Поцелуй еврейского Петрарки
Когда в своей колыбели или
кроватке во сне улыбается крохотный спящий младенец, еврейская бабушка, из
памяти которой не выветрились народные поверья, непременно скажет:
– С ним играет ангел…
А если малыш подрастет и
проявит особую смышленость, редкие способности, та же бабушка скажет тоном, не
допускающим возражений:
– Его поцеловал ангел.
Таким одаренным ребенком
рос будущий известный еврейский поэт Самуил Галкин, которого в детстве звали
просто Муля. Об одном его ошеломительном поцелуе пойдет здесь речь. Мысленно я
возвращался к этой головоломной ситуации много лет.
Казалось бы, над чем тут
ломать голову? Что тут может быть неясного? Поцелуй. Стоит произнести это слово
вслух, как у одних вырвется невольный вздох, у других улыбка озарит лицо, у
третьих в глазах запрыгают чертики. Что касается меня, готов сознаться сразу: я
склонен верить ученым, что поцелуи – то, что осталось от райского языка. И,
наверно, вполне справедливо, что в двадцать первом веке учредили для
человечества новый праздник – всемирный день поцелуев. Есть же, есть поцелуи,
пробуждающие к жизни. Помните, как в сказке разбудили Спящую Красавицу? Есть
исторические поцелуи. Ну, никуда не денешься, есть и кровожадный, вампирский
поцелуй графа Дракулы.
Как-то я спросил мальчишку,
мастерившего воздушного змея:
– Как ты думаешь, что это
значит: «Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще шоколадки»?
– Лобзай меня… – задумчиво
повторил малыш. И высказал догадку: – Наверно, это значит «Выпиливай меня
лобзиком»?
А какие трансформации
переживает поцелуй в наши дни. В Италии проходят чемпионаты по спортивным
поцелуям под водой. В США – соревнования на скорость и количество поцелованных.
Последний рекордсмен за восемь часов перецеловал больше восьми тысяч встречных,
поперечных. В книге рекордов Гиннеса, по данным на сегодняшний день,
максимальная продолжительность поцелуя - сорок шесть часов с минутами и
секундами. Все это время семейная пара, штурмовавшая рекорд, пила воду или сок
через соломинку, не прерывая поцелуя. И даже в туалет им приходилось идти в
обнимку, как-то изворачиваясь, не отрывая губ.
Тут уже балаган нашего
безумного мира, райским языком и не пахнет. Поцелуй, о котором я хочу
рассказать, относится к числу тех, что способны изменить и судьбу отдельного
человека, и ход исторического события.
Давайте перенесемся в середину двадцатого
века, на Лубянку, в чекистский застенок, где ведутся допросы с применением
спецсредств. Следователи, испытанные мастера заплечных дел, работают с арестованными
еврейскими писателями, общественными деятелями. Арестованных больше двадцати. Они,
члены руководства Еврейского Антифашистского Комитета, во время большой войны
помогали по своим еврейским каналам быстрей наладить связи с союзниками,
ускорить мощный приток помощи воюющей стране из-за границы. Теперь их обвиняли
в том, что они американские шпионы, предатели родины, агенты «Джойнта»,
империалистических разведок.
По первоначальному замыслу
«верховного режиссера» будущего спектакля, готовится очередной открытый суд над
новой волной врагов народа. В кабинетах следователей Лубянки изо дня в день, из
ночи в ночь, из месяца в месяц отрабатываются диалоги будущего представления,
ночами длится навязывание и заучивание ролей, силовое принуждение несговорчивых
узников говорить то, что им велят, отвечать на вопросы в соответствии с
требованиями сценария. Почти три года изо дня в день, из ночи в ночь длились
палаческие репетиции, дрессировка строптивых невольников, но судить их открытым
судом власти все же не решились. Судилище над ними пришлось устроить закрытое,
почти всем дали «вышку» - высшую меру. Лучших художников слова, писавших на
идише, цвет еврейской интеллигенции всей державы расстреляли 12 августа 1952
года. Чудом избежал казни Самуил Галкин. Позже он говорил, что эта печальной памяти
дата почти совпадает с самой скорбной датой еврейского календаря – днем
Девятого Ава. В этот день был разрушен Первый храм, через пятьсот лет – и
Второй… Расстрел еврейской культуры 12 августа 1952 года можно уподобить
разрушению Храма.
Но я забежал вперед.
