©"Заметки по еврейской истории"
июль  2011 года

Виктор Гопман

Евреи-начальники в моей жизни


Уж так сложилось, что на протяжении практически всей моей трудовой биографии в непосредственных начальниках у меня были евреи. Да, сознаю, что сказанное отчасти противоречит устоявшемуся взгляду на советскую историю: "Царивший там антисемитизм не давал евреям буквально никаких возможностей…", ну, и так далее. И вроде бы даже льет воду на мельницу тех, кто выступает в защиту крайне противоположной точки зрения: "Захватив, в силу своей тайной хитрости, все командные посты в Советском Союзе, евреи…", ну, и так далее. Истина же, как это обычно бывает, лежит – пускай в данном случае не посередине, но все же и не совсем с краю. Жизненная и объективная истина вообще опасается располагаться на краю, потому что, как известно, придет серенький волчок и – цап за что подвернется!

Но – к делу. Начну я все-таки со школы. Согласен, что учителя – это вроде бы не начальники, потому отнесем их к категории руководящих наставников. Так, в области математики нас наставлял, как водится, человек по фамилии Горелик. А в области литературы – Оскар Исаакович, фамилии не помню, но тоже хороший человек. Только я не о них. А о нашем историке. Яков Владимирович Ратнер. Первый в моей жизни взрослый человек, который со мной по-взрослому заговорил на еврейские темы. Он пришел к нам в девятый класс, а сам только что кончил МГУ – то есть, разница в возрасте у нас была, в общем-то, чисто условная. Как я сейчас понимаю, ему для аспирантуры нужен был педагогический стаж, вот он и пришел в школу. И повезло нам, что в нашу. Дело в том, что он был солистом университетского джаза, того самого, знаменитого джаз-оркестра Анатолия Кремера. У него был поразительной красоты и силы лирический тенор, и вроде бы даже сама Валерия Владимировна Барсова давала ему уроки. Но у него был костный туберкулез, одна нога чуть короче, он прихрамывал – словом, какая там оперная сцена. А в джазе – пожалуйста, тем более что коллектив студенческий, как бы самодеятельный. У Кремера была еще одна солистка – Алла Йошпе. Да, та самая. И вот как-то в ходе доверительной беседы Яша (так мы его звали чуть ли ни в глаза, а уж за глаза-то…) довел до сведения узкой общественности такую бытующую в определенных университетских кругах антисемитскую шуточку: "У Кремера все солисты хромают… - делается издевательская пауза, - на пятый пункт". При этом заметьте – на дворе пятьдесят восьмой год, культ личности со всеми его последствиями вроде бы разоблачен, и страна вроде бы возвращается к ленинским нормам морали и политики.   

А насчет доверительных бесед с Яшей – они проходили во внеклассное время, в процессе подготовки концертов самодеятельности. Разумеется, кому бы еще и возглавить школьную артистическую деятельность, как не настоящему певцу и музыканту. А с другой стороны – общеизвестно, что в самодеятельности самыми активными всегда были известное дело, кто. И в средней школе, и в высшей. Даже шуточка такая существовала, насчет агитбригад. Помните, что это такое? Собиралась группа музыкально одаренных ребят (и девчат, разумеется), под эгидой институтского клуба (плюс казенное фортепьяно и прочие музыкальные инструменты), и начинали они резвиться себе в удовольствие, но при этом – чтобы институтское начальство не возникало – выезжали время от времени с шефскими концертами в трудовые коллективы, где исполняли песни советских композиторов. И именовались эти группы, по более чем очевидной причине, "аид-бригадами".

Вот и у нас в школе сформировался такой коллектив, в пределах которого Яша иногда выступал с национально окрашенными заявлениями. Помнится, как-то он вынужден был влепить "пару" одному из наших, который был абсолютно и нахально не готов к уроку. Когда после занятий коллектив собрался в актовом зале, у рояля (место обычных встреч и репетиций), Яша вдруг потребовал, чтобы все предъявили дневники. Пошвырял на пол те, которые были украшены двойками и тройками, и произнес речь, тыча перстом в образовавшуюся кучку: "Стыд и позор! Серые, как у пожарника штаны! – это была его любимая присказка. – Евреи не имеют права так учиться! Вы, идиоты, должны с детства уяснить себе, что обязаны быть самыми лучшими, в любом коллективе! А иначе вы пропадете". И, после некоторой паузы: "И народ пропадет!" Интересно, что то же самое, буквально слово в слово, говаривал мне и мой отец – но кто же слушается родителей в шестнадцать лет.  А к яшиным словам прислушивались.

