Так мы жили
Главы из
книги об истории моей семьи
(окончание. Начало в
№11/2012)
Как выглядеть модно в любое
время года
И
мальчики, и девочки лет до десяти носили чулочки, которые пристёгивались
подвязками к лифчикам – жилеткам, что надевались под рубашки или платьица.
Девочки носили юбки, а мальчики – короткие (до колен) штанишки. Зимой и
мальчики, и девочки носили трико – длинные трикотажные трусы, стянутые у колен
резинками. У мальчиков они заправлялись в чулки. Самыми нарядными и блузками, и
рубашками считались «матроски». Ещё были популярны купоны – белые рубашки с
вышивкой на груди и по краю воротника. Нарядными юбками у девочек были
плиссированные – с множеством продольных мелких складочек. В предвоенные годы
мальчики и молодые мужчины часто одевали брюки-«гольф», заканчивающиеся широким
напуском ниже колен. Их полагалось носить с «гольфами» – высокими толстыми
носками. Когда мальчики становились юношами и надевали длинные брюки, под них в
холодное время года натягивались кальсоны – узкие облегающие ноги трикотажные
нижние брюки, чаще всего голубые, салатовые или сиреневые. В последних классах
школы у мальчишек носить кальсоны считалось зазорным, и мы зимой под «верхние»
брюки надевали спортивные. Для меня это было спасением потому, что грубые
шерстяные брюки мне почему-то всегда натирали ноги, и я просил маму обшивать
внутренние швы брюк тряпочками.
При
тогдашней почти всеобщей крайней стеснённости в средствах, мы все, начав
заниматься спортом, надевали спортивные костюмы и на тренировки, и в школу или
институт, и на свидания к девушкам.
Летом
были популярны парусиновые брюки – из тонкой светлой хлопчатобумажной ткани.
Они быстро пачкались и мялись. Особого искусства требовало их глажение после
стирки. Обязательным было наличие прямой острой складки спереди. Чтобы она
хорошо держалась, нужно было с изнанки смазать в этом месте ткань мылом. Утюги
представляли собой тяжелые чугунные коробки, в которые закладывались тлеющие
угли. В боковых стенках утюгов были дырки, чтобы к углям поступал воздух и они
продолжали тлеть. На смену им пришли чугунные литые полнотелые меньшего размера
утюги, которые очень быстро нагревались на газовой плите и столь же быстро
остывали. Поэтому гладили обычно двумя утюгами: пока одним гладили, другой
нагревался.
В
1950-52 годах ширина брюк внизу была 32 см (13 дюймов), они лихо болтались у
земли, и мешали при ходьбе. Чтобы такие штаны не обтрёпывались снизу, там
подшивалась зубчиками наружу половинка застёжки-молнии. Через два года было
положено иметь брюки в два раза уже – 15 см (6 дюймов). Для получения столь
модной вещи, купленные в магазине брюки относили портным, которые ушивали
штанины и укорачивали их по щиколотку. У каждого из нас был адресок
(телефонов-то не было) набившего руку на этой специфической работе, маленького
подслеповатого еврея (почему-то они все были похожи друг на друга, я даже
думаю, что их всех звали одинаково – Боря). За 5-7 дней (время выполнения
заказа специально растягивалось для придания солидности производственной
операции) плохо пошитые магазинные штаны превращались в плохо пошитые «стильные
брюки».
Мальчики
в первые послевоенные годы вольны были ходить в школу в том, что было. Синяя
форма – брюки и френч с нашитым на него белым воротничком – стала обязательной
позже. Девочкам предписывалось посещать занятия в коричневых платьях с чёрными
передниками (по праздникам их сменяли белые передники). Зимой, отправляясь на
лыжную прогулку или на каток, девочки под школьное платье надевали толстые
«лыжные» брюки из байки, а вместо передников такие же баевые курточки.
…Когда
с улицы у нас под окнами раздавался зов: «Ирина Ивановна!», я выглядывал из
окна раньше нашей соседки Ирины Ивановны. Очень хотелось узнать, кто эта дама,
что хочет создать себе волнующую фигуру. Соседка была мастерицей по пошиву лифчиков,
бывших большим дефицитом. Не имея практики в обращении с этой ответственной
частью туалета, мы, между тем, были знакомы с ней по пляжу. Лифчики
изготавливались из чёрного плотного сатина (у модниц встречался мелкий белый
горошек) и застёгивались на спине на пуговички. Количество пуговиц зависело от
пышности форм. Развлечением было отыскать даму с наибольшим числом пуговиц на
спине. Появление лифчиков в торговой сети освободило меня от стремительных
пробежек к окну. О тогдашних проблемах женского белья свидетельствуют рассказы
о французском актёре, который, вернувшись с гастролей в СССР, устроил в Париже
выставку советского белья кошмарного качества, фасона и цвета. Такое
впечатление, что перед промышленностью ставилась задача отвлечь мужчин от нескромных
мыслей.
Говорить,
что мужское бельё поражало своей элегантностью, было бы преувеличением. Мужские
трусы шили из того же чёрного сатина, что и лифчики. Они были длиной по колено
и назывались «семейные». Наверное, потому, что в них можно было щеголять только
при собственной жене. В середине 1970-ых годов на страну обрушилась эпидемия
увлечения беленькими мужскими трусами в меленький цветочек. Только в начале
1980-х появились трикотажные трусики-плавки. Как говорил Олег Лапин:
«Наконец-то можно раздеться в приличном доме».
У
мужчин поколения, предшествующего моему, воротнички и манжеты пристегивались к
рубашкам специальными запонками, чтобы их можно было чаще менять. У нас они уже
не пристегивались. Галстуков мы не носили. Воротничок выкладывался поверх пиджака,
курточки или свитера. Сплошь и рядом встречались мужчины в пиджаках с
карманчиками с правой стороны груди. Это свидетельствовало о том, что пиджак
был перелицован (ткань вывернута наружу изнаночной стороной). Курточки были
более распространены, чем пиджаки. Дело в том, что их, как правило, создавали
из износившихся юбок и пиджаков. Поэтому они часто бывали комбинированные
двуцветные. Особо модным было сочетание темно-синего с серым.
Даже
если не очень внимательно рассматривать наши оправленные в овал портреты на
выпускной школьной фотографии, можно заметить, что чуть ли не половина выпуска
на них наряжена в один и тот же пиджак. Это пиджак Боба Колыханова.
Зимой
носили тяжелые длинные суконные пальто на вате с меховым воротником. В середине
1950-х в моду вошли куртки такой же ткани и с таким же воротником, столь же
тяжёлые. Они назывались почему-то «москвички». Пальто, как и пиджаки, после
многих лет носки перелицовывались, а ещё через какое-то время перешивались
детям. Поэтому ценились толстые износостойкие ткани. Даже Олежек в начале 1970
годов ходил на выпускной школьный вечер в замечательном клубном пиджаке,
перешитом из дедушкиного макинтоша у моего эксклюзивного модного портного Сени
Крейнина.
…Частью
женского зимнего туалета были муфты – теплые «трубы» из ткани с меховой
отделкой. Их носили горизонтально перед животом, засунув руки в «трубу» с обоих
концов. Муфты частично заменяли сумочки для хранения разных мелочей, для чего в
них делались карманчики.
…В
моё время женщины покрывали голову платками, беретами, вязаными шапочками,
изредка шляпками. Девушки платки и шляпки почти не носили. Из вязаных шапочек
особенно запомнились «менингитки»: это были крупно связанные из шерстяных ниток
(обычно из распущенных старых кофт) полосочки шириной 15 см. (6 дюймов),
которые накладывались на темечко от уха до уха. Они каким-то чудом держались на
головах, а если не получалось – их прикалывали к волосам шпильками.
Головными
уборами маленьких мальчиков служили «жокейки» (нечто вроде бейсболок, они
бывали и соломенными) и отдающие дань симпатиям к испанским республиканцам
«испанки» (нечто вроде пилоток с кисточками). Головы мальчиков постарше и
молодых парней обязательно украшались кепками. Их носили и зимой, и летом.
Очень популярны были «восьмиклинки» – чаще всего темно-синие небольшие кепки из
восьми клинышков-секторов с пуговкой в центре на макушке. Особенно ценными были
козырьки небольшой ширины. У моей кепки ширина козырька была равна полутора
толщинам пальца. В ответственный момент (например, при драке) кепку снимали и
прятали в карман. Козырёк ломался, и когда кепку надевали опять, он выглядел,
как двускатная крыша домика. Франтоватые парни постарше носили светлые кепки из
толстой ткани «букле». Предметом общей зависти были кепи, которые носили
футболисты. Эти очень толстые изделия шили у специального мастера на улице
Красноармейской возле Бессарабки. В 1954 году я поехал на студенческие
соревнования в Ленинград и купил там кепку «букле». Её отличительной чертой был
обшитый этой же тканью козырек из резины. Он не ломался, и я гордо
демонстрировал желающим волшебные свойства своего головного убора. Гуляя в
таких кепках в мороз, мы часто обмораживали уши. Помню, однажды, на зимних
каникулах мы прогуливались с девочками и все, как один, подморозили уши. Они
покраснели и чесались. На следующий день собрались дома у Боба Колыханова. Весь
вечер макали свои распухшие уши в одну на всех тарелку с гусиным жиром, которую
нам дала мама Боба. Считалось, что гусиный жир в таких случаях помогает. Он
действительно помог.
История
появления у меня первой меховой шапки довольно забавна. Моя мама носила свою
шубу из меха сурка в течение пятнадцати лет. Потом мне удалось выпросить у мамы
шубейку. Я её отнёс к мастеру, который пошил из шубы пять мохнатых
шапок-ушанок: мне, Люсику, Моме и его сыну Алику. Пятую шапку мы продали,
возместив расходы на пошив.
К
середине 50-х годов наиболее отчаянные из нас начали обзаводиться шляпами.
Особенно нарядной и смелой считалась шляпа темно-зеленого «бутылочного» цвета.