Вернемся на пару лет назад, к двум арестантам, двум мученикам, двум талантливым
поэтам – Самуилу Галкину и Ицику Феферу. Оба они входили в президиум Еврейского
Антифашистского Комитета. Но и поэты, и люди они были очень разные. Галкин,
самоуглубленный лирик, певец любви, был прозван еврейским Петраркой. Украшением
литературной биографии Галкина стал его перевод на идиш шекспировского «Короля
Лира». Галкин был года на три старше Фефера. Он родился в белорусском городке
Рогачеве, был рассудителен, не бросал слов на ветер. Фефер же происходил из
украинского местечка Шполы, был более склонен к трибунной публицистике, к
ораторским интонациям, хотя писал и задушевные, нежные стихи, ставшие песнями.
В писательской табели о рангах Фефер занимал более высокую, чем Галкин, строчку
как редактор газеты, как человек, которому правительство в годы войны доверило
вместе с Михоэлсом отправиться за океан, в США, Канаду, Мексику с ответственной
государственной миссией. Они там собирали средства для Красной Армии,
рассказывали нью-йоркской аудитории о геноциде евреев. Может быть, особенно
тесной дружбы между Галкиным и Фефером и не было, но взаимное уважение,
несомненно, связывало их.
Правда, в ту пору Галкин
еще знать не мог, что Фефер – тайный сотрудник НКВД со стажем, с конспиративной
кличкой Зорин, был приставлен к Михоэлсу, чтобы следить за каждым его шагом и
регулярно докладывать о нем через встречи с сотрудником советского посольства в
Америке или через других связных.
В послевоенную пору готовя
разгром еврейской культуры в СССР, органы госбезопасности еще до ареста убедили
верного им Фефера, их многолетнего секретного информатора, оговорить себя, а
заодно дать нужные для инсценировки показания против членов Еврейского Антифашистского
Комитета. Так Ицик Фефер оказался одним из составителей "сценария" судебного
процесса над ним самим и его коллегами. Феферу инкриминировали "крайний
национализм", выражавшийся, среди прочего, в упоминании в стихах имен
Самсона, Бар-Кохбы, рабби Акивы, царя Соломона. Его обвиняли в связях с
"Джойнтом" и американской разведкой. В соответствии с отведенной ему
ролью фигуранта, на следствии и на суде Фефер словоохотливо давал показания
против своих коллег, своих подельников, сначала признавал и свою вину, однако
на последнем этапе частично отказался от своих показаний. Забегая вперед,
скажу, услужливое выполнение требований палачей не спасло Фефера, и его вместе
с основной группой подсудимых приговорили к расстрелу. А Самуила Галкина палачи
по каким-то своим, не совсем понятным, загадочным соображениям оставили в
живых. Не расстреляли. А вполне могли. Что же их остановило? Галкину дали всего
лишь (какое великодушие!) десять лет лагерей.
Через семь месяцев после
суда над деятелями еврейской культуры и их расстрела умер «верховный режиссер,
корифей всех наук» – Сталин. Вскоре началась затяжная реабилитация невинно
осужденных. Галкин вышел на свободу. Правда, с подорванным здоровьем. Но –
выжил. Судьба подарила ему еще несколько лет жизни после тех кругов ада.
Все узники Лубянки, живые и
мертвые, в их числе и Фефер, и Галкин, прошли через горнило жестоких пыток. Мордобой,
бессонница, карцер. Тот карцер на деле
был холодильной камерой с трубопроводной установкой, без окон, размером в два
квадратных метра. Ни света, ни воздуха, вся еда – кусок черного хлеба и две кружки воды в
сутки. Установка включалась, холод все время усиливался. Зэк впадал в
беспамятство. Этот каменный мешок мог дать только увечье, страшный недуг,
смерть.
В
ту пору, когда Фефер на собственной шкуре испытывал прелести Лубянки, в
Советский Союз приехал из США на гастроли певец Поль Робсон, который подружился
с Фефером еще в военную пору, в недели незабываемой поездки советского поэта вместе
с Михоэлсом по Соединенным Штатам. Власти оказали Робсону торжественную встречу, с
объятиями и партийными поцелуями, а он заявил, что хочет видеть своих друзей -
Соломона Михоэлса и Ицика Фефера. Выяснилось, однако, что Михоэлс умер, о чем
не без прискорбия сообщили советские чины. А Фефер, по их словам, по горло
занят, пишет мемуары. Но Робсон настаивал на встрече с поэтом. Ему обещали, что
на обратном пути из Сталинграда, посещение которого входило в программу его
гастролей в стране, свидание с Фефером будет ему обеспечено. Гость отбыл в Сталинград,
а еврейского поэта стали косметически готовить к встрече с выдающимся певцом.