Шестнадцать лет – это, кстати, время получения первого паспорта. В котором, как известно, под пятым пунктом записывается национальность паспортовладельца. И вот где-то накануне моего похода в милицию (в смысле, в паспортный стол) Яша имел со мной короткий, но куда как насыщенный конфиденциальный разговор. Начал он прямо: "Ты кем будешь записываться?" Я посмотрел на него не без удивления: "Так вроде бы у меня без вариантов. Что папа с мамой, что все бабушки-дедушки…" – "Вот и хорошо, - отозвался он. – Но вообще-то есть такие… - он замялся, но все же докончил, - паразиты, что норовят подсуетиться. То имя переменит, а то и отчество запишет… поприличнее. И станет "Петровичем" вместо "Пинхусовича". Это уж вовсе последнее дело – от отца отрекаться. Хуже этого – только национальность сменить. Особенно нам. Ведь это наша судьба – быть евреем". Он коротко пхнул меня кулаком в живот: "Проживем. Уж какую тысячу лет живем – и сейчас проживем". И – на прощанье, в завершение разговора, как точка, а вернее, как восклицательный знак: "Ладно, зай гезунд!" Ну, на такое моего бытового идиша хватало.

Теперь перейдем к моим производственным руководителям. Начнем с того НИИ, где я просидел немалую часть своей жизни. В целом место было неплохое, без особых строгостей, в том числе и дисциплинарных, что давало мне возможность, при условии выполнения и отчасти даже перевыполнения официальных заданий, потрудиться еще немножко и для себя – как в реферативных журналах (за что неплохо платили), так и в поездках с иностранными делегациями (для души). Вообще-то институтик у нас был – будь здоров. Народу всего сотни три максимум, включая секретарш и вспомогательный персонал. При этом процентная норма не соблюдалась самым нахальным образом – иными словами, много нас там было, куда как много. Достаточно сказать, что в настоящее время в Израиле находится более десятка бывших моих коллег (включая и меня, разумеется). Взял меня туда мой первый тамошний начальник, тоже Яша (Яков Нухимович – так он себя и звал, подчеркнуто даже не "Наумович") Ханелис. Я был ему нужен для слежения за иностранной научной литературой, что я и проделывал ко взаимному нашему удовлетворению (он был удовлетворен результатами, а я – условиями труда). Но такая идиллия продолжалась всего лишь порядка года, после чего Яша, хлопнув дверью, ушел из этого НИИ (по совокупности причин – личного, административного и отчасти даже научного характера).

Уход Яши ни в коей мере не повредил нашим отношениям, которые стали даже более тесными – выпив на отвальной вечеринке на "ты", мы начали регулярно общаться. Присутствовали мы (мы – значит, с женой) и на банкете по случаю защиты его докторской, и там имел место эпизод, о котором я с удовольствием расскажу. Надобно заметить, что защита проходила в элитарном Центральном экономико-математическом институте, славном нехарактерной для гуманитарных НИИ долей молодых докторов (преимущественно экономических наук), и они практически поголовно прибыли на банкет, дабы лишний раз продемонстрировать Яше, что принимают его в свою семью. Первый формальный тост произнес ученый секретарь, эдакий плейбой в замшевом пиджаке (вообще присутствующие были одеты модно и непринужденно – а на дворе еще только середина семидесятых). Перед вторым тостом проявляется какая-то заминка, легкое шушуканье среди сидящих на почетных местах, и вот встает человек, которого я лично вижу впервые в жизни. В темно-синем старомодном костюме, пиджак застегнут на все пуговицы, из нагрудного кармана торчит авторучка, волосы зачесаны через лысину методом "внутреннего займа". По совокупности признаков я решаю, что слово предоставляется какому-то институтскому хозяйственнику, который скажет "от имени партийной, профсоюзной и прочих организаций". Но говорить он начал не про административно-организационный аспект, а про "тот вклад, который внес диссертант в нашу науку". Словосочетание "наша наука" настойчиво повторяется несколько раз, и вдруг я понимаю, что речь явно идет не о "советской науке", а о "нашей, экономической науке", о которой говорится с таким пиететом, с каким тот же Капица говорит о "нашей науке" – физике. Я смотрю на Яшу (а он, вообще-то, мужик сильно не из чинопочитателей) и вижу, как он прямо-таки упивается речью неизвестного (мне!) оратора. Более того, при конкретных комплиментах, типа "достижения диссертанта" или "значение полученных выводов" Яша всякий раз делает нечто вроде полупоклона и как бы бормочет "Спасибо". И когда по окончании довольно длинной речи народ потянулся – первым делом, по правде сказать, к оратору, но и к Яше, конечно – с бокалами, я недоуменно спросил у жены: "Кто это?" – "Идиот, - ответила она. – Это же Канторович!" И все стало на свои места. Леонид Витальевич Канторович, один из виднейших экономистов современности, основоположник линейного программирования, свежеиспеченный лауреат Нобелевской премии по экономике. Конечно, великая честь для Яши, что такой человек пришел на банкет – а уж если принять во внимание все им сказанное…

