Majburd1

Стоит человеку чем-нибудь занемочь, так что дело у него не ладится,

зарождается страдание – и он тотчас берется исправлять мир.

Ф.Энгельс. К смерти Карла Маркса. Соч., 2-е изд., т.19, с.357

В начале сентября 1871г. в Лондон пришло письмо из далекого Петербурга, помеченное 31 августа по старому стилю. В переводе с немецкого там было написано:

Простите, что я обращаюсь к Вам, но очень прискорбные известия, проникшие и в нашу печать, заставляют меня просить Вас ответить хотя бы в нескольких словах на следующее. Сегодня в газетах появилось сообщение о том, что Ваш отец тяжело заболел. Ввиду слабости его организма все знакомые его в большой тревоге. Не будете ли Вы так любезны, написать мне, насколько соответствуют действительности эти слухи и в каком состоянии вообще теперь его здоровье. Надеясь на исполнение моей просьбы, еще и еще раз прошу извинить меня.

Случилось так, что однажды, а именно, 31 августа 1871г., Николай Францевич Даниельсон, русский экономист, народник и публицист, известный в свое время читающей публике как «Николай – он», развернув утром «С.-Петербургские ведомости» (№239), прочитал в газете:

Карл Маркс, который в настоящее время состоит главным руководителем международного общества в Лондоне, опасно болен. (ЧС, 145)

Работая в это время над первым переводом «Капитала» на русский язык, испытывая искреннее почтение к его автору и зная доподлинно о слабости организма последнего, Даниельсон был встревожен прочитанным и тут же написал в Лондон. Ответила ему шестнадцатилетняя Элеонора:

Благодарю Вас за участие, которое Вы так любезно проявляете по отношению к моему отцу. Ваша тревога была совершенно напрасной, так как промелькнувшие о нем во всех газетах сообщения, как и ранее появлявшиеся утверждения, абсолютно неосновательны. Папа сейчас в сравнительно хорошем состоянии, и наши друзья могут быть вполне спокойны… (ЧС,16)

Паника безосновательна. Сообщения ложны. Обычная газетная «утка».

В последние годы у Маркса вошло в обыкновение (которое сохранилось и в дальнейший период) устраивать себе «отпуска», выезжая на воды для поправки здоровья. В августе 1871г. он отправился на две недели в курортный город Брайтон.

Если судить по интонациям и содержанию его писем из Брайтона к Энгельсу (19 августа) и домой (25 августа), в указанный период Маркс не испытывал особого недомогания. Энгельсу он пишет о текущих делах, как видно, не оставляя их и на отдыхе (33/59). Домой – о разного рода забавных случаях, о каких-то делах и текущих заботах, об общих знакомых и т.п. (33/240)

О самочувствии своем – коротко и вскользь: сообщает о благотворном воздействии морского воздуха и ванн, сожалеет, что не захватил успокоительного для печени (беспокоит), жалуется на насморк и кашель в связи с ветрами и дождями (33/59 и 240). Обычный отдых обычного – со своими хроническими болезнями – курортника, которому не очень повезло с погодой. Бывает.

Если бы газетчики мира справились о здоровье Маркса у его домашних или Энгельса, сообщений об опасной болезни не должно было быть. Вероятно, эти проныры пользовались источником менее достоверным, либо просто подхватили безосновательный слух, кем-то пущенный, «ввиду слабости его организма».

Ввиду слабости его организма… Даниельсон пишет об этом как факте общеизвестном. И неудивительно. Собственное здоровье, а точнее, нездоровье – перманентный сюжет писем Маркса ко всем его адресатам на протяжении почти всего лондонского периода (последние 33 из 65 лет его жизни).

Тема болезни начинает звучать в его письмах непосредственно с 1850 г. Что тут особенного? Ничего. Любой почти человек иногда заболевает, лишается на время (частично или полностью) дееспособности, а затем выздоравливает и возвращается к нормальной жизнедеятельности. Точно так воспринимаем мы и сообщения о своих болезнях, исходившие от Маркса в первые годы лондонской эмиграции – тем более, что сообщения те ограничиваются, как правило, сухим перечислением: заболел, слег, пролежал, встал на ноги… Да и периодичность их не выходит за рамки «обычной нормы» – два-три раза в год.

Постепенно, однако, сообщения Маркса о своем нездоровье начинают все более учащаться. И конкретизироваться.

Геморрой (29/6), болезнь печени (29/109, 252 и 30/65, 287), зубная боль (29/300), свинка (29/321), воспаление глаз (30/503), «невралгия всей левой части головы» (30/467), многодневная рвота (31/113), инфлюэнца (31/126), разлитие желчи (31/104), ревматизм в правой руке (31/116, 170), снова зубная боль и ревматизм (31/175), снова печень (31/201), кожные заболевания.

Перечень далеко не полный, хотя определенно можно утверждать, что воды в колене – не было.

Допустимо ли шутить над больным человеком, даже если человек этот был нами уличен неоднократно как беспримерный лжец, лицемер и фабрикант фальшивых документов? Здоровье – это особая область нашего бытия, и больной человек есть больной человек – мы сразу обязаны вспомнить, что он – наш брат. Это неоспоримо.

Вопрос в другом: насколько достоверны имеющиеся в анналах сведения о болезнях и болячках Карла Маркса? Ибо, как понимает наш читатель, главный, а чаще всего единственный источник сведений о здоровье Карла Маркса – это Карл Маркс. Источник, мягко говоря, не вполне надежный.

Болезнь, заболевание, плохое самочувствие – обычная у Маркса мотивировка задержки с ответом на письма разнообразных своих корреспондентов. Мы уже и прежде иногда имели случаи заметить, как Маркс преувеличивал степень тяжести своих заболеваний ради оправдания своей неаккуратности с ответами на письма его друзей. Не следует удивляться и в этом случае, если оказалось бы, что встревожившие Даниельсона сообщения газет не были злонамеренной выдумкой продажных писак, а основывались на определенном, страдающем хронической недостоверностью источнике.

Я уже почти две недели нахожусь здесь по совету врача, так как мое здоровье сильно ухудшилось в результате очень напряженной работы… (33/238)

– пишет Маркс из Брайтона в Нью-Йорк 25 августа 1871г. некоему Фридриху Больте, активисту рабочего движения среди американских немцев и сотруднику газеты «Арбайтер Цайтунг».

Разгадка многочисленных необоснованных газетных сообщений, упомянутых Элеонорой в ответе Даниельсону, заключается в том, что наклепал на Маркса не кто иной, как сам же Маркс, передавший злополучное сообщение непосредственно в печать.

Мы бы не удивились, если бы сегодня выяснилось, что нью-йоркская «Арбайтер Цайтунг» хронологически была первой газетой, поместившей сообщение об опасной болезни Карла Маркса. А много ли нужно времени, чтобы корреспонденты из других стран передали это сообщение в свои газеты? Очень долго катилась весть до Санкт–Петербурга – больше двух недель, – а докатившись, переполошила русских друзей Карла Маркса, доподлинно (из первых рук!) знавших о слабости его организма.

Да вспомним: с чего начинается «Капитал»? С сообщения о «многолетней болезни, которая все снова и снова прерывала мою работу» (почему только и затянулось это продолжение вышедшей восемью годами ранее «К критике политической экономии»). Какая-то, не называемая по имени, многолетняя болезнь, временами выводящая из строя, – наверное, что-то из ряда вон выходящее.

Какой мужчина станет публично жаловаться на состояние своего здоровья! Тем более, станет ли муж науки начинать солидную ученую монографию сообщением о своей болезни, если это ерунда какая-нибудь, вроде стенокардии, гастрита или радикулита!

Ну что же, поскольку история болезни Карла Маркса меньше всего освещена в истории марксизма, попытаемся восполнить этот пробел, не претендуя, как и во многих других случаях, на исчерпывающую полноту нашего исследования и бесспорность наших выводов. Последнее само собой разумеется. Ибо нам приходится использовать только те источники, какие имеются в нашем распоряжении: письма Карла Маркса, его близких и друзей.

Мы уже отметили, что привычное марксово оправдание задержки с ответом на чье-нибудь письмо или других промедлений – ссылка на болезнь. Но здесь имеется важное различие по адресатам.

Для «всех прочих» чаще всего так и называлось: болезнь. Без объяснений и уточнений. Болел, поэтому не мог ответить на письмо.

Для некоторых особо близких партайгеноссе (Вейдемейер, Кугельман, Либкнехт…) болезнь иногда называлась по имени.

Твое письмо, датированное 28 февраля 1858 г., пришло сюда (по крайней мере, попало мне в руки) в конце мая, а отвечаю я в феврале 1859 года. Причина очень проста. Весенние и летние месяцы у меня все время болела печень, и я только с трудом выбирал время для необходимой работы. Поэтому не могло быть и речи о том, чтобы писать письма, кроме случаев, когда это было абсолютно необходимо. (29/465)

За указанный период в восемь месяцев Марксом было написано не менее 40 писем (в среднем, 5 в месяц) к Энгельсу и другим лицам, очевидно, в силу абсолютной необходимости, каковой не наблюдалось для своевременного ответа старейшему другу и сподвижнику по Союзу коммунистов.

Весь последний год я болел (мучили карбункулы и фурункулы). Если бы не это, то мое сочинение по политической экономии, «Капитал», было бы уже напечатано. (31/354)

До окончания «Капитала» было еще очень далеко, но сообщения о кожных нарывах встречаются и в других письмах Маркса и его супруги от ноября-декабря 1863 г. и марта-апреля 1864 г.

Наиболее полный источник для реконструкции истории болезни Карла Маркса – это его письма к Энгельсу.

Как сказано, с годами, описания Марксом своих заболеваний становились все более подробными и красочными. Временами болезнь тоже выступает как оправдание задержки с письмом (не на год, конечно, а на неделю, две, три…). Но в переписке с «Фредом» функция сообщений о болезнях далеко выходит за рамки причины эпистолярной неаккуратности и поэтому болезненные сюжеты появляются в письмах Маркса чаще даже, чем его опоздания с письмами.

Складывается впечатление (особенно на рубеже 60-х и дальше), что ни одна напасть не проходила без того, чтобы не сообщить об этом другу в Манчестер. Например:

Я на этой неделе не мог осуществить своего намерения, так как из-за жары заболел чем-то вроде холеры. Меня рвало с утра до вечера. Сегодня снова могу писать. (29/375)

Вот уже десять дней у меня чудовищная зубная боль и весь рот в нарывах, т.е. воспаление десен и т.д. (29/300)

В связи с тем, что экономическая рукопись отослана издателю Дункеру аж две недели назад, а ответа все нет.

Сообщает Маркс иногда и о болезнях жены. Так, в течение марта-апреля 1857 г. он дважды вскользь упомянул в письмах («моя жена очень нездорова» (29/86) и «последние две недели жене моей стало еще хуже, чем в предыдущие месяцы, и в доме было большое беспокойство» (29/98)) о какой-то, по-видимому, затяжной и нелегкой болезни госпожи Женни, однако ж не балуя подробностями друга и анналы.

Зато фрау Маркс, еще не совсем вставшая с постели после той самой болезни, пишет 12 апреля того же года Энгельсу, называя мужа шутливыми прозвищами:

По приказанию муфтия один инвалид пишет за другого. У Чали болит полголовы, страшная зубная боль, болят уши, голова, глаза, горло и бог знает что еще. Ни опий, ни креозот не хотят помочь. Зуб необходимо вырвать, а он не дает. (29/529)

Кажется, где-то у Пруста замечено: в некоторых больших семьях бывает так, что один из членов как бы присваивает себе монополию на болезни. При этом, разумеется, заболеть может любой из членов семьи, как и случается в жизни, однако это спокойно всеми воспринимается и переживается, как явление вполне ординарное, в то время как заболевание «монополиста» становится событием для всего дома; среди домашних он считается более подверженным заболеваниям, нежели другие, и всегда у него это тяжелее других. Пруст (если это он) замечает также, что чаще всего такую роль исполняет одна из женщин.