Обладатели таких шляп числились у официальных лиц вольнодумцами и возмутителями
общественного спокойствия. Любивший пофрантить Шэдик из-за зелёной шляпы стал
даже героем газетного фельетона (критической статьи с потугами на юмор),
называвшегося «Плесень». В те годы это сулило море неприятностей.
Юрка
Козуб, нахлобучивший в начале 1950 годов на свой необъятный чуб, невесть откуда
раздобытый чёрный беретик, был признан «выпендрёжником» даже в нашей
«продвинутой» компании.
…Особой
заботой была обувь. В слякотную погоду на туфли, туфельки или ботинки надевали
галоши или ботики – блестящие черные резиновые «чехлы на обувь» на красной
баевой подкладке. Женские ботики были на каблуках, они облегали ногу и
застегивались на молнию или кнопки. Резиновая обувь была очень практичной:
зимой тепло и сухо, сохранялась обувь кожаная. Войдя в помещение, галоши
снимали. Под вешалками в квартирах и учреждениях стояли ряды галош. Чтобы их не
спутать, с внутренней стороны вставлялись специальные медные монограммы –
инициалы хозяйки или хозяина.
К
галошам относились серьёзно, но всё же не столь восторженно, как в 1920 годы.
Тогда девочку-подростка, мою будущую тёщу, что вышла после дождика погулять в
новеньких галошах, подружки переносили через лужи на закорках. Барышни
опасались, что контакт с водой повредит лаково-сияющему чуду.
В
Киеве после войны зимой носили «бурки» – стёганые из двух слоев ткани с
утеплением из ваты валенки с галошами. С 1947 по 1952 год я носил кожаные
сапоги с галошами. Тяжеленные сапоги вечно натирали мне ноги до огромных
волдырей. Один сапог с галошей весил 900 грамм (сам взвешивал).
Летом
были популярны туфли с верхом из белой ткани, либо такие же тапочки на
резиновой подошве. Ноги в них интенсивно потели. НоскИ после целого дня нОски
можно было выжимать в прямом смысле слова. Белую обувь чистили зубным порошком,
растворенным в воде. Когда смесь высыхала, нужно было, обувшись, сильно
потопать или попрыгать, чтобы осыпались излишки зубного порошка. Белый след,
который тянулся за франтом, не позволял утаить направление движения.
В
начале 1950 годов стало совершенно необходимо иметь в своём гардеробе модные
туфли на толстой подошве-платформе. Легко сказать! Пытливые умы нашли выход:
под «родную» подошву подклеивали ещё одну. По периметру двойная подошва
оклеивалась специальной резиновой рубчатой ленточкой. После фильма «Судьба
солдата в Америке» нельзя было обойтись без металлических набоек: они громко
цокали при настоящей мужской твёрдой походке.
Когда
супермены донашивали носки до дыр, мамы их штопали. При очень больших
повреждениях в специальных мастерских перевязывали часть носка. Новые нитки при
этом, как правило, были другого цвета.
В
середине 1950-х необходимость в этом обувном народном творчестве отпала
естественным образом: в продаже появилась импортная чешская обувь с медной окантовкой
дырочек для шнуровки. Тогда же вешалки магазинов оживили зелёные волохатые
австрийские пальто. Потом наступил черёд негнущихся китайских рубашек «Дружба».
Постепенно слово «импортный» стало единственным синонимом слова «модный».
Сведения о прекрасном за неимением других источников черпались с относительно
цветных страниц польских журналов «Film» и «Ekran». Поскольку импорт поступал в
основном из восточноевропейских стран советского блока, он нередко нуждался в
«совершенствовании». Умелицам-жёнам поручалось поровнее прострочить второй
параллельный шов на воротничках и планках рубах любимых мужей, чтобы превратить
«сорочки мужские» в «стильные батники».
Молодые
дамы подручными средствами затемняли швы сзади на капроновых чулках, когда
нужно было получить модные на тот момент и подчёркивающие стройность ножек
«чулки со швом». (Говорят, были девушки, щеголявшие в швах, нарисованных прямо
на ноге). Но и самые изобретательные барышни бессильно опустили руки, когда
оказалось, что нужны «чулки без шва». Проблема чулок была необычайно острой:
они постоянно рвались. Большинство красавиц умело заделывать эти повреждения
(подтягивать петли) специальными крючками. Слово «колготки» украсило словарь,
видимо, только в конце 1960-х.
…Как
девчонки носили в школу учебники, я не помню (учились-то раздельно), а вот
мальчики – по-разному. Только не в портфелях. При малом количестве тетрадей их
затыкали за пояс на худом животе; особый шик был в затыкании за пояс на спине.
Книги таскали в плотной зелёной ткани сумках от противогазов. Те, кому повезло,
носили учебники в офицерских сумках, подаренных вернувшимися с войны братьями и
дядями. Отцы возвращались редко. В институт книги и конспекты носили в
маленьких чемоданчиках. Там же у тех, кто занимался спортом, содержалась нужная
на тренировках спортивная форма. В моём чемоданчике были: трусы, майка, плавки,
тренировочный костюм, кроссовки, беговые туфли-«шиповки», носки, полотенце,
мыло. Всё это имущество, в том числе, и влажное после тренировки,
заворачивалось в газеты – полиэтиленовые кульки появились гораздо позже. Как-то
у меня сломался чемоданчик, и я пришёл на тренировку с хозяйственной чёрной
кирзовой сумкой, с которой мама ходила на базар. Это произвело фурор своей
отчаянной неожиданностью.
…Маленьких
мальчиков (до 4-го класса) стригли «с челочкой» – вся головка «под ноль», а
впереди оставляли маленький чубчик. Девочек этого возраста стригли «карэ», в
торжественных случаях на темечке у бедняжек вывязывали пышный бант, который
нельзя было нарушать. Мальчики постарше стриглись «под бокс» – вся голова «под
ноль» кроме волосиков длиной 1 см на самой верхушке головы от темечка до лба.
Одно время мальчишек-школьников вплоть до 8-го класса заставляли стричься «под
ноль».
…Девушки-школьницы
чаще всего заплетали волосы в косы, кто в одну, а кто в две. Попозже начались
эксперименты со стрижками. Замечательные причёски украсили большинство любимых
в шестидесятых годах. Они появились в подражание тогдашней недостижимой мужской
мечте француженке Бриджит Бардо после кинофильма «Бабетта идёт на войну», и
назывались «бабетта». Из волос сооружалась башня повыше на макушке. Если
сооружение казалось недостаточно высоким, внутрь засовывали чулок. Рассказывали
о модницах, которые помещали внутрь башни консервную банку (пустую). Мне такие
не встречалось.
В
начале 50-х годов молодые люди начали носить прически «тарзан» – длинные, как у
Тарзана, волосы на всей голове. А к середине 50-х годов появилась прическа
«кок»: чуб, выложенный в высокую «башню». Чтобы «башня» не рушилась, голову
смазывали специальным кремом – бриолином. Такая прическа у властей считалась
недопустимой (так же, как и очень узкие брюки), милиция даже останавливала
увенчанных коком «стиляг» и садистски предупреждала, что сострижет эту красоту
силой. Меня тоже останавливали несколько раз. У меня был один из самых больших
«коков» в Киеве, что трудно себе представить сейчас, глядя на мою лысину.
Этюд о чистоте
Ванной
комнаты в нашей квартире (как у почти всех моих приятелей) не было, умывались
под краном над раковиной в кухне. Там же, пока мы с Люсиком не подросли, нас
купали в небольшой переносной ванночке «по частям» (полностью мы в ней не
помещались). В летнюю жару ходили вечером во двор умываться по пояс холодной
водой под уличным краном (он предназначался для соседей, у которых в квартирах
не было водопровода). На первом этаже двухэтажного деревянного сарая для этих
же соседей была уборная. В этом помещении, где не было воды, имелись две
кабинки с дырками в полу. Кабинки разделяла не очень плотная деревянная стенка,
в которой кто-то постоянно проковыривал дырки для подсматривания.
Повзрослев,
мы ходили в баню. Она была в двух кварталах от нас. По субботам, когда туда шли
люди со всей округи, нужно было постоять в очереди 1-1,5 часа в очереди «на
помывку».
Женский
зал находился на первом этаже. Для защиты купальщиц от нескромных взглядов окна
зала изнутри были закрашены белой масляной краской. Ничто в мире несовершенно.
Древняя краска местами потрескалась. Мы звали друг друга к этим щёлочкам
«смотреть природу». Это была не уже нескромность, а ещё любопытство. Но какая
там природа? Какие ландшафты можно было разглядеть в сплошном паре в щёлочку
волосяной ширины? Зато была почва для работы воображения: взрослые парни
просвещали нас в том, что можно было бы увидеть. Среди них своими содержательными
рассказами выделялся Коля (он требовал, чтобы его называли Кока). Как я сейчас
понимаю, ему в те годы было лет 25, а нам – от 11 до14. Что заставляло его
беззаветно тратить своё свободное от половых подвигов время на наше сексуальное
просвещение? Ещё больше, чем скрытые в пару прелести, нас привлекал выброс
адреналина. Прохожие нашу любознательность не одобряли и охотно раздавали юным
натуралистам подзатыльники. Поэтому одним глазом нужно было наблюдать за
тротуаром, чтобы успеть смыться. А это уже приключение!
В
большом мужском зале на 30-40 человек – «помывочной» – каждый получал
освободившийся от предыдущего купальщика оцинкованный тазик-шайку, в который из
установленных на колоннах в центре зала кранов можно было набрать воду для
«помывки». Тазик ставили на бетонную скамейку, садились рядом и мылись.
Скамейку надлежало предварительно обдать горячей водой и помыть с мылом: на неё
садились до тебя голым задом десятки человек. Мочалка была редкостью, её
заменял носовой платок или носок. Души появились в банях только в 50-е годы. До
этого просто окатывали себя водой из шайки. После помывки настоящие мужчины
пили в буфете бани пиво из толстых стеклянных кружек.