Но вернемся к моей личной истории. После ухода Яши меня перевели в отдел научной информации, где начальником тоже был наш соплеменник (будем звать его Мишей). Личность в своем роде эталонная – такой типичнейший еврей, затравленный и затраханный Советской властью, боящийся всего и всех и готовый на любую гадость, а то и подлость, только бы защитить свою шкуру. Ментальность этих людей определяется как "кисуй-тахат", что, в свою очередь, является прямой калькой с английского (собственно, с американского) выражения "CYA", что расшифровывается как "cover-your-ass" и что означает "перестраховываться", а буквально – "прикрывать задницу". Попервоначалу и в целом наши отношения были вполне нормальными – во всяком случае, он обычно шел мне навстречу, когда надо было подписать некое заявление насчет отгулов или отпуска за свой счет, чтобы уехать на недельку с делегацией, и все такое.

Скажу более – он меня чуть побаивался. Объясню, почему. Центральное статистическое управление, при котором существовал наш НИИ, дважды в год проводило международные семинары ООН (в Москве, разумеется), и, согласно внутренней инструкции, переводчиками на эти мероприятия приглашались исключительно сотрудники системы. То есть, поступив туда на работу, я по определению стал одним из таких переводчиков. Министерское начальство (ЦСУ имело статус союзного министерства), занимавшееся внешними связями, приметило мой уровень английского и стало выделять меня для участия в высоких переговорах – сначала во время семинаров, а потом и вообще. И вроде незаметно сложился народный обычай: как высокий иноземный гость на порог, так меня тягают к министру. А министром (формально – Начальником ЦСУ) с 1975 года стал Лев Маркович (в обиходе, а по энциклопедиям и по паспорту – Мордкович) Володарский. Который еще со времен моих первых семинаров, когда он был еще замминистра, меня приметил – думается, на националистической почве. Прямо он таких вещей не говорил, но обиняками давал понять. Всегда доброжелательно со мной беседовал, помнил, как меня зовут, и все такое. И вот наш Миша всякий раз напускал со страху лужу, когда звонили сверху и говорили: "Завтра в четырнадцать тридцать Гопмана к Володарскому!" 

Так я и просуществовал без особых приключений вплоть до середины восьмидесятых, когда на страну нежданно-негаданно свалилась перестройка, а к нам в НИИ столь же неожиданно свалился некий Сеня. По национальности – "да", по специальности вроде бы "вычислительные системы", кандидат тех (в смысле, технических) наук. Очутился он в НИИ через посредство зам директора – была у нас такая специфическая дама бывшего бальзаковского возраста, генеральская жена, известная под инициалами Г.П., русский кандидат экономических наук при сменяющих один другого директорах – еврейских докторах экономических наук, в качестве неизменного зама которых она и пребывала.

И вот этого Сеню, за неимением лучших дел, сунули в наш отдел, Мише под начало. Создали специально для него сектор автоматизации информационных работ – благо, времена стояли такие, автоматизирующие. Или автоматизируемые. Дело было весною, за которой пришло неизбежное лето, во время которого новоиспеченный зав сектором, пользуясь льготами не самого строгого в мире производственного режима, царившего у нас в НИИ, занимался строительством дачи, не очень даже скрывая этот факт. Но вот начались осенние дожди, а там, глядишь, и время пришло писать годовой отчет. Что делать? Миша начинает дрожать мелкой дрожью, понимая, что Сеня-то вывернется как человек Г.П., а вклеят за невыполнение плана научных работ именно ему, как зав отделом. Вызывает он меня в коридор для конфиденциального разговора и говорит: "Неделя отгулов, но отчет должен быть написан!" Я ему на это: "Напишу, только пусть Сеня тоже поучаствует, хотя бы в общеструктурном плане. И не неделя, а десять дней. В смысле, пять, а потом еще пять". То есть, чтобы я мог пару раз по недельке (пять рабочих дней плюс выходные) прокатиться с делегацией. – "Заметано!" – говорит Миша. И я чувствую себя абсолютно спокойным, потому что за все это время ни разу ему не приходило в голову нарушить подобного рода негласную сделку. 