Уж не наблюдалось ли чего похожего в доме Марксов? И не был ли такого рода «монополистом» в этой семье общепризнанный и безусловный ее «муфтий»?

Во всяком случае, заболевания Маркса описаны им с такими подробностями и с таким своеобразным смакованием деталей, какого не находим мы при упоминаниях его о болезнях жены и детей. А о том, как отзывались его болезни на обстановке в доме, можно судить по сообщениям фрау Маркс. Например, в начале ноября 1863 г. фрау Маркс писала Энгельсу:

К сожалению, Карл не может написать сам. Уже неделя, как он болен и прикован к постели. У него два кровяных нарыва – на щеке и на спине. Нарыв на щеке поддался обычным домашним средствам, применяемым в подобных случаях. Другой нарыв – на спине – принял такие размеры и так воспален, что бедный Мавр терпит ужаснейшие боли и не знает покоя ни днем, ни ночью. Вы понимаете, что вся эта история и морально угнетает его. Словно этой злосчастной книге никогда не суждено быть законченной. Это тяготеет над всеми нами подобно кошмару. (30/563)

Уже неделя, как, по-видимому, миновала всякая опасность. Крепкое доброе вино и усиленное питание давали ему силы переносить боли и оказывать сопротивление истощению, вызванному сильным выделением гноя. К сожалению, он все еще не может спать и тяжко страдает по ночам… Иногда он ненадолго встает, и сегодня его перенесли из комнаты, в которой он находился во время болезни, в общую. (30/563)

Более подробно и последовательно об этих событиях госпожа Маркс писала в те же дни В.Либкнехту:

Карл был болен уже несколько месяцев, работа сделалась для него невыносимо тяжелой, и, чтобы добиться хоть небольшого облегчения, он стал вдвое больше курить и утроил дозу различного рада пилюль – каломельных, помогающих при разлитии желчи и т.д. Примерно месяц назад у него появился карбункул на щеке, очень болезненный, но мы вышли из положения при помощи обычных домашних средств. Не успел еще исчезнуть этот карбункул, как на спине появился другой. Хотя боли были ужасными, и опухоль увеличивалась с каждым днем, мы все же оказались настолько безрассудны, что сочли возможным добиться ее рассасывания с помощью компрессов и т.п. Согласно немецкой методе, бедный Карл почти совсем лишил себя пищи, исключил из рациона даже дешевое 4-градусное пиво и жил на одном лимонаде. Когда, в конце концов, опухоль достигла величины кулака, а спина совсем изогнулась, я пошла к Аллену…

(Аллен – семейный врач бедствующих Марксов. Он вскрыл нарыв).

… Затем начались горячие компрессы, которые мы теперь делаем каждые 2 часа с точностью часового механизма в течение двух недель днем и ночью…

… Так мы прожили 14 дней – больше Вам мне не нужно ничего говорить. Ленхен[1], тоже заболевшая от всех хлопот и чрезмерного напряжения, сегодня чувствует себя немного лучше. Не знаю, как мне самой удалось найти в себе силы. Первые ночи я дежурила у постели одна, в течение недели – по очереди с Ленхен, а теперь сплю в комнате на полу, чтобы быть всегда под рукой… (30/565)

Ни одно слово в данном письме мы не склонны подвергать сомнению. Как можно понять, к беде привело самолечение Карла Маркса. Славная женщина пишет так, будто сама испытала все те ужасные боли, на которые жаловался ее муж (можно представить, как все это выглядело). И совершенно понятно всякому, что при такой беде в доме никто больше не мог позволить себе болеть.

А наше исследование тем временем подошло к самой ужасной из болезней, постигших Карла Маркса на его жизненном пути. Карбункулез. Как говорят нынешние медики, правильнее – фурункулез, и они же говорят, что дело далеко не шуточное, притом, безусловно, весьма и весьма болезненное, а также трудноизлечимое.

Печеночная болезнь и карбункулез – две напасти, преследовавшие Маркса многие и многие годы. То и другое приобрело хроническою форму и, будучи залеченным однажды, вновь и вновь возвращалось, вызывая то жалобы пациента, то его проклятья, то спокойное перечисление. Особенно карбункулез.

В силу ряда обстоятельств (в большинстве своем имеющих прямое отношение к истории «Капитала»), протекание этой именно болезни Маркса довольно четко прослеживается по письмам. Каждый карбункул точно датирован, документирован, описан и занесен в анналы марксологии.

По всей вероятности, случай, описанный госпожой Маркс, был первым появлением неприятнейшего кожного заболевания Маркса. По описанию, которое мы процитировали, можно судить о том, как все это происходило и в последующие годы – какой аврал наступал в доме Марксов в периоды рецидивов. По сравнению с картиной, нарисованной женою, сообщения самого Маркса весьма лаконичны.

Оправившись от ноябрьских язв, Маркс отправляется устраивать свои денежные дела – сперва к матери, в Трир, а затем к дяде – в Залтбоммел (Голландия). Под рождество 1863 г., приехав в дом Лиона Филипса, он снова пережил обострение болезни; Энгельсу сообщалось об этом:

Прошлую среду я писал тебе о вновь появившихся у меня фурункулах и об «отчаянно» проведенной ночи. На следующий день доктор Ван Анрои обнаружил, что рядом с фурункулом образовался также несносный карбункул, как раз под тем местом, где был прежний…

Отсюда – боли. Ухаживают за Карлом сам дядя Лион и его дочь Нанетта.

… моя милая, остроумная кузина, наделенная бедовыми черными глазами, печется обо мне и ухаживает за мной на славу…

… Пока что второй кошмар на моей спине далеко не так лют, как первый в Лондоне. Ты видишь это уже из того, что я могу писать. (30/313)

Что же, принять ли нам способность писать как критерий для оценки степени остроты приступов болезни Маркса?

20 января 1864г. Маркс все еще находится в Залтбоммеле:

Когда пришло твое письмо, я поздравлял сам себя с излечением от старых ран, но уже в тот же вечер вскочил большой фурункул над левой грудью, около шеи, а другой – его антипод – на спине…

… в сопровождении дяди и кузины. Но несколько дней спустя снова появился карбункул на правой ноге.

В неудобном месте, отчего – ни ходить, ни стоять, ни лежать.

… Надо тебе сказать, что кроме этого карбункула ниже задней части появился новый фурункул на спине, а тот, что на груди, едва стал залечиваться. (30/316)

Эта эстафета прыщей, конечно, заставляла продлевать пребывание в доме Филипсов, а к тому же и оправдывала отсутствие писем, ибо после цитированного Маркс только 25 февраля пишет другу, извещая уже, правда, о возвращении своем в Лондон.

Надеемся, что за два месяца пребывания Маркса в Залтбоммеле не пришлось ему переживать одни лишь неприятные минуты. По крайней мере, Лиону Филипсу, по возвращении от него домой, написано:

Не смотря на карбункулы и фурункулы, считаю два месяца, проведенные в твоем доме, одним из счастливейших эпизодов в своей жизни и всегда буду испытывать благодарность за доброту, которую вы ко мне проявили…

… Прилагаемые несколько строк прошу передать Нанетте. (30/536)

В Собрание Сочинений, которое мы в эту минуту держим в руках, «прилагаемые несколько строк» почему-то не попали. Может, Нанетта их сожгла после прочтения?

Писем домой за те два голландских месяца мы в Сочинениях также не обнаружили. Может быть, о делах Карла в Голландии супруге его писали дядя и кузина?

В марте того же года, отправляясь навестить Энгельса в Манчестере, Маркс сообщает о «нескольких новых фурункулах, неожиданно появившихся на различных частях тела» (30/319). По возвращении домой, 19 апреля:

Фурункулез затянулся почти до прошлой недели, что меня весьма «раздражало»… (Там же)

После этого следуют, одно за другим подряд, письма Энгельса в Лондон от 26 апреля, 1 мая, 2 мая, еще одно от 2 мая. Маркс едет в Манчестер, где присутствует при кончине Вильгельма Вольфа – «Лупуса», – провожает его в последний путь и получает в наследство около 600 или 700 фунтов стерлингов и все имущество умершего.

Вернувшись в Лондон, в конце мая пишет в Манчестер:

К своему весьма «приятному» удивлению обнаружил сегодня утром у себя на груди два новых «почтенных» фурункула (уже прошлой ночью я не мог уснуть). Спроси у Гумперта, что мне делать. Железа я не хочу теперь принимать, поскольку у меня и без того приливы крови к голове. К Аллену мне тоже не хотелось бы обращаться, так как я более всего боюсь возобновлять серьезное лечение, которое в данное время помешало бы мне в моей работе, а ведь должен же я, наконец, ее закончить...

Не совсем понятно нам нежелание начинать «серьезное лечение». Когда и где таковое мешало работе, а отсутствие его – способствовало? Так или иначе, Маркс желает лечиться только по переписке. Гумперт – домашний врач и друг Энгельса.

… Вопреки тому, что мне говорили по поводу моего здорового вида, я все время чувствовал какое-то недомогание…

… и то большое усилие, которое мне приходилось делать при разработке сравнительно более трудных тем, также, по видимому, было связано с этим чувством неадекватности. Извини меня за этот спинозистский термин. (30/327)

Так устанавливается прямая функциональная зависимость скорости написания «Капитала» от фурункулов. Во всяком случае, писалось Марксу нелегко.

К моему далеко не приятному удивлению, оказалось, что у меня не фурункул, а скорее злокачественный карбункул, бесстыдно развивающийся у самого пениса. Так что пришлось почти 10 дней большей частью пролежать в кровати – и это в такую жару! Рана быстро залечивается … (30/344)

Впрочем, несмотря на столь важную идентификацию карбункула и его злокачественность, тут же о всяких домашних делах (не забудь отправить Лауре цепочку), о «шлезвиг-гольштейнской истории», о публике (Маркс находился на английском курорте Рамсгет). Как видно, переполоха в доме не было. К тому же этот «злокачественный» – то ли еще развивается, то ли уже залечивается, а может, то и другое сразу – стоит ли обращать внимание на такие мелочи!

Тут как раз подоспело несчастье с Лассалем. Маркс снова здоров. Во всяком случае, жалоб нет. Вплоть до 2 декабря, когда:

Я в ужасе: снова чувствую на правом бедре начинающийся карбункул. Аллен об этом ничего не знает, так как с некоторого времени я лечился сам. (31/29)

Поскольку это так важно, отметим и мы, что на сей раз уже по одному симптому чувствуется, что это будет не фурункул, а карбункул. Для Маркса это отличие имело, по-видимому, какое-то важное значение, ибо позже Кугельману было заявлено напрямик:

Я был болен карбункулами, не фурункулами. (31/148)

Чтобы по достоинству оценить поведение Маркса в этот период, вспомним, что в феврале 1865 г. лицо, финансировавшее «Капитал», высказалось довольно категорически:

… действуй теперь быстро. Время теперь для книги очень благоприятное, и наши имена опять пользуются у публики почетом. Ты знаешь, как в Германии принято затягивать с печатаньем. Итак, не упускай момента, - это может повести к колоссальной разнице в смысле воздействия. (31/48)

В то же самое время Маркс начинал свою славную деятельность во «временном подкомитете» Интернационала, превращая его в Постоянный комитет, а также совершая и иные превращения (Устав, Манифест и пр.).

Наконец, разворачивалась интрига вокруг Всеобщего германского рабочего союза, оставшегося без Лассаля. В интриге были задействованы Клингс и Зибель, с одной стороны, Либкнехт – с другой, графиня Гацфельдт – с третьей (последняя не знала, что Маркс пытается ее «использовать» против Б.Беккера).