В
институтские годы я мылся в душевых стадионов и спортивных залов. Но раз в
месяц я стригся, после чего торопился в Центральную баню: я совершенно не
переносил ощущения состриженных волосиков за шиворотом. После бани я заходил к
парикмахеру побриться. Сначала вносили маленький круглый подносик, с крохотным
тазиком для взбивания мыльной пены и продезинфицированной кисточкой в жёлтом
бумажном конвертике. В плоской кисточке было не бог весть, сколько очень
жёстких волосков. Совершенно справедливо она именовались «помазок»: ею только и
можно было, что помазать лицо клиента мыльной пеной. За то, что кисточка
продезинфицирована (или «продезинфицирована»), взималась отдельная плата. Чем
размазывали пену на лице того, кто не покупал личную гигиену отдельно, понятия
не имею. После бритья можно было заказать, «освежение» одеколоном из
пульверизатора. На выбор предлагался дешёвый «Тройной» (через много лет в годы
дефицита алкоголя этот одеколон пили вместо водки) и считавшийся шикарным –
«Красная Москва».
Накануне
шестнадцатилетия я нетерпеливо удалил дедушкиным станком («безопасной
бритвой») пушок со щёк. Прогресс к тому времени шагнул вперёд, и пену уже
взбивали не из мыла, и из мыльного порошка – мыльных кремов и гелей ещё не
было. После бритья лицо смачивалось одеколоном, который заменял лосьон после
бритья, дезодорант и туалетную воду одновременно. В середине 1950 годов
появились электробритвы, а где-то в 1970-х – крем после бритья. Это был
революционный прорыв в мужской парфюмерии Советского Союза.
…Процесс
стирки в квартирах, где не было ни стиральных машин, ни горячей воды, ни даже
места для стирки, заслуживает уважительного и подробного описания. В огромных
то ли баках, то ли кастрюлях – выварках – на плите грели воду. Белое бельё в
них же вываривали (откуда и название посудин), добавляя моющее средство (соду
либо нарезанное мелкими стружками грубое – «хозяйственное» мыло, в деревнях –
золу). При вываривании бельё помешивали в выварке большими деревянными щипцами,
но чаще – скалкой (о ней чуть позже). Потом бельё (белое отдельно от цветного)
закладывали в корыто либо балию и заливали горячей водой. Настоящее корыто,
выдолбленное на манер индейской пироги из расколотого пополам бревна, можно
было встретить в деревнях, в городе же оно представляло собой такой же формы
сосуд размером примерно 1,5х0,6 м., изготовленный из оцинкованной жести. Балия
– это огромный глубокий таз ёмкостью до 10 галлонов (4-х вёдер) из оцинкованной
жести. Трудноразрешимой проблемой было отыскать в квартире место для хранения
этих гигантских ёмкостей. В большинстве семей они висели на стене туалета на
крюке, забирая драгоценное пространство у пользователя. При стирке бельё надо
было тереть руками в мыльной воде. Этот труд облегчали стиральные доски
(«тёрки»), представляющие собой прямоугольный кусок рифленой оцинкованной
жести, вставленный в деревянную раму. После этого бельё несколько раз
прополаскивалось. Заключительной стадией стирки были подкрахмаливание белья и
подсинивание (для усиления впечатления белизны). Сушили бельё на верёвках,
развешанных во дворе либо на чердаке. Снимать просохшее бельё поручалось детям.
Зимой эта трудовая повинность превращалась в забаву: замёрзшие простыни и
пододеяльники нужно было ломать сначала пополам, а затем ещё раз или два, иначе
их было не пронести по узким лестницам. Внесённое с мороза чистое бельё
наполняло комнату острым запахом свежести. Для глажки служил комплект: рубель и
качалка. Рубель – это толстая доска с чередующимися поперечными желобками и
выступами, а качалка – круглая палка длиной 60-70 см. Иногда её называли
«скалка», такие же (а чаще они же) использовались для раскатки теста. Простыня,
пододеяльник либо наволочка наворачивались на качалку и рубелем катались по
столу. С появлением стиральных машин и утюгов с терморегулятором рубель и
скалка не исчезли – став символами народного быта, они украсили стены
ресторанов, декорированных в фольклорном стиле.
Стирка,
как правило, занимала весь день с раннего утра до позднего вечера и была
физически очень тяжёлым занятием. Будем помнить, что вся масса воды приносилась
и выливалась вручную, а нагревалась на плите. Да и сам процесс оттирания грязи
и отжимания воды из белья вовсе не был забавой. Тем не менее, существовала
довольно распространённая женская профессия «прачка». Прачки имели постоянную
клиентуру среди занятых на работе женщин и по какому-то своему графику ходили
стирать бельё в этих семьях.
…Важнейший
плод человеческой мысли в области личной гигиены – туалетная бумага –
появилась, думаю, не раньше конца 1960 годов. До этого её функции выполняли
старые газеты. Хорошие хозяйки нанизывали в туалете на специально вбитый гвоздь
нарезанные из газет листики. Дамы с обострённым восприятием прекрасного
помещали куски газет в вышитые матерчатые конверты, которые размещались на
стене рядом с унитазом. В домах попроще предназначенная на растерзание старая
газета обычно лежала на крышке выварки с грязным бельём. В коммунальной
квартире каждый стоял в очереди в туалет со своим печатным словом в руках. В
пионерлагерях, когда кончался запас привезенных мамами из города газет, пионеры
вынуждены были обходиться листьями с окружающих кустов.
Появившиеся
в продаже рулончики туалетной бумаги стали одновременно признаком хорошего тона
и предметом острого дефицита. Поэтому их при первой возможности закупали впрок
и помногу. Подходящих сумок для переноски этого некомпактной добычи не было,
поэтому их нанизывали на бечёвку, создавая своего рода ожерелья. Носить их, как
любые ожерелья, удобней всего было на шее. Очень часто возле нашего огромного
проектного института можно было встретить во время обеденного перерыва
прогуливающихся элегантных сотрудников обоего пола с этой замечательной
бижутерией.
Игры нашего детства
…«Вовка,
выйдешь!», – с восклицательным, а не вопросительным знаком вопил под окнами
дружок, который сделал уроки раньше меня. Хотя это было практически невозможно:
я избавлялся от уроков мгновенно. На крик с готовностью немедленно откликались
ещё два-три человека. Мы были «детьми улицы». Большая часть времени после школы
проводилась с соседскими ребятами на улице. На улице потому, что в наши
квартиры не поместилась бы больше ни одна живая душа, помимо уже втиснутых туда.
…Во
время войны мы любили играть с боеприпасами, которых в городе было пруд пруди.
На земле поджигали холмик пороха, накрыв его жестяной банкой или солдатской
каской, которые нужно было подольше удерживать рукой, чтобы потом резко отпустить.
Важно было, чтобы именно твоя банка или каска взлетели выше других. Ещё мы
разряжали или просто бросали в костёр найденные снаряды и мины. На нашей улице
при пиротехнических потехах взорвались три мальчика. Один из них накануне
ассистировал своему погибшему в этой забаве другу.
В
школе до мин дело не доходило: там территория была расчищена – висели таблички:
«Проверено. Мин нет». А вот запалы от гранат на уроках в нашем четвёртом (!)
классе взрывали за милую душу. Но наиболее распространённой забавой с
боеприпасами в классе оставались игры с капсюлями. Под ножки стульев наших
подвижников-учителей жёваным хлебом, который жертвовали для этой благородной
цели, подклеивали капсюль с кнопкой и с нетерпением ждали, пока учитель сядет.
Хорошо изучившие нас учителя проводили весь урок на ногах. Наши
специалисты-взрывники видоизменили забаву. К капсюлю тем же хлебом крепились
толстая «цыганская» игла и какой-либо грузик. Снаряжённое взрывустройство нужно
было взять в руки стать на парту и бросить на пол. Отказов почти не случалось.
Позже,
когда мин стало меньше, а мы стали старше, появились другие игры – спортивные.
Это были, главным образом, лапта (русская разновидность бейсбола) и
футбол. Играли на пустырях, которых было предостаточно. Штанги ворот
обозначали кирпичи или школьные портфели. Это создавало массу поводов для
споров: прошёл мяч слева или справа от «штанги». Размер ворот измерялся
«коломажками» - пятка правой ступни приставлялась к носку левой, затем вперёд
переносилась левая ступня. И так до тех пор, пока не «промерялось» всё
расстояние от левой до правой «штанги». Капитаны команд внимательно следили,
чтобы замерщик не «мухлевал» (мошенничал). Мячами служили свёрнутые тряпки и
пустые консервные банки. Когда мама подарила мне на день рождения настоящий мяч
с кирзовой покрышкой, мой уличный статус стал заоблачным.
Если
компания, достаточная для футбола, не набиралась, начинались игры на два-четыре
участника.
«Ляры».
Подбивали ногой, не давая ему упасть на землю, похожий на волан для бадминтона
«спортивный снаряд», изготовленный из клока шерсти со свинцовым грузиком снизу.
Две-три сотни ударов до падения «волана» на землю были далеко не пределом для
мастеров. Для усложнения задачи его подбивали внешней и внутренней стороной
стопы, он летал перед игроком и за его спиной, по нему попадали с открытыми и
закрытыми глазами.
«Стеночка». Ударяли монетой о кирпичную стенку с таким расчётом, чтобы она упала
поближе к монетам соперников. Выигрыш – те монеты, к которым твоя ближе.
«Коца».
На кирпиче столбиком-стуканчиком выкладывали монеты-ставки. От кона к ним
бросали «биток». Тот, чей биток ближе к кирпичу, начинал. Следовало ударить
своим битком по стуканчику так, чтобы побольше монет перевернулись с решки на
орла. Поэтому для битка выбирали монету потяжелее, чаще всего медный пятак ещё
дореволюционной чеканки с двуглавым орлом. Затем битком били по монетам россыпи
так, чтобы они перекувыркивались на орла. Бьющего после неудачи сменял тот, чей
биток был следующим по расстоянию от кирпича. Выигрыш – те монеты, что удалось
перевернуть. Были мастера, которые забирали весь стуканчик без единой осечки,
не уступая хода. Хватало на мороженое – сладкий кремовый столбик, зажатый с
торцов двумя круглыми, размером с биток вафельками.