Так я перешел под сенино начало – сперва неформально, а потом и официально. Поначалу отношения у нас были обыкновенные, но по мере приближения следующего дачного сезона они стали искажаться. Сене хотелось, чтобы я вообще сидел сиднем все лето и как бы отмазывал его отсутствие, пока он будет мотыльком порхать по своим дачным грядкам. Я же, имея на летний период свои планы, по мере сил-возможностей старался разъяснить ему его ограниченную правоту. В том числе и прибегнув к помощи Пита, заведующего международным (министерским) отделом, с которым у нас были – на почве совместной работы в рамках ооновских семинаров – вполне приличные (на "ты") отношения и который был соседом Сени по дачному поселку. Пит по возможности урезонил сенины порывы, и мое лето прошло как обычно. А осенью – опять за рыбу гроши: "Тебе надо сидеть на рабочем месте!" – "Да я и так вроде бы успеваю сделать все, что надо, и еще сверх того," – отвечаю я. – "А мог бы сделать вдвое больше". – "Мог бы – если бы платили соответственно". – "Ты там, - выразительный жест рукой, - и  без того гребешь…" – "А ты что же, хочешь меня и там прижать, и здесь обойти?" Ну, и так далее. Ясное дело, что подобным образом мы расцапались дальше некуда.

И вот под Новый год происходит в отделе традиционная пьянка. И как-то вышло, что мы оба – и Сеня, и я – потеряли контроль за темпами и количеством употребленного. И в один прекрасный момент оказались в коридоре, без свидетелей, и тут он мне говорит: "Не будь ты евреем – я бы тебя давно уже с говном съел. Но – не могу! Все-таки ты наш…" Отвечаю: "Да я бы тебе давно уже устроил хорошую жизнь. К примеру, через Пита, а то и кого повыше. Ведь ты меня реально достал. Но – не могу, потому что ты тоже еврей!" Посмотрели мы друг на друга и вернулись в комнату, с отчасти даже просветленными (пусть и временно) лицами. 

Да, все ж таки этот железный принцип "коль иехудим – ядидим" [«все евреи – друзья-приятели»]  в Советском Союзе действовал практически неукоснительно. Видать, потому, что "там" все мы чувствовали себя единым народом, что называется, "спина к спине у мачты, против тысячи – вдвоем". Увы, в отличие  от "здесь", ибо живут в Израиле, как прекрасно сказано, "евреи разных национальностей". 

Ну, вслед за этой пьянкой наступил, естественным образом, восемьдесят седьмой год, кооперативы и совместные предприятия все активнее стали входить в жизнь советского народа, и вскоре сначала Сеня, а потом и я оставили спокойную, но недостаточно оплачиваемую жизнь научных сотрудников и нырнули в омут рыночной экономики. Но прежде чем уйти, Сеня на протяжении всей зимы прилагал все и всяческие усилия, чтобы сделать мою жизнь малопригодной для повседневного употребления. В частности, накрутив как следует зам директора (протежирующую ему Г.П.) и восстановив ее против меня в полнейшей мере. Надобно сказать, что она мне и раньше высказывала, время от времени и вроде бы в шутливо-игривой форме, свое отношение к моей деятельности вне стен: "Вот, вы все там с иностранцами…" Как-то она даже неосторожно высказалась в этом плане на банкете по случаю ооновского семинара, на который ее не пригласили, но она приперлась сама, незваная, как бы сопровождая директора. И говорит Питу, главному международнику системы, при мне: "Вот, меня даже не позвали, а Виктор Львович отсюда не вылезает". На что Пит – опытный международник, но в быту человек прямой и отчасти грубоватый – ответил: "А ты выучи язык, как он – тоже вылезать не будешь". Одним словом, наши отношения с Г.П. никак нельзя было назвать безоблачными.  