И на этом историческом фоне необходимо было быстрее закончить «книгу», работа над которой затянулась, опрокинув все прежние сроки.

Поэтому 9 мая Маркс, заканчивая большое письмо – уркартовы статьи, положение Б.Беккера в ВГРС, дебаты в прусской палате, возмущенное описание эпизода с редактором «Улья» Поттером и зачинание финансовой интриги против него, интрига Эрнеста Джонса против Интернационала (вероятно, вымышленная), разное другое – кладет последний мазок:

Надеюсь, что (несмотря на многие перерывы) моя книга будет окончательно готова к 1 сентября. Дело подвигается хорошо, хотя я все еще не совсем здоров. (31/99)

Довольно безоблачное начало, как вдруг через три дня… 13 мая:

Опять выскочил отвратительный карбункул на левом бедре близ невыразимой части тела. (31/101)

Я работаю теперь, как лошадь, так как должен использовать время, когда я работоспособен, а карбункулы все еще есть, хотя причиняют мне теперь лишь местную боль, не влияя, однако, на черепную коробку…

Очевидно, до размеров кулака не доходит. Судите сами:

… В перерывах между работой – нельзя же все время писать – занимаюсь дифференциальным исчислением dx/dy. У меня не хватает терпения читать что-нибудь еще. (31/102)

И тут Маркс пропал. Нет, не буквально, конечно. Пропал для Энгельса. Нет писем – и нет. Наконец, 24 июня:

Ты должен извинить мое долгое молчание. Я все это время непрерывно страдал разлитием желчи (вероятно, из-за жары) и вообще имел всякого рода хлопоты, а время, когда бывал работоспособен, целиком использовал для работы над книгой. (31/104)

Ну, слава Те, ...! Книга движется. Правда, Энгельсу было не до того – он оставался один в лавке во время отпуска управляющего и компаньона, поэтому тоже не писал в Лондон (31/109).

Опять Маркс пропадает. Наконец, объявившись 31 июля, объясняет, что на сей раз попал в финансовую беду (здесь и написано про фирму «М&Э, инк.»). Зато в конце письма читаем:

Вследствие жаркой погоды и связанного с этим состояния желчи у меня опять вот уже три месяца почти ежедневная рвота, как когда-то в Брюсселе. (31/110)

Ну, ничего, ничего. Карбункулов нет. Работа движется, дела идут. Все сносно. Да вот новая напасть – 5 августа:

Когда была жаркая погода, я днем и ночью работал при открытом окне. Результат: ревматизм в правой руке, больше всего в лопатке; это причиняет мне сильную боль и затрудняет писание, особенно каждое приподымание руки. Насколько это отвратительно, ты можешь судить по тому, что я невольно вскрикиваю, когда, позабывшись, подымаю руку ночью в кровати. (31/116)

Конечно, приятного мало, но будем же мужественны: бывало ведь хуже. Главное, как сообщено в первых строках, книга продвигается (меня позабавили твои слова про «произведение искусства» и т.п.). Энгельс удовлетворен. Он дает рекомендации. Как лечить ревматизм, а затем признается:

Меня очень радует, что дело с книгой быстро продвигается вперед, ибо некоторые выражения в твоем прошлом письме действительно вызвали у меня подозрение…

О, подозрение! Возможно, не в первый раз уже инвестор что-то подозревает, только признается впервые. Так. В чем подозрение?

… вызвали у меня подозрение, не оказался ли ты неожиданно снова перед каким-то поворотным пунктом, который мог бы затянуть все на неопределенное время.

Дипломатично. Не скажешь ведь попросту: подозрение, что дело опять откладывается. Это нынче нам с вами, дорогие читатели, представляется, что, коль скоро вышел «Капитал» в 1867 г., стало быть, так и надо было. А Энгельсу казалось в 1865 г., что «книга» уже давно должна была выйти. И причина столь долгого промедления он, по-честному говоря, не мог взять в толк. И терпение его иссякало. В этом же письме, в следующей строке подтверждает он наше подозрение:

В тот день, когда рукопись будет отослана, я напьюсь самым немилосердным образом, отложу это только в том случае, если ты приедешь сюда на следующий день, и мы сможем это проделать вместе. (31/117)

Я уже несколько дней как принимаю лекарство и совсем никуда не годен, совершенно неработоспособен… Это опять связано с желчью и является результатом «изнурительной» умственной работы в жару. (31/119)

Тем не менее, много всякой всячины о ВГРС, о домашних происшествиях, о шалостях детей и их забавных высказываниях. Дом в Лондоне живет своей нормальной жизнью, не испытывая никакого аврала. Идет своим ходом и работа над книгой. Например, 19 августа:

Я все еще болен, хотя Аллен устранил боль в печени. Но тут появилось нечто вроде инфлюэнцы, избавление от которой он обещает мне через пять-шесть дней, а в действительности из всех заболеваний это наиболее мучительное, поскольку речь идет об умственной деятельности.

Еще: не совсем здорова Лаурочка. Зато Женни и Тусси совершенно здоровы. Жена «вырвала себе» два зуба, а вставила четыре. Поскольку при инфлюэнце умственная работа мучительна, –

«Пользуясь случаем», я, между прочим, опять немного «подзанялся» астрономией… (31/122)

Моя инфлюэнца так ударила меня в нос, что он стал… Она сопровождается отчаянным чиханием и таким туманом в голове… (31/126)

С 20 октября по 7 ноября Маркс гостил у Энгельса в Манчестере. Вернувшись, сообщает о новостях, а потом:

Все эти приятные обстоятельства сказались некоторым образом на моем состоянии, так что я должен был здесь немедленно заказать себе лекарство Гумперта. (31/130)

Ноябрь-декабрь прошли благополучно. В новогоднем письме Маркс, по просьбе друга, объясняет Энгельсу «дифференциальное исчисление» (на самом деле –попытка изложить идею предельного перехода приращения касательной к параболе, довольно невнятная и путанная).

В остальном – текучка (интриги, интриги…). То же продолжается и в январе нового, 1865 г. Как вдруг…

На этот раз дело шло о жизни. Семья не знала, насколько серьезным был этот случай. Если эта история повторится в той же форме еще три-четыре раза, то я обречен на смерть. Я отчаянно похудел и все еще дьявольски слаб, правда, ослабли не голова, а бедра и ноги. Врачи совершенно правы: главная причина этого рецидива – чрезмерная ночная работа…

Вот так – как снег на голову. И все из-за «Капитала»!

… Самой неприятной была для меня необходимость прервать мою работу, которая с 1 января, когда исчезли боли в печени, великолепно продвигалась вперед. О «свидании», конечно не могло быть и речи… Но лежа, я все же продолжал усердно работать, хотя только урывками в дневное время. Собственно теоретическую часть я не мог продвигать. Для этого мозг работал слишком слабо. (31/146)

Для Энгельса это должно было прозвучать чуть ли не похоронным звоном по его надеждам. Правда, с 15 января из Лондона не было писем. Правда (Энгельс не знал), госпожа Женни еще 29 января писала старому доброму И.Ф. Беккеру в Женеву:

Вот уже неделя, как мой муж снова слег от прежней опасной и крайне мучительной болезни… (31/492)

Мой муж вот уже неделю лежит в постели из-за своей опасной и мучительной болезни… (31/494)

Вот уже месяц, как мой бедный муж снова слег из-за своей старой, очень мучительной и опасной болезни, и мне незачем говорить Вам, сколько тяжких, неотступных тревог пришлось нам всем пережить в эти дни… (31/495)

Верим. Гораздо охотнее верим, чем тому, что «дело шло о жизни, но семья не знала». Скорее всего (и похоже на то), что в доме Марксов снова была всеобщая мобилизация. Это столь же вероятно, как и то, что данный рецидив, видимо, тяжелый и мучительный сам по себе, был не опаснее того, что уже перенесли в этом доме прежде – иначе семья бы знала. Эта семья не могла не знать, даже если бы хотела…

Да и сам стоик, обратим внимание, дает себе еще три-четыре шанса… Но Фрица пробрало:

… Ты, действительно, должен предпринять, наконец, что-нибудь разумное, чтобы избавиться от этой карбункульной пакости, даже если бы из-за этого пришлось затянуть окончание книги еще на три месяца…

Год с небольшим, Фридрих. Год и два месяца. Карл отлично знал, что к весне он никак не успевает. Он только начал «переписывать» (то есть готовить для печати по черновой рукописи) I том «книги». Казалось бы, уже все теоретические проблемы должны были быть решены в рукописи, ан снова выходит, будто надо «продвигать вперед теоретическую часть». Не сходятся у «Мавра» концы с концами, явно не сходятся. Но Фридрих этого не замечает, да и не до этого сейчас:

… Дело, действительно, становится чересчур серьезным, и если, как ты сам говоришь, твой мозг не на высоте для теоретических работ, так дай же ему немного отдохнуть от высокой теории. Брось на время работать по ночам и веди несколько размеренный образ жизни…

Да что ж ты, в конце концов, не можешь писать книгу, как все люди? Говоришь, что сутками напролет работаешь, а воз и ныне там, уж сколько лет тянется эта резина!

Правда, и Фриц хорош: целый год писали ему, что работают днем и ночью, а ему все мало, все давай быстрей да быстрей. Хоть бы прежде разок сказал, дескать, побереги себя, мол, черт с ней, с книгой, здоровье важнее, мол, по ночам нужно спать… Так нет же ведь, дождался, пока дело дошло «до жизни». Что еще?

… Когда ты опять поправишься, приезжай на две недели, или на сколько хочешь, сюда для перемены обстановки…

(отдохнуть, поболтать, погулять по окрестностям, пображничать, подурачиться с разными друзьями… так, что ли? нет?)

… и привези с собой достаточно тетрадей, чтобы здесь, если захочешь, немного поработать…

Не до отдыха, не до дурачеств. Время не ждет. Тут-то дальше и высказывается рекомендация сдать сперва в печать первый том, то есть, издавать по томам, а не все сразу. Это и есть то, что теперь принято называть «по совету Энгельса». Фрицу по-прежнему не терпится.

… Прими также во внимание, что при теперешнем положении на континенте могут наступить быстрые перемены…

Следует краткий обзор военно-политической обстановки в Европе, сделанный уверенной рукой мастера (Бисмарк форсирует кризис, обстановка накалена, во Франции тоже … в Австрии … Венгрия …).

… Какой же толк в том, что будут готовы несколько глав в конце твоей книги, если нельзя будет сдать в печать первый том из-за внезапно наступивших событий?

Да уж. Что-то вот-вот начнется, а что мы и где мы? С первым ясно – без книги мы ничто. Со вторым тоже – мы в... Такое читается между строк.

Поэтому торопит, все торопит, не дает расслабиться. И резюме:

Постарайся выздороветь и ad hoc (для этого) попробуй принимать мышьяк. (31/148-149)

Хорошо ему было – такие советы давать. А тут что делать? Нужно лечиться. Нужно «стараться выздороветь». И нужно форсировать книгу. В последнем письме Фрица интонация была скорее раздраженной, чем сочувственной. Чувствуется, ему уже начинает приедаться вся эта история: книга, болезни, деньги…

Скажи или напиши Гумперту, чтобы он прислал мне рецепт с наставлениями о применении лекарства. Так как я питаю к нему доверие, то уж ради моей «Политической экономии» он должен пренебречь профессиональным этикетом и лечить меня из Манчестера…

(у Маркса были весьма своеобразные представления о долженствовании, в особенности, применительно к окружающим)

Вчера я опять лежал в постели, так как вскочил злокачественный карбункул на левом бедре. Если бы у меня было достаточно денег, то есть > 0, для моей семьи и если бы моя книга была готова, мне было бы совершенно безразлично, сегодня или завтра быть выброшенным на живодерню, alias (иначе говоря) издохнуть. (31/149)

(я дорожу своей жизнью? ничуть! только семья и незавершенный труд привязывают меня к ней!)