Девочки
к мужским играм подпускались редко. Их уделом были прыжки со скакалкой и
игра в «классики», когда нужно было разными способами прыгать по
расчерченным на асфальте квадратикам.
После
игры все участники шли пить газировку у киоска на углу. Похоже, это был
предвестник наших будущих «банкетов». В те времена уже начало появляться ситро
в бутылках. Оно было двух видов: «Лимонад» (с привкусом лимона) и почему-то
вечно прокисший «Дюшес», которому полагалось иметь привкус груш. Но с
газировкой, которая частыми мелкими уколами стреляла в нёбо, ситро не могло
конкурировать ни по вожделенности, ни по цене. Газированную воду можно было
покупать «чистую» или с сиропом. Мы обычно пили «чистую». Её продавщица
наливала из крана на бачке, в котором обычная водопроводная вода смешивалась с
углекислым газом из баллона, стоящего тут же. Вода с сиропом была праздником.
«С двойным сиропом» – событием. Сироп высился на прилавке в двух высоких и
узких стеклянных цилиндрах. Иногда в них были разные сорта, чаще – один. На
поверхности цилиндра была нанесена градуировка, чтобы правильно отмерить дозу
сиропа. Из краника под цилиндром сироп наливался в малюсенькое ведёрочко под
ним. Потом ведёрочко (или два!) опрокидывалось в стакан, куда доливалась
«чистая». Сироп медленно тягучей полосой вслед за пузырьками газа поднимался вверх.
Если сироп не размешивать, а быстренько выпить воду, то «на закуску» со дна
стакана допивался почти чистый сироп, который потом ещё долго восхищал рот.
Несмотря на двойной контроль дозировки (градуировка и ведёрко), ни разу
продававшая газировку Борькина мама не налила нам положенную дозу сиропа.
Мелькавшие с невероятной скоростью руки делали процесс изготовления напитка
воды слитным, не позволяя зафиксировать момент недолива сиропа. Борьба за
справедливую дозу сиропа сублимировалась в борьбу за чистоту стаканов. Воду
продавали в гранённых стеклянных стаканах, которые после опорожнения
возвращались продавцу и мылись для следующего покупателя. Для этого стакан
вверх дном ставился на круглый диск с дырочками. Когда на дно стакана
надавливали, из дырочек били вверх фонтанчики, которые должны были довести
посуду до вершин гигиены. На самом же деле продавцы то ли из-за спешки, то ли
из-за лени, то ли для экономии воды, давили на стакан всего пару секунд, чего
было явно недостаточно для процесса стерилизации. (В некоторых киосках стаканы
просто споласкивали, поболтав их в ведре с редко меняющейся водой, но мы там
газировку не покупали). Чистоту стаканов мы контролировали очень бдительно. И
вот наступил момент торжества: я отодвинул от себя стакан «с сиропом» и гордо
показал Бориной маме губную помаду на краю стакана. Она молча взяла стакан с
драгоценным напитком и перелила содержимое в соседний (я до сих пор не знаю,
помытый ли стакан). Крыть было нечем. По стенкам осквернённого губной помадой
стакана медленно сползал на дно оплаченный, но уже недоступный мне малиновый
желток сиропа. Я практично продумал, что можно было повернуть стакан, чтобы не
трогать губами помаду, и спокойно выпить воду. Я только лишь начинал понимать,
что борьба за справедливость практически всегда связана с материальными
потерями. Когда мы вошли в пуберантный возраст, считалось очень галантным
угощать девочек газировкой. Но киоски постепенно стали вытесняться автоматами.
Стаканы из них постоянно крали. Покупка для дамы воды с сиропом утратила шик.
…По
вечерам дома можно было либо читать, либо, сидя за столом или стоя у печки,
разговаривать. При этом пили много чая – до войны, я помню, ставили самовар.
Дедушка требовал, чтобы после каждого чаепития мыли не только чашки, но и
чайник.
Ребята
же вечерами опять убегали на улицу к потехам с налётом жестокости. Развлечением
было натянуть над неосвещённым тротуаром проволоку или бечёвку и ждать пока
невнимательный прохожий зацепится. Можно было, привязав к пустому кошельку
нитку, бросить его на тротуар и выдернуть за нитку под носом у простака,
который обрадовался находке. Ещё уморительней было бросать людям в открытые по
случаю летней жары окна и форточки разную гадость, завёрнутую в бумажку или без
упаковки.
Особым
времяпровождением в нашем босяцком районе были драки, чаще всего массовые и без
повода. Сначала выпускались самые говорливые для обмена оскорблениями и
угрозами, желательно рифмованными. В нашей компании выпускали меня, как
знающего множество прибауток. Я же первый и получал по морде (даже если успевал
дать сам раньше). Разрешалось драться шоколадками. Это были специальные
выпуклые куски свинца, которые привязывались к ладони. Чтобы изготовить
шоколадку, нужно было вырыть в земле ямку нужной формы (чаще всего, сердечко),
налить в нее расплавленный свинец и, пока он не отвердел, быстро воткнуть
проволочные петельки для ремешка или резинки. По правилам шоколадка могла
находиться только внутри кулака, но чаще всего правила нарушались и били
свинцом из раскрытой ладони. Бывали серьезные увечья, но обычно дрались до
первой крови. Чаще всего она шла из носа или рта. Нос мне расквашивали десятки
раз. Ещё много лет я рассматривал драку, как единственный, естественный и
немедленный способ решения проблем.
…Как-то,
уже после окончания университета, Андрюша сказал, что, возможно, в связи с тем,
что во время учёбы он жил дома, а не в университетском кампусе, он лишился
какого-то нужного жизненного опыта. Может статься, мои дворовые, полубосяцкие
контакты и оказались в чём-то необходимым мне жизненным опытом.
…Годика
в четыре мне стало известно, что я еврей. В Советском Союзе проводилась
перепись населения. Услыхав, как переписчику на вопрос: «Национальность?»
ответили: «Еврей», я выбежал за ним на лестницу и, хотя он давно ушёл, орал
вослед: «Не хочу люврей».
Слово
«еврей» я со временем научился произносить правильно. В антисемитском тесте на
наличие еврейской крови – слове «кукуруза» – я не картавил никогда. В
ритуальных целях младенцев не убивал. Своего еврейства никогда не скрывал и не
стыдился. Претерпевал в связи с ним, как все мои соплеменники. Постоянно вёл
кулачную борьбу с антисемитизмом.
В
1961 году за драку на «расовой почве» я попал в знаменитую Лукьяновскую тюрьму.
Недовольный парень в троллейбусной тесноте сказал: «Тут какой-то Зяма…», за что
немедленно схлопотал от меня по морде. Я был один, он ехал с друзьями, среди
которых к тому же оказался один профессиональный боксёр. Хором они изрядно мне
вломили. Вызванный милиционер вывел меня с разбитой мордой и
спарринг-партнёрами из троллейбуса и доставил в отделение милиции. На следующий
день я произнёс в суде яркую обличительную речь о гнусности антисемитизма. Речь
не прошла незамеченной: судья Сенаторова (как я узнал позже, открытая
антисемитка) впаяла мне 5 суток тюремного заключения за хулиганство. Вместе со
мной на тот же срок в тюрьму отправился парень, назвавший меня Зямой. Поскольку
я на суде сосредоточил всё внимание на нём, выгораживая его друзей от
наказания, их компания признала моё поведение достойным, а мой подельник после
приговора даже полуизвинился, сказав, что произошло недоразумение. Во всяком
случае, в камере наши отношения были чуть ли не приятельскими. Нас первым
делом постригли наголо, отвели в тюремный душ, а затем в сопровождении
надзирателей препроводили в узилище. В камере, где стояли двухъярусные нары,
рассчитанные на двенадцать человек, томились чуть ли не два десятка узников.
Среди них были и случайные граждане, севшие за мелкие бытовые провинности, и
бывалые сидельцы, учившие испуганных новичков, как прожить в тюрьме. Первую
ночь я, как и положено по законам жанра, провёл на полу возле параши –
коллективного «ночного горшка». Всю ночь я думал, как славно было бы покончить
жизнь самоубийством. Утро вечера мудренее. Замечательные синяки, которые
сокамерники при свете дня обнаружили на моём мужественном лице, вызвали ряд
профессиональных вопросов. Удовлетворив их законное любопытство, я для
профилактики традиционных разговоров о трусости евреев прочёл почтенной
аудитории лекцию о евреях-героях войны. Для моих слушателей существование таких
людей оказалось новостью. Политинформацию одобрили. В дальнейшем я уже спал на
достойной «шконке» ближе к зарешёченному окошечку.
Чтобы
мы не зря лакомились тюремным хлебом, наш коллектив вывели поработать на
тюремной стройке. Там я обнаружил неправильно выполненную конструкцию, о чём
сообщил конвойному милиционеру. На моё счастье он оказался не пригородным
жлобом, как большинство его коллег, а молодым человеком из интеллигентной
венгерской семьи. «Мой мент» каким-то непростым путём попал в Киев после
«венгерской революции» 1956 года. Он доложил о моих замечаниях своему
начальству. До конца своего тюремного срока я имел некоторые минимальные
поблажки на физических работах. Знания везде не лишние. Особенно в местах
лишения свободы.
Хороший
пример так же заразителен, как и плохой. Когда Алла выразила магазинному
мяснику сомнения в качестве куска мяса, который тот ей дал, то получила
бесплатный совет ехать за хорошим мясом к себе в Израиль. Знающий географию
работник прилавка тут же схлопотал от интеллигентной матери небольшого
еврейского семейства всё тем же куском подозрительного мяса по морде.
Продолжение поединка расстроило моё случайное неожиданное появление.
Мир искусства
…Когда
Ленин говорил, что «важнейшим из искусств является кино», он явно имел в виду
нас. В кино полагалось ходить не менее двух раз в неделю. По воскресеньям –
поход в соседний кинотеатр «Коммунар». За билетами там стояли длиннющие очереди
в кассу, а перед началом сеанса в фойе играл оркестр, и пела певица в открытом
бархатном платье. В холодное время года слушатели были в пальто. Поближе к
началу сеанса они в тех же пальто танцевали в фойе. Поход в кино превращался в
незабываемый праздник, если в буфете кинотеатра покупалась вскладчину большая
треугольная вафля. Называлась она почему-то по-японски – «микадо». На двоих-то
её можно было поделить сравнительно легко. Справедливый делёж на троих
предполагал незаурядное знание тригонометрии. К тому же значительная часть праздника
превращалась в крошки.