Состоялась их встреча в гостинице, куда люди в штатском доставили
принаряженного узника на рандеву. Оставшись наедине с Робсоном, Фефер,
изобразив пальцами тюремную решетку, дал понять, откуда его доставили. Свое
положение он передал жестом, не нуждающимся в комментариях: провел большим
пальцем резкую линию поперек горла.
Что ни день, Робсон сталкивался
с новыми сюрпризами в стране чудес – СССР.
Приехав, он сказал гостеприимным хозяевам, что в программе его концертов - песни
на английском языке, негритянские спиричуэлсы, еврейские песни. Хозяева
поморщились и сказали, что еврейских песен не надо.
– Почему? – поинтересовался
Робсон.
– Потому, что евреев у нас
мало, – ответили ему.
– А негров у вас много? –
осведомился Робсон.
На следующий день, выступая
в столичном Зале имени Чайковского, исполнив программные номера, Поль Робсон
объявил, что споет еще одну песню в честь своих еврейских друзей – Михоэлса и
Фефера, в честь всех евреев, боровшихся с фашизмом. То была песня на идише,
песня погибших с оружием в руках повстанцев варшавского гетто. Певец выучил ее в
Варшаве, еще лежавшей в развалинах. «Никогда не говори, что идешь в последний путь».
На том же концерте он сообщил, что его сын, Поль Робсон – младший, женится на
еврейской девушке Мэрилин-Поле Гринберг, и это наполняет его радостью и
гордостью. Зал наградил певца овацией.
Много лет спустя, когда
стали открываться архивы, в зарубежной прессе появилось свидетельство, которое
старательно замалчивала советская печать. 24 июля 1942 года в ставке под
Винницей Гитлер в одной из своих застольных бесед обнародовал слова Сталина,
долго лежавшие под спудом: «Сталин в беседе с Риббентропом также не скрывал,
что ждет лишь того момента, когда в СССР будет достаточно своей интеллигенции,
чтобы полностью покончить с засильем в руководстве евреев, которые на
сегодняшний день пока еще нужны».
Но пора вернуться к
прерванному разговору о том особом поцелуе. Итак, следователь Комаров,
славившийся своим палаческим умением заставить «расколоться» любого, попавшего
в его лапы, ведет очередной допрос Самуила Галкина. Требует, чтобы тот
сознался, что является платным агентом «Джойнта».
Измученный Галкин стоит на
своем: нет. Нет и нет.
– А если найдется
свидетель, который убедительно подтвердит, что – да?
– Такого свидетеля не может
быть в природе, - бормочет окровавленными, пересохшими губами Галкин.
Заранее предвкушая, в каких
тисках через минуту-другую окажется Галкин, как он будет прижат к стене
показанием своего друга и подельника Фефера, следователь Комаров с прищуром
пообещал:
– Сейчас я тебе устрою
сюрприз, – и в телефонную трубку: – Введите Фефера на очную ставку.
Массивная дверь открылась,
и в сопровождении конвойного шаркающей, шаткой походкой, не поднимая головы,
вошел сорока семилетний, некогда самоуверенный мужчина и даже не поднял глаз,
чтобы взглянуть в лицо Галкину. Галкин же, давно не видевший Фефера, во все
глаза смотрел на давнего друга, на его синяки под глазами, опухшие губы,
ссадины и рубцы на лысине.
Галкин смотрел на него, как
в зеркало. Как в свой вчерашний и как в свой завтрашний день. Комаров
раздраженным жестом, каким отгоняют назойливую муху, указал конвоиру на дверь,
а Фефера не стал держать «на стойке», как часами держал на допросах свои
жертвы, пока у них ноги не подкашивались. Таким же презрительным жестом указал
Феферу на стул.
В нескольких шагах от него
Галкин съежился на соседнем стуле. (Редкий случай, когда Комаров разрешал
сидеть тому, кто находился в процессе «его разработки»).
– Ну, подсудимый Галкин,
чистосердечно признайтесь на очной ставке с подсудимым Фефером, что оба вы были
платными агентами шпионской организации «Джойнт».
Галкин, чуть подавшись вперед,
произнес:
– Я не подсудимый. Я –
подозреваемый…
– Подозреваемые – там, на
площади… толпятся в магазинах… – следователь Комаров кивнул в сторону плотно
завешенных окон кабинета. – А вы, Галкин, правы: вы – не подсудимый, а можете
считать, уже приговоренный. Продолжим, стало быть, работу. Повторяю вопрос.