Но при вышеупомянутых условиях это пока не годится (нельзя помирать не совершив своего предназначения и не обеспечив семью). Дальше как раз следует рапорт о состоянии книги, который мы цитировали в предыдущей главе (31/150): книга была готова в конце декабря; важны новые данные о Японии; гигантские размеры рукописи; начал ее «переписывать и стилистически обрабатывать» 1 января, но тут заболел; согласен отдать Мейснеру сперва I том и т.д.

На следующий день Маркс благодарит друга за 50 ф. ст. и сообщает:

Проклятый карбункул не проходит, но я все же надеюсь через несколько дней от него избавиться. (31/151)

Однако, что еще за причуда – лечиться на расстоянии? Почему непременно нужен Гумперт, когда под боком есть прекрасный доктор Аллен? И Энгельс – без предупреждения – нагрянул в Лондон. Так сказать, разведка боем.

Трудно сказать, был ли он удовлетворен увиденным, но, во всяком случае, смог убедиться, что болезнь «Мавра» – не выдумка. Очевидно, что карбункулы были ему предъявлены онатюрель, ибо вернувшись домой через три дня, он деловито спрашивает:

Как обстоит дело с верхним карбункулом и нижним на бедре? Гумперта я еще не мог повидать. (31/152)

Что касается карбункулов, то дело обстоит так: о верхнем я тебе говорил на основе своей долгой практики, что его нужно, вообще говоря, вскрыть. Сегодня (вторник) по получении твоего письма я взял острую бритву, память дорогого Лупуса, и собственноручно разрезал эту дрянь.

Опять самолечением занимаемся? Что, и для этого плох доктор Аллен?

Я не могу допустить врачей к области половых органов…

А это, по-видимому, специальный сюжет для Герберта Маркузе, Эриха Фромма и прочих марксо-фрейдистов.

… Что касается нижнего, то он становится зловредным, находится вне моего контроля и всю ночь не дает мне спать. Если это свинство будет продолжаться, я, конечно, вынужден буду обратиться к Аллену, так как я не в состоянии в виду месторасположения этой дряни наблюдать и лечить его сам.

То есть, вынужденным для него является не самолечение, а обращение к врачу. Оно и понятно:

Впрочем, ясно, что в целом я о карбункулезе знаю больше, чем большинство врачей… (31/153)

Еще одна область науки, в которой Карл Маркс превзошел всех.

Энгельс в ответ подробно описывает свою консультацию с Гумпертом, рекомендации последнего и т.п., после чего:

Но теперь сделай мне одолжение, принимай мышьяк и приезжай сюда, лишь только тебе позволит твое состояние, чтобы ты, наконец, мог поправиться. Этим вечным промедлением и откладыванием ты губишь лишь себя самого; ни один человек не в состоянии долго выдержать такого хронического заболевания карбункулами, не говоря уже о том, что может, наконец, появиться такой карбункул, от которого ты отправишься к праотцам. Что тогда будет с твоей книгой и твоей семьей?

И со мной? – Навеки остаться фабрикантом бумажной пряжи! Тревога нешуточная, хотя, вроде бы, и успокоил его Карл (дескать, отправляться на живодерню пока преждевременно).

Ты знаешь, что я готов сделать все возможное, и в этом экстренном случае даже больше, чем я имел бы право рискнуть при других обстоятельствах.

Очевидно, речь идет об изыскании наличных в кассе компании «Эрмен и Энгельс».

Но будь же и ты благоразумен и сделай мне и твоей семье единственное одолжение – позволь себя лечить. Что будет со всем движением, если с тобой что-нибудь случится? (31/155)

Вот-вот. И мы о том же. Страшно подумать, что было бы, если бы?.. Все держится на Карле, а Карл – на «Капитале»... которого все нет и нет...

Долго ли, коротко ли, 2 марта Маркс выражает надежду, что скоро это кончится. Мышьяк он принимает (31/156). Энгельс, по совету Гумперта, настаивает на курортном лечении и с 15 марта отправляет Маркса в Маргет (курорт на восточном побережье Англии). Маркс пробыл там до 10 апреля, жалуясь на безделье и выражая нетерпение снова вернуться к делам (31/170). Он все-таки сумел съездить в Лондон – дважды за это время. Один раз – на «вечер дочерей», другой – для срочного вмешательства в дела Интернационала («военный совет» секретарей в связи с необходимостью отвадить Мадзини (31/161). В Маргете его ненадолго навестил Энгельс.

По-видимому, с карбункулами в этот раз было покончено, ибо 23 апреля, уже из Лондона, Маркс пишет:

Мое долгое молчание объясняется просто плохим настроением, вызванным непрекращающейся вот уже более двух недель зубной болью и ревматизмом. (31/175)

В связи с этим пришлось прекратить прием мышьяка. Следов карбункулов больше не видно. (31/175) Текучка идет по-прежнему (Интернационал… виды на революцию в Германии … положение в США после гражданской войны … Гладстон…).

Надеюсь, что ты благополучно справился со своим ревматизмом и зубной болью и опять прилежно сидишь над книгой. Как обстоит с ней дело и когда будет готов первый том? (31/177-178)

Текучка – текучкой, но не забывай о главном. Революция приближается, скоро всю Европу переделаем в 14 дней. Многих каналий будем строго судить (31/177-178). 9 мая Энгельс пишет вновь (ибо «Мавр» молчит), выражая беспокойство – не появились ли вновь карбункулы? (31/179)

Никаких карбункулов нет! Но проклятый ревматизм и зубная боль здорово меня помучили, пока, наконец, первый не начал как будто отступать под влиянием втираний чистого спирта. Должен также откровенно сказать тебе,

(со всей присущей мне прямотой, не взирая на лица)

что я все еще чувствую некоторую слабость в голове, и работоспособность возвращается лишь очень медленно. (Там же)

Наконец, по-видимому, все вошло в норму, ибо появляется следующее сообщение от 20 июня:

Проклятая погода особенно скверно действует на мое здоровье: вот почему я не известил тебя о получении вина и вообще не писал… (31/192)

Раз дело дошло до погоды, мы понимаем, что болячек похуже у «Мавра» не было. А дело в том, что предыдущее письмо было отправлено Фреду 9 июня. Между всего прочего, там было:

Если твой запас вин тебе позволяет (то есть если тебе не придется делать для этого новых закупок), то мне бы хотелось, чтобы ты прислал сюда немного вина, так как мне теперь совершенно нельзя пить пива. (31/189)

Просьба эта была вполне ординарной, одной из многих аналогичных, нестандартна лишь, пожалуй, мотивировка.

Фред немедленно выслал другу ящик бордо («это очень хорошее вино от Боркхейма» (31/190)).

Но, по-видимому, «проклятая погода» оказалась сильнее хорошего вина, так как Карл целых десять дней не был способен даже известить о получении напитка.

Если бы не сугубый пиетет к имени великого мыслителя, мы бы поняли этот эпизод вполне по-русски: человек был не в состоянии взяться за перо, прежде чем не прикончил этот ящик. Но мы даже в шутку не можем допустить такого: больной человек!

7 июля – снова сообщение о «признаках карбункулов выше правой ключицы». По ночам я больше не работаю. (31/195)

21 июля сообщается, что «карбункул прошел сам собой». Из-за жары мучает печень. Но работа продвигается вперед. (31/201)

То тут, то там у меня появляются новые признаки карбункулов; они каждый раз исчезают, но заставляют меня строго ограничивать свои рабочие часы. (31/213)

Где тут правда, и где – не очень правда, мы уже определять не беремся.

8 ноября, после месячного молчания, Маркс пишет опять о денежных неурядицах, займах, ломбарде, к тому же в доме гостил (на правах жениха) Лафарг – от него следовало скрывать нужду и поиски денег.

Из-за всего этого я не только очень часто прерывал свою работу,

но, стараясь наверстать по ночам потерянное днем время, опять нажил себе чудный карбункул недалеко от penis. (31/221)

Нельзя мне работать по ночам, категорически противопоказано. А днем нужно искать деньги. Понятно?

Ответного письма Энгельса мы не находим, но намек он понял, ибо через два дня Маркс выражает ему «сердечную благодарность за скорую помощь, а также за портвейн». (Там же) Сиди и работай днем, резинщик несчастный!

Тем временем, наступил еще один Новый год – 1867. 19 января Маркс пишет:

Что касается физического состояния, то за последние несколько недель оно улучшилось, на левом бедре есть несколько маленьких карбункулов, но незначительных. Лишь страшная бессонница совсем не дает мне покоя, но она скорее объясняется причинами психического порядка. (31/231)

2 апреля Маркс сообщает еще о нескольких «карбункулах, последние остатки которых теперь отцветают». Мышьяка он не принимает, «так как от него тупеешь, а мне необходима была нормальная голова, по крайней мере, на то время, когда можно было писать». Но главное: сообщается об окончании книги! На будущей неделе автор лично направляется в Гамбург – к Мейснеру (в связи с чем требуется энное количество фунтов). (31/326)

В связи с приводимыми бесчисленными цитатами у иного читателя может возникнуть впечатление, будто Маркс был чрезмерно привержен к своим болячкам и вообще к своему физическому самочувствию. Может даже прийти на ум сходство с истерической женщиной.

Мы предостерегаем читателей от таких необоснованных умозаключений и сравнений. Справедливость требует признать, что великий революционер и прирожденный борец Карл Маркс не принимал всерьез физические недуги и приверженность к болезням высмеивал нещадным образом. Вот пример:

Для своей традиционной лени он нашел теперь удобный ему ложный предлог, будто в результате заключения в крепости он страдает тяжкой болезнью легких… (29/379)

Кто таков? Карл Маркс? Фридрих Энгельс? Нет, ни тот, ни другой в крепости не сидел. Да и слова эти (в 3-ем лице) написал сам Карл Маркс в письме к самому Фридриху Энгельсу.

Это о Генрихе Бюргерсе. Верный друг и сторонник Маркса в 1848-49 гг., член Союза коммунистов, член редколлегии «Новой Рейнской Газеты», в 1850 г. – новоявленный (неожиданно для себя) руководитель новообразованного кельнского ЦК Союза коммунистов.

На Кельнском процессе коммунистов 1852 г. был приговорен к 6 годам заключения в крепости и отбыл этот срок. Марксу не пришлось присутствовать на процессе (он как-то еще раньше умотал в Лондон), в связи с чем процесс тот занимает ничтожное место в марксистской истории борьбы за освобождение пролетариата, а знаем мы о нем, в основном, по марксовым «Разоблачениям о кельнском процессе коммунистов», где «разоблачается» больше всего группа Виллиха–Шаппера.

Не пришлось Марксу и навестить своих друзей в тюрьме – хотя бы ради того, чтобы увидеть условия заключения.

Вдобавок, мы сомневаемся и в том, чтобы он имел желание лично освидетельствовать освободившегося Бюргерса, дабы установить, что этот каторжник – обычный симулянт.

В 1861 г., во время первой, после амнистии, поездки своей в Германию, Маркс побывал в Кельне и повидался со многими старыми знакомыми, но «к дураку Бюргерсу не зашел». (30/134)).

Однако теперь любой из наших читателей должен плюнуть в лицо тому, кто осмелится заявить, будто вождь пролетариата Карл Маркс преувеличивал значение болезней в жизни настоящего революционера. Болезнь на поверку может оказаться и «удобным ложным предлогом» чего-то не делать – не может быть, чтобы такое позволялось говорить без фактов только про бывших зэков.