В
«Коммунаре» шли послевоенные советские комедии. Высокое искусство
безотлагательно формировало жизненные идеалы: после просмотра фильма «Первая
перчатка» (о боксёрах) весь класс тут же отправился записываться в секцию бокса
«Динамо». Удержались в ней далеко не все.
Два
дня в неделю в Клубе трамвайщиков показывали «трофейные фильмы». Это была
немецкая и голливудская продукция, захваченная советскими войсками во время
войны в качестве трофеев в немецких кинотеатрах. Ради этих фильмов нам, как
минимум, раз в неделю приходилось жертвовать уроками. «Серенада Солнечной
долины» и «Мост Ватерлоо», Роберт Тейлор и Вивьен Ли, Дина Дурбин и Глен Миллер
полностью компенсировали урон от прерванного процесса накопления знаний.
…В
те годы в городе было всего два драматических театра: русский имени Леси
Украинки и украинский имени Ивана Франко. Малое число театров полностью
компенсировалось высочайшим уровнем их актёров. Оба театра были репертуарными с
недлинным перечнем знакомых нам спектаклей. На хорошие спектакли попасть было
невозможно. Билеты (как и в кино) часто приходилось покупать у перекупщиков.
Как-то в школьные годы мы большой компанией вместе с девочками собрались в
театр Франко. Билеты поручили купить Юрке Козубу и мне. Мы нашли перекупщика,
который запросил приемлемую цену, вручили ему все собранные на культурное
мероприятие деньги. Потом мы проводили его до служебной двери, в которую он
вошёл, но так и не вышел. Ни его, ни наших денег мы больше не увидели.
С
балетным и оперным искусством мы знакомились преимущественно зимой. Это было
бесплатно. Наш одноклассник Валька Шибаев жил в доме, соседнем с Оперным
театром. Оставив одежду у Вальки в прихожей, мы в одних курточках или даже
рубахах подходили к дверям оперы. Контролёры нас пропускали, полагая, что мы
только что вышли.
Весенними
и летними вечерами мы часто ходили (преимущественно с девочками) на концерты в
парки над Днепром: там на двух открытых эстрадах играли иногда духовые
оркестры, а иногда и основные составы симфонического оркестра филармонии. Но
эти походы были связаны не столько с музыкой, сколько с обществом девушек.
Киевская
филармония славилась тонким подбором гастролёров. В школьные и студенческие
годы я ходил туда (чаще всего с мамой) на концерты чтецов. В годы ухаживания за
Аллой я начал посещать и концерты классической музыки. Это было невероятно
скучно. Приходилось терпеть, изображая из себя впечатлительного ценителя
музыки. Постепенно и незаметно втянулся.
Выступления
джазовых коллективов не пропускались никогда. А приезжали и крепкие советские
профессионалы (их вместо иностранного слова «джаз» стыдливо называли двумя
иностранными же словами «эстрадный оркестр») и лучшие американские бэнды.
Джаз
был любимой музыкой моего поколения. Поскольку магнитофонов не было, а
пластинки джазовой музыки достать практически было невозможно, появились
умельцы, которые записывали запрещённые мелодии на старых рентгеновских
снимках. Ироничная присказка «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст»
не слишком искажала официальную идеологию. Лет через десять в этой присказке
как в кухонном комбайне сменили одно слово-насадку, и она опять пригодилась для
идеологических целей: «Сегодня носит «Addidas», а завтра Родину продаст». Когда
в конце 1960-х массы тем же «рентгено-плёночным» образом стали знакомиться с
рок-н-роллом, продукция этого рода получила название «рок на костях».
Специфическим свойством этих «пластинок» было то, что звуковые канавки в мягкой
рентгеновской плёнке быстро теряли полученную при записи форму. Только отличное
предварительное знание мелодии помогало опознать её в звуках, от которых
брезгливо избавлялся проигрыватель. К тому же, иголка постоянно выскакивала из
изуродованной канавки.
В
школьные годы музеи мы посещали только с учителями. Это были исторический музей
и музей В.И. Ленина. Думаю, что первым осознанным посещением
художественного музея был поход в Эрмитаж в перерыве между соревновательными
днями в Ленинграде в 1954 году. Очень устал. Огромные полотна с черноглазыми
грудастыми итальянками и картины на античные и библейские сюжеты смешались в
сознании до того, что аналогичные отделы в музеях я до сих пор прохожу
ускоренным шагом.
Буквально
через несколько лет в советских музеях появились ранее «арестованные» картины
из запасников и статьи Ильи Эренбурга о живописи. Мы стали активными
посетителями музеев, выставок и вернисажей. И непременно фуршетов, венчающих
вернисажи. Появились знакомые среди художников и скульпторов, особенно после
того, что я начал подрабатывать у них на проектировании мемориалов. Постепенно
стены квартиры начали скрываться под слоем купленных и подаренных авторами
картин. Так и не можем остановиться.
Как
говорил Максим Горький, «всем хорошим во мне я обязан книгам». Читать я
научился очень рано. Помню, годика в три или четыре мне купили книжечку с
рассказом Льва Толстого «Акула». Будучи чрезвычайно образованным ребенком, уже
знакомым с творчеством известного детского писателя Корнея Чуковского, я
радостно прокричал цитату из него: «Акула-кар-р-р-р-р-ракула». Вся семья
сбежалась смотреть на чудо-ребенка: я до тех пор не умел произносить букву «р»
и говорил вместо неё «л». Очевидно, тогда я и смекнул, что чтение может
приносить практическую пользу.
Что
касается Корнея Чуковского, то в те же, примерно, годы я ходил с папой и мамой
на выступление этого знаменитого человека. Поскольку телевидения ещё не было, я
оказался единственным человеком в детском садике, который лично видел Корнея
Ивановича. Я отчаянно хвастался этим и стал на какое-то время, несмотря на
козни завистников, главным человеком среди питомцев садика. Тогда-то я и
покорил сердце девочки Аллы из своей группы. Мы с ней на крыльце очень подробно
рассматривали друг друга, а на следующий день на меня приходили ещё с большим
интересом смотреть дурно воспитавшие нас педагоги детского садика.
Папа
с мамой покупали мне много книг. В эвакуацию мы ничего из них не смогли взять и
я, приученный к чтению, читал там «наперед» школьные учебники, что позволяло
мне при тогдашней отменной памяти быть потом в течение учебного года свободным
от домашних заданий. У Кара-Балтах мне повезло: тетя Рива имела какое-то
отношение к заводской библиотеке, отчего я «по блату» мог брать книги безо
всяких ограничений. Запомнились две из них: фолиант «Великие путешественники» в
синем коленкоровом переплете и толстенькая «Популярная астрономия» Фламмариона.
Девяти лет от роду я воспринимал как личное оскорбление, когда в ее таблицах
Земля оказывалась не на первом месте среди планет по весу или по количеству
спутников. Хоть я и переписывал старательно эти таблицы в специальную тетрадку,
мои познания в астрономии остались близки нулевым.
Тетрадок
было не достать. Я графил и сшивал белые листы бумаги, которые приносила мне с
работы тетя Рива. В школе мы писали упражнения чернилами между строчками
детских книг, изданных на киргизском языке.
После
возвращения в Киев мы застали в целости часть моих довоенных книг, и я, как
начал пополнять это собрание, так и продолжаю делать это более полувека.
Покупка
книг в Советском Союзе была очень непростым делом. Многих интересующих нас
авторов не издавали вообще, других издавали слишком малыми тиражами. К тому же
составление домашних библиотек на какое-время стало модой, что создало
дополнительный спрос на и без того дефицитный товар. Самым большим спросом
пользовались многотомные собрания сочинений, которые хорошо выглядели на
книжных полках. Я, как правило, такого рода книги не покупал, но предрассветную
длинную зимнюю очередь за подпиской на девятитомное собрание сочинений Ильи
Эренбурга запомнил надолго.
В
середине 1960-х эпидемия увлечения поэзией поразила страну. Выступления поэтов
собирали полные дворцы спорта и стадионы. Проектные организации и
конструкторские бюро были инфицированы поголовно. Интеллектуалы показывали друг
другу томики вновь открытых забытых поэтов. Не знаю, спрос родил предложение
или наоборот, но появилось много новых интересных поэтов. Райкомы комсомола
организовывали «Вечера поэзии». Обычно они проходили в кафе. Хронологически это
время совпало с вводом в обиход сухих вин. Темой разговоров за столиком
постепенно становились другие виды искусства, потом тема искусства и вовсе
покидала дружеское застолье.
Чтобы
купить желанную книгу, нужно было постоянно исхитряться. Кто-то покупал книги в
специальных недоступных для «простых людей» магазинах через своих
родственников-писателей. Кто-то привозил книги из командировок в заштатные
городки. Кто-то пользовался в корыстных целях знакомством с молоденькими
продавщицами книжных магазинов. В основном же, многократно переплачивая,
покупали книги у книжных спекулянтов. Самую любимую часть своей библиотеки я
переправил из Киева в Америку.
Запрещённые
на территории Советского Союза книги издавали и распространяли сами книголюбы.
Отчего эта литература и получила название «самиздат». Процесс издания был очень
прост: попавшая в страну каким-то сложным путём книга перепечатывалась на
пишущей машинке под копирку. Чтобы «тираж» был как можно бОльшим, его печатали
на папиросной бумаге. Но всё равно последние экземпляры издания были «слепыми»
и читать их было почти невозможно. Такая литература распространялась только
среди хорошо знакомых людей. Эта деятельность считалась незаконной и всячески
пресекалась государством. Всем участникам процесса от машинистки до читателя
грозили даже тюремные сроки. Как-то Алла получила у Олега Лапина папку с
распечаткой запрещённого в те годы писателя Солженицына и, взяв её подмышку,
собралась идти. Олег задержал Аллу вопросом: «Ты знаешь, что несёшь 15 лет?»
