещения. Эта эра была ознаменована упадком христианских ценностей, ростом индивидуализма и материализма, а с течением времени также капитализма и национализма. Разрушение сложившихся социальных структур и появление нацистского государства стали закономерным результатом исторического процесса.

Оппозицию нацизму Мольтке считал долгом честного человека, но был против убийства Гитлера. Он опасался, что насильственное устранение диктатора станет моральным поражением заговорщиков и придаст Гитлеру ореол мученика. Члены кружка полагали поражение Германии в войне и свержение нацизма неизбежным и основное внимание уделяли тому, как должна выглядеть будущая Германия.

[12] Арестованный 18 января 1944 года Мольтке после неудачи покушения на Гитлера 20 июля 1944 был обвинен в государственной измене, прежде всего, за отказ сообщить о ранней деятельности участников заговора. В одном из писем жене из тюрьмы, Мольтке написал, что стоял перед судом «…не как протестант, не как крупный землевладелец, не как аристократ, не как пруссак, не как немец… но как христианин и никто иной». Он испытывал гордость за то, что умирает именно за идеи, а не за поступки. 11 января 1945 Мольтке был приговорен к смерти, 23 января казнен в тюрьме Плетцензее.