Правда, Г. Бюргерс после освобождения отошел от Маркса и высказывался иногда, что Маркс завлек его на ложный путь коммунизма. (31/417) В связи с этим Маркс называл его ренегатом. А про ренегатов, как известно, можно говорить все, что считаешь нужным, не заботясь о фактах.

Пипер, который был выписан из больницы здоровым, теперь из Богнора снова попал в немецкую больницу. На этот раз его лечат голодом. Так ему и надо! (29/319)

Вильгельм Пипер, еще один из бывших «марксид», состоял в Союзе коммунистов, после раскола – в группе Маркса, затем жил у него в доме, исполняя функции секретаря, но в середине 50-х не вынес такой жизни и ушел, найдя себе место учителя.

Стало быть, еще один «ренегат», поэтому – злорадство. Как можно судить по этим словам, с точки зрения Маркса лечение голодом было тяжким наказанием.

Другое дело, верный друг и соратник, финансист-содержатель, стратегический единомышленник, короче – Фридрих Энгельс. Ведь могло же и с Энгельсом что-то случиться! Что это у нас все Маркс да Маркс?

Как это ни удивительно, мы должны признать, что Энгельс почти не болел почти ничем почти никогда. По крайней мере, если судить по его письмам к Марксу. Ну, не без того, конечно. Бывало, бывало. Это в сравнении с «Мавром» наш «Фред» выглядит почти как Штирлиц. Ему и не следовало болеть. Не его функция. Пожалуется он как-нибудь другу:

В воскресенье во время еды у меня лопнул маленький кровеносный сосуд в соединительной оболочке левого глаза, и с тех пор глаз очень чувствителен, так что я теперь совершенно не могу писать при искусственном свете; думаю, однако, что скоро все пройдет. (32/99)

Письмо-то всего в 10 строк, причем «в первых строках» сообщается о посылке двух пятифунтовых банкнот. Пожалуется это он, говорим мы, другу своему, а друг вовсе не отреагирует, даже получение денег не подтвердит, вменив это тринадцатилетней дочери.

Через неделю Фред снова пишет, направляя другу еще 25 фунтов, чтобы девочки Маркс могли поехать на море. (Там же)

На сей раз «Мавр» ответит сам, сообщая о разных разностях, а в конце:

Как вы переносите такую жару? Я теряю при этом всякую способность думать… (32/101)

Ну, спроси же про глаз, спроси про зеницу ока, ведь друг занемог! Нет, даже не вспомнит. Фред тоже ответит. Обмен новостями и мнениями. А в конце деликатно напомнит:

Когда я работаю ночью, мой глаз все-таки еще быстро утомляется и болит потом целый день. (32/102)

Надеюсь, что история с твоим глазом не носит серьезного характера. Разрывы небольших кровеносных сосудиков – довольно распространенное явление, которое не вызывает никаких особых последствий. (32/103)

Во всяком случае, карбункулы тебе не грозят. Маркс весьма интересовался медициной и на все болезни у него была своя научная точка зрения, самостоятельно вычитанная из книг, какие ему больше нравились.

Поскольку, на сей раз, пропал Фред, «Мавр» пишет через неделю:

Стало быть, с глазом все обошлось без особых последствий. «Мавр» был прав!

Бывали и у Энгельса свои «карбункулы» – на лице. Притом, тоже в затяжном виде – до 2 месяцев. (29/108, 115)

Вначале «Мавр» сообщил другу – ему «в утешение» (29/115), – что и у него сейчас болит печень. Затем, когда дело затянулось, начал давать полезные советы:

Надеюсь, что тебе уже больше не делают горячих припарок – это совсем устарелый и почти отвергнутый метод лечения. Если же ты принимаешь лекарства только внутрь, – что является рациональным и современным, – то я не понимаю, почему ты так долго должен сидеть взаперти. (29/115)

Через некоторое время, когда Энгельс отправился к морю выздоравливать окончательно, старший друг пишет ему вполне «по-докторски»:

Само море, разумеется, является главным целебным средством. Но все же нужны и некоторые лекарства внутрь – отчасти для предупреждения болезни, отчасти же для непосредственного лечения, чтобы привнести в кровь недостающие ей вещества. Поэтому, опираясь на всю новейшую французскую, английскую и немецкую литературу, которую я теперь прочитал по поводу твоей болезни, я противопоставляю утверждениям, содержащимся в твоем письме к моей жене, следующие выводы, которые ты можешь проверить у любого консилиума врачей или химиков… (29/126)

Ей-Богу, так и написано. И про всю новейшую литературу трех стран, и про «любой консилиум врачей или химиков», у которого Энгельс (который находился, между прочим, в деревушке у моря) должен был проверить медицинские биохимические выводы Маркса.

Справедливости ради нужно заметить, что все это происходило еще в 1857 г., когда ничто еще не предвещало эпопею «карбункулов» Маркса.

Можно представить теперь, почему Маркс норовил лечить себя сам и какие обоснования в пользу своих методов самолечения приводил он своей жене (– Карл, может послать за Алленом? – Да что он понимает, ваш Аллен? Я лучше него знаю, что нужно делать … и т.д.).

Возвращаемся в 1867 г. 2 апреля. Последние остатки карбункулов «отцветают». Книга готова!

Итак, дело сделано. С этого времени мотив карбункулов надолго исчезает из переписки. Не было их, пока Маркс путешествовал по Германии. Не было ничего похожего, когда считывал корректурные листы «Капитала». Не было этой дряни, когда затевалась и развивалась рекламная кампания «Капитала». Карл Маркс стал другим человеком. В том числе, и в смысле своих болезней.

Таким образом Марксовы карбункулы оказались тесно вплетенными в историю борьбы за освобождение пролетариата:

Во всяком случае, я надеюсь, что буржуазия, пока он существует, будет помнить о моих карбункулах, – (31/259)

- восклицает Маркс, держа в руках последние корректурные листы «Капитала».

- О проклятая буржуазия, благополучно выживающая вопреки гениальным предвидениям, помнишь ли ты о карбункулах Карла Маркса?

– Нет? Так знай же, что из этих отвратительных прыщей вырос «Капитал»!

Надлежащий химический анализ этой книги, – и вдруг проявится, что иная ее страница хранит след карбункула, а иное из сокровищ мысли есть превращенный карбункул – пресуществленное в слова и фразы гнойное выделение порченой крови Карла Маркса.

От шуток вернемся к делу (какие там шутки!). Первый том «Капитала» уже вышел, но не закончена еще первая книга нашего исследования. Что мы имеем?

Итак, в истории болезни Карла Маркса наблюдается двукратная вспышка острого фурункулеза, переходящего в карбункулез (ноябрь 1863, с рецидивами до конца весны 1864; январь-февраль 1866, с рецидивами до лета того же года).

Сколько раз при этом возникала непосредственная угроза его жизни, неизвестно, – и уж по его-то собственным оценкам можно об этом судить только в последнюю очередь. Например, в письме к Зигфриду Мейеру от 30 апреля 1867 г. Маркс освещает сей вопрос опять не совсем так, как освещен он был в письмах к Энгельсу:

Итак, почему же я Вам не отвечал? Потому что я все время находился на краю могилы…

(имеется в виду – со времени его последнего письма тому же адресату от 24 января 1866 г., то есть, в течение 15 месяцев)

Я должен был поэтому использовать каждый момент, когда я бывал работоспособен, чтобы закончить свое сочинение, которому я принес в жертву здоровье, счастье жизни и семью. Надеюсь, что этого объяснения достаточно. Я смеюсь над так называемыми «практичными» людьми и их премудростью. Если хочешь быть скотом, можно, конечно, повернуться спиной к мукам человечества…

и заботиться о своей собственной шкуре. Но я считал бы себя поистине непрактичным, если бы подох, не закончив полностью своей книги, хотя бы только в рукописи. (31/454)

Как видим, за неполных полтора года, что Маркс не писал Мейеру, единичный случай («дело шло о жизни») превратился в сплошное балансирование «на краю могилы», от падения в которую героя удерживала только мысль о муках человечества.

А в предисловии к «Капиталу» под пером мастера превращений все это, в свою очередь, превратилось в «многолетнюю болезнь, снова и снова прерывавшую работу…» после 1859 г., когда вышла незавершенная «К критике политической экономии».

Новый Прометей ковал … легенду о своем подвиге: титан, преодолевающий свои муки ради избавления человечества от мук.

Не станем все же ударяться в иную крайность и признаем, что болезнь Маркса была достаточно серьезной. На том, что заболевание было вызвано самолечением Маркса (чем и затягивались последующие вспышки), останавливаться не будем: известно, что кожные (не-инфекционные) заболевания, будучи раз вызванными каким-то внешним стимулом, имеют тенденцию переходить в хроническую форму и возвращаться при малейших неблагополучиях в организме.

Маркс, который страдал болезнью печени, жил в совершенно беспорядочном режиме отдыха и сна, насколько мы можем судить, не любил ограничивать себя в еде и выборе пищевого рациона, а также был привержен к пиву и крепкому вину (возможно, и тут не всегда зная меру) – являлся, по-видимому, идеальным объектом для хронических болезней, связанных с системой кровообращения и кроветворными органами.

Несмотря на иронию нашу (вызванную неполным доверием ко всякому сообщению Маркса о болезнях, затягивающих работу, а также его манерой скрупулезно описывать все симптомы), признаем, что всякое недомогание – типа гриппа или ревматических болей – на самом деле мешает углубленной умственной работе. Подобные происшествия достойны всяческого сочувствия.

Кто из нас не испытал за свою жизнь переутомлений, простуд, отравлений, геморроя, различных невралгических болей в руках, ногах или пояснице, а также и более тяжелых заболеваний, так или иначе залеченных, коль скоро мы еще живы и держим в руках настоящую книгу?

Советский человек лучше, чем в чем-нибудь ином, может посочувствовать Марксу в этом вопросе. Как и в недоверии его к врачам, которые нас лечат, и в соблазне лечиться непременно у тех врачей, которые находятся где-то далеко.

Все это нам хорошо знакомо. Кто-кто, а рядовой советский человек твердо знает, что все подобные болячки (и эквивалентные им) – не основание для получения инвалидности. Выводя нас из строя на дни, недели, даже месяцы, они (слава Богу!) не лишают нас трудоспособности на многие годы. Тем более когда (если) труд совершается в кресле собственного кабинета между столовой и спальней.[2]

Собственно говоря, самая история Карла Маркса все это подтверждает. К чести его будь замечено (несмотря на курьезные преувеличения им своих недугов), что именно в рассмотренный нами период 1864-67 гг., когда его мучила самая тяжелая болезнь его жизни, Маркс создал огромную рукопись – материал нынешних трех томов «Капитала», Притом в период второго тяжелого обострения фурункулеза (январь'66 – март'67) и других, связанных с этим, явлений сумел подготовить к печати I том «Капитала» почти целиком в том виде, как он ныне известен публике.

А не обернуть ли интерпретацию рассматриваемых фактов противоположным образом, поменяв направление причинно-следственной цепи? Не предположить ли нам, что самая необходимость писать «Капитал» вызывала в организме Маркса какие-то процессы, обусловливающие появление болезненных явлений? Энгельс ведь так и писал, что, мол, эта злосчастная книга пригибала тебя к земле...

Нетрудно заметить определенную закономерность: в периоды его повышенной политической и организационной активности количество жалоб Маркса на свое нездоровье резко падает, в то время как в периоды организационно-делового затишья, когда можно (нужно!) было заниматься теорией и писать «Капитал», количество болезненный явлений и жалоб Маркса всегда резко возрастало. И если наш материал нельзя признать достаточным, чтобы констатировать непосредственно-причинную зависимость между двумя указанными процессами, то некая корреляционная связь несомненно здесь присутствует. Рассмотрение подготовительных рукописей Маркса в нашей второй книге, возможно, добавит к этому вопросу некоторые новые соображения.