Фефер, вы подтверждаете, вы подтверждаете, что вы лично, а также Самуил Галкин
передавали секретные сведения в шпионскую организацию «Джойнт» и получали за
это доллары?
– Да, подтверждаю, – еле слышно
слетело с запекшихся, опухших губ Фефера, сидевшего, так и не подняв головы.
– Повторить громче и
отчетливо! – приказным тоном следователь взнуздал Фефера. Тот повторил так
внятно, как только мог:
– Да, Галкин и я давали
секретные сведения «Джойнту». Оба мы были платные агенты «Джойнта».
Слова Фефера прозвучали
четко, и Комаров, не скрывая прилива удовлетворенности своей работой, победно
взглянул на Галкина:
– Ну?!
Что должно было пронестись
в уме, в душе у Галкина в этот страшный миг, самый убийственный миг его жизни?
Миг, когда с треском раскололось небо над головой, земля ушла из-под ног и
разверзлась адская бездна. Миг, когда предал друг, задушена справедливость,
убита надежда. Может быть, сквозь черную тоску прокралась мысль о ничтожности человеческой
природы, о бессмысленной бренности бытия? А может, с щемящей болью подумалось о
том, какие безграничные страдания может причинить человек человеку, особенно
если этого требует мистическая сила идеологии, клана, высшей власти?
Перед Галкиным сидел
затравленный доходяга. Сломленный ханурик. Перед ним сидел бывший друг Ицик
Фефер, обрекавший его, Мулю Галкина, на мученическую гибель. Что они с ним
сделали…
Галкин поднялся со своего
места, в два-три шага приблизился к Феферу и – поцеловал его. Поцеловал в
макушку, покрытую рубцами, кровоподтеками.
Сидевший за столом следователь,
полковник Комаров, поначалу довольный ходом очной ставки, от неожиданности
происшедшего вскочил на ноги, как подброшенный.
– Отставить! Сидеть! –
рявкнул он дрожащими губами. Могло показаться, что этот внезапный, чудаковатый поступок
арестанта Галкина, этот поцелуй ошеломил твердокаменного чекиста. Даже поверг в
панику.
Полковник Комаров
поторопился свернуть очную ставку. Приказал увести подследственных в их камеры.
В конце концов, думал он, очная ставка дала нужный результат. Фефер подтвердил
все, что надо. Теперь Галкину не отвертеться. Но с другой стороны… Этот
безумный поцелуй… А может, вовсе не безумный? В его памяти стойкого партийца,
беспощадного чекиста всплыло, шевельнулось что-то из далекого деревенского
детства, из бабушкиных рассказов о святых апостолах, о тайной вечере. Это
наваждение Комаров легко прогнал. Встревожила его вполне практическая сторона
дела. Не может ли эта блажь, это интеллигентское слюнтяйство повредить будущему
открытому процессу, на который нацелена вся его работа? Да, придется об этом
поцелуе доложить начальству.
Готовя эту банду еврейских
предателей и двурушников к открытому суду, Комаров ювелирно отрабатывал каждую
реплику той пьесы, что будет разыгрываться перед публикой, перед страной и
миром. Старался оттачивать каждый ответ подсудимого на вопрос, каждую
мизансцену, жест. А этот нелепый поцелуй – откуда ни возьмись – одним махом
сводил режиссуру на нет. Все ночные нервотрепки, кошмары подготовки очередного
циркового представления могут пойти прахом. «Сколько их ни дрессируй, все мало»,
– мысленно чертыхнулся Комаров.
И, как честный службист, следователь
Комаров поспешил доложить начальству о курьезном поцелуе на очной ставке двух жидов.
Было в этом поцелуе униженного доходяги Галкина что-то такое, непостижимое для
него, почти смешное, но все же не дававшее покоя.
Генерал выслушал донесение
полковника Комарова об очной ставке и удивленно переспросил:
– Как поцеловал?
– Встал и поцеловал Фефера
в голову…
– Ну и дела, – усмехнулся
генерал. – За такой поцелуй могут слететь с кое-кого не только погоны, но и
головы…
Рапорты о поцелуе
стремительно шли все выше по ступеням инстанций, пока не достигли верховного
режиссера запланированного судилища. В своей замедленной манере изъясняться
верховный режиссер переспросил:
– Во время допроса он
поцеловал бывшего друга, который на этом допросе топил его? Подводил его под
вышку?