И тут, на пике моей скверной ситуации, когда я стал, что называется, "невыездным" из НИИ, надвигается выдающееся событие – 18 съезд профсоюзов. За пару недель до срока мне звонят ребята из международного отдела ВЦСПС и говорят: "Заскочи, дело есть!" И вручают мне, как и всем другим внештатным переводчикам, письмо на основную работу: так, мол, и так, ВСЦПС просит откомандировать такого-то в наше распоряжение сроком на две недели для участия в мероприятиях съезда... И подпись - зам зав международным отделом. Ну, реакция администрации на такие письма должна быть однозначная – в смысле, какая еще может быть реакция, кроме восторженно положительной. Показываю я письмо, а Сеня и говорит: "Даже речи быть не может – у нас столько дел!" И относит письмо к Г.П., чтобы тверже было. А та, находясь в состоянии полной невменяемости, вызывает меня и заявляет: "Хватит с нас! Тем более, что на институт пришла из райкома разнарядка – пять человек на две недели на стройку жилого дома. Вот пойдете и поработаете там". Я мысленно пожал плечами и отправился звонить ребятам в ВЦСПС. 

А ситуация вот ведь какая: все фамилии переводчиков уже существуют в разных списках, утвержденных на совсем уж приличном уровне, и один экземпляр направлен в Комендатуру Кремля, где специальный человек красивым почерком и черной тушью выписывает спецпропуска. Плюс к тому ребята вдруг озверели: что за дела, мы решили, а нам кто-то указывать будет. Тем более, такая нестыковочка: непосредственное начальство ссылается на производственную ситуацию, а более высокое руководство эту производственную ситуацию непонятно почему усугубляет, отправляя человека на две недели на стройку.

О дальнейшем ходе событий мне рассказывал Олег, ответственный за делегацию, с которой я должен был работать на съезде. "Я тут же к зам заву, который письмо подписал, излагаю ситуацию. Тот и говорит: ладно, я сам перезвоню этой бабе, объясню смысл жизни. Звонит, и разговор начинает спокойно, но по ходу дела глаза у него расширяются. Прощается с ней без мата, хотя и со словами: "Боюсь, что вы не осознали важности вопроса". Положил трубку и смотрит на меня: "Ты знаешь, что эта блядь мне заявила? Что она – аж заместитель директора, и поэтому от всякого зав отделом, а тем более от зам зава, указания выслушивать не намерена". Ну, не понимает товарищ, что есть зам завы у нее в институте и есть зам завы, у которых по должности вертушка на столе стоит. Взял он тут же справочник соответствующий, нашел, какой у вас замминистра сидит на внешних связях – а это как раз его уровень – и снял трубочку. Объяснил ситуацию, тот отвечает, что знает тебя как облупленного, то есть с самой положительной стороны. И заверяет, что все будет в порядке. И в самом деле – через четверть часа перезванивает: все улажено, говорит, я дал ей указание. А зам зав, вижу, завелся. И продолжает: спасибо большое за правильное понимание вопроса, да только вот эта ваша замдиректорша не въехала в суть дела, не осознала всей его политической значимости. Поэтому, говорит, мне не представляется оправданным, если она и дальше будет занимать эту должность, до которой она еще просто не доросла. Тут замминистра отвечает, что он лично тоже придерживается сходного мнения – ну, кто же с такими людьми спорит, да еще вслух и по вертушке".

Изложил мне все это Олег и говорит: "Считай, что твои проблемы на настоящем этапе разрешены. Готовься к работе". Если честно, то я не очень-то поверил в такой happy end и даже решил про себя, что уж теперь-то Г.П. с Сеней и точно сживут меня со свету. Ан нет. Действительно, к весне Г.П. уже не было на этом месте. Ну, разумеется, никто на улицу ее не выкидывал, подыскали место в системе, и даже с некоторым повышением, но я от нее уже ни в коей мере не зависел. Правда, к тому времени мне все это стало до фонаря, потому что в самом разгаре были очень интересные для меня переговоры, и в июне я уже числился заведующим международным отделом некоего совместного советско-итальянско-сингапурского предприятия. Что называется, назло врагам, на радость маме.  