Чтобы не удлинять и без того затянувшийся рассказ наш о болезнях Карла Маркса, попросим читателя поверить нам на-слово (все это, в общих чертах, поддается эпистолярной проверке), что – после выхода «Капитала», за исключением самых последних одного–двух лет его жизни, – Маркс больше не знал столь тяжелых и затяжных недугов.

В отношении «карбункулов» еще встречаются жалобы: январь'68 – «как бы булавочные покалывания по всему телу» (32/12); апрель'68 – сильный нарыв на руке («лежал пластом»») (32/52); декабрь'68 – «маленькие прыщи, которые все время появляются, но затем снова исчезают» и надежда на избежание серьезного обострения (32/182) и т.п. Но былые катастрофы, как видно, больше не повторялись. Печень беспокоила, конечно, всю жизнь. Почти всю жизнь. Регулярное курортное лечение привело к тому, что и печень Маркса почти излечилась. Об этом сообщает Энгельс в статье на смерть Маркса:

Почти совершенно излечившись благодаря троекратному курсу лечения в Карлсбаде от застарелой болезни печени, Маркс страдал только хронической болезнью желудка и нервным переутомлением, выражавшимся в головных болях и особенно – в упорной бессоннице. Оба этих недуга в той или иной мере исчезали после посещения летом морских купаний или климатического курорта и возобновлялись в более острой форме только после нового года. Хроническая болезнь горла, кашель, также способствовавший бессоннице, и хронический бронхит беспокоили, в общем, меньше. Но именно от них суждено было ему изнемочь. (19/356)

В последний год жизни Маркс заболел тяжелым плевритом, от которого уже не смог оправиться и умер 14 марта 1883 г. (Там же)

Этим аутентичным свидетельством можно завершить обзор истории болезни Карла Маркса.

Если снять с последнего Энгельсова сообщения некий налет драматизма (простительный в дни траура), становится понятно, что состояние здоровья Маркса в период 1867 – 1882 гг. (исключая год после смерти жены – последний год его жизни), сколь ни досаждали ему разного рода недомогания, едва ли может считаться серьезной причиной, помешавшей закончить дело всей его жизни.

А ведь и «лейб-медик» Кугельман, как видно, считал, что состояние здоровья д-ра Маркса отнюдь не мешает продолжению «Капитала». Хотя узкая специальность Кугельмана едва ли подходила для лечения болезней Маркса, но все же он был профессиональный врач-клиницист с большим стажем и, постоянно имея дело с женской половиной человечества, непременно должен был приобрести опыт распознавания истерических симптомов.

За неимением других фактов, примем инцидент Маркса с Кугельманом как профессионально-медицинское заключение о том, что в те годы состояние здоровья Маркса было достаточно удовлетворительным, чтобы позволить ему работать над книгой.

Еще один, косвенный, довод в пользу нашего вывода находим мы в не раз уже упоминавшемся письме к Даниельсону от 10.IV.79 г. Насколько хорошо чувствовал себя Маркс, если причину оттяжки, связанную с состоянием здоровья, поместил не первым, а третьим пунктом, притом не счел нужным привычно поныть и покряхтеть, но ограничился сообщением об укороченном «рабочем дне». Едва ли можно вменить такое письмо немощному старцу, угнетенному недугами, – в особенности зная пристрастие Маркса списывать все свои грехи на болячки – реальные, полуреальные или вымышленные. Он не написал Даниельсону, как Мейеру, что находится «на краю могилы», хотя был ближе к ней на двенадцать лет.

ИТАК. Не выявляется каких-либо внешних помех к завершению «Капитала» его автором.

Никакой службе не нужно отдавать время и силы.

С конца 60-х тебе обеспечена пожизненная «пенсия», приличная сумма – не сто рублей в месяц. Обстановка дома – все легче, вот уже обе старшие дочери пристроены, т.е. выделены на самостоятельный баланс (Женни, первенец, вышла замуж за Ш.Лонге в 1872 г.).

Свобода от материальных забот. Свобода от семейных хлопот.

Уход от непосредственной политической борьбы.

Здоровье … ну, могло бы быть и получше, иногда подводит, а в общем (тьфу-тьфу!) – сносное.

Никто тебя не преследует! Ничто не заставляет писать тайком и прятать рукопись в тайниках.

Издатель ждет. Публика тоже. На той самой Родине, откуда ты был изгнан, можешь спокойно публиковать свои книги. Тебе же здесь и рекламу создадут.

Бросай, наконец, грязные интриги, всю эту мышиную возню вокруг рабочего движения. Социал-демократы сами, у себя по домам, разберутся в своих ближайших целях и программах, в своей политике и тактике. Ты – генеральный стратег мировой социал-демократии, ты ее главный идеолог и эксперт. Бросай текучку. Запирайся в кабинете и твори!

Вот уже скончался Интернационал, а тебе всего лишь 54 – возраст расцвета для ученого социальных наук, – да ты и сам еще не думаешь о смерти (оказалось, отпущено еще десять лет жизни).

Здоровье подводит? Сказывается прежнее чудовищное перенапряжение? Старость грядет? Так спеши же, тем более спеши с главным делом! Не мешает здоровье сочинять математические труды? Бросай же и это. Достраивай систему, доводи капитальный труд до конца!

Объективно ничто не препятствовало завершению «Капитала». Условия были почти идеальными.

Видимо, задача была столь огромной, замысел – столь грандиозным, что он оказался объективно не по плечу одному человеку даже такому гиганту мысли, как Карл Маркс.

Не хватило пятнадцати лет – ну что ж, если даже десять из них прошли в идеальной для творчества обстановке? Сколько ни трудись – короток век человеческий. Не хватило времени.

Известно ведь, что остальные тома издал Энгельс, притом ему тоже пришлось изрядно попотеть над завещанными ему Марксом материалами. И он тоже не успел издать четвертый том.

Значит, объективно это был труд для двух (или больше) гигантов, но уж не для одного. Размеры его определяются не только листажом, (огромным в данном случае), но еще более – глубиной и размахом мысли.

И вот мы, без помощи марксистов, выдвигаем (себе же на рассмотрение) еще одну версию объяснения тому историческому факту, что «Капитал» Карла Маркса остался незавершенным.

Версия эта, почему-то упущенная ортодоксами, состоит в следующем: задуманное Марксом дело было столь огромным, что одной человеческой жизни для этого просто недостаточно.

Может такое быть? Может. В состоянии ли мы подвергнуть эту версию какой-то проверке? Давайте попробуем.

Мы предлагаем читателю вместе с нами взглянуть на расписание работы Карла Маркса над завершением «Капитала». Расписание это, в общих чертах, реконструировано Энгельсом и последующими марксологами, знакомство с ним поможет снять некоторые вопросы.

Как мы помним, по неоднократным заявлениям Маркса, вчерне все было сделано, теоретические проблемы были решены, оставалось только по имеющимся рукописям подготовить текст для печати.

В предисловиях своих к издаваемым впервые второму и третьему томам «Капитала» Энгельс довольно подробно, хотя и путано, отчитался как о состоянии доставшихся ему рукописных материалов, так и о работе, которую ему пришлось проделать для подготовки их к печати. Нынешний держатель архива Маркса–Энгельса – Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС – уточнил некоторые детали.

Таким образом, нам не пришлось ничего присочинять или домысливать, любой желающий может проверить нижеприведенные выкладки.

После смерти Маркса в руках у Энгельса оказалось: (24/4)

1.Рукопись под названием «К критике политической экономии», датируемая: август 1861 – июнь 1863 гг. (продолжение «первого выпуска»).

Объем этой рукописи: 1472 страницы в четверть листа (по-видимому, ранее упоминавшаяся нами со слов Издателя рукопись на 200 листов), в том числе, около 40% объема занимает тематика I тома «Капитала», около половины объема – материал «историко-литературной части» («Теории прибавочной стоимости», или IV том «Капитала»), остальное – тематика нынешнего III тома «Капитала».

2. Рукопись III тома «Капитала», написанная в 1864-65гг. (объем не указан.)

3. Четыре рукописи для II тома (самим Марксом пронумерованные с I по IV, из которых:

- рукопись I (1865г.) на 70 или 80 листов структурно близкая ко второму тому в нынешнем его виде, но материал изложен отрывочно;

- рукопись II (1870г.), объем не указан, наиболее разработанная, составила основу книги, изданной Энгельсом;

- рукопись III, объем и дата не указаны, состоит из цитат и ссылок на выписки в других тетрадях (в т.ч. к темам III тома);

- рукопись IV, дата не указана, объем не более 20 листов, написана между 1867 и 1870 гг.

4. Еще четыре рукописи для II тома (№№ с V по VIII):

- рукопись V, конец марта 1877 г., материла первых четырех глав книги, 56 страниц в фолио;

- рукопись VI , конец 1877 – середина 1878 г., 17 страниц в фолио, кусок первой главы (первая попытка подготовить текст для печати на основе рукописи V);

- рукопись VII, 2 июля 1878 г., 7 страниц в фолио – вторая (и последняя) попытка подготовить текст для печати на основе рукописи V;

- рукопись VIII, дата не указана, 70 страниц в четверть листа.

5. Тетрадь 1875 г., вошедшая в III том «Капитала» в качестве третьей главы (математические упражнения).

Это значит, прежде всего, что после выхода I тома «Капитала» Маркс систематически не работал над последующими томами своего труда.

Попытка наиболее подходящая к понятию о систематической работе, фиксируется в 1870 г., когда Маркс создал основной корпус II тома «Капитала» (на основе отрывочных записей 1865 г.) – тоже в черновом виде.

Вся остальная работа на книгой II представляет собой несколько отдельных разрозненных потугов, не давших ощутимого сдвига в работе. Две попытки создать что-то пригодное для публикации ограничились несколькими десятками страниц материала первых глав.

Таким образом, вырисовывается расписание работы Маркса над продолжением «Капитала» после выхода первого тома Кинги (1867 г.):

1867-70 – спорадические порывы писать второй том, давшие в итоге его черновик (рукопись II);

1877-78 – еще несколько приступов вдохновения, включающих две попытки начать подготовку текста книги II для печати, но дальше начала дело не пошло. [3] *

Если не считать написанной в 1875 г. математической главы №3 и заготовленных цитат из рукописи III, то придется констатировать, что над третьим томом «Капитала» Маркс – после написания черновой рукописи 1864-65 гг. – вообще не работал.

Материал для четвертого тома остался нетронутым с 1863 г.

Последние рукописные материалы для незавершенных томов «Капитала» датированы 1878 г., и это значит, что в последние пять лет жизни Карл Маркс больше не садился за «Капитал».

Версия о грандиозном замысле - больше одной жизни, - версия эта отпадает. Не то, что один, даже трое ничего не напишут, если не будут писать. И даже n (где n – любое целое число >1).

Судя по тому, как изложено все это в предисловии Энгельса к первому изданию II тома «Капитала», друг и соратник Маркса определенно не ожидал найти в отошедших к нему по наследству рукописях великого экономиста такой ералаш и такую степень незавершенности.

В 1885 г., уже держа в руках подготовленный им к изданию второй том «Капитала» (на что ушло два года), Энгельс пишет о третьем томе так:

Подготовка этой книги к печати быстро продвигается веред. Насколько я могу пока судить, она представит главным образом только технические затруднения, – конечно, за исключением некоторых очень важных отделов. (24/9)

До ее опубликования пройдут еще месяцы. (24/23)

Переняв, как видно, от старшего друга манеру докладывать о готовности того, что еще не начато, с сообщением о III томе «Капитала» Энгельс неосторожно поспешил – и, некоторым образом, людей насмешил.