(Имелся в виду возможный тюремный срок).
Мемуары о дружбе и любви
…В десятом классе, в шестнадцать лет, я со школьными
друзьями записался в школу танцев. Знаменитый в городе учитель танцев Мюллер
поставил меня в пару с перезревшей дамой лет двадцати и принялся обучать
па-де-катру, краковяку, чардашу, полонезу, па-де-грассу и па-де-патинеру. Ни
один из этих танцев после завершения хореографического образования мне
исполнить не довелось. Зато благодаря занятиям лёгкой атлетикой, давшим сильные
ноги, я мог самозабвенно скакать в рок-н-ролле. Отчего в некоторых кругах я
считался незаурядным танцором, и, случалось, получал призы. Но это было гораздо
позже.
…В студенческие годы было принято ходить на вечера
(подразумевалось на танцы) в другие вузы. «Танцевать стилем» было запрещено
строго-настрого. Мерой непорочности танца была ладонь специально выделенного
блюстителя нравственности из комсомольского бюро, которую тот вставлял плашмя
между танцующими. Ближе подходить друг к другу категорически запрещалось.
Самыми «развязными» танцами из числа разрешённых были вальс и вальс-бостон,
очень редко допускалось танго. До домашних вечеринок борцы за нравственность не
добрались, но площадь квартир и их перенаселённость не позволяла в домашних
условиях отводить душу в динамичных танцах. Страсть к ним пришлось попридержать
лет на 15.
Институтские и домашние вечеринки были редкостью,
стремление к социальной жизни – повседневностью. Даже в не очень хорошую погоду
мы собирались по вечерам (вечер заканчивался и в час, и в два часа ночи) в
уличном скверике. Там проводили соревнования на лучшее знание книги «Золотой телёнок»,
рассказывали анекдоты и пели под гитару. Поскольку бардовской песни тогда ещё
не было, исполнялся преимущественно блатной и эмигрантский (имеется в виду
исход в годы русской революции) репертуар.
По популярности с этими встречами могли соперничать только
коллективные выходы на Брод (Бродвей). Так называлась чётная сторона Крещатика
(полторы тысячи шагов из конца в конец). По ней и только по ней могли ходить
приличные люди. Нечётная сторона называлась Гапкенштрассе (Гапка –
презрительное прозвище селянки), что, означало её второсортность в наших
глазах. Официальной целью этих походов «в город» было знакомство с девочками.
Свидетельствую: на моей памяти ни в одном из этих походов ни один из моих
друзей ни с одной девочкой не познакомился. Компании, подобные нашей,
фланировали по Крещатику и неизбежно встречались с такими же любителями
прекрасного из других дружественных либо соперничающих коллективов. Начинались
обмен новостями, добродушные и не очень насмешки над неудачами других. В
приятной беседе вечер плавно катился к концу. Какие уж тут девочки. Хотя в иных
местах с противоположным полом общались достаточно успешно.
…Жилищные проблемы определяли форму общения с
девочками. В тёплое время года по вечерам сидели в обнимку на лавочках в
маленьких уличных сквериках. Надо было успеть занять место на удобной для
поцелуев скамейке в тёмном месте парка. Все скамейки такого рода в округе были
на учете, спрос катастрофически превышал предложение, потому занимать место на
них требовалось ещё засветло. Из-за этого часть вечера приходилось с
возлюбленной просто беседовать, ожидая своей очереди на скамейку. Зимой
влюблённые пары часами простаивали в совершенно тёмных и сравнительно тёплых
парадных.
При всеобщем дефиците нужную вещь в тогдашнем
Советском Союзе можно было получить только в обмен на что-нибудь столь же
дефицитное. В этой системе бартерных сделок по наивысшему курсу котировались
ключи от квартиры для блиц-встреч друзей хозяина квартиры с прекрасными дамами
либо подруг хозяйки квартиры со спешащими кавалерами. Счастливые обладатели
ключей купались в волнах всеобщей любви и задыхались в вязком воздухе
подхалимажа. За эту валюту можно было получить многое, включая продвижение по
службе. Правда, один мой добрый знакомый поплатился за попытку сделать карьеру
путём безнравственной взятки: его начальник взорвал газовую колонку в квартире,
предназначенной для поспешного счастья. Другой мой знакомый поплатился точно
так же, но в его случае это, по-моему, было совершено несправедливо: ключи
своему лучшему другу он выдал бескорыстно.
Платонические страсти
В
последних классах школы мы увлеклись спортом. Все начинали с нескольких видов
спорта, а потом останавливались на каком-то одном. Для меня таким спортом стала
легкая атлетика – бег на короткие дистанции. Удалось добиться некоторых
успехов: я был рекордсменом СССР среди юношей в беге на 60 м, многократным
рекордсменом Украины среди юношей на других дистанциях, а потом чемпионом и
призером различных студенческих чемпионатов.
Хороших
спортсменов знали все. Через много лет подросшие мальчишки с нашей улицы,
которые добились в спорте гораздо большего, чем я, став чемпионами и мастерами
спорта в настоящих мужских видах спорта боксе и борьбе, рассказывали мне, что
занялись спортом, потому что завидовали моей известности: обо мне писали газеты
и даже помещали фотографии, что в те годы было редкостью.
В
школе, и позже в институте мы ходили на все соревнования болеть за своих друзей
и знакомых (телетрансляций не было потому, что не было самого телевидения)
…Жить
в Киеве и не болеть за футбольную (soccer) команду киевского «Динамо» было бы
противоестественно. Мы и болели. Именно «болели», переживая за «своих», а не
были «фанатами», как это модно ныне. Во-первых, «свои» были действительно
своими. Сначала это были герои довоенных футбольных полей, которые учились в
одном классе с нашими старшими братьями или дядями. О них тёплыми ночами в
палатках пионерских лагерей сообщались совершенно достоверные сведения. «Правой
ногой ему запрещали бить, чтобы не убил мячом, и на ней была чёрная повязка с
черепом». «…Один раз вратарём поставили обёзьяну, она взяла от него пенальти,
ушла за ворота и умерла». В той команде полубогов, игравшей в высшей лиге
первенства большой страны, в 1950 году на три десятка футболистов в личном
пользовании имелись один малолитражный автомобиль и один мотоцикл с коляской.
Когда легендарное поколение распрощалось с футболом, на полях появились первые
«иностранцы»: это были выросшие испанские дети, которых 1937 году во время
Гражданской войны в Испании вывезли в Советский Союз, и воспитанники
венгерского футбола из Закарпатья, присоединённого к Украине после войны. Затем
из дублирующего состава в основной пришли наши более одарённые ровесники, с
которыми мы когда-то пинали мяч на одних пустырях, или выступали за сборные
факультетов.
…Но
было это уже после школы, а пока мы ещё школяры. Как-то учителям удалось
проведать, что восьмой «Б» (то есть, мы) собирается удрать с уроков на
футбольный матч. В коридоре у двери класса выставили часового-учителя. Директор
школы не учёл, что классная комната была на первом этаже. Весь класс, за
исключением двух человек (они были неплохие ребята, но болезненные, и не
принимали участия в наших проделках) отправился на футбол через окно. Ту игру
любимая команда проиграла, а четверых активных болельщиков (включая меня) на
неделю исключили из школы.
На
футбольные матчи частично из-за отсутствия денег, частично из лихости мы ходили
без билетов. Для чего существовало несколько способов: перелезть через забор
там, где нет милиции (бывало, при этом рвали брюки о колючую проволоку либо
острые прутья); попросить какого-нибудь дяденьку с билетом провести с собой
(способ хорош только для мальцов); пройти на стадион ещё до того, как выставят
оцепление (тратится очень много времени). Те, у кого появились какие-то успехи
в лёгкой атлетике, становились счастливыми обладателями служебных пропусков на
стадион; тем более что очень часто в перерывах между таймами проводились
показательные соревнования, в которых многие из нас участвовали.
Абонементы
– книжечки с билетами на все матчи сезона – у болельщиков моего поколения стали
появляться одновременно с первенцами и первым уширением талий. На протяжении
15-20 лет покупал абонемент и я. Это было равносильно обету ходить на все игры
своей команды. Под расписание матчей подстраивались сроки командировок и
отпусков. Мы с Оскаром переносили на другие дни празднование своих дней
рождения, на которые обычно приходились матчи открытия сезона. За все эти годы
я не помню ни единого случая пьяной драки между болельщиками (прошу прощения,
фанатами).
Модное
в конце 1940 – начале 1950 годов радиолюбительство обошло меня стороной. Здесь
большим докой был мой рано умерший сосед и товарищ Димка Бузницкий. Из детского
конструктора он смастерил устройство, на котором можно было делать тысячи
витков тонкой проволоки для самодельных трансформаторов (готовых в продаже не
было). Иногда он доверял мне покрутить ручку этого устройства, да и то я
что-нибудь делал не так. Настоящим профессионалом в этом деле – членом
радиоклуба, коротковолновиком – стал мой сосед по парте Юрка Козуб.
Несколько
лет я собирал марки. Для пополнения коллекции экономил на деньгах на завтраки,
ходил на специальные биржи филателистов, обменивался с ребятами под партой на
уроках. Потом забросил это занятие. Коллекцию через какое-то время отдал
двоюродному брату Алику, потом попросил её у него обратно для маленького
Олежки. Он марками не заинтересовался. Неплохая коллекция много лет провалялась
в забвении, и перед отъездом в Америку мы ее продали за сумму, равную пяти
американским долларам. Единственным следом этого увлечения осталось
специфическое знание географии: у меня в коллекции были неплохо представлены
марки колоний, которых тогда в мире было великое множество.
Право на отдых
До
войны летом папа с мамой вывозили меня «для оздоровления» в маленькие городки в
лесу или на реке неподалёку от Киева.