Думается, что Г.П. в глубине души считала себя жертвой сионистского заговора, хотя, если прямо и честно, я ведь здесь ни сном, ни духом. Просто она попыталась откусить кусок не по глотке, сцепившись с реально большим начальником, все могущество которого она просто не в состоянии была себе представить. И еще, как разъяснил мне Пит (после очередного совместного распития бутылки коньяка, что у нас практиковалось в среднем раз в месяц, по пятницам, после окончания трудовой недели), на Г.П. давно уже имели зуб в высших эшелонах нашей власти, так что звонок по вертушке лег на благодатную почву. Выходит, не повезло человеку, а евреи в данном случае вовсе не при чем.  

Теперь переместимся в Израиль и рассмотрим хотя бы одного – но самого колоритного и памятного – из моих здешних начальников. Формально его звали Реувен. Только он всякий раз поправлял: "Рувен". Не Реувен, но и не Рувим, а вот именно так: Рувен. Фамилия его была не Коган, не Каган, и уж точно не Каганович, а именно: Коэн. В смысле – Коѓен. И это он любил подчеркивать, свою принадлежность к роду коѓенов. Родители его приехали где-то в середине тридцатых годов, причем, познакомившись, с изумлением узнали, что в России они были практически соседями, живя на расстоянии буквально сотни километров. Но судьба их свела только по прибытии в Палестину. Сам Рувен отслужил свое в армии и вышел в отставку майором. После чего занялся бизнесом – разносторонним, но (по-моему) не очень успешным, раз он и с новыми репатриантами вынужден был вертеться, а какая тут прибыль! И еще: его денежные проблемы – но это опять-таки лишь мои предположения – объяснялись тем, что он был диким бабником (вот это – голый факт, судя по его рассказам и подтверждающим их бесчисленным телефонным звонкам, чему я бывал невольным свидетелем). Я говорю о нем в прошедшем времени потому, что в какой-то момент (меня уже не было в этой компании), по-видимому, окончательно запутавшись с финансами и разнообразными дамами, он задрал хвост и удрал из страны. Но на протяжении почитай что трех лет у меня с ним установились очень приличные отношения. Я бы даже назвал их дружественными – ну, во всяком случае, приятельскими. Нам приходилось много раскатывать по Иерусалиму и пригородам (в рамках рабочего дня, в его машине), и по дороге он много чего мне рассказывал. Кстати, и иврит мой – в основном от него. Как ни хороша была наша учительница в ульпане (Ривка-Ривкале, которую все ее ученики неизменно вспоминают с восторгом и благодарностью), но все же настоящий язык идет из жизни, от общения. А общаться с Рувеном было одно удовольствие. Кстати, он обучил меня разным полезным словам и выражениям, из числа тех, что не просто не включены в программы иврита для олим ходашим, новых репатриантов, но и ставили в тупик ватиков, старожителей. Да что там ватики! Как-то на Махане-Иехуда, на нашем главном городском рынке, у меня произошло – ну, не то, чтобы столкновение, но некая обостренная дискуссия с продавцом, к которой подключился было и подошедший хозяин, спросивший меня для разгона: "Ну, ма ешь?" [«Ну, что за дела?»] На что я абсолютно на автомате ответил ему одной из рувеновских фраз, в рифму по форме, совершенно непечатно по содержанию. Тот заржал во весь голос и одобрительно хлопнул меня по плечу, тем самым закрыв дискуссию в мою пользу.