Спустя лишь восемь лет (!), в июле 1893 г., Энгельс выпустил … второе издание второго тома «Капитала». Там, в новом предисловии (о двух абзацах), успел он сообщить:

Третья книга, которая представила совершенно неожиданные затруднения, теперь также почти готова в рукописи. Если здоровье мне позволит, ее печатание может начаться уже этой осенью. (24/27)

Предисловие Энгельса к III тому «Капитала» помечено октябрем 1894 г. Начинается оно так:

Наконец мне удалось опубликовать эту третью книгу основного труда Маркса, завершение его теоретической части. При издании второй книги в 1885 г. я полагал, что третья книга, за исключением некоторых, конечно, очень важных разделов, представит, пожалуй, только технические затруднения. Так оно и было в действительности; но тех трудностей, которые предстояли мне именно в этих важнейших разделах целого, я в то время совсем не предвидел, равно как не предвидел и других препятствий, которые столь сильно замедлили подготовку книги. (25/3)

Ясно, почему приходится вступать в объяснения. Анонс был сделан девять лет назад.

Объяснения, которые даются следом, не новы – «препятствия» все из знакомого перечня: состояние здоровья, новые издания и переиздания прежних работ Маркса и Энгельса, посредничество между национальными движениями социалистов и рабочих, преклонный возраст и т.п. Причины все уважительные, только в этом ли главное?

Как увидит читатель из последующего изложения, работа по редактированию этой книги существенно отличалась от редактирования второй книги. Для третьей книги имелся только один первоначальный набросок, к тому же изобиловавший пробелами.

Это – Марксова рукопись 1864-65 гг. Состояние ее материала было удручающим.

Как правило, начало каждого отдела было довольно тщательно обработано, даже в большинстве случаев отшлифовано стилистически. Но чем дальше, тем более эскизной и неполной становилась обработка рукописи, тем больше было экскурсов по поводу возникавших в ходе исследования побочных вопросов, причем работа по окончательному расположению материала откладывалась до позднейшего времени, тем длиннее и более запутанными становились части текста, в которых мысли записывались (в процессе их зарождения). (25/4)

Короче говоря, – и независимо от причин, даже вспышки карбункулов осенью 1863 г. – то, что попало в руки к Энгельсу весной 1883 г. как претендующее на рукопись III книги «Капитала», явило собою даже не полуфабрикат, где все принципиально решено, отмерено, размечено, оформлено в первом приближении – осталось лишь проработать до конца намеченное рукой Мастера доработать детали, отделать фактуру, – а, скорее, груду руды, совершенно сырой материал, ценою тяжких усилий добытый из недр или собранный по кускам, сваленный в угол, да так и не дождавшийся прикосновения руки хозяина за последние 20 лет его жизни.

Все, что делал Маркс после выхода I тома в продолжение своего труда. Почти целиком относилось ко второму тому, но и этот не удалось довести до приемлемой кондиции. Становится очевидным, что работа у Маркса не клеилась.

Давно уже пора бы, наконец, установить более конкретно, что можно понимать под выражением: работа Маркса над «Капиталом». Вместе с тем коснемся мы и вопроса о так называемой «несравненной научной добросовестности и строгой самокритике» Маркса в его работе над «Капиталом».

Последний вопрос будет только отчасти затронут здесь, ибо он может быть решен только на материале самой Марксовой книги и рукописей к ней, а это – тема нашей второй книги.

Казалось бы, работа над книгой и есть работа над книгой – имеется ли здесь повод для разногласий? Оказывается, да.

Дело в том, что в современной марксологии принято считать, что если Маркс в какой-то период читал, скажем, книги об удобрениях или просматривал статистические материалы по экономике сельскохозяйственного сектора пореформенной России – значит он работал над продолжением «Капитала (еще можно вспомнить «новые данные о Японии»!).

Марксологи, правда, не рискуют заносить под рубрику «Работа над Капиталом» чтение Марксом книг по химии и физике, а также работу его над математическими трудами. Но уж если Маркс изучает 10-томник «Трудов податной комиссии» или «свод законов отзывов губернских присутствий по крестьянским делам» (то и другое из России) (19/600) или книгу по истории земельной собственности в Испании или «Сравнительный очерк индусского и французского права» Л.Кремази (19/603) или «Годичный отчет комиссии главного земельного управления (19/608) или какую-то «литературу об экономическом развитии США» (19/614), то все это непременно называется у Издателя «работой над продолжением Капитала».

Всяческое чтение Марксом книг по агрохимии, физиологии растений, агрикультуре и земледелию объявляется связанным с его разработкой теории земельной ренты (не двигалось с 1865 г.).

Чтение книг о банковском деле, кредите, деньгах – с его работой над соответствующими разделами III тома «Капитала» (не прикасался с того же дня).

А к чему пристегнуть неоднократно зафиксированный после 1867 г. интерес Маркса к Синим книгам и материалам о детском труде – и вовсе непонятно, поскольку все это – тематика ранее выпущенного первого тома.

Поэтому уважаемый Издатель в этих случаях пишет просто: «работа над Капиталом», не стараясь уточнять, о каких разделах и томах идет речь. Осталось только сделать следующий шаг: связать чтение Марксом книг по астрономии (тоже интересовался) с изучением хозяйственного цикла – существуют же солярные концепции циклических явлений в экономике!

Если вернуться к серьезному разговору, перечисленные факты только в весьма специфическом смысле могут служить свидетельством о несравненной научной добросовестности и, как выражался Энгельс, «самокритике», которая

лишь редко оставляла ему возможность приспосабливать изложение по содержанию и по форме к его кругозору, постоянно расширявшемуся вследствие новых исследований. (24/4)

Весьма эквилибрическое выражение простой мысли, что Маркс постоянно набирал больше разнообразного и всевозможного исходного материала, чем успевал теоретически осмыслить и утилизовать в своей творческой работе. На всякий случай?

О «новых исследованиях», якобы постоянно расширявших его кругозор», можно было бы говорить всерьез, если бы потомство имело какие-либо реальные следы таких постоянно новых исследований, не считая, разумеется, пометок на полях читанных книг да выписок из них в отдельные тетради. В действительности дальше сказанного дело не шло.

К тому же, совершенно очевидно (и подтверждено свидетелями его ранних научных занятий в Париже, да и многими знаками в письмах), что Маркс принадлежал к такому типу исследователей, которые набирают всякого материала, сколько могут унести в руках, не представляя совсем, когда, как, что из этого всего может понадобиться.

Совершенно определенно, Маркс не умел себя ограничивать и не имел определенных критериев для отбора. (Это видно и на примере аутентично изданного I тома «Капитала», текст которого сильно перегружен цитатами, притом без многих просто можно было обойтись, иные не всегда согласуются с мыслями автора, который никак не выражает своего к ним отношения, или просто не относятся к делу).

Цитатный материал этот - из многочисленных толстых тетрадей с выписками, используемый в книге не с полемической целью и не с иллюстративной – просто, затрагивая какую-то тему, автор дает нам знать, что говорили про тот предмет другие – так и Энгельс потом объяснял. (24/4?) По-видимому, дело здесь в том, что – раз материал был собран – нужно же его как-то использовать! А еще: чем больше цитат, тем выше уровень «научности» в глазах читателя.

Заметим, наконец, еще одно. Постоянное собирание и впитывание все новых и новых данных едва ли совместимо с созданием чего-то законченного вообще. Чем дальше исследователь будет откладывать завершение своего исследования, тем больше будут стареть его выводы и числовые иллюстрации, тем все больше будет появляться новых и новых материалов, требующих осмысления и увязки, и, следовательно, тем труднее и труднее будет это исследование довести до конца.

Очевидно, что подобный метод творчества представляет процесс расходящийся, а не сходящийся. Зрелость и мастерство ученого, между прочим, еще и в том, чтобы уметь ограничить себя и вовремя остановиться. Не столь сложно додуматься до таких вещей, чтобы их не понимали Маркс и Энгельс. Второй, во всяком случае, свои книги, в основном, заканчивал.

Еще раз напомним, что упоминаемые марксологами факты «чтения» Марксом книг, тематически связанных (и квази–связанных) с сюжетами «Капитала», не нашли отражения в оставшихся после него рукописях для II и III книг «Капитала».

Либо он и вправду не сумел теоретически осмыслить набираемый материал, либо его «самокритика» подсказывала ему, что стародавняя рукопись III книги вообще не годится для продолжения «Капитала» на уровне нашумевшего I тома, то есть, что III том надо начинать писать заново.

Либо, чтение подобной литературы следует считать обычным проявлением профессионального любопытства к материалам, относящимся к своей области и смежным областям знания.

Либо, наконец, серьезной работы над материалом просто не было.

В любом случае, все, о чем мы здесь говорим, не свидетельствует сколь-нибудь убедительно ни об интенсивной разработке «вторых томов», ни об умении Маркса-исследователя экономно расходовать отпущенные ему силы и время на отбор материала для исследования. Немного говорят все эти вещи и в пользу мнения Энгельса о «несравненной научной добросовестности» и «строгой самокритике» – как причинах, замедлявших продвижение «Капитала» к окончанию. Скажем прямо, дело не в этом.

Чем же все-таки занимался Карл Маркс в основном, заполнял промежутки попытками писать II том «Капитала», или, впоследствии, его первую главу, и чтением книг по удобрениям, податным отношениям в России, индусскому праву, эволюционной биологии, астрономии, геологии и черт знает, еще чего?

На что ушли пятнадцать лет – пускай, десять лет – его жизни, если начать отсчет с 1872 г., когда для него кончился Генеральный Совет Интернационала?

Десять лет. Десять лет для ученого, который, в принципе, решил труднейшие теоретические проблемы и которому нужно лишь сесть за стол, отбросив текучку, оставив суету внешнего мира, да толково и связно изложить, как сказал Энгельс, «свои великие экономические открытия» (там же), дополняя изложение примерами и сносками из новопоступающих материалов.

Десять лет – огромный срок. Десять лет писал Адам Смит пятикнижие «Богатства народов», если иметь в виду создание текста, – а по новизне идей, глубине мыслей, широте кругозора – эта книга не уступит... мягко говоря, не уступит «Капиталу».

В истории литературы известны, конечно, примеры и более длительных сроков (у Толстого, Голсуорси, Фолкнера…), но обычно в такие сроки включаются все подготовительные этапы, периоды создания промежуточных вариантов, перерывы с переключениями на другие дела и т.п. В подобном смысле мы должны были бы применительно к нашему предмету начать отсчет времени не с 1872, а с 1844 г. и указать, в таком случае, что на создание «Капитала» автору было отпущено уже не десять, а сорок лет!

Десять лет спокойной обеспеченной жизни дано было Карлу Марксу на завершение грандиозного труда его жизни. И объективно все условия были к тому, что бы дело могло быть сделано. Судьба дала Марксу все шансы. Но он их не использовал. «Капитал» не был завершен. «Капитал» не был даже продолжен.

Чем же в действительности занимался Карл Маркс в последний период своей жизни – неужели он все-таки… неловко сказать… валял дурака и всех дурачил?

Оставим оценочные высказывания и снова займемся фактами, а там пусть каждый судит, как понимает.

Чем занимался Маркс в эти десять лет, подробно расписано по годам, месяцам, числам – под рубрикой «Даты жизни и деятельности К. Маркса и Ф. Энгельса» в тт. 16, 17, 18, 19 второго издания Сочинений, с которым мы все время работаем в нашем исследовании, а также дополнено подробностями в его письмах и позднейших воспоминаниях его окружения, частично использованных Мерингом.

Во-первых, текучка: переписка с различными – много- и малознакомыми – деятелями левого толка на предмет всевозможных интриг, политических акций, тактических ходов и теоретических консультаций (в числе прочего: критика Готской программы), а также на предмет устройства своих дел.