Лет
до четырнадцати я ездил в пригородный пионерский лагерь. Там мы жили в огромных
палатках, целыми днями играли в футбол, слёзно выпрашивали у вожатых разрешение
зайти хотя бы по колено в мелкий и грязный прудик и крали вишни и темно-зеленые
яблочки размером с вишню в окрестных садах. Вечером палатка долго не засыпала.
Кто-нибудь из пионеров начинал пересказывать проглоченную книжку про пиратов
или про сокровища. Рассказ длился до поздней ночи, а помнилось из книги далеко
не всё, поэтому рассказчик оснащал своё изложение яркими деталями, которые
лишённому воображения автору книги и не снились.
Если
после лагеря оказывалось, что внучек не «взял» пару килограмм веса, бабушка
считала, что лето прошло впустую. Будем помнить, что едва ли не самой страшной
дразнилкой была «жиртрест». Поскольку настоящих кандидатов на неё в те голодные
годы не было, позорное прозвище прилипало к тому, у кого на впалом животе
придирчивая щепоть проверяющего захватывала кожу чуточку более толстую, чем
пергамент. Взгляды общества и бабушки катастрофически не совпадали.
Последние
школьные и все студенческие летние каникулы делились между стадионом и пляжем.
На пляже мы уставали больше: приезжали туда либо прямо с тренировки, либо с
утра пораньше из дому. Пляж находился на левом берегу Днепра, мы жили на
правом. Переправляться через великую реку нужно было на «лапте» – коротком и
широком мелко сидящем кораблике. Те, кто любил поспать подольше, чтобы попасть
на него, были обречены на долгое стояние в очереди. Одежду сдавали в гардероб и
с номерком, привязанным к плавкам, весь день до вечера состязались в прыжках на
песке или футболе, плавали и знакомились с девочками.
Наши
плавки, прообраз будущих «бикини», заказывали у гардеробщиц в бассейнах.
Тётечки изготавливали их, сшивая два алых пионерских галстука. Появившиеся
через много лет плавки из эластичной ткани наверняка ведут свою родословную от
детских трикотажных трусиков, которые мы натягивали на свои тогда ещё узкие
бёдра. С годами прыжки в алых бикини и детском белье на днепровском песке
заменил преферанс в тени пляжного ивняка.
К
услугам отдыхающих на пляже были «грибки» (деревянные зонтики со скамеечкой
вокруг стойки), на перекладины которых вешали одежду, и кабинки для
переодевания. Примерно до конца 1950 годов на пляже часто крали вещи. Особенно
желанной добычей воров были часы. На сленге это звучало: «Работает котельная
мастерская». Жаргонное название часов – котёл. Обычно соседей по грибку просили
присмотреть за одеждой, хотя все знали, что, чаще всего, крадут именно соседи.
Любопытно, что при всём этом непочтении к закону не было отмечено никаких
случаев вандализма. Никому не приходило в голову просто так ломать грибок или
кабинку.
С
1957 года народ начал переходить на пляж по специально построенному Пешеходному
мосту (он так и называется по сей день). Вскоре после открытия мост был закрыт
на реконструкцию. Дело не в том, что при проектировании или строительстве были
допущены ошибки. Просто оказалось, что частота собственных колебаний этого
однопролётного висячего сооружения входит в резонанс с колебаниями, вызываемыми
идущей по мосту толпой. Мост начинал раскачиваться. Ощущения были достаточно
неприятными. Фонари освещения угрожающе болтались. Собаки, находящиеся в этот
момент на мосту, разбросав в стороны все четыре лапы, ложились на живот. Особо
впечатлительные люди садились на корточки. Начиналась паника. При реконструкции
под проезжей частью поставили дополнительные горизонтальные раскосы, которые в
дальнейшем напрягли. Частота собственных колебаний изменилась. В наши дни о той
ситуации напоминают только тросы, раскрепляющие фонари от раскачивания. Так, на
всякий случай.
Работающий
люд ждал свой ежегодный отпуск ещё с большей надеждой, чем дети и студенты свои
каникулы. Отпуска пролетали быстро. Тем не менее, на них базировалась
хронология важнейших семейных событий. «В том году, когда мы отдыхали в
пансионате (простейший пригородный дом отдыха) в Ворзеле, сделали операцию
Сёме…». «Телевизор купили перед тем, что мы ездили в домики на Десне (кемпинг
на притоке Днепра)…». «Боря родился после того, что я вернулась из Гагры
(популярный курорт в Абхазии…)».
Большинство
людей предпочитали организованный отдых: те, у кого были соответствующие
возможности, – в санаториях; те, кто «попроще», – в пансионатах и домах отдыха.
Во всех случаях отдыхающих селили в комнате на 2-6 человек (разумеется,
незнакомых). Как-то я жил в Ялте на стадионе в палатке на 12 человек. Питание
без всяких изысков люди получали в определённые часы в столовой.
«Организованные отдыхающие» трепетно воспринимали своё привилегированное
положение и с гордым видом прогуливались по ялтинской или сочинской набережной
в тёмных полосатых пижамах и соломенных шляпах.
Мы
с Аллой поначалу предпочитали отдыхать «дикарями». Во-первых, мы не имели
доступа к путёвкам организованного отдыха; во-вторых, «дикий» отдых давал нам
свободу в планировании своего времени. Первые две трети отпуска мы сидели на
крымском или кавказском пляже, а оставшуюся треть использовали, обычно, для
поездки по каким-нибудь новым для нас городам или примечательным природным
местам. При этом проблемы жилья, питания и времяпровождения были уже чисто
нашими проблемами. Меньше всего затруднений вызывал ответ на вопрос: «Чем
заняться?». Мы достаточно быстро обзаводились курортными компаниями. Иногда
знакомились на месте, иногда приезжали вместе с друзьями, бывало, что
сговаривались о встрече с приятелями из других городов. С питанием тоже не
возникало проблем: в течение дня на пляже перекусывали на скорую руку, а
вечером «пировали» у кого-нибудь на квартире, либо в ресторане. Сложней всего
было с жильём. Как правило, снимали у местных жителей «комнату». Иногда это
бывала действительно нормальная комната, но чаще всего это были спальные места
на верандах, в летних пристройках, в сарайчиках. Умывальник и туалет – во
дворе, общие для всех «дикарей», живших у этой хозяйки. Было до того здорово и
весело, что я не помню случаев, когда у кого-нибудь из нашей компании возникали
отрицательные эмоции в связи с таким отдыхом. Со временем у нас появились
знакомые домовладельцы, с которыми мы договаривались о приезде заранее. Отдыхая
таким образом, мы неплохо познакомились с Крымом, особенно с любимым нами
Восточным, с Черноморским побережьем Кавказа и столицами закавказских
республик. В конце 1970-х мы с Аллой начали ездить в горные туристские лагеря.
Я даже тренировался в альпинистском лагере, том самом, где меня чуть не настиг
сель.
В
мои аспирантские годы в связи с появившимся дополнительным отпуском появилась
возможность ездить на закарпатские горнолыжные базы. Опять-таки, «дикарём».
Когда я первый раз отправлялся в такую поездку, меня снаряжали все знакомые
ребята: один одолжил свитер, другой – куртку, третий шапочку. В итоге я
выглядел достаточно пристойно, не хуже других «горнолыжников», обмундированных,
по-видимому, тем же способом. Со временем мы, конечно, обзавелись собственной
амуницией.
В
последние перед отъездом в Америку лет двадцать у меня на работе организовалась
компания, которая на long weekend'ы арендовала автобус и отправлялась в
путешествие по какому-нибудь самостоятельно разработанному маршруту. Таким
образом, мы объездили бОльшую часть европейской территории СССР.
Для
путешествий использовались и возможности, открывавшиеся в частых и
разнообразных командировках по всему Советскому Союзу.
Коль
уж зашла речь о командировках, нужно сказать хоть пару слов о гостиницах. Если
организация, в которую Вы приезжали, была недостаточно влиятельна в городе,
командировки следовало всеми силами избегать – в гостинцу без крепких связей
попасть было невозможно. Другое дело влиятельный Заказчик: он Вам помогал
получить койку в комнате на 2-3 человека. Такие условия имели рейтинг очень
хороших. О них мечтали. Как-то в командировке в старинный русский город Торжок
я почти месяц прожил в комнате, где, кроме меня ночевали ещё постоянно
меняющиеся семь человек. В Москве мне случилось несколько дней прожить в
изображённой на этикетке «Столичной водки» центральной гостинице «Москва» в
зале на 18 или 20 человек. Очень высоко ценились так называемые служебные
квартиры. Это были многокомнатные квартиры, где в каждую комнату селили 2-3
человека.
Тягу
к путешествиям мы продолжаем удовлетворять в эмиграции, благо этому
способствовали мои служебные командировки и работа гидом.
Мы и технический прогресс
Вся
революция в индустрии развлечений прошла у меня на глазах.
…В
4 годика я смотрел с няней один из первых советских звуковых фильмов «Веселые
ребята» (с тех пор я его смотрел при каждом выходе на экран). Я смотрел первый
советский цветной кинофильм, первый советский стереофильм, первый советский
широкоэкранный фильм.
При
мне у нас в доме за пару лет до войны появился радиоприемник СИ, простенький,
почти ничего не ловивший (до этого были только радиоточки, репродукторы –
черные бумажные тарелки, присоединённые к проводам радиовещания, и которые
транслировали одну единственную станцию). На моё пятнадцатилетие мама подарила
мне радиоприёмник «Рекорд» в лакированном деревянном корпусе. Приёмник ужасно
трещал из-за различных помех. Я пытался слушать на нём джаз, который можно было
поймать только на зарубежных радиостанциях «Голос Америки», Би-би-си и
«Свобода». «Немецкую волну» я не слушал принципиально – после войны не хотелось
слышать немецкую речь. Власти старались глушить этих коварных обольстителей
специальными воющими установками – «глушилками». Моим конкурентом в
прослушивании почти неслышимых передач был дедушка – он хотел слушать на тех же
станциях правдивые последние известия. Поначалу я сопротивлялся, но затем втянулся
и сам. Так во мне начало воспитываться скептическое отношение к официальной
пропаганде.