От Рувена вообще было куда как много пользы, причем порой самого неожиданного характера. Не для  кого не секрет, что гарантии в нашем славном государстве выполнять как-то не очень принято. Я не про регулярное нарушение предвыборных обещаний – это дело обычное и никого уже не удивляет, - а про упорное нежелание продавцов и производителей разных бытовых товаров следовать своим договорным обязательствам. Вот купили вы электрический чайник, с гарантией на год, а через пару недель он – того. В смысле, не того. И лампочка в корпусе не светит, и воду он не греет. Вы идете в магазин и требуете, чтобы вам его заменили – как и было обещано при покупке, о чем свидетельствует соответствующая прилагаемая бумага на двух языках (иврите и арабском). А вам предлагают пойти – ну, в смысле, поехать по такому-то адресу, где вам этот чайник якобы починят, да так, что он будет лучше нового. И надо иметь стальные нервы, а также очень свободный иврит, чтобы заставить продавца вести себя в рамках закона. Причем насчет иврита – это особая статья. Для недобросовестного поставщика товаров или услуг твой неизбежный акцент – это сигнал, что с тобой можно не церемониться. Помнится, как-то я пытался качать права в одном магазинчике. При личном визите я был послан до лучших времен – то есть, мне было сказано: сейчас хозяина нет на месте, позвони по телефону и договорись, когда лучше подъехать. Раз я звоню, другой, третий, и все, как любила говаривать моя бабушка, "кальте банкес" (то есть, "холодные банки" – речь идет о тех банках, которые ставят на спину при простуде, и если они холодные, то толку от них, сами понимаете…). И вот как-то услыхал эти ламентации Рувен. Он застал конец моей не помню уж какой по счету телефонной беседы, и поинтересовался, в чем дело. Я все рассказал ему как на духу. Уточнив, как зовут хозяина этого магазина, Рувен снял трубку и майорским баском осведомился: "С кем я говорю!" И – сразу к делу. Ни то, чтобы "здрасьте", ни каких там "извините, что я вас беспокою"… На том конце трубки сразу опознали командирские интонации и начальственный тембр голоса, но все же попытались повертеть вола и повторили сказанное мне – что хозяина, дескать, нет на месте. Тогда Рувен заявил: "Значит, так, Шломо! Я буду в вашем районе завтра с утра. По своим делам. Но я зайду в магазин, на пару минут. К этому времени ты найдешь хозяина, и пусть он решит вопрос с чайником. Потому что мне не хотелось бы приезжать к вам второй раз – я этого не люблю. Ты меня понял?" Ну, еще бы не понять!

Интересно, что после этого случая Рувен с наслаждением вошел в роль доброго самаритянина, и уже не только весь наш русскоязычный коллектив (где он был единственным израильтянином, а я при нем – вроде офицера связи и взаимодействия, пользуясь военной терминологией), но также и их родные и знакомые понесли к нему свои горести и обиды – разумеется, лишь связанные с неадекватным функционированием сферы торговли и обслуживания. Рувен, разобравшись с сутью конфликта, снимал трубку и рявкал: "Им ми медабер?" (При этом все присутствующие невольно припоминали известную сцену из "Золотого ключика": "Дежурный бульдог так рявкнул, что под лисой со страха оказалась лужа…") То есть, такого зачина, как правило, хватало, чтобы вызвать у собеседника дрожь в коленях, а остальное уже было делом техники.  

А ведь попервоначалу у нас с Рувеном отношения не очень сложились. Причем я этого, по наивности своей, не заметил – он сам затронул этот вопрос на прощальной вечеринке по поводу моего ухода на другую работу. Уже после того, как высокое начальство сказало разные необходимые слова, вручило мне известного содержания конвертик и, пожелав всем всего наилучшего, удалилось. Тогда Рувен уселся на главное место, налил очередную рюмку (пил он исключительно водку, причем в количествах, вполне соответствующих российским) и начал: "Когда мы с ним, - кивок в мою сторону, - познакомились, я сразу заскучал. Ну, думаю, очкарик русский, морда интеллигентная ("парцуф интелигенти" – так и сказал), как я с ним буду работать? А ведь от него многое зависит – все контакты с русскими работниками, все человеческие отношения. (Поясню: работа заключалась в том, что группа российских пенсионеров проделывала простенькие монтажные работы, я осуществлял общее организационно-техническое руководство и учет, а Рувен, как представитель заказчика, привозил сырье и забирал готовую продукцию). Я даже хотел попросить, чтобы его убрали, но потом решил: посмотрим неделю-другую, а там разберемся. И ведь ничего, в самом деле. Оказался нормальным человеком…" (Прокомментируем в скобочках: как все это похоже на хорошо знакомое "Хотя и еврей, а оказался нормальным мужиком").    

На этом я, пожалуй, остановлюсь. Памятуя мудрые слова Алексея Константиновича Толстого:

Ходить бывает склизко

По камешкам иным,

Итак, о том, что близко,

Мы лучше умолчим.