Во-вторых, в это последнее десятилетие своей жизни Маркс превратился в завзятого туриста. Почти ежегодно навещает он своих замужних дочерей (Оксфорд, Париж, Аржантей…), гостя у каждой по нескольку недель и наслаждаясь ролью дедушки. Ежегодные поездки на курорт – Карлсбад, Нейенар, Веве; английские курорты: Маргет, Рамсгет, Брайтон, Истборн, Малверн, Вентнор, о. Джерси (везде ли есть уже мемориальные доски?); побывал в Монте–Карло (и тут «Карло», да не того Карла), побывал даже в Алжире (тогда еще таких пускали…) Попутно он навещает другие места Европы (до Стамбула не доехал) для встреч с деятелями социал-демократии, друзьями единомышленниками и пр. (но не ищите в письмах описаний природных красот и архитектурных достопримечательностей).

В-третьих, упомянутое выше чтение специальной литературы (книги, журналы, официальные издания…)

В-четвертых, математические занятия: какие-то не опубликованные еще исследования по алгебре и анализу – говорят, дифференциальное исчисление (кто говорит?)

В-пятых, вынашивание иных творческих замыслов (а что!).

Имеются сведения (письмо Маркса к Дицгену), что он собирался написать книгу по диалектике (попытался потом выполнить Энгельс).

Хотел также, говорят, написать что-то о книге Л.Моргана «Древнее общество» (свидетельство Энгельса, выполнившего эту задачу по эстафете).

Намеревался, как уверяют, написать что-то о «Человеческой Комедии» О.Бальзака (свидетельство Меринга).

Возможно, были и другие намерения (не осуществил, ничего не осуществил, никаких даже следов работы не оставил, одни слова, слова, слова).

Вот чем было заполнено время великого гения, за исключением промежутков, когда Карл Маркс вспоминал о своем долге перед человечеством, кидался его завершать – и снова бросал.

…А годы шли. Жизнь уходила, катилась к закату, не обещая возврата юношеского здоровья и энергии, не принося творческих достижений…

В это время марксизм уже перерастал того, кто дал ему имя. А он, Карл Маркс, быстро деградировал.

Последнее десятилетие жизни Маркса называли «медленным умиранием», но это весьма преувеличено, (ФМ, 523) –

– пишет Меринг, возражая, как видим, лишь против степени, но не против суждения по существу. Так оно было или далеко не так, только за все это время Маркс не написал ни одной книги. Самое крупное, что было им написано, это – «Критика Готской программы» (по существу, развернутое частное письмо), экономическая глава для «Анти-Дюринга» (на темы I тома «Капитала»), да еще брошюра о вымышленных преступлениях несуществующего бакунинского «Альянса». Не очень густо.

А годы шли и шли. Уходила жизнь, безвозвратно уходила. И не было самого заветного, самого чаемого, самого…

Не было революции. Нигде. Даже самой захудалой, какой-нибудь революшки – не было. Как назло. Приходило осознание, что все не так просто, как казалось в молодости – в пору «Манифеста коммунистической партии», в пору безудержного оптимизма и безоглядного энтузиазма, в пору создания теории «производительных сил и производственных отношений» (Намек в 30/280). Самая эта концепция, видимо, перестала казаться непререкаемой, как закон природы. Во всяком случае, вопреки ей – взор надежды устремлялся в Азию: на Турцию, на Россию… Может быть, там как-то случится революция?

Россия, положение которой я изучил по русским оригинальным источникам, неофициальным и официальным (последние доступны лишь ограниченному числу лиц, мне же были доставлены моими друзьями в Петербурге),

(Лорис-Меликов, граф Витте, Победоносцев... так?)

давно уже стоит на пороге переворота, и все необходимые для этого элементы уже созрели.

(производительные силы, мощный пролетариат, организованный в класс и составляющий большинство нации, высокоразвитая крупная промышленность… так?)

Взрыв ускорен на многие годы благодаря ударам, нанесенным молодцами турками… И при благосклонности матери-природы мы еще доживем до этого торжества! (34/229)

(гм-гм... похоже, что теперь надежда больше на мать-природу да на молодцов-турок, чем на спираль научного коммунизма…)

… Русско-турецкая война отнимала не меньше времени и сил, чем всемирный социалистический конгресс в Генте.

В обеих кампаниях Маркс принимал активнейшее участие. В качестве болельщика.

На конгрессе он болел против анархистов (за В. Либкнехта), в балканской войне – против русских (за турок).

… Мы самым решительным образом становимся на сторону турок по двум причинам:

1)Потому, что мы изучали турецкого крестьянина – следовательно турецкую народную массу – и видим в его лице безусловно одного из самых дельных и самых нравственных представителей крестьянства в Европе.

(мы уже имели случай заметить, что до Стамбула не доехал, так что не совсем ясно, каким образом «мы изучали турецкого крестьянина» до таких тонкостей, как нравственность и дельность. Не сказано также, изучали ли «мы» крестьянина других национальностей прежде, чем сделать столь глубоко научных вывод. То ли также (так же!) изучали, то ли заведомо знаем (от самого Уркарта!) что не сдюжит русский, итальянец или француз против турка)

2)Потому, что поражение русских очень ускорило бы социальный переворот в России, элементы которого налицо в огромном количестве,

(да-да, изучали, изучали, сделали глубоко научных вывод про мать… природу)

а тем самым ускорило бы резкий перелом во всей Европе. Дела пошли по-другому. Почему? Вследствие предательства Англии и Австрии.

Только благодаря закулисной дипломатии Англии, говорит затем Маркс, -

стали возможны последние внезапные успехи русских…

(но это еще не все. Как наши связи там? Уркарт? Умер в прошлом году...)

Наконец, – и это одна из главных причин их окончательного поражения, – турки не сделали вовремя революцию в Константинополе…

(значит, так: если бы русские понесли поражение, они бы сделали революцию, а если бы турки сделали революцию, они бы не понесли поражения – научный коммунизм, понимать надо!)

(очевидно, перед Карлом Марксом и остальным страдающим человечеством)

Народ, который в такие моменты наивысшего кризиса не способен действовать революционным образом, – такой народ погиб.

(жаль турок! зато, коль скоро русские – в случае поражения – непременно бы сделали революцию, значит еще на что-то годятся?)

Конечно, за кулисами русских успехов стоит… Бисмарк (34/246)

Итак, Гентский конгресс закончился вничью, а войну Маркс проиграл.

Тем не менее, шансы соперников матча он предсказал правильно и только совершенно непредвиденное научным коммунизмом вмешательство третьих сил в дела матери-природы принесло русским победу и предотвратило русскую революцию.

Не знаем, как там Бисмарк, но Англия и Австрия – вероятно, были самыми заинтересованными лицами в том, чтобы Россия проникла на Балканы.

Да простит нас читатель за то, что мы не смогли удержаться от шутливых комментариев, цитирую это серьезное (курьезное) письмо Карла Маркса к Вильгельму Либкнехту от 4 февраля 1878 г.

Вот какого рода важные дела и научные исследования занимали великий ум на закате жизни, отнимая у него время и силы.

Еще были разработки по высшей математике. Труды эти до сих пор не изданы, поэтому судить о них можно только косвенно.

Так, известно, что через двести лет после Ньютона-Лейбница, через сто лет после Эйлера, в век Гаусса, Лобачевского, Галуа, Кантора – Карл Маркс сделал ряд открытий в области дифференциального исчисления.

Откуда это известно, если труды Маркса не опубликованы?

Откуда такое мнение взялось в кругу лиц, из которых единственным, кто предположительно разбирался в математике, был Карл Маркс?

Но если трудно сказать что-либо по существу о скрываемых от общественности математических работах Маркса, нетрудно понять, почему он обратился именно к данной области: по дифференциальному исчислению выступал Гегель в своей «Логике» и даже, кажется, сделал какие-то поправки к Ньютону!

Меняли ли местами голову и ноги Гегеля также и в этом случае, мы не знаем.

Чтобы не оставлять любознательного читателя наедине со стоячим вопросом, предлагаем ему взглянуть на два письма. Одно от Маркса к Энгельсу от Декабря 1865 г. (31/138) другое – в обратную сторону, от 18 августа 1881 (35/16). Оба письма до некоторой степени приоткрывают характер математических занятий Карла Маркса.

Пускай каждый разбирается сам, мы почему-то допускаем, что Маркс, возможно, не умел отыскать производную от самой простой функции. Похоже, он занимался каким-то другим - не буржуазным, а марксистским - дифференциальным исчислением.

Карл Маркс открыл, что 0/0 представляет собой число. Во всяком случае, об этом говорит Энгельс в своем письме, где горячо одобряет его открытие и укрепляет друга а его правоте против ничего не понимающих специалистов.

И настолько глубоко проникло это в душу Энгельса, что даже являлось ему во сне. «Мне приснилось, что я продифференцировал свои запонки», - сообщает он в письме. Видимо, запонки у Энгельса напоминали два нуля.

Но, в общем, все это не имеет большого значения. Главное то, что эпохальный труд – труд всей жизни – давно уже лежал мертвой каменной лежкой.

Незадолго до смерти, он через дочь завещал рукописи Энгельсу, чтобы тот «сделал из этого что-нибудь». (24/9)

Судя по тому, каким сюрпризом явилось для Энгельса состояние рукописей «вторых томов», можно сделать вывод, что и он был не в курсе того, как движется работа над завершением «Капитала». Еще меньше, по-видимому, знала об этом семья Карла Маркса.

Почему не была завершен книга «К критике политической экономии»? Ну, это всем известно. Во-первых, многолетняя тяжелая болезнь надолго лишала автора трудоспособности. Во-вторых, он открыл много новых материалов и усердно над ними трудился. В-третьих, он не работал над рукописью потому, что его отвлекли неотложные партийные дела. Так что для неясностей места не остается.

Почему не был завершен «Капитал»? Во-первых, болезнь. Во-вторых, много новых материалов. В-третьих, неотложные партийные дела. В-четвертых… в-пятых… в-шестых… в-седьмых…

Объяснений более, чем достаточно. Притом, одно убедительнее другого. И все они одно другого стоят. Все объяснения, полученные учеными марксоведами на основе детальных и скрупулезных исследований. Надо полагать, при несравненной научной добросовестности и строгой самокритике, достойной великого учителя и основоположника.

Если же попытаться быть (о, да возможно ли такое?) еще чуть-чуть, на самую малость, добросовестнее и самокритичнее, следовало бы признать, что никто не в состоянии достоверно ответить на вопрос.

Тайну «Капитала» Маркс унес с собой в могилу, в последний раз обманув всех.

[1] Елена Демут (1823 – 1890), «домашняя работница и верный друг семьи Маркса», как выражается Издатель (30/671). То есть, прислуга. Самоотверженно и преданно выполняла свой долг в течение всей жизни. О ее сыне, прижитом от Маркса и записанном на Энгельса,. марксистские анналы умалчивают.

[2] В современном журнале для девочек-подростков обнаружили мы вот такие ободряющие слова:

Не вешай голову, если тебя подводит здоровье. У Пастера нормально функционировала только половина мозга, Бетховен был глух, Демосфен заикался, Байрон хромал, иные не видели, были немы, страдали сердцем и многими другими недугами, но доказали всем (и в первую очередь – себе), что слабость физическая не умаляет высоты и силы духа. (Девча' 81 Братислава)

Присоединяемся полностью. Вспомним и другие славнее имена. Генри Торо. Михаил Булгаков. Огюст Ренуар… Парадоксальный пример – Николай Островский, веривший в Маркса и в первичность материи над духом.

[3] Возможно, об одной из этих попыток идет речь в том письме к Блосу от 10.XI.77г., откуда приводим мы цитату – шедевр двусмысленности (см. главу 20) .