…О
существовании телевизора я узнал только в 19 лет. Первые телепередачи в Киеве
велись два раза в неделю по 2-3 часа. На первый в моей жизни телепросмотр –
концерт Леонида Утесова, я пошел со своей девушкой к маме на завод в клуб, куда
с теми же намерениями уже заранее набилось множество заводчан. Телевизоры были
черно-белыми с экраном размером с почтовую открытку. Чтобы увеличить
изображение, перед экраном устанавливали «линзу» – плоский стеклянный сосуд,
заполненный подсиненной или позелененной для эстетики водой. Чуть позже на
экраны черно-белых телевизоров начали наклеивать расцвеченную пленку – зеленую
внизу там, где предполагалась трава; розоватую в центре – там, где чаще всего
находились лица; а в верхней части – небесно-голубую. У нас черно-белый
телевизор появился в 1963 году, когда Олежеку было 7 лет, а цветной – в 1984
году, когда родился Андрюша.
…Танцевали
мы под патефон. Чтобы пластинка начала крутиться, нужно было специальной ручкой
завести металлическую пружину. Звук с тяжёлых чёрных пластмассовых пластинок
диаметром 30 сантиметров (1 фут) снимался стальной иголкой на дребезжащую
металлическую мембрану. Каждые пять минут нужно было заводить патефон, а менять
иголку (они затуплялись) – каждые полчаса. Взрослые парни выносили по вечерам
патефон во двор, ставили на табуретку и танцевали с соседскими девушками.
Собственные патефоны были только у немногих редких счастливчиков-богачей.
Собственный электропроигрыватель (патефон с электродвигателем) появился у меня
в 33 года, когда Олежеку было 11. Магнитофон («катушечный», с записью на узкую
магнитную ленту) – в середине 80-х годов. Мы на него записывали первые Андрюшины
слова.
…Ни
у кого из моих школьных товарищей не было телефона. На нашей улице было только
два телефона – у главного конструктора кораблестроительного завода «Ленинская
кузня» и профсоюзного начальника с авиазавода имени Артема. Звонить мы ходили в
телефон-автомат за полтора квартала на главную улицу района. Телефон в нашей
квартире установили, когда Олежке было 19 лет.
…Первые
наручные часы (second hand) появились у меня в 14 лет (мамин подарок на день
рождения). Наручные часы были символом некоего достатка. Наши соседи
просыпались и уходили на работу по паровому гудку с дымовой трубы завода Артема
– он был слышен на всю округу. Когда я пошел в институт, у многих моих
однокурсников не было часов – это была их первая «серьезная покупка» и делалась
она только к концу первого курса.
…В
школе мы писали перьевыми ручками: расщепленное на конце стальное перо,
обмакивалось в чернильницу-«невыливайку», которая проливались всё равно.
(Считалось очень остроумным поймать муху, намочить её в чернилах и пустить
походить по тетради соседа). Даже Олежек в младших классах писал «с нажимом»
такой ручкой. Естественно, руки, щёки и рубашки школяров постоянно были в
чернилах. Когда мне было лет пятнадцать, у меня появилась первая авторучка (она
заполнялась специальными «чернилами для авторучек»). Простейшие шариковые авторучки
появились, когда мне было более 30 лет. В городе были специальные пункты, где
исписанные стержни вновь заполняли пастой. Спрос на эту услугу был велик, и эти
мастера неплохо зарабатывали.
…В
школе математические подсчеты мы выполняли на бумажке. В 9-ом классе стали
учиться пользоваться логарифмической линейкой (у меня была оставшаяся от папы).
С логарифмической линейкой прошла вся моя инженерная жизнь. При написании
диссертации я пользовался технической новинкой – ЭВМ. Она была ламповая,
полностью занимала большой зал. Лампы нагревались, и в зале было невероятно
душно. Сравнительно небольшая задача решалась на патриархе вычислительной
техники 8 часов. Исходные данные вводились на перфорируемой вручную очень
длинной и узкой бумажной ленте. Первый простенький PC (Macintosh) появился у
нас в проектном деле в 1989 году, через 10 лет после моей защиты. Смотреть на
работу этого невиданно умного приспособления привозили даже высокое начальство
из Москвы.
…130
километров из Киева до Житомира, куда мы с Аллой ездили к её родителям
проведывать подолгу жившего у них Олежека, автобус проделывал, в лучшем случае,
за три с половиной часа. На самолете я впервые полетел в 19 лет, а моя мама – в
82 года.
…До
войны автомобилей в Киеве было немного. Меня из родильного дома мама с папой
привезли на конной пролетке. После войны авто, конечно, стало гораздо больше, в
основном, за счет трофейных немецких легковых машин и полученных от
союзников-американцев грузовиков «Студебеккер» и джипов «Виллис». Первыми
послевоенными такси в городе были немецкие ВМW. До 1950-52 года очень часто
можно было встретить телеги-платформы (их называли площадками) на литых
резиновых шинах, запряженные одной или двумя лошадьми-тяжеловозами. Они
перевозили не очень тяжелые грузы – в основном, товары в продуктовые магазины.
В доме напротив нас жил извозчик – хозяин такого «экипажа». Однажды его лошадь
пришла к нам во двор, легла на землю и умерла. Очень редко, но ещё можно было
встретить пролетки с седоками.
…Трамваи
(к 1950 году появились и троллейбусы) ходили очень редко. Двери в трамваях не
закрывались и люди висели на стенках вагонов, стоя на всех выступах и цепляясь
за все выступы. Особенно популярно и удобно было ездить «на колбасе» – сзади.
Мальчишки спрыгивали с трамваев на ходу, между остановками. Чтобы правильно
спрыгнуть, нужно было стать лицом по ходу трамвая, опустить одну ногу на
мостовую, немедленно опустить уже впереди нее, как при беге, вторую и в этот же
момент отпустить поручень. После этого следовало бежать рядом с трамваем, постепенно
снижая свою скорость до полной остановки. Пока эта наука осваивалась, мы много
раз падали на мостовую, разбивая колени и носы. Иногда ребята попадали под
трамвай или идущий рядом автомобиль. Как бы то ни было, прыгать с трамваев мы
научились.
Технический
прогресс победил. Технический… Что касается морального…
Конечно,
можно ворчать, сопоставляя «старую» и «новую» мораль. Но, как сказал пожилой
интеллигент на стареньком крымском катере в 1962 году: «Если каждое новое
поколение не будет лучше предыдущего, прогресс остановится».
Всего понравилось:0
Всего посещений: 4246
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2012/Zametki/Nomer12/Chizhik1.php - to PDF file
Комментарии:
Ора Корен
Тель-Авив, Израиль - at 2013-01-01 19:54:53 EDT
Уважаемый г.Чижик,очень Вам благодарна за описание нашей
жизни. Я тоже киевлянка, и все, что вы вспоминаете,как
будто обо мне.Мои внуки не говорят по русски, и когда я
пытаюсь им что-то рассказать о своем детстве,ничпего не получается -- на иврите это не звучит.Еще раз спасибо.
Ора
Maya peshansky
Cliff side Park NJ, - at 2013-01-01 17:06:50 EDT
Молодец,Володя!все верно и все до боли трагично в нашей прошлой жизни! Еще дважды молодец,что выжил в "найиллевен"! Так держать!
Yevgeniy
New York, NY, USA - at 2012-12-17 21:36:04 EDT
Cпасибо, всё точно, желаю творческих успехов.
Владимир Чижик
Нью-Йорк, - at 2012-12-16 22:01:03 EDT
Уважаемый Соплеменник!
Конечно же, я буду рад Вашим замечаниям. Любые уточнения пойдут на пользу этим воспоминаниям. Верная информация для меня важнее доказательств безупречности моей памяти.
Не со всеми Вашими замечаниями я могу согласиться:
Ей-Богу, в моё время (во всяком случае, в Киеве)брюки из лёгкой бледносерой хлопчатобумажной ткани назывались "парусиновыми". Кстати, есть стихотворение Петра Вегина "Парусиновые брюки" (и очень неплохая песня на эти слова). Правда, качество ткани там установить сложно.
Что касается цвета школьной формы, то впервые я увидел её на ученике нашей школы Сергее Хрущёве в 1948 или 47?)году. И она была тёмносиней. Никто, кроме него, тогда форму не носил. Я знаю, что раньше форма была серой, но это было до Революции. Даже я (по возрасту) этого не видел и не помню.
С уважением и благодарностью.
вч
вч
Майя
- at 2012-12-16 18:43:19 EDT
Соплеменник, вы должны и кальсоны матерчатые белые помнить, с завязками.
Соплеменник
- at 2012-12-16 12:41:34 EDT
Прочёл с огромным удовольствием, с некоторой завистью
и .. с карандашом в руке:
Парусина - брезент! Какие летние брюки?
Первой школьной формой была серая. Синяя позже.
Трикотажные плавки добывали упрашивая мам или барышень
приобрести "их" исподнее тёмного цвета.
Фельетон "Плесень" появился совершенно по иному поводу.
Набойками назвали детали из кожи или резины, набиваемые (наклеиваемые) на изношенные каблуки или передки подмёток.
Продолжение, если благодарный автор позволит(!), следует.
Юлий Герцман
- at 2012-12-15 06:50:34 EDT
И действительно здОрово. Узнаваемо и легко написано. "Только в начале 1980-х появились трикотажные трусики-плавки." - в Риге они (пошива Объединенной Арабской Республики) появились весной 1967 года. Лето было очень жаркое, и на Взморье всегда можно было обнаружить несколько десятков мачо, решивших, что это взаправдашние плавки. Очень забавно было наблюдать, как они выходили из воды.
Зоя П.- киевлянка
E. Brunswick, NJ, USA - at 2012-12-15 06:04:23 EDT
Упоительное чтение. Читая, не переставала улыбаться: так живо, легко и обаятельно написано. Это - и документ, и отличная литература. Техническая интеллектуальная элита продолжает творить чудеса. Память автора, его ироничность и отличное владение словом делают повествование живым, выпуклым, "с цветом, вкусом и запахом". Всё вспоминается, а чего не застала - живо представляется. Большое спасибо и всяческих благ автору, Владимиру Чижику, и его семье.