 


К началу страницы К оглавлению номера

Всего понравилось:0
Всего посещений: 4871




Convert this page - http://berkovich-zametki.com/2011/Zametki/Nomer7/Gopman1.php - to PDF file

Комментарии:

Элиэзер М. Рабинович
- at 2011-07-22 05:34:43 EDT
Замечательный очерк! Хотя и погрузил меня в давно забытую атмосферу, которая кончилась полжизни назад. В России начальники-евреи, все - было большое благо и облегчение жизни, релаксация, когда не надо было всё время быть начеку. И не было ни одного случая отчуждения, когда хотелось бы, что бы был кто-нибудь другой. В Израиле начальники были, естественно, все евреи, и это не всегда было хорошо. И вот Америка. За 20 лет работы - только один начальник-еврей в первые два года. Но здесь это просто не имело значения.
Самуил
- at 2011-07-12 07:31:57 EDT
Прелестный очерк! Читал с удовольствием. Касательно советских воспоминаний: о, как это все узнаваемо! Спасибо.
Виктор Гопман
Иерусалим, Израиль - at 2011-07-11 18:04:08 EDT
Юлию Герцману

Ваше дополнение про Володарского – в самую точку. Именно таким я его и помню.

Что же касается Вашей фразы «У вас еще очень своеобразный директор был Арон Яковлевич Боярский» - и это куда как верно. Человек со своеобразным чувством юмора; что же касается его профессиональных качеств, то вот такой эпизодик. Сидит он на какой-то защите, оппонентом. Обычно на каждом заседании Ученого совета защищалось двое. Вот он сидит себе и вполуха слушает первого – чужого, то есть, – соискателя. Тот говорит, говорит, формулы всякие пишет, вот и вопросы пошли, дискуссия разгорается. Кто-то спрашивает: чему может быть равен такой-то параметр? Соискатель с руководителем задумались, начинают шептаться, подсчитывать что-то чуть ли не на пальцах… И тут Арон Яковлевич – заметьте, тематика ему незнакомая, слушал он, не вслушиваясь, и все такое –говорит, лениво эдак, как бы в сторону: «Где-то между полутора и двумя…». Соискатель с руководителем кончают шептаться, и следует гордый ответ: «Один семьдесят три».

Aschkusa
- at 2011-07-11 16:33:40 EDT
Молодец, Гопман,

всю Гостевую порадовал.

И еврейское эссе автора очень хорошее.

Борис Дынин
- at 2011-07-10 20:19:22 EDT
Одно удовольствие!
Владимир Вайсберг
Кёльн, ФРГ - at 2011-07-10 19:56:34 EDT
Рассказ, или вернее - статья прекрасная, правдивая, интересная и поучительная. Я в моей жизни встречался с разными соплеменниками. Мои учителя Самуил Маркович Гопнис,Владимир Исаакович Шефталович и Абрам Яковлевич Киперман были людьми и педагогами высшего класса. Мой единственный служебный начальник - еврей был человеком столь низких моральных и нравственных качеств, что мне и вспоминать его не хочется. Лучшим моим профессором в ВУЗе был не еврей, а сын священника Константин Александрович Разумов. Человека более порядочного, талантливого и образованного я не встречал. Но это - к слову. Ещё раз подчёркиваю положительные качества рецензируемой статьи. Желаю автору благополучия и больших творческих успехов!
Юлий Герцман
- at 2011-07-10 19:53:21 EDT
Очень хорошая прелестная зарисовка.
Что касается Л.М.Володарского, то могу добавить один эпизод. Мой завлаб (армянин) взял меня с собой, когда пробился к Володарскому (тогда еще заму Старовского) на прием, чтобы выбить финансирование темы. Мы принесли с собой проспектную страницу, где ярким языком излагалось народное счастье, которое постигнет страну при утверждении этого самого финансирования. И вот мы сидим, Володарский читает и вдруг бурчит: "Цимес мит фасолес мит катцендрек". Переводить, надеюсь, не надо? После чего пишет "Согласен", расписывается и возвращает нам. Уже в приемной Валерий Саркисович в состоянии полного восторга говорит: "Какой умный человек! Иностранные языки знает! Что сказал, не знаешь?" Я не стал разочаровывать...
У вас еще очень своеобразный директор был Арон Яковлевич Боярский.

Марк Фукс
Израиль - at 2011-07-10 18:20:03 EDT
Виктору ГОПМАНУ

Спасибо.
Начал чтение нового выпуска с Вашего рассказа.
А как же иначе при таком заголовке?!
Как всегда, получаю удовольствие от общения с Вами.
Между нами, не могли бы Вы в приватной форме сообщить мне оригинальное звучание рувеновской фразы ("Ну, ма ешь?" [«Ну, что за дела?»] На что я абсолютно на автомате ответил ему одной из рувеновских фраз, в рифму по форме, совершенно непечатно по содержанию. )
Нутром чувствую: должно помочь в быту.
М.Ф.