Получив утвердительный
ответ, верховный режиссер приказал:
– Выделить дело этого
Галкина в самостоятельное производство, отдельно от главарей сионистской банды.
Верховный режиссер с его
звериным чутьем, надо полагать, учуял в этом странном поцелуе не просто
минутный порыв, а опасный сигнал о несломленной воле заключенного.
Позже об этом поцелуе Галкина
люди скажут – знак величия души. Он, этот мгновенный поцелуй, спас жизнь
Галкину, которого в противном случае, несомненно, приговорили бы к расстрелу
вместе с Фефером и другими его подельниками.
Но и тех, расстрелянных
друзей Галкина (за редким исключением) палачам не удалось настолько
выдрессировать, чтобы решиться вывести их на открытый процесс. Их судили
закрытым судом, где в полной мере проявилось их несломленное человеческое
достоинство, сила духа. От расправы это их не спасло, но посмертную славу дало.
А поцелуй Галкина, над
смыслом которого задумываются (и будут размышлять) поколения потомков, с годами
так и остается разгаданным не до самого конца, словно он, этот поцелуй,
обладает библейской неисчерпаемостью.
Закончил
в день 9 августа 2011,
он
же 9 Ава 5771.
Всего понравилось:0
Всего посещений: 3065
Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer9/Hazin1.php - to PDF file
Комментарии:
Инесс Хазанская
- at 2012-01-01 00:57:39 EDT
Мишенька, я с огромным интересом и поклонением твоему таланту прочла "Поцелуй еврейского Петрарки". Большое спасибо тебе. Инна.
Эллан, Мельбурн
- at 2011-10-08 11:09:53 EDT
Откровенно говоря, мне не хочется думать над тем, правда это или выдумка. Если и выдумка,то та,над которой "слезами обольюсь". Спасибо автору!
Марк Каганман
Ливерпуль, Нью-Йорк, США - at 2011-09-30 04:10:12 EDT
Прекрасный художественный вымысел, а вот и историческая правда:
http://samlib.ru/l/leshinskij_leonid_abramowich/239.shtml - В 1949 г. Самуил Галкин был арестован по делу ЕАК, но ввиду инфаркта попал в тюремную больницу и избежал расстрела. Ему "повезло". Его дело не было включено в основное дело ЕАК.
С. Галкин был отправлен в лагерь. В лагере продолжал писать стихи...
Был освобожден в 1955 г., затем реабилитирован.
Александр
Бад Фильбель, Германия - at 2011-09-29 22:01:08 EDT
Очень страшно и сильно.
Прекрасный рассказ.
Валерий
Германия - at 2011-09-08 21:07:14 EDT
Поцелуй прощения,поцелуй принятия мук и страданий друга,как свои...Человек понял,что могут звери...
Сильный рассказ.Спасибо Автору!
sava
- at 2011-09-08 12:30:51 EDT
Интересный и актуальный рассказ. Нет оснований сомневаться в правдивости описываемого события.
Современная, про советская власть КГБ в России не испытывает потребности в распространении подобной информации из серии кровавых Сталинских репрессий, идеи которого там остро востребованы.
Идеологические наследники палача-полковника Комарова, должно быть,ждут своего часа, который может пробить, когда есть в России такие люди, как Проханов, Шевченко и им подобные.
Флят Л.
Израиль - at 2011-09-08 08:29:09 EDT
Фантастика! Но не ИСТОРИЯ. Перечисление всех проколов автора по объему займет текст чуть менее авторского.
Фира Карасик
Россия - at 2011-09-08 07:24:27 EDT
Этот поцелуй и был не только моральной, но исторической Победой человеческого духа над человеческой низостью, которая никуда не исчезла и по сей день. Даже вдохновитель этой низости, "верховный режиссер" осознал эту Победу.
Юлий Герцман
- at 2011-09-08 03:03:23 EDT
Очень хороший рассказ.
Самуил
- at 2011-09-08 00:19:08 EDT
Неожиданный поворот сюжета. Даже не знаю, что это: документальный очерк, рассказ, притча. Но так или иначе — хорошо.
Берлага
- at 2011-09-07 23:52:22 EDT
Отличный рассказ.
Павел Иоффе
Хайфа, - at 2011-09-07 23:14:44 EDT
Фефер сотрудник НКВД - повторяют безустали - от Судоплатова до уважаемого автора. Давайте вспомним, что только Ицик Фефер (ז"ל) - во время войны - написал стихотворение "Их бин а-Ид", провозглашающее бессмертие еврейского народа. Очень советское, очень comme il faus, но "Их бин а